Том 1. Книга дорог
"Самиздат":
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
Аннотация: Авторские впечатления о том, как люди живут в разных местах на просторах российских. Поездка в края Вологодские, отдых на Керженце, ремонт автомобиля в Великих Луках, впечатления о Пушкиногорье, духовные поездки по знаменитым монастырям и просто интересные истории.
|
Российские просторы
Авторские впечатления о том, как люди живут в разных местах на просторах российских. Поездка в края Вологодские, отдых на Керженце, ремонт автомобиля в Великих Луках, впечатления о Пушкиногорье, духовные поездки по знаменитым монастырям и просто интересные истории.
Края Вологодские
Поездка в Хахалы (на Керженце)
Полтинник (Великие Луки)
Медвежий Угол (озера Двинье и Жижицкое)
Там, где корни растущей травы... (Ржев, Лукино)
История бутылки коньяка (Камчатка)
Лабуда (Верховья Волги)
Михайловские хо'лмы
Разбитое зеркало (Тригорское)
Оптина Пустынь
Коломна
Две лиственницы (Звенигород, Саввино-Сторожевский монастырь)
Жемчужины земель Тверских (Торжок и Волочок)
На берегу прекрасной Леты
Псковские Хроники
Края Вологодские
Предварительные разговоры
Разговоры об этом путешествии вели мы с Ильичем давно. Частенько после работы мы возвращались вместе и на конечной остановке автобуса задерживались выпить по бутылочке пивка на лотках крытого навесами Черневского рынка, к тому времени уже пустого по причине сумеречного времени.
Мы стояли зимой, на морозе, на покатые крыши навесов падал медленный шуршащий снег, а мы вели медленные неторопливые разговоры о том, куда хорошо бы съездить летом, порыбачить и развеяться от будней своих. Говорили о верхней Волге подо Ржевом, или о Мозгово, где в державную Волгу впадает быстрая Держа, или о местах на Угре в Смоленской области, о Селигерских озерах, Карелии, Вологодчине.
Мест, куда поехать, было много, но это он выделял особо.
Он много раз нахваливал эти места, показывал фотографии закатов на Кеме, рассказывал, как там ловится рыба, какие там отменные "боровые" грибы, какая нетронутая природа, благовестная тишина и золотые люди. Причем "боровые", - приговаривал он, - совсем не то, что просто белые грибы. Они с настоящей темно-коричневой шляпкой, имеют более толстую и широкую ножку и шляпку, потому как выросли не где попало, а в Бору. - И разводил округленные ладони на диаметр побольше десертной тарелки.
Кроме того, - подплескивал он масла в тлеющий костерок разговора, - там по пути имеются монастыри, Ферапонтов и Кириллов, куда мы обязательно заедем. А, может быть, даже половим тамошних знаменитых щук. А что? Надувная лодка есть, палатки, спальники - тоже. Если выкроим одну ночевку - то и половим. А уж щуки там - всем щукам щуки. Это из них делалась та самая знаменитая монастырская уха. Да и раки там до недавнего времени водились. Поставим рачницы. Да потом заварим кипяточек с душицей, молодой крапивой и перчиком. Да как забросим пойманных раков в кипяточек, да как достанем из озера стынущее там в авоське пиво... А?!...
Несколько раз мы даже начинали собираться в те края, однако все как-то не ладилось. То Гришки нет, то Гошка там же.
Но вот Ильичу потребовалось отвезти племянника Алексея в те места.
У меня образовалась возможность взять неделю отпуска.
И вдруг разноцветные и угловатые осколки обстоятельств стали складываться в калейдоскопе жизни в чудесный цветной узор воплощающейся мечты.
Дорога туда
Поехали мы 23 июня, в воскресенье. Меньше грузовиков на шоссе. Спокойнее.
Ехали к Антонине Петровне, Лешкиной бабушке, которая зимовала на Красногорских квартирах, а на весь летний сезон выезжала в Вологодские края, к себе в родную деревню, овощи ростить, как она говаривала. Причем слово 'ростить' произносилось с ударением на первый слог, по-вологодски.
Кроме Лешки и меня Ильич взял в поездку свою симпатичную внучку Клёпу, которая провожала свое последнее вольное лето перед большой школой.
Катили на темно-синей Ильичевой реношке с большим багажным отсеком, вместившим в себя половину трехкомнатной квартиры.
