ПРО ДЕВОЧКУ-КОРРЕКТОРА, ЧЕРНОГО ЖУРНАЛИСТА И МНОГОТОЧИЕ...
...Некогда... Хотя, впрочем, давным-давно...
Жила-была девочка, и работала корректором в одной, как вы уже догадались, редакции. И любила эта девочка одного Черного журналиста, да вот только в глаза его никогда не видела. Никогда не приходил этот журналист в редакцию - только писал электронные письма, или факсы присылал, или, совсем уже редко, когда далеко-далеко взорвалось что-то, или самолет упал, или война вдруг началась - тогда он по телефону звонил. Такая уж у него была Черная профессия.
И девочка знала: если где-то беда случилась - то получит она материал от журналиста, и будет слова его страшные читать, ошибки исправлять и любить его еще больше, и дальше, и хоть бы век этот номер проклятый в печать не сдавался...
Так уже давно повелось. Любила она его, любила, и все не знала, как ему в любви своей признаться.
Но однажды - придумала. Стала она в каждом его материале самовольно в начале и в конце многоточия ставить. Чтобы как будь-то это он ненадолго отвлекся, новость страшную людям рассказал, а все остальное время словно с ней разговаривает, слова ей добрые говорит и сказки смешные на ухо шепчет...
Редактор - тот знал про такую ее слабость, и многоточия не вычеркивал, тем более, что Черный журналист своих материалов никогда не читал, и даже деньги за них редко когда пересчитывал.
Так и стало. Что ни война, что ни убийство, что ни крушение - всегда в начале и в конце - многоточия. Так и было. Так и продолжалось. И не одна тысяча человек умерла, и про всех про них Черный журналист написал, и всех их влюбленная в него девочка-корректор в свои многоточия заключила.
Но однажды прочитал газету страшный Серый читатель. Был он очень важным человеком, и потому - страшным, очень его все боялись, и оттого называли Серым.
И пришел он к Редактору, и сказал: "Что у тебя тут такое, Редактор?? Все, вроде, хорошо, и смерти много, и страха много, и горя много - а плохо выходит! И что такое - не разберу. Нужно чтоб накатило - и схлынуло, чтоб как кончить и в душ пойти, а у тебя что получается? И не вставляет, и не отпускает, а так - ходишь потом обосраный, а кто обосрал, с какой целью, и что делать - непонятно. "
Выслушал Редактор, погрустнел, помедлил немного, взял газету, и многоточия в начале и в конце материала собственным ногтем указательного пальца правой руки - соскреб. На, говорит, прочти еще раз, Серый читатель, может, так лучше будет? Перечитал Серый читатель, обрадовался, и под страхом лишения финансирования запретил в газете многоточия ставить. Чтобы народ спокойно читал, кончал и в душ ходил, чтобы без последствий для здоровья и общеполитической ситуации.
А еще через две недели беда случилась: девочка-корректор повесилась. Записку оставила: "Почему на войне нельзя грызть семечки"?
Никто ничего не понял, только Редактор тайком в начале и в конце записки многоточия расставил, как долг вернул, - она-то сама забыла, конечно, по недомыслию... Расставил многоточия, заплакал и водки выпил. Так тогда эта записка и ушла в следственные органы.
А еще через год начались везде-везде войны, и появилось много-много Черных журналистов, и все они были одинаковыми. И тогда самый первый Черный журналист потерял работу, вернулся в Москву, занялся Пиаром и спился. Еще через время Серого человека прогнали, и газету распустили, и журналисты тамошние по разным редакциям разбрелись, а Редактор... Не важно... Так все и закончилось - даже неизвестно, узнал Черный журналист, что любила его девочка-корректор, или нет... Может, и узнал...
Только все, кто в той редакции работал и с девочкой-корректором в курилке смеялся - все вздрагивают, как где многоточие-то увидят... Правда-правда... Так все оно и есть...
И редактурой я никогда больше заниматься не буду - хватит с меня.
-----------------------------
ПРО ЧЕРНЫЕ ЧАСЫ И БЕЛЫХ ЛЮДЕЙ
В одном черном-черном городе, на черной-черной площади, стоит черная-черная башня. На черной-черной башне идут черные-черные часы. И такие они черные, что совсем не видно, сколько на них времени указано.
Рассказывают, что живут в этом черном-черном городе только белые-белые люди: такие, которым на время наплевать, на место наплевать, на цвет наплевать, которым главное - чтобы все прямо сразу, чтобы без рамок, кавычек, черточек, закорючек, и даже без колбасок, и даже без отточий...
