Они приходят, чтобы исчезнуть, и оттого неприметны оку истории. История подобна циклопу: замечает только соразмерное с ней и питается мифами прошлого.
Кочевники всегда в настоящем. Они приходят, чтобы исчезнуть. Они всегда в становлении и проходят сквозь и мимо хищных чудовищных лап.
Становление ускользает от контроля и наблюдения.
Кочевники погружаются в глубину, но всё равно возвращаются к свету.
Они не перестают воскресать и поднимать голову. Они преображаются, чтобы появиться вновь в неожиданном виде на самой границе мира недоступными для соблазна.
Это единственная сила в состоянии вредить глупости и мешать бесстыдству дураков.
Это вечное чудо возрождения субъективности.
В складках, изгибах и напластованиях, субъективность говорит о себе в первом лице: "Я знаю", "Я должен", "Я хочу". Он и она едины в этом лице.
Она сама решает, что такое знание.
Она знает, что должно.
Она призвана производить волю.
Ничто внешнее не существует само по себе, и даже чудовище истории принадлежит субъективности.
Она рождается в жалобах и экзальтации.
В детстве Гриша жаловался - много - сначала отцу на товарищей по играм, несправедливость учителей, потом - в молитвах - Отцу изначальному на закоснелость мира, грубость и черствость его обитателей. Жалоба не могла изменить мир, и он не нуждался в сострадании. То была целая элегия субъективности, элегия первобытного слова. Он был до слёз убеждён, что мир, в который попал, хорош, однако ему не достаёт лёгкой подвижки, едва заметного прикосновения, чтобы стать совершенным. И этой недостающей деталью творения и была его маленькая субъективность. Она образовалась, и он был благодарен за это. Маменькин сынок превращался в экзальтированного молодого человека.
Сейчас он спал. Сквозь сон ему чудились приближающиеся шаги, разговор по телефону. Слов он не различал, и только одно "Едем" запечатлелось во всей полноте своего значения.
Гриша открыл глаза.
- Мам, - слабо позвал он, - ты уезжаешь?
Шаги прервались. Разговор потерялся где-то на другом конце дома.
Ребёнок остался наедине со своим миром.
Чего только не было в его фантазиях, догадках, прозрениях! И всё бурлило, кипело, подталкивало к осторожному безрассудству, лишь изредка замирая перед новым опасным краем, чтобы стремглав сигануть внутрь.
Настоящее соблазняет.
Кочевники недоступны для соблазна, потому что они и есть сам соблазн.
Это вечное чудо возрождения субъективности.
Гриша запирался в ванной комнате с ноутбуком и видеокамерой. Он пользовался всемирной паутиной, чтобы вести непринуждённые беседы голышом. Парни и подруги предлагали ему раздетых себя, и он не скрывал ничего из того, что им хотелось увидеть. Грише не было стыдно. В конце концов, наивный, не прикрытый ничем эротизм ситуации по откровению был родственен всему, к чему он так привык за долгое-долгое детство - тонкому, изрядно потёртому общению с мамой и бабушкой. Нараспашку была его душа. Нараспашку было и тело, правда, лишь для тех, кто отстоял далеко и не мог дотянуться рукой и только провожал взглядом.
Он приходил, чтобы исчезнуть.
Его мир назывался космосом.
Ребёнок сочинял песни. Самозабвенно, дни и ночи напролёт.
Любая новая мысль впечатляет. Впечатляет буквально, оставляя в мозгу след из неизвестных борозд - она его скручивает, морщит, рассекает. Откуда она берётся, одному Богу известно. Это система неопределённостей с вероятностным, наполовину квантовым механизмом.
Мелодии были бесхитростны, слова - на английском - просты. Он сам напевал их в микрофон, записывал звуковые дорожки и микшировал на компьютере. У него получалось. В глубине ночи они текли, как мысли в складках и напластованиях субъективности.
Новые трассы и синапсы соединяли сердца.
И это была та чудесная подвижка, какой он мог оплатить миру за возможность своего бытия, ведь если воля и может изменить мир, так только по самой кромке.
