Аннотация: По улице катится чей-то глаз? не бойтесь, не удивляйтесь, так здесь бывает. оглянитесь, может, вы что-то пропустили?
Големная жизнь
По мостовой впереди полз глаз. Даже не полз, передвигался какими-то неровными тараканьими рывками. Аким подошел поближе, присел над ним, пригляделся и понял, что ножек у этого глаза не было, а значит, ползать нечем. Глаз катился. И не просто катился, а умышленно выбирал места наибольшего разгона, вскатывался на выпирающий булыжник, секунду медлил, выбирая маршрут, отклонялся назад и ухарски несся вниз. Глаз был небольшой, и булыжная мостовая должно быть представлялась ему бескрайней холмистой местностью, однако с высоты своего роста Аким видел, что не далее, чем в двух метрах впереди мостовая пешеходная превращается в мостовую транспортную. А значит, булыжники мельче, пригнаны лучше, и глаз, скорее всего, катиться по ним не сможет. Кроме того, по этой мостовой ездили повозки, тачки и тележки. Правда, редко, но сейчас начинался "Час Пик" и гремящая броней стража вот-вот должна была показаться из-за угла. Глаз рисковал быть раздавленным. Или упасть в сток, где его унесет в лабиринт канализации и выбросит в конце концов где-нибудь в речку. Или застрять в выбоине. Или просто завязнуть в луже - недавно был дождь и ровная с виду мостовая обнаруживала огромное количество неровностей, вдавленностей и просто вертикальных луж. Аким пожалел упорный глаз, поднял его двумя пальцами - глаз крутился и вырывался - и засунул во внешний карман штанов. Глаз тут же принялся шуметь. Скрипел, кряхтел, как майский жук, болтался в мешке кармана и норовил выглянуть в крохотную дырочку, отчего та постепенно превращалась в просто дыру. Забавно было думать, каким таким местом глаз ухитряется издавать звуки. Непонятно было, как глаз катится. Наверное, смещает центр тяжести. Интересно, а начинает он от этого хуже видеть?
Аким перешел через дорогу и уже за его спиной загрохотали ногами по мостовой стражники. Первый наряд пронесся мимо - видимо не успевал на пост, второй обогнал Акима и остановился на углу у пекарни, делая вид, что стоит тут уже минимум полчаса - старший скучным взглядом обводил улицу из конца в конец, младший ковырялся пикой в луже, поддевая конфетный фантик острием. Рядом топтался Голем. Рискованно, конечно, луж полно. Когда Голем попадал в лужу, он размокал - големы были глиняные - и впоследствии разваливался. Со стражников взыскивали. Правда, в учебке все время приводили в пример некоего Голема, превратившегося в грязь и тем не менее, задержавшего преступника - тот просто поскользнулся на глине и упал. Неизвестно было, как Голем оказался впереди настигаемого, да еще успел совершенно размокнуть - на это требовалось около получаса. Тем не менее, героический Голем был представлен к посмертной награде, о чем всем прочим големам в первую очередь докладывали по появлении. Големы были тупые, понимали и запоминали только несколько элементарных действий - знать старшего, идти рядом и задерживать кого покажут. В глиняные пустые головы трудно было вдолбить понятие тщеславия, а тем более доблести - у них и так не было чувства самосохранения, если за Големом не следить, то он сам по себе сваливался в лужу. Некоторые стражники даже клялись, что их големы специально падают в лужи, чтоб поскорее вернуться в первобытное состояние. Но им никто не верил - мало ли что они говорят, эти стражники, чтоб не получать взысканий. Големы были на службе государства, им полагалось быть верными. Сама мысль, что големы могут дезертировать с поля боя (места задержания), была вредной и потому изгонялась из голов офицеров. Тем не менее, о невнимательной любви големов к лужам знали все. И плох тот задерживаемый, который не пробежит по темным проулкам, где полно выбоин с затхлой стоячей водой и на головы ежеминутно грозит пролиться тазик помоев со второго этажа.
