Данный очерк был опубликован в "тамиздате". Впоследствии был включён в материалы обвинения, по очередному "уголовному" делу, возбуждённому осенью 1978 года.
---------------------------
Свидание с Детством.
Вавуличи... Лесная, небольшая деревенька возле Бобруйска. Сколько раз в годы заключения - за решетками советских тюрем и в спецпсихбольнице, мечтал я навестить этот далёкий уголок своего военного детства! Начало войны застало в Бобруйске. Отец (он служил в танковых войсках) был на фронте, мать - в партизанах. Мы жили вдвоем с бабушкой. И вот - яркий летний день. Толпы любопытных на улице. Улыбающиеся, довольные немцы. Помню, один натянул мне на голову невесть откуда, взятую фуражку НКВД. Я прибежал домой похвастаться, но бабушка отобрала фуражку и забросила на чердак...
А потом мы с бабушкой переехали в эти Вавуличи. Может быть, потому, что в деревне легче было прокормиться. До самого конца войны мы тут жили. У нас на постое всегда солдаты немецкие стояли. Запомнился один, по имени Рудольф. Кажется, в звании сержанта. Он часто помогал нам; то каши какой-нибудь принесет с кухни, то мяса кусочек. А иногда угощал дешевыми солдатскими конфетами. По-русски говорил, плохо, хотя вполне понятно. Помнится, он всех ругал: Гитлера и Сталина, вообще войну ругал. Бабка старая была, болела часто. Так Рудольф дров принесет, натопит печку и сидит с нами часами - всё душу отводил а разговорах. Я его как-то и за немца не считал.
Особенно памятен конец война. Постоянный орудийный гул, частые бомбёжки. Нашу хатенку накрыло едва ли не прямым попаданием советской авиабомбы. Запомнился миг перед этим: нас в хате трое - бабка, я и девочка соседская. Идет бомбежка. Мы сидим на сундуке, прижавшись, друг к другу. Девочка зачем-то соскочила, как вдруг - оглушающий грохот. Когда через несколько секунд я оторвал голову от бабкиной спины, то первое, что предстало перед глазами, была девочка посреди избы; искажённый криком рот (звука не было сразу), а вместо руки по локоть - какие-то окровавленные лохмотья. Дальнейшее в сознании пропадает.
Уже много позже, я видел эту девочку с перевязанной культей. И еще живет в памяти сценка. Снова бомбежка, все мы на этот раз прячемся в погребе. Тут же, в проходе, сидит какой-то немец с котелком. Ему не хватило места. Кажется, он даже ел в эту минуту. Вдруг раздался взрыв. Когда мы подняли головы, немец лежал мёртвый. Рядом валялся опрокинутый котелок.
Вавуличи, далекое детство мое... Особенно трудными были послевоенные зимы. Отец так и не появился. Бабка говорила - без веста пропал. Мать вернулась калекой. Долго скиталась по госпиталям. Уже, будучи в детдоме, в 1947 году, увидел ее - приходила на костылях. Умерла она раньше бабушки.
В общем, одни мы с бабкой были, на всем свете одни. Бабка милостыню просить стеснялась, очень гордой была. Что дадут, за какую работу и ладно. Приносила очистки картофельные, около солдатской кухни собирала. Бывало, если какой солдат догадается, то и пару целых картофелин принесет. Много тогда голодных было. Помню, зашла к нам переночевать одна нищенка (мы и сами жили у чужих). Как вывалила она на стол полную суму корок хлебных - самым богатым человеком на свете мне показалась. Объелся я тогда, еле отходили. Да, нелегкие эти зимы были; с 44-го на 45-ый и с 45-го на 46-й годы. Всеми, наверное, болезнями я тогда переболел. И золотухой, и "куриной слепотой", и воспалениями разными. Врачей не знал. Бабка от всего сама лечила, как могла. Она неграмотная была, и всё мечтала, как бы я "ученым" стал. Особенно хотелось ей, чтобы "дохтор" из меня вышел...
В 1946 году приготовила мне обувку - лапти; сшила тетрадь из оберточной бумаги, карандаш достала и отправила в школу. Помню, дня два походил я, а потом бросил. Стеснялся я очень. В Вавуличах тогда большая воинская часть стояла, и большинство школьников оттуда ходило - офицерские дети. Девочки в шубках, мальчики в шапках теплых, в ботинках или сапогах. А у меня - буденовка, одежка хилая. Что-то перешитое из трофейных тряпок и лапти, с которыми только и делал, что "воевал". То верёвки размотаются, то еще что-нибудь... В общем, никакие бабкины уговоры не помогли. Уж очень я на эти лапти в обиде был.
