Вы когда-нибудь видели композитора за работой? Когда выплескиваются на нотный стан мучительно выстраданные проблески озарения. Как лихорадочно, коряво он пишет, боясь не успеть, забыть, потерять иллюзорное наитие новой мелодии. Сочинитель, творец не видит знаков - он слышит их звучание, слышит музыку, звучащую в нем, и этот восторг открытого, пойманного в сети написанных нот вдохновения. И позже - ощущение успокоенного удовлетворения. Послевкусие душевной сытости, после которого наступает опустошающий покой.
Перов Василий Валерьянович не был композитором, но без сомнения мог считаться творцом. В свои сорок с небольшим Василий имел расстроенное здоровье, большую плешь и плохо выбритые щеки. Неприглядную картину дополнял порядком износившийся костюм. К тому же Василий Валерьянович мучился, pardon, запорами из-за отвратительных обедов в местной рабочей столовой.
Жизнь Василия Валерьяновича сделалась с недавних пор особенно трудной и оказалась решительно разделенной на до и после.
До осталась понятная, налаженная бытность. И каменный дом на Елоховской - без "архитектуры", но устроенный чисто и приятно. Василий был общим любимцем, единственным долгожданным ребенком, за что маменька не переставала благодарить старинного Спаса, строго смотревшего из-за неугасимой лампадки. А их кухарка Агаша от полноты чувств часто баловала "Васеньку вкусненьким", доставая сладкий пирожок или бомбошку* из бесконечных складок огромной юбки.
А еще помнились капельки воска от свечек на именинном торте. И волшебство домашнего Рождества. И "Христос воскресе!". И большущая стопка блинов в веселую московскую масленицу.
Там же осталась и гимназия, где впервые проявился талант Василия. Талант к чистописанию, к которому он пристрастился с необычайным прилежанием. Ни разу его не коснулась суровая учительская линейка, с такой резвостью скакавшая по пальцам однокашников.
Василий сразу обнаружил недюжинный дар, с легкостью освоив военно-писарское рондо**, а позже с упоением окунулся в мир французских и английских шрифтов, оказавшись в царстве бесподобных росчерков, утонченных наклонов и легких завитков. Как часто в своем тайном месте - уютном чуланчике под лестницей, где, забравшись на дубовый ларь, Василий любовался пропорцией света, пробуя на вкус острую строгость готических текстов или завороженно поглаживая листы с загадочной арабской вязью.
После пропало все. Дом забрали "в связи с революционной необходимостью", заменив его комнаткой в десять аршин с мутным окошком на мокрый сретенский*** двор. Не вернулся отец, ушедший однажды с нетерпеливо дымящими "товарищами". Вскорости, от тифа умерла маменька. Последней, проплакав неделю, подалась в деревню Агаша.
Василий неожиданно для себя оказался один на один с незнакомым злобным миром, топтавшимся повсюду в грязных сапогах, пахнувшим махоркой и немытыми телами.
От голодной смерти Василия спас сосед по квартире - Кац. Старый еврей с мудрыми печальными глазами занимал с семьей две соседние комнаты и служил закройщиком в ателье, которое "задышало", удачно получив заказ на новую форму для сотрудников. Как он говорил: "Учреждения по судебной части". Кац предложил Василию поработать у них в ателье пока все не наладится.
Василий в силу своей натуры мгновенно принял перемены, с легкостью перестав думать о завтрашнем дне. Он привычно стал находить для себя маленькие радости в нудной, монотонной работе: носить ткань, складывать готовые мундиры, выносить мусор и выписывать квитанции.
Спустя время Василий совершенно освоился. К тому же никто не запрещал ему выписывать квитанции любым почерком. "Главное, чтоб понятно было", - объяснили ему. Поэтому старые корешки с кривыми хромающими буквами - это узкое, тощее неприличие с невозможными закорючками осталось в прошлом. На смену им пришли прелесть и дисциплина настоящих маленьких шедевров. И Василий был по-детски счастлив, когда, сидя за конторкой и прихлебывая из стакана морковный чай, позволял себе иногда залихватский росчерк, по привычке оглядываясь по сторонам, словно опасаясь окрика, а затем расправляя плечи и победно поднимая голову.
- Напиши: "После выявления всех обстоятельств и опроса свидетелей...".
Василий, аккуратно обмакнув перо в чернильницу, вывел безупречно ровную строку.
- Вот, - вернул он лист незнакомцу.
- Годится, - прорвались наружу нотки удовлетворения. - Завтра к девяти приходи к нам в Учреждение. На охране скажешь: "К товарищу Никодимову". Я спущусь и выпишу пропуск. - Он выдержал паузу и со значением добавил: - В революционном деле не может быть мелочей. Важны не только наши решения, но и их оформление. Чтоб не стыдно было... перед потомками.
Так Василий Валерьянович стал сотрудником Учреждения, точнее, писарем при секретариате. Теперь он получал паек и носил форму, пошитую у Каца, который неожиданно перестал с ним здороваться.
Жизнь Василия заиграла яркими красками. Он вновь занимался любимым делом: писал, переписывал и снова писал.
Суть написанного никогда не интересовала Василия. Он воспринимал речь как набор звуков, с жаждой одержимого превращая их в чернильные знаки, которые складывались в слова и предложения. Его перо мягко, будто танцуя, двигалось по бумаге, оставляя строчку за строчкой. К большому сожалению Василия, редко удавалось заполнить страницу "дела" целиком. Но, когда это случалось, в этом законченном полотне текста можно было увидеть абсолютную гармонию, предполагающую характер и талант истинного творца. Здесь буквы словно жемчужины, соединенные невидимой нитью, образовывали целые ожерелья, разделенные яркими соцветиями аббревиатур и служебных сокращений.
Василий, разумеется, держал себя в руках. Он остерегался не только наиопаснейших росчерков, но и таких желанных хвостиков и прелестных наклонов восклицательных и вопросительных знаков. Лишь иногда в конце работы, чуть ослабляя тугой воротничок казенного текста, Василий, как награду, позволял себе это томное удовольствие вычурной буквы "Р" с ее неудержимым полетом тончайшего завитка и этих высокомерных парных "сс", своею остротой готовых пронзить само бытие. И, уже ставя точку последней оставшейся на пере частицей чернил (непременно последней!), Василий удовлетворенно осматривал свою работу. Впрочем, удовлетворение было неабсолютным. Ему как истинному каллиграфу было несколько досадно от присутствия на странице примесей казенных печатных форм. Особенно Василия печалило, что его, как всегда, необыкновенно выписанное "Расстрел" соседствует с безобразно-типографским "Приговор".