И вот, если кто из белых-белых людей спрашивает "Сколько времени?", то ему отвечают: "Часы идут". Если кто свидание назначает, тот говорит: "Давай с тобой встретимся, когда часы идут". И тут же они и встречаются... И если хотят - то любят друг друга все время, а захотят - ненавидят друг друга все время, а захотят - и снова любить друг друга станут, и не вчера, и не завтра, и не пять минут назад, а так все время у них и остается, не разграниченным...
Хотел и я в тот черный-черный город заселиться, по черным-черным часам время свое померить, белым-белым человеком пожить. Но там на входе специальный мужик стоит, серый-серый, и всех прогоняет. Идите, говорит, нахер, тут и без вас хорошо... Вот, пишу теперь дрянь всякую, и все у меня наоборот: часы у меня белые-белые, а сам я...
------------------
ПРО МЕРТВУЮ БУКВУ
Один злой журналист давным-давно придумал Мертвую Букву. Написал ее в какое-то слово, слово написал в какую-то статью, статью отдал в какую-то газету, получил гонорар, пропил его и стал дальше жить. А Мертвая Буква осталась.
Стоит ее читателю увидеть - и вот она уже сама собой выучивается. А потом неожиданно пишется в самое неподходящее место. Пишет читатель письмо своей любимой - а Мертвая Буква в него и попадает. Читает любимая письмо - и сама Мертвую Букву выучивает... Пишет другой умный человек свою книгу - а там на каждой странице - по Мертвой Букве. Книжка большим тиражом выходит, и все ее читать принимаются...
Такие дела. Сейчас, пожалуй, и не осталось уже человека, который бы эту Мертвую Букву случайно для себя не выучил... В каждом она сидит, каждый ее в свой черед пишет... Увидеть ее нельзя, и по другому как объяснить - не получится.
Мертвая Буква душу свободы лишает, разум ленью угнетает, сердце холодом леденит. Мертвая Буква слова не портит, но написавшего и прочитавшего ее навеки губит. Говорят, что спасения от нее нет, и потому страшно... Может, и есть спасение? А?
---------------------
ПРО ВОЛШЕБНУЮ ЛАВОЧКУ
В московском метро, на зеленой ветке, в каком вагоне от центра и в какую сторону - не важно, в одном из вечерних поездов - есть Волшебная лавочка. Нашел я ее однажды, по пьяни - с тех пор и ежжу на ней по возможности.
Кто на ней едет - тот сразу начинает видеть Выпуклости, как если бы он сам этой лавочкой был, и его бы выпуклыми попами разнообразно проминали. Только вместо поп - волосы, лица, иногда еще - ноги, руки, редко-редко когда - туловище встретится.
Обычно ведь как бывает - едешь ты, а вокруг тебя все словно на холсте нарисованы, плоские. И так, что чем ближе к холсту пристроишься, тем изображение мутнее, словно и не нарисовано вовсе ничего, а так - для отчетности кляксами намазано. Ткни пальцем - и получится в холсте дырка, совсем пустота. Так удобно, уютно даже: едешь, как обернутый, не отвлекаешься.
А на Волшебной лавочке - там все другое совсем. Только на нее садишься - тут и выпучивается на тебя какая-нибудь харя, а если судьба так удачно распорядилась - то может быть даже и лицо. А за ним сразу и другие, что и рядом, что и около, что и поотдаль, что и входят еще только-только в вагон на станции - сразу выпячиваются.
С непривычки бывает страшно. Ну что это: кому это не страшно бывает, например, напротив с зеленой харей, застывшей, слепоглазой, и выпуклой так, что даже нос сам по себе видится злым? Или с лицом - бледным, губы серые, а все остальное про бессмысленность жизни задумалось - кому это с таким лицом напротив страшно не бывает? Или туловище - войдет в вагон, тут же упадет здесь и умирать начнет, дергаться...
По первоначалу всегда страшно бывает, но потом проходит. Потом на Лавочке волшебной сидеть научиваешься.
Вот: если Волшебной лавочке на спинку откинуться - то сразу те, кто тут кругом едут и смысл жизни не знают, вдруг друг друга в толпе начинают чувствовать, и от этого им смешно становится, и они находят чего-то там, может даже и смысл. Дальше едут - довольные, а иногда и знакомиться начинают, так прямо подходят друг к другу - и знакомятся, и мальчики девочек к себе домой берут, чай пить, пластинки слушать.
Вот: если по волшебной лавочке попой поегозить - то тут сразу те, кто с зелеными лицами, злиться перестают и вдруг выходят все непременно на следующей станции. Так выходят, что вагон пустеет сразу - чтоб оставшимся, с бледными губами, проще было друг друга находить, и знакомиться. Чего они там когда выходят делают между собой - я не знаю даже, может специально катаются на каком-нибудь волшебном эскалаторе, но вряд ли - домой, наверное, попросту торопятся...