В дорогу Ильич надел на голову, как нимб, сшитую женой махровую цветную полосу - чтобы пот с лысины глаза не застил. Выглядел он в ней, как олимпийский бог Пан на пенсии - низенький, толстенький, с небольшим пузцом, в потертых джинсах, клетчатой рубашке, - и с цветастым нимбом богов на благородной лысой голове. Так временами и мерещилось, что в полутьме автомобильной ниши он перебирает по педалям не ногами в мягких коричневых кроссовках, а маленькими тупыми копытцами. И, в дополнение к этому, весь он - живее ртути. Ибо не отметить последнего - значит не сказать о нем ничего.
Высокий, долговязый, по-подростковому нескладной Лешка был в красной футболке и светлых шортах. Миниатюрная Клепа была в веселом желтом платьице с черными точечками - божья коровка.
О персоне автора скромно промолчим. Пусть он, как фотограф за кадром, напоминает читателю о своем существовании только голосом пристрастного рассказчика.
В машине сразу завязалась нешуточная тусовочная борьба за право слушать свою музыку. Пятнадцатилетний капитан хотел слушать заунывно-надрывный "Наутилус- Помпилиус", Клёпа - свою Наташу Королеву, а Ильич не против был взбодриться музыкой с кассеты под крутым названием "Дорожный рок-н-ролл". В конце концов победила, естественно, Клёпа.
Послушав немного своих Связанных одной цепью с Князем Тишины, благородный Немо уступил маленькой даме как джентльмен, Ильич также не смог устоять перед внучкой.
Так что слушали мы Наташу Королеву, причем не раз, а пока Клёпушку не сморило, то есть раза три по кругу о хрустальном сердце Мальвины.
В музыкальных паузах Ильич травил байки, загадывал внукам разные загадки. Вот одна из них, для примера:
Вроде конь - а не конь, о четырех ногах и с хвостом.
Видит одинаково во все стороны, сиреневого цвета.
Прыгает выше Исакиевского собора.
Ответ вам все равно ни за что не отгадать, поэтому сообщаю его сразу:
Белая слепая кобыла.
Видит одинаково во все стороны, потому что не видит вообще.
Сиреневого цвета, потому что сирень бывает белой.
Исакиевский собор не прыгает, поэтому кобыла прыгает выше.
И не конь, потому что кобыла.
Москва, Переславль-Залесский, Ростов Великий, Ярославль, Вологда. Об этом крае, куда мы ехали, я толком ничего, кроме крепко подзабытого за времена перестроечных катаклизмов словосочетания "Вологодское масло", выдавить из себя не мог, поэтому смотрел в четыре глаза.
Дорога эта живописная и скучать не дает. Но после Ярославля она становится немного однообразной, исчезают волнующие воображение увалистые перепады шоссе, она выравнивается в плоскость - хоть пасхальное яйцо кати, да только болота не позволят. По этому краю тысячи лет назад прокатился гигантский каток ледника.
Ехать стало задумчивей. Меньше стало беспокойных соседей по шоссе. Остались в своих московских пределах "Мерседесы" в черных смокингах, "SAABы" в роскошных серых тройках, появилось больше родных, отечественных.
То проедет навстречу "Волга", ржавая, как астраханская селедка, то вынырнет откуда-то с полей на главную дорогу вылинявший и облезлый, как мартовский кот, "Москвич" - и через несколько километров снова испуганно юркнет в проселок. Однажды попалась даже горбатая от своих прожитых лет "Победа".
А так все больше, конечно, "Жигули", да вездесущие трудяги-грузовики, снующие по дорогам, как жуки-навозники, даже по воскресеньям.
При въезде в Вологодскую область бросились поперек в глаза дорожные транспаранты о том, что Вологодская область и ее Великий Устюг - родина Деда Мороза. Сколько было в этом коммерческом предприятии чистой наивности и трогательного провинциального простодушия, что от умиления и грусти слеза наворачивалась!
Раньше солидно торговали вологодскими кружевами, выращивали голубоглазый лен, изготавливали знаменитое на весь мир масло. Говядиной кормили всю Европу. А после развала экономики только и осталось, что Снегурок своих выдумывать. Эх!
В Вологде сделали пару деловых остановок.
Во-первых, остановились возле местного монастыря, играющего, в отсутствие основного исполнителя, роль кремля, - осмотреть местные достопримечательности.