Кочевники погружаются в глубину, но всегда возвращаются к свету.
Между светом и тьмой по грани проходят они.
Что значит быть на границе мира? Это и значит жить.
Мир счастливого возрастает как целое, мир несчастного убывает.
Он жил на границе мира, где воображение значило больше, чем знание. Его связь с музыкой была привилегированной, мир открыт, горизонты подвижны. Боги-числа и многорукие знаки слов хозяйничали у кормила этого гиперболоида. В его складках бились волны, цвели города, по его плоскостям разбрелись народы, раскинулись страны, а на линиях, где жизнь и смерть встречались и не узнавали друг друга, колдовски притягивала к себе тайна обречения на безумие или любовь. В хищные лапы истории не угодило и намёка на разгадку: становление ускользает, свидетели немотствуют - субъективность присваивает все права исторического.
Жизнь чересчур велика, чтобы охватить её словом, - слишком много текста. Концептуальность тесна. Необходимы звуки, краски, прикосновения.
Теперь он засыпает. На губах и щеках свет медленно играет тенью.
Неведомая сила раздвигает горизонты.
Ребёнок спит, ребёнок тих.
II
Слухи о сокращении штата, пару месяцев подогреваемые мрачным расположением Олега Андреича, изрядно потрепали нервы обитателям ДСК. Кое-кто тайком мониторил вакансии, наводил справки, выведывал, любопытствовал по поводу и без. Иные пребывали в ступоре, рассеянно глядя на убийственно нисходящие индикаторы рынка. Кризис подстегнул старожилов. Они засуетились, забегали по коридорам, коллективно и по одиночке навещая Олега Андреича, каждый со своим рецептом оздоровления. Несмотря на филантропические усилия правительства по нагнетанию социальной мобильности, никому не улыбалось возвращаться в регион. Да и что было делать там финансистам? Вступить в кооператив по засолке огурцов? Старожилы понимали, что их сократят в последнюю очередь, если, конечно, конторы Олега Андреича Михосенко не разорятся разом. Однако следовало подстраховаться.
Деникин, как всегда, был своеобразен. Он не спешил выражать участия и невозмутимо продолжал выполнять ежедневную рутину. Не желал он лизать пятки шефу! Глупости всё это, считал. У клиентов проклёвывались серьёзные упрёки и поучения, как надо работать с деньгами. Деникину просто некогда было заниматься профилактикой трудовых отношений с шефом. Да и у того не было недостатка в утешителях и самодеятельных терапевтах. За какие-то два месяца компания потеряла две трети активов, и как не спешил Олег Андреич вывести средства из ставших в одночасье убыточными ценных бумаг, положение усугублялось. Чуть раньше была надежда, что вошли в тихую гавань, и будучи выброшенными в бурное море, так и не хотели сознавать всей тяжести гламурного самообмана. Лишающий покоя язык вымысла хорош для романов - в бурном море бизнеса и житейских треволнений его жёстко был вынужден пресекать генеральный. Всё чаще он замыкался, и ни словоохотливый Шушанян, ни сосредоточенно улыбчивый Стоценко не могли вызвать и проблеска просветления. Генеральный потерял аппетит. Илья Андреич чуть ли не насильно кормил его в ресторане, жаловался бывшей его супруге и грозился сообщить нынешней, гражданской. Но та была чересчур молода, чтобы вникать в такие подробности. Третьим в их компании был неизменный Вадим Сергеич Бряк, поверенный в злокозненных поручениях, на которого Олег Андреич поглядывал грустно и с выражением досады. "Почтальон, что ты мне притащил?!" - читалось во взгляде, и опять же ничто не оживляло его, что, впрочем, не лишало мужского достоинства. Мужественность это ведь нечто иное. Это спокойная сила взять на себя мир и нести до самой границы.