Вот: если соседа на волшебной лавочке локтем толкнуть в бок, то сразу и тело, которое тут под ногами умирать упало, оживать начинает, и сосед доктором оказывается, и дает сразу телу валидолу или других лекарств. Оживает тело, встает, и лицо у него появляется, а дальше - смотря уже какое лицо, нужно или попой поегозить, или на спинку Волшебной лавочки откинуться, теперь уже - для него специально.
И вот еще. Иногда Волшебная Лавочка прямо требует, чтоб ты место уступил. Женщина какая усталая, или бабушка, или ребенок с сопровождающими - это практически всегда. И в иных случаях - тут уже невозможно по внешним признакам определить, тут Лавочка сама решает. И нельзя противиться. Не уступишь места - и больше никогда этой лавочки не найдешь. Уступать сразу. Так нужно: чтобы этот человек на Волшебную Лавочку сел и ехать на ней тоже научился.
Встаешь напротив - и радостно тебе, и боязно. Радостно за то, что вот сейчас человек Волшебную Лавочку тоже обнаружил. А боязно - потому как не знаешь: каким тебя этот человек сейчас увидел? А вдруг да с зеленым лицом? А вдруг да с бледными губами? А вдруг да ты упадешь сейчас здесь, а человек этот по неопытности соседа локтем в бок толкнуть не догадается?
И едешь. И - выходишь на своей станции. И милиции при выходе из метро предъявляешь удостоверение. И отпускает тебя милиция - почти всегда.
-----------------
ПРО МУХУ-ЗАКАЗУХУ
Как у нашего-то Главного редактора за ухом - живет муха-Заказуха. Домик у ней там устроен: из волос редакторовых петельки навязаны, а в петельках добро хранится: пылинки, соринки, крошки, палочки, кусочки какашек и прочий нехитрый мушиный скарб.
И вот, бывало, как Муха-Заказуха вдоволь крошек нагрызется, на пылинки надуется, на соринки начешется, какашек нанюхается в свое удовольствие - так и начинает она Жужжать.
От того Жужжания становится наш Главный редактор беспокоен, и на журналистов набрасывается. Кто зазевался, вовремя в курилке не спрятался - того он ловит, и заставляет за ухом себе чесать. Почеши-ка, говорит, мне за ухом, а то у меня там беспокойство какое-то происходит. Почеши, а я тебе денежку за это заплачу.
А как тут почешешь? Всем известно: муха-Заказуха Редактору за ухом чесать не позволяет, а если кто смелый отважится - того она сразу за руку кусает, и больно. А главное - не то, что и больно. От того заказухиного укуса рука у журналиста немеет незамедлительно, пухнет и раскорячивается - да таким прехитрым манером, что не то, что статьи писать - а и в носу ей как следует уже не ковырнешь. Ох, сколько в нашей редакции таких перебывало уже, укушеных - и не пересчитать...
Ну и вот, к примеру, был у нас один: уж такой молодец, уж такой умница, что ни напишет - все на двойной гонорар номинируется, где ни окажется - тут же там сенсации и безобразия обнаруживаются, одним словом - папарацца был, выдающийся в своем роде. А потом как-то замешкался, тут Главный редактор его отловил за ухом чесать - ну, и выпало ему быть укушеным.
Попервоночалу, как только рука у него укушенная только-только раскорячилась - он чего только не перепробовал. И в коньяке ее отмачивал, и в ксероксе ультрафиолетом облучал, и даже, говорят, одна девочка из корректуры ему на руку помочилась из жалости - и ничего. Не работает рука, не пишет, и в носу даже как следует не ковыряет.
Делать нечего: сделался он у нас Штатным Чесальщиком. Как муха-Заказуха жужжать принималась опять - так мы его к Главному редактору и подсылали, а что, раз все равно теперь терять ему нечего.
Раз он эдак почесал, два почесал, три почесал, а потом - муха-Заказуха возьми, да и сдохни. Видно, своим собственным ядом отравилась, паскуда, накусалась отравленой руки-то, и раскорячило ее в свою очередь.
Вроде, и радость - ан нет: тут сразу и Главный редактор наш захворал. Муха-то раскоряченная у него за ухом тухнуть начала, а извлечь ее оттуда никто не додумался. Так и сошел на нет наш Главный, и уволился, и дохлую Муху с собой унес.