Этот Голем был обут в детские сандалии веселенькой расцветки. Големы были ростом небольшие, коренастые, но очень сильные, кроме того, лепить гиганта (для устрашения) было невыгодно. Глины в округе было мало и каждый почетно (читай случайно) погибший (размокший в луже и превратившийся в кучку глины и лужу вязкой грязи) при исполнении Голем был тщательно собираем совочком в ведра тем же младшим стражником, чьим нарядом он был потерян. Это стандартное наказание было намного эффективнее штрафов - потерять голема было не так позорно - хоть раз, но всякий наряд возвращался в неполной составе. Стражников унижал сам процесс выскрябывания дефицитной глины с мостовой. И потому големов всячески старались предохранить от попадания воды. К сожалению, големы не терпели одежды - голем становился беспокойный, суетливый, все время проводил в движении, будто одежда стесняла и он старался ее разносить. Голем становился уж совсем невнимательным - и мог не услышать команды, поглощенный одеждой. Мог упасть в лужу - просто оступиться и упасть. Обувь была мизерной защитой, но она не так отвлекала. Голему и так приходилось все время ходить, он громко топал и разводил руками, удивленно глядя на сандалии, словно говоря себе - глазам не верю! Что это такое? Но, по крайней мере, так он хоть не рисковал быть потихоньку подточенным водой. Некоторые големы даже позволяли одевать на себя резиновые сапоги. За что крайне ценились. Их иногда специально размачивали и смешивали с другой глиной - на развод, все надеялись закрепить свойства. Такое скрещивание, как правило, плодов не приносило, но бывали и случаи редкостных успехов. Так, однажды, слепили Голема, страшно похожего на начальника восточной стражи, своенравного и невнимательного. Как полагали, случайно. Правда, впоследствии оказалось, что начальник по пьяни помочился в складе на мешок с глиной. И его Голем долго не прожил - попав ногой в погоне в лужицу из разбитой винной бутылки возле трактира, там же и остался. Сел и стал размазывать себе по голове розовую липкую грязь. К приходу наряда голова была напрочь смыта, а сам Голем пребывал во влажной консистенции - хоть опять лепи да суши.
Аким усмехнулся Голему в детских сандалиях. Безобиднейшие создания, взятые на вооружение, словно пики или арбалеты, становились каким-никаким оружием. Голем хватал крепко и был тяжелый - с таким довеском не особо побегаешь - он хоть и низенький, всего-то по пояс, но весит чуть ли не восемьдесят кило - сплошная глина. В военном институте уже который год идут секретные эксперименты, и весь город знает, что если Голему оставить в голове пустоту, то он ее обязательно разбивает. Экономить на глине не получалось. Големы и без того были бестолковые, а тут еще и неожиданные потери в виде разлетевшихся черепков. Голем без головы проходил еще несколько метров, после чего либо тоже бился о ближайший угол или мостовую, либо падал в лужу. Неуклюжие, неповоротливые, Аким вообще удивлялся, как они прижились на службе. Гораздо выгоднее было бы заводить собак. Но собаки очень дорогие - их очень мало. Кроме того, специалистов-собачников, способных заставить псину понимать, а не просто кидаться на все подряд, тоже исчезающе мало. Аким мечтал о собаке. Так мечтал, что уже забыл, когда последний раз вспоминал. Думать о собаке было мучительно и Аким гнал мысли о пушистом комке под ногами прочь.
-- Чего слоняешься? - недовольно процедил младший.
-- Домой иду. Вот. - Аким показал на отвороте куртки значок. На значке светилась шестилучевая звезда в круге - символ среднеклассового статуса, справа трилистник и подкова - символ крестьянско-рабочего происхождения, слева - стилизованная под ланцет цифра "один" символ принадлежности к медицине. Снизу проставлена лежачая восьмерка - постоянный допуск, в отличие от временного, когда снизу обозначается прямая с двумя волнами снизу - знак того, что можно проверить, не кончился ли у иногороднего срок пребывания.
Стражник посмотрел и хмыкнул.
-- Пересменка. Отдежурил, домой иду. - Сказал Аким и разозлился. Ну чего пристали. Идет себе человек, может, на рынок, или к ба... женщине какой намылился, а тут - доложи-покажи.
-- Врач? - живо спросил младший.
-- Врачеватель. - поправил старший.