Рядом с ним, на центральной городской площади обнаружилась бронзовая фигура некоего поэта. Медные буквы надписей были недавно сколоты обносившимися потомками великого земляка. Процесс обнищания народных масс, однако, далеко зашел - коснулся уже и душ человеческих.
Долго гадали - кто есть сей пиит. Ясно было, что это не всюдусущий Пушкин, памятники которому являются таким же обязательным атрибутом наших городов, как и улицы Ленина.
У данного памятника не было бакенбардов, равно как не было и знаменитых эфиопских кудрей.
Вроде бы и не Баратынский - его сумрачное лицо аскета я тоже смутно помнил. Одет в костюмы прошлого века.
Так и не вспомнили, пока я дома задним числом не нашел, что это любезный моему сердцу Батюшков. Вот где, оказывается, была его родина!
"О память сердца - ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью своей
Меня в стране пленяешь дальной..."
Да за одни эти строки ему памятник ставить надо! Поставили.
Второе дело было затариться местным пивом.
Ильич искал знаменитое "Пиво деда Андрея", лучшее Вологодское пиво, которое он пробовал. Его не нашли. "Варгон" брать нам местные сами отсоветовали. Так что закупили мы привычное ярославское "Ярпиво" разных сортов в железных банках, по-дешевке, и поехали далее уже без остановок.
Долго ехали вдоль длинного Кубенского озера, покрытого голубиной рябью легкого бриза. По озеру сновали косынки белых парусов и далекие крошечные пароходики. Воздух наполнился объемной озерной свежестью. Глядя на частые деревеньки, выскакивающие справа на узкую полосу между шоссе и озером, я думал - как здесь, наверное, вольно' жить!
Вскоре проехали над запущенным каналом имени герцога Вюртембергского, с его деревянным, на сваях, узким руслом. Какое инозвучие слышалось в его названии! Волода, Кубена, Белозерье - и герцог Вюртембергский. Но - история есть история. Хорошо еще, что не переименовали в канал имени Розы Люксембургской. Могли.
Дальше, уже среди лесов, слева от шоссе, за небольшим озерком, на покатой зеленой складке блеснул издали своими шестью маковками игрушечный Ферапонтов монастырь, словно забытый на траве отвлекшимся ребенком.
- На обратном пути заедем, - бросил через плечо Ильич на мое нечленораздельное мычание. Я с сожалением проводил видение завистливым голодным взглядом.
Издали, за лесом, загадочно обозначилось своей бескрайней голубизной, плавно перетекающей в белесое выцвевшее небо, огромное Белое озеро - и исчезло. Исчезло как внезапный мираж, как великое Белозерское княжество.
К обочинам дорог все чаще подступали болота с темной замеревшей водой, как бы наполненные вязкой непроницаемой тайной.
На очередной развилке мелькнуло красивое название, Чарозеро, направо. Нам было прямо, на Липин Бор. Я спросил Ильича, - что за места.
- Места там прекрасные, малохоженные, - с готовностью отвечал он, не сбавляя внимания дороге. - Был я там один разик, лет пятнадцать тому назад, когда впервые объезжал здешние края на своем мотоцикле. Озера с таким названием там нет, а было ли раньше - сказать не берусь. Местные говорят, что оно то уходит под землю, то снова появляется, - отсюда, по одной из легенд, якобы и его название. А сейчас Чарозеро - это название небольшого поселка, бывшего райцентра. Раньше там везде зоны были, вон на карте узкоколейка обозначена, - кивнул он на распахнутую на моих коленях карту, - Зеки лес рубили и отгружали куда-то на Архангельск.
Очаровавшее меня поначалу название (воображение уже начало разгуливаться - озеро Чар, оЧарование, вольное кряканье диких уток, какая-нибудь романтическая история об озерной красавице-чаровнице и родовитом белозерском князе...) потускнело, как под набежавшей тучей гаснет блистающая на солнце медь.
Ключевая фраза Ильича перещелкнула во мне канал воображения, и в сознание ворвалось раннее морозное сизое утро, пронзительный визг бензопил, тяжелый гул трелевщиков, треск падающих деревьев, рваный лай конвойных овчарок.
Я непроизвольно вздрогнул.
- Да их давно уже там нет, - продолжал Ильич, - лагеря остались где-то дальше, на севере. Сейчас здесь, наоборот, - тихо, спокойно. Море грибов и ягод. В края вернулись лоси, глухари. Эх! Поохотиться бы здесь со Степанычем!