Новый пришел, и муха-Заказуха у него новая оказалась. За другим ухом живет, и скарб у нее свой, собственный - свои крошки, свои пылинки, свои соринки, свои какашки. А Штатного Чесальщика совсем из нашей редакции прогнали, наученные уже о возможных последствиях.
Так теперь и живем - все прислушиваемся. Если хорошо слушать - то можно почуять, как муха-Заказуха шебуршится, и вовремя в курилку побежать, спрятаться...
Да вот беда: последняя сигарета у меня осталась. Еще на раз только и поможет... Эх... А кто бы угостил...
---------------------
ПРО СЛЕПУЮ ПРОВОДНИЦУ
По поездам и сейчас еще, наверное, ходит такая проводница - слепая проводница. Она в порядке исключения, она одна единственная на весь СССР, больше таких нет. Росту в ней никакого особенного не наблюдается, и лица никакого нет выдающегося, и так себе фигура, средненькая. Но и не сказать, что инвалид - вполне женщина, и не столько даже при исполнении, а прямо можно при капризе каком и раздеть, наверное, без страха, а с некоторым вполне себе интересом. Лет она, наверное, тридцати.
Ту проводницу, и то, что она слепая, не так-то просто распознать. Многие даже опытные командировочные вовсе не замечали никакого подвоха: так уж она ловко может по коридору пройди, билеты собрать, раздать бельишко и чай даже разнести безошибочно. А еще и улыбнется, а еще и водки продаст при необходимости, а еще и туалеты вовремя откроет - в общем, никакого намека на отсутствие зрения. И между тем - слепая, слепая совершенно, не то, что лиц - и света не увидит, если даже ей в глаза фонарем ткнуть - не ощутит...
Ехали мы как-то по своим обычным делам, и к проводнице той в вагон угодили. А всем известно: когда в купе хорошего попутчика нет, и ехать когда всю ночь, и непонятно, когда потом домой возвращаться, может и не придется вовсе, а застрелят в связи с обычными делами к чертовой матери - всегда хочется эдакого дурачества. И не то, чтобы интима, и не столько драки, а вот так вот: выпить грамм двести, выйти в тамбур, встать там в расслабленном виде с сигаретой, и ждать каких-нибудь приключений на свою задницу.
Вот, стою в тамбуре, и долго уже, а тут и проводница эта. Часа уже наверное два ночи - вдруг выходит, чует, наверное, по запаху, что мужчина здесь курит, и вот - как-то сразу бросается ко мне, головой тыкается в плечо - и ну давай реветь.
Ты что это, спрашиваю. Молчит. Только рев, да рев, и всхлипывает. Ты, говорю, чего, женщина? И опять от нее - одна только сырость, и беспомощность еще прямо от макушки - как от щенка какого больного чумкой, что наверное и не выживет. Ты, спрашиваю опять, чего? "Не могу я," - вдруг тихо так говорит, - "Не могу я так больше". Да чего ж ты, говорю, сова глупая, больше не можешь? "Не могу я больше здесь быть, и зрячие обязанности исполнять. Слепая я, и не могу я больше вас, пассажиров, обманывать".
И я, признаться, ей тут сразу вдруг и поверил, что она - слепая. Никаких сомнений не возникло почему-то. А что же, говорю, тебя в зрячих обязанностях не устраивает? "А вот," - говорит. "Ведь я, чтобы билеты у вас собирать, и чтобы чай вам приносить, и чтобы водку продавать, и чтобы туалеты вам отпирать в установленные сроки - ведь я же видеть вас всех обязана? Ведь не положено так, чтобы водку слепые продавали?"
"Отчего же," - говорю, - "Не положено... Очень даже положено... Иные и даром, что зрячие - а такие вот простые обязанности только вслепую исполнить и могут. Потому что если со зрением, то не каждому и туалет-то отопрешь, не говоря уже о том, чтоб на плече у него плакать..." - это уже я, стало быть, намекаю ей... "Молчи," - говорит, - "Молчи, молчи и не рассказывай. И знать про то не хочу, что кто-то видеть может - а глаза закрывает. Если бы я видеть могла - я бы уж наверное всегда видела. А раз всегда видеть не могу, да и не могу вовсе, то и нечего мне здесь, меж вами, делать. Пойду домой, сяду, буду сидеть, чтоб не обманывать". И дальше ревет - но тише теперь, стало быть, - совсем уже отчаянно.
