Аннотация: Рассказ на конкурс "Встреча". В финал не прошел.
Игорь Куншенко
Когда все закончилось
За окном кричали дети.
Нераспакованный чемодан лежал на постели. Саймон сидел в кресле напротив и смотрел на его раздувшееся клетчатое брюхо. Внутри было все, что он счел нужным с собой взять. Вот только доставать отчего-то не хотелось. Два часа уже пялился, а все никак не решался нажать на хромированные замки, достать рубашки и брюки, повесить их на плечики, извлечь с самого дна зачитанный томик...
- Ребята, что я вам сделал? Ребята...
Саймон встал. Но к чемодану не пошел. Он взял черную трость и, тяжело на нее опираясь, вышел на веранду. Дети увидели его и бросились врассыпную. Мгновение тому назад они мельтешили перед глазами, и вот их - нет. Саймон вздохнул. Он-то как раз не собирался прогонять детей. Он просто вышел подышать свежим воздухом. И подальше от чемодана, конечно.
На веранде стояли два круглых столика, пяток плетеных стульев. Хоть сейчас зови гостей, ставь на один из столиков бутылку вина. За вторым можно играть в бридж. Или в покер. В преферанс на худой конец. Хотя самым печальным вариантом было бы домино.
Саймон потрогал спинку одного из стульев. Прислушался. Наверное, хотел снова услышать голоса детей. Но вместо этого вновь напоролся на шум моря.
Сидеть на веранде и глазеть теперь уже не на чемодан, а на один из стульев, или на ветку, усыпанную белыми крупными неизвестными цветами, или на коричневатые резные перила не хотелось. Саймон вздохнул и направился к лестнице. Остановился у самого ее начала, взглянул вперед. По-над ветвями тонких деревьев виднелось море. Незнакомые слишком сладкие ароматы терзали обоняние. Саймон порылся в кармане брюк, вытащил когда-то белый носовой платок. Закрыв им нос, он медленно двинулся вниз по лестнице. К морю.
Сорок ступенек. Затем полсотни шагов по гранитному настилу набережной. И вот уже он ступил на слишком мягкий песок пляжа. Розовые волны лизали берег почти у самых его ботинок. Саймон просто шел по песку, смотрел на колышущуюся до горизонта воду и думал о чемодане. Проклятый толстопуз не шел из головы, хоть кричи, хоть плачь. Саймон отнял от лица платок, положил его карман. Тут-то запахов не стоило опасаться.
На набережной никого не было. Неудивительно, до вечера еще далеко. К тому же все сейчас, небось, устраиваются в своих замечательных комнатах, развешивают по шкафам одежду, просматривают семейные фотоальбомы, полные банальных снимков, стараются свыкнуться с мыслью, что им теперь здесь жить. Саймон тоже хотел бы смириться, но возраст не позволял. Это когда ты молод, полон сил, можно проглотить любую пилюлю, а вот, когда волосы твои стали седыми, суставы болят, ходить можно только с тростью, не всякая пилюля полезет в горло. Да почти никакая.
Море одновременно раздражало и интересовало его. Такое странное, словно бы закатное. Могучее и хрупкое, похожее на мираж. Оно было самым чужим элементом на этом пляже. Что от него ждать? Интересно, а здесь бывают приливы? А что оно выкинет на берег после особенно сильного шторма? А бывают ли здесь вообще эти штормы? И почему оно, черт возьми, не пахнет морем? Оно ничем не пахнет. Должно пахнуть, но не пахнет. Это раздражало. Можно же было закрыть глаза, почувствовать кожей лица легкий ветерок, прислушаться к шуму волны... И представить, что ничего не случилось, ничегошеньки. Он просто уехал в отпуск. Дома остались жена и сын, а он здесь далеко от них... А еще лучше: они приехали с ним, но остались в домике санатория, позволили ему чуть-чуть насладиться одиночеством. Он постоит вот так вот еще пару минут, а потом похромает обратно, к ним.... Представить все это - даже с закрытыми глазами - мешало только одно, отсутствие запаха. Насмешка какая-то.
Он шел и шел. Иногда оборачивался. Что ж, лестницу видно до сих пор.