-- Нет, уже врач, - поправил старшего Аким, -- Последним указом все врачеватели, прошедшие комиссию и получившие постоянный неограниченный допуск к работе в черте столицы и ниже по желанию, требованию или возможности, имеют статус врача. Новое именование.
Младший гордо посмотрел на старшего - мол, отстаете от времени. Старший усмехнулся:
-- А по мне как ни назови - все одно.
-- Не скажите, Мон Гу, сейчас уже и квалификация изменилась, -- сказал младший, -- Вон и господин врач соврать не даст.
"Какой я вам господин -- усмехнулся про себя Аким, -- Господа нынче все в Белой Крепости заседают, кушают хорошо и спят мягко, а не ходят по улицам ". Но вслух сказал совершенно другое:
-- Ваша правда, господин стражник, -- тот дернул губой, но ничего не сказал, посчитал за право, -- принадлежащие к медицинскому сословию, но не имеющие пока права работать в столице именуются лекарями. Не имеющие квалификации работать в крупных городах и практикующие в деревнях именуются знахарями. Практикующие исключительно в селах и деревнях именуются цирюльниками. Впрочем, ими же и являются. Врачующие же животных называются коновалами, независимо от квалификации, поскольку с животными работать практически невозможно. - Сказал и сам подумал про отпущенную своей рукой ласточку, -- Есть еще ведуны, но те из сословия шептунов - то ли поможет, то ли нет. У них нет медицинского образования, они больше приколдовывают. Гарантий на излечение нет, но в быту хорошо помогают. Это как ювелира попросить букет составить. Он и поможет, но подберет согласно "огранке" цветка подходящие ему. Может, и будет красиво, а может, таким букетом только улицы подметать.
-- Да... Стало быть, ты имеешь право работать в столице? - спросил старший, просто из желания что-либо сказать, чем чтоб услышать еще раз согласие. - Высоко забрался. Лет-то тебе сколько?
-- Не так уж высоко. - сказал Аким, поглядывая на Голема. Тот до сих пор с интересом пялился на сандалии и одну успел сковырнуть и утопить в луже. Нагнулся и стал пальцем вылавливать. Палец отвалился. Голем удивился. - Непревзойденные мастера медицины именуются докторами. Мне еще далеко. В тридцать докторами редко бывают.
-- Ну... -- старший покровительствующее улыбнулся - не такая уж и важная птица, раз еще повыше кто есть. Младший, видя, что Аким собирается откланяться, быстро спросил:
-- Господин врач, а вот если срочно надо...
Аким понял, и, чертыхнувшись про себя, сказал:
-- Восточная окраина Лопухов, четырнадцать. Аким. Я в основном по ночам работаю. Иногда остаюсь еще на смену, иногда подменяю других врачей, -- и, естественно, промолчал, что совершенно безвозмездно, и по две смены подряд, и что вместо санитаров-практикантов, про которых стражники забыли упомянуть, но которые играют с системе жизнелечения важную роль - выносят ночные горшки, разносят еду и позволяют врачам хоть иногда передохнуть, -- А так я дома. В крайнем случае, соседка Ирма, рыжая такая, она знает, как меня найти. Я почти никуда и не хожу. Присылайте.
Младший поблагодарил, старший кинул неодобрительный взгляд. Аким кивнул и пошел к себе. Стражники, наконец, увидели Голема, лишившегося уже четырех пальцев и стали на него кричать. Голем вытаращил нацарапанные на глине глаза. Он ничего не понял.
А я никогда не стану доктором, зло подумал Аким. Врачеватели - теперь уже врачи - выдерживают какие-то невообразимые экзамены, после чего все остальные доктора немедленно узнают о том, что врач стал доктором. Но никто не знает, что это за экзамен. Доктора новоиспеченные никому не рассказывают, они сразу становятся на порядок выше и ничто мирское их уже не интересует. А старые доктора говорят, что если ОН придет - момент экзамена - то его невозможно не узнать. Вернее, никто не знает, что вот он - экзамен, но когда его сдаешь, то сразу чувствуешь. Говорят только, что это очень отличается от всего, что до этого было.
