Жил да был, делая это весьма умеренно и попеременно, мужичок по имени Оболдус. Жил он все больше на елке, а все меньше - на березе. Вот как-то собрался он далеко-далеко не в первый раз в Киев, лыжи навострил ножичком верным, перочинным, намылился с головы до пят мылом дегтярным, березовым, дивно сильной, запатентованной воню-в-чести, и спрыгнул с елки. Неудачно спрыгнул, на зад сел, да и как водится, призадумался. Или нет. А пес его знает. Пшел вон, собака, с мысли сбиваешь! Да...
А, чего там: вспомнилось ему, что дороги-то он... не пес, а тот, что с елки спрыгнул весь в мыле дорожных замыслов, да с лыжами навостренными в колчане, вовсе не знал, и вышло у него зыбко неаккуратное начало с отшибленным задом. Аккурат не начало, а раскоряка-закавыка, рогатина тенисто-клюквенная. И сидел Оболдус наш, полным таким елкозапалкиндом, эдаким, значит, сучком без всякой задоринки в тени рогатины и все охал да смекал, смекал... Не мужик, а прям лопух лопухом, ананас банановый, блин угоревший, смАкалистый, за печку завалившийся. Однако же, задним умом силен оказался и досмаркался до того, что в общем, а с прочей стороны и в целом, дорога ему - без всякой вширьпотребности, ибо всякому известно, что все дороги ведут в город Рим, а коли так, то намылившемуся в Киев, проку с них, с дорог-то - пшик синенький, а сбоку розовый бантик в желтый горошек к тому пшику.
Раздумал он, ох и широко же раздумал и глубоко же раздумал в Киев идти, лыжи из колчана на свободу пустил, а сам, кряхтя от мысленного облегчения с заду поднялся и назад на елку полез. А и то верно: какого ж корнеплода под названием фига, ему в Риме делать? Вовсе ему в Рим не с руки, а и даже не с ноги, а если и с ноги, то все равно не с той, ежели, конечно с умом разобраться. А с умом разобраться, так это каждый сможет при охоте. Дело верное, многократно всякими видными людьми проверенное. Главное, ум узреть нужно. А как узрел - так затевай на него охоту и разбирайся по-быстрому, пока не убег. Шустрые они, умы-то, и малоподотчетные, в особенности по весне. Оттого они начальству всевозможной величины, калибра и магнитуды ее в качель, завсегда в досаду выходят, и посему их непременно в строгости содержать надобно.
Однако ж, не подфартило мужичку в восхождении елочном. Ну, не то чтобы совсем не подфартило, но шибко по-англицки, а фарт великобританский, он же тонкий и деликатный, не то что наш, грубый, отечественной выделки. Не успел мужичок еще и на нижнюю елочную лапу вскарабкаться, как внезапно возникла перед ним высокопарнокопытная корова-красавица по прозвищу Бурегадина. Она об ту пору в болоте на отдаленной кочке в девках засиживалась, горе мукала, да тут ее одна лыжина навостренная и настигла. Бурегадина лыжную депешу немедля истолковала как приглашение к окончанию затянувшегося девичества, мукать закончила, на лыжину встала и стремглав полетела в лес за личным счастьем, увидала там мужика, на елку карабкающегося и подкралась к нему со всей возможной девичьей внезапностью. Подкралась, значит, да как свистнет ему в ухо копытом, только звон малиновый в мужичке пошел во все его стороны и просторы. Гудит все в мужике, как в царь-колоколе, коли бы тот звонить мог. Глядит мужик на счастливое чело сильно копытной Бурегадины, и думает, что ж за явление такое в черепной коробочке? И в том набатно-копытно-малиновом мареве хмукнула красавица Бурегадина слова заветные, слова сердечные, слова указательно-распорядительные: "Язык тебя до Киева доведет, слазь с елки, Оболдус!" Да языком своим коровьим, однако же не лишенным красивости, многозначительно слизнула его с елки и походным шагом удалилась по бездорожью, так что все в округе, разобравшись с умами, умилились и решили, ласково наблюдая Бурегадину-на-марше: в Киев пошла. Ходко идет, к ночи непременно обернется! Тут правда, не обошлось без вопроса - кем же Бурагадина будет оборачиваться? Кто-то надумал - горлицей сизой, кто-то - полотенцем мохровым, большинство же посчитало, что трясогузкой, бо Бурегадина имела привычку выменем трясти умело и несдержанно. Песню даже такую пели "Что в вымени твоем?", со всенародной музыкой и несдержанным революционным волнением. Это потому, что, как один авторитет объяснял, сексАУльная революция на подходе, на второй счастливой лыжине идет. А вот еще один авторитет вылез из чащи, прижимая к груди электрический банан, и высказался в том плане, будто красавица Бурегадина об землю в полночь по гринвичу так шваркнется, что обернется просто гадиной, без всяких там Буре и прочих хронометоров, но при том гадиной все ж таки совершенно необыкновенной. И снова скрылся в чаще, оживленно размахивая бананом.
Ну, положим, город Гринвич этого никак не заслужил, но это, если хотите, мое личное мнение. А не хотите, так в лужу булькайте, чем дотянетесь.
И сделалось великое ликование на окрестных лугах, елках, сойках, настойках, койотах и пейотах. Иные же берутся и утверждают, будто там в кустах кроме рояля еще и Кастанеда валялся, щедро залив себе в уши отвара белины и декламировал что-то из Гамлета. Да при том, будто бы носом пускал табачный дым против ветра без помощи каких-либо табачных изделий и бахвалился, что когда-то стоял у колыбели истоков. Но народ-то знал: папа Карлос об ту пору валялся совсем в другом месте и в другом виде, что там Гамлет, курями задрипанный. Он же очередного прихода дона хуана дожидался. Ну, приход-то и произошел, однако же дон хуан шибко задержался. Ни пером описать в общем, полный такой, значит, клоз-ап в клоз-ете и вышел. Или, может, блоу-ап в болотных сапогах имени герцога Хвели-г'нтона, пасынка Мальборы, тоже герцога, между прочими, которого история упрекала за сильную несобранность в поход. Опять же и это слухи. Но вот в других слухах этот Реминг'-дурной-тон, к примеру, был сыном Полкана. Или еще чьим то..? Ладно, я все ж таки не дохтур, слухи проверять.
Еще один напоследок расскажу все ж таки. Жил был Боб Дилан, и, говорят, был у него пес бульдог по кличке Кападастер, для краткости и знакомых Капа. Хваткий. Цепкий. А по соседству с Диланом и его бульдогом свил гнездо Гриф, птица такая малопривлекательных форм. И как же его пес не взлюбил-то, жуть! Как увидит, так сразу схватит и жмет его, жмет изо всех сил. Гриф орет совершенно не своим родным голосом на все лады, а Капа, знай себе, давит его, глаза зажмурив от удовольствия. Дилан ему кричит: "Хей, бульдог!" да без всякого толку.
А всю канитель, видать, все ж таки Хаксли затеял, жаль, тоже не наш человек. Нашего человека Оболдусом не назовут. Ответ же знает только ветер, которого, как известно, свищи в поле заели, так как его там посеяли всякие нибенимеки без предварительного медицинского освидетельства.