Кулиев Р. М. : другие произведения.

Плоть

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ПЛОТЬ - роман в жанре городской прозы. История небольшой любви, перерастающая в в странную фантасмагорию человеческого тела, истолкование страсти и того, что зиждиться в ней. Где грань между любовью и извращением, если таковая есть вовсе? Роман не закончен. Здесь представлена его треть, с некоторыми отсутствующими частями внутри. Следует оценивать лишь в качестве отрывка, а не цельного произведения.
   Роман не закончен. Здесь представлена его треть, с некоторыми отсутствующими частями внутри. Следует оценивать лишь в качестве отрывка, а не цельного произведения.
  
  
  Часть 1
  
  Глава 1
  
  Самые красивые девушки обязательно ходят босиком. Их лёгкие, маленькие, забавно шлёпающие оземь ножки, похожи на трогательные капельки воды. И они не пачкаются. Всегда остаются ласково чистыми, с девственно розовыми пяточками, изящными щиколотками, - милые, до резкого слома в груди. До того, что шальное сердце сбивается с резьбы, лишь завидев мгновенные вспышки их огоньков. Хочется ловить их, эти огоньки, как добрых светлячков и совать себе в карманы, дабы не потерять, дабы грели.
  
  Многие ошибочно полагают, что желанность девушки определяет её нагота. Но нет, все упирается как раз в то, насколько девушка одета. От того, что именно сокрыто и зависит, с какой неистовой мощью вы содрогнётесь перед ней. На этом все начинается - тут и заканчивается. Женщина - это всего лишь точка, не больше; но порой эта точка ставится на вас. И заканчивает вас.
  
  Илья понял это в прошлом году. Был июль. Воздух стоял горячий и плотный, как разогретое желе. Летом, в тёплые дни Питер напоминает стакан лимонада, который по оплошности забыли на солнце. Жёлтый, тёплый, приторный и выдохшийся. Нежное тепло скиталось вдоль рельефной брусчатки, задевая озолочённым светом вымятые и огрубевшие от времени горельефы, которыми был в значительной степени устелен центр Петербурга. Также напитывались теплом большие кованые заборы на мостовых с грузными и безразличными львами. Длинные вихри изящной лепнины, как впаянная в фасад метель. Тощий медовый шпиль вдалеке грозил небу. С затылков переполненных урн свисали набекрень мусорные загривки, как блатные водительские кепки.
  
  Июль начался с того, что Илья стал искать квартиру, поскольку хозяин прежнего жилья вдруг намерился сделать в ней ремонт, и потому вежливо попросил его "освободить помещение в ближайшие сроки". Снимал Илья квартиру без договора, на устной основе, и поэтому ничего противопоставить и никак оттянуть выселение не смог, - в юридическом смысле он был существом абсолютно бесправным. Новую квартиру он в спешке снял на Удельной. В хрущевке у рощицы на развилке двух ухабистых дорог из крошеного асфальта. Квартира оказалась тесной, с жёлтыми и фрагментарно обнажёнными стенами, с широко распустившимися лепестками длинных трещин на мутных от грязи окнах. Была совдеповская газовая плита, делающая от спички хиленькие синеватые нимбы с иногда отсутствующими зубцами огней. Она соседствовала с обшарпанным дверным косяком ровно под ветвью старинной люстры, увенчанной плодами декоративных камней, странно напоминающих тусклые глаза размороженных рыб. В углу гостиной стоял разложенный диван, недра которого ясно выпирали сквозь худое тряпочное покрытие, как корни, выползших из влажной земли, деревьев. Ветхая и опущенная вниз спинка была лихо провалена к днищу, ножки неестественно скосились вбок, словно примеряясь к шпагату. Над ним клубились комья чёрной собачьей шерсти, и гроздья липкой пыли. Сама квартира было пронизана тем характерным холодом, по которому легко угадывается её незаселённость. Скинув со спины рюкзак и с отвращением оглянувшись, Илья скрутил грязный ковёр и приткнул его в прогалину между стеной и шкафом. Подмёл паркет. Найденный за стиральной машинкой веник, вместо того, чтобы вымести пыль, лишь сам наследил жухлой соломой. Раздражённо швырнув его на диван, Илья последовал на кухню и, поочерёдно отперев все полки старого гарнитура, ничего не нашёл, кроме тупого ножа со сколом на ручке и туго задушенного проводом кипятильника. Посновав по комнате, внутри приземистого обесточенного холодильника с выдавленными лампочками он отыскал банку консервированного гороха. С досадливой улыбкой Илья, несколько раз облившись тёплой гороховой жижей, раскурочил банку с помощью единственного ножа и опорожнил ее в раковину. Зелёное и кашеобразное с причмокиванием впало в углубление слива, и стало там сонно лежать, как Лизун из "охотников на привидений". Порожнюю банку он небрежно, словно в нетерпении, прополоскал и наполнил виски с "колой", в пропорции 2/1, бутылки коих достал из пузатого тряпочного рюкзака. Глотнув, Илья вышел на балкон и закурил, с чувством и видом, словно Папа Римский вышел на балкон Собора Святого Петра. Конклав из старой неряшливой мебели тихо стоял позади. Вместо красной ткани на ограду был наброшен маленький половой коврик, который обычно кладут в прихожих. Затянувшись, Илья сразу же залпом выпил половину, выдохнул, растянулся локтями на оградке балкона и посмотрел вниз. Сторона теневая, это хорошо, - радостно заметил он, рассматривая рыхлую землю. Внизу, в бурьяне, дети гомонили хлёсткой матершиной, разворачивая зелёную пену травы в поиске оброненных наушников. Вдали у выкорчеванного дерева, потупив носом в землю, одиноко кружила пегая дворняга. Облака плыли размашисто, похожи на красивую седину. Размозжив окурок об изгородь, Илья заметил уложенный в больших картонных коробках под ногами хлам: скомканное тряпье, старые модные журналы и школьные тетрадки с мелким почерком на обложке. На протянутой между двумя балками нитке качался розовый лифчик. Брезгливо зацепив его пальцами, Илья швырнул лифчик в коробку, как дохлую крысу, и, поболтав банкой, в два глотка ее осушил.
  
  ***
  
  
  В без-пяти семь затрещал дверной звонок, как подбитая остервенелая птица. Прокрутив тугой замок, Илья отпёр дверь.
  - Сейчас, минутку!
  
  Вошла Лиза. Невысокая, миловидная девушка с какой-то излишней, несколько постной простотой в лице.
  - Фу, - она вздёрнула мазки белёсых, взъерошенных бровок. - Ну и обстановочка.
  - Ага, - ответил Илья, который до недавнего времени дремал, притулившись за столом на кухне.
  - Ты меня позвал, чтобы я убралась?
  - И-мен-но! - По слогам выговорил Илья, раскачиваясь с одной ноги на другую в такт своему произношению. Лиза закатила глаза. Она была в сарафанчике, оторачивавшем подолом середину её немного полненькие ляжек и в туфельках на широкой ступне. Это были одни из тех женских ног, которым не доставало колготок. Которые почему-то в обнажённом виде были лишены какой-то дополнительной и неизвестной физиологии мышцы, недоставало какой-то тяжёлой лёгкости им. Плечи её были круглы и малокровны, - и в совокупности все напоминало красивую доярку, работницу полей и щедрой хтони; недоставало - плодовитого зерна в ее облике. Грации.
  - Я не стану разуваться, - сказала она, проходя в зал. - А то у тебя не пол, а целина.
  - Не разувайся, - пожал плечами Илья, уходя курить на балкон.
  - И затвори дверь! Крепче! А то надымишь опять. А у меня астма.
  - А у тебя астма, - раздражённо повторил Илья, как человек, слышавший это в сотый с лишним раз.
  
  Лиза провела тонким пальчиком по серванту, сдула с ноготка пыль и закружилась на носочке ботинка, как заскучавший ребёночек.
  - А у меня скоро... соревнования!
  - Да? Всех победи, - гулко отозвался Илья из-за стёкол.
  - Всех победю!
  - До смерти затанцуй.
  - Что у тебя все о смерти, и о смерти, - - несерьёзно возмутилась Лиза, остановившись, - один негатив!
  - Один негатив. - Сказал он. Пауза. - Поможешь убраться?
  - А почему я?
  - А ты женщина, - ответил Илья, возвращаясь в квартиру. - Хозяйка по происхождению.
  - А ты сексист, по необразованности.
  - Ещё какой, - улыбнулся он, взглянув на неё исподлобья. - Так поможешь?
  - Помогу, - с недовольством ответила Лиза, показав язык.
  - Спасибо, - приложив к груди кулак, Илья наиграно кивнул, приосанился, и направился в ванну за тряпками и ведром.
  
  Взглянув на дверь, через которую он только что вышел, Лиза снова показала язык, и умостилась на краю деревянной табуретки, вышколенным движением руки выправив под собой сарафан. Посиневший, словно от кинофильтра, воздух разлился по комнате чрез распахнутые створы окон. Вдалеке проглядывалась хвойные кроны Сосновки. Солнце кровавым сгустком вкатывалось в лунку кривого горизонта, как божий зрачок за веко.
  - У тебя есть покушать? - Спросила Лиза, листая ленту новостей в телефоне.
  - Есть. - Ответил Илья, рыская под ванной.
  - Где?
  - На кухне.
  - Не вижу! - Отозвалась Лиза, прошлёпав на кухню. - В холодильнике пусто. И вообще он не работает. - Назидательно добавила она.
  - А ты не в холодильнике ищи. В раковину глянь. - Говорил Илья голосом, который выдавал тяжёлую работу.
  - Фу, блять, это что!
  - Ты что, материшься?
  - Блять, это что?
  - Надо было записать...
  - У-у! - Взвизгнула Лиза, покидая кухню, - меня аш передёрнуло, ну и мерзость. Это что?
  - Горошек. - Многозначно ответил Илья, выйдя с тряпкой в руке, - ели нашёл...
  
  ***
  
  Убирались они до полуночи. Потом молчаливо поужинали заварной лапшой, которую Илья споро размешал маленькой пластмассовой вилкой. Закончив с едой, Илья встал, дурашливо поклонился по-японски и ушёл с сигаретой в зубах на балкон.
  - Не дыми! - Вдруг крикнула Лиза.
  - У тебя астма. - Ответил впроброс Илья.
  
  Легли они на диване, небрежно устеленном простынёй. Илья повернулся к стене. Лиза к Илье. Нежные фары, мигая, задевали преддверье распахнутого балкона. Свет лёгкой белой дымкой отражался в стене. Лиза с кроткой осторожностью прильнула рукой к его плечу и, поскребя ноготками, уткнулась в распутье явственно выделенных ключиц. Потом замерла, как солдат, наступивший на мину, но вдруг осознавший это. Задумчиво наклонив голову набок, она улыбнулась. Разглядывая обелённую луной макушку Ильи, Лиза приспустила с плеча сорочку, предусмотрительно привезённую с собой из дому. Голубенькая сорочка скульптурно огибала ее, как вторая, но бархатная кожа.
  - Не спишь?
  - Я измотан.
  
  ***
  
  - ...говорю я. - Осклабился Илья, рассевшись на кухонном столе.
  - И отстала? - Хихикает Лука, отхлебнув пива с бутылки, неприятно цокнув стеклянным горлышком об зубы.
  - И отсосала... шучу!
  - Получается, ещё ни разу?
  - Не-а, ни разу...
  - Ну, что ты девку так обламываешь? Может я её...?
  - Валяй, - ответил Илья, безразлично вскинув плечами.
  
  Лука рассмеялся красивым славянским, но нечитаемым от алкоголя лицом. Нанизанный на цевьё позвоночника жилистый характер, выдающаяся челюсть в окладистой русой бороде, крупные, как камни глаза серого цвета под вихрями кудлатых бровей. Лука был высок, спортивно подтянут, на его лысом и ухабистом черепе лежала кепка, обращённая плоским козырьком назад. Ему было всего двадцать один, а он уже был дважды разведён, причём в один год. Лука работал стриптизёром в одном дорогом клубе в центре, параллельно подрабатывал в вирте. Как он объяснял Илье - это проституция по веб камере, а поэтому не считается. А ты считать-то никогда и не умел, - язвил в ответ Илья. Лука не обижался, он не умел. Он мог разозлиться и в сердцах врезать, но это сразу же перерастало либо во вражду, либо в перемирие и дружбу; усреднённости Лука не переносил физиологически.
  
  На столешнице теснились кипарисы зелёной стеклотары и прозрачный снаряд с водкой посередине, высившийся, как маяк. "Путь указывает". Повёрнутая вверх днищем крышка из-под банки, используемая под пепельницу, кудрявилась белым дымом к потолку. Хлеб и колбаса были порезаны и положены на салофанновый пакет, как на подушку. Душный воздух сквозило приятным холодком от треснутых окон, шторы качались беспокойно.
  - А что ты её держишь-то? - Спросил вдруг серьёзно Лука. Алкоголь подвёл их к состоянию, когда под эгидой безобразного смеха, вдруг искренне обнажались души, как гнилые апельсины от кожуры.
  - Я её и не держу, - задумчиво ответил Илья.
  - Ну а что ты делаешь тогда?
  
  Не зная, что ответить, Илья открыл форточку, чтобы высвободить дым, и снова закурил. Лука все это время молчал, а значит - ждал.
  - Живу. - Ответил Илья, пожимая плечами.
  - Дай сигаретку... спасибо... у тебя с "кнопкой" что ли?
  - Да, не лопай её и всё.
  - Ладно, давай... живёшь?
  - Живу... - подтвердил Илья.
  - Она же сохнет по тебе.
  - Не факт.
  - Не придуривайся, сам понимаешь. Не мучай, выскажи ей всё.
  - А что высказать-то? - Притворно удивился Илья, стряхнув пепел в раковину.
  - Что ты её не любишь.
  - Будто она меня...! Глупость.
  - Глупость-не глупость, а... она за тобой бегает, а бабы просто так ни за кем не бегают, понимаешь? И просто так дома не драят, а тем более, таким как ты.
  - Таким как я?
  - Без обид, у тебя за душой не гроша. Наследство, и то две копейки. Она, конечно, все равно бы потом пожалела, но сейчас, - и он внимательно повторил, - сейчас! Она любит тебя, и потому ты поступаешь... так себе. Бро, ты ее либо подпусти, либо прогони нахер, либо оставь, но дай понять, что не судьба. А если серьёзно, то, что ты ее не трахнул, - это хорошо. Жалко её. Хорошая она.
  - Хорошая, - согласился Илья.
  - Я много херни творил, очень, но её жалко как-то. Она, как котёнок.
  - Так забери её себе.
  - А что ты швыряешься? Что значит - забери?
  - Тебе ли рефлексировать? - Сморщился Илья, потушив окурок под краном.
  - Бабы разные бывают. - Бессмысленно пробормотал Лука, разливая по рюмкам водку. - Есть те, что не забираются, неподъёмные, ебать их...
  - Девушки бывают разные... синие, белые, красные,... а ты прав. - Сказал вдруг Илья, пьяно скривившись в плутовской улыбке, - прав! Гоу выпьем.
  
  - Ох, у-у! - Илья.
  - Что? - Лука.
  - Вдохнул... о-о!
  - Еба, ты красный!
  - Не... туда... кхе! Ушла...
  - Водой запей! К крану!
  
  Илья открыл кран, глотнул прохладной воды, прополоскал рот. Много отплюнулся, тяжело кашляя и слезоточа. Лука стоял рядом, поддерживая друга и оглядываясь, как-бы чего ища. Тем временем Илья высморкался, бормоча недовольное. Выпрямился и сделал в сторону шаг, внезапно покачнувшись вперёд, словно протолкнутый кем-то. В глазах его все неистово завертелось, камешки на люстре, лампочка, белые вензеля на обоях смешались и вытянулись длинными лентами, иссекая расплывшееся в расфокусе воздух. Илью вырвало на пол.
  
  Глава 2
  
  Илья проснулся в полдень, когда солнце белым округлым пламенем впилось в зенит, а дряблые облака артачились сильному ветру. Лука, укрывшийся ветровкой, жалобно сопел рядом на диване, выпучив губы и выкатив розовый язык. Илья зачем-то поднял его веко и, рассмотрев обнажённый белок, пробормотал: чудовище...
  
  Потом трудно встал, как пригвождённый. Выпученные пружины саднили тонкие рёбра и ноги, вычерчивая на них сухие розовые царапины. Они приятно щипали, как посоленные. С кряхтением он поднялся, слипшийся внутри, болезненный и холодный. Умылся и выбрался на кухню. Обычно Илья не похмелялся, но теперь разговелся и взял оставленное на окне пиво, тёплое. Открыл его, уперев челом в подоконник и стукнув ладонью сверху, после чего крышка, звеня и подпрыгивая, укатилась под стол.
  
  На кухню, скрипнув половицей и поглаживая лысый затылок, вошёл Лука. Жестом попросил сигарету, закурил; дым обволок кухню, зафиксировал медлительный и холодный воздух. Рыская в телефонах, они съели по две сырых сосиски с хлебом, выпили некипячёного чаю. Потом Лука оделся и ушёл, безвольно пожав Илье руку. Было тихо и грустно. Улица неприветливо втискивала в комнату свет; деревья качались, как мачты в неуёмную бурю. Щебетали птицы.
  
  ***
  
  Через неделю, гуляя по центру, Илья от скуки заскочил в кофейню. Взял Американо, ему понравилось, как звучит. Кофе он не любил и не разбирался в нём, но по наитию захотел. С горячим бумажным стаканом в руке он прошёл мостовую, уселся на лавке у пафосного ресторана, закурил. Кофе Илью не впечатлил, более того, почти что не понравился. Разочарованно поболтав стаканом в руке, он выбросил его в урну и двинулся вдоль могуче распластавшихся доходных домов и скверов. Илья представил, что если бы именно он раньше всего человечества обнаружил кофе и зачем-то его заварил, то без задней мысли бы полил им цветы, чтобы те поскорее завяли. Зачем надо было готовить это вторично - загадка. Избегнув навязчивых костюмированных оживших статуй и рекламщиков, предлагающих продегустировать чай, Илья форсировал парк, потом долго наблюдал Исаковский собор, изумлялся. Смотрел на низкое небо, на людей. Телефон в кармане вдруг завибрировал и затрещал - звонил Лука.
  - Алло, Ильюх. Что делаешь?
  - Предаюсь променаду. А ты?
  - Работаю...
  - А ты, получается, предаёшься промискуитету? - Умничал Илья, посмеиваясь.
  - А?
  - Молодец, говорю! Хвалю труженика октября. Что хотел?
  - Так вот, но больше я не работаю.
  - Но только что же работал.
  - Да, а теперь не работаю.
  - Уволился?
  - Нет.
  - Лука...
  - Уволили.
  - Вот разница. Что случилось?
  - Да сука одна приставать начала.
  - Приставать? К стриптизёру? - Иронично удивился Илья, вскинув брови.
  - Да она квашня старая...
  - О клиентах либо хорошо, либо никак.
  - О мёртвых, - серьёзно поправил Лука.
  - А это, мой друг, одно и то же.
  - На говно похоже! Вечером у меня?
  - Что у тебя?
  - Бухнём?
  - А не часто?
  - Повод есть. Увольнение, равно свобода.
  - Когда их у тебя не было,... окей.
  - На связи, - добавил Лука.
  - Да не дай бог, - ухмыльнулся Илья и, положив трубку, отправился в метро, входные двери которого открывались и качались, подобно большим книжным страницам фолианта. Город вокруг сладостно шумел; машины, сверкая жестяными панцирями, двигались гущей. Окна блестели расплёсканной по воздуху водой; колоннады подпирали крыши и томно втекали в стены пилястрами. Навеса влаги являла радугу. С натугой развернувшись в тягучем потоке людей, Илья выпал в широкий переулок - решил срезать по нему. В полпути, под красивым козырьком ювелирного магазина, напоминающим широко раскинутое платье викторианской эпохи, стояла девушка. Она раздавала листовки. Увидав эту девушку, Илья невольно двинулся к ней, как мотылёк в пространной згле на тихую лампу. Девушка была невысокой, в коротких джинсовых шортиках. Она была красива. С немного округлыми загорелыми ляжками, рыже-каштановыми волосами, мягко ложившимися на тонкие, обнажённые плечи. Лицом девушка была тонка, отчасти дурашлива; с хитрым прищуром и улыбкой, скалывающей на её скулах по трогательной ямочке.
  
  Илья взял у неё листовку и сел на лавку в сорока метрах спустя. По ощущением он упал - подстреленной птицей на твёрдую степь, мучаясь на последнем издохе и крича. Закатывая глаза и задыхаясь от жары. Это случилось внезапно, как инсульт. Илья зло смял флаер в кулак, разорвал его в клочья и выбросил под ноги. Это движение заняло секунду, максимум две. Рванину подхватил ветер, как листву и утащил вдаль по щербатой улице.
  
  Она, медленно раскачивалась у ювелирного, как марионетка в руках новичка. Протягивала листовки дородным мужикам с бледными вспотевшими лбами; те, отвернув от неё тяжёлые лица, нисходящие террасированными склонами вниз, уходили вперёд, как бы уводимые животами. Когда толпа редела, она начинала скучающе качаться на тонкой, красивой ножке, подогнув под собой вторую, словно фламинго.
  
  В Илье вдруг перевернулось что-то осмысленное и увесистое. Что-то соизмеримое с его жизнью, а возможно и превосходящее её. Словно он впервые вышел из тёмного подъезда ветхой хрущевки, и ему открылся вид на каньон. На глубину. На многогранные, пологие, покатые, отвесные склоны, причудливо извёрнутые, как пластилин, камни огромных размеров. Для него вдруг стало очевидно, как собственное имя, что его тянет. Всей плотью своей, всем мясом. Всеми зубами, ногтями, рёбрами, - всем кадыком. Ушами, бровями, нервно подрагивающим глазом, щетиной. Словно он цельный, для того лишь и задуманный орган.
  
  Заплутав в мыслях, Илья сфотографировал её (размыто до пятна) на телефон и спешно ушёл, словно застанный за подглядыванием сестры. Скулы его свело от дурного чувства. Было и стыдно, и тяжело, и усталость сплотилась внутри, втесавшись в напряжённые мозги арматурой. Илья направлялся к Луке. По пути, вместо привычной бутылки водки взял две, - вечер требовал добивки. Доломки. Кассирше смотрел в глаза, как священнику перед исповедью, качался и медленно моргал. Небо синело к горизонту, закатывая тучами плод белого солнца, словно листвой. Наматывая и прогибая стоячий воздух, пронёсся ветер, - Нева запенилась под животами быстрых катеров. Пошёл дождь.
  
  ***
  
  На кухне сидело пятеро молодых, смеющихся парней, включая Илью и Луку. Это была просторная квартира с евроремонтом в пастельных тонах. Кухонный стол, раскинутая гладильная доска, углы были запружены порожними бутылками, разодранными пакетами Макдоналдс, и рваными упаковками из-под полуфабрикатов. Ребята пили пиво, заедая его суши, солёной рыбой и лоснившимися на свету гренками из ржаного хлеба. Каждый про себя следил, чтобы никто не налегал на суши, которых было немного, и потому их следовало растянуть, если не на весь вечер, то хотя бы наполовину. Внутренний этикет застолья придавал умеренную интенсивность потреблению, - трудноуловимый баланс между прижимистостью, и удовольствием. И главенствующий в этой системе фактор, - это алкоголь. Поскольку наполняли стаканы всем одновременно, то пить также все старались синхронно, порой ненавязчиво подгоняя друг друга. "Что ты, отстаёшь! Давай, реще!". И потому, употребляя еду, как закуску, то есть, сопрягая её с общей, относительно стабильной скоростью питья, - золотая середина неумышленно достигалась сама. После каждого стакана они, кучкуясь, выбредали курить на балкон. Смотрели в расступившиеся белые ночи, прозрачное небо.
  - Скоро начнёт темнеть, - тоскливо сказал один.
  - Скоро, - подтвердил кто-то.
  - Ненавижу белые ночи, - добавил третий.
  - А я привык, - сказал Лука.
  - Так ты же местный, - ответили ему, - ещё бы не привык.
  - Понаехали, - усмехнулся Лука, пульнув сигаретой вниз. Как красный сверчок, окурок пролетел и погас в тёмных кустах вдоль дороги.
  - И тебя не спросили.
  - А то, вы же русский не вразуми!
  - Да пошёл ты, - смеются.
  