Да по сути, никто не знает толком, что это за штука такая - медицина. Теорий много, слов в них еще больше. А вот почему, чтобы срослась сломанная кость нужно просто очень сильно захотеть, ну и обездвижить и обезболить больного уметь надо, а чтоб срослась правильно, надо знать анатомию, уметь поставить на место. Слова знать надо. А слова у каждого свои. И никому чужие слова не помогут, даже если ты откроешь, даже если тот услышит, поймет, запомнит, скажет... Наверное, это то же неимоверное желание работает - желание, чтоб человек поправился. Это общий врачебный дар. Уметь своим желанием исцелять.
Я никогда не стану доктором. Я всегда знал, что потолок моим возможностям задает именно желание. Я очень хотел быть хорошим врачом - тогда врачевателем. И научился. Всплывали в голове нужные, работающие слова, чужая боль, ощутимая, как своя, проходила, становилось понятно, что получилось... Найденное слово никогда не забывалось - это как бы врожденное, как дышать - вдохнул один раз, вдохнешь снова, естественно и бездумно. А вот когда эти слова не помогают, приходится на ощупь искать новые. Это и есть самое трудное в работе врача - страх не превозмочь. Потому что это означает остановку, если не откат назад.
Аким вспомнил, как метался от стола к столу - все хотелось увидеть. Как доктора-преподаватели учат начинающих, свежепоступивших практикантов, знающих теорию на трояк, отличать одну кость от другой, а потом, после теории, и знать, для чего они вообще нужны -- все. Группе выдавался разобранный скелет. Требовалось собрать его. Кости крепились крючочками. Все крючочки были одинаково маленькими, так что догадаться по размеру кости и крючка что куда цеплять не представлялось возможным. После четырех часов потения правая группа представила кособокий скелет. Доктора (числом пять) переглянулись и хором сказали, что этот человек не сможет встать, не сможет ходить лицом вперед, не поднимет ложки ко рту, и вообще, где еще пятнадцать косточек? Группа покраснела, доставая из карманов недостающие части скелета.
Левая группа, в которую входил пятнадцатилетний Аким, собирала скелет восемь часов. Доктора расходились по очереди, потом собирались снова, а группа все возилась и возилась. Аким, конечно, не смог бы в одиночку собрать целый скелет - анатомия давалась с трудом, но вот правую руку они с тремя сокурсниками собрали вроде правильно. Грудная клетка была какая-то неравномерная, волнистая, позвоночник был несколько короче - как представлялось Акиму. Пальцев было больше, чем надо. Практиканты потели, ругались вполголоса, пока не выяснилось, что правая группа натихую подкинула три сустава пальца. Пяточных костей у скелета не было.
Наконец, левые сдались. Доктора посмотрели и сказали, что выгонять их, конечно, не выгонят, но вот пересдача будет обязательно. Аким густо краснел, когда выяснилось, что единственно функционирующей частью скелета был таз. Его просто невозможно было неправильно собрать - он был цельный.
Вся группа пересдала. А сначала переходила на теорию. И Аким опять краснел, потому что доктора-преподаватели не стыдили, они просто объяснили, что вот такому неверно собранному человеку никакой врач не поможет. И неправильно приставленная и сращенная кость будет мучит человека всю оставшуюся жизнь. А если это позвоночник? Чтоб срастить заново нужно разбить предыдущую спайку. Скорее всего, больной найдет в себе сил в ответ на такое предложение встать и убить врача.
Аким помнил, каким мучительным предметом была теория происхождения. Объяснить внятно, почему иногда некоторые органы живут вне тела самостоятельно, своей собственной одушевленной жизнью, не мог ни один преподаватель. Все это принималось, как данность. Есть и все. Радуйтесь. Пойманный свободный палец можно прирастить вместо оторванного и не спасенного вовремя. И через некоторое время он даже будет слушаться, а не просто нести декоративно-прикладную функцию, кривляясь на руке, как червяк. И практиканты смеха ради, ловили какого-нибудь несчастного и приращивали ему пару дополнительных пальцев. Доктора лишние пальцы, конечно же, не отрывали, и практикантов не наказывали, но что-то там делали и приращенные пальцы сами по себе отваливались.