Вот тогда-то и решила бабушка отвезти меня в Бобруйский детдом; понимая, что здесь в деревне, с учебой у меня все равно ничего не выйдет. К тому же, почти у всех ребят хоть какие-то книги, особенно у офицерских детей. А у меня, всего одна самодельная тетрадь да карандаш. Ах, если бы не лапти эти, да не зима, то можно бы, пожалуй, и без детдома обойтись! А то ведь так и пошло: от детдома до тюрьмы, по чужим по казенным домам...
С годами я все чаще возвращался мыслями к этой деревушке. Жажда встречи становилась непереносимой. И вот, наконец, спустя 30 долгих лет, соскочив с бобруйского автобуса, иду я проселком в родные места. Впрочем, Вавуличей теперь нет, есть деревня Дубовка. Вот она - столб с надписью стоит!
Когда-то, ещё до октябрьского переворота, крупный местный землевладелец, или помещик, как называем по привычке, хотел построить здесь сахарный завод. Возвел главный корпус и несколько подсобных. Думал даже провести железнодорожную ветку от ближайшей станции Савичи, отсыпал насыпь до самой деревни.
Гражданская война спутала планы. Так и простояло это, заложенное неизвестным промышленником сооружение до сих пор без применения. Разве что колхоз использовал его под склады да конюшни. Вот по этому зданию из добротного красного кирпича (теперь такого не делают) и узнал я место своего детства. Рядом находился огромный фруктовый сад (тоже старый, поместный). При немцах он был бесхозным, и мы, мальчишки кормились в нем вволю в те голодные годы. Теперь, сад вырублен и выкорчеван. Говорят, стал "нерентабельным" для колхоза. Но ведь взамен ничего?! Ни луг, ни пашня - просто исковерканная, обезображенная земля...
Дорога от деревни до станции была как большая живописная аллея из столетних елей. Они пережили и гражданскую войну, и бомбёжки последней. Увы, сейчас я насчитал всего 4 дерева. Оказывается, одному из послевоенных председателей колхоза захотелось построить себе новый дом, и он приказал спилить деревья. Председателя давно уж нет, ушел на пенсию. Только в память о нем, полусгнившие пни остались.
Вокруг деревни, помню, шумели необозримые леса: грибов там разных было, ягод - хоть отбавляй. Сейчас почта сразу за околицей - шлагбаумы, запретная зона. Рядом с Вавуличами, тесня деревню, расположился огромный полигон. Автоматный и пулемётный треск днём и ночью. А когда палят из "штатных" орудий, как объяснил мне какой-то школьник, то в деревне иногда стекла вылетают из окон. Военщина готовит пушечное мясо для новой войны!
Уже в черте полигона мое внимание привлекло озеро, которого не было раньше, и какое-то заброшенное строение рядом с ним. Сочетание показалось странным. По виду - бывший жилой дом, а стены железобетонные, мощные, словно у ДОТа. И такое же перекрытие - не каждый снаряд пробьет. Оказалось это бывшая генеральская дача. Для него и озеро было вырыто, и баня рядом построена (тоже железобетонная), с водопроводом. Специальный насос качал воду из озера для дачных нужд. Все было огорожено колючей проволокой и охранялось. Запретная зона!
Генерал давно съехал: то ли перевели, то ли сам лучшее место нашел. Рассказывают, что когда на время охрану снимали, дачу дважды сжигали. Видимо, из мести. И стоит теперь одиноко этот железобетонный скелет; заброшенный, с пустыми глазницами вместо окон и дверей, - порождение чьего-то бредового ума. А озеро называется Тарасовским - по фамилии начальника полигона, который руководил работами. В озере водится рыба. А так как расположено оно на границе полигона, сюда забредают с удочками колхозники, особенно молодежь. Охрана, конечно, гоняет их. Так как озеро считается собственностью полигона. Иногда приходят солдаты. Эти уже не с удочками, - глушат рыбу взрывчаткой. И тогда поверхность озера белеет от дохлятины.
