Они называют меня Сапожник. Видимо, потому что лекарь из меня и, правда, никакой. В те времена, когда еще можно было себе позволить и думать, и чувствовать, я был летописцем. Одним из многочисленных королевских летописцев. Но это было очень давно.
Так что я и в самом деле - не лекарь. Но другого нет. Все уже знают эту историю - мы жили на этой земле, и она давала нам хлеб. Мы строили города, любили своих женщин, создавали свой маленький мир. Потом пришли люди. И все закончилось. Избито и старо, как все под Луной. Поэтому сегодня я и нахожусь здесь, в глуши каэдвенских лесов.
Осталась от прежнего одна привычка - думать, будто писать. Вязью слов заглушать боль давних и свежих потерь и ран. Каждое слово - как новый узор на ткани судьбы, новая цветная нить в гобелене жизни. И пусть сейчас я штопаю своих боевых товарищей грубыми нитками, а они, как оглашенные, орут от боли, мыслить я все равно буду только так. Я летописец. Ничего не поделаешь.
Стоянка пуста. А две недели назад убили нашу Рэйль. Так что теперь я еще и кашеварю. Потому что как раз две недели назад я получил копьем в бедро, кое-как заштопал себя сам (орал при этом ничуть не лучше, чем мои сопливые юнцы, даже мамочку звал, так-то) и хромаю теперь по лагерю, проклиная белый свет. Старик стариком, а смерть все никак не берет. Кому-то все-таки надо и еду готовить, и лапник свежий под раненые тельца подкладывать, и огонь разводить. Наловчился вот рыбу ловить. Так что на ужин у моих мальцов сегодня будет рыба. Может, даже Фао заглянет. Говорят, его бригада где-то неподалеку ...хех...работает.
День к вечеру. Кого-то сегодня принесут с размозженной головой? Крики Рэйли до сих пор в ушах стоят. Мучилась девочка. Впрочем, мы все тут почти трупы. Вернее - уже трупы, только живые до поры-до времени. Ненависть. Холодное змеистое слово, свернувшееся клубком вокруг сердца. Мне вот шестьсот лет в обед, а все туда же. Резать, колоть, насаживать на кол, насиловать, жечь, убивать. Мы от них уже ничем не отличаемся. Осталась только ненависть - всё остальное вымерзло, вымерло, когда сгорел Белый Город. Я там был, о да. По косточкам потом собирали. Можно смело сказать - один раз я уже умер. Теперь все едино.
А вот жена ушла куда-то в горы, крадет, говорят, зерно у поселян. Пытается вновь заставить землю родить для нас. Я убиваю, она возрождает. Уже лет тридцать, как не виделись. Столкнулись как-то у Филавандреля в Синих горах. Глаза только опустила, отвернулась - знать не желает. И пусть. Так легче. А когда-то я любил ее, да. Но на войне не до этого. На войне есть только - minne, свалка, красный туман похоти. Мальцы так расслабляются, а я не возражаю. Я кто? Лекарь. Всего-навсего.
Надо бы посмотреть, как там нога...Антисанитария, грязные тряпки, шерстяная нитка в распухшем багровом бедре. Красота. Но не гноится. - Привет, дед! - Кайэ, как всегда, возникает из ниоткуда - хотя я-то знаю, вон из тех кустов - и тяжело плюхается на бревно возле костра. - Здравствуй, Галка. Удачно сходили? Им нравится играть со мной "в деда". Ни у кого родных нет. Поэтому когда мои юнцы возвращаются, я кряхчу с утроенным старанием. - Да как сказать, возле Бан-Арда четверых стражников положили, обоз взяли, у нас все целы, только Лаэведдьель задело слегка. По мордочке. Как она шипела! Умора! Выколола этому стражнику оба глаза, прежде чем убить. - А Дани? - Цела... - тянет он удивленно и, прищурившись, хитро смотрит на меня. Сопляк! - Ну, и хорошо. Кайэ тянет с себя грязные, кровью и землей перепачканные сапоги. В это время на полянку подтягиваются остальные. И, правда, Лаэ досталось...Бедная девочка. Только поздновато считать шрамы в пляске смерти. Все шестеро здесь. Аэспарр, Дани, Кайэ, Лаэведдьель, Онхьорд, Нимх. Клички, ясное дело, имена все уже забыли. Все кроме Даниэли. Галка у них за вожака - черный, смуглый, остроносый, худющий и очень злой. Однажды я видел, как он разрубил пополам человеческого младенца. На глазах у матери. Аэспарр - Стрела - на стрелу ничуть не похож. Походка мягкая, глаза золотистые, взгляд мечтательный. Поет хорошо, таскает с собой маленькую арфу в мешке. Стреляет, правда, без промаха. Онхъорд - Охотник и Нимх-Яд близнецы. Такие веселые, кудрявые, светленькие. Родителей их вырезали еще во время Венгербергского погрома. И спят всегда вместе. Это никого из нас не удивляет. И Даниэль. Дани. Хрупкая, худенькая, золотоволосая. Самая молоденькая изо всех моих мальцов. Лет шестнадцать, не больше, ей-богу. Откуда она взялась - никто не знает. Прибилась как-то, возникла из темноты, пришла с какой-то полуразгромленной бригадой - и осталась. Всегда молчит. Смотрит в огонь, обхватив колени руками, волосы тонкой завесой сыплются по лицу. Глаза огромные и неживые. Я никогда не видел, как она убивает. В бедро получил как раз тогда, когда она появилась. И я не хочу этого видеть. А раньше их было десять - моих "внучков". Но две недели назад человекообразные устроили грандиозную облаву. Я научил себя не привыкать к ним - уж больно быстро уходят. Стынут тела, застывают лица в бесконечной гримасе ненависти. Я стар, следовательно, опытен. Меня быстро не убьешь. А что с этих-то взять? Где и у кого им учиться?
