Пыльный, раскалённый от майского солнца воздух просачивался сквозь приоткрытое окно. Он сидел в обветшалом старом кресле, согнув ноги в коленях и скрестив тонкие юношеские руки на груди. Это была небольшая убогая квартира. Выцветший дедовский шкаф, неуклюжая дубовая кровать, небрежно прикрытая большим клетчатым пледом, безвкусные цветастые обои... На одной из стен пригвождён календарь за позапрошлый год, на другой - портрет девочки лет пяти. В углу - потрескавшееся в разводах зеркало. На холодном голом полу разбросаны вышитые крестиком подушки.
Он встал, надел белую мятую майку и подошёл к зеркалу. Это был невысокий худой паренёк. У него были тонкие, почти девчачьи черты лица: маленький ровный носик, слегка впалые скулы и крошечный округлый подбородок. Непослушные светлые волосы постоянно лезли ему в глаза, и каждый раз он нервно и устало убирал их со лба. Длинные руки без намёка на мышцы болтались, будто тряпичные, безвольно и как-то бестолково.
Он обул чёрные резиновые вьетнамки и с выразительным скрипом и лязгом покрытых ржавчиной ключей закрыл входную дверь.
На улице воздух был, казалось, ещё тяжелее: густой, тягучий... Порывы горячего ветра обжигали кожу, вместо шрамов оставляя на коже неприятный жаркий отпечаток. Он шёл по неровной каменистой дороге под жалобные аккомпанементы хрустящей гальки. Он шёл, жмуря глаза от пыли, поднятой с земли ветром, не глядя по сторонам, засунув руки в, казалось, безразмерные карманы своих полосатых шортов.
Наконец он вышел на трассу, как обычно, пустую: сюда редко кто приезжал, но ещё реже уезжали. Лёг посреди дороги на мягкий, как будто плавившийся на солнце асфальт, закрыл глаза и вдыхал еле слышный запах бензина и машинного масла, мистически хранящийся здесь, несмотря на то, что тут мало кто ездил.
Начало темнеть. Воздух разрядился. Он медленно встал, отряхнулся и пошёл обратно. Каждый шаг его отзывался зычным хлопающим звуком, исходившим из-под его вьетнамок. Он пришёл домой, поднялся по бетонным замусленным ступеням, со скрипом открыл дверь. Родители были уже дома: отец сухо кивнул, мать даже не оглянулась. Он молча прошёл на кухню, наспех сделал себе пару неуклюжих бутербродов и приторно сладкий чай. Бутерброды проглотил в мгновение ока, а чай пил долго, растянуто, будто смакуя тошнотворную сладость.
Постепенно глаза начали слипаться, и он пошёл спать, лёг на жёсткий, тугой матрац и закутался в некогда белоснежную простынь. Свежее прикосновение всё ещё мягкой ткани разрядом тока пронеслось по телу, вызвав едва уловимую дрожь. Он резко открыл посоловелые глаза и посмотрел на стену. На ней, освещаемый лунными бликами, висел портрет девочки лет пяти. Маленькое круглое личико смешно наклонено набок, пухленьки губы разошлись в улыбке, обнажая беззубый ротик, большие дымчато-серые глаза застенчиво глядят в пол... Он долго, не моргая, будто заворожённо и как-то устало смотрел на портрет, потом резко зажмурился и уткнулся в подушку. Где-то в соседней комнате послышалось тихие жалобные всхлипывания. И так, убаюканный ночной прохладой и подвываниями за тонкой стенкой, он почти мгновенно уснул...
...Он лежал, свернувшись калачиком и мерно, почти опасливо вдыхая свежий, разряжённый тьмой воздух. Было слышно осторожное шуршание и тихие, почти невесомые детские шажочки по голому полу. Они приближались. Тело не слушалось, все члены будто закостенели. На стене, освещённой уличной фонарём, проскользнула тень. Кто-то лёг на кровать, матрас лениво прогнулся. Маленькие ручонки обхватили его спину и обняли сзади. Его будто парализовало. Он не мог дышать. Судорожно хватал ртом воздух, но горло свела судорога, и он не мог его вдохнуть...
Он проснулся. Было раннее утро. Комнату заполняла прозрачная полутьма, пронзаемая водянистыми лучами восходящего солнца. Он уже не спал, но долго не открывал глаза. Тяжёлое зычное дыхание разряжало мерную тишину. Наконец медленно он разомкнул слипшиеся веки. Пересохшие за ночь глаза смотрели на портрет - долго, без всякого выражения
II
На портрете была его младшая сестра, умершая три года назад.