Все равно, это меня как-то отрезвило, я по-другому стал смотреть на бегущие навстречу придорожные леса, болотины с черной мертвой водой.
Проскочили по краю Липин Бор, выехали на пустынный грейдер, которым Ильич нас заранее стращал. "Дорога туда прекрасная", - вздыхал он, - "вот только на грейдере придется сбросить крейсерскую скорость до 20 узлов, да потрястись часика два".
Однако времена изменились, насыпную дорогу подновили, и мы шелестели по гравию не менее 60 километров в час. Так что добрались засветло. Хотя, что такое засветло в краю белых ночей, когда здесь темнеет летом от силы на полчаса?
Деревня, куда мы приехали, - Харбово, - состояла из двух десятков черно-коричневых домов, издали похожих на большие бани. Все они расположились одной улицей на ровной зеленой площадке вдоль реки, стесненные пологими холмами. Склоны и зеленая луговина были густо усеяны высокими жесткими стеблями с белыми зонтичными цветами, словно просыпанной на этот край манной.
Обычно сказали бы - крошечная деревня. По общим российским меркам. Но не по здешним. Здесь каждый дом раза в полтора выше, шире и больше обычного деревенского дома. Если у нас на полах - сороковка, там толщина досок пола - 6-7 сантиметров. Если у нас бревна 20-30 сантиметров в диаметре, у них 50-60. И так во всем. Если у нас участок в 10 соток считается большим, то там и в 50 не самый крупный.
И пропорционально этим размерам и размаху как-то невольно, сами собой, в доме расправлялись шире плечи и росло чувство собственной значимости на Земле.
Это было странное чувство, потому что в больших помещениях, наоборот, ощущаешь себя мельче обычного. Все, очевидно, зависит от главной мысли, с какой архитектор строит здание - подавить человека или, наоборот, дать ему волю.
Гостями мы оказались не единственными. Выяснилось, что сюда же на две недели приехал отдохнуть дальний родственник бабы Тони, Евгений Иванович, с супругой. Евгений Иванович был полковником в отставке. Невысокий, аккуратный, седой, слегка за 60. В босоножках, сиреневых вельветовых брюках, пестрой легкой рубашке в пальмах. Приехали они на бежевой "Волге", которая стояла тут же во дворе, правой стороной в запыленных лопухах.
Антонина Петровна, она же баба Тоня, она же просто Петровна, уже приветливо хлопотала за столом, собирая ужин. Мы помогли наносить воды, кинули по углам свои вещи и пошли смотреть Кему.
Возвратясь, еще долго застольничали, отдыхая с дальней дороги, и совсем уже осоловелые разошлись спать. Да, однако, было уже и пора - часа два ночи, хотя по здешнему пепельно-голубому ночному небу этого сказать было никак нельзя.
*** Рыбалка
С утреца белое солнце сразу повисло высоко, хотя на часах еще стояла несусветняя рань. Ильича на дворе не было - ушел на реку.
Я взял полотенце, прочее, - пошел к Кеме, умываться. Шел босиком, чтобы подошвами ног почувствовать здешнюю землю. Земля на солнце была уже теплой. Река еще тихо дремала, укрывшись под пушистой сизой периной утреннего тумана. Ильич стоял среди реки в своих болотных сапогах, как призрак, удил длинной удочкой рыбу.
Вдоль реки темными тюленьими тушами лежали плоскодонки, в обычае этих мест не привязанные. Они просто были вытащены на берег настолько, чтобы рекой не унесло. Мало того, в лодках были брошены весла и какие-то вещи - ведра, сапоги. Чего их туда-сюда таскать?
Я стал наблюдать, как быстро тает туман, как проступают берега, мелкие детали, как просыпается ото сна, лениво потягиваясь, река.
Ильич вдруг заметался, подсек, потягом потащил, вытянул, схватил руками. Издали было непонятно - что за рыба. Медленно ступая босыми ногами по острым донным каменьям, я пошел к нему. Оказалось - жирный, отъевшийся за сытную весну, тигровый окунь. Стал рядом с ним - смотреть на рыбалку.
Над рекой уже стригли воздух пучеглазые стрекозы, хаотично порхали белыми всполохами капустницы. На том берегу, на высокой голенастой сосне, как заправский телеграфист, бойко выстукивал свои шифрованные лесные сообщения дятел. Получив, вероятно, в свой адрес одно из них, с высокой ели тяжело снялся со своего ночного дозора сумрачный ворон и бесшумно канул в темную глухую чащу, оставив после себя раскачивающуюся верхушку.