  Парень, которого звали Егором, и которого Илья видел в пятый раз в жизни, - всегда себя вёл одинаково. Тощий, короткостриженый, в высоко застёгнутой мастерке под острым подбородком, с узким цыганским лицом, был скромно молчалив, раздражающе медлителен. Словно вместо воздуха он был погружен в тугую, вязкую субстанцию. Пил он медленно, и словно нехотя. Курил невзатяг. Моргал часто и нервно, улыбался на сломе тонкой коричневой губы. Располагал большой волосатой родинкой на впалой щеке с острым утёсом скулы. Когда он глотал, по его горлу муторно ёрзал крупный кусок кадыка, непрестанно привлекая взгляд. Разговаривал в основном с Максимом, высоким парнем с короткими, вздёрнутыми кверху клешнями дред, и толстовкой с надписью: Юность. Максим имел привычку быстро и невнятно говорить, уклончиво отсмеиваться, и включать кричащую мрачную музыку, предлагая её "заценить". Музыка эта никому не нравилась. А показывал он её так, словно сам её написал. Человек забавно склонен ассоциировать себя с тем, что он любит.
  
  Илья думал о девушке, его ладонь ещё помнила ту листовку. Свет в глазах размывался и оседал, внутри что-то тянулось, глохло, истончалось. Бессмысленные лица пацанов сползли вдоль их черепов и смешались блеклыми пятнами. Лука медленно рассказывал, почему его уволили. Саня, полный крикливый парень с язвительным характером, сидел в телефоне и отвлечённо подначивал.
  - Вышел на смену, - Лука. - Ну, как всегда, переоделся, и в душ. Администраторша, стерва...
  - Переоделся! - Брызнул смехом Саня, не отвлекаясь от телефона. - В экипировку стриптизёра!
  - Ваша форма состоит из ничего! Примерьте, не жмёт? - Докинул Максим.
  - Извините, ботинки малы. - Саня.
  - Так что вы, зачем на тёплый носок надеваете? - Максим.
  - Простите. - Намеренно глупым голосом ответил Саня. - В зале холодно...
  - А администраторша, которая? Красивая, или та?
  - Та. Начинает мне опять мозги драть, что от меня перегаром типа несёт, хотя я и зубы чистил, и жвачку жевал, ну не могло от меня пахнуть!
  - А ты до этого пил?
  - Да, с Ильёй новоселье отметили.
  - Это когда ты "улетел"? - Спросил Илью Максим.
  - Да, - кивнул Илья.
  - Я ей слово, в общем, она мне слово, - продолжил Лука, вставая за тряпочкой, дабы вытереть случайно выплеснутое на стол пиво. - Прям хорошо поругались, я её даже послал, в момент. - Вытирает. - Ну, потом, когда смена началась, до вечера все ровно было. - Садится за стол, пьёт. - А потом откуда-то приходит,... кляча... старуха прям, ей в ритуалку, а не в клуб! А с ней сторожила, телохранитель. - Лука очерчивает ладонями квадрат. - Прям шкаф! И эта сука из всех подходит ко мне! Ко мне! И стоит... зыркает,... а глаза, как курага, седая, кучерявая...
  - Ха-ха-ха!
  - Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха!
  - Потом, такая, поднимает руку и как давай мне по ноге гладить! Я ей говорю, что по правилам трогать нельзя. Она опять давай! Я ей повторяю, что, мол, ж-е-н-щ-и-н-а...
  - Ха-ха-ха-ха-ха!!!
  - У нас трогать нельзя. И зачем-то я добавил, что "контакт разрешается только на привате"...
  - Ха-ха-ха...
  - И она стоит, такая, поднимает на меня глазёнки, улыбается, тварь! И говорит "приват"!
  - И ты пошёл?
  - Пошёл! Работа ж.
  - Ха-ха-ха-ха-ха!
  
  Илья ушёл в ванну. Не включая свет, встал перед умывальником; ломоть коричневого света, въедаясь через проем в полупрозрачную темноту, откололся и отразился в широком зеркале напротив. Также в зеркале было лицо. Илья вперился в него, открыв кран, положил руки на холодный санфаянс, и стал делать разные улыбки, обнажая ровные, красивые зубы, наигранно хмурясь и задирая кверху нос. Изнутри в грудь колотилось что-то тупое и твёрдое. Глухое, непреодолимое. Несколько раз ополоснув лицо, Илья вдруг решил почистить зубы. Нащупав в баночке на стиральной машинке плотный тюбик, он выжал его содержимое тонкой полоской на палец и принялся чистить рот. Вдруг сморщился и отплюнулся. Это был крем, - понял он. Омыл рот, снова всполоснул лицо, увлажнил шею и вышел. Друзья стояли в коридоре и обувались. Хихикали.
  - Вы куда? - Спросил Илья.
  - За добавкой. - Ответил Максим, накинув на голову капюшон.
  - Так поздно уже.
  - В алкомаркете можно, в минутах двадцати отсюда. Реще, времени мало - ответил Лука, зашнуровывая ботинки, упиревшись плечом об дверной косяк. Парни возились и переговаривались. Пожав плечами, Илья последовал за ними.
  
  Алкомаркет, куда они направлялись, работал до трёх ночи. С десяти вечера до закрытия продавал в формате бара, то есть, откупоривая бутылки. Сейчас была половина третьего.
  
  Сперва Илья хотел было остаться дома, но передумал. Во-первых, пришлось бы выслушивать уговоры. Во-вторых, - противно поддаваться себе. Натянув кеды, Илья нащупал сквозь карман силуэт зажигалки и ключей, обутый, но на носочках прошёл в туалет отлить, потом надел вязаный свитер и наперегонки спустился с друзьями на улицу. Шли они бодро, по пути переговариваясь. Выбежали к дороге. На красный форсировали пустой перекрёсток, перемахнули через изгородь на тротуар и срезали через парк, глотая влажный, холодный утренний воздух.
  
  Максим оторвался вперёд. Вскоре он стал пропадать в столпотворении деревьев, лишь изредка помигивая оранжевой толстовкой в паузах между соснами. Илья несколько замедлился, - откуда-то в левом ботинке взялся маленький камешек, противно впивающийся в пятку, из-за чего основной вес ноги приходилось перемещать на носок. Луна была похожа на срез толстого дерева, по ели видимым, наращённым кольцам которого вполне определялся возраст тонкого и шаткого неба. Стоит упереться в это небо рукой, и оно тут же перевернётся, как балансирующая на спице крышка, пустив по покатому склону розоватое, мелкое солнце. Хрещёвки высились, смыкаясь между собой острыми скулами, щерились зубьями парадных, подмигивая многоглазьем. Забредя во двор через арку, они остановились; Максим, за которым они следовали, - пропал. Вокруг ни души. Детские площадки, элементы которых напоминали залитых в железо жирафов и отощавших лошадей. Старый кот облизывался у выбитого подвального окна. Безуспешно позвонив Максиму, стали двигаться без него, "найдётся".
  
  Выбредя к дороге, они закурили, обидно чувствуя, как алкоголь выветривается из крови, нехорошо откликаясь во рту сухой оскоминой. Окна мрачно зияли. В ухабах дорог стлалась топка грязь, куда Лука запинывал мелкие камни.
  
  По выезду из следующей арки, как по языку из широкого рта, выбрел полицейский бобик. Внутри у Ильи вздрогнуло. Он ничего не делал, ни в чем не виноват, - но внутренности его всё равно сжались в плотную, сомлевшую вязкость. Все остановились. Замедлившись, как в слоумо, полицейский УАЗ вздрогнул, сверкнув зеркальцем на виске, и резко повернул к ним навстречу. Как хищник, движущийся сначала с естественной скоростью, а после подкрадываясь в преддверии рывка. Тяжёлая челюсть УАЗа ощерилась язвительной ухмылкой, раздался голос.
  - Молодые люди, остановитесь, пожалуйста!
  
  Машина, сравнившись с ребятами, затормозила и разверзлась, после чего из неё вышло два коренастых мужика в форме с простыми и одрябшими, округлыми лицами, как червонные монеты. Один из них был волоок, с широкими усами, дюжий. Второй побрит и светел. В простых русских чертах тянулась мрачная, суровая спесь. Ребята в равной степени вышли к ним вперёд.
  
  - Здравствуйте, - сказал Лука, ненавязчиво оттянув Сашу к себе, как бы его останавливая. У того была странная и очень противная привычка формалиста; он был горазд докопаться до того, что полицейский не так представился, не показал документы, фривольно встал, и развести прочую полемику, отрезая в сердцах три следующих часа с лихвой. Русскому человеку закон нужен, чтобы от него отталкиваться, а не чтобы его соблюдать; а главная крамола лежит в её отсутствии. Поэтому Лука сразу выбил Саню из разговора и перетянул всё внимание на себя. Он стал говорить мягко, спокойно и вкрадчиво, отчего в ментовских глазах успокоилось и брызнуло отцовским теплом. Егор откололся и закурил в стороне, плюгаво скребя тёмный, короткостриженый череп. От нервозности его родинка, кажется, напряжено встала волосками, как длинными локаторами; и он суетливо зашагал в сторону, как бы невзначай (от скуки). Лука бросил на него косой, раздражённый взгляд, видимо что-то предугадывая.
  - Что гуляем в такое время? - Подозрительно спросил усатый, окинув их сметливыми глазами, хотя ясно ничего не ожидая. Спросил, чтобы спросить. Работа такая - спрашивать.
  - А, молодёжь? - Хихикнул второй.
  
  Оттянув ботинок от пятки, Илья выпрастывал щебень наружу.
  
  - Честно, идём в алкомаркет, там на углу. - Сказал Лука.
  - Там можно, - успокоил коллегу усатый, - там типа бар.
  - Гм, - недоверчиво произнёс светлолицый.
  - У товарища новоселье, - соврал Лука, указывая пальцем на Илью, - а взяли мало, вот торопимся.
  - Торопитесь? - Задумчиво сказал усатый, улыбнулся и, весело подмигнув Луке, продолжил, - ладно, документы посмотрим, и пойдёте... новоселье праздновать.
  - Только дома,- добавил второй.
  
  Когда они стали взымать паспорта, Егор, метнув окурок в сторону, внезапно сиганул в арку (откуда недавно выехал бобик). Кроссовки его глухой чередой затрещали об асфальт, руки, приталенные локтями к вытянутому сухопарому телу, заболтались в стороны, как поломанные. Один мент, тот, что светел, прокричав "хватай ублюдков!", побежал за ним. Другой резким отработанным движением закрутил Сашу. "Стоять на месте!". Илья опешил. Лука сделал два шага назад, решаясь. Саша исковеркал все. Он вырвал руку из непрочной ментовской хватки и сильно врезал в усатое лицо, отчего мента оттолкнуло спиной на пологий капот УАЗа. Удержавшись за хлябкое зеркальце, мент достал дубину, схватил другой рукой Сашу за подол кофты и прижёг его быстрым ударом об ляжку. Лука воткнул ногой мента грудь и отбежал назад. Мент хлопнулся спиной об машину, но стоически упёрся ногами в колесо и подтащил Сашу к себе, снова хлёстко его огрев.
  
  "Ублюдки, твари", - шипел в лоснившиеся губы мент.
  "Отпусти, ай! Отпусти!", - жалко просил Саша.
  
  Из арки выбежал светлолицый. Завидев борьбу он, стремглав понеся к УАЗу.
  "Илья, шухер!", - сказал Лука, и они побежали.
  "Дяди, простите!", - вскрикнул Илья напоследок.
  
  Светлолицый выдавал себя близившимся топотом берец. Бултыхающиеся, как мешки с картошкой в багажнике, потроха свело от неистового, сковывающего мышечные связки, ужаса.
  
  "Налево!", - координирует Лука, и они сворачивают. Мента заносит. Пробуксовав, он несколько вылетает на дорогу, накренившись, опирается рукой об бордюр и, выпрямившись, следует за ними.
  
  "Жми-и-и!", - торопит Лука. Дорога, как папирус разворачивается и устремляется вперёд супермаркету. Напротив супермаркета, - парк. Лука в одной движение, словно оседлав ветер, перелетает забор, отсекающий парк от тротуара. Илья следом. В прыжке он запинается об верхнюю перекладину и падает в покатую землю навзничь, вытянувшись головой у вспученных корней деревьев. Лука злобно хватает Илью за плечо и резко тянет на себя, словно упавшего перед поездом. Тот, захлебнувшись ногами, чертыхается, но встаёт. Мент останавливается перед забором, берётся за рацию, что-то докладывает. Илья и Лука, оторвавшись, трусцой выбежали с другой стороны парка.
  - Куда? - Задыхаясь, спросил Илья.
  - Домой, куда ещё?
  
  Илья пожал плечами.
  
  ***
  
  - Та, что он побежал? - Спросил Илья, оглядываясь на проходимый двор. Услышав автомобиль, они схоронились под козырьком подъезда.
  - Кто?
  - Егор...
  - Не знаю, - отплюнулся Лука. - Сига есть?
  - Есть, - ответил Илья, протягивая пачку.
  - Будешь?
  - Давай.
  
  Они закурили. Обоим никуда не хотелось идти: ноги стали ватными и тяжёлыми. Хотелось уткнуться в бетонный угол, вжаться в него, как крошечная, брошенная кем-то бутылка, возможно, стать ею, да чем угодно, но не сходить с места. Слушать ветер, гулкую и замысловатую листву. Отклик начавшейся спозаранку стройки.
  - Такси закажем? - Илья.
  - Точняк... позвони, у меня телефон сел. - Лука.
  - Сейчас... а, мой... дома!
  - Как дома? Как телефон вообще дома можно забыть?
  - А я в туалет без телефона пошёл. А когда вышел, вы уже собираться стали, и я сразу к вам. Даже не подумал.
  - Вечно ты... не подумал!
  
  Вскоре они вышли к дому Луки. На лавке у подъезда, подложив под голову рюкзак, дремал Максим.
  
  - Вот те раз, - пробормотал Лука, - бомжара!
  - Явление Христа...
  - Вставай, убожество! - Растолкал Максима Лука.
  - Где вы ходили? - Проснувшись, озлился Максим, - я вас чуть ли не до закрытия стоял там ждал, потом сам купил, пришёл. Замёрз.
  - А мы бегали. - Ответил Илья.
  - А где все? - Спросил Макс, не расслышав.
  - Ты купил? - Обрадовался Лука. - Что купил?
  - Честь твоей мамки купил, давайте домой...
  
  Перекуривая в подъезде, Лука сумбурно рассказывал пережитое. Максим отвлечённо глазел на белые стены, на широкую лестничную площадку, мусоропровод, в гортань которого они стряхивали пепел. Илья слушал. Замирал и улыбался, когда история доходила до него; "И вот... Ильюха, как побежал!...", словно наблюдая себя в кино. В висках ещё пульсировала неспокойная кровь, но успокаиваясь, затихала. Завитушки размазанных облаков виднелись сквозь подъездное окно старой, отваливающейся шпаклёвкой. Сердце печально ныло. Илье захотелось, чтобы та девушка, раздающая листовки, увидела случившееся. Нечаянно. Может, выглянув с бессонницы в окно, может ещё как. Он снова стал расщеплять воспоминания сегодняшней с ней встречи: её тело, острые бедра, розовые ноготки, - он поочерёдно разглядывал это, словно разбирая конструктор на составные. Если бы она сейчас стояла на прежнем месте, также раздавая листовки, Илья бы не задумываясь ринулся к ней. У него даже пару раз возникало странное желание беспричинно туда уйти. Написать на асфальте свой номер, или просто лечь, уставиться в небо и ждать, как покойник погребения. Все заметно устали. Дома они молчаливо пили вино, разлитое по массивным пивным бокалам, грызли изогнутые лепестки чипсов, безуспешно пытались дозвониться до то Егора, то до Санька. После "Посвящение Крученых", они трижды прокрутили на телефоне "Долгую счастливую жизнь", чокаясь и много выпивая в маленьких промежутках тишины, между концом и началом песни.
  - Эх, Егор, на кого ты нас оставил... - сказал вдруг Лука, кротко моргнув запотевшими глазами.
  - Ты о нашем Егоре... или про Летова? - Улыбнулся Максим.
  - А что, Летов не наш?
  - Потрясениям и праздникам нет... горизонтам и праздникам нет... - подпевал шёпотом Илья, вертя в пальцах обмякшую сигарету. - ... долгая счастливая жизнь, такая долгая счастливая жизнь, отныне долгая счастливая жизнь... каждому из нас! Каждому из нас...
  
  Глава 3
  
  В пятом часу утра, когда все охмелевши и сонливо разбрелись по квартире, Илье позвонила Лиза. Жалобно хлюпая в трубку, она просила его прийти. Вечером к ней заявились родители и разразили скандал из-за её будущего танцовщицы. "Они не понимают!", - плакала она. "Ильюша, приди, пожалуйста, мне-е очень плохо-а-а...". Илья согласился. Он не чувствовал ни волнения, ни жалости; он отнёсся к этому, как к элементу рутины, которую следовало пережить. Неторопливо одевшись, он вышел, впроброс объяснившись перед Лукой.
  - Куда ты?
  - По делам надо, потом расскажу...
  
  Зевая, Илья вышел на улицу и вытянулся на лавке. Вызвал такси. Первые спросонья вылупившиеся из квартир люди как заморённые мухи сновали по детской площадке, выгуливая собак. Напротив подъезда грохотала и лязгала, отделённая жестяным забором, стройка. Слева от неё тянулся сквер, мотаясь затылками взъерошенных кронов, словно причёсками пьяных рокеров. Марево скучно толкалось, выплетая дымные нити и белея от солнца у грузных росстаней стропил. Собаки дрейфовали носами в волглой траве, то сближаясь, то отталкиваясь друг от друга, навострив и вскинув хвосты, как древко.
  
  Вдруг в небе материализовалась чайка. Истошно прохрипев, она пикировала над Ильёй, взметнулась и иссякла за углом дома. Илья улыбнулся и ляпнул: симптом моря. Ему так понравилось сказанное, что он рассмеялся всей грудью. Закурил, отплюнул дым, как застрявший в зубах сор, и бессмысленно повторил: симптом моря. И снова рассеялся, но уже про себя. Было в этом что-то хорошее, и доброе для него. Меткое. На половине сигарете приехало такси, потрёпанная иномарка.
  
  "Я еду", - Илья скинул смс Лизе, тараня бычок об кромку бетонной, похожей на постамент, урны. Она, урна выглядела уютной - в ней можно было спать.
  
  В наушниках играла "Долгая счастливая жизнь". Илья пытался выгрести что-то из слов этой песни, вычерпать, словно последнюю влагу с высыхающего каменистого дна. Сердце его ликовало, как праздник. Кровь стала патокой.
  
  ... долгая счастливая жизнь... такая долгая жизнь... отныне долгая счастливая жизнь... каждому из нас, каждому из нас! Каждому из нас, каждому из нас!
  
  В горле ширился ком. Внутри защемило, как-то вкрутило сердце в позвоночник, подобно большому шрупу и затрясло всего, как лихорадного. Солнце грело, мелькая в домах, словно барахлящий фонарик.
  
  Водитель ухмылялся в лобовое стекло, мастерски и плавно прокручивая руль распластанной ладонью, с ловкостью шулера, перекатывающего шарик с одного стакана в другой. Туда-сюда-снова туда-бац, не углядел, а я уже сделал! Лицо его походило на выжатое зноем тесто. Он с удовольствием расстегнул рубашку, выпучив волосатую грудь вперёд, как боевое знамя. Петербург выстилался гранитно-бетонной мозаикой, перекликаясь отблеском больших окон. Выхоленные деревья сонно качались от ветра. Купола осторожно продирались в высоту, расплёскивая золотом воздух и влагая в небо кресты. Илью потянуло в сон, но он сдержался, потёр глаза. Сильно зевнул. Такси завернуло во двор, замедлилось и встало у пятиэтажки. Илья расплатился по карте, спешился и направился к парадной, у которой, как коты на плетни, расселись хмурые старики. Они недоверчиво оглядели Илью, пока он звонил в домофон. С каждым пропущенных гудком щурились старики хитрее и строже, надуваясь.
  - Пади нет никого, что трезвонишь? - Начал дед, закинувший обе руки на набалдашник резаной трости.
  - Есть.
  - А вы к кому? - Крякнула бабка с одутловатым лицом и круглыми, как пни, ногами в длинных вязаных носках и тапках.
  - К Лизе.
  - К кому...? - Покосилась хлюпкими глазами она.
  - К Лизе!
  - Какой это... Лизе? Нет у нас Лизы.
  - Она на пятом живёт, - объяснил Илья. - В 184-й.
  - Как в 184-й? Там Лидия Михайловна!
  - Она же сдаёт, - поправила её вторая, квёлая худая старушка, половина лица коей занимали очки в круглой оправе, ширя её глаза на манер совьих. - Какой-то девчушке сейчас, хорошенькой, - и уточнила, надменно обратившись к Илье, - приличной!
  
  - Кто? - Раздалось из домофона.
  - Проституточная?- Ответил Илья.
  
  Домофон запищал, знаменуя открытие. Илья, пронырнув в парадную, стал подниматься, перепрыгивая и перешагивая по три ступени зараз. День этот длился так долго, что казалось, он - вся его жизнь.
  
   Какая прекрасная у него жизнь.
  
  ***
  
  Лиза встретила его в белом халате, босая, скрестив голые ножки и прислонившись ладошкой к капители гипсовой арки. Лицо её было до красна распарено, до узорчатых лацканов струились светлые мокрые волосы.
  - Я только с душа, - сказала она, разглядывая ухоженные ноготки.
  - Самое время, - усмехнулся Илья, разуваясь.
  
  В зале он снарядом бухнулся на угловой диван и буднично потянулся. Позвонки лирично хрустнули. Справа от дивана тепло светился торшер, слева стоял книжный шкаф с сердитым глобусом на полке. По телевизору говорили о митингах в Париже, про "жёлтые жилеты". Говорили быстро, напряжённо и безжизненно, как говорит блендер.
  - А почему их жёлтыми жилетами называют? - Зевая, спросил Илья.
  - Ну не знаю, - впроброс ответила Лиза, хрустко расчёсываясь перед зеркалом. - Может, потому что они жилеты носят?
  - Жёлтые?
  - Жёлтые.
  
  Илья взглянул на её спокойное и вдумчивое лицо, на то, как вытягивает пряди волос, как хорошо и ловко разделяет их, перекладывая с пальца на палец и выпрямляя. Как заботливо кладёт их себе на грудь, словно головку младенца, как тихо дышит. Декольте халата, обшитое розовой каёмкой, выдаёт складки её грудей. Мокрые волосы ей идут, - лирично заметил Илья, положив голову на ладонь, словно арбуз.
  - Что случилось? - Илья.
  - А?
  - Ты меня звала.
  - А уже неважно, - ответила Лиза, взмахнув бровками, как крыльями птица.
  - Я могу идти? - Пытливо спросил Илья.
  - Не знаю, как хочешь, - холодно произнесла Лиза. Её притворство было очевидным, но тем и обаятельным.
  