Думаю так вот невесело, а руки уже привычным делом заняты - еду по мискам раскладывают, дрова в огонь подкидывают. Выдохлись мои юнцы. Попадали, кто где, дышат тяжело. И глаза какие-то невеселые - да и добычи из взятого обоза не видать. Что-то тут не так. - Кайэ, а что за обоз взяли-то? - осторожно так спрашиваю. Галка только лицом потемнел, швырнул в огонь камень. Молчит. За него Нимх ответила, ей всё хи-хи да ха-ха, и жизнь, и смерть - во всем найдет повод для шутки. Но тут смотрю - притихшая, мрачная. - Уходили мы, дед. Тяжело уходили. Пришлось всё на месте бросить, ничего не взяли. В обозе обмундирование для темерцев везли. Зимние сапоги, куртки... Совсем погрустнела девочка. Да, сапоги жалко, конечно, тут зима на носу, и так все спим вповалку, чтоб не замерзнуть. Плохая осень, гнилая. Но ведь не из-за сапог же такие лица похоронные. Онхъорд губы разлепил. - Только нам эти сапоги уже без надобности, Сапожник... И тишина над поляной повисла. У меня сердце толкнулось в горло - тихонько, но ощутимо.
- Что случилось, деточки? - мы в ту пору всякую куртуазию забросили, я им дед, они мне детки. А то и с ума сойти недолго. - Облава завтра будет. Трайгльтана на тракте встретили. Их вчера всех вырезали. Он один спасся, к Фао полз. Люди прочесывают лес. - И их, конечно, как опарышей в куче гнилья. Много, - певуче и насмешливо протянул Аэспарр. Близкая смерть его, казалось, вовсе не волновала. Сидит себе, арфу настраивает. Дани молчит. Смотрит в огонь. И медленно ест рыбу. А завтра умрет. Боги позабыли нас. - Так чего сидите, остолопы желторотые?! Сворачиваем лагерь - и только они нас и видели! Ну-ка, встали, быстро! Никто не пошевелился. Лаэведдьель, не отнимая руки от багрового безобразного шрама через всю щеку, подняла на меня отрешенные синие глаза. Я вздрогнул. - Сапожник, вспомни про свою рану. Ты не дойдешь. Это, во-первых. Во-вторых, бригада Фао попытается сегодня ночью уйти на север, за Понтарр. Трайгльтан просил нас прикрыть их. Кто-то должен выжить. Фао важнее. Он символ, мы пешки, ты сам это прекрасно знаешь. В-третьих, нам все равно пришлось бы когда-нибудь отправиться к богам. С нашей-то дорожки не свернешь, правильно? Лично я с удовольствием плюну им в лицо, только потом спрошу - зачем? Зачем эта бойня? Зачем люди? Зачем всюду смерть и не родит земля? Я хочу получить ответы на свои вопросы - и, желательно, завтра.
Нимх и Онхъорд одобрительно закивали. Лаэведдьель была для них чем-то вроде матери. Самая старшая, самая спокойная и рассудительная, она всегда брала слово последней. И озвучивала всеобщее решение. Признаться, я похолодел. Знал ведь, знал, что когда-нибудь и моему долгому существованию придет конец. Вдруг стало мучительно больно в груди. Поискал глазами Дани. Она сидела у костра, держа на коленях миску с едой. Молчала. Значит, со всем согласна. И ее коротенькая жизнь тоже оборвется завтра. Кто даст ответ, если боги молчат? Зачем все это? Я не молился богам с тех пор, как на моих глазах пал Шаэрраведд. И сегодня не буду. Но задавать вопросы никто не запрещал.