По неким соображениям к Деникину в кабинет посадили юриста Юленьку. Легенда гласила, что в её офисе начался ремонт и Юленьке нужно было какое-то время уживаться с Деникиным и беспокойными клиентами ДСК. Оба они весьма прохладно относились друг к другу, хотя Димасику, несомненно, доставляло удовольствие поглядывать на стройненькую фигурку и милое личико юрисконсульта. Нрава она была бойкого, обыкновенно улыбалась и, когда корпела над документами, складывала губки бантиком, отчего становилась ещё привлекательней.
Как по музеям, три года после замужества Юленька водила своего суженого по филармоническим и консерваторским залам. Органные концерты и хоровое пение ей так часто приходилось обсуждать с подружками по телефону, что Деникин был теперь в курсе репертуара и особенностей артистического исполнения. Особенности, правда, не выходили дальше склонения на тему, у кого какая причёска, кто кому поклонился и какие цветы получил. Однако и этого было достаточно, чтобы в офисе Юленьку признавали знатоком классической музыки, а Наталья обзывала музыковедом.
- Отхватила наркобарона, - комментировала семейные отношения незаменимый секретарь компании ДСК, - и теперь видит небо в алмазах. Бобровская! Подумаешь...
Наркобароном её муж прослыл из-за цыганского имени. Поговаривали, что под его контролем наркотрафик и вся мужская и женская проституция восточного округа, а вообще шифруется под доцента университета культуры. Сообщалось также и то, что вокруг дома у них трёхметровый забор, видеонаблюдение и собаки по периметру. Табор не мог не переезжать с места на место, и Наталья подыскала им обидное, как ей казалось, прозвище - кочевники.
- Не сеют, не пашут, не строят - гордятся общественным строем, - выговаривала она. - Что ни сезон, на пляже валяются. Миллиардеры!
- Миллиардеры... - мечтательно повторял Димасик и подкатывал к Юленьке: - такое ощущение, что никто из них не умеет радоваться... К чему тогда бешеные деньги?
Единственная пока жена миллиардера-кочевника поднимала глаза и, сквозь оптику оценивая деникинские манёвры, отвечала вопросом на вопрос:
- А с чего это ты взял, что не умеют?
Строгим тоном Димасика было не пронять.
- Так оно сразу было бы видно...
- Прямо так! Тебе забыли отчитаться.
- Не мне. Просто всем бы стало ясно: живёт человек и жизни радуется.
Тут Юленька изумительно выпрямляла тонкие дужки бровей.
- Один прикупил себе клуб футбольный... Разве не слышал?
- В Англии прикупил - извращенец. Не иначе как инвестировал избыточный доход.
- А ты бы что сделал?
- Я? Кино бы снимал.
- Кино?..
- Да! Собрал бы режиссёров, сценаристов и продюссировал бы что-нить этакое, чтобы всем жить хотелось...
- Где-нить под пальмами продюссировал?
- Конечно! А ты как хотела?
- Есть более важные вещи.
- К примеру?
- Детей лечить.
Деникин осёкся.
- Ну да, конечно. Ты права, по-своему. - Естественный свет разума подсказывал ему компромисс. - Но и моё предложение, согласись, мировое? Франциск Первый помогал художникам и поэтам. Тем и запомнился. Королей в истории было не счесть, как обезьян в Бразилии. А помним Франциска, потому что Бенвенуто Челлини... Вот и понятно, кто жизни радоваться умел.
Юленька сложила ручки и отвернулась в окно.
Шёл снег. Хлопья таяли, не достигая земли.
- Любой может быть против, - сказала она. - Против быть весело. Но приходит время, когда надо быть за.
- Ты это к чему?
- Да так. Кино вспомнила с Джонни Деппом.