  Подумав, Илья встал и приблизился к ней. Посмотрел на глаза её, словно это были глаза очень близкого, но давно умершего человека, вдруг вернувшегося на минуту назад. Лизу выдали зардевшие щеки - с облегчением заметил Илья и положил руки на её плечи, как на руль велосипеда, и потянул к себе. Она подчинились и снарядом пала спинкой на его вздрагивающую грудь. Илья уткнулся носом в её влажный затылок и крепко вдохнул.
  
  - Вкусно пахнешь, - наивно выразился он.
  - Это шампунь. - Парировала Лиза.
  
  Илья прошёлся ладонью по её гладкому и мягкому животику - халат оказался распахнут. Лиза припала ушком к его небритой, заскорузлой щеке, потом тихо вдохнула, сверкнув красными губами, и поцеловала его шею. Медленно и нежно, поглаживая кадык тёплым языком. Обхватила рукой его голову, топорщившуюся грязными волосами, как кипарисами и зажмурилась, словно испугавшись.
  
  Она казалась бабочкой, что пыталась выпростаться наружу из куклы - отчаянно, отрываясь от неё с мясом, через резкую боль. Но кукла стиснула её, перейдя сочленениями рук на ключицу, сжав её, как веригами и вдавливая в себя, словно добиваясь диффузии.
  
  Илья почувствовал её зад. Две округлости с тонкой ложбинкой промеж. Проскулив про себя, недомогая и трясясь, Илья взял её за бедра, отчего Лиза, безвольно наклонилась вперёд, стеная. Опёрлась об стену, выгнулась. Илья посмотрел через её плечо в зеркало, на красивое, свитое из русских черт, тёплое женское лицо. С долей муки и небрежности. Она сладострастно открыла ротик и вдруг улыбнулась, закатив глазки. Упругая, сладкая, такая объятая, гладкая... "впиться в тебя, утонуть ...".
  
  Бровки её склонились друг к другу, как стороны скатной крыши. Илья судорожно скомкал подол её халата и поднял его, оголив ляжки, полукруги попы в тонких трусиках. Лиза встала на носочки и скинула с плеча халат, откуда выпала маленькая и упругая грудь. Илья вымял её, словно пытаясь предать форму; вставший сосок выпирал сквозь прорези его пальцев, краснея, наливаясь, как плод - сахарный, плотный, твёрдый. После того, звеня тугим ремнём, Илья высвободился и вогнал себя промеж её ляжек, потом выше - в трусики, как ветер в парус. Лиза куснула губу, словно сдерживаясь от плача. Кто тебя обидел, Лиза?
  
  Илья тряхнул головой, продолжая влагать себя в теплоту сквозь бархатную ткань трусиков. А-а-а, - страдальчески выкрикнула Лиза. А-а! - Добавил он, покусывая её волосы, как буйвол солому.
  
  Она, чья то дочка, - вдруг подумал Илья, разглядывая её полусогнутые, напруженные ноги, и ему перехватило дыхание.
  
  "Она чья-то дочка, чья-то дочка, чья-то сестра".
  
  Пронырнув рукой спереди, ниже живота, он обхватил в набухшую, сочившуюся мякоть. Илья повернул Лизу к себе и поцеловал так, словно пытаясь её выпить; сделал это намеренно, чтобы потом отвести вниз, и это удалось - Лиза послушалась. Зажмурившись, Илья ясно ощутил что-то тёплое и мокрое; напутственно положив руку на голову Лизы, Илья обмотал её волосы вокруг кулака и стал двигать, как сбивчивый маятник.
  
  Какая ты красивая, хорошая, - взгально пронеслось у него в голове. Илья никогда не думал подобного про Лизу, но сейчас вырвалось, как выстрел. Мозги теплились от пороховых осадков, внутри всё сжалось в неудержимом стремлении к нулю.
  
  Илья схватил её за горло, повалил на пол, взял за щиколотки и потянул к себе; Лиза проехалась на руках по ворсовому ковру, как на полозьях и вытянулась под Ильёй, нежно его объяв. Как горит всё, как стремительно просится наружу! Задыхаясь, он стал тереться об неё. Раскинув ротик, Лиза обрывисто взвыла, и это было красиво.
  - Осторожно входи, - промолвила она, задыхаясь.
  - А?
  - Это мой первый раз.
  - Что? - Сказал Илья, отпрянув от неё. Лиза стыдливо прикрылась.
  - Какого... ты сразу не сказала? - Пробормотал Илья, застёгивая дрожащими руками джинсы. Ничего не услышав в ответ, он распахнул окно и закурил. Любопытный дым вылился наружу. Илья не знал что сказать, куда смотреть, воздух вдруг обжёг его, как серная кислота. Услышал за спиной мягкий топот босых ножек, шелест воды; Лиза ушла в душ. Плачет, - предположил он и скоро докурив, выбежал на улицу.
  
  ***
  
  Дома Илья улёгся на диван, сняв и прикрыв футболкой лицо, словно чадрой. Не спалось, - зад черепа свербело. Под глазами чесались слёзы. Сердце зло колотило в грудь. В гостиной катался витиеватый туман свежего табачного дыма, в котором, подобно астероидам, роились мириады крупной пыли. В голове звенело отменно знакомым голосом:
  
  
  Слишком рано, чтобы просыпаться, слишком поздно, чтобы спать... нечего терять, нечего терять!
  
  
  Причинное место его жгло, раздразнённое. Вперемешку, толкаясь друг с другом, в его память встревала то Лиза, то незнакомка с листовками; они сплавлялись, смещались лучшими частями своих тел, сливаясь в общее, одухотворённое существо. Это существо стояло грудями, как барханами. Дышало ногами, струилось шеей, ширилось и извивалось. И всё это отливалось в Илье необъяснимым чувством, словно большое раскалённое лезвие впилось в него и раскурочило грудь в труху и ошмётки... как тяжело быть человеком, как невыносима совесть! Лёгкая судорога прошла по его челюстям, вздрагивая желваками, как волнами беспокойное море. Чувство, словно треплющая до мурашек тоска перекладывала с места на место бледной рукой его внутренности. И было это больно, до тошноты. Зажмурившись, Илья осторожно, словно стараясь быть незаметным, облизал солёную ладонь и просунул её в трусы. Схватившись за себя, Илья принялся медленно, но внимательно, вкатываясь глазами в едва осязаемую память, водить.
  
  Небо за окном фыркнуло мелким дождём. Воздух завыл. Серые облака тяжело столкнулись, как увесистые, огромные айсберги и сморщились проваливающимися к земле дымными животами. В один момент Илья ускорился, впившись ногами в диван, словно плуг в землю, отчего тот жалобно прохрипел и по-конски взвизгнул. Под конец мысли вообще покосились и куда-то уплыли,... вспомнились менты, дорожное кольцо, по которому он ехал в такси... неуклюжий УАЗ, похожий на старую, ленивую черепаху. Старинный Петербург - бетонное пятно на пологом затылке Земли. И если Земля - это череп, то вулканы, - спешно подумал Илья, - то вулканы... это прыщи... и те, что созрели, трескаются кровавой лавой и дымятся ввысь. Красиво! Также красиво было смотреть на Лизин затылок, когда она... сколько мыслей! Разных, толкающихся друг с другом, идущих вереницей, кутерьмой, бесконечным серпантином, шумной и дремучей кучей! Сколько мыслей! Сколько!?
  
  Длинный и разрозненный язык молнии, лизнув серое небо, лая громом; как бы кто-то с разбегу двинул в гонг, коим послужила только что выкатившееся блюдце луны. На мгновение город покрыло тонким световым настом, но то сразу иссякло, словно небо моргнуло и закашляло одновременно. Илье стало неприятно и досадно. Казалось, что этот небесный белый язык, змеиный язык, злой язык вот-вот достанет его через окно, оближет, окутает и проглотит восвояси. Внутри колыхнулось, - на живот вылилось тепло, ноги схватились судорогой, а грудь быстро задышала, усмиряясь. Мысли вылились вместе с этим упокоенным теплом, вместе с душой, оставив Илью с безропотной, исковерканной полостью. С собой.
  
  Дождь крупными каплями барабанил по окну и жестяному карнизу, словно кто-то нервно бегал по ним пальцами. Скучные деревья понуро склонялись к земле. Ветер плёл и вытягивал мокрые косы из хилых ветвей, качая крючком согнутые макушки. Илья вышел на балкон, расставил на оградке локти и закурил; дым со свежим воздухом вприкуску был донельзя сладок. Внизу минорно двигались пятна. По крайней мере, так его плохому зрению виделись распустившиеся зонты: пятна, пятна, пятна. Молоденькие девушки, одевшись не по погоде, нежно сверкали загорелыми ляжками, словно красивые, морские существа. Старики, сгрудившись, шли медленно и бесцельно. Илья вперился в свои ладони так, словно смотрел в глаза любимого, но предавшего человека. Их, ладони хотелось выесть и выплюнуть, как отравленную пищу. Небо исказилось и сардонически рассмеялось, длинно сверкая в окно; оно было столь красивым, что казалось, разорвёт глаза - так могуче и прекрасно выглядело. Небо, небо, небо...
  
  Глава 4
  
  Илье снилось детство. Детство - это когда давно.
  
  Вырос он в деревне. В уютном и маленьком доме с крышей дельно выстеленной дранкой с крупной кирпичной трубой. Деревня была окружена полями, сопками, канавами. Большой водой.
  
  Есть одно, самое явное, что вспоминалось Илье из детства. Как сейчас видит: зима. Пурга дробит воздух мелким снегом, скрывая белёсой дымкой просторы полей, как занавесом сцену. Недалеко от заснеженной колонки идёт старик. Скрежеща об тонкий ледяной наст, он тянет за собой длинные деревянные сани с флягами на войлочном тряпье. Как бурлак на картине Репина. Старик приземистый, с надломленной надвое, как раскладушка спиной. В вязаной завёрнутой шапке и с кустистой бородой. Обернувшись на маленького Илью, бог знает зачем брошенного в зиму, он встрепенулся; недоверчивые глаза его сузились, широкий рот на заросшей челюсти выгнулся жуткой улыбкой. Он подошёл и стал приветственно трепать Илью по голове; он всегда так делал. От старика веяло теплом и домовитостью, осмысленной и сердцем выстраданной сединой. Космосом. Эпосом. Он спросил: "что ты всё гулеванишь? Холодно...". Илья что-то ответил. Тогда старик велел идти домой, но строже. Мальчик послушался.
  
  Дома стоят рядком: задумчивые и печальные... дым пускают небрежный. Окна у них неприглядные. Заборы из горбыля, осунувшиеся от времени и морозов. От несчастий. И люди в них такие же, как всё кругом. Идти вязко: гуща снежной мякоти поглотила его до колен, западая в испод валенок. Всё, как дурной сон. По левую руку, промеж отвесных склонов, спит река. Со склонов, прямо над ней высится крупный заснеженный лёд, словно припай обмельчавшего русла. По правую руку железные пути, искривлённые напрямик в лесную стену. Скромный полустанок со снежной шляпой на пологой крыше и тростью в виде дорожного знака подле.
  
  Сзади что-то бухнулось в снег.
  
  Илья ощутил это затылком - почти сенсерно. Одной половиной тела он вроде хотел повернуться на звук, но другая часть запротестовала и впятилась в землю, как вросшая корнями; в итоге, противящиеся силы едва не разорвали его пополам, словно неподелённый билет.
  
  Сердце отпрянуло наружу, рассеялось в снежную пыль.
  
  Выкрик заплутал в тонкой шее, встал сикось-накось, забуксовал в гортани.
  
  Ноги обмякли и покосились. На снегу распластался старик; рот его был открыт, глаза смотрели в небо, безмолвные.
  
  Илья с ним наедине. С мёртвым. Посреди поля. В полукилометре от деревни, от первых перекошенных, как гнилые зубы, оград. В пустоте. Он - и труп. Инь - и янь.
  
  Илья заревел сильным и душащим плачем, но никто его не услышал. Только снег, хлёстко обглаживая щеки, пытался вытереть слезы, но ненароком сам окроплял его зардевшие от мороза ланиты водой.
  
  ***
  
  Старика потащили в его дом, словно старую мебель. Одежда с него съехала, обнажив висячий, седовласый живот, сапоги сползли с пяток. Шапка упала в снег и ветер затрепал его хилые, седые волосёнки. По выражению скошенного стариковского лица можно было предположить, что он недоволен происходящим. Что он замёрз, или голоден. Или, ему не понравилось быть мёртвым. Мало ли что? Взрослые отгоняли Илью, увязавшегося за ними, как назойливая собачонка. Он с благоговением смотрел на старика. Ему было странно осознавать, что этот несчастный старик, которого он знавал с пелёнок только что действительно соприкоснулся со смертью; познал её. Или она его? Неважно... главное, что он узрел, и Илье виделось в этом нечто схожее с подвигом, с недостижимым.
  
  - Что там с Игорычем? - Спросила крикливая бабка за забором.
  - А нет Игорыча, - признался запыхавшийся мужик, втаскивая тело в порог.
  - Жалко как...
  - Ничего, - пыхтя сказал второй, - в жизни надо умирать...
  
  Внутри Ильи что-то сместилось, словно его шестерёнки-органы на секунду остановились, подумали и замаршировали в противную сторону. Мясо внутри закачалось, язык во рту выглянул носом наверх, как охотничий пёс, уловивший в лесу запах дичи. В жизни надо умирать.
  
  - А что детятя здесь делает? - Вопрошает бабка за тем же забором, поднимая похожую на тыкву голову.
  - Да прогнать не может, привязался... это же Галактионовых?
  - Галактионовых.
  - Ну, иди домой! - Гонит мужик, извёртываясь на резком повороте в дом.
  - Пойдёшь? - Вопрошает бабка.
  - Пойду. - Посулился Илья.
  
  Отныне старика нет. А ветер есть. Как это странно, как странно...
  
  ***
  
  Недалеко от посёлка располагалась военная часть.
  
  Зелёные люди в желудках зелёных грузовиков, что вспенивали массивными колёсами пену сухой пыли. Быстрые, как стрекозы истребители. Все это прошло сквозь его тихое и тягучее детство, смешивая воздух с расщепленным огнём и железом. Прошло и застыло... где-то посреди его груди и осталось лежать камнем.
  
  Илье было семь, когда он рыскал в канавах палку, напоминающую по длине и форме (и прочим ему лишь известным особенностям) автомат. Потом, вместе с ребятами, его сверстниками, играл в войну. На суефа они делились на команды: русских и немцев. Иногда русских и афганцев, русских и чеченцев. Когда как. Занимали позиции вдоль узких деревенских улиц, окапываясь в траве и в зелёные, духовитые чашах лопухов, как в спасительные родительские ладони. Бегали. Метали камни-гранаты. Те взрывались так: бабах! Автоматы стреляли: тра-та-та! Над травой разносилась неистовая гвалта. Илья странно верил в подлинность этих событий. Верил, что может пролить свою кровь. И если это случится, то не напрасно; верилось, что она впитается и останется в земле, как плоть её, как дух её. Верилось в нечто метафизичное, словно этим он впишется в ландшафт, в код земли. Действительность перегноя Илью тогда мало беспокоила.
  
  Хотя, скорее он даже об этом не думал, он чувствовал - маленьким сердцем в застенках тощей загорелой груди. В самом постукивании этого органа азбукой Морзе выбивалась большая мысль - сформулированная в неясном первоисточнике сознания, в расфокусе души. Чувство - начинало его, как глагол, мысль делала, как существительное. Илья жил тогда медленной и досужей жизнью, она напоминала исполненную в лихорадке молитву. Он молил, чтобы жизнь эта не кончалась, но молитвы эти, врезавшись в туго растянутую небесную твердь, градом ссыпались на его юношеский затылок - разбитые буквы молений замёрзли в господнем равнодушии и рухнули вниз, подобно первому, холодному снегу.
  
  ***
  
  Также с детьми он форсировал на велосипедах просёлочные дороги. С велосипедов предательски слетали цепи, ехидно звеня о спицы. Приходилось натягивать их, трудно раскручивая педали. Зачастую втайне от взрослых они покидали пределы деревни. Катались вдоль берега реки. Напротив него, берега простирался бескрайний мёд пшеничного поля, по которому, как старые ленивые пчелы, сновали трактора. За полем был лес; из его зелёной гущи в необъяснимую высоту устремлялись большие заводские трубы, похожие на недостроенные ракеты. Серые, крупные... Тогда же, наблюдая этот дым, Илья думал, что так делают облака. Плюс, к этому он был уверен, что давно, ещё до человечества, небо было пустым и скучным. Сейчас завода нет. Завода нет, а облака почему-то остались.
  
  ***
  
  Дети со злыми загорелыми лицами. Они бодро и способно матерились. Грозили "выебать" друг друга, скабрёзно ухмыляясь. Отжимали у других детей бутылки с лимонадом, чтобы справить туда нужду и потом вернуть. Дрались, сшибали носы и загадочно двигали их по лицу. Закидывали друг друга камнями. Выжигали на заборах брань, орудуя найденной на свалке лупой. Свалка эта, полная кривого и ржавого железа, разбурьянилась, заросла репейником и высокой крапивой; на сухой земле распластались окаменевшие шашки коровьего дерьма и зернистые горошины овечьего. В этих местах изредка находились редкие бараньи и собачьи черепа, которые ребята с достоинством водружали на воткнутые в землю палки. В нервозном мандраже менялись картами с голыми женщинами, которые каждый укромно прятал у себя дома. Женщины на этих картах... казались им божествами. Не плотью, а высшей мифологической сущностью, как минимум, потому что в эротическом смысле тогда им никто большего предложить не мог. Подобная избранность и возносила этих женщин. У ребят не было общего бога, нет, они были язычниками, и их божествами являлись голые бабы со скупо прикрытыми сосками на загорелых грудях; они были предметом и силой поклонения. Их, еретиков, присных, признающих лишь совершенство женского тела, было немного, человек шесть. И к сегодняшнему дню вся ортодоксальная община похоти и тупого спермотоксикозного придыхания растеклась по земле, как вши по патлатому черепу. Кого-то уже вычесало и со щелчком раздавило о ноготь. Кого-то ещё нет.
  
  ***
  
  Что ещё было...?
  
  Однажды Илья взобрался на чердак, хотя ему воспрещалось.
  
  Воздух там был сырой и спёртый. Под косым, протиснувшимся в прощелины кровли светом роилась крупная пыль. Полосы бревенчатых стропил неясно выглядывали чрез згу, упираясь во внутренний скат крыши. Илья включил предусмотрительно взятый фонарик, и тот забодал в пол вытянутым пятном серебристого света. Клочья пыли, налепленные на паутину, качались, как водоросли в воде. Посреди стены, под высшей точкой угловатого потолка, стоял шкаф. Илья крадучись прошёлся до него; медленно, словно выискивая растяжку.
  
  Порывшись в шкафу (с неудобным фонариком в одной рукой), он обнаружил старый советский флаг на оторжавевшем древке, чьи запылённые отороченные более плотной тканью края в сухой слипшейся грязи тихо похрустывали на всякое движение. Будто само время напевало что-то под свой тяжёлый, горбатый, окостеневший нос... хрум-хрум. Хрум-хрум. В левом верхнем углу кумачового стяга располагались два накрест положенные инструмента - серп и молот. Символ древней, ушедшей под вековую морось империи. Также он обнаружил две старинного вида лампадки. Монохромные, неприятные на ощупь книги...
  
  Дед и бабушка растили Илью в умеренной строгости и любви. Это были советские люди. Чувственно тёплые, вековечные, как найденные в шкафу лампадки. Только пыль их беда - и та сдуется.
  - Илья! - Окрикнул дед. Книга громко упала на пол плашмя, выскользнув из испуганно вздрогнувших рук. - Обедать!
  
  ***
  
  Старики многому его научили...
  
  В восемь лет Илья впервые увидел забой.
  
  Дед с отцом загнали борова в пролёт между двух загонов из дородных жердей. Порось, елозя короткими ногами, натыкался задом на деда и потому взволновано бычился вперёд, похрюкивая. В дальних клетках галдели гуси, их освещал прямой бронзовый свет электролампы; в остальном простилалась полутьма.
  
  На дедовский знак Илья поднёс ружье.
  
  "Борис, Борис", - нежно говорил дед, почёсывая толстые свиные бока и подавая отцу какие-то мимические знаки. Отец положил кувалду на плечо и кивнул. "Давай!". Квадратное железо взметнулось и дугой полетело вниз; обух кувалды, как метеорит в гору врезался в твёрдый череп порося, и тот, истошно визжа, боком повалилась на расхлябанную калитку загона, отчего ржавые петли её тоже, подобно свину, резко взвизгнули и умолкли. Мухи закружили, оголтелые, плотно и до звона быстро.
  
  Тут же раздался выстрел.
  
  Порось забился в конвульсиях, как бы пытаясь выкарабкаться из своего тела, словно из топкого болота. Дед придавил его мощным коленом и изъял из широкой балки предусмотрительно воткнутый нож. Потом, пока боров повизгивал и лихо брыкался, дед наклонился над ним внимательным и напряжённо красным лицом с первыми капельками пота на морщинках, после чего плавно ввёл острие в толстую, свиную шею, и резким толчком руки погрузил нож в упор, до рукояти. Из-под лезвия хлынула густая, как гранатовый сок, кровь. Визг сменился громким хлюпаньем, бурлением. Секунду спустя нож был вынут и густая, как изверженная лава, кровь стала падать в широкий синий тазик, переливаясь коричневым в темноте. Илья перелез через ограду и спрыгнул в загон, где куры вдребезги от него разбежались, взобрался на калитку ровно над кабаном и наклонился к нему, задыхающемуся и заметно ослабшему в теле.
  
  "Как странно, что я - это последнее, что он видит".
  
  Зрачки порося в тонкой оправе белков гипнотически медлительно увядали. Вылившаяся на пол кровь тихо дымилась. Вскоре обмякшую и безвольную тушу вынесли во двор, положили на сложенный из широких обапол помост. Там острым ножом с него соскоблили волосы, прежде дочерна опалив горелкой. Бабка, выйдя с ведром, омыла порося до девственной розовизны. Потом потрошили, делили тушу, разбирали на красные, как спелые фрукты, органы, на пласты сала, куски розового, тёплого мяса.
  
  "А сала то, сала. - Говорил дед, подмигивая довольным глазом. - Эх, бабка, хоть мажься этим салом!"
  
  На помосте припеклась и свернулась кровь, обернувшись в тёмные, сохлые пятна.
  
  Отныне кабан стал мясом окончательно. Ничего общего с тем, что неповоротливо ютилось в загоне, билось и артачилось - не было. Ничего общего с тем, что в ужасе визжало, боролось вопреки дробящей кости картечи и лёгкого острия. Теперь оно - это кишки пущенные собакам в корм, засоленное сало, свежее мясо. И единственное, что от того сохранилось - это голова с безвозвратно выдохшимися глазами. Их, глаза облепили черные мухи, но порось смиренно принял эту участь, покуда ему даже нечем было от них убежать.
  
  ***
  
  Последний раз Илья навестил их в прошлом году. Был январь. Зима выгнула воздух, растрясла и усыпала облаками землю, - те послушно легли, обелив косогоры, сопки; припудрив холмистые, волнами идущие земли, кряжи, вытянув жесть сплошного льда.
  
