P.S. Помню Питер и теплоход, который вез меня по старым городам: Мандроги, Горицы, Кижи, Углич, Ярославль... Как я стояла вечерами на палубе "Владимира Маяковского" и часами смотрела на волны. Как впервые, робко обратилась к туристке-француженке: "Pourrez-vous faire un foto?" и она улыбнулась мне. Та фотография до сих пор вызывает у меня улыбку: мои волосы "горят" в лучах заходящего солнца. Как вечером в баре я сидела на сцене на высоком стуле и пела "Et si tu n'existais pas" и "Mon mec a moi". Помню, как дрожал микрофон в моих руках, но мне было все равно, я слышала только свой голос: тягучий, низкий, обволакивающий все вокруг.
Помню, как загорала на корме корабля. У меня не было с собой купальника, и я лежала на деревянной скамейке в простом черном белье. Наверху, на солнечной палубе, толпилась горстка туристов, беззастенчиво пялящих глаза на русскую девчонку, хмыкающую каждый раз, когда мимо нее шмыгали туда-сюда молодые "матросики", с деловитым видом закручивающие какие-то винтики и подтягивающие канатики.
Еще бы не ухмыляться! За эти несколько солнечных деньков, которые я провела на теплоходе, я знала в лицо каждого паренька из команды. Даже капитан почтил меня своим молчаливым присутствием.
А мне было все равно. Я часами лежала на своем самодельном шезлонге, разглядывая облака сквозь спасительные, затемненные стекла очков. Мне кажется, или здесь небо - другое? Не такое серое, как в родном городе или в Москве, и не такое синее, до рези в глазах, как на солнечном юге. Оно - просто - другое. Нежно голубое, с белоснежными, пушисто-ватными облаками. Видели когда-нибудь раскрывшуюся коробочку хлопка (растение такое есть)? Из нее непонятными кусками торчит какое-то ватное безобразие. Оно кажется таким мягким, что невольно тянется рука, чтобы хоть кончиками пальцев дотронуться до него, ощутить его воздушность. Вот так и я ловила себя на том, что, лежа здесь - на палубе, недалеко от моторного отсека, который гудит, словно старый ворчливый дед, практически перекрывая волшебный шум воды, с плеском разбивающуюся о борт, - в сотый раз поднимаю к небу руки, обводя одной мне понятные очертания облаков и раздумывая над тем, какие же они все-таки на ощупь.
Помню, как разглядывала вечернее небо, разлившееся фиолетово-красной дымкой над Онежским озером. От этого вода, которая и так была практически черной из-за своей глубины, казалась еще более таинственной и манящей.
Помню, как с наслаждением ловила последние лучики заходящего солнца, которые ласково и тепло поднимали вверх уголки моих губ, заставляя меня нелепо улыбаться этой, казалось бы, обыденной, извечной картине прихода ночи.
Помню, как приходила в бар и просиживала часа по три за стойкой, болтая с официантками, пока музыканты развлекали "заморскую" публику. Я до сих пор не могу понять, как этим бабулькам с дедульками удается после пенсии свободно колесить по миру, так сказать, в поисках приключений. Больше всего мне запомнилась парочка датчан: муж с женой, лет по шестьдесят пять точно. Дама каждый вечер надевала новые платья, обязательно с разрезом с левого бока, и туфли на каблуках, а ее кавалер неизменно был в свежей, отглаженной рубашке. Что они творили на танцполе! Особенно, после пары бокальчиков виски! Я никогда в своей жизни не видела, чтобы ТАК танцевали твист. А уж про танго я вообще молчу. Даже когда мы с Милошем, югославским гидом лет двадцати пяти, лихо отплясывали рок-н-ролл, мне казалось, что выглядит это не так уж свежо и энергично, после таких-то плясок датчан. Или же когда изрядно подвыпивший Статис тащил меня танцевать "сиртаки"* с неменее веселыми греками.