Разговоры обрывались так же неожиданно, как возникала тема. Приходили клиенты из серии "швец, жнец и на дуде игрец", особо важных сопровождала Наталья, и Деникин использовал весь арсенал корпоративного задора дабы убедить их увеличить свой капитал. Так было раньше. Ныне швецы и жнецы объявлялись лишь с тем, чтобы забрать своё кровное. А кровного на всех не хватало: нужно было обещать, сулить слагаемые из крупиц горы богатств и экономический рост, но этого было мало - каждый хотел сегодня и сейчас. Никто не хотел помереть в ожидании лучших времён, и Димасик чувствовал, что тяжеловат на подъём и стремительно несносен на спуске. Раздражение нарастало. Швецы уходили, пытаясь хлопнуть мягко закрывающимися дверьми, жнецы угрожали серпом яйца отрезать да так, чтобы там и не выросло ничего, и присутствие молоденького юрисконсульта их не смущало. Игрецы сидели дома и дули в дуду, предпочитая названивать и осведомляться, когда... Когда ДСК озолотит лицевые счета, упадёт доллар, чиновники перестанут брать и уйдёт в отставку идиот министр финансов. Хотя самыми злыми были те, которые и звонили, и угрожали серпом, и насиловали дверные проёмы. От них Деникина просто мутило. Он был на пределе.
Радость жизни переменчива. Человек умирает постепенно, с возрастом, не физически, но по причине убывания этой самой радости жизни. Сначала уходят запахи, потом звуки, перестают радовать вкус и цвет. Зрение всё менее удивляет цветной перспективой. Отмирает душа, удаляясь от мира и языка. Или, быть может, сначала холодеет душа, а потом умирают запахи, звуки, исчезает наполненность, память каждого дня.
Временами Деникин гнал от себя мысли о том, что будет, если потеряет вкус к жизни. Это внушало ужас, поскольку мало чем отличалось от импотенции. Этого допустить никак было нельзя. Слишком много роботов стучало вокруг; кто-то должен был привносить и то, чего им всем не хватало, - жизнь.
Курить в компании ДСК было не принято. Борьба за здоровый образ жизни усиливалась к выходным, как бдительность войск к государственным праздникам. По приказу генерального, также подверженному этому повальному некогда пристрастию, пятница объявлялась днём свободным от никотина, а вечер пятницы - вполне подходящим для опьянения. Уже с обеда пара-тройка новичков-трейдеров отряжалась в ближайший супермаркет за соком и спиртными напитками. По масштабу закупок можно было судить, приживутся ли они в коллективе. После необременительного застолья ДИЛЕР СЕРВИС КРЕДИТ разъезжался по домам, обильно дымя из форточек автомобилей. Но и в начале недели сотрудники предпочитали не раздражать шефа и курили в туалетных кабинках. Эта практика стала настолько привычной, что и сам Олег Андреич играл по правилам и не заглядывал туда, где его не ждали, и не замечал, чего не следовало замечать.
Деникин не курил и совсем не страдал от пагубной привычки, но покуривал изредка, когда жизнь толкала в пылающий круг. Для него это было чем-то вроде файер-шоу: поглощение огня, жонглирование, аплодисменты... Таковой была его способность к фантазии: самые обычные действия отсвечивали мимолётной неповторимостью волшебства.
"Едем!" из телефонной трубки рассыпалось по всему офису. Необъяснимо, почему она не позвонила на сотовый. Второпях Ольга упускала самые простые решения и шла обходным путём там, где можно было пройти напрямик. Впрочем, она была такой внезапной, что, вероятно, не почувствовала бы собственную смерть. Разговор получился коротким. Димасик промычал неопределённое "Конечно!" и обещал связаться после. Многое надо было обдумать. Куда, когда, насколько... По какому маршруту, чтобы не дотянулись длинные руки Георгия Александровича и не прослышали всеведущие уши Олега Андреича. Он сознавал недопустимость огласки, однако ему ещё предстояло взять отпуск и с безразличным видом известить о намерении отдохнуть подальше от Москвы. В ДСК было принято путешествовать - много, разом и, бывало, всем вместе. Хотя в последнем случае путешествие более походило на командировку: с шефом и на отдыхе приходилось считаться как с работодателем и то был не отпуск, но пролонгированное действие офисной постановки.
- Подружка? - только и улыбнулась Юленька.