  Илья спешился с электрички на полустанке, закурил. Он ехал с запойной вечеринки у друзей в маленьком городке неподалёку. По пути решил заскочить к старикам. Осмотрев свой затрапезный вид, Илья усмехнулся и оценивающе потрогал щетину. Поезд тронулся и утёк в лес, потряхивая нежный морозный воздух. От снега и белого неба саднило глаза. Лишь тончайшая дымка горных хребтов оторачивала дугой изогнутую струнку горизонта. Солнце обморочно выкатывалось с зенита. У полустанка покойно лежала урна, её грязные потроха вывалились наружу в снег. Спустившись с перрона по заснеженной насыпи, Илья пошёл извилистой торной тропой, пересекающей бывшую опушку, к деревне. Теперь здесь теснятся, похожие на надолбы, заснеженные короткие пни. Идти тяжело. Илья был весь навьючен рюкзаками и спортивными сумками, поклажа коих состояла из разного тряпья, взятого с собой из Петербурга. Он заведомо знал, что останется у друзей надолго и потому припасливо собрал все вещи с собой. Теперь праздник кончился, тело похмельно ломило, мысли путались и лопались, как пузырьки в воде.
  
  Пришёл.
  
  Выпучив глуповатые окна, родной дом впал в землю и осунулся, пробуя воздух оледеневшим языком порога. Стучит в калитку - в ответ раздаётся собачий лай.
  
  "Бабушка!" - зовёт он. "Ба!". Перемахнув через забор, Илья оказывается во дворе; дворняга рвётся на него и звенит тугой цепью, оголяя чёрные дёсны в белых копьях зубов.
  
  Деду плохо, - смекнул он, - снег во дворе не убран.
  
  Дверь со скрипом открывается и из дома выплывает, похожая на сбежавший, набитый поношенной одеждой мешок, старуха. Она неуклюже идёт к Илье, моргая маленькими, поблёскивающими глазами. Илья облапил её рыхлое тепло, упиревшись подбородком в побелённое временем темя. Старушка... седая, смятая, кучевая, причитая о том, как давно внук не приезжал погостить, ведёт Илью в дом.
  
  Внутри темно. Стена завешана ковром, вокруг ветхое тряпье, вышитые картины на стенах. Между стёклами окон рассыпаны мухи; ещё с лета, видимо. Пахнет таблетками и крепким чаем. Полочка в углу - на ней троица, подле к стене пригвождённый хоругвь. Вытопленные свечи. На одноместной кровати у стены дремлет дед. Его странно выгнутый лысый череп почти слит с шеей, руки лежат на груди, топорщащейся тонкими седыми волосками. На предплечье татуировка - размытое синие дерево, каким его обычно рисуют дети.
  - Не буди... - сказал Илья. Бабка засомневалась, но послушалась. Сложив вещи и немного поглядев на деда, Илья пошёл на кухню.
  
  На столе под окном бабушка неспешно нарезала хлеб - косой свет падал на ее вспученную грудь. "Вот", - приговаривала она сосредоточено, наблюдая за ножом, "... и чай готов". Илья захотелось её обнять, попросить зачем-то прощения. Оглянулся - вдохнул, пытаясь тем самым впитать в себя "настоящее", которое никогда не повторится. Вот они, живые, рядом. Попытка запомнить это, вычеканить на сетчатке. Вечерело. Чай был крепок и вкусен. Тоскливо и неряшливо лохматились голые деревья, пошёл снег. Бабушка молчаливо смотрела на внука.
  
  Глава 5
  
  Словно толчком из-под земли Илью выбросило из полусна в холодную, неудобную реальность. Ещё не до конца рассеялся отпечаток дедовского лица, как комната закружилась в его глазах, словно пьяная. Илья опустил ноги на холодный пол. Почесал живот - липкий, с коростой. Обнаружил, что телефон "сел". Подключил его к зарядке, потом поставил сковороду на огонь, расколол и вылил на неё два яйца. Пока белок яичницы степенно сворачивался, одной рукой Илья курил, другой посаливал и помешивал завтрак. Вскипятил чайник и заварил растворимый кофе "три в одном"; сладкий молочный дух сразу объял кухню. Отлил, но не смыл, полюбовался в жёлтое. Открыл кран, подождал немного, слушая зачем-то воду. Нехотя позавтракав, взял телефон, где его встретило уведомление об одиннадцати "пропущенных" от Лизы. Несколько минут Илья безропотно втыкал в телефон, подчиняя себе внезапно заметавшуюся в теле, как загнанный в клетку зверь, душу. Она, душа рычала, скоблила когтями прутья его рёбер, выла на сердце, как на луну - билось о стенки, свирепствовала. Было этой душе больно, стыдно. Илья встал напротив зеркала, включил на телефоне рэп. Стал читать в своё отражение, быстро жестикулируя, покачиваясь, порой, не успевая за речитативом, запинаясь и захлёбываясь в словах. Со стороны это выглядело, как безумство - больной шизойд корёжится под жуткие звуки и крики. Как эпилепсия, как экзорцизм. Внутри него - это походило на шаманский ритуал, или обращение к духу. К своему: сорвавшемуся, когтистому духу. Это усмиряло его, сублимировало гнев в странный полутанец, в магическую полумузыку. В треск, в шёпот, в больную и грешную молитву. Не богу, а себе. Или себе, как богу.
  
  ***
  
  К вечеру Илья стал варить суп. Бездарно порезал овощи, с трудом покрошил не оттаявшее куриное филе, бросил всё это в кастрюлю, пресытив бульон кубиком. "Ароматище!" - блаженно сказал он, внюхиваясь в красивый пар, словно оракул, глядящий через зелье в будущее. В будущем - будет сытость. В будущем - будет жизнь. Это можно знать наверняка: есть снедь - растает и снег. А там весна, а весна - это когда потом лето. А лето - это хорошо. Значит снедь - это хорошо.
  
  Зазвонил телефон - Лука. Зажав трубку между плечом и ухом, Илья ответил, помешивая тем временем бурлящее в кастрюле варево. Лавровый лист, как обвалившийся с корабля, но не утонувший парус маялся на поверхности среди гороха. Неодинаковые картофелины, как бочки с грузом, тоже с потерпевшего крушение судна. Куски мяса безразлично всплывали над пузырящийся водой, как утопленники над штормом. Убавил огонь и наступил штиль, умиротворённый, двигающий зелёные символы мелко порубленной зелени, выгнутые трубки макарон.
  - А? - Илья.
  - Гутен таг! - Лука.
  - Шалом.
  - Ты где?
  - Дома, и я никуда не пойду.
  - А я тебя никуда и не зову.
  - Странно, - хмыкнул Илья, - обычно за этим следует другой сценарий. А ты не такой предсказуемый, да?
  - У меня к тебе дело...
  - Какое?
  - Помнишь Егора?
  - Помню... - ответил Илья в предчувствии.
  - Ну, вот... этому хорошему человеку очень нужна помощь от другого хорошего человека.
  - А этот "другой человек", ни кто иной, как я?
  - Ни кто иной, как ты... - подтвердил виновато Лука и, помолчав, продолжил, - ему надо у тебя перекантоваться.
  - Почему у меня?
  - Потому что менты могут знать, что он у меня.
  - Что?
  - Ну, им известно наше общение...
  - Менты?
  - А что, ты думал, он просто так вчера сиганул?
  - Нет, но ... за что?
  - Неважно.
  - Ты ахуел? Ты ко мне домой его толкаешь, в смысле, блять, неважно?
  - Он сам расскажет... тебе в любом случае ничего не будет... очень надо, чел...
  - И что, больше не к кому обратиться? Саня?
  - Саня в участке.
  - Мда... - напряжённо сказал Илья, раздумывая, и спустя какое-то время сдался, - ладно, пиши ему мой адрес.
  - А я уже написал, - признался Лука. - Он уже к тебе едет.
  - Вот ты сволочь!
  - Натуральная, - насмешливо добавил Лука, - спасибо тебе, от всего мира, очень помог.
  - Да пошёл ты...
  - Ты мощь, братан...
  - Давай... - закончил Илья и сбросил трубку.
  
  Илья выключил плиту и сел на табурет под окном. Закурил. В голове его шарахались всякие нехорошие мысли, изнутри что-то скоблило грудь. Суп ваял изящный, как лепнина пар, дым сплетался и разбредался с ним по кухне, неустойчивый. За окном кричали дети, с соседского балкона мяукал кот... обугленное солнце тухло в горизонтали неровных крыш... Илья налил себе супу, обжёгся, неторопливо поел, словно перед казнью, вслушиваясь во вкус.
  
  ***
  
  Егор приехал, что называется "не с пустыми руками". В одной руке у него горделиво висел пакет с четырьмя бутылками портвейна, в другой - чипсы, две пачки. Илья встретил его скованной улыбкой, они поздоровались и прошли на кухню.
  - Будешь? - Спросил Егор, оглядывая квартиру.
  - Это что?
  - Портвейн.
  - Ну, раз принёс...
  
  Егор улыбнулся и достал бутылки с видом, словно это были древние олимпийские кубки. Илья взял пару стаканов.
  - Может из них прям сразу? - Робко предложил Егор.
  - Можно и так, - равнодушно согласился Илья, возвращая стаканы на полку.
  Рассевшись за столом друг напротив друга, взяли по бутылке. Кофейная чашка - под пепельницу. От супа Егор отказался. Были чипсы, бутерброды с толстыми кусками дешёвой, похожей на воск, колбасы.
  
  Обсуждали незначительное (футбол) и пили, задирая над собой бутылки, словно песочные часы. Словно пытались пустить время вспять. Алкоголь сделал так, что весь мир за пределами комнаты стал пустыней. А стол, эта кухня вопреки тому вдруг оказалась оазисом; костром у огня которого, подставив руки, греются последние жизни, путники. Вечные странники.
  
  Сердце отвердело и отупело; встало поперёк груди, как абрикосовая кость.... Как бы взрастить из него чего? Из кости этой - было бы счастье.
  
  В моменты, когда становилось грустно, Илья вспоминал своих женщин. Красивых, спокойных и нежных женщин, которые перманентно теплились в нём живительным пламенем. Но теперь не выходило.
  
  Сумрак сплотился за окном, подёрнув улицу. Девушка с листовками подёрнула его женщин.
  - У тебя есть... девушка? - Спросил Илья.
  - Девушка? - Егор заметно удивился этому вопросу, а брови сошлись в омерзении. - Нет... почти...
  - В смысле, почти?
  - А... там... - отмахнулся.
  - Понятно... у меня то же самое...
  - Не взаимно типа? - Вытирая губы кулаком, спросил Егор.
  - Хуже, - Илья усмехнулся, откинувшись на спинку стула, - она даже не знает о моём существовании.
  - Ну, даже неизвестно, что хуже.
  - Ну, - Илья задумался, блеснув осоловевшими глазами, - в принципе, да.
  - У тебя хотя бы есть шанс, - пояснил Егор, разминая шею, потом немного помолчал, протянул Илье бутылку и закончил, - так что - за шанс.
  - За шанс! - Тепло повторил Илья и они звонко чокнулись бортами бутылок, отчего портвейн беспокойной закачался в них, вытянулся волнами, павшими внахлёст друг на друга, после чего принял сонную горизонталь.
  
  Молчание - сдавленная пружина. И сил держать её нет, тишина - невыносима.
  
  - А было у тебя так, чтобы ты делал то, о чём очень жалел? - Илья.
  - Постоянно делаю и постоянно жалею, - сухо ответил Егор, покосившись под ноги.
  - Я теперь тоже...
  
  - Я чуть не лишил невинности одну девушку. - С натугой продолжил Илья. - Она чистая, хорошая, но влюблена в меня.
  - Так лишил бы...
  - А я бы с ней не остался...
  - Не страшно. Никто бы не остался, так лучше, если бы это сделал тот, кого она любит. Иначе взбеситься и отдастся какому-нибудь хачу... потом всю жизнь жалеть будет. Или не будет.
  - А зачем ей отдаваться?
  - Ну, во-первых "чешется". Во-вторых, на зло. Вот ты не взял её, а другой взял, и чем больше этот взявший свинья, тем, по её мнению, тебе обиднее. А на самом деле всем насрать.
  - Всем насрать... - повторил Илья с той интонацией, которой подсудимый осмысляет свой приговор. - Всем насрать...
  
  - Ты давно знаком с Лукой? - Егор.
  - Со школы.
  - Со школы? Это хорошо. Я со школы ни с кем не общаюсь. Много школ сменил.
  - Мы не учились в одной школе, но с того времени знакомы. - Пауза. - Ты коренной?
  - Не-а.
   - Давно в Питере?
  
  Егор неопределённо мотнул головой и допил портвейн. После чего протянул не начатую бутылку Илье, деликатно кивнув, и взял себе такую же. Они чувствовали себя пьяными - и это было легко. Новый "снаряд" шёл на "добив" и помутнение; каждый глоток степенно погружал сознание в пустующий космос - в вакуум. Сладкий, блаженный, вдохновенный вакуум! "Прими моё тело, мои чувства и мой разум, словно я твой родной".
  
  Так не поняв, давно ли Егор в Питере, Илья смиренно согласился - какая разница? Времени всё равно нет. И никогда не будет.
  
  - А ты где работаешь? - Егор.
  - Я сейчас не работаю.
  - А, - Егор удивлённо вскинул бровями, - это твоя квартира получается?
  - Нет, не моя.
  - Снимаешь? - Брови вздёрнулись выше, кажется, готовясь сдвинуться на затылок.
  - Снимаю.
  - Ты местный, насколько я знаю...
  - Ну, родители живут в своём. А я живу в съёмном - все очевидно.
  - Все очевидно... - пробормотал Егор вослед и задумчиво прищурился. Бутылки отливались тёмно-зелёным и чёрным, как драгоценности. - А на что ты живёшь?
  - Наследство... тётя оставила мне наследство...
  - А...
  - Достаточное, чтобы протащить какое-то время.
  - Ты просто их проел?
  - И прожил, - ответил Илья, обведя не подкуренной сигаретой периметр кухни.
  - Понятно, - нахмурившись, сказал Егор. - А работу не ищешь?
  - Вскоре надо будет, наверное. Куда деваться? Эта сволочь у всех на плечах, каждого задушит; вечный, блять, груз. Мне иногда кажется, что мне как минимум должны платить за то, что я просыпаюсь рано утром. Как подумаешь, столько времени угробить в какую-то беспонтовую компанию, так злоба берет,... идите нахер!
  - Самые страшные преступники после смерти попадают в сферу услуг, - негромко усмехнулся Егор, как бы про себя.
  -...
  -...
  
  
  - Ты что тогда от ментов рванул? - Негромко и уже как-то серьёзно спросил Илья. Бронзовый свет странно падал на его лицо, искажая и некрасиво оттеняя его. Егор отхлебнул, усмехнулся и сказал, покашливая.
  - Да там... было дело, что мне лучше с ними... не встречаться, понимаешь?
  - Ну, я же прячу тебя здесь, так? - Илья сам себе удивился, когда ему удалось со столь натуральным давлением это произнести. Он, было, хотел даже улыбнуться себе, но в последний момент удержался и не стал.
  - Да, - кивнул Егор безразлично.
  - То есть уже тебя принял... у себя. Неужели я не могу знать, почему ты прячешься? И почему ты тогда нас так подставил?
  - Можешь, почему нет? - Нехотя пробормотал Егор, - но я скажу тебе позже, при всём желании сейчас ничего не выйдет. Ты можешь меня выставить за дверь, если тебе принципиально...
  
  Илья разочаровано вздохнул. Подошёл к окну, закурил и допил последнее. Если подумать, ему было без разницы, что у Егора с законом - он хотел проявить себя, настоять на чём-то. И снова, не зная, что ответить, он раздирался жуткой обидой вперемешку с презрением в себе. Сквозь тугую ночь вспыхнула она, и в Илье защемило - как он недостоин её. Вот он не переиграл Егора, не добился от него правды, а чувство, словно только что дал её в обиду... "завтра пойду к ней", твёрдо обозначил Илья, сжимая досадливо челюсть. Под выпершими скулами раздалось болезненной краснотой.
  
  ***
  
  Метро. Отделка туннеля желтела на приглушённом свету. Ещё невидимые поезда вдали сладострастно пилили воздух, взвизгивали, кряхтели, надували и стискивали железо. Невидимые, как тени полицейские хмуро чего-то выглядывают. Бомжи, провалившись головой к коленям, виновато дремлют на лавках. Люди входят в вагоны, продают там ручки, играют песни, рахитичные просят подаяния, снуя кривыми ногами. Старики насуплено прячутся за газетами, молодые созерцают экраны и пустоту в окнах, дети самозабвенно дёргает родителей за рукава, пока те молчат, терпеливо поглаживая маленькие затылки чада.
  
  В ухе заложило - давление. В таких случаях следует хорошенько сглотнуть слюны. Этому Илью научил приятель, с которым он одно время посещал качалку. Спорт крепит тело, но нагоняет тоску; вот, что выяснил для себя Илья. Плюс к этому девушки нередко ценили его дрыщеватость; им нравилось, что мужчина не больше их, а как раз в пору. Главное, что "там" все в порядке. Они красиво извивались, визжали, - хорошо бы, если стены впитали их стенания; хотя все равно, стен этих сменилось столько, что без разницы. Так что их сладостные выкрики, как печать его мужской состоятельности, испарились в дремучий космос, ласкать кометы и чёрную пыль. Илья вставил наушники и по-самурайски отсёк от себя весь остальной мир. Теперь он и музыка наедине, как сплетение судороги и звука, как лучшая одиночная комната, в которой можно очутиться.
  
  Илья сходит к платформе, поезд как раз тронулся и уехал - следующий через пару минут. Оборачивается на идущего мимо болезненного вида старика. Странная улыбка на желтоватой коже, проглоченный кепкой-восьмиклинкой высокий затылок, куски выкатившихся глаз. Он следует за женой. Женой, что очень похожа на мужа - в этом возрасте это нормально. Тучная, как большое серое облако, она медленно тащится впереди; с редкой кучерявой сединой, бородавкой под пышными губами, идёт и о чем-то плачет. А старик всё лыбится и топает за ней старыми, грязными башмаками, зажевав штанины между подошвой и полом.
  
  ***
  
  Пол линии позади. Вагоны опустели. Потому что будни, середина дня, можно раскинуться на кресле, дать волю костям. За пределами поезда лишь вытянувшиеся в строчку огоньки фонарей, как трассирующие пули, будоражили покойную темноту. От которой на мгновение они обгладывали спутанные провода и тонкие, как женские руки, трубы. Анатомия. Под ногами тараторит, как пулемётной очередью. "А на тебе, как на войне..."
  
  На "Петроградской" в вагон вошли девочки - небольшая компания, лет по пятнадцать. Вошли чуть ли не маршем, весело сгибаясь со смеха. Илья сразу заметил ту, что была выше всех: длинноволосую, с восточно-русскими чертами, детскую на лицо, но уже красивую девчушку. Она смеялась звонче всех, прикрыв ротик ладошкой. На руках яркие фенечки, одета в высокие брючки и белую рубашку (заправленную), в руках бежевый кофр для скрипки. Она сели напротив Ильи, не унимаясь, хихикая. Поддалась жаре и расстегнула верхние пуговички рубашки, открыв белую кожу начала ключицы в лёгкой испарине. Взмахом головы закинула волосы за спину, как в рекламе шампуня, продела их в резинку. Потом залезла в телефон - улыбка её выпрямилась, брови нахмурились, что-то показала на экране рядом сидящей подруге, сморщив лобик. Подруга шепчет на ухо, она отрицательно кивнула и, покоробившись, стала стучать пальцами по гаджету в весёлом напряжении. "Интересно, кому сейчас она разбивает сердце?" - мечтательно подумал Илья, в наглую рассматривая её, словно экспонат на выставке.
  
  Шея её была высока и тонка. Ручки покрыты маленьким тёмным пушком, который совсем не смущал. Глаза поблёскивали, полные неги. Влажного дыхания. Она была настоящей красоткой, стопроцентной. Илья отвёл глаза вниз и захлебнулся; один кусочек её тела оправдывал всех женщин мира, аннулировал все их накопленные грехи, свершённые и только задуманные. Белая прохладная кожа - от щиколотки и на десять сантиметров выше, от чёрной сверкающей туфельки с красивеньким коротким носочком и до сползших наверх брюк. Воздух отталкивался от губ, словно магнит противоположного полюса.
  
  Она вышла через две остановки. Двери за её спиной медленно сошлись, отрезав вместе с взглядом Ильи половину его души. Поезд поехал дальше, словно ни в чем, ни бывало.
  
  ***
  
  На выходе из метро Илья уже позабыл, что давеча едва не захлебнулся. Прошлая жизнь. Была жара, крепкая, как наковальня.
  
  Ловко пробежав на увядающий "зелёный", Илья минул подземный переход и закурил. Сигареты на жаре недобро высушивают рот, слюна мельчает. В груди тяжелеет. В руки влился трепетный холод - первый признак нервозности. Ноги слабеют, как прогнившие быки. Идти нелегко, как вброд стылой воде. Потом Илья завернул в переулок, вытянутый к руслу противоположной дороги. Впереди - ювелирный, уже виднеется красным пятном. Осталось настичь его, и всё равно, там она, или нет.... Прийти, как к месту паломничества. Стремглав, опережая собственное зрение.
  
  "О, мой Иордан, Плачущая стена моя, великая Мекка!"
  
  Перемежая обмякшими ногами и взмокая, Илья выбросил сигарету мимо урны, посмотрел на себя в отражении витрины, поправил волосы кроткой рукой. Перехватил дыхание, словно готовясь нырнуть. Думал ещё закурить, но не стал. Он чувствовал, как его скользкие и горячие внутренности артачились ему, вот-вот раздвинут со скрипом рёбра, вывалятся и уползут прочь, наследив шлейфом кровавого налёта... хоть бы, хоть бы...
  
  Глава 6
  
  
  Утро, что так похоже на ночь. Осень сморкалась. Туман наступал, как войско, разбредаясь промеж стойких домов. Луна прощально растворялась в тяжёлых облачных складках. Свитер неудобно чесался на Илье, брюки спадали. Борта широких туфель стянула заскорузлая грязь.
  
  Добрёл до школы, сдал куртку в гардероб. Толкается у расписания, глядит алыми от сонливости глазами. Седьмой "А", пятница... первая неделя в гимназии, непривычно и странно. Класс знаком мало, дорога до школы нова и извёртлива, пади выскользнет из-под ног, не выдержит,... в сон ломит. Рядом встала девочка, обдала сладкими духами, сверкнула коленной чашечкой, туфелькой. И всё кажется Илье периферией, что она на него поглядывает. Она раскрыла сумку, достала телефон, сфотографировала расписание и упорхнула в пролёт, въевшись запахом в воздух, в лёгкие, сахарно перетекая в непроснувшиеся мозги. Она ушла, а ты - на куски, и в разные стороны: не собрать, ни склеить...
  
  ***
  
  За высокими обшарпанными окнами из старого крашеного дерева витала осень. Разносила листву, странно напоминающую отколупанную краску с вылинявших стен. Небо замыто белой мастикой. Солнце прорезалось сквозь распутья извилистых и голых ветвей. Грязное футбольное поле озарялось красной простынёй, словно недалеко разыгрался пожар, отсвечиваясь в земле. По полю бегали дети, играли в "лапту". Заносили за собой биты, взмывали в небо мячи, галдели. Длинно и пронзительно свистнул физрук, по-офицерски вышагивающий в стороне у широких брусьев.
  
  Класс. Большая коричневая доска, портрет президента, низкие пологие парты. На потолке, напрягая тёплый воздух, гудят люминесцентные лампы. Длинные, они походили на реторты по которым циркулировала белая светящаяся лунность. Учительница в пуританской юбке окинула Илью взглядом и тихо вздохнула: "нерадивый". Слёзы точили его глаза, как ручей камни. Нерадивый, нерадивый...
  
  ќќ- Ну что на этот раз-з-з? - Спросила Ольга Борисовна, скрестив руки на маленькой груди. - Почему ты опять ничего не сделал?
  