А тут выходит Козлов в тамбур - меж нами, сволочь порядочная, и попутчик, следовательно, мой. Чего это такое, Козлов спрашивает, и смотрит. Да вот, говорю - проводница слепая - не может больше. Ну, Козлов и давай: да что это такое действительно, да как это такое возможно, да вдруг она билеты спутает, да вдруг она из поезду выпадет, да какая такая на ней может быть ответственность, да гнать ее нужно взашей, для безопасности всеобщего движения на железной дороге - ну, и дальше, и все в таком своем козловском духе, - разошелся... Уйди, говорю, Козлов. Сука ты, говорю, даром, что мне попутчик - а уйди, иначе сам будешь на объекте сидеть и по пять полос в день отписывать. Не уходит. А я, говорит, сейчас к начальнику поезда пойду, и все у него выясню, и спрошу у него, как это он так вип-пассажиров слепой бляди какой-то доверять смеет, а что касается тебя - то мы таких еще найдем, и даже немало, и даже скоро найдем, хоть завтра, если ты - бунтовать тут...
И тут вдруг проводница моя реветь сразу перестает, к Козлову оборачивается и, натурально, прямо на него смотрит. Чего Вы, говорит, пассажир хотите тут, ходите? Кто Вам тут чего сказал? Возвращайтесь, говорит, в купе к себе, я Вам водки еще принесу, если хотите, и вовсе я не слепая, - и тут прямо точнехонько до носа его пальцем дотрагивается! Козлов, даром, что разошелся уже, но сразу оконфузился, и даже за нос простил. В его понятиях, как он себе подумал, наверное, тогда, у меня тут интим намечался, а он вроде как и помешал - а если не за казенный счет, то в его понятиях я имел полное право, ну, потому и ушел Козлов тут же. Вот, ушел он, а проводница опять ко мне, и опять: "Вот, видишь? Не могу. Научи меня..."
И так мне - тоскливо вдруг стало... Скучно... Уйди, говорю, уйди, хорошая, что ты хочешь - сейчас и станцию пропустишь, уйди... Не ходи домой, не ходи, иди сейчас, и как будет станция - ты дверь открой, и пассажиров впусти, и фонарик выстави, и дальше тогда поедем... Поедем, поедем, а что ты дома будешь сидеть? Зачем тебе? Чтобы не врать? Да ты не врешь сейчас совсем, а даже плачешь, да и то по глупости - и что за глупости? Иди сейчас...
Она: или ты не поверил мне?
Поверил, говорю, все я тебе поверил, что слепая... Вот, и иди сейчас. Иди, говорю. Все даже лучше, если и слепая - и нам, говорю, пассажирам спокойнее, что не видят нас, пассажиров... Не потому, что отворачиваются, а потому просто, что не видят - и все тут, и не прибавить. Да и нечего в нас смотреть. Скучные мы, пассажиры у тебя тут, и сволочи в большинстве своем. Не надо даже на нас смотреть - мы стесняемся от этого, и целоваться сразу, или драться лезем. Не хочешь же, чтоб я сейчас вот целоваться полез? Вот, и иди... Чаю там... Водки нам... Козлову водки... Я выпью сейчас с ним... Чаю...
И - она ушла...
Я, в свою очередь, покурил еще немного, и тоже пошел - к Козлову, водку с ним допивать. И так до утра - еще пара станций была, а утром мы пьяные совсем уже были, как и на перроне очутились - не помню, а проснулся только уже в гостинице... Обратно поездом ехали - небыло той проводницы. И еще потом два раза туда-сюда - и опять не встретилась, во всем поезде...
Думаю, она на другое направление перевелась? Ведь - не пошла же домой... Вы если встретите ее - не обижайте. Слепая проводница - она ведь одна в своем роде, единственная на весь СССР, в виде исключения служит на железной дороге... Да...
-----------
ПРО КОЛБАСЫ
Копченая колбаса - злая. Она жесткая, тонкая и морщинистая. Татуировки на ней обильны и невнятны, как на руке сиделого зека сталинской закалки. От копченой колбасы вечно ждешь каких ни будь гадостей - типа замешенного в нее крысиного когтя. Ее вкус насыщен, агрессивен и однозначен. Ее запах - это запах молодого самца.
Полукопченые колбасы сварливы и недружелюбны. Внешне они из последних сил стараются походить на копченых коллег, но нет в них необходимой черствости, и очень убого смотрятся блатные татуировки на их упругих немужественных шкурках. Внутри у них нет системности. Туалетная бумага встречается в них шмотками, обрывки крыс - кусками, товарное мясо - сухожилиями. Они похожи на начитанных отличников, ни черта не понимающих в жизни. Сварливость полукопченых колбас происходит, скорее всего, из их природной стыдливости, сочетающейся с привычкой лгать.