- Хорошая знакомая, - будто в оправдание присовокупил Деникин и спешно удалился покурить.
- Подружка, - выверяя очередной договор, повторила Юленька, - придушит подушкой... - заметила и споро застучала по клавиатуре.
Кто разумно смотрит на мир, на того и мир смотрит разумно.
На этаже единственным местом, откуда Деникин мог спокойно, без нервов и самоедства, посмотреть на мир, оставалась туалетная комната. Было прохладно: окно почти никогда не закрывалось и дым сам собой вытягивался наружу. Серый ветер врывался навстречу и шарахался между стен. Пахло изморозью, ментолом и дезодорантом. Деникин поёжился. В одной из кабинок что-то тёрлось, сопело, прихрапывало. Бесцеремонно и нагловато. Тогда, обнаруживая своё присутствие, он вымыл руки и шумно ополоснул лицо.
Храп усиливался. К нему добавилась мерная дробь по пластиковой перегородке. Птичка-невеличка влетела и, присев на оконной раме, любопытно уставилась внутрь. Деникин замешкался. Сушилка, к которой потянулись его ладони, ухнула жалобным воем. Одновременно стон, утробный, как звук распахиваемых троллейбусом дверей, огласил помещение.
- Так, так, так, - горячо забормотали за дверцей. - Умница! Теперь проглоти...
"Не хватало ещё столкнуться с ними в дверях", - решил невольный соглядатай.
Это был Макс Шушанян. Не узнать его томный насмешливый баритон, медленную, чуть ленивую манеру говорить с отдельным ударением на окончаниях слов мог разве что совсем посторонний компании человек. С напарницей тоже всё было понятно. Стервоза из бэк-офиса - дурно крашеная и моложавая, о которой вполне можно было сказать: "Слишком много рта...". Каждому в ДСК не однажды приходилось иметь с ней дело, хотя и не по поводу рта. Трейдеров она доставала бесконечными зацепками в списках поручений на куплю-продажу, клиентов - настоятельной необходимостью расписываться во всех, пусть незначительных, поручениях, ведь поручения незначительными не бывают. Похоже, что необходимость эту изобретала сама. После диплома взбалмошная река её жизни обмелела и неумолимо истончалась в ручеёк. На приветствия стервоза отвечала кивком головы, но, бывало, не удосуживала и взглядом; один только Шушанян удостаивался похлопываний по плечу и мог заработать по филейной части. По секрету всем было известно, что ей предлагали крутую должность в Сбербанке, но она отказалась - предпочла ДСК и Макса Шушаняна - мужчину здесь и сейчас, потому как за пределами компании Макс попадал в ежовые рукавицы супруги.
На самом деле, слухи о ежовых рукавицах были сильно преувеличены. Его половину Деникин помнил ещё по школьной скамье. Весёлой, лёгкой на подъём девчонкой с живым умом и завлекательными, чёрными, как в романсе, очами, приехала она после землетрясения в Спитаке и была принята в параллельный класс. Позже, защитив диссертацию и найдя своё призвание в образовании и науке, от студентов, недвусмысленно очарованных шикарным социологическим обаянием, заслужила она любовное прозвище "Шуша" - по фамилии мужа и необыкновенным, неизменно шуршащим платьям, в которых она, казалось, только что вышла из племени магов или халдеев и собирается вещать о ночном небе и напролом летящих светилах. Шуша никогда и никого не ограничивала, разве что любимую кошечку от соблазна гадить в домашние тапочки, и была настолько занята конфликтогенностью в современной России, что успешно избегала конфликтов у себя в доме. Макс, хвастун и гулёна, в своих гуляниях и хвастовстве умел ограничивать себя сам. Он, конечно, был умный мальчик и знал, о чём можно говорить, а о чём надо бы и умолчать.
Так или иначе дурацкая парочка не позволила Деникину уединиться на позициях, отведённых для уединения. Ему тем временем предстояло найти третий путь - не в Европу и не в Китай... К истокам, к фараонам, к иероглифам, оставленным в каменном веке в поучение веку информационному.