Километрах в трёх от Вавуличей-Дубовки - село Телуша. Там есть большая церковь, силуэт которой хорошо виден отсюда. Я направился к ней. Вспомнил, как бабушка водила меня туда на какой-то праздник в том далеком, 1946 году. Народу в церкви была тьма.
Оказалось, что церковь давно закрыта. Все поржавевшее, полусгнившее. Кладка осыпается, двери проломлены. Пробираюсь через пролом внутрь. Господи! Все, что можно сломать - сломано. Пол покрыт птичьим пометом и тысячами пробок от винных бутылок. И все кругом загажено, не только птицами. Церковь используется как неофициальный туалет. Еще бы, ведь рядом клуб и продовольственный магазин. В нём я насчитал 9 сортов разных винно-водочных изделий. Так что всё вместе: пьют, едят а оправляются...
Я выбрался на свежий воздух. Метрах в двадцати от церкви обелиск со звездой и трафаретной надписью: "Геройски погибшим в 1941- 45 гг...". Но меня привлекло другое. Неподалеку от казенного монумента, в пределах бывшего церковного двора, - скромная мраморная плита, на которой высечена четкая надпись:
Наталья Александровна I
Пушкина
по мужу
Воронцова-Вельяминова
3 декабря 1912 г. ^
53 года
Какой-то иной волей повеяло от этой, видимо, случайно сохранившейся могилки. Правда, все это тоже огорожено, аляповато сваренным металлическим заборчиком с облупившейся краской... Это что, внучка Пушкина?! Но как оказалась здесь, в белорусской глуши?
Вавуличи, память моя!.. А вот бабушкиной могилки и не сыскать нигде. Где она умерла и даже когда точно - я не знаю. Она ведь после войны вроде как без постоянного места жительства была - где кто приютит, там и поживет несколько дней. И перебивалась кое-как, чужим куском. До войны она получала пенсию по инвалидности, а во время войны пропали документы и в пенсии отказали...
Так что бездомность моя, видимо, по наследству перешла ко мне. Точно так же, как другие получают по наследству квартиру, имущество и даже профессию. В общем, что бы там философы не говорили, а в жизни, в большинстве случаев, как счастье, так и несчастье - по наследству достаются.
Когда уезжал я, дул холодный, порывистый ветер; моросил дождь. С тяжёлым чувством покидал я свою, теперь уже бывшую, родную деревню. Раньше, только одно воспоминание о ней, о тех далеких днях детства, задевало самые чувствительные струны моего сердца. И все эти 30 лет меня тянуло сюда - посмотреть и вспомнить что-то. И жгла боязнь: а вдруг, не успею? Теперь все это умерло. Видимо, для чувства Родины недостаточно одного факта
рождения в какой-то географической точке на земле. Нужны ещё какие-то связи, и если они оборваны...
Осень 1977 года, г. Бобруйск. Михась Кукобака.
х х х
|
Об авторе. Михаил Игнатьевич Кукобака, белорус, родился в Бобруйске в 1936 году. Воспитывался в детдоме. В 1970 г., будучи рабочим радиозавода в г. Александрове Владимирской области, был арестован за демонстративное неучастие в выборах, коммунистических субботниках и других общественно - политических мероприятиях, организуемых властью. А также за попытки передать на Запад статьи критического характера. В частности, "Открытое письмо английскому писателю Айвору Монтегю". В этой статье Кукобака пытался выступить в защиту русского писателя Анатолия Кузнецова, автора книги "Бабий Яр". Обвинен по ст.190-1 "распространение сведений порочащих советский строй". В отмщение, за отказ от сотрудничества с КГВ в процессе следствия, был направлен в институт им. Сербского, где признан невменяемым. Длительное время пробыл в Сычевской СПБ и Владимирской психбольнице. Освобождён в мае 1976 г., проведя в заключении свыше 6 лет.
В настоящее время проживает в г. Бобруйске, работает грузчиком.
В Самиздате распространялись очерк М. Кукобаки о Сычёвской спецпсихбольнице, статья "Защита прав человека и разрядка - неделимы", ряд его заявлений. В 1976-77 гг. Кукобака дважды подвергался принудительной госпитализации в психиатрическую больницу за свою правозащитную деятельность. Публикуемый очерк написан в 1977 г. и основан на автобиографическом материале. Редакция.