Помню, как я притворно округляла глаза от ужаса, спрашивая: "Он безалкогольный?", когда каждый вечер наш бармен, Зурико, протягивал мне новоизобретенный коктейль. Он хороший малый, добрый и отзывчивый, совсем как ребенок. Хотя жизнь его немало потрепала. Он всегда улыбался, ходил, засунув руки в карманы и чуть сгорбив спину, ловко крутил и подбрасывал бутылки, и не любил вспоминать о своем детстве в детдоме.
Помню, как сидела на высоком барном стуле на сцене и пела. На часах уже было начало первого, и народ потихоньку разбредался по каютам. Мой отец куда-то потерялся из-за синтезатора, а я пела "Et si tu n' existais pas"** под аккомпанемент мини-саксофона. Не знаю, как называется это чудо музыкальной техники, но звуки, которые извлекал из него дядя Коля, позитивный мужичок лет сорока, были просто божественными.
Я обхватывала ладонью стойку от микрофона, как будто бы она могла меня поддержать. И ничего в тот момент не волновало меня. Ни мои туфли на высоком каблуке, небрежно брошенные рядом с небольшим возвышением сцены, ни то, как задиралась моя юбка, когда я легко болтала босой ногой в воздухе, вслушиваясь в проигрыш, ни лампочки, одна за другой гаснущие над барной стойкой, ни хмурый взгляд отца... Ну как объяснить человеку, жизнь и чувства которого разлинованы ровно и аккуратно, словно нотная тетрадь? У каждого его поступка и дела есть четкое место, как у ноты, и длительность: одна восьмая или шестнадцатая... Жизнь никогда не спрашивает, в каком темпе ей бежать: allegro или adagio.
Как же тебе объяснить, что я не могу сидеть прямо, строя милое личико, точно попадая в мелодию и расставляя правильные акценты и ударения.
Я не выступаю.
Я пою.
Я рассказываю.
Я живу каждым произнесенным словом+
Мысленно я давно уже где-то в Париже, в каком-то маленьком баре, где играют блюз, и есть караоке. И я там, на сцене, и я пою. И я предлагаю каждому желающему заглянуть ко мне в душу, рассказываю им свою историю каждой новой песней. И точно также отчаянно цепляюсь за микрофонную стойку.
И словно со стороны слышу, как льется мой голос, задорно поющий "Queen of the Night" и еще кучу саундтреков к старым американским фильмам: и "Cry", и "She's like a wind", и "Lady in red". И даже вытягиваю, ни капли не фальшивя, "I will always love you". И продолжаю песнями Pink, Calling, обязательно "Somebody save me" Remy Zero. Сквозь "Demande soleil" и "Ne me parle plus d'elle" слышу низкий, хриплый, завораживающий голос Garou, забываюсь в испанском языке с "La pared". И еще много всего о том, что "ты на свете есть...", что "не уснешь, пока я рядом..." и "пусть твои глаза, как прежде горят...", и прочее "впрочем...".
И каждый раз, когда звучит новая музыка, разрывая мое сердце на сотни маленьких трепещущих кусочков, жаждущих рассказать еще одну историю, я задумываюсь о том, сколько я уже здесь вот так стою, и почему в меня не летят помидоры, тапки и прочие подручные предметы.
И мой срывающийся голос, который, кажется, звучит на тональность ниже привычного ля-минора, возвращает меня в реальность...
Помню, как поймала на себе блеснувший болью взгляд Зурико и грустную улыбку Кати, официантки, которая вытирала столики. Я медленно выпускала из рук микрофон, бросала "спасибо" дяде Коле за аккомпанемент, подхватывала туфли и выходила босиком на ночную палубу.
Тишина.
Только звук разбивающейся о борт теплохода воды и отголоски мелодии, которая все еще звучала в моем сердце.
Помню, как тихонько зашла в каюту и нырнула под одеяло, закрывая глаза и думая, что завтра у нас будет трехчасовая стоянка в Горицах. Все туристы уедут на экскурсию в какой-то древний монастырь, а незанятые гиды и обслуживающий персонал будут играть в волейбол прямо рядом с причалом. И Милош будет делать мне высокие передачи, чтобы я забивала, а Статис, смешно растягивая звуки и отбегая подальше, будет кричать: "Твооой!", словно он эстонец, а не грек.