  Илья, уставился в окно - там всё было иначе. Что мешает выйти? Казалось бы, стоит только подумать, и ты на улице - пинаешь листья, пухлую грязь, перепрыгиваешь собачье дерьмо, длинные и мутные лужи. Сладкая, с осенним промозглым душком свобода. Скоро раздастся звонок... цепи спадут. Главное помнить, что жизнь упряма; она всегда идёт дальше, как плохо бы не становилось - всё всегда останется в прошлом, забудется, смоется. Время всё слижет. Время - всеядно и беспристрастно. И ты не вечен. Самое страшное неминуемо, а остальное в сравнении - пыль. Поэтому страх можно сдуть, забычковать, захаркать. Ольга Борисовна, сжав тонкие бледные губы, раскрыла журнал, провела пальцем до нужной фамилии - вывела "два". Словно судья расписался под смертным приговором.
  
  - Дневник. - Холодно сказала она. Тишина, дети тревожно оглядываются на Илью. Сочувственно. "Засуньте себе... это сочувствие...". - Дневник! Я жду... - продолжила Ольга Борисовна, как рубанком по сердцу, и сок наружу. - Галактионов!
  - Дневник дома, - наконец-то решился вымолвить Илья, зардевшись.
  
  Ольга Борисовна сделала вид, что не услышала.
  - Я жду, - продолжила она.
  - Нету дневника, - громче, но дрожащим голосом сказал Илья, ощущая, что живот его словно бы выжимают, как половую тряпку. Крепнет боль, стоит внутри, как не проглоченный кусок, мешается.
  - Вот из класса. - Сначала тихо, но потом, - ВОН ИЗ КЛАССА! - Прокричала Ольга Борисовна, не то, краснея, не то, бледнея от злости. Класс синхронно вздрогнул и покачнулся, как от взрывной волны. Илью чуть не припечатало к стене, едва не впаяло в горельеф. Ватными ногами он вышел и медленно закрыл за собой дверь. Облегчение ќ- всё позади. Одноклассник захватит и передаст ему рюкзак, а потом домой, смешать всё с памятью и забыть, заесть недогретым в микроволновке супом, снять с неудобной одеждой и смыть под душем, как небыль. Как же душно, как неудобно. Нужно дождаться звонка, притулившись на неудобной и узкой лавке у разгорячённых отопительных батарей, к которым невозможно прильнуть спину. Осталось слушать тишину, листать телефон и вздрагивать от глухих, раздавшихся шагов, и ненавидеть все это, презирать; синие стены, исчерченный подошвами линолеум, как шинами от дрифта, грязные окна, лица, лица, много лиц. Разных лиц. Бледных лиц.
  
  ***
  
  Звонок, дребезжа в железо, пронесётся по школе, собирая блаженные выдохи учеников, как грибник опята. Сунет их в корзину, притаит. Лихо вытрясет и начнёт по новой. Дети выбредут, зашуруют кто в столовую, кто по коридору - припаянная к воздуху гвалта содрогнёт окна. Глянешь в него, как выстелется бронзовыми пятнами улица, заныривая за отломленный бок заброшки, в тёплое зефирное небо. Как зациклено и безнадёжно дворник метёт землю, словно гифка. Проглотишь недовольно слюну и пойдёшь, волоча рюкзак и заглядывая под грязные туфли. В душе что-то хнычет, дуется, грозится во всю грудь лопнуть. Пахнет хлоркой. Согбенная уборщица подробно оттирает шваброй линолеум, до лоска. В голове - суматоха, волокита, крошеное стекло. Тяжесть эта куёт скучное лицо. Ноги от плоскостопия - в разные стороны, как надломленные сваи. В туалете воняет мочой, кто-то сходил по большому, и не смыл. Посмотришь задумчиво на говно, лирично вздохнёшь и пробормочешь про себя, "что за люди...". Потом очухаешься, когда завуч окрикнет. Растеряешься.
  - Ты что в женском забыл?
  - Попутал, - признаешься и выбежишь, пряча строптивый румянец, что, как в зеркале, отразится на небе - рассвет.
  
  ***
  
  Как странно. Бывает приходиться жить среди людей, ежедневно и долго их наблюдая. Делить с ними воздух, неровный пол, непрестанно слышать их голоса. Неотъемлемы они от тебя, неотделимы, монолитны. Приварены - ладонь к ладони, дышло к дышлу. Но проходит время, годы, и всё смывается, основательно и дотошно. Как изношенная шкурка спадает с тебя - пережиток. Чудовищно, когда понимаешь это. Что однажды таким Макаром скинешь всю свою жизнь, истончаешься до цапфы, до позвоночника. Сгорбишься полым червём... тем, что без памяти, без прошлого, без жизни. Страх за душу берёт, давит неумолимо, скабрёзно заглядывая внутрь. А на выдохе жизни, иссякая под сущий ноль, зачахнешь,... растаешь в густой пыли, рассеешься и умрёшь самый обычной смертью.
  
  ***
  
  Ноябрь. Воздух пронизали снежные комья преддверья скорых заморозок. Волглая земля встала неподвижно, облака рвались клочьями, оперив латунь сонно косящегося к земле солнца.
  
  Учился Илья со второй смены, поэтому освобождался по обыкновению в семь. Но сегодня отпустили на урок пораньше. Пробравшись сквозь сгрудившихся, громогласных, ветвистых одноклассников и удачно выцепив куртку, Илья поспешно надел её и выбежал в прохладную улицу. Запрятав руки в карманах и дрожа зубным перезвоном, Илья навострился к остановке. Он было уже почти сел в автобус, как оторопел, сволок шапку на хмурый лоб и в раздумье отошёл под навес. Там Илья простоял недолго. Затянув капюшон за промокшие шнурки, он тихой сапой направился промеж дороги и вереницы приземистых домов. Закатывающееся солнце медленно укрывалось нефритовой каёмкой горизонта, как одеялом; воздух крепчал и чернел. Вспыхивали, проезжали и сразу гасли фары машин, отскакивающие от стёкол ларьков и тёмных печальных окон. Свет преломлялся и увядал где-то в пространстве.
  
  Во дворе Илье стало диковато и грустно. Лавки у песочниц запружала рослая молодёжь, нетрезво гогоча под тёплое пиво. С ними девчонки - в джинсах "унисекс", утеплённых жилетках на свитерах; статно сидят, поддаваясь бёдрами к крупным ладоням пацанвы.
  
  Илья останавливается, глядит на пятиэтажку, вздыхает. Это дом Инны. Вот она - святыня, буквально излучающая вязкое, внимаемое ладонями тепло. Приблизился к парадной, тянет к двери руки. Словно пещера Христова, причал покаяния его, паперть у единой которой готов склониться он, благоговея. Коснулся двери - холодно, - подробно почувствовал Илья, едва не дыша, застыв. Инна училась в параллели. Впервые увидав её у доски с расписанием, Илья словно набрал воздуха, и с тех пор был не в силах его выдохнуть.
  
  Потом Илья обернулся - оглядел двор. Вот, что она, Инна видит ежедневно. Полукруглая, стеснённая оградкой, площадка, дымно ветвистые деревья... скрипучие, как старые кости, качели. Шрамированая тропами, как спина каторжника, полянка.
  "Милая, хорошая. Как сладко ты, наверное, тут ходишь", - треморно подумал Илья, усаживаясь на посеребрённую снегом лавку.
  
  Что он пришёл?
  Илья задумал истолковать ей себя. Как эпохально это для него, и как безразлично миру, - несправедливо обыденно, буднично кружит белёсая стружка, укрывая снежными эполетами плечи. Пацанва встала с лавок и смешалась с внезапной пургой. Лёд, обрамивший сточную трубу, весело поигрывает на фарах припаркованной машины. Почему снег не плавится, когда так немыслимо плавится внутри? Почему природа не отвечает, злобно стегая молнией небо? Как в космосе.
  
  Он думал про Инну. Урок вскоре кончится, и она направится домой, - с трепетом подумал Илья, трудно улыбнувшись замёрзшим лицом. Инна была отличницей, невысокой, лучезарно улыбающейся. Смотрела она внимательно, вдохновенно прояснённой голубизной роговиц, она, кажется, легко могла сдуть взглядом вещицу, но сдуть приятно, почти целуя, такими Илье казались её глаза. Вспомнил о смежном уроке физкультуры между их классами. Объятые ласинами её округлые школьничьи ляжки, голые загорелые икры со штрихами роскошно выеденных мышц, бархатная поступь её тоже вспомнилась. Как потягивалась к полу, бегала, царапая воздух милым русым хвостом. И всё улыбалась, поблёскивая зрачками, смеялась. Илья почувствовал: внизу отдало теплом и неудобно упёрлось в школьные брюки.
  
  Углубившись в капюшон, словно в лунку, Илья вжался в себя. В куртке тепло, сладостно и нежно; едва сквозит через подол, обдувает шею, и губы разве что окоченели, но в остальном...
  
  Илья вспомнил, что придётся идти домой. Дорога как-то внезапно вытянулась, выскочила из шеи земли, как вырванная аорта, истекая влагой и грязью. Как она протяжна, бессмысленно велика. Настолько, что веришь - на этой лавке всё и кончится; все дороги спутались, иссякли и привели сюда, в первую и последнюю точку мира. Словно ему не идти предстоит, а ползти... по-пластунски, чередуя ногами по скользкой земле, вопреки течению.
  
  "А что ж, течение есть". Ветер как раз дует с дома, метя кусачими снегами. В глубоко засыпающем сердце ластится вечерняя грусть, кажется, весь мир - невыносим. Тело истаскано и никуда не годится, да ещё и в пятнадцать. Эти смешные пятнадцать... суставы оторжавели за компьютером, а мозги прокисли от жары и раскрошились морозами, как хлеб пальцами зэка над постной баландой.
  
  - Времена года, весна. - Сказал вдруг Илья, словно призывный другим сознанием, чей ропот тихой водой оседает и размывается на синих его устах.
  
  Устах, устах... устал.
  
  Между деревьями во дворе замелькало чёрным. Илья встрепенулся, узнав походку, высунулся из-за кустов, пригляделся. Инна и какой-то парень с её сумкой в руках. Высокий, идёт несколько впереди и весело ей что-то рассказывает.
  
  Инна шла за ним, высоко задрав голову. Парень стал что-то показывать на небе. Потом он наклонился к Инне, небольшая тугая пауза, и они обнялись: руки их сплетены, ноги к ногам, дыхание к дыханию. Глазница к глазнице. Едва ли они различимы, как разные сущности. Снег лижет их бока, как язык быстро тающее мороженное. Полумесяц ломает воздух белым светом.
  
  Илья стыдливо опустил шапку на глаза и запятил назад, злость иголками впилась в пальцы, угодила в кровоток, медленно пронизывая его, как шампуром. Потом вкрутилась, увязнув в раскуроченном нутре, вытянула его мягкие, влажные потроха и отбросила их на асфальт, в скудном пару увядающего жара.
  
  Выбежал к дороге, потом замедлился, понуро двинулся наугад, заплакал. Сопли из носа, слюни. Из глаз горячо засочилось. Бойко пульсирует в висках, дыхание запинается, мысли крошатся, как лежалый хлеб. И слёзы, горько сгущаясь в глотке, надвигаются, как большая льдина. "Как же я одинок, одинок!"
  
  (н/п)
  Глава 7
  
  Всю жизнь Илью преследуют женщины, обваривающие изнутри, изламывающие его, и каждый раз, как впервые он попадается, не в силах им противостоять. Он непрестанно клянётся себе, что отныне будет полагаться на разум, что душу оставит в узде, но обещание это не прочнее осеннего листа, одним дуновением срываемое с его губ на землю.
  
  Она положила флаер в его протянутую руку, и уже было пошла дальше, как Илья жестом попросил её остановиться и изъял половину стопки себе. Прижав листовки к груди, он стал раздавать их прохожим.
  - Что ты... делаешь? - Хихикнула она.
  - Раздаю, - холодно пробормотал Илья.
  - Зачем?
  - Затем, что их много, - нарочито медленно продолжил он, указывая на кипу, - а ты - одна.
  - Меня уволят, если увидят.
  - Никто тебя не тронет. Им, если подумать, плевать, кто этим занимается. - Сказал Илья, неопределённо качнув головой, видимо указывая в ту сторону, где находились "они".
  - Тебе что, блин, делать нечего...
  - Поверь мне. - Снова делано ответил Илья, всовывая флаер глупо покачивающемуся завсегдатаю бара. Тот благодарно принял листовку и даже принялся задумчиво её читать, сузив осмысленно переливающиеся глаза.
  
  В непродолжительном молчании девушка и Илья поглядывали друг на друга, усеивая пустые ладони прохожих пошло свёрстанной рекламой. Илья смотрел внимательно, с плохо скрываемым восторгом, она - сверкая смешливым прищуром. Волосы её двигались, как беспокойная вода.
  
  - Как тебя зовут? Я - Илья.
  - Тата. - Твёрдо ответила она, словно пытаясь продавить воздух.
  - Тата?
  - Да, Тата. - Теперь быстро и взгально.
  
  Когда листки закончились, они, не сговариваясь, по общей инерции вместе двинулись гулять, будто так и предполагалось. Улица была до треска обжарена солнцем. Редкие облака вытянулись арабской вязью. Тата предложила скататься в одно "прекрасное место", которое она "просто обожает", а не "это вот всё". Илья согласился, потому что "почему бы и нет".
  
  ***
  
  Худая и песчаная тропа суетно идёт с самого подножия в холм, на котором, как шапка Мономаха на голове, стоит церковь. Вид её источает дюжее, белокаменное спокойствие. Пологий склон запрудил духовитый бурьян, в котором благоговейно качаются деревья. Листва проникновенно шумит. Высившиеся купола с крестами на барабанах едва касались неба. На покатых конхах расселись голуби, также они заполонили кровлю, арки и изгороди, словно ощупывали божьими пальцами это место, проверяя порядок. Пробуя.
  
  Илья удивлённо посмотрел на Тату и, помолчав, задумчиво спросил.
  - Церковь?
  - Да, - тепло ответила она, - но я не верующая. Просто в городе шумно, пыльно, бесит, в общем. А тут мне нравится, здесь хорошо. - Она говорила сокровенно и нежно. Илья понимающе кивнул и они стали подниматься наверх.
  
  Прошли через раскрытые кованые ворота, обогнули церковь и несколько сошли с холма в напряжённом молчании, словно боясь разбудить эти стены. Голуби урчали, колыхая крыльями. Деревья здесь были дородные, налитые листвой. Кругом простилалась тень. Трава короткострижена, то есть - газон. Под широкими ветвями располагался длинный наохренный стол, древесный, вмонтированный железными ножками в землю, а по бокам - лавки.
  - Вот мы и пришли, - сказала полушёпотом Тата, подогнув за собой ножку, чтобы стянуть кед. - Я люблю так... - неопределённо пояснила она и разула вторую, после чего босая прошла мимо стола и остановилась. Илья запрыгнул и сел на столешницу, оглядел Тату. Она трогала алой подошвой ноги траву, как обычно пробуют воду перед купанием, потом легла на неё и вытянулась; футболочка приподнялась и явила её животик, - и было это хорошо и красиво.
  
  Досужие они долго и пространно разговаривали. Илья болтал ногами и кротко смотрел на утроенные оконцы звонницы, слушал шебаршение вздувшейся зелени, успокоенный. Недалеко гулял поп в чёрной рясе с облачной бородой. Воздух ошпарили колокола, до лютой пенности в небе.
  - Ты учишься? - Спросила в один момент Тата. Илья помолчал, криво улыбнулся чему-то, посмотрел на неё, красивую, с острыми бёдрами, тонкорукую, и ответил.
  - Нет, не учусь.
  - Нет? - Удивилась она. - А чем ты занимаешься?
  - Я? Бездельничаю.
  - А на что?
  - А на всякое, - ответил Илья, потирая лоб, - то на одно, то на другое.
  - Живёшь напропалую?
  - А?
  - Живёшь напропалую! Мне это нравится, только я так не могу.
  - Ничего тут мочь не надо, просто живи, и всё.
  - Не, меня заклюют, всякие. У меня старший брат тоже не учился нигде, но неплохо живёт, хотя вредятина ещё та!
  
  "Вредятина!..." - осклабился Илья.
  
  - Звучит как сорт мяса.
  - А? - Тата.
  - Ну, говядина, вредятина. Только не очень полезный... сорт мяса.
  
  Тата хихикнула, словно её пощекотали.
  
  - Вот! У него характер ужасный, он всех ненавидит. Ноет постоянно и говорит, что все идиоты.
  - Наверное, он прав.
  - Да, но он тоже идиот.
  - Наверное, так и есть.
  - А ещё... гадостит мне постоянно...
  - Как? - Рассмеялся Илья, отгоняя муху.
  - Гадостит! Я постоянно так говорю, и все смеются, - продолжила Тата, - а мне нравится.
  - И мне, очень, - умилённо признался Илья, повторяя про себя, - гадостит...
  
  Говорили, пока над храмом не закружило воронье. Плывя, оно напоминало чёрный, брошенный на ветру платок, что падая, медленно ширился и переворачивался весь совокупно. Голуби разлетелись, напуганные.
  - Откуда оно? - Прошептал Илья слабо движимыми губами. Тата вскочила, попятилась к столу и встала рядом с Ильёй, положив ему на колено свою маленькую и тёплую ручку. Он вздрогнул; её касание были невыносимы ему, как человеку с начисто содранной кожей. Зрелище - пернатое, густое мясо. Тоненькая, как стебелёк, загорелая ручка на его джинсах, как единственный остров в безжизненном океане.
  - Ой, как красиво... - Тата.
  - Да, с ума сойти. - Илья уже привык к воронью, но желая ещё немного разделить с ней этот восторг, он притворился. Разинул рот, затаил дыхание, ибо так сделала Тата.
  - Постой... - пробормотала она, доставая телефон.
  - Фотать будешь?
  - Конечно! - С удивлением ответила Тата. Как на риторический вопрос.
  
  Птицы гоготали, кричали, вопили, колыхая бездонное небо неощутимо малыми крылами, как булавками ткань. Раздался колокол - словно вкладывая в них послание, или протяжной поцелуй. В Илье всё извелось, исковеркалось, обмякло, до слизи. Обморок? Он взял Тату за предплечье, за твёрдую, но по замыслу хрупкую кость. С маленькими рыжими волосками, с родинкой, - замечательная, милая и упругая рука, скупо обвитая плотью. С пробившейся тусклой синевой вялых вен, с маленькими татуировочками: слезинка на запястье, цветочек, странная загогулина. Другой рукой Тата фотографировала. Сделав несколько снимков, она убрала телефон в карман джинсовых шорт, и улыбчиво повернулась к Илье. Он зафиксировал подбородком тепло её близкого дыхания, и внутренне заскулил.
  - Кайф! - Сказала она.
  - Да, - согласился Илья и подвинулся, уступая ей место, - садись. - Он хотел её рядом. Тата запрыгнула на стол и задумчиво вперилась в птиц. Кружа, те разбредались в стороны. Небо тускнело.
  - Как в кино, - Тата.
  - Да, надо было на видео снять...
  - Да ладно, и так здорово.
  - И так здорово.
  
  (н/п диалог)
  
  Она пахла сладким. "Цветы... карамель, леденцы, что ещё? ... ох", судорожно сравнивал Илья, поглядывая на её профиль. Недлинной колонной шли верующие: женщины в платках, ведя детей за ручку, а с ними мужья, строгие и отстранённые. Когда они минули, Илья лёг прямо на столе, в надежде, что Тата сделает то же самое, и они будут лежать рядом. Смотрел в небо, пристально и безмолвно. Внимательно, как насторожённый зверь прислушивался к движениям Таты. Разглядывал её немного сутулую, но красивую спину, поднёс к ней ладонь и за несколько сантиметров замер, едва ощущая её распространяющиеся телесное тепло. Она шевельнулась, тем самым спугнула Илью, отчего он вздёрнул руку, словно от кипятка. Они снова стали разговаривать. Выяснилось, что Тате девятнадцать, что она учиться на филологическом, но при том не знает, чем хочет заниматься в жизни, почему очень страдает. Несколько раз она упомянула "бывшего" отчего в Илье вспыхнула ревнивая оторопь. Он одолел её, проглотил. Потом он что-то нехотя рассказал о себе, поглядывая на Тату. Обменялся с ней номерами. Долго хотел курить, но не знал, как она отреагирует на то, что у церкви. Вскоре сорвался и достал пачку; Тата вскинула брови, улыбнулась изогнутым осколком белых зубок и попросила сигарету. И они закурили, уже сидя на лавках, омывая друг друга дымом.
  
  Разминулись у метро. Илья сел в поезд, бестрепетно и нежно поглаживая напитанный солнцем затылок, в недоумении. Тело жевала усталость, внутри упоительно билось ненасытное и беспредельное. "Храни меня Господи, хоть я в Тебя и не верю, но поверь Ты в меня, ибо Велик Ты и всеведущ, а я глуп! Поверь". Дома Илья, не умывшись, потушил свет и лёг в сладостном изнеможении на кровать, как солдат после хорошего боя. Смотрел в окно и улыбался. Думал о Тате, о том, как она красива, как хорошо и весело говорит,... зажмурившись, Илья пытался вспомнить её голос, воспроизвести в голове его, как пластинку, вручную двигаемую под иглой граммофона. Ночь разделяла их непосильной стеной, или пропастью... Рубикон. Осталось уснуть, и тогда вскоре наступит утро, тогда скоро она вновь будет наяву. Маленькая, девятнадцати лет, хорошая, несгладимая...
  
  Глава 8
  
  
  
  Глава 9
  
  "Женщина - это всегда дуализм" - в безнадёге пробормотал Илья, валяясь на голом полу гостиной, она морозила спину. Две недели ежедневно он приходил к Тате на работу, помогал ей с листовками, после чего они беспутно и праздно шатались по городу, почти допоздна. На балконах сидели всяческих барах, коротали время катаясь по полупустым трамваям, тарахтящих заунывно, пили пиво на стылых ступенях в дворах-колодцах, подложив под себя рюкзаки. Но сегодня у Таты выходной, который она решила провести с родителями; несмотря на перманентное online, как высчитал от скуки Илья, в среднем ответ на сообщение у неё занимает, плюс-минус, сорок минут. На массив его мыслей она удовлетворяется кратким ответом, иногда ставит одинокий смайлик, который на голой линии сообщения смотрится особенно печально. В досаде Илья удалял с ней переписку и мужественно пытался себя чем-нибудь занять... включал на ноутбуке фильм, закуривал и пытался смотреть. Но Тата волочились в рассеянном ареале периферийных мыслей его, беспокойно трепля изнутри, покалывая, тараща череп, выдавливая глазные яблоки, сужая сохлый язык.
  
  Язык. Когда обделённый вниманием фильм подошёл к концу, Илья, вытянувшись на диване и закинув за голову руки, стал медленно шевелить языком. Точнее, он проговаривал слова: мо-ло-ко, ко-ло-дец, ма-йо-нез, - параллельно чутко и сосредоточенно следя за тем, как складывается, сгибается и барахтается во рту загадочный ломтик розового, пористого мяса. Как волнуется, ютится, обречённо ползает... во-до-во-рот, си-не-ва, по-та-ску-ха, клак-сон-н-н (внимательно к окончанию), Та-та... Таа-тааа! Не вставая с дивана, Илья нащупал на полу пачку Winston, которую раскрыл непослушным пальцем и, взглянув ей в нутро, изумился: осталось три штуки. Опрокидывая мысли о ней, как могильщик землю, Илья смотрит на бело-оранжевую троицу с толстыми задками круглых фильтров. "Сколько я выкурил таких уже?" - меланхолично подумал он, и начал считать (в уме). Но цифрам в голове было неудобно, они падали, ломались, теряли нули и стыдливо мёрзли на сквозняке, обнажённые. Сдавшись, Илья включил на телефоне калькулятор. "Я курю четыре года. В году... триста шестьдесят пять дней, но за четыре года был один високосный, поэтому, плюс один".
  