Кайэ вылизал миску и, отшвырнув ее в сторону,вскочил на ноги, с вызовом глядя на остальных. - Эй, дед, что-то мрачно у нас сегодня! Доставай иийх! Выпьем до дна! Иийхом мальцы мои звали бодягу, которую я варил на хвое из зубодробительнейшего медицинского спирта, огромная бутыль которого досталась нам, когда мы разгромили полевой госпиталь. Иийх спасал от тоски, развязывал язык и разжигал похоть. Minne.
- Иийх! - выдохнула Лаэ, сделала большой глоток, зажмурилась, проморгалась и блаженно улыбнулась. - Иийх-х-х-х! - закашлялась Нимх. Онхъорд наклонился и поцеловал ее в лопающиеся от кашля губы. Нимх зашлась смехом, глотнула еще и припала ко рту брата, видимо, переливая в него животворную жидкость. - Ииийээх, - Аэспарр в два глотка опустошил свою кружку и тихонько заиграл на арфе. Кажется, какую-то колыбельную. Кайэ и Дани выпили молча, и лишь потому, как заблестели в темноте их глаза, можно было догадаться, что иийх действует на них точно так же, как на всех остальных.
Я тоже пил. Много. Сначала зашумело в голове. Потом вдруг потянулась ко мне - через костер - Лаэ, и пришлось ловить ее на руки, чтоб не упала и не сгорела. Потом все переплелось в один сплошной клубок тел. Я все ловил взглядом лицо Дани, но все лица слились в одно. Не думайте, что она у нас была такая чистенькая и невинная. Делала всё то же, что и остальные. Только молча.
Много позже я, впившись губами в шею Нимх, вдруг услышал плач. Тонкий и тихий. Хмель выбило у меня из головы моментально, как хорошим ударом дубиной. Я вскочил, наступая на руки и ноги - непонятно уже чьи - и, шатаясь, пошел на звук.
Она сидела в темноте, под деревом, и, уткнувшись в морщинистую кору, плакала навзрыд. - Дани... - я сел рядом и осторожно дотронулся до ее плеча. - Что с тобой? Она вползла мне в руки, как раненая улитка - медленно и осторожно. Свернулась клубком на коленях. И еще долго-долго плакала. Я носил ее на руках вокруг лагеря, баюкал, шептал всякие глупости, которые, услышь их ребята, опозорили бы меня навек. Но века у нас уже не было, была одна ночь, и мне было все равно. Боится умирать, девочка, думал я, с нежностью покачивая на руках легкое, почти невесомое тельце. Она пахла медом и рыбой. Боится, маленькая. Но я жестоко ошибся.
- Ваэрн, - вдруг подняла она голову и уставилась на меня полупрозрачными зелеными глазами. Две блестящие дорожки из слез виднелись на щеках. Так меня звали. Я и не думал, что она в курсе. Не Сапожник, не дед - Ваэрн. - Ваэрн, ты много этих успел убить? Твой гнев утолен? Кровь твоих родных не зовет тебя мстить больше? - глаза ее горели. Вот те раз! Вот тебе и трусиха! Я помолчал. - Да, детка, много. Очень много. Так много, что всякая вода для меня теперь пахнет кровью. И кровь льется как вода. Я отомстил, я доволен. А что? Она яростно ударила меня кулаком в грудь и зашипела. Тельце в моих руках напряглось - и я разжал руки. Дани стояла передо мной, облитая лунным светом, тонкая и вся...заостренная, что ли. Лицо ее исказилось. - А я - нет! Нет! У меня на счету только двое, понимаешь, двое! Я слышу мать, брата, сестру! Я слышу голос отца! Они говорят - иди и отомсти за нас! Они кричат, Ваэрн! Кричат! А мне умирать завтра - и я не успею! - голос сорвался на крик, крик захлебнулся слезами.
И снова я таскал на руках эту воплощенную молодую ненависть, чувствуя, как на сердце моем, как на раскаленной сковороде испаряются соленые невыплаканные слезы. Чем я мог утешить эту девочку? И тогда я утешил ее как мог. И как уже давно хотел - до дрожи. А потом еще раз. И еще. И в последний раз я, наконец, почувствовал, как ее тело отозвалось мне, выгнулось спиной, упало в руки - благодарно, тепло и влажно. Что-то в ней там такое дрогнуло, сломалась машина убийства. Или мне показалось? Не знаю.
Утро уже подступало к нашему лагерю. Поднимались, потягиваясь и кряхтя, мои внучки. Дани тихо оделась за деревом. Я поцеловал по очереди два ее блестящих зеленых глаза. Подумал - будто темно-зеленые жемчужины в оправе из ресниц.