Остановился возле огромного валуна. Откуда он здесь? Кто притащил его сюда? Саймон сел на песок, оперся спиной на валун и плюнул в сторону прибоя. Неправильное море, неправильный песок, непонятно, что он, Саймон, здесь забыл.
Детские голоса сейчас не помешали бы.
Ему сложно было представить, что он сможет с кем-нибудь сблизиться, поговорить как следует, придти к кому-нибудь в гости, позвать кого-нибудь - пусть и в виде простого знака вежливости - к себе. Он уже не тот, чтобы подобное могло произойти. Слишком мало от него осталось, чтобы позволять себе роскошь пустого общения. Проблема в том, что здесь ничем, кроме пустого общения, и не займешься. Наверное, будет он сидеть в своем номере, иногда выходить на набережную и добираться до этого валуна, сидеть тут немного и возвращаться назад. Изо дня в день, изо дня в день... Здороваться с соседями по столику в столовой, кивать кому-нибудь из прохожих, отвечать на редкие вопросы по поводу времени. И все. Можно еще попробовать написать что-нибудь, мемуары, которые никому, кроме него, и не нужны. Смысла в мемуарах более нет, ибо истории тоже нет. Той всечеловеческой истории. Его воспоминания будут казаться диковинкой, странным экспонатом, посмотреть и забыть. А потом - выкинуть. Бесполезные вещи в последний путь не берут. Это касается и мыслей. Он захватил их слишком много. Наверное, не стоило захватывать даже себя, стоило остаться. Трус.
Саймон снова сплюнул.
Интересно, здесь после смерти закапывают в землю, или сжигают? Второе как-то предпочтительней. Только бы прах не развевали по ветру над этой чужой колышущейся водой, которая не вода.
- С вами все в порядке?
Саймон повернул голову на звук.
Молодой звонкий голос.
- У вас все хорошо?
Саймон кивнул.
В паре шагов от него стоял высокий брюнет в белых шортах ниже колена, с голым торсом, в смешной синей кепке. Такие кепки были модны в годы молодости Саймона. Сейчас молодежь такие не носит.
Саймон прищурился.
- Здорово, - сказал брюнет. - А то вы так сидели, что я подумал: вдруг что с сердцем там...
Молодой человек неожиданно замолчал. Он тоже прищурился.
- Я узнаю этот голос, - сказал Саймон.
Внутри что-то сдвинулось. Этого не могло быть. Никак не могло.
- Кажется... - ответил брюнет. - Кажется, я вас не...
- А мне кажется наоборот...
Слова не шли. Правильные слова. Верные слова. Такие слова, которые подходило бы сейчас проговорить. Саймон просто-напросто подавился словами. Когда-то давно он думал о том, что эта ситуация возможна. Фантазировал об этом, лежа в кровати в поисках сна. Смотрел на темный потолок и создавал эту ситуацию. Нет, не эту. Схожую. С теми же действующими лицами. Что они скажут друг другу? Узнают ли друг друга? Как поведут себя? В зависимости от настроения ответы были разные, картинки, нарисованные воображением, не походили друг на дружку. Возможно, он даже рисовал похожую сцену - где-нибудь когда-нибудь они не узнали друг друга, точнее, им показалось, что узнали, но не смогли подобрать верные слова, чтобы укрепить узнавание, а не спугнуть.
- Что вы имеете в виду? - спросил молодой человек.
- То, что меня зовут...
Сложнее, чем ему казалось. Саймон не договорил.
- Причем здесь ваше имя?
- Меня зовут...
Язык не поворачивается сказать.
- Я все еще не понимаю, что вы хотите сказать.
- Нет, понимаешь, - ответил Саймон.
Брюнет молча смотрел на него. Он ждал. Мудрое решение и лучшая стратегия.
- Саймон Маркони.
- Маркони?
- Ну, да. Совсем как изобретателя радио, будь он неладен. Так меня зовут.
- Ага.
- А тебя зовут Эндрю Уоллес.
- Да.
- Давно не виделись, Эндрю.
Эндрю сел рядом. Он не мог стоять, ноги дрожали.
- Это так странно... - пробормотал он.
- Для меня еще странней, - ответил Саймон.
- Давай помолчим.
- Не против.