Упоительно было в первый раз почувствовать, как под рукой медленно, миллиметр за миллиметром, срастается распоротая кожа, как похожая на открытый жаждущий рот рана превращается в бледный след на коже. Как постепенно сходит выражение ужаса и боли с лица здоровенного мужика, заломавшего в поле быка, но до смерти боящегося врачей. И уж тем более, не доверяющего всяким неопытным практикантам. Аким до мельчайших подробностей помнил его измученное лицо - мужик очень долго добирался до города, рана стала гноиться, и вокруг витал сладковатый запах разложения вперемешку с мухами. Как стоят за спиной у Акима доктора в халатах, а он все никак не может приняться за рану, потому что мужик сильно боится, и Аким сильно боится, и сильнее, чем докторов, сильнее, чем неудачи, боится мужика, который его раза в два больше и старше. И Аким накладывает дрожащие руки на рану, оглаживает нервно края, а из-за спины кто-то из докторов шепотом говорит: Ему больнее, когда у тебя трясутся руки. Неужели ты не чувствуешь? И Аким медленно выдохнул, перевел нервно блестящие глаза на бледное, покрытое моросью пота, небритое, измученное лицо простого крестьянина и подумал, что это мог быть его отец... И сказал, одними губами: Отец, не бойся. Я помогу. Мужик не слыша, автоматически кивнул, а Акима вдруг отпустило. И одновременно он почувствовал руками ноющую боль раны. И тупую невосприимчивость гноящегося мяса. И шевеление червя, там, глубоко. Аким почти дернулся от отвращения. Почти. Не посмел. И одним движением глаз выгнал червя прочь. Аким видел - не глазами, памятью, наверное, какой была эта нога раньше. И потихоньку возвращал ее назад. Рана болела, горели пальцы, вбирая боль. И розовели ткани, сходясь, простреливала сквозь капиллярная сетка. И стягивалась кожа рубцом. И улыбался дерганой улыбкой мужик на столе, на глазах у которого двадцатилетний -- мальчишка еще фактически - практикант, даже не лекарь! - взял и закрыл, совсем закрыл боль последней недели. И на ноге остается только шрам. Аким смотрит на докторов - надо стереть шрам. А сил уже совсем нет. И мужик встает и трясущейся рукой хлопает Аким по плечу. "Шрам..." -- шепчет Аким, -- "Я не сдал, шрам...я не закончил" -- в последней попытке. Мужик улыбается, широко, во все лицо и говорит: "Не надо. Пусть. На память." и потом: "Спасибо...сынок. А я ведь не верил, что вы так можете. Я теперь помнить буду, как могут люди. Что они такие... почти боги". Доктора переглянулись и поставили "зачет". А Аким опустился на скамейку и расслабленно улыбнулся. Главное - он смог захотеть. Он был последним в группе и все-таки смог пройти. Он получил звание знахаря. Кто-то из правой группы получил сразу лекаря. С оговоркой "ученик", но и это почетно, сильный будет лекарь, быстро поднимется. Кто-то махнул рукой: цирюльник так цирюльник! У нас в деревне и этого нет, приходится до города ехать. И доктора улыбались - он молодец, он еще может вырасти, главное, что он чувствует свою необходимость людям. Ведь не кто угодно может придти и стать учеником докторов. Знать теорию, ходить на практику. Сдать зачет, если получится. Если не смог - ну, что ж, знания лишними не бывают. Все поможет в жизни. Даже такие, обрывочные знания. А еще бывает, что проглядят кого, и учится человек, мучается и не знает, что силы в нем нет. Все он знает, а слова не даются. Не приходят. И желание. Хочет помочь, а не умеет так, чтоб помогать. И тогда с извинениями, доктора его выпроваживают. Чтоб не мучился, потому что учиться медицине приходят от большого желания. А еще потому что врачей на всех не хватает. И лекарей. Доктора дают рекомендации и несчастный идет получать другое, не требующее таких особых данных, образование. Хорошо, что бесплатно. Доктора не получают от государства ни копейки, учат на свой страх и риск. А практиканты дежурят за них по ночам, когда нет сложных и срочных процедур, делают обходы, караулят в приемной, убираются... И не считают это зазорным, потому что с этого начинается медицина.