Банда рассыпалась по лесу, а я остался в лагере. Меч со мной, лук тоже. Зачем куда-то идти. Люди сами прекрасно меня найдут. Я влез на дерево и принялся ждать. Рассветные часы тянулись медленно и нудно, и, если б не мысли о ночи, я бы здорово скучал там, на дереве. Где-то далеко в лесу то там, то здесь слышались крики. Где-то лаяли псы. Вот и люди. Я смотрел на себя со стороны и гнусно усмехался - во дает, старикан, забрался на дерево, с луком наготове, а все мысли о какой-то девчонке. Колени слегка дрожали.
Крики всё приближались. С запада донесся грозный боевой клич, оборвавшийся взвизгом. Прощай, Лаэ. Как погибли Нимх, Кайэ и Онхъорд - не знаю, не видел. И не слышал. Так что для меня они все еще живы. Да.
Потом я увидел Аэспарра - с рассеченным лбом, весь в грязи, прижимая к себе левую руку, он волок по земле что-то, молча, тихо, быстро приближаясь. В глазах была паника. - Сапожник! - свистящим шепотом позвал он меня. Я спружинил на землю. - Дед!.. - Аэспарр смотрел на меня в отчаянии. Лай и крики стремительно приближались. - Я не хочу умирать! - дрогнуло в его лице что-то, и взрослый насмешливый Аэспарр зашелся детским плачем. - Смотри! - рука его болталась на клочке сухожилия. Кровь хлестала. Не помочь. Да и не успеть. Я выхватил кинжал и воткнул его Аэспарру в сердце. Мальчишка рухнул. Жаль, что некому убить меня. Только теперь я разглядел, что за окровавленный комок волок за собой мальчишка. Дани. Даниэль. С размозженной головой и изрубленная в мясо. Светлые волосы стали бурыми и слиплись. Тут я и почувствовал, наконец, тяжелый соленый металлический запах - ее крови. Она, несомненно, была мертва.
Я медленно - не терплю мелодраматизма - опустился рядом с телом на колени. Взял ее холодную руку в свою, в другой зажал еще теплый от Аэспарровой крови кинжал. Авось, успею перерезать себе горло. Убивать не хотелось. Ноздри забивал запах ее крови - свежий, невыносимый, повсюдошний.
Крики всё приближались. Эти были почти рядом. Кусты дрогнули, и на поляну ввалилась черноволосая женщина, очень красивая, с явной примесью нашей крови. Квартеронка, если не полукровка. Женщина окинула поляну почти молниеносным взглядом, чуть задержала глаза на мне, на Дани, грязно выругалась и рванула на шее какое-то украшение - не то бриллиантовый шар, не то звезду. Я не буду говорить - "потом она сделала сложный пасс руками", потому что магичка - а я умею их отличать - просто открыла рядом со мной портал.
И заорала - греби отсюда, старый дурень! Я взял то, что осталось от Дани, на руки и погреб. Всё-таки, полукровка.
Портал выкинул меня к отрогам Синих гор. Здесь было тихо, спокойно, безлюдно. Вообще никого вокруг. Где-то рядом журчал ручей. Небо надо мной было синим, как глаза Лаэ. Дани лежала передо мной на траве. Я уже осмотрел ее, как мог, и понял - еще жива, но сделать я всё равно ничего не сумею. Сапожник без сапог. Сапожник. Девочка вдруг открыла глаза, взглянула в небо. И что-то прохрипела, пытаясь протолкнуть воздух сквозь сдавленную собачьими клыками гортань. Я склонился над ней, заглядывая в глаза-жемчужины, пытаясь понять - что? - Еще четверо, - улыбнулась Дани умиротворенно и умерла. Я похоронил ее под старым дубом и ушел.
Ненависть. Ненависть моя умерла вместе с ней. Ночью, когда луна снова стала полной, я проснулся и взглянул в небо. Равнодушные звезды смотрели вниз в полной уверенности, что всё так и должно быть, как у нас заведено. А я чувствовал - нет. И тогда я протянул руки к земле, и обратился к ней, и просил, и звал. И почувствовал слабый, слабый ответ. Земля говорила со мной. Нет, я не рехнулся. Наоборот. Она говорила - вы все мои дети. И говорила - они пашут и режут меня сохой, а вы приказываете и повелеваете мне. Какая же между вами разница? Вы дети, и я должна выкармливать вас. Но дети не должны убивать друг друга. Ненависть твоя бесплодна, Ваэрн. Любовь возрождает. Ты уже похоронил свою ненависть. Принеси мне зерно - и я дам тебе пищу. Попроси меня - и я одену тебя, накормлю, дам тебе кров. Все вы мои дети. Просто - они пришли позже. Они младше.
И я пошел в Синие горы. Если еще жива моя жена, я расскажу ей, что видел и слышал. Я уже похоронил свою ненависть.