Такой расклад он тоже когда-то моделировал. Они узнали друг друга, немного испугались. И решили помолчать. Ну, чтобы привыкнуть. А затем... Два варианта: либо они разойдутся в разные стороны, либо поговорят. И сейчас - в данную минуту - Саймон не знал, какой вариант он предпочел бы. Оба казались ему не самыми удачными, чтобы сегодня вечером удалось спокойно заснуть.
- Привет.
- Привет.
- Как дела?
- Нормально. А твои?
- Не так нормально, как у тебя. Хорошо, что встретились.
- Хорошо.
- Ладно, я пойду.
- До встречи.
Или так.
- Привет...
- Здравствуй...
- Значит, ты выжил?
- А ты сомневался?
- Ну, да. Сомневался. Мало кто выжил.
- Я тоже сомневался. Пока не выжил. Черт, наверное, это должна была быть шутка.
[Но они не смеются, смотрят в глаза друг другу и не смеются. Шутка-то не смешная]
- Должна была быть.
- Знаешь, я так рад тебя видеть.
- И я - тебя.
- Хорошо, что мы выжили.
- Хорошо.
И этот вариант Саймону не нравился. Слишком сдержано, а ведь столько лет прошло.
Они молча шли к лестнице. Саймон, разумеется, не мог идти быстро, так что Эндрю приходилось подстраиваться под его шаг. И они молчали.
Саймон прокручивал в голове еще один сценарий их беседы, если только она состоится. Поэкспрессивней.
- Ну, здравствуй, Эндрю.
- И тебе не хворать, Саймон...
Не, плохо. Они редко обращались друг к другу по именам. Тем более это "не хворать" звучит слишком по-стариковски. Эндрю еще не в том возрасте, чтобы говорить такое. Потому заново.
- Приветик!
- Твой приветик отдает песком и застарелым геморроем.
- Конечно, отдает. Посмотри на меня. Разве песок еще не посыпался.
- Посыпался. А вот с геморроем я, кажись, переборщил.
- Не волнуйся, есть еще такая замечательная штука как простатит.
- Его что так и не научились по-человечески лечить? В 2014 были же уже какие-то клиники...
- Шутка. Ну, ладно, наполовину шутка. Случилось слишком много, и, знаешь ли, человечеству стало не до простатита. Конечно, если у тебя есть много-много денег, то и от него нормально вылечат...
- Так было всегда. И хватит брюзжать.
- Извини, я теперь больше ничего нормально делать не могу, только брюзжать. Вон, даже ноги с таким трудом волоку, что иногда кажется, что это последняя прогулка в моей жизни.
- Слишком много частицы "что". Слишком много старческого возвышенного пафоса.
- А ты что думал, я не изменюсь?
- Я вообще не думал, что тебя встречу.
- И как?
- Тошно.
- То есть?
- Мне тебя страшно жалко. Я же вот он, молоденький, мальчик-стоячок, а ты разваливающийся мистер-импотенция.
- Ну, в старости тоже есть свои плюсы. Иногда уступают место в общественном транспорте. К тому же я уже жизнь прожил, а ты еще нет. И девок у меня было...
- Не ври, ты никогда не был казановой.
- Ха! Это до твоего отлета не был. Все изменилось.
- Если все изменилось, то, значит, я тебя слишком плохо знал. А ведь мы называли себя друзьями.
- Называли. И были ими.
- И ты неожиданно осознал в себе задатки донжуанства?
- Да. Хотя... Нет, конечно. Я сказал, чтобы тебя позлить. На самом деле у меня была жена, до жены еще две женщины: с одной - пару раз, с другой - вообще ни разу. Зато от жены сын был.
- И ты за ними не углядел?
- Не углядел. Тебя там не было, ты не знаешь, что произошло. Наверное, читал только куцые сводки. А я там был. И знаешь, углядеть было слишком сложно. А я не супергерой, я простой старикашка. Удивительно, что сам не сгинул...
- Не надо оправдываться.
- А что мне еще остается? Как не оправдываться...
- Тот Саймон, которого я знал, никогда не жалел себя.
- Тот Саймон, которого ты никак не мог узнать, жалеет себя. Годы накладывают разного рода отпечатки. И не все из них красивые.
- Я заметил.
- Что, рожа у меня слишком сморщенная?
- Душа усохла.