Глаз, о котором Аким уже забыл, выкатился из проделанной в кармане дыры и поскакал по мостовой. Аким махнул было рукой, но тут показалась телега мясника и пришлось спасать глаз. Мясник толкал телегу, она подскакивала на булыжниках, проваливалась в выбоины; взмывало и опадало, как живое, пятнистое полотно, накрывающее мясо. Мясник был красный, потный, руки скользили, телега подпрыгивала, а тут еще этот полоумный, гонится за каким-то обломком организма.
Аким засунул глаз в другой карман, застегнул пуговицу. В конце улицы показался дом. Какой долгой была сегодняшняя дорога! Аким бодро взбежал по ступенькам, прошел коридором, кивнул рыжей Ирме и пошел к себе на второй этаж. Старушка из квартиры напротив закрывала дверь, Аким поздоровался.
-- Чего-то ты сегодня поздно, -- сказала старушка, глотая буквы. Аким улыбнулся и зашел.
Дома было хорошо. Вот уже пять лет хорошо. С тех пор, как перебрался в этот город, где впоследствии получил врача. Это большой успех, врачей мало. Пусть это и не столица, но здесь спокойно, всегда хватает работы и люди добрые. А там как-нибудь протянем...
Вынутый из кармана глаз блестяще смотрел на Акима. Тот усмехнулся негодованию, отразившемуся в глазе и опустил его в банку. Потом выпущу. Выйду за околицу и выпущу.
В углу, жалко притулившись к стене стояло чучело собаки. Аким все хотел его выбросить, но рука не поднялась. Он таскал это чучело за собой все долгие пятнадцать лет и сам уже не помнил, на какой барахолке купил. Тогда чучело выглядело не в пример симпатичнее, шкура была не такая обтрепанная, не такая вытертая - Аким любил гладить пусть даже неживую, но собаку. И со временем она стала частью его жизни, одним из немногих предметов мебели. Как дряхлая кровать, на которой не скоротаешь ночей, потому что спать приходится в основном днем.
-- Аким! - вошла Ирма и разбудила придремавшего Акима, неся с собой отражение солнечного дня, -- Я не стала готовить сегодня, пообедай со мной. Мать ко мне собиралась, и не приехала... Я наготовила, а она не приехала.
-- Почему? - Аким спросил не почему Ирма, готовившая для него ежедневные обеды (и ужины заодно), не приготовила обед, хотя не знала с утра, что матери не будет, а почему мать не добралась до сих пор. На дне Ирминых глаз как в тине плавало беспокойство.
-- Да не знаю. Она всегда к обеду приезжает. Наверное, транспорта нет, пережидает на станции. Я и с работы упросилась, и приготовила... Подожду, к вечеру приедет.
Аким не спросил, почему заботливая дочь Ирма не поехала навстречу матери, не встретила. В прошлый свой приезд Мамаша подняла на уши весь дом. Аким диву давался, в кого пошла благонравная, спокойная дочь. Отец у Ирмы тоже был не сахар, но по сравнению с Мамашей казался сущим ягненком. И уж если бы Ирма поехала встречать Мамашу, то та по-своему справедливо возмутилась бы, почему Ирма не наняла повозку. А потом еще почему в крохотной квартирке Ирмы бардак. И что она устала. Мамаша была очень громкая. И все соседи терпеливо пережидали ее приезд, как наводнение. Но Мамаша ухитрялась всем найти управу. Ее знал последний конюх в городе. И последний конюх знал, что она, если захочет, открутит ему уши. А она хотела. И могла.
И тем не менее, в глазах Ирмы была озабоченность. Обычно перед приездом Мамаши они были обреченно-спокойные. А сейчас Аким удивлялся - Мамаша могла дать фору любому. Уж очень она была бойкая и самоуверенная. Говорят, в том городке, где она живет, в те дни, когда она отправляется в гости к дочери, устраивают празднования. Злословят, конечно.
Они пообедали, Аким неохотно поднялся, поблагодарил, и ушел было к себе, но Ирма остановила его.
-- Как ты думаешь, с ней все в порядке?
Аким удивился еще раз.
-- Твоя Мамаша любого заткнет за пояс. Она же молодая еще?
-- Сорок семь.
-- Это не возраст. В любом случае, я рядом. Тебе недалеко бежать за помощью.