Будущее, когда наступает, находится под влиянием предшествующих ему догадок. С первой ночи их близости Димасик смутно догадывался, что если им и суждено удрать куда вместе, так это к древней цивилизации в зелёной рамке Нила и золотого песка. Тема "Венеции на Рождество" к концу зимы сама собой отступила перед темой "Египетской Венеции в пору вечной весны". В этой африканской стране урожай снимали три раза в год, разливы Нила сменялись сезоном семян, а после - жатвой, и потому в садах, на полях и огородах всегда что-нибудь да цвело. Страна вечной весны можно сказать, если в отчаянии не бежать от людей в пустыню, где солнцем выпит человеческий день. Именно там средь бела дня демоны искушали святого Антония, а по ночам сходила тьма - бесконечная, кромешная, египетская. И шага нельзя было ступить, чтобы не одолевал тысячелетний ужас космической пустоты.
Сквозь ужас и тьму был виден город, а над городом свет.
Мерцали огни гавани и гостиничных площадей вдоль каналов. От кальяна тянулся яблочно-сладкий туман, по набережной ползли ленивые переговоры, городок дышал пряностями и соблазнами восточной кухни. Ароматы фруктов и тушёной баранины перемешивались с густым, как мёд, благоуханием парфюмерных салонов. Это был мир, снизошедший до паузы, где даже скалярии над остовами затонувших кораблей еле ворочали плавниками. Исторгнутые со дна морского, они плутали у выставленных к самой воде фонариков, пока опять не впадали в оторопь, лишь изредка прерываемую глухим ворчанием моторных лодок.
В эту великую тьму и безмолвие кочевники со всего света бросались с безрассудством героев-язычников, сведших, наконец, счёты с историей. И росчерком на чёрном от безвестности небе оставались молчаливые свидетельства начала и вечности жизни - отринув земные пристанища и объявив себя мифом, античные боги возвращались к звёздам маленькими принцами взирать на перипетии планеты людей.
III
Снег таял всю ночь. Дружно, с бесшабашным весёлым оттягом.
Вода уходила вниз, глубоко под траву - туда, к самым корням ненасытных в своей жажде тополей.
Всё шло по расписанию: и календарное потепление, и вылет чартера из Домодедово, и даже как бы случайная встреча у стойки регистрации.
- Вместе летите? - Парнишка в синей форме работника авиакомпании с чуть заметной улыбкой взглянул на сияющие лица парочки под разными фамилиями.
- Да, - разом ответили они и получили места в первом ряду. Благодетель широко улыбнулся в убеждении, что эти двое вскорости вкусят все прелести ночной Эпикуровой философии.
И они отчалили... Дружно, с бесшабашным весёлым оттягом.
Решение отчалить созрело само собой, как прежде мысль о побеге. Побег можно спланировать, решение бежать - никогда. Оно спонтанно, как столкновение броуновских частиц, одна из которых, будучи принята за точку отсчёта, полагается неподвижной. Весь мир вертится вокруг неё, мечется, бьётся, задевает, но мы договорились считать частицу покоящейся, поэтому видим, как все удары она берёт на себя и только истый безумный мир телесных оболочек отскакивает, проверяя её на крепость.
Галерея международного терминала завлекала напитками Duty Free и душистым букетом бутиков. Они развлекались тем, что перенюхали все пробники и приценились к каждой бутылке ликёра. Маленькая сиреневая сумочка-кошелёк птицей в силках трепыхалась у неё за плечом, и он находил это забавным. Наконец с длинного рукава телетрапа им удалось ступить на борт. Тут воодушевление достигло предела: перед ними не было никого и было ясно, что никого и не будет. Бизнес-класс располагался этажом выше, а девочке и мальчику через проход слева не было дела до ближайших соседей. Если развалиться на откинутом кресле, ноги упирались в переборку, за которой торчал самый нос аэробуса. В срединной части фюзеляж расширялся до размеров бункера, таких, что можно было запросто пережить ядерную катастрофу