Она была невыносима. То дерзко неуправляема, то приторно нежна. Она раздражала его каждым движением, каждым жестом, каждым визгливым звуком, вырывавшимся из её беззубого рта. Он ненавидел её - яро, по-детски, с надрывом. Она же была то ли слишком мала, чтобы это понять, то ли достаточно взросла, чтобы это игнорировать.
Хмурый февральський вечер - не снежный, но холодный. Они гуляли по пустым заледеневшим улицам. На ней была розовая шапочка с заячьими ушками, которые нелепо развивались на ветру. Тяжёлый морозный воздух обжигал её мягкую полупрозрачную кожу. Он тоже замёрз. Но не показывал вида. Холод просачивался сквозь толстые вязаные перчатки и обдавал его беззащитные пальцы колючей ледяной волной.
Ему так хотелось поскорей вернуться домой, выпить горячего чая и долго греть окоченевшие руки о раскалённую чашку. Он шёл быстро, широким стройным шагом, кутая чуть ли не пол-лица в серый кашемировый шарф. Она бежала за ним, тяжело и отрывисто дыша. Он слышал глухой звук её детских шажков. Кажется, она что-то кричала. Он не обращал внимания. Отупевший от стужи, он слышал только глухое биение в собственных висках. Когда всё же обернулся, сестры не было видно. Он искал её больше часа. А когда наконец увидел её, она сидела на корточках, съежившись под каким-то деревцем - с посиневшими губами...
На следующий день у неё поднялась температура. Её глухое дыхание то и дело прерывалось усталым затруднённым кашлем. Посоловелые глаза как-то беспорядочно метались. Она то и дело облизывала сухие потрескавшиеся губы. Прозрачные капельки пота медленно стекали по лбу. Врач из местной поликлиники поставил диагноз: простуда. На следующий день она умерла в машине скорой помощи на пути к больнице с двухсторонним воспалением лёгких.
Родители не взяли его на похороны. Он не настаивал. За эти годы они едва ли сказали ему с сотню слов. Он не надоедал. Они не ненавидели его. Он знал, что не простили.
III
Солнечные блики пробирались сквозь оконное стекло и скользили по заспанному бледному лицу. Он ворочался на кровати, зарывался в подушку и намертво вцеплялся длинными неуклюжими пальцами в одеяло. Метаясь на кровати, он ударился о её деревянный угол, но, несмотря на боль, проснулся не сразу.
Четыре года назад он поступил в университет и уехал из дома. Родители простились с ним сухо и, кажется, с облегчением. Он долго стоял тогда на пороге, вымучивая беспечные гримасы. Ему было страшно оставаться, но тяжело уходить...
По-прежнему на него накатывают приступы меланхолии. Он часами лежит глядя в потолок, размеренно, но шумно вдыхая и выдыхая воздух. Он вежлив, но не приветлив. Умён, но не гениален.
На первом курсе он познакомился с Дарией. Она училась с ним на хирурга. Достаточно высокая и достаточно подтянутая. С мягкими, но заурядными чертами лица, длинными шелковистыми волосами, которые едва заметными волнами струились с её плеч, фарфоровой отполированной кожей и большими светло-голубыми глазами, всегда широко распахнутыми. У неё был тихий, но звонкий голос. Скорее приятный, но не запоминающийся. Движения её были плавные, но немного скованные. Она чем-то напоминала ему кукол, с которыми когда-то играла его сестра. Через час после своего знакомства они начали встречаться. Ей нравилась его благородная мрачность, ему - её глаза. Через три года они расстались, когда её отчислили из университета, и она вернулась домой. Забегая вперёд, через полгода она выйдет замуж за своего старого знакомого, чуть позже родит ему двойняшек, они будут изменять друг другу и через шесть лет он подаст на развод. За разумную компенсацию она уступит ему детей.
Он же станет кардиохирургом - в меру талантливым и в меру подающим надежды. Три года он будет залечивать чужие сердца, прежде чем произойдёт сбой и одно из сердец перестанет биться. Не впервые на его столе умрёт человек, но впервые этого можно было бы избежать. Эта была нетрудная операция, и она была молода. Он помнил её лицо - бледное, но красивое. Он помнил свои руки в кровавых перчатках. Помнил, как после того два часа просидел запершись в своём кабинете - то тупо глядя в одну точку, то в сотый раз с извращённым флегматизмом перелистывая её медицинскую карту, уже слегка обтрепавшуюся от его прикосновений. Позже признают, что в летальном исходе нет врачебной вины. Это непредсказуемая реакция организма.