Ирма улыбнулась. Аким пошел к себе, обеспокоенный. Почему-то из головы не выходило, что Ирма заранее знала, что мать не приедет к обеду. А потом его как обухом перешибло. Ирма кто? Воспитатель! А значит, она чувствует, у нее работа такая - предзнать. Выскочить наперерез ребенку, который только задумал подойти к окну. Она ему раньше - давно рассказывала, что это похоже на запах. Будто от ребенка начинает пахнуть - тревожно. И это только в том случае, если ему может грозить прямая опасность действием или бездействием. МОЖЕТ. В перспективе. Тоже загадка из рода скачущих самостоятельно глаз и возможности-желания лечить болезни словами.
Ну что ж, послеобеденное время. Пора приниматься.
Вот уже несколько недель Аким пытался создать Голема. Просто так, от скуки. За несколько часов до обеда он ухитрялся досыпать ночные урывки, а потом страдал от ненужности. Заняться было нечем, хоть опять иди на работу. Но работа выматывала, а хотелось делать что-то для души. Вот где пригодилась бы собака. Аким бы с ней гулял. Он бы кормил собаку, разговаривал с ней. И было бы не так тоскливо. Словно никому вне стен больницы ты не нужен. И только попадая в светлые переполненные палаты, где долеживали несрочные и неопасные, начинаешь понимать, что ты есть. Будто только работа придает осмысленность твоей жизни.
Как-то он пробовал читать. В книгах было много больных мест и руки сами тянулись помочь. Аким не понимал, как возможно такое воздействие, но страницы корежились, слова оплывали. И он бросил. Ему было интересно, чем закончится битва, но кончиками пальцев он уже ощущал колотые раны и страница начинала сращивать листы. Безо всяких таких слов. Одним пониманием-желанием.
Потом Аким пытался сам готовить. Наверное, поваром надо родиться, как врачом. Лучшие (недорогие) рецепты из доступных книг оказывались в Акимовом исполнении напрочь несъедобными. Однажды он чуть было не отравился. Испугался и вырвал из себя кусок. Вместе с обедом. А потом мучительно долго заращивал, истекая кровью. Себя лечить оказалось не в пример труднее, чем того, первого мужика. И Аким бросил эксперименты с собственным желудком. И стал приплачивать Ирме за готовку, а заодно и за уборку. Тем более, что прибираться она и так прибиралась, когда заходила проведать по-соседски. Сразу же, необдуманно, механически, брала в руки посуду, собирающуюся в раковине в углу, а потом краснела за свою самодеятельность. Аким тоже краснел, стыдился, а потом решил ей за это просто платить. И сразу стало легче. Ирма стала ангелом-хранителем дома. Деньги брала неохотно, хотя и нуждалась, но делать все стала радостнее. Обоснованно, что ли.
И тогда Аким затосковал. Заняться дома было нечем. Бродить по улицам - он возвращался пешком с работы и успевал нагуляться. Ходить среди бела дня в таверну, пить вино? Он не сможет работать, будет клонить в сон. Однажды один из практикантов пришел на практику подвыпившим. Доктора промолчали, а когда он вместо того, чтоб затянуть рану стал выращивать из тела дополнительную конечность, доктора отстранили его, но учиться заставили в двойном размере. Правда, он потом стал одним из первых докторов, но что это значит рядом с памятью о почти выросшем щупальце на спине пациента?
А големами Аким интересовался всегда. Големы были неприхотливые неторопливые существа. Вернее, создания. Поскольку, существовали только благодаря созданию. Существовали недолго, скучно и неслучайно. Кто первый из шептунов придумал повелеть глиняному человеку встать и идти, неизвестно, но прижилось моментально. Первые големы были совсем тупые. Они слонялись по улицам - поскольку были абсолютно безобидные, никому в голову не приходило препятствовать, пугали людей из глубинки, забредших в город на рынок или в поисках работы. Городские смеялись - и над големами и над провинциалами. Големы сталкивались с людьми, с повозками, с лошадьми, со зданиями, друг с другом. Разбивались, не разбивались, толкались, топтались... Стало тесно. Потом их стали намеренно уничтожать и много килограмм глины утекло в канализацию, смытых дождями. А потом кто-то повелел. И голем, наверное, сам удивленный, пошел и стал помогать человеку. Правда, делать он толком ничего не мог, но скоро выяснилось, что големы замечательно уперты в немногих своих функциях - догонять, хватать, держать. Если не разваливались раньше, то бежали до последнего, неуклюже, но с приличной скоростью, рискуя расшибиться на повороте. Големам стали рисовать углем глаза, брови, очеловечивать. Писали номера на спинах, имена, ругательства. Големам было все равно. Они не умели читать. И понимали очень мало слов.