Вареные колбасы, напротив, несут на себе налет своеобразного добродушия. Эта их жизнерадостная целлофановая обертка, покрытая юношескими фальшивыми тату, такие обычно вкладывают в дешевые жвачки. Это ее сочное равномерное тельце, замешанное на туалетной бумаге и порошках-ароматизаторах... От вареной колбасы не ждешь ничего плохого. Впрочем, и ничего хорошего тоже не ждешь. В наше сложное время это очень полезная черта. Даже если в вареную колбасу и попали кусочки крысы - они так умело и равномерно промешаны, что невозможно вычленить ни единого волокна.
Настораживают только вареные колбасы с жиром. Они претенциозны и внутренне нестабильны. Многие дети интуитивно не доверяют таким колбасам и проводят долгое время в выколупывании из них жиринок. Из таких детей вырастают потом постинтеллектуалисты. Всю свою жизнь они посвящают борьбе с вареными колбасами с жиром - они превращают их в дырчатые вареные колбасы без жира. А жир выбрасывают в мусорное ведро. А питаются постинтеллектуалисты копчеными колбасами. То есть, практически друг другом.
И все довольны: довольны копченые колбасы, довольны полукопченые, рады вареные и смирились со своей судьбой колбасы с жиром. Об одном жалею: в нашем современном обществе так сложно найти человека, понимающего хоть что ни будь в простых и таких вкусных колбасных обрезках...
--------------------
ПРО СМЕШНЫХ НЕГОДЯЕВ
Смешные негодяи каждый вечер занимают места в маленьком, грязном зале дома культуры имени, кажется, Ленина, что в городе... забыл: очень уж маленький и неприметный это городишко. Где-то толи в Тверской, толи в Вологодской, толи в Ивановской области. Не суть.
Смешных негодяев всегда бывает около двадцати человек, не больше. Некоторые из них живут в этом городке неделями, некоторые бывают ненадолго, проездом, и отправляются дальше по своим делам уже следующим утром. Кто-то бывает в городке регулярно, только весной, или только летом, или только осенью, а кто-то всю жизнь ищет дорогу в этот грязный маленький зал, но так и не находит, и очень всегда переживает по этому поводу...
Те же, кто нашел, все они, разные и одинаковые, скучающие и волнующиеся, юные и седые, озлобленные и равнодушные, и добрые, все нашедшие дорогу в этот зал Смешные негодяи, собираются вместе каждый вечер. Они усаживают себе на колени Смешных негодяек, или просто случайных местных девушек, или остаются в одиночестве и нервно качают ногой, читают местную прессу, они ждут начала представления.
А потом начинается представление, и на сцене начинают появляться люди.
Людей на эту сцену собирает странная сила. Никто не застрахован от того, чтобы вдруг, неведомо как, оказаться перед глазами пары десятков Смешных негодяев. Можно заснуть в метро и проснуться от аплодисментов и топота ног. Можно стянуть трусы с себя и изготовиться уже стянуть трусы с партнерши - и вдруг оказаться здесь, совершеннейшим образом без партнерши, и, соответственно, без трусов. Можно закусить шальную пулю где-нибудь под Катыр-Юртом, и вместо того, чтобы попасть в лазарет, или в холодильник, или в плен, увидеть себя на обшарпанных досках провинциальной сцены, истекающим кровью под взглядами пристальных глаз местной странной публики.
"Ты кто?" - обязательно крикнет вновь прибывшему актеру кто-нибудь из зала. "Иди в пизду! Я сам мент!" - зайдется на сцене какой-то случайной силой занесенный сюда синяк. "Подайте, люди добрые, сыну на операцию" - женщина средних лет с зеленой ветки московского метро продемонстрирует фотокарточку и старательно мятую десятирублевку. "Товарищи! В этот ответственный момент мы должны собрать все здоровые силы общества и провести честные выборы" - да, в Суздали, сейчас, кажется, выборы, и это оттуда реплика и оратор - пухлый дядька с желтой лысиной... "Сережа! Сережа! Ты где?" - девочка со скамейки в парке, она испугалась, она, наверное, влюблена, ее жалко, и ее провожают бурными апплодисментами - обратно, в парк, искать своего Сережу, и теперь уже она его обязательно найдет...
"-Ты кто?" "-А ты кто? Маменькиными пирожками срешь?" "-Ты кто?" "-Мама сказала, что если я не буду спать, придет Собака-барабака и откусит мне носик..." "-Ты кто?" "-А все, возможно, могло быть иначе, если б не эти ужасные пробки..." "-Ты кто?" "-Я есть Бог, и Суть, и Смысл всего сущего!" "-Ты кто?"...