Прозрачная, с коричневизной, вода тихо журчала, наполняя воздух речной сыростью и слабым ароматом болотного торфа.
Ильич бросал по диагонали против течения, пускал оранжевый поплавок на сплав, выжидал. Когда клевало - подсекал, подтягивал рыбу с течения на мелководье. Самое трудное оказалось именно поднять рыбу с мелководья. Скользка - выронишь, - уйдет. Не на берегу стоять.
Мастер, однако, ловко справлялся, хотя и пыхтел вовсю, только отфыркивался. Поклевка шла хорошо. При мне вытащил еще пару штук. Но первый оказался самым крупным, куда больше ладони. Как и всякий заправский рыбак, он складывал их в особую брезентовую сумку цвета хаки, от противогаза.
Устав смотреть, я решил переплыть на тот берег - освежиться утренним купанием и заодно исследовать новые места. Кема в этих местах мелкая, на стрежне шириной 3-5 метров глубина достигает всего метра полтора-два, но течение бойкое, быстро сносит.
Когда я вошел в течение, тело защекотали тугие прохладные струи, а ноги обвила цепкая ласковая водоросль. Я с усилием высвободился. В журчании воды вокруг торчащей из реки коряги мне вдруг послышался насмешливый девичий хохоток. Подошвы ноги коснулось что-то скользкое и мягкое, словно я наступил на лягушку. Я поспешно и брезгливо стал выбираться на берег, переступая через затопленные у берега бревна. Мне вдогонку, откуда-то уже сверху, с нависающей над рекой замшелой березовой ветви, снова почудился замирающий эхом в лесу перелив серебряного смеха.
Но толком побывать на противоположном берегу мне так и не удалось. Едва я на него ступил, как с диких зарослей пижмы и многовековой крапивы, угрожающе звеня, поднялись легкие эскадрильи комаров. Какие такие тайны они там охраняли, я уж не знаю, но мне пришлось спешно ретироваться восвояси, пристыжено вспоминая Нила Сорского, стоявшего в этих краях под комарами поясно обнаженным по нескольку часов для укрепления твердости духа.
В воде мне снова показалось, что кто-то коснулся пальцами моей спины.
На берегу стоял скучающий дедок, в нелепой ушанке, судя по выгоревшему до белесо-песочного цвета коричневому прорезиненному плащу, пастух. На эту же профессию указывал переброшенный через плечо необычный короткий разноцветный кнут, называемый здесь 'витень'.
- Уж не русалки ли тя за собой манили, - участливо и ехидно спросил он, окидывая меня зорким, ясным взглядом из-под кудлатых седых бровей.
- Да нет, не думаю. Интересно, а почему вы так решили?
- Знаю, - многозначительно и веско отвечал дедок, - но ты мотри, не поддавайся, не то они мигом в свои омута уташшат.
- Шутите. Откуда же здесь русалкам взяться? Это все байки, народный фольклор.
- Живуть они тута. Только мало их осталось. Девицы они чистыя, не испорченныя, но игривыя. Скушно им, вот и шалят понемножку.
Была в его словах какая-то усталая обыденность, словно он говорил о своих коровах, забредших на чужой огород.
Недалеко в воде шумно плеснулось что-то крупное. Я оглянулся, стал вглядываться в расходящиеся по реке широкие круги.
- Вот, небось, это ваши русалки шалят, - сказал я деду в пику, но неожиданно заметил, что его рядом на берегу уже и не было.
- С кем разговариваем, молодой человек, - спросил подошедший в это время с уловом Ильич.
- Да тут один старичок, пастух, странный какой-то. Рассказывал, что в реке русалки водятся. Только что был здесь и внезапно исчез.
- Да, пастухи народ забавный, чего им не почудится от одичалого одиночества. Целыми днями сами с собой разговаривают.
За завтраком поставили электрический самовар. Повздыхали о временах, когда самовары были настоящие, под сапогом. С электрическим самоваром оно, конечно, сподручней, - так ведь и дух не тот, и вкус чая не такой.
А сам процесс, смолистый аромат еловых шишек, сытое урчание живого огня в медном начищенном чреве? - А-а? Э-э!...
Я рассказал о встрече с пастухом. Петровна попросила описать его подробнее. После моих уточнений она сказала:
- Да нету тут у нас такого пастуха.