- Ай-ай-ай! Посмотрю на тебя... Ладно, не успею.
Что-то этот разговор и так сначала был мелодраматичным, а теперь вообще скатился в сплошную жалость к себе. Саймон прокрутил его назад. Пожалуй, про "мальчика-стоячка" - это он зря. Столько лет прошло, столько лет не виделись, и снова про баб и лямуры-амуры. Не таким их разговор должен быть, не таким.
До лестницы оставалось еще прилично. Эндрю шел рядом, иногда посматривал на Саймона краем глаза. А Саймон создавал еще один их разговор. Без мелодрамы.
И беседа эта должна происходить не здесь, на пляже, а наверху, на веранде. Саймон поборет свой иррациональный страх перед клетчатым чемоданом, достанет из него бутылку вина. Они усядутся в кресла, выпьют по бокалу - бокалы взять негде, но можно воспользоваться стаканами, которые он заметил в баре в номере - и поговорят. Поговорят о всяком-разном, но личное, наверное, обойдут. Ведь для личного еще не пришло время.
- Знаешь, ты многое пропустил, Эндрю.
Так, опять это неестественное обращение. Выбросить. Он то и дело прибегает к этому приему, наверное, потому что не может до конца поверить в то, что Эндрю Уоллес жив, что Эндрю Уоллес все еще молод, что Эндрю Уоллес идет рядом с ним. Он словно боится, что Эндрю Уоллес возьмет и пропадет, растворится в воздухе, исчезнет, окажется сном, а то еще - и галлюцинацией. Выбросить обращение. Заново.
- Знаешь, ты многое пропустил.
- Конец света?
- В некотором смысле.
- Мне рассказали в общих чертах, и я подумал, гадство, я пропустил то, что мечтали увидеть миллионы людей за всю историю человечества, - самый настоящий конец света. Мечтали и боялись, что их мечта осуществится.
- Как это похоже на тебя. Всегда интересовался... как же это... эсхатологией. Помнишь, как люди волновались перед 2012-ым? А ты посмеивался, но книжки с дурацкими названиями...
- "Конец близок. Как его пережить", например.
- Именно. Так вот, книжки-то эти все равно почитывал.
- Они были забавные.
- Не ври, в глубине души ты побаивался, что все это правда. Что ядро Земли закипит, что случится новый всемирный потоп, что все провалится...
Так-так, это не годится. Опять сентиментальные воспоминания. Еще чуть-чуть, и речь снова зайдет про баб и стойкую эрекцию. Отмотаем назад. Примерно до реплики "Конец света?". Да, именно до нее.
- Конец света?
- Еще хуже. Конец человеческой истории.
- Что-то новенькое, про это мне еще не рассказывали.
- Люди боятся об этом думать, но, знаешь ли, это так. История человечества закончилась. И я был свидетелем ее последнего события.
- Так-так, ты всегда был склонен к метафорам, вижу, не изменился...
Стоп! Опять не те рельсы, последнюю реплику уничтожить.
- Я понимаю, Земли больше нет. Вы единственные, кто выжил. Мы, единственные, кто выжил. И что? Люди, пусть нас и немного, остались, значит, наша история продолжается.
- Наша личная, конкретная история продолжается. Моя. Твоя. Соседа. Но всеобщей истории человечества более не существует. Финал.
- А разве история не есть совокупность множества личных, конкретных историй?
- Эх, Эндрю...
Опять обращение! И "эх!" - лишнее.
- Это так и не так одновременно.
- Хотя бы первую часть угадал верно.
- История является совокупностью личных историй только, если у этой совокупности есть куда двигаться. Если у нее есть будущее, короче говоря.
- Завтра будет завтра. Будущее есть.
- Личное будущее. Мое. Твое. Соседа. Для нас наступит не только завтра, но еще и послезавтра, послепослезавтра. Следующая неделя. Следующий месяц. Следующий год. А вот для всего человечества - жалких крох, которые от него остались - его нет. Исторического будущего. Когда-то античность сменилась средневековьем, а потом... Ну, знаешь же прекрасно, чем оно там сменилось. Это и было историей. А теперь ничто ничем не сменится. Нечему сменяться, нечем сменять.
- Мне кажется, ты не прав.
- Прав, прав.
- Так докажи.