Думаем ли мы о смерти, когда ложимся на операционный стол, переходим дорогу или жуём бутерброд? Думаем ли мы о непредсказуемой реакции организма, пьяном водителе, выехавшем из-за угла, или о том, что еда попадёт не в то горло? Мы замечаем смерть, когда она уже дышит нам в затылок. То, чем мы не можем управлять, мы предпочитаем игнорировать. Мы влюбляемся, расстаёмся, ищем работу и увольняемся, богатеем и разоряемся. Мы придумываем себе цели и выбираем средства. Кто-то называет себя пессимистом, но тем не менее строит планы на жизнь. Непозволительный оптимизм для существ, не знающих, доживут ли они до завтра.
Через неделю он уволился.
IV
Он работает обычным терапевтом в маленькой больнице на окраине столицы. Первые пару недель ему учтиво предлагали вернуться в хирургию, но после ряда столь же учтивых, хотя и категоричных отказов, с чувством выполненного долга и двухминутным сочувствием о нём забыли. Его это задело. Он был уверен, что поступает правильно, когда все остальные утверждали обратное. Теперь же он осознал, что вместе с той пациенткой он похоронил и свою карьеру. Он даже практически слышал, как на крышку её гроба падает земля, когда впервые увидел обшарпанные стены своего нового кабинета и стопку нерабочих термометров на столе.
Впрочем, люди привыкают ко всему. И ещё вопрос: к чему быстрее - хорошему или плохому? Если в первом случае человек терзается страхом потери, то во втором - воспоминаниями о потерянном. Воспоминания со временем теряют свою чёткость, а вот у страхов нет срока годности.
Он свыкся с малым, нашёл в этом утешение и утешителя. Её звали Лиза. Она была слегка пухленькая, но весьма симпатичная. Глупая, ограниченная, временами истеричная, но весьма удобная. У неё были непослушные рыжие волосы, светлая розоватая кожа и крупные, но аккуратные черты лица. Они жили вместе шесть лет. Она его не любила, но, как и он, быстро ко всему привыкала. Потом она сказала, что беременна. Он в это время размеренно пил свой любимый приторно-сладкий чай и даже не поднял на неё глаз. Медленно, смакуя каждый глоток, он опорожнял чашку. Она молчала. Потом он плавно опрокинулся на спинку кресла, закинул ногу на ногу и отеческим тоном спросил, когда она собирается делать аборт. Она ещё с минуту смотрела на него, а потом молча стала собирать вещи. Больше он её никогда не видел. Она уволилась и уехала в другой город. Через общих знакомых он позднее узнал, что она всё же сделала аборт. После этого она не сможет иметь детей, так и не выйдет замуж и до конца своей не очень долгой жизни проработает медсестрой.
V
Он поднимался по бетонным замусленным ступеням. С выразительным скрипом и лязгом покрытых ржавчиной ключей открыл входную дверь. В нос ударила многолетняя затхлость. С трудом передвигая ноги, глухо и прерывисто дыша, он прошёл в квартиру.
Две недели назад ему исполнилось 49 лет. А пять дней назад ему сказали, что он умирает.
Обвисшие мешки под глазами, нездоровая белесая кожа отливали уже посидевшие и поредевшие, но по-прежнему непослушные волоски. Они всё так же лезли ему в глаза, и он каждый раз нервно и устало убирал их с морщинистого обрюзгшего лба. Он так и не женился. У него не было детей. Его родители умерли лет двадцать назад с промежутком в пару месяцев. Об их смерти он узнал почти случайно. На похороны не поехал.
Он каждый день приходил с работы, задерживаясь допоздна, принимал душ, кидался в кровать, закутывался в одеяло, жевал пончики с корицей и смаковал чай. Потом долго не мог уснуть. Лежал, глядя в потолок или незановешенное окно, не шевелясь, почти недвижимый. Потом всё же засыпал, и ему снилось, как он замерзает. Никаких картин или историй - ему снилось лишь ощущение. Ощущение холода. Он сильнее кутался в одеяло, зарывался носом в подушку и метался по кровати. Наутро просыпался - уставший и окоченевший, быстро завтракал, но опаздывал на работу. Весь день лечил пациентов, запоминая их симптомы, фамилию, даже одежду... Лица сразу стирались. Потом приходил с работы, задерживаясь допоздна, принимал душ, кидался в кровать, закутывался в одеяло, жевал пончики с корицей и смаковал чай...
Он устал. Опухшие ноги не слушались, и снова разболелась голова. Он лёг на неуклюжую дубовую кровать и прикрылся большим клетчатым пледом. Сумерки обволакивали город, просачиваясь в комнату сквозь приоткрытое окно. Были слышны осторожное шуршание и тихие, почти невесомые детские шажочки по голому полу. Они приближались. Тело не слушалось, все члены будто закостенели. На стене, освещённой уличной фонарём, проскользнула тень. Кто-то лёг на кровать, матрас лениво прогнулся. Маленькие ручонки обхватили его спину и обняли сзади. Но ему больше не было страшно. Ведь тени исчезают в темноте.