Потом проговорила задумчиво:
- Уж не сам ли лесной хозяин тебе показался? Говорят, быва'т.
- Какой такой хозяин?
- Настоящий. Который за краем следить поставлен. Иногда он в народ приходит, человеком оборачивается, а настоящей его личины никто не видел.
Больше разговорить ее не удалось. На вопросы она отвечала неохотно. Видно было, что уже жалела, что проговорилась, и поспешно перевела разговор на другое. Я потом узнал, что примета такая есть - кто его помянет, - к тому он и повадится. А ждать от него можно разного, как хорошего - так и не очень. В лес может завести, днями плутать будешь. Или огород травой задушит. Вроде безобидно, но приятного мало.
После завтрака решили съездить вниз по Кеме, рыбку половить на вечер. Взяли удочки, "телевизоры", "косынки", надувную лодку, поехали.
Место нашли изумительное - возвышенность на правом берегу реки, вдающаяся в реку округлым полуостровом, с затоном справа. Сам полуостров зарос травой по пояс, по берегам окаймился невысоким ольховником. На берегу реки стояли два полуразрушенных дома, в нескольких метрах от обрыва.
Мне иногда снится именно такая картина - что живу я в доме над рекой у обрыва, в десяти метрах внизу течет примерно такая же река, я утром сбегаю к ней, с полосатым цветным полотенцем на плече, умываться - и ничто не заслоняет мне реку из окон, из которых видна вся прозрачная зелено - голубая даль противоположного берега.
Дом высокий, просторный, с резными ставнями и крыльцом. Рядом с домом ухоженный двор с липами, окруженный невысоким синим забором. За двором, на взлужье, пасется и басовито помукивает пестрый теленок. Осенью двор освещен мягким шафранным косым светом, по двору гуляет ветер и шелестит золотыми липовыми листьями, похожими на сердечки. А зимой белоснежно, тихо и покойно. Так тихо, что слышно, как бьется сердце, как шуршит вертикально убегающий в небо сизый ватный дым.
Здесь тоже кто-то жил, у кого была такая же мечта. Но сейчас место было оставлено людьми. Я видел финал своей мечты - то, что осталось бы после моей смерти, если бы я так жил. Я заглянул за непроницаемую для смертных границу своего возможного будущего. Я ходил по траве через двадцать лет после своей собственной смерти. Это как в сказках, которые в финале повествуют о том, что герои поженились. На этом сказка заканчивается. А дальше начинаются будни совместной жизни, как правило, совсем уже не интересные читателю. На этот раз я прочитал дальше обложки разукрашенной книги.
Оба дома заросли буйной чащобой крапивы. Зачем именно крапива так любит расти на местах, оставленных людьми? Она словно торжествует свою победу над бренностью человеческого бытия...
Телевизоры и косынки поставили по перешейку затона, в воротах.
Ильич с Лешкой разошлись по берегу удить, а мы с Евгением Ивановичем остались у машины, присматривать за лагерем.
Жара-а-а.
Раскаленное полуденное солнце лежало на небе в небольшой тучке с поджаренными золотистыми краями округлых рюшечек, как яичница.
Поскольку нас отчаянно допекали овода, полезли в воду, купаться и сидеть в реке. В качестве альтернативы можно было париться на солнце в наглухо зашторенных брезентовых штормовках.
Первые метров пять пришлось переступать по затопленным бревнам, которыми здесь завалены все отмели. Каждое время оставляет на земле свои мусорные кучи. Но это были не просто мусорные кучи. Меня кольнуло воспоминание о зонах на Чарозере. Кто, кроме зеков, здесь мог еще заниматься таким масштабным лесосплавом? Я шел по заваленным рабами социализма деревьям. Они лежали, как утонувшие мечты конкретных людей. Они лежали, как мачты парусников надежд, разбившихся о рифы Огненной Земли времени.
- Что же так безобразно наворотили, - и оставили! - досадовал я, возвращаясь в реальную действительность, - Как это все по-советски, по-совковому!
- А раньше об этом не думали, - отвечал Евгений Иванович. - Этому сплаву больше 30 лет. Раньше план был всему голова. Сплавить 5000 кубометров леса - и точка. Лесовозов в нужных количествах тогда не было. А лес в хозяйстве всегда был нужен.
- Хорошо. Так ведь сейчас это настоящий мореный лес - выбрать его да использовать!