- Сложней, чем ты думаешь. Ты много пропустил. И я не смогу тебе всего рассказать, так как не все и знаю. Но одно могу сказать точно. История - это путь вперед. Ну, или назад, если варвары какие-нибудь пришли в империю и все сломали. А тут другое дело - все разрушилось, ничего не осталось, античную статую в чемодане не увезешь, мировую литературу - даже избранные книги - в багаж не засунешь.
- Подожди! Если я правильно помню, то на одной единственной флешке можно было уместить всю Библиотеку Конгресса.
- Можно было. Но у этого места есть одно простое правило... Точнее, этих простых правил много, очень много. И все они простые. Так вот, одно из этих простых правил: никаких электронных носителей информации, никаких электронных устройств для считывания этой информации. Можно было бы просто проглотить квантовый компьютер, есть же... были же модели не больше наперстка. Но при таможном досмотре его быстро обнаружили бы, и того, кто осмелился на контрабанду, так же быстро убили бы. Там все было очень строго. Ты и не представляешь насколько..
- А вот это ты зря. Я тоже его проходил.
- Извини.
[Время от времени они попивают вино. Дешевое вино, конечно. Дорогие тоже нельзя было вывозить. Но все равно вкусное]
- Ничего. Кажется, я понимаю, к чему ты клонишь.
- Все это понимают. Но молчат. Иначе...
- И ты не боишься сейчас все это говорить?
- А чего боятся? Ведь все уже выброшено за борт. Ничего не осталось. Больше нет Лувра, больше нет Венеции, больше нет всего мирового кинематографа, больше нет полного собрания сочинений Сервантеса. Говори, не говори, а ведь не напишешь заново. Тут слов ни боятся. Ведь слова - это просто сотрясание воздуха, звуковые волны, не задерживающиеся в пространстве звуки. Им плевать на слова. Им было не плевать на носители.
- Мысль порой...
- Глупый афоризм. По крайне мере, они так считают.
- А мы играем по их правилам?
- Конечно. Другого нам и не остается. Альтернативы нет. Нас лишили всего прошлого, от древних людей до ракет на Марс. За спинами у нас пустота. Думаешь, нам дадут будущее. Фигушки. У каждого из нас оно будет, конечно. Но развиваться всему сообществу никто и не подумает дать. Запрещено. Крупными буквами высечено на стене, не зачеркнешь. Мы будем плодиться... Точнее, вы, мне уж не с руки как-то. На нас будут смотреть, изучать будут, холить и лелеять. Человечество, как вид, останется. Человечество, как субъект, исчезнет. Точнее, исчезло.
- Ты что-то многословен...
Надо признать, он действительно многословен. Саймон поймал себя на мысли, что монолог у него получается слишком длинным, слишком литературным, слишком в дурном смысле философичным. Он никогда бы... Хотя, нет, именно такие монологи он любил всю жизнь произносить. Дурная привычка. Вот только Эндрю почти ничего не говорит. Живой Эндрю, настоящий Эндрю уже вмешался бы, оборвал, стал бы спорить, или посмеиваться. А этот Эндрю - Эндрю у него в голове - раскрыл рот и слушает. Не похоже.
- Ты шевелишь губами.
Саймон остановился.
- Ты шевелишь губами.
Эндрю по-настоящему заговорил с ним. И надо что-нибудь ответить.
- Ты шевелишь губами.
- Хватит повторять одно и то же.
- О`кей. - Эндрю выставил вперед ладони. - Я просто думал, что ты стал туг на ухо. Возраст уже не тот...
- Да-да, не тот. Ты прав. Столько лет прошло...
Саймон вдруг ощутил, что хочет быть сентиментальным, что это единственно возможное сейчас для него состояние. Строя в воображении их разговор, он всю дорогу боялся быть таким, постоянно одергивал самого себя. Но против правды жизни не пойдешь.
- Дурак, - пробормотал он.
Эндрю выжидательно смотрел на него.
- Дурак, - повторил Саймон. - Старый дурак.
Они стояли у самой лестницы. Вокруг - ни души. Море шумело. Наверху раздавались детские голоса.
- Прости меня, - сказал Саймон.
Он дрожащей рукой вытер слезы. И сел на самую нижнюю ступеньку лестницы.
