Борхес был одержим литературой. Ещё бы! Когда с отроческих лет тебе внушают, что необходимо стать тем, кем не удалось стать отцу, да ещё при известном достатке и положении семьи, ну и, разумеется, таланте...
Итак, Борхес одержим литературой, хорошо образован, эрудирован, талантлив; его живо интересуют лабиринты и сны - нерукотворные лабиринты сознания. Наследуя отцовское желание стать писателем и отцовскую болезнь, Борхес воплощает их, но, в отличие от родителя, слепота не становится ему препятствием на писательском поприще. Напротив, он считает: теперь его мало что станет отвлекать от литературных занятий. В этих словах (как будто сказанных для вечности) можно услышать браваду, а ещё - едва различимую горькую иронию. Громадные пространства литературы, при наличии даже крохотного воображения, не трудно представить огромным лабиринтом (тем более, что так оно и есть), и, почти лишенный зрения, Борхес подолгу находится там, беседуя с тенями своих собратьев-писателей. В этом, пожалуй, единственное различие лабиринта литературы от лабиринта, в который угодили - вовсе не желая того - и Улисс, и флорентийский поэт Дуранте дельи Алигьери, более известный под именем Данте. Но вернемся к Борхесу: когда долго находишься в пространстве лабиринта, он - в конце концов - становится домом, и, почувствовав себя хозяином, начинаешь действовать по-хозяйски, благо, что упомянутый лабиринт каждому дает ощутить себя в нем совершенно одним (не считая призраков, которыми он наполнен). Разве это не волшебство?
Такое пространное и слегка бессвязное вступление призвано показать, что писатель, находясь среди своих фантазий - а разве литература это не мир фантазий? - волен поступать как ему заблагорассудится. Почти всегда он так и делает, зачастую игнорируя, или - по крайней мере - не обращая внимания, на намерения своих собратьев по перу. Совершенно очевиден вопрос: при чем же тут Борхес? Чтобы ответить, необходимо последовать вслед за ним, в пространство возведенной им части хитроумного, незримого лабиринта.
В конце одного из девяти очерков о Данте-флорентийце, озаглавленного оксюмороном*, Борхес настойчиво подводит читателя к неоднозначной мысли (впрочем, для изощрённого аргентинца это вполне нормально): из нескольких, рассматриваемых им, вариантов отношения Данте к Франческе да Римини, увлекаемой ужасным и нескончаемым ветром по второму кругу Ада, где наказывается сладострастие и похоть, наиболее подходящим вариантом кажется Борхесу тот, в котором отсутствует логика: Данте понимает и сочувствует любовникам, но, тем не менее, вынужден поместить их среди прочих прелюбодеев и похотливцев. Мне кажется, этот вариант симптоматично указывает на то, как может заиграться писатель своими мыслями, своими идеями, и, комментируя другого автора, совершенно не обращать внимание на то, что же хотел сказать его собрат. Борхес не смог избежать подобного соблазна, но не станем ограничиваться только голословными утверждениями.
Итак, отметая остальные три варианта (среди которых, на мой взгляд, весьма любопытен второй, только Борхес быстренько его сворачивает, потому как именно в этот раз идея, что персонажи книги - всего лишь сны автора, ему не подходит) отношения автора к Франческе, хитроумный аргентинец - вероятно желая поразить нас своими парадоксами - провозглашает: "Данте понял, но не простил [Франческу]". Далее Борхес, вероятно чрезмерно увлекшись своей идеей продолжает: " Данте с нежностью и состраданием говорит о вине Франчески, которую любой признает невольной". Но это скорее Борхес старается оправдать её, а не Данте, который уже в 118 терцине V песни "Ада" просит Франческу рассказать, что было им (вместе с Паоло):
".......................... любовною наукой,
Раскрывшей слуху тайный зов страстей?" **
Думаю, уместно будет напомнить, что Паоло и Франческа помещены автором в круг Ада, где карается похоть и сладострастие, которые, несомненно, являются страстями. Так Данте их и называет, несмотря на то, что Франческа, чуть ранее, вспоминая об их преступлении, как бы между прочим бросает:
"Amor, ch'a nullo amato amar perdona,
mi prese del costui piacer sì forte," ***
Но любовь "не бесчинствует, не ищет своего, не мыслит зла", **** а в истории Паоло и Франчески, конечно же, был человек, который, в результате их адюльтера, невольно стал злодеем. Это, разумеется, несчастный муж Франчески, брат Паоло, и правитель Римини Джанчотто Малатеста.
В конце песни, у Данте, от рассказа Франчески и безутешных рыданий Паоло, выступает пот, и он падает без чувств. Почему? Как такое могло произойти, если (по утверждению Борхеса) автор "Комедии" понял любовников, но не простил? Кажется, этот неуместный обморок мог спутать Борхесу все его построения, но увлекшийся аргентинец,предпочитает поступить крайне нелогично, не замечая падения Данте.
Если следовать логике Борхеса, Данте должен был, по меньшей мере, утешить любовников (и, как следствие, вступить в противоречие с Божией справедливостью). Борхес бы поступил именно так, но Данте... падает в обморок. Любопытно отчего? Какие глубочайшие переживания вызывают у автора syncope***** только от одного рассказа, если далее лицезрение жесточайших наказаний грешников не вызывает у Данте даже намека на подобную реакцию?
Мне кажется, Данте лишь на мгновение представил себе, что в этом круге Ада могли оказаться он и Беатриче. Биографы могут возразить: их встречи были краткими, немногочисленными, и никогда они не оставались наедине. Здесь не может быть никакой связи с Паоло и Франческой. Однако, не следует забывать, что мы имеем дело с поэтом громадного таланта, а значит и громадного воображения... Вот почему я продолжаю настойчиво повторять: Данте падает в обморок, когда его поэтическое воображение рисует ужасающее видение: вместе с Паоло и Франческой, жуткий ветер влечет по сумеречным просторам второго круга Ада и его душу, вместе с душой всегда любимой им Беатриче Портинари. И было видение столь отчетливым и столь жутким, что, несмотря на действительное положение дел, разум Данте не мог вынести этого сна фантазии. Возможно, далёкие и мгновенно всплывшие в памяти поэта мысли, воплощение которых могло бы привести к такому постыдному финалу, стали причиной подобного кошмара. Кто теперь знает? Понятно одно: Данте не пытается оправдать любовников, он скорбит по собственным грехам (пускай совершенным только мыслью), и как большой поэт не может скрыть этих падений от своих читателей.
Здесь, мне кажется, самое время вспомнить концовку очерка Борхеса, где он утверждает, что выбрал самый нелогичный вариант оправдания автором содеянного его героями, и этот вариант был выбран, прежде всего, из-за его нелогичности. Да, такое вполне в духе Борхеса. Но если бы он отбросил внешние эффекты и желание поразить своего читателя, и прошел бы по этому (утверждаю: только лишь словесно намеченному им) пути до конца, подобно флорентийцу Данте или еврейскому юноше Савлу******, он непременно должен был встретить своего Создателя, как бы это казалось нелогичным на первый взгляд.
P.S. Размышляя о лабиринте и герое, мне пришла одна мысль: что, если бы Ариадна не дала бы Тесею свернутую клубком нить? А за ней и вторая: что, если бы Тесей потерял её во тьме лабиринта? Убив Минтавра и затерявшись в мрачных ходах таинственного дворца, разве не стал бы он полновластным хозяином пространств вместо поверженного им прежнего владельца? Разве не стал бы он, подобно прежнему хозяину, терпеливо ждать в этом перепутанном сумраке, из которого невозможно выбраться, нового героя?