И так - долго, всю ночь напролет, до утра. Сотни актеров выходят на сцену, и каждому из них кто-то из зрителей задает вопрос, и никто еще не задерживался на сцене больше пяти минут, даже Бог. Потому, что в сущности все они равны перед Смешными негодяями, все они им понятны, и интересны разве что только непредсказуемостью своего появления здесь.
Утром представление завершается само собой. И тогда Смешные негодяи встают и расходятся - кто-то из них идет просто гулять по улочкам этого городка, разминать затекшие ноги и отсиженные Смешными негодяйками колени. Кто-то торопится на станцию, у него уже куплен билет на поезд, ехать куда-то там дальше.
Кто-то идет спать, кто-то идет трахаться. Но потом каждый из Смешных негодяев обязательно напишет особенную статью, в которой должно быть все-все, и правда, и смех, и грусть, и злоба, и ложь, и доброта, и в которой главным героем станет один из увиденных актеров, который на сцене - несколько минут, а нужно написать про него на полосу, на разворот, про всю его историю и если останется сил - про всю его жизнь. Каждый из Смешных негодяев напишет такую статью и пошлет ее на утверждение одному Главному Редактору, и будет с тайным волнением ждать публикации. Не все статьи идут в печать. Но гонорара за ту, что пройдет строгий редакторский суд, хватит на то, чтобы еще многие годы оставаться Смешным негодяем - гонорар тот выплачивается не деньгами, а умением видеть правду и помнить адрес этого дома культуры, в котором есть старый зал, который в городе... как бишь... ну, да я и забыл. Не идут значит мои статьи в печать? Или не время... Или - редактор в отпуске...
-----------------------
ПРО МЕРТВУЮ ПРОСТИТУТКУ
Мертвая проститутка имеет возраст двадцати лет, и руки ее тонки и нежны, и глаза ее темны и лучатся прохладной тревогой августовской ночи, когда за окном уже ветрено, но все еще не прошло настоящее лето.
Мертвая проститутка имеет зеленую сумочку, в ней обычно лежат ее вещи: маленькое поцарапанное зеркальце, упаковка разноцветных дешевых презервативов, газовый баллончик, носовой платок, неизменная надкушенная плитка черного шоколада и маленький металлический ключ. В зеленой сумочке не должно быть никакой косметики и никаких документов - это и будет одним из признаков настоящей, Мертвой проститутки.
Мертвую проститутку бесполезно искать в Москве, или в Питере, или в Оренбурге, или в Нью-Йорке, или в любом другом городе - ее вообще бесполезно искать. Она перемещается по Земле так скоро и незаметно, что сегодня ее видели в нижегородской гостинице "Волжский откос", завтра она будет пить "Мартини" в баре назранской гостиницы "Асса", а послезавтра она будет стоять на обочине трассы Минск-Москва. Мертвую проститутку можно только встретить, совершенно случайно, не задумываясь, неосознанно выбрать ее среди множества других и позвать за собой.
И нет такого мужчины, который смог бы оставить Мертвую проститутку нетронутой. Усталые, равнодушные старики молодеют и становятся подобны восемнадцатилетним юношам, и приходят к ней снова и снова. Романтики и поэты, прельстившиеся возможностью показать свое благородство и бескорыстие, желавшие провести с ней ночь в беседах и не посягнуть на ее тело, срывают с нее одежду, и бьют ее по лицу, и целуют ее спину, о овладевают ей. Надменные гордецы, властители мира, засыпают, усталые и обессиленные, на ее груди.
Но Мертвая проститутка не берет денег. Утром (а никто еще не мог расстаться с ней раньше утра) она одевается, садится рядом, и смотрит. И счастье тому, кто сможет отвести взгляд - но нет счастливых в этом мире - все для этого слишком слабы, или слишком честны... И под ее взглядом смелые - умирают, равнодушные - сходят с ума, а трусливые - слепнут. И тогда Мертвая проститутка встает и уходит, и запирает дверь в номер металлическим ключом из своей зеленой сумочки, и черт его знает, почему этот ключ подходит ко всем дверям всех гостиничных номеров этого мира...
Я пил с Мертвой проституткой пиво августовской ночью, через дорогу от гостиницы, в тысяче километров от Москвы, в летнем уличном кабаке одного из городишек Южного Урала. Мы просто сидели за одним столиком - наверное, нам обоим было неуютно и скучно - мне потому, что в то время я был одинок и занят скучным делом, ей - я не знаю, почему ей было скучно, я не спрашивал, но может быть - потому же. Кроме нас под навесом почти никого не было, она раскладывала пасьянс на моем древнем ноутбуке и слушала Pink Floyd. Я рассматривал разноцветные презервативы из ее сумочки и сравнивал ее металлический ключ с ключом от своего номера. На вид они были совершенно разными, и это вносило маленькое разнообразие в эту ставшую уже слишком однообразной жизнь. Тогда же она между делом и рассказала про себя то, что сейчас я передал уже.