- Выбрать его отсюда тяжело. Затраты больше выгоды. Опять же, это не дуб, - и это не настоящий мореный лес, здесь уже гнилье в основном...
Занятная была, наверное, со стороны картина: два купальщика по шею в воде, оживленно беседуют, и поминутно ныряют в воду, сгоняя слепней. Мне сразу припомнилось что-то похожее у кого-то из классиков - так барин раньше воскресенья проводил, а на воде, на плотике, плавал самовар с чашками. Классик, поди, скромничал - без водочки там не обошлось!
От молевого лесосплава плавно спланировали к народному хозяйству вообще, от него перетекли к обороноспособности нашей великой родины - теме для нас обоих профессионально знакомой.
Евгений Иванович стал вспоминать времена, когда он работал замом у Дюжина.
- Вот это был руководитель! Даже фамилия соответствующая, крепкая. Умел людьми руководить. Старая школа. Ап-ф-ффф. Ух, хорошо!
- Он знал людей, как добрый барин своих крепостных. Что Онисим хороший плотник, а Архип - кузнец, что Савраскин - отличный конструктор, но ему не хватает воображения и фантазии, а Зюскинд - брызжет идеями, но не умеет их довести и реализовать. Мог он и людей заинтересовать - кого квартирой, кого окладом, а кому кроме интересной работы и не нужно ничего. Был, к примеру, в одном КБ еврейчик такой зачуханный - Миша Гольдфарб - на последних ролях, мусор из-под кульмана убирал. Дюжин заметил острый блеск в его глазах, поручил ему самостоятельное дело. Тот справился, отличился. Дальше - больше. Через пару лет Миша стал одним из ведущих конструкторов. Правда потом, после начала перестройки, слинял в Израиль ... Оп-ф-ффф.
- И с начальством умел ладить, умел заказ урвать на разработку нового вооружения и деньги под него. А это надо уметь - начальство убедить. Знал, на какую работу какой коллектив собрать, чем их стимулировать, и как работу спрашивать. Поэтому все были довольны: начальство - что работа идет как надо, подчиненные тоже не обижались. Ну а уж сам-то, сам-то жил! Конечно, в те времена особо было не разогнаться: не то, что нынче. Ну, две дачи построил, себе и разведенной жене, - разве это дачи по сравнению с сегодняшними? Ну, квартиру обставил - разве ее сравнишь с теперишними? Нет - нормальное было время, никому не позволяли баловаться, тем более народное добро разворовывать. За это было самое строгое наказание. У-ф-ффф!
- Да как же нормальное, если даже колбасы в магазинах не было? А сейчас - пожалуйста - все 120 сортов.
- Колбаса-дело наживное. Зато жили спокойно, с уверенностью в завтрашнем дне.
- Вот именно, что "дне".
- Лучше хорошо на дне, чем плохо в мутной пене на поверхности.
Такие разговоры заканчивались, как всегда, ничем. Каждый оставался при своем мнении. Но интересно было выслушать, интересно было узнать - а чем же занимался Евгений Иванович после беловежской революции 91 года? Какая была революция, такая после нее и жизнь.
- Во время перестройки вся промышленность осталась без денег, пришлось искать работу в коммерческих предприятиях. Пригласили меня по знакомству в одну контору, заместителем по хозчасти.
- А чем занималась контора?
- Лесом торговали. Под заказ брали лес, потом его оптом продавали.
- Родину разбазаривали, значит?
- А что делать, если государство кинуло нас всех со всеми вкладами, окладами, пенсией и надеждой на будущее? - Самим пришлось о себе думать. Каждый стал барахтаться в одиночку, кто как мог... Ап-ф-ффф! Хорошо!...
Подошли Ильич с Лешкой. Ильич снова поймал несколько окуней. Лешка заудил парочку крапчатых хариусов и отборного, жирного язя, который тускло сверкнул в сумке продолговатым серебряным поленом. Никак не меньше фунта, а то и с полкило. Причем, хариусы были пойманы на кораблик, по каковому поводу я, известный скептик рыбалки хариусов на кораблик, был всенародно осрамлен. Что ж! Утремся! Когда по делу - тогда и не обидно.
Поплыли и мы с Евгением Ивановичем снимать наши сети. В каждой одна-две рыбешки, запутавшиеся в нижней части полотна, у дна. Красноперые, как пролетарские писатели, хищные окуни, пухлая плотвичка.