  "365 * 4 = 1460.
  1460 + 1 = 1461 дней.
  Это что получается, в день я курю около пачки. Иногда больше, иногда меньше, но усредним - в пачку, то есть в двадцать сигарет,... что это выходит?
  1461 * 20 = 29220"
  
  - Почти тридцать тысяч! - Обалделой качнул головой Илья, зажмурившись. Пытался представить тридцать тысяч сигарет: лес, необъятный, в целую вечность идущий из оранжевых набалдашников на прямых и голых стволах.
  
  ***
  
  Позавчера хорошо погуляли, сидели на лавке и разговаривали. Илья потирал лоб, Тата барабанила ноготками по подбородочку, на котором снизу краснел маленький, аккуратный прыщик - Илья нашёл его трогательным и красивым. Неподалёку сновал мальчишка, лет шести, со звериными глазками, короткостриженый, он зло бил палкой землю, порой оглядываясь на Илью, как на взрослого, который может заругать. Потом заскучал, отбросил орудие, подошёл к ним и скромно начав, стал что-то рассказывать. Илья поддержал разговор, незаметно подшучивая. Тата, жалея мальчика, с укоризной щипала Илью за руку, но ему это нравилось. Мальчик пространно, и не всегда внятно ведал о недавно просмотренном кино. Иногда, когда его вокабуляр нищал, сопрягал рассказ жестикуляцией: махал ногами, двигал руками, словно заколдовывая воздух. А Илья всё комментировал, что-то насмешливо добавлял, и порой так ловко, что даже Тата стыдливо хихикала про себя (в ладошку). Тучный заросший сединою мужик в свободной майке, долго стоявший в стороне и чмокавший трубку, вдруг глянул на Илью и сказал: "что издеваешься-то, ты либо слушай его, либо не хохочи". В руке Ильи засаднили Татины ноготки; она как-бы усмиряла его, мол, "замолчи". Илья послушался, поддавшись глубинно пронизывающему току и сладкому ощущению жизни на кончике языка. Поддавшись ветру. Ветру, который трогает и её, и его, сплетая их в единое неразличимое. Ноготки её отступили; Тата слушала паренька, доходчиво ему отвечала, кивала и расспрашивала, улыбалась, когда мальчику было смешно, и морщилась, когда, как он думал, рассказывал что-то неприятное. Илья ощупал свою твёрдую грудь - внутри сахар, и дай Боже ему никогда не растаять.
  
  Вышел на с сигаретой в зубах балкон. По наитию смял и выбросил пачку, быстро и необдуманно, словно горячий голыш. Картонный, разверзнутый коробок, кружась и медленно мельчая, бесшумно упал в траву. Проследив за ним, Илья длинно плюнул. Сигарета таяла в руках и горчила. Из комнаты зазвонил телефон. Не туша сигареты, Илья вошёл в зал, взял трубку и вернулся на балкон - ему там нравилось. Звонил Лука. Он ожидаемо позвал выпить, к себе. Илья предложил бар, поскольку хотелось шума, приглушенного света, сутолоки хотелось, хотелось красивых стаканов и однообразной выпивки в них. Лука немного отпирался, но согласился в конечном итоге, его было несложно уговорить. Положив трубку, Илья стал собираться, хотя до выхода было просторных два часа. Нужно было занятие.
  
  Впервые за долгое время, или вообще, Илья решил погладить одежду. Гладильная доска (извлечённая из шкафа) вредно выпрыгивала из его рук, юлила непрочными и шаткими ножками, болтала ими, лязгая и больно прижигая колени. "Да стой уже, сука" - в отчаянии стенал Илья, озлившись. И доска, словно живая послушалась вдруг, окрепла, встала и успокоилась. В благодарности, Илья даже погладил её по длинной, обитой рваной тканью, спине. Отыскал утюг, наполнил его водой. Тот недовольно запыхтел тонкими, обитыми резиной ноздрями, пуская скудный пар. Потрогал, как его мама в детстве, слюнявым пальцем разогретую подошву - обжёгся. Стал медленно двигать им по аккуратно выложенным джинсам, зажимая порой мягкие и податливые кнопки, отчего из прорезей неровной дугой струилась вода, потом прохаживался по мокрому месту горячим, и переворачивал. Следующие пятнадцать минут Илья медитативно наблюдал, как появляется и иссякает вода. Кончив с джинсами, Илья с натугой обул на голые ноги кеды, и вышел на улицу. Подобрал пачку с травы, сунул её в карман, озаряясь, вернулся. Найдя в неразобранном пакете красную клетчатую рубашку, стал обрабатывать и её.
  
  ***
  
  Качаясь в вагоне метро и наблюдая себя в заволочённых мороком окнах, Илья вспоминал. То, как на третий день прогулки с Татой, они снова пришли к храму. Пришли, как звери к водопою. Курили, разговаривали, негромко, и почти интимно, гладили траву-мураву. На Тате было надето лёгкое сиреневое платье с маленьким, отороченным бантиком на маленькой, девичьей груди. Сегодня она была спокойна и слова её были до того малы, что остры. Илья наблюдал её губы, их сосредоточенное, но обрывистое движение - красивое и изменчивое. Она могла съесть его сердце, как вишенку, тем самым легко убить, но едва ли он запротестовал. Едва ли.
  
  Вдобавок к этому, Илья заметил, как странно и волнительно для него она держит сигарету. Буквально кончиками, краюшками указательного и большого пальца. Словно сигарета может в любую секунду сдетонировать, и потому она готовиться отбросить её в последний момент. Стряхивала пепел Тата в самом крайнем случае, когда серая полоса уже сгибалась под эгидой собственного веса и сама предвещала скорый неминуемый слом; лишь тогда Тата отводила сигаретку в сторону и, едва касаясь, хлопала по ней тонким пальчикам, роняя в траву цельный кусок пепла. Илье ловил себя на том, что хотел поймать этот пепел языком, как первый снег.
  
  Она была в босоножках с тонкими узорчатыми лямками на кнопках и изящным логотипом на бортах. Ножки в них смотрелись маленькими и славными, внезапно с красными ноготками, обжаренные солнцем.
  
  (н/п)
  ***
  
  В баре было темно, стояла гвалта, на столах лениво светились электрические миноры из резаного дерева. К стенам были пригвождены застеклённые подобия советских плакатов в толстых наохренных рамках, высились элегантные искусственные цветы, умиротворённо журчали кальяны. Играл новомодный рэп. Массивная дубовая дверь с декоративными ставнями тяжело качнулась; сперва вошёл Лука, глядящий под ноги, Илья следом. Красивая женщина лет тридцати, она же - хостес, встретила и сопроводила их к круглому столику в углу зала, подала меню и, улыбнувшись, статно ушла, похожая на взрослую, опытную графиню. "Ей должны меню подавать,... а не она...", - всплыло в голове у Ильи, пока он раскрывал большую, кожей обтянутую книжку. Провёл пальцем сверху вниз, остановился на водке, в раздумье закусил губу. Лука небрежно листал, скользя по страницам глазами; через его неясное лицо пробивалось выражение совершенно чуждое ему, постороннее и несчастное. Выяснилось, что у него болит зуб, который ему почти не давал сегодня спать. Стоматологов Лука боялся. Ещё с детства, - уточнил он, словно это делало его утверждение увесистей. Илья рассмеялся в надрыв.
  
  Лука говорил медленно, будто слова по-настоящему созревали, всходили у него во рту, принося плоды, скатывались по языку наружу. После недолгого и ленивого спора остановились на водке. Им подали высокий запотевший графин и две рюмки, блюдце с резанным на ломтики лимоном; к ним заказали картошку фри, гренки и луковые кольца. Наполнили рюмки, Лука посоветовал пить на выдохе, "как делают на севере"; ледяная и вязкая, обжигая рот, протекла внутрь. Сморщились, выдохнули, закусили. Стали обсуждать обслуживающую их официантку. Та действительна была хороша собой: низенькая, в чёрной форме, глаза с поволокой, она отдалённо походила на эльфийку.
  
  - Вот форма! - начал Илья, выпивая третью рюмку, - я клянусь, что эта форма делает её вдвое красивше. Сто пудово, встретив её на улице, она не окажет того же впечатления, которое... оказывает тут, в этом... - вычерчивает квадрат в зоне живота, - фартуке, и так далее. Что касается и стюардесс! Вот сколько раз ты хотел стюардессу?
  - Ноль, - признался Лука.
  - Враньё!
  - Я никогда не летал.
  - Это фигня. Ты же понял о чём я, а?
  - Понял-понял.
  - Это, я думаю, работает, таким образом,... форма, причисляя женщину к определённой социальной группе, наделяет её ролью, то есть... ну такую вот форму носят только официантки, да? А такую только стюардессы. А такую проводницы...
  - Ну...
  - И эти формы, которые используются в рамках той или иной... - выуживает квёлыми губами слово, двигая ими вхолостую. - Деятельности! Подразумевают под собой и социальные нормы, которые применимы к тем сферам, где эти формы используются. То есть - эта форма всегда на официантке, а официантка всегда в ресторане, а в ресторане ты её никогда не отымеешь, а это уже недоступность. Нет ничего соблазнительней недоступного.
  - Ага, запретный плод сладок, но порой гадок. - Отвлечённо пробормотал Лука, наполняя рюмки. - А ты не думал, что эти формы просто делают таким образом, чтобы их хотели?
  - Может быть, - ответил Илья, сморщив высокий лоб.
  - Вот. А ты всё постоянно усложняешь. - Итогируя, закончил Лука, после чего они коснулись рюмками и выпили. Илья проверил телефон: сообщения от Таты не было. Сжал губы и раздражённо потёр лоб.
  - За тебя, - Лука, - философ хуев.
  - Мерси!
  - И больше не проси...
  
  Вышли покурить на улицу. Петербург, заволочённый тихим сиянием, едва соприкасался с ночью; город и космическую темноту расслаивал тонкий мякиш розоватого, отложившегося в возвышенности света. Илья, трудно двигаясь, добрёл до угла здания и встал, качаясь торсом, как стрелка барахлящего измерительного прибора. Приметил угол, как отхожее место, и стал изливать себя. Вернувшись, Илья сел на плитку тротуара, прислонился к стене и закурил. Лука стоял рядом и трогал щеку, исследуя зубную боль. В ногах у Ильи всё было усеяно согнутыми, похожими на потравленных тараканов, бычками, - очаровано взглянув на них, как на звёздное небо, Илья улыбнулся. Из бара вышли хорошо накрашенные девушки, с выгнутыми спинами и длинными, изящно обточенными ногтями. Обшманав Илью брезгливым взглядом, они закурили элегантные, тонкие, как коктейльные трубочки сигареты и отошли. "Какая неприятная конструкция - человек", подумал Илья, потирая осоловевшие глаза, словно очищая пару мутных жемчужин.
  
  Вернулись за столик. Выпили вдосталь водку, заказали пиво. Стали пить и его.
  
  - Егор написал, хочет подойти. - Сказал Лука.
  - Пускай. А, кстати, так что он тогда от ментов то побежал?
  - М? - Глядя в экран.
  - От ментов Егор, зачем побежал?
  - Он тебе не рассказал?
  - Нет...
  - У него, - подумав, сказал Лука, - с армией что-то.
  - М-м, - недоверчиво промычал Илья, фокусируя взгляд на минорте. На теплом её, глубинном свете. - А Саша что? Как отделался?
  - Никак. У него отец полкан.
  
  - Что-то ещё? - Ласково поинтересовалась официантка, взымая порожние бокалы.
  - Ещё по пиву, - не без труда ответил Илья.
  
  - Зуб болит, прям, не могу! - Жалуется Лука, массируя щёку.
  - Тебе... к врачу... надобно...
  - Надо, но страшно.
  - Подумаешь, а страдать не страшно?
  - Тут немного, но постоянно, а там сильно и сразу.
  - Ну, так что хуже?
  - А ты разбери ещё, что хуже. Ты же философ!
  - Хуже всего рассуждать, и ничего при этом не делать.
  - Хуже всего то, что пиво нам ещё не принесли. - Парировал Лука, рассмеявшись.
  
  (н/п)
  
  Выбрели к алкомаркету - неоновая вывеска с гудением озаряла покойную ночь. Вошли, бесстрастно оглянулись, за прилавком сидела сонная, похожая на медведя женщина с широкой челюстью и недлинными кудрявыми волосами. Она смотрела телевизор, или же - сквозь него.
  - Что будем? - Лука.
  - Надо посмотреть, - ответил Егор, расстёгиваясь.
  
  Илья отбрёл к углу, где за высокими круглыми столиками стояли широкие, крепкие спины; головы у этих спин были по-черепашьи погружены в округлые плечи, ноги в тяжёлых ботинках перекрещены. Илья встал за соседним столиком, возложил голову на кисти, словно на гильотину, и накрепко сжал зубы, глотая горькую слюну. В голове толкалась какофония мыслей: неразборчивых, юрких, стылых... небрежных. "Тата не отвечала четыре часа, из online она вышла час тому назад...", просто констатировал он, никак не продолжая; сил на то не было. Лука и Егор вернулись с тремя запечатанными гранёными стаканами с водкой; всучили одну Илье, а тот, увидав приобретение, отчего-то захохотал с каким-то психозом в лице. Брови его грузно нависли над глазами, губы рассохнулись, взгляд значительно обмяк. Те, что за столом обернули на него суровые кавказские лица и затихли. Илья чувствовал, как пресыщенное никотином его тело слабело, а искажённое сознание здравствовало любому из исходов. Илье хотелось лечь на полу, но затуманенное прежнее сознание в бессилии противилось тому, как противиться свой участи ведомый на виселицу смертник.
  - Лука, - Илья протолкнул обмякшим языком воздух, - ты знаешь, что я влюбился?
  - А? - Не расслышал Лука, или сделал вид.
  - Я... влюбился...
  - В кого это? - Спросил Лука, примирительно кивнув кавказцам.
  - А есть одна.
  - Лиза?
  - Нет, ты что, - пьяно рассмеялся Илья, сделав мелкий глоток и сухо закашляв, подпрыгивая всем телом. Потом длинно отплюнулся на пол (никто, кроме Луки этого не увидел), и продолжил, - хотя я её чуть не выеб.
  - Что? - Лука изменился в лице; какая-то в глубине сокрытая мышца его вдруг струнно дёрнулась, исказив всё выражение всецело.
  - Ну, я чуть не выеб её, - повторил Илья. Егор в это время лазил в телефоне и не особо слушал; видно было, что-то увлечённо печатает.
  - Лизу? - Переспросил Лука. Илья диковато взглянул на него из подлобья и только теперь заметил, как он помрачнел. Зубная боль. "Перманентное страдание" - подумалось ему.
  
  "Зубная боль - это как женщины. Женщины - это как зубная боль", вытекла следом цельная, осклизлая фраза. Тошнотой подгоняемая. Ожиданием изъедаемая. Мысли его были подвижны, как беспокойный червь. А голова его - земля: вспаханная влагой, изрытое, небрежно пропитанное навозом, кое-где заросшее сорняком. И вырывать его следует с корнями, в оправе длинных извилин. Чтобы кровоточило, чтобы ничто не сбылось, и увяло, отвязно крича на последнем издохе лучшей мысли. Илья поставил стакан на стол и сложил руки, как при молитве. Зажмурился с внезапно полой головой. Лишь зубами постукивал, пытаясь наощупь набрести на ритм давно забытого, какого-то в детве услышанного марша. Втуне.
  
  - Что ты с Лизой сделал? - Снова Лука, зычно.
  - А? - Вздрогнул Илья. - Ничего не сделал. Ключевое слово "чуть". Я её чуть не выеб, а не выеб.
  - Не надо было.
  - Да ничего и не случилось. - Квёло отмахнулся Илья.
  - Да даже так не надо было.
  - Всё вовремя разошлось. Ты лучше к дантисту сходи, полегчает.
  - Реально сходи, - вклинился Егор, прежде равнодушный и отвлечённый, сверкнув камнями красно переливающихся глаз.
  - Схожу-схожу, - неприязненно ответил Лука, потирая пальцами лоб, сложенный в трёх тонких морщинах. Он словно вспомнил о боле и вновь обратился рукой к щеке, начал её медленно, со скромной бережливостью трогать. Как-бы пытаясь нащупать запрятанного в десне зловредного, точащего его мясо, как яблоко, червя. Но никого так не было - только боль, чистая и сгущённая. Они взяли по стакану и, одновременно чокнувшись ими, испили "горькой", потом сморщились и стали живо дышать, заедая кислым, пивным воздухом. Остатки гипнотично бултыхались на дне, в ожидании. Илья видно откачнулся, стиснув пальцами столешницу, и в недобром икании покосился вперёд. Стол свалился на бок, громыхая. Илья тоже бы упал, если не Лука, схвативший его за подмышку и оттянувший к себе. Один стакан - в дребезги, остальные многократно перевернулись. Продавщица ошарашено встала, схватившись за немытую голову, и уже было разинула рот, как Илья зло выкрикнул ей, подставив ко рту указательный палец: тихо, тварина!
  
  Кавказцы обернулись, тараща глаза. Один из них, крепко сложенный, с волевыми размашистыми чертами и опушёнными чёрным глазами, басисто выкрикнул:
  - Ты, что моей жене сказал?
  ќ- Я сказал, что она - тварина!
  
  Продавщица тяжело вышагала из-за прилавка, предслёзно вскрикивая: Арсен, оставь их, тебя же посадят... опять!
  Лука остолбенел и переглянулся с Егором. Илья, отступив назад, прислонился к стене и, елозя ногами об мокрый пол, что-то пытался выделать пальцами. Несколько запутавшись ими, он показал кривой "фак" и оскалился.
  - Ты что, судьбу испытываешь? - Вскрикнул Егор, отталкивая Илью к двери, - на улицу!
  - Какой на улицу? - Рвался вперёд кавказец, окружённый зверино настроенной "дружинной". Всё случилось быстро. Самый смуглый и тощий рывком припечатал Луку к стене, приложив к его напрягшейся шее с изящным лязгом раскрывшийся нож-бабочку. Острие ехидно подмигнуло на белом свету электросберегальной лампы и вытянулось длинной искрой вдоль гравированного вязью лезвия, утончаясь к рукояти в тонкую, световую тесьму. Лука застыл, выискивая что-то бегло мельтешащими, как мошкара, глазами.
  - Мы вас прямо тут похороним. - Бесстрастно сказал Арсен. - Фара, закрывай магазин. Да! - Он поймал ошарашенный взгляд Егора, - это мой магазин! - И показательно ткнул себя в грудь.
  
  Фара закрыл дверь, предварительно сильно втянув её в проём. Илья, кажется, лишь теперь осознал случившееся, и заметно побледнел лицом, но, не без блеска в глазах.
  - Тише, тише, - ласково пробормотал Арсен, трепля Илью по голове. - Ты, пидорас русский, сейчас ответишь.
  Илья не знал что ответить. Илья молчал.
  До него доносился электрический гул. Торопливое, обрывистое дыхание Луки, прижатого кавказцем к стене. Слышались часы, сирена скорой, что исчезла также быстро, как и появилась. Было отчётливо слышно, как циркулирует кровь, как громыхает взведённое сердце. Как скрипит во рту влажный язык. Потом Арсен стал играть его ушами, цокая языком и скалясь. Фара оттолкнул Егора к прилавку, пригрозив только что извлечённым из ремня большим ножом. Похожим, как быстро вспомнилось Илье, дед забивал порося: всплыли дикие предсмертные глаза борова, запах тёплой крови, голова вспомнилась, объятая мухами, как в родинках.
  - Язык доставай! - Велел Арсен. - Или это, твоему другу (он кивнул в сторону Луки) секир, блять, башка будет...
  
  Продавщица слёзно умоляла мужа и диаспору остановиться, размазывая по зардевшему лицу расплывшуюся, похожую на грязь, туш. Говорила она много и невнятно, часто хлюпая и давясь, чем стала, кажется, раздражать не только кавказцев, а и тех, кого она пыталась спасти.
  - Эй, тихо! - Велел ей Арсен, неопределённо взмахнув львиной, волосатой рукой. Продавщица рефлекторно закрылась пухлыми ладошками и отступила. "Он её бьёт" - понял остатком сознания Илья, впрочем, без удивления. В кармане кратко завибрировало. "Кто-то написал", - понял Илья, - "может быть, Тата...".
  
  Егор пытался всё уладить. Речь его стала иной: извёртливой и спокойной, но напористой. Одновременно с тем Фара, выставив перед собой нож, как пистолет при дуэли теснил его к стойке со жвачками; Егор споткнулся об коробку и тяжело повалился назад, сметя со стола строй разноцветных банок с газировкой. Следом за ними с резким треском попадали бутылки пива, рухнул и разбился графин с коньяком, расплеснув сильно пахнущие содержимое.
  - Ты, что, олень! - Крикнул зло Фара, - вставай!
  Продавщица закрыла глаза руками и села на корточки, плача. Илье хотелось её ударить. И всем, наверное, тоже. Снова завибрировало, "Тата...".
  
  "Как я вообще могу читать её сообщения, когда меня так...". И, не думая более ни секунды, Илья размахнулся, словно при броске мячом, и, оттолкнувшись ногой вперёд от стены, самозабвенно врезал Арсену в его широкую, скабрёзно улыбающуюся челюсть; та тонко хрустнула, как орешек в зубах, и Арсен отшатнулся, свалившись на одно колено и зажмурившись.
  
  В голове его Тата, словно смотрит на него через неведанный экран. Вспомнились рыцари, а точнее, как их посвящали, прикладывая к возмужавшим плечам длинные и холодные мечи. Илье хотелось также, только чтобы вместо меча - её ножка, осторожно и величаво льнула. Он видит её глаза, умные и с просинью; млеет и беснуется, как одновременно плавящаяся и закаляющаяся сталь. Бьёт подошвой Арсена в живот, но тот, выдержав удар, взывает Фаре.
  - Нож мне, кромсать буду!
  Фара стремительно бросает нож Арсену, тот ловит его, и, с деловитой лёгкостью прокрутив в руках, сладострастно глядит на Илью, задыхаясь.
  
  - На пол! - Зычно кричит Егор, запрыгнув на стойку с кассой, и она закачалась, как пьяная. В его руках был пистолет. - Иначе всех переложу разом! - На "разом" Егор поперхнулся, отчего прозвучало, как "тазом", что даже добавило в его речь какой-то неуловимой дьявольщины. С губ его брызнула слюна, как сок из откусанного яблока. Кавказцы вытянули шеи, словно удивлённо напуганные грызуны. - К стене ёблами встали! Быстр-р-ра!
  
  Кавказцы послушались, возложили руки на стену, словно та намеревалась упасть; нагнулись, углубив чёрные макушки в отменные бычьи спины, расширили ноги, по приказу Егора, как циркули. Лука, высвободившийся из-под ножа, истерично бросил отнятое оружие в навал грузных коробок. Со скрежетом и кряхтением оно утонуло в одинаковом мрачно оранжевом картоне и впилось в плёнку, туго растянутую поверх бутылок. Продавщица под внимательным прищуром ствола присоединилась к кавказцам. Ножи все были брошены в одну кучу, словно их собирались сжечь.
  - Стоять, вот так, - грозно продолжил Егор, спрыгнув со стойки, - теперь мы медленно удалимся, и не дай боже ещё вас когда-нибудь встретим, обезьян.
  - Ясно? - Промычал Илья, внезапно свалившись на все четыре конечности. - Буэ! - Изверг прозрачно-жёлтое выпитое он и поднял голову, вытирая пыльной ладонью рот.
  - Господи, вставай! - На выдохе проскулил Лука, поднимая Илью. Егор не опускал пистолета; Арсен слегка оглянулся.
  - В стену... глаза! - Мгновенно осёк его Егор, прижимая палец к курку и скашивая неприязненной улыбкой своё сырое и худое лицо. Лука извлёк из тесных карманов Фары ключи и отпёр дверь, мягко провернув их три раза. Илья, между делом, потрепал Арсена по голове, бормоча что-то, но Егор велел отойти. Тогда Илья подобрал с пола цельную бутылку виски и с бравого размаху кинул её в окно, но промахнулся, и та визгливо лопнула от поцелуя с отопительной батареей. "Граната!", добавил вдохновенно он. "Пошли", гневно окрикнул его Егор, отхаркиваясь.
  