Големов беспрестанно пытались улучшить. В глину что-то добавляли для крепости, непромокаемости, улучшения пластичности и маневренности, но скоро оказалось, что только замешанная на воде глина с крайне малым процентом примесей способна подняться на ноги после волевого приказа шептуна. К тому же некоторые примеси негативно влияли на моральные качества голема. Алкоголь делал их слабоуправляемыми, полуглухими, сильно затормаживал. Песок странным образом выступал на поверхности голема и с того все время сыпалось. Камешки мелкие перекочевывали в голову и там гремели, грозя расшибить черепушку. Камни покрупнее заседали в ногах, делая их неподъемными и в суставах, делая их негнущимися. Опилки торчали из глины, как иглы. Цемент делал големов тяжелыми и неподъемными. В общем, остановились на глине.
Аким долго собирал глиняные обломки. Потом выспрашивал, как лепят - сразу или можно постепенно. И как оживляют. А могло и не получиться, Аким ведь не шептун. Ну, в крайнем случае, всегда можно разлепить обратно. И выбросить. А можно так оставить. Как статую. Или слепить что-нибудь другое.
Потом долго лепил. Мешать вязкую глину было неудобно. Руки пачкались чуть ли не по самые плечи. Мышцы ныли и гудели. Сегодня Аким делал голову.
Голова была круглая. Тяжелая, как камень и норовила скатиться с шеи. Ноги подгинались. Руки отваливались. Разозлившись, Аким развалил недоделанного голема. Посидел, подумал. И сходил в кладовку. Там, среди прочего мусора, оставшегося от прежнего владельца квартирки, было много досок. До вечера Аким возился, изобретая велосипед, пока не додумался сделать крючки. С сожалением посмотрел на часы, прибрался и пошел на работу.
Вернувшись усталым, даже каким-то изможденным, Аким не мог заснуть. Все мерещились паучьи лапки страха в глазах Ирмы, встретившейся ему как всегда на первом этаже. Мать Ирмы до сих пор не приехала. Акиму хотелось встать и пойти, взять извозчика или хотя бы лошадь и поехать найти ее мать. Да хоть бы и к ней в городишко - благо, не так уж далеко. Но всякий раз, когда он собирался уже встать с кровати, в комнату заглядывала Ирма и говорила радостно, что Мамаша приехала. Аким говорил "Ну, хорошо" и просыпался. Потом тряс головой, протирал глаза и опять собирался встать, но тут снова входила Ирма... В конце концов, Аким сказал ей, чтоб она перестала бегать туда-сюда каждые пять минут и вводить его в заблуждение. Ирма обиделась и ушла. Тогда Аким понял, что не спит и слышит громогласный вопль Мамаши "Как же вы меня все достали со своими дорогами!" Аким облегченно вздохнул, ну вот, уже и искать никого не надо, все обошлось... И можно доспать без этого дурацкого повторения. И, уже сладко закрыв глаза, понял, что спать ему совершенно не хочется.
Было три часа, в окне стоял хмурый день, что-то назойливо билось в окно - то ли мошка, то ли дождик. В углу лежал распотрошенный голем. А рядом - кучка досок, досочек и палочек, с полувоткнутыми крючками. Аким ахнул и бросился доделывать.
Несколько раз Мамаша порывалась проникнуть к Акиму, но Ирма всякий раз ловко уводила ее. Наконец, Аким понял, что больше он сегодня сделать не успеет, поскольку уже семь, через час у него смена, а еще надо привести себя в порядок... Вышел и прожурчал:
-- Ирма!
И тут же выскочила Мамаша. Она громко раздражалась, что-то вопила, а за спиной стояла Ирма, и Аким видел, что она все равно рада.