А потом я спросил ее - так, опять же, чтобы только поддержать разговор: "А что, говорю, у тебя за сила такая? Откуда берешь и для чего ее так, прямо скажем, антиобщественно употребляешь?" Ну, она усмехнулась и говорит: "Да вот, понимаешь, живет во мне вечный бабский недолюб. Как какую женщину кто не долюбит, по своей ли воле оставит, или когда умрет, или когда на войну пойдет по принуждению - так у женщины той бабский недолюб начинает родиться. И она живет с ним, живет, терпит, копит, а потом либо сама его начинает на других мужиков переводить, либо лопается в ней какая-то струночка, и весь недолюб ее в меня переходит. И так его уже во мне много, что ни задору, ни удовольствия, ни счастья с него не имею. Одну скучную силу. А скучную бабскую силу только на смерть и можно употребить. Вот, и хожу я по свету... Дай мне сигарету - у тебя какие?"
... Ну, и долго мы еще после этого с ней болтали обо всякой ерунде. О сигаретах, ценах на разноцветные презервативы, местном пиве, августе и что скоро сентябрь, о себе я немного рассказывал, ну, она и не слушала. И про себя чего-то говорила, тут уж не особенно слушал я. Потом, уже перед самым рассветом, у моего ноутбука сели батарейки, и она поднялась вдруг и ушла, и больше я ее не встречал, и наверное не встречу. А только нашли тем же утром напарника моего в номере у себя - ослепшим. Так что - и такие вот дела бывают...
--------------------------------
ПРО КОНСУЛЬТАНТА ИГОРЕШУ МУДРОГО
Вот ты спрашиваешь все, отчего у нас в редакции вроде и зарплаты маленькие, и работают в основном все какие-то невнятные личности, и на прессухах наших журналистов никто никогда не видел, а газета меж тем выходит регулярно и неизменным успехом пользуется. Я тебе расскажу, только ты не смейся - ничего тут смешного нету, одно расстройство. Вот, слушай.
Есть у нас консультант. Консультант Игореша - мудрый, все, собака, знает. Игореша Мудрый сидит дома и отращивает волосы то той поры, пока не сможет собрать их в хвост. Все это время, рассказывают, он питается только черным хлебом и пельменями за доллар килограмм. Он также избегает звонить в это время по мобильному телефону, включать компьютер, пить дорогие спиртные напитки, менять белье, мыться и смотреть телевизор на программе, отличной от РТР.
Когда его волосы становятся достаточно длинны, он начисто моется, отстирывается, выпивает литр абсенту и выходит в город, и идет к нам в редакцию, в специально отведенную для такого случая комнату. Там его уже ждет редактор с диктофоном, пивом, чипсами и кучей чистых кассет. Игореша Мудрый садится за стол и начинает вещать. И сутками он говорит, а редактор старается записать на диктофон каждое его слово. В эти сутки никому из нас не разрешается появляться в редакции - мы все сидим дома и переживаем, а новички - те с непривычки не могут даже спать, и бесцельно бродят по улице, или сидят на Патриарших, на понтоне напротив лодочной станции.
Потом Игореша Мудрый вдруг замолкает. И тогда редактор выключает диктофон, берет огромные ножницы, состригает Игореше его длинные волосы как можно короче, полученный материал складывает в кулек и в сейф запирает, дает Игореше мудрому пять тысяч долларов черным налом и отправляет на редакционной машине сначала по кабакам, потом по блядям, а потом и домой, отсыпаться.
А утром каждый из нас получает для расшифровки по две, или три, или по пять кассет. На каждой из них Игореша Мудрый говорит всякие умные слова на разные темы. И про все-то знает Игореша Мудрый, и про все складно и компетентно рассказывает. И про реформы, и про выборы, и про внутреннюю политику, и про внешнюю, и про девальвацию, и про приватизацию с реструктуризацией, и даже про проблемы беспризорности, и даже про спорт, и про свободу слова даже всегда находит, что сказать.
Вот, и кипит у нас работа - всей редакцией мы игорешины записи расшифровываем, снабжаем заголовками, иллюстрациями и подписями, и в печать гоним. Везде у нас Игореша Мудрый компетентным источником значится. Так можно и три месяца, и пять, и восемь только этим делом и заниматься. Тут главное - никакого самоуправства, никакой отсебятины, и тогда все складно получится, все как и в жизни. Никто даже не заметит разницы.