  Сначала на улицу выбрел Илья, следом - Лука, злобно подгоняя первого. Замыкал строй Егор, целящийся на прогалину между косяком и приоткрытой дверью. Переведя дыхание, он негромко сказал: на счёт три, со всей дури - налево. Лука положил руки Илье на плечи и внятно, словно ребёнку, недоверчиво спросил: ты всё понял? На счёт три... налево! Илья недовольно оттолкнул друга и, вытирая чешущиеся глаза, ответил: понял я, понял!
  
  Раз... два... ох... три!
  
  Улица качалась, как внутренности рождественского шара в игривых детских руках. Фонари вытягивались длинными шлейфами, царапая тёмную твердь. Морок дробили фары, вдруг появляющиеся, как вспышки дальних очередей. В розоватом небе отсвечивал бледным фарфором строгий профиль полумесяца.
  
  Илья, отставая, стал напевать слабыми, как недопечённое тесто, губами: все тропинки уже... нет прекрасных женщин... (тут позабыл, чем кончается строчка и вставил по-своему, весьма ладно, как показалось)... воздух пахнет лужей... не предаст лишь пуля! Тихая и злая! Эх ты моя... гуля... пуля дорогая!
  
  Выбежали на дорогу, шарахнулись от стремительно надвигающейся машины, как прожектором застанные воры. Машина, свистя колёсами, изловчилась и обогнула их по пустынной дороге, зло сигналя.
  - Куда по встречке? - Смешно вскрикнул Илья. Лука выругался, приговаривая что-то о зубе.
  - Нашёл проблему...- фыркнул Егор, смыкая борта мастерки гладко ёрзающим замком и сморкаясь на асфальт.
  
  Не предаст лишь пуля... тихая и злая!
  
  - Ты чего бормочешь там? - Спросил, переводя дыхание, Лука.
  - Пою.
  - Певец нашёлся, - усмехнулся Егор, запрятав дрожащие руки в глубинных карманах штанов.
  
  Ох, моя ты... дуля... Пуля дорогая!
  
  ***
  
  Сели на пустой остановке. Под кроссовками, в грязи маячил разноцветный мусор; на периферии зрения видевшийся, как в досаде затопченные цветы. Которые теперь лежат, треплются на ветру, замызганные сырым песком и пылью. Илья уставился в мусор, усмехнулся непонятно чему, внимательно потрогал волосы, оглядел краснолицых, от пота блестящих товарищей. Вспомнил Тату. Полез холодной рукою в карман, с трудом разблокировал телефон, моргая в неразборчивое время. Спам. В досаде едва не разбил гаджет об асфальт - явно хотелось. Попросил закурить, но сигарет не было, тогда Лука поплёлся в круглосуточный магазин неподалёку. Говорили устало, как только проснувшиеся. Тата была online пятнадцать минут назад, сделала на странице репост, но сообщение не прочитала. Бессмысленно трижды обновив страницу, Илья в досаде сунул телефон в карман, и стал исступлённо гладить колени, словно жалея. Снова вытащил гаджет, выключил его и спрятал в кармане, разглядывая утлого друга, привалившегося на баннер с рекламой духов. Его глаза были закрыты, но под веками явственно маячили резкие зрачки, плюс к тому, он качал ногой, похрустывая тонким коленом и завывающе тихо мычал что-то очень знакомое, но не ни за что ни угадываемое.
  
  ***
  
  Он гулял с Татой у Спаса на крови. Смеркалось. У горизонта растянулось, как ковёр на нитке, густое, розовое облако с терпко въевшимся солнцем посреди. Сиреневое небо с востока задёрнулось первой явственной тьмой. Высоко и мелко летел самолёт, возделывая за собою колею дымной царапины. Воспалившаяся краснота с блеском отражалась в прожилинах Невы и рассеивалась на суровых и статных фасадах зданий, устилая жёлтое пунцовым. Неторопливо разговаривая, Илья и Тата обогнули собор, прошли вдоль ограждённого винтажным кованым забором парка. Они говорили... и до того искренне и трепетно, что невероятной могла показаться одна мысль о том, что после этого они вообще вступят с кем-ни будь в диалог. Потому что так говорят однажды, навсегда и напоследок, а после молчат - навечно. Они с удивлением обнаружили себя закуривающими на широкой площади, в центре которой развивалась спокойная красная ткань: советский флаг, откуда-то взявшийся. Илья облегчённо сел на лавку, которых тут было в избытке, тоже сделала и Тата. Они рассматривали стяг, похожий на лоскут вырванного из пожара (как язык из святотатствующего рта) пламени, которое вздели на возвышенное острие и так оставили... догорать. Солнце почти всецело вникло в землю. Красным, переливаясь на тёмно-лазурном, а вокруг жёлтыми пятнами набредает, натёками, как сукровица, и утончается.
  
  Илье нравилось, когда Тата взбиралась на поребрики и начинала по ним чинно вышагивать. В таком случае он как-бы поддерживал её, чтобы не упала... чтобы просто воспользоваться случаем и взяться за её упрямый локоть с выпирающей угловатой костью, за мягкое её плечо, или за талию, волной переходящую в бедро. Потом Тата спускалась на брусчатку (всегда вытянув носочек), и звонко, как колокольчик, смеялась, не унимая весёлой и дурашливой походки своей. А Илья замирал, эрегированный. Исступлённо внюхивался в ладонь, от которой прозрачно веяло слабыми духами - огрызком блаженного её тела. Её тело...
  
  Однажды Тата ночевала у него на Удельной. Какие чаяния были! Как тревожно он двигал своё "мужское", беспокойно перекладывал его в штанах, в предвкушении.
  Они договорились, что после того, как Тата закончит какие-то дела, к вечеру, она придёт к нему, что и случилось. Опоздала на десять минут, за которые Илья успел трижды покурить, обойти комнату, на манер заключённого, что-то нарисовать на грязном окне пальцем. Домофон запищал внезапно и истерично.
  ќ- Кто? - Илья.
  - Я. - Тата.
  
  Спустя минуту Тата поднялась и открыла предварительно отпёртую Ильёй дверь. Она была в коротких шортах с высокой талией на тонком, проклёпанном ремнём, который аккурат застилал её пупок. Также на ней была рубашка с узлом под маленькой, девичей грудью, оставляя пропуск из одежды для обнажённой верхней части животика и первых, резко выпирающих рёбер. Илье сдавило дыхание, воздух вязким комом залетел в него, как мяч в пустые ворота, до раскатистой оторопи в сильно вздрогнувших мозгах. С трудом сдерживаясь от того, чтобы не пасть перед Татой на колени и не начать целовать ей живот, он, ошарашенный, с оловянными распахнутыми глазами, вошёл на кухню. Поставил чайник, смочил руку под раковиной и причесался, небрежно и нервно.
  - Ведьма, ведьма, - пробормотал шёпотом он, трогая чайник. - Холодный. - С досадой.
  - Привет! - Поздоровалась она, разуваясь. Прошла на кухню, села за стол, расправила складками топырящуюся клеёнку.
  - Как добралась? - Пытался не молчать Илья.
  - Хорошо. В метро, правда, народу много.
  - Час-пик. - Констатировал он, наблюдая, как в прозрачном электрическом чайнике начинает беспокойно пузыриться вода. Потом налил чай, к нему подал конфеты, вафли, остатки халвы. Тата, поразмыслив, взяла вафлю, изучающе со всех сторон рассмотрела её, погладила пальчиком её оттиск и осторожно, с чувством деликатности, отделила одну напомаженную прослойку от основной конструкции. Слизала шоколад, с хрустом слой, и запила. Илья, зачарованный, выловил липкий кусочек халвы и стал катать его в пальцах.
  - Горячо... и мне не нравится эта кружка. - Зароптала она.
  - Почему?
  - В ней чай сухой.
  - Какой? - Рассмеялся Илья.
  - Сухой, - серьёзно повторил Тата, трогая пар, словно котёнок силящийся поймать кусок осклизлого света. Илья умилённо взглянул на её прямые, юные черты, отдающие каким-то тонким, неосязаемым послушанием. Обжёгся чаем. После чего вновь поднял глаза: на её лицо падал локон вьюченных волос, брови любознательно сошли к глазам, губы блестели. Посмотрел на её ноги. Сквозь дымку медного загара пробивались тусклые точки волосков. Хотелось провести по ним рукой, чтобы закололо.
  
  - Врёшь ты все, врёшь ты всё...
  - А?
  - Это я не тебе, - ответила Тата впроброс, и продолжила, - врёшь ты всё, врёшь ты всё.
  - Ты к чему это?
  - Просто так. Врёшь ты все, врёшь ты всё...
  
  Илья ничего не понял, криво улыбнулся и откинулся на холодную спинку стула. Трогал свои пальцы, хрустел ими. Тата начала рассказывать, как она встретила школьную подругу, и как сильно та изменилась. Словно другой человек, говорит. Илья вспомнил, что с выпускного никого со школы так и не повстречал, и, не зная, радоваться этому или нет, стал жевать карамель. Сладкое выразительно разлилось во рту - пришлось запить. Потом разглядывал её узкий, лоснившийся от тонкой испарины лоб. Её тихое дыхание, запечатлённое в медленно движимой груди.
  
  Когда Тата, почему-то передвигаясь на носочках, ушла в туалет, там зажурчало. Илья встал, прошёлся у окна, закурил (от спички, так красивее). Остановился взглядом на Татиной кружке, осторожно её взял (зажав сигарету между пальцев, отчего та слепила глаза) и, отыскав по следу на керамической кромке место, откуда она пила, медлительно и бережливо, словно имея дела со сверхчувствительной миной, приложился к следу губами, и испил. Неприятно взглянул на кружку, поставил её на стол, разочарованно, и крепко затянулся, словно пытаясь вытравить из себя что-то злое и гадливое. Поиграл в руке коробком со спичками; они весело трещали. Поставил коробок на попа, посмотрел задумчиво, щёлкнул пальцем, отчего тот подлетел, перевернулся и упал навзничь, логотипом кверху. Извлёк пальцами одну спичку, чиркнул ей, смотрел на красивый, жидко колыхающийся огонь, и когда пальцам становилось жарко - задувал. Повторил это трижды и выбросил окурок в окно, вместе с обугленными спичками. Унитаз протяжно зашумел красивым шумом воды. Шпингалет твёрдо крякнул об дерево, дверь скрипнула и, скуля половицами, вышла Тата, внезапно счастливая.
  
  
  Она раскинула руки со своими острыми запястьями, как птица в свободном полёте, призывая к объятьям - и они обнялись, встретившись, но не сомкнувшись. Стояли у окна, словно танцуя "медляк". Тата была перевертлива. Теперь она жмётся, но минуту спустя в ней сменится "регистр", и она отпрянет ошарашенно из-за безобидного, но излишнего на её взгляд прикосновения. Словно и не было ничего. Илья знал это и потому ценил момент, как удачный слом причудливо собранного механизма, вдруг заработавшего так, как ему это было нужно. Он чувствовал её плотную, тёплую грудь, смотрел на её родинку на шее у красиво собранных складок (из-за наклона головы). Пристально нюхал запах её духов, как сильно проголодавшийся внимает дошедший дух из кухни. Ничего ему больше не нужно, и никогда. Провалилось бы всё в бездну, остались бы они на узкой вершине одинокой скалы, на плато, вынужденные стоять вечно. Было бы счастье. Ох, было бы...
  
  Остаток вечера они смотрели фильм, глупый и незаслуженно длинный, как показалось Илье. Тата настояла на "ужасах", он согласился. Она глядела с интересом, оценивающе. Илья смотрел на неё, безропотно, как на Эйфелеву башню. В комнате было темно, на половину стены падал переменчивый свет экрана. Вместе с ветром через распахнутый балкон взбредали томные кряхтения машин. Незадолго до титров Тата уснула, красиво свернувшись на поскрипывающем диване. Илья укрыл её жёлтым акриловым пледом, хотел погладить, но не сумел, словно между ними располагалась прочная витрина из непробиваемого стекла, как между шедевром в музее и посетителем. Он любовался ей, насколько ему позволяла полутьма, разглядывал отчётливо тёмные пятна на пятках её носков, скользил дурными от восторга глазами по ахиллову сухожилию. Все мурашки на нём собрались, как войско на Куликовском поле, топорщась волосками, подобно копьям. С отвращением захлопнув ноутбук и выйдя на балкон, Илья вхолостую извел несколько спичек (эстетики ради), и наконец закурил.
  
  Стал занудно напевать между затяжками услышанную в прошлой жизни песню.
  
  Мне стало жутко... спасите Русь! Повсюду бабочки и розовые пони. Жизнь - это шутка... и я смеюсь, хотя на самом деле юмора не понял. Все в мою сторону смотрят и молчат, и я в карманах прячу потные ладони. Я самозванец и меня наверняка разоблачат!
  
  Илья мог лечь на диван к Тате, но отчего-то постелил себе на полу - просто бросил на голый паркет простынь, сверху тряпок никчёмных накидал, одеяло швырнул небрежно. Ему хотелось провести эту ночь неудобно, бессонно, на жёстком и грязном полу. Хотелось помучиться. В несколько щедрых глотков он вдосталь выпил напрочь остывший, но крепкий чай, бросил в рот до хрусткости иссохший ком хлеба, напоследок снова посмотрел на Тату и улёгся на пол. Уснул на удивление быстро, как давно не засыпал. До самого утра видел сны ему не запомнившиеся.
  
  ***
  
  Лука вернулся с сигаретами. В нетерпении раскурочил пачку, достал три штуки, зажигалку достал также.
  - Постойте, - в тоскливой улыбке сказал Егор и вынул из-за ремня пистолет. Илья и Лука переглянулись в напряжении; вопрос о происхождении оружия давеча как-то странно выветрился из обоих голов. Егор спустил курок, и ствол извергнулся аккуратным, просинью обрамлённым язычком красивого пламени. Вместе с тем раздался отчётливый, как звук каблука при чечётке, щелчок.
  - Да ну нафиг! - Восторженно вскрикнул Лука, запрыгнув на скамью. Илья улыбнулся, ни на что боле его не хватало. Подкурили от пистолета, имитируя выстрел - три огонька на остановке, как светлячки, поникшие в тёмной пещере.
  
  В отдалении у пустынного перекрёстка, под светофором вспыхнули фары. Мотор затрещал, откашливаясь. Хватило нескольких секунд, чтобы Егор повернулся в сторону прищурившегося взгляда Луки, попутно подкуривая очередную сигарету с дула, поставленного таким образом, словно он хотел выстрелить себе в рот. Пустил ноздрями дым, хмыкнул. Джип, качнув серебром отливающимися телесами, зажевал воздух и ринулся к ним, словно идя на таран. Лука, Илья, Егор, переглянувшись, отпрянули. Колёса, заскрипев об асфальт, как бор об скол зуба, затормозили эмалированный бампер в метре он них. Двери открылись и из тёмного нутра кабины возникли кавказцы, как озлобленные, из нор вылезшие ящерицы, ставшие вдруг сильно увеличиваться в размерах. Плечи раскинулись в сторону, похожие на большие, надутые воздухом паруса. Кирпичом ширящиеся челюсти рассекли безумные, жуткие ухмылки. Последним вышел Фара, за ним - Арсен, потирающий крупные ладони.
  
  Егор направил на них ствол, очевидно растерявшись.
  Лука хотел что-то сказать, но увесистый обух мохнатого кулака откачнул его быстрым ударом в челюсть. Прозвучала злая и незнакомая речь. Илья согнулся от чёткого толчка в грудь и упал, больно лязгнув затылком об борт лавки. Череп, кажется, с треском перевернулся, мозги его закрутила терпкая боль, как хомяк колесо, вытапливая через вдруг потемневшие глаза горячие и тягучие слёзы. Тупой носок ботинка подкинул Илью и резко придавил подошвой к земле, словно пытаясь вдавить его позвоночник в начавшую трещать грудную твердь. Нажал сильнее, кажется, весом всего космоса, до глухоты, вытягивая из его безумно суженной гортани хриплый и тихий крик...
  
  Илья повернул голову. Узрел, как двое пинают Егора, сокрытого за перекрестием тонких рук. "Как от вурдалаков прячется". Пистолет уронен, переливается на оранжевом свете фонарей, смотрит на дорогу. Пусто и хорошо - хочется думать отстранённое,... как не страшно кончается жизнь. На щеке чувствуется горячее - кровь? Сил проверить нету, рук ни за что не поднять. Окна рядками стоят, величаво влитые в старые фасады домов, опоясаны балюстрадами, рахитичное дерево жалко дрожит на ветру, тоже красиво. На свету плывёт занавес вскинутого ветром песка, как одеяло, которым застилают кровать поутру. Звук ударов ушёл на убыль, а после - в отсутствие. Длинная кровавая слюна сползала с его улыбки, как трос альпиниста, а зубы блеснули багряными камнями, на перстни на цыганской руке. Лука какое-то время отбивался, но вскоре и его положили на асфальт и стали взбивать в пышную мясную пену....
  
  ***
  
  Вдруг прекратилось. Кавказцы запрыгнули в джип и умчали, что угадывалось лишь по смутным серым контурам их тел, и красным огонькам "аварийкий". В глазах у Ильи вновь потемнело. Его кто-то поднял (за шиворот), поволок, пока он не овладел и не засеменил аморфными от усталости ногами, как по уходящему в низину дну, как по няше. Почувствовал силы и хлюпко отплёвываясь, побежал за силуэтом спереди. Кто это? Егор? Лу... упал на траву, почувствовал поднимающие его крепкие и влажные руки, с трудом встал,... оказались во дворе... свалились в траве у парадной. Илья приподнял веки и увидел, как в арке промелькнуло что-то синие - полицейский УАЗ.
  - Ушли, - захлёбываясь отдышкой, сказал Егор.
  - Ушли, - торжественным шёпотом подхватил Лука вслед.
  
  ***
  
  Ближе всего был дом Ильи. Дошли, трудно ориентируясь по ночью укутанным домам и магазинам. Отперев дверь квартиры, Илья наощупь включил свет. Бронзовым засочилось из мелкой глазницы, свисающей с кривого провода, лампочки. Не разуваясь, Лука ворвался в уборную, согнулся над раковиной, любовно её объяв, и стал полоскать рот. Илья, стянув один кед, но благополучно забыв о втором, свалился перед унитазом: выпитое излилось в жёлтую, разившую дурным запахом воду унитаза, которая, разлетаясь мелкими каплями, падала ему лицо. От осознания этой воды становилось хуже, и внутри раздавались новые, стервознейшие толчки. Егор полез в ванну, улёгся в ней и включил душ. Положил на кромку ванной рваные, чёрные носки и, благоговея, вытянулся в темнеющей от воды одежде.
  - Чёрт. - Внезапно промычал он бессильно.
  - А? - Илья.
  - Зажигалку забыли.
  - Пошёл... ты...
  - А?
  - Пошёл... буэ!
  - Ах-ах-ах, буэ-буэ, - передразнивал Егор, улыбаясь судорожной щекой.
  
  Лука, прежде вымывающий изо рта кровавое и густое, вдруг выпрямился и поднял зажатый между большим и указательным пальцами зуб. С видом, словно отыскал алмазный камешек в горе навоза, изумлённо и восхищённо, на тонкой грани недоверия.
  - И чего ты боялся? - Сказал Илья, зажимая кнопку слива. Егор тем временем чесал и обмывал голову под струёй холодной воды, отскабливая от неё куски сохлой и слипшейся крови.
  - Встречу его - руку пожму, - сказал Лука, швырнув зуб в унитаз. Спирально стянутый поток воды, в котором роились мелкие кусочки давеча съеденного Ильёй, унёс зуб, как по серпантину, вглубь серого стока.
  - Спать пошли...
  
  
  Часть 2
  
  Глава 10
  
  Покачнувшись на повороте, Илья накренился влево. Сигарета выпала из губ, обожгла пальцы, и юркнула куда-то под ноги. Машина проскулила и ускорилась, отчего Илью подбросило и сильно вдавило в упругую спинку сиденья. Трасса раздвигала бесшумный лес, как Моисей море. Сзади вышла увёртливая иномарка с перекошенным бампером и лихо втопила по встречке.
  - Вот гандон! - Выругался Максим, пытаясь что-то выглядеть в округлой заднице обогнавшей "тайоты", но ничего не заприметив, зло фыркнул и сбросил скорость. - Ну тебя, мудак...
  
  Из-под ног Ильи пошёл дым. Судорожно выискивая в прорехах между ковриками сигарету, он снова обжёгся и в раздражении, сплющил её ногой, как таракана. Максим напряжённо вцепился в руль, словно за кюветом простилалась не земля, а страшная бездна Аида. С ним рядом сидел, в наушниках, молчаливый и насупившийся. На заднем сиденье, полулёжа, качались Илья и Саша, задремавший щекой на окне. В кабине было накурено, хотя сквозило из двух окон. Вовсю играл рэп. Максим активно качал головой, как верблюд при ходьбе. Лес весною прохладен и вязок, с бородавками разбухших почек на тонких ветвях. Небо тонуло в мареве, деревья в струнном течении обступали редкие деревушки, как река огрудки. Свернули за просёлочную дорогу. Максим зажал "газ", машина рванула вперёд, с треском выжимая из земли длинные песчаные облака. Дорога раскачивалась, уделанная рытвинами, на бок её с кювета наползали худые кусты и деревья, как печина на русло. Вдали по смутным очертаниям кровель стало угадываться село. На краю одной из пяти улиц села их ожидала дача Егора, в которой они обычно собирались и работали. Дом был понурым, приземистым, с полуразобранной баней и старым жестяным гаражом. Двор, был поросшим молодой травой, грядки преданы запустению. Сразу за забором - бурелом, смутно напоминавший поле после сражения: деревья, вмятые в траву, поваленные на тела товарищей, взъерошенные, с бешеными глазами, застывшими в крике ртами. Пытаясь высигналить мелодию, машина въехала во двор. Смакуя бычок, Егор приветливо смотрел на них с порога. Выйдя, Илья пожал ему руку и потянулся, тоже сделал и Лука. Тем временем Максим заглушил мотор и стал будить Сашу, называя его "сонной свиньёй", "старым уродом", и чем-то ещё... Саша проснулся, обалделый и краснощёкий. Егор погрузил неотёсанный брус в скобы ворот и, сгрудившись, они, перешучиваясь, прошли в дом.
  
  ***
  
  Дом в одну комнату - тесный, сырой и прохладный; нутро исправно побелено, как говорится - на века. Пол был выстелен тонкими рейками, которые, как ленивые тараканы расползлись в стороны, кто куда. Под ногами хрустел песок. Мутные окна мраморно светились от солнце. Круглый пластмассовый столик в углу, каким обычно располагают придорожные шашлычные, стоял в окружении непрочных табуреток. На сиденья некоторых скотчем были примотаны картонки, "для высоты". В углу располагается синяя дородная бочка, у днища которой был вмонтирован круто выгнутый кран с жёлтым, обмотанным изолентой, вентилем. На полу уложены кипы полых бутылок в массивных полиэтиленовых мешках, в больших вёдрах из-под краски схоронены крышки. По-хозяйски обойдя комнату, ребята уселись за стол, Егор включил электрический чайник, что стоял в углу комнаты на полу, носом к стене, как арестованный.
  