- Можно я передохну? - спросил он.
- Конечно, - сказал Эндрю и сел рядом.
- Ты не торопишься? Я тебя не задерживаю?
- Не тороплюсь. Не задерживаешь.
- Ты не хочешь уйти?
- Не хочу.
- Почему не хочешь уйти?
- Потому.
Замолчали.
Плохой, отдающий дешевой литературой монолог. Надо ли его произносить? Самое ли время для этого? Саймон не знал ответов на эти вопросы.
Он молчал.
Эндрю молчал.
Они сидели на самой первой ступеньки лестницы, ведущей к номеру Саймона, ведущей на веранду с двумя столами и пятью стульями, ведущей к запертому клетчатому чемодану с осколками человеческой истории, с осколками, которые нужны были только одному человеку, хозяину чемодана. Они сидели и молчали.
Саймон снова зашевелил губами. Это было бесшумное шевеление.
Он прокручивал в голове тот монолог, который хотел бы сказать. Но так и не говорил.
Он рассказал бы о том вечере выпускников, - в 2018-ом, или же 2019-ом, Саймон не помнил точной даты, - когда Эндрю сказал ему, что участвует в программе "340". Про него тогда много говорили и писали. И вот Эндрю тоже в нем участвует. Саймон тогда посмотрел на него и выругался. А Эндрю засмеялся в ответ. Это была плохая идея, так Саймон считал тогда. И не переставал считать сейчас. Глупое и опасное предприятие. Но Эндрю невозможно было бы отговорить, если ему что-нибудь втемяшится, то выбить это из головы уже не получится ни у кого. Мэри тоже пыталась. И у нее было больше права на это, чем у кого-либо другого. Жена, как ни как. Он пришел в 2022-ом - эту-то дату при всем желании не забудешь - на стартовую площадку. Его пропустили по личному приглашению участника проекта. Там еще была кучка народа, вокруг которой бегали журналисты. Саймон стоял и смотрел, стоял и молчал. Он не мог больше встретиться с Эндрю, а Эндрю находился внутри модуля и не мог видеть того, что Саймон все-таки пришел. Саймон не плакал, но ему было очень-очень горько. А потом модуль исчез. И Саймон поехал домой. На выходе с площадки к нему пристала какая-то миловидная девчонка с двумя бантами, о чем-то спрашивала. Шло время. О "340" сперва говорили много. Потом меньше. А потом вообще замолчали. Это было сумасбродное предприятие. Никто не знал, завершиться ли оно благополучно. Ученые повторяли одно и то же, одно и то же. "340" проходит какую-то там кривую, никто не знает, сможет ли он ее вообще пройти, никто не знает, останутся ли в живых члены экипажа, никто не знает, правильно ли сделаны расчеты. Одно они знают точно - во время прохождения кривой "340" как бы нет. Членов экипажа просто не существует. То есть они существуют, но как отрицательная вероятность. Саймон пытался во всем этом разобраться, читал какие-то книжки. Мало что понял. Гуманитарию-то сложно разобраться с современной практической физикой. А потом он бросил книжки, бросил разбираться. Он просто решил, что Эндрю больше нет. Он больше его никогда не увидит, никогда не услышит, никогда не сможет пожать ему руку. Эндрю умер. Его больше не существует. Эта мысль, как это ни странно, успокаивала. Саймон свыкся с ней. Хотя порой и воображал встречу с Эндрю. Вот он старичок Саймон, вот он молодой Эндрю. О чем они будут говорить при встрече? Узнают ли они вообще друг друга? А потом и эти игры с фантазией закончились. Наступили другие времена. Суровые, страшные, последние времена. И уж чего Саймон точно не ожидал, так это того, что выживет. И мало того, что выживет, так еще и встретиться с Эндрю. В самом неподходящем для этого месте - на чужой земле, под чужим небом, на берегу чужого океана. Встретится случайно, будет сидеть с ним на ступеньках каменной лестницы и молчать. Вот что он рассказал бы Эндрю.
Они молчали.
И молчание это только первые мгновения тяготило Саймона. Очень быстро он понял, молчание - это хорошо. Это самое подходящее. Это самое правильное. Ведь Эндрю был единственным человеком, с кем Саймон мог молчать.