  Лука курил и потирал руки, словно перед обедом, дым ласково трогал его лицо. Максим листал телефон, Саша дремотно прикрыл глаза, прислонившись к подоконнику. Илья сидел и покачивал ногой. Разлив чай по армуду, Егор поставил их на столешницу и припал кротким взглядом к янтарной полноте напитка.
  - Это что? - Максим.
  - Это - армуду, недавно нашёл. У меня когда-то дачу снимал азербайджанец, строивший себе дом неподалёку. - Егор говорил медленно и тихо, словно над спящим младенцем. - Давно это было, он уже и дом свой продал, и уехал куда-то... мужик славный, смешной такой... ха... и, недавно я лазил в баню, шланг искал, как вижу пакет, который до этого я точно нигде не видал. Испугался даже, такое неприятно чувство, словно ходит тут кто,... а нет, посмотрел в пакет - вижу их. Видать, он забыл, либо просто оставил. - Егор провёл пальцем по разгорячённой талии армуду, - я, когда "сидел", столько про них слышал. Говорили, что из любой другой посуды - чай не тот, и не поверите, бля буду, правда!
  - Да прям-то. - Хехекнул в полусне Саня, улыбнувшись краем мясистой губы.
  - Бля буду! - Повторил Егор.- Давай, хлебай!
  - Су...ка! - Обжёгшись, Максим стал потирать пальцы, - а как брать их без ручки-то?
  - А просто ближе краюшку, - пояснил Егор. Лука ловко взял и испил чаю, поводил его во рту и кивнул.
  - Тема, тема...
  - Горячо всё равно, - прошипел в губы Максим. Саня качался от хохота, едва прикрыв глаза. - Нахер!
  - Ты совсем осёл? - Рассмеялся Лука, - бери выше, вот, где испарина! И слегка снизу поддержи, и всё.
  - Да что мне париться с этим, если могу в обычную налить... с ручкой.
  - Как мне говорил один азер в тюрьме, - вспомнил проникновенно Егор, - у чая должен быть - наряд. Он бывает домашний, уличный, а бывает бальный, бывает разный... и вот армуду - это бальный наряд для чая.
  - А как ты из одноразовых стаканчиков пьёшь? - Спросил Илья, не без трудности овладев армуду. Пальцам было несколько горячо, но виду он не подал. - Которые пластиковые.
  - Точно! - Подхватил Лука, увеселённый.
  - Нормально пью, - Ответил Максим.
  - Вот и тут пей, - Егор, - попробуй!
  - Да я попробовал.
  - А ты ещё попробуй...
  
  ***
  
  Когда чай был выпит, дверь закрыта на шпингалет, а окна зашторены полотенцами - началась работа. Молчаливая, вышколенная, как механизм, работа, которая выталкивала собой любое дружеское; словно высушивая воздух до самого скелета, до сути. Также никто ни с кем не пересекался взглядом; смотрели в пол, мимо лиц, словно в нежелании стать свидетелями. Двигались в некоторой натуге, дышали громко, сопели и хлюпали раздражёнными от пыли носами.
  
  Сначала Илья извлёк из рыхлых мешков бутылки и расставил их когортами на полу, полиэтилен смял в кучу и скинул в угол. Перетащил сообща с Егором несколько тяжёлых алюминиевых фляг, бережливо укрытых старым изношенным тулупом. Схватив фляги с обеих сторон за ручки, перелили содержимое в бочку. Вода громко задребезжала об днище, потом начала шипеть, разнообразно бултыхаясь и чавкая. Саша, рассевшись за столом, делил резаком акцизы и этикетки, небрежно мусоря под ногами лишней бумагой. Лука и Максим тем временем приволокли пластиковые канистры и поставили их под окном, подле бочки. Илья и Егор стали переливать их, когда фляги были опорожнены, - внезапно горько и забористо пахнуло спиртом. Закончив и с этим, Илья взглянул в бочку, где в однотонном зиянии бликовала легко покачивающаяся "заготовка". Ею называли смесь фильтрованной воды и спирта, в которую для полной готовности следовало добавить "концентрат", а после - перемешать.
  
  Первый этап был кончен, и все, снова рассевшись, стали греть чай и курить.
  - Сука, пыль бесит, - посетовал Лука, оттряхивая штаны.
  - И душно, - добавил Саша, вытирая со лба испарину.
  - Тебе? Вспотел, а задницу не поднял ни разу.
  - Может, поменяемся тогда? - С вызовом предложил Саша.
  - Да иди ты, - отмахнулся Лука, хлюпая в кружку и сразу закуривая, как он любил, - разжирею ещё, как ты...
  - Ах! - Протянул Саша, похлопывая дряблый живот. В последнее время он сильно раздобрел.
  - Ты худей, - настоятельно пробормотал Егор, поджигая сигарету, - это вредно.
  - Курить бросай, тоже вредно.
  - Мда, - ответил Егор, пуская ноздрями дым, - и нечего сказать.
  - У каждого своё... - непривычно серьёзно добавил Максим, не пояснив, что он имеет в виду, но каждый почему-то хорошо и сразу его понял, хотя никто бы и не посилился объяснить то, о чём, в сущности, речь... над чаем длинной вязью высился белый пар. Сигареты тлели медленно и безынтересно. За окном протяжно распевали птицы, похожие на маленькие летающие орехи.
  
  Ребята подняли глаза и брезгливо осмотрелись. Словно лишь теперь проснулись и обнаружили, где они оказались, куда заволокла их "недобрая". Как запойный алкаш в минуты редкого прояснения внимает весь страшный, мелочный и жалкий ужас своей жизни.
  - Я доволен, - трудно произнёс Максим, оглядываясь на понурых друзей, - мы независимы, зарабатываем,... а то мучились бы на заводе сутками... за копейки, вот это было бы... счастье...
  - Может, скатаемся куда? - Лука.
  - Варианты? - Кивнул Егор.
  - Да хрен его знает, куда угодно? "Загранник" у всех есть?
  - Не-а, - Егор.
  - А что ты так? - Разочаровано взглянул Лука, закусив мягкий и жёлтый фильтр.
  - Да, не приходилось...
  - По-ня-тно, - медленно и членораздельно. Лука.
  - На Байкал можно... - Илья.
  - Тема! - Лука. - Кто был на Байкале?
  - А он где вообще? - Саша.
  - Под Иркутском, - быстро ответил Илья.
  - Да... ле... ко, - сквозь зевок, продрался Сашин ответ.
  - А тебе, куда близко надо? - Лука. - Можешь у дома пройтись, самое-то будет.
  - Вот и пройдусь...
  - Ой, замолчи, - раздражённо пробормотал Лука, бычкуя окурок в пепельницу на столе. Саша внутренне рассмеялся, поднимаясь увесистой, по рёбрам расползшейся грудью.
  - Значит на Байкал? - Весело спросил Илья.
  - Ага? - Лука.
  - Погнали, - ухмыльнулся Егор.
  - Я "за". - Максим.
  - Ладно, на Байкал, так на Байкал, - протянул Саша, не без радости, но как-бы смиренно.
  
  Максим включил на телефоне Нирвану, работать стало веселее. Дым распластался, нежась у похуделого, рассохшегося потолка. За окном ощутимо темнело.
  
  Егор извлёк из невнятного целлофанового пакетика небольшую, шайбообразную баночку без этикетки, отвинтил от неё крышку и тонкой, вымеренной струёй стал лить в бочку густой и тёмный концентрат. Откуда-то взялся Лука с длинным веслом в руках, параллельно тому он принялся размешивать бравыми круговыми движениями "заготовку"; пахнуло прозрачно-сладким.
  - Отменно, - бесстрастно констатировал Лука, изымая влажное весло.
  
  Теперь дело за Ильёй. Он неторопливо, но споро запружал одну за другой бутылки, подставляя их горлышками к вживлённому в бочку крану. Коричневая жидкость медленно падала внутрь и росла, пока не настигала выдавленной горизонтальной линии на конусной части; тогда Илья двумя ловкими пальцами закручивал вентиль, осторожно оставлял увесистую бутылку у ног, и принимался за новую. Восполненную бутылку брал в оборот Максим - он, не лишённый неловкости человек, медленно, словно боясь сделать больно, закручивал на них крышки, и передавал уже закупоренные бутылки Егору. Тот в свою очередь клал их перед собой, как младенцев перед пеленанием, и степенно, выпрямляя внимательным пальцем, клеил к ним этикетки. На них, оранжевых, в кучных зарослях виньеток, было горделиво выведено: Коньяк. И мелким шрифтом внизу: оригинальный, 40%, - в издёвке мутной, некачественной печати. Подле них клеили акцизы, прямые и важные. Сами этикетки, ему передавал Саша; с уже вырезанных, он отслаивал с липкой стороны увёртливую защитную бумагу, которую брезгливо бросал под стол, в мусор. Вскоре, когда этикетки стояли прочно, а крышки были девственно закатаны в резьбу, Лука складывал бутылки в коробки, как снаряды в ящики, и запечатывал те скотчем.
  
  ***
  
  Измотанные и молчаливые, расфасовав бутылки по коробкам и убравшись, они вышли во двор. Над дверью сияла хлюпкая лампочка, окатывая жёлтым светом добрую четверть двора. Вёдра, грабли, старые санки бросали длинные жуткие тени. Небо, словно крытое железным воронёным листом, и луна, как пробоина - посередине. Погрузили какие-то коробки в багажник к Максиму, и на сиденья Егоровой машины. Прорезали ночь дальними фарами, всполошили музыкой тишину, и выехали домой, в Петербург. Егор поехал на своей, пошёл "на обгон".
  
  По пути говорили про Байкал, планировали. Решили ехать летом. То ли в Июне, то ли в Июле, но не позже. В Илье, сквозняком чрез дремотную скуку, заиграло предвкушение; такое чувство, словно они сейчас свернут и поедут через всю Россию смотреть озеро. "Нерпы там, видели нерп? Чудные твари", - всё говорил Лука, уже не хмурый, как прежде. Саша подначивал, что-то шутил. Морок нехотя отпрянул от фар, обнажая канавы, заборы-мученики, колдобины. Илья вздрогнул - над ухом чиркнуло зажигалкой, потом затрещало, словно горящие волосы. В окна ударил сонный дым марихуаны.
  - Будешь? - Саша.
  - Нет, не буду.
  
  ***
  Товар часто делали про запас.
  Оставляли его в гараже знакомого под Петербургом. Сам знакомый жил в Москве и в этом гараже не нуждался. Коробки, схороненные там, грузили в машины и распространяли по "дилерам". Остальные дни бездействовали. Вот он - блаженный сок жизни. Истома.
  
  Илья много спал днём, а ночами сидел дома, в разных позах и в разных мыслях. В майке и трениках, а порой - без всего. Лежал на полу, закинув длинные ноги на стул и слушал, как на фоне вещал телевизор, на котором Илья включал какой ни будь подкаст и нежился под его неторопливый треск однообразных согласных. Русский язык очень жёстко звучит, не гладко, как чешуёй устеленный - множественные тупые "п", дробящие тишину, как артиллерийской канонадой. Злые "р" вытянутые в серебристый хищный оскал затейливо близятся, клацая воздух. И странные колдобины, на коих порой слишком, а иногда слегка подбрасывает - это "ъ", "ь", слепые и беззвучные. Вялые, "ы" - как унимающийся плачь. "Вся русская речь вымощена страданием" - улыбчиво подумал Илья, сидя на диване без футболки, подвернув штаны до колен, словно Будда. "Хорошо сказано... блеск", - добавил. В невысокий и пустой древесный стол был воткнут широкий поварской нож, как кинжал в спину поверженного мамонта. В лезвии разноцветно отражался телевизор. Илья внимательно смотрел на это отражение и отчего-то улыбался, чувствуя неуловимый, прозрачный холодок где-то внутри. По утрам, когда небо напитывалось первым, издали высившимся свечением, а известняк облаков оттенял лёгкий узор синевы, Илья выбредал на улицу. Гулял, просунув руки в глубокие карманы нового пальто. Попутно, он часто ловил своё отражение в витринах ќ- Илье нравилось, как он в нём выглядит. Также нравились его неряшливые волосы, тяжёлые мешки под сонно красными глазами, нравилось, что улицы кругом безлюдны, а воздух прохладен. Нравилось наблюдать свои тонкие ноги в узких, обтягивающих джинсах, красные кеды с твёрдым белым носком и упруго затянутыми шнурками. Возможно, какое ни будь трогательное, страдающее бессонницей существо непрестанно его застаёт каждое утро, смотря в окно. Тогда он для неё загадка, - призрак. Сущность, не имеющая ни прошлого, ни будущего; тело в чёрном у которого нет цели, но есть путь; одинокий и вычищенный первым утренним мерцаньем. Илья часто бегло рассматривал пустые окна, выискивая в них это существо. Но подспудно, к своему стыду боялся её там увидеть. Воображал холодный, оттеснённый белыми тонкими плечами анфас - волосы падают на лицо, улыбка странно замерла, выев ямочки на щеках (чайной ложечкой). Тюль качается при закрытом окне. И узнаётся Тата, вдруг ушедшая в глубину комнаты, как пугливая рыба в воду.
  
  По возвращению домой Илья всегда набирал ванну, и медленно раздевшись у зеркала (параллельно с тем разглядывая в нём себя), начинал бриться, даже если щетина была совсем небольшой. Ложился в воду, с омерзением рассматривал свои руки с бледными ладонями, ополаскивал тёплой водой лицо, нырял, мысленно засекая время. Когда вода неприятно просачивалась в нос и отзывалась где-то в глубине черепа, быстро всплывал и сморкался. Набирал полный рот безвкусной жидкости и плевался ей, потом чистил зубы, тщательно мыл голову (много массируя) и выходил. Никогда не вытирался, а высыхал. Приятно бродил по квартире голым, пока влага не исчезала естественным образом, после чего одевался в чистое (не всегда), и ложился спать, зашторив от зарева окна.
  
  ***
  
  С того дня Тата ничего не написала. Неделю не отвечала, потом удалила страницу в социальной сети, сменила номер. Она ушла внезапно, почти стихийно. Ничего этого не предвещало, ничто об этом не говорило. Это просто случилось, как случается гром. Илья сначала не поверил, потом стал терпеливо ждать, предполагая её скорое возвращение, но этого не произошло. Минуло полгода. За это время Илья ни с кем не сочетался; познал мастурбацию, как истину. Был с собой нежен и груб, был медлен и быстр - и всё представлял Тату, тело её, приоткрытый ротик, белки закатившихся глаз. Иногда, но значительно реже он вспоминал несостоявшуюся близость с Лизой, извлекал себя и на это, когда воображение хилело. Порнографию он не любил. В настигающем апогее - здраво и отвлечённо жалел о том, что не довёл дело с Лизой до конца. Когда семя изливалось, он вдруг передумывал, и гордился собой.
  
  ***
  
  С Лизой изредка, но виделся, несколько раз, по пьяни, они даже целовались. Илья помнил лишь то, что было темно, что вдалеке тихо прогуливались люди, а их влажные тёплые рты терпко пахли кислым вином. Помнил крошки сухариков на плотном кусочке ретивого языка, какие-то необдуманно сказанные полушёпотом слова. Помнил лужайку, дворики, бледные ногти, скоблящие его запястья. Но до настоящий близости никогда не доходило. В сущности, Илье было всё равно, но его брал лёгкий стыд перед Лукой, которому он обещал не "тревожить" Лизу. Когда она, радостно лучась всецело, оповестила Илью о выигранных ей соревнованиях по танцам, он с очевидной натужностью улыбнулся и легко пожал плечами, словно услышал прогноз погоды в Мадагаскаре, или планы на день незнакомого человека из далёких Шотландских земель. Сейчас на такое обычно протянуто, с очевидным акцентом на гласное, говорят: "Окееей". Замечательное слово, лучше не придумаешь. Так он и сделал. Потом, "рад за тебя", и что-то ещё, не запомнившейся. Лиза улыбнулась на тугой, предслёзной судороге вдруг скованных лицевых мышц. Илья её легко обнял, и пошёл домой, не поднимая с рассохшегося асфальта глаз. "Я мудак" - повторял он. "Я мудак, настоящий, стопроцентный мудак". Потом остановился, взглянул на робкий придорожный фонарь, что, вытягивая длинные серебрёные нити и завитки на фоне сумрачного неба и высясь на толстом, чёрном столбу, словно дублировал луну. "И ладно", пробормотал в заключение Илья, закуривая крайнюю сигарету и ощущая всем нутром своим всеобъемлющую, отчего-то ужасно тоскливую и тут же восхитительную глубину Блоковских строк. Больших, как это небо, как эти камни, как эта вода, как кости.
  
  ***
  
  Луна. Порой, когда Илья выходил на прогулку ночью, он смотрел на луну. Брал пиво в незаконное время в закоулках запрятанных продуктовых, работающих круглосуточно, после усаживался на пустынных детских площадках и смотрел на луну. Сначала без поэтичности и прочего чувства, а просто, потому что больше некуда - лишь это мелкое, бледное пятно на чёрном фоне. Влекомые мелким и бледным пятном на чёрном фоне глаза сами, инстинктивно падали на неё. С какого-то момента Илья стал даже дурашливо "чокаться" с луной, приговаривая что-то, вроде "за тебя, дорогая", или "будем". Луна ничего не отвечала, но внимательно слушала, как хорошей жене подобает. Испив пива и выкурив вместе с тем несколько сигарет, Илья часто шёл за новой холодной и стеклянной бутылочкой. Усаживался на прежнее место и уже медленнее, потому что напился, тянул пиво крохотными, шипучими глотками. На луну теперь смотрел с лукавой ухмылкой, словно та начала, да не договорила мысль до конца, также смотрел на неё вдохновенно, с отчётливой лаской в слегка охмелевших глазах. Потом ловил какую-то простую мысль и очень ей удивлялся. "Эту же самую луну видел Цезарь, точно ж такую же, подумать только. И Македонский её видел, и Грозный её видел, и Христос, и те, кто видели рождение Его, и те, кто Его распял и тоже видел это. И Пилат, и австралопитеки... все они видели - её. И теперь я её вижу". "И я тебя вижу", словно отвечала луна, безмолвная и неприкасаемая, освещающая лохматистые кроны деревьев и пологие крыши смурых домов. Закинув бутылки в, словно зевающие пасти мусорных баков, Илья нехотя (разогревая кровоток) огибал район и предсонно возвращался домой.
  
  Дом. С тех пор, как Илья стал работать с Лукой и Егором, он переехал. Теперь он жил на Чёрной речке в умеренно чистой, оборудованной wi-fi, пластиковыми евро-окнами, неплохой, приличной на вид мебелью "Ikea", квартире. На стенах висят качественные дубликаты известных картин, диван усыпан хорошо прошитыми подушками, а на лишённом шторами окне, как посреди пустыни, высится кактус, утроенный и зелёный, в шутку подаренный Лукой на день рождения. Илья назвал его "Горыныч", и порой разговаривал с ним, готовя себе еду. Горыныч внимательно слушал и молчал, как подобает хорошему сыну.
  
  ***
  
  Месяц спустя, после истории в "алкомаркете", когда раны на лице Ильи зажили, а отёки благополучно сошли, он стал искать работу, вместе с Лукой, решившим напрочь завязать со стриптизом. Последней каплей послужила неловкая встреча на стажировке в новом клубе, который внезапно решила посетить сводная сестра его матери, взращивающая Луку в детстве, подобно второму родителю. Старушка, закусив пунцовую губу, расхаживала по залу в тёмных легинсах и треугольным бокалом с оливкой в морщинистых пальцах, с натугой мотая с виду неподвижными бёдрами. За ней следовала кавалерия подруг того же возраста, которым она что-то активно рассказывала; "как на экскурсии". Подробности их столкновения Лука утаил, хотя в лице его было, как в гуще, замешены злость, досадливый нервный мандраж, разочарование, трепет, восторг - как у учёного на пороге открытия, которому он отдал всю свою жизнь. Рассказывая это, Лука кружил по кухне, засучив рукава рубашки и много курил, многократно повторяя одно и то же.
  - Она мне как мать же, не поверишь, - твердил он.
  - Как не поверю. Мы с тобой ещё школьниками у неё деньги на "день" стреляли, - равнодушной улыбаясь, отвечал Илья, жуя остывшую пиццу.
  - Она... и как мне ей в глаза смотреть.
  - А как ей тебе в глаза смотреть?
  - Хэзе. - Отчаянно пробубнил Лука, вытирая носком пролитую на пол выпивку. - Всё, завязываю, надо другую работу искать.
  - И мне надо, - на тяжёлом выдохе пробормотал Илья, вытирая об борта коробки сальные пальцы, - а то деньги кончаются.
  - Тебе наследство надо было вкладывать...
  - Надоели вы, ей богу, со своими "вкладами".
  - Так правы же.
  - Лёвы! Сделали из денег, чёрт пойми что, религию, бляха, какую-то. То бегай с ними, то вкладывай, то пусть они "на тебя работают". Не хочу я, чтобы они работали, я жить хочу.
  - Вот и живи, - процедил в ответ Лука, глядя в пустое от темноты окно, видимо соглашаясь. - Куда думаешь работать пойти?
  - Не знаю,... разберёмся, молодые парни, что нам?
  - Что нам.
  
  Деньги у Ильи действительно заканчивались. Осталось на то, чтобы оплатить несколько месяцев квартиры, и недорого питаться, используя все известные скидочные карты супермаркетов. Вакансий, которые мог предложить интернет, было в избытке, но целая половина их, проявив всю свою не содержательность, пропускались одним движением пальца по экрану. Другие просили опыт, которым Илья не обладал, третьи были зыбки. В их полоумном крике о "дружном коллективе", о том, что они "прекрасная площадка для самореализации", сотрудники которой не имеют в зарплате "финансового потолка" говорило лишь о том, что это не больше и ни меньше, чем обычная, жалкая "шарашкина конторка", которую Илья зло презирал всей душой.
  - Дайте мне просто работать, дайте просто жить. К чёрту ваш дружный коллектив и зарплату "без потолка". Если она "без потолка", то и "без пола". Висит в пустом пространстве на нитках жалких, как марионетка, и самореализовывается до ушей, будь она...
  
  Также были известные сети фастфуда, коих вакансий было так много, что брало сомнение - а с фига ли никто не задерживается там?
  
  Несколько раз Илья проходил собеседования, но звонка так и не дожидался. Часто были нужны исключительно женщины - клиент им больше доверяет. В других случаях, когда его приглашали на стажировку - сбегал сам. Сначала его коробил факт "плана реализации", от которого и зависело - поешь ты в этом месяце, или же нет? Клиенту нужно продать не то, что нужно ему, а то, что нужно организации. Но клиент всегда прав, но в пределах своего восприятия, конечно же. Потом выяснялось, что организации были смоделированы таким образом, что абсолютно любой человеческий и свойственный всякому жест влёк за собой бесчисленные штрафы, пожирающие зарплату, как пираньи падаль. Чихнул? Перед клиентом нельзя. Сказал вместо "добро пожаловать в ***" "здравствуйте" - лишишься половину дневного оклада, потому что перед клиентом нельзя. Клиент, клиент, клиент, клиент, клиент, клиент, клиент, клиент!
  - Людей не осталось, одни клиенты, - грустно усмехался Илья, прохаживаясь с Лукой после очередного собеседования по парку, посреди пышных деревьев и пологих лавок из завьюченных железных ножек и тонких бежевых ламелей. - Только местами меняемся. Вот сегодня ты клиент, а завтра я, а потом снова - ты. А после в петлю.
  - Не драматизируй.
  - А я ни фига не драматизирую, это же кошмар!
  - Не. Это жизнь.
  - Я и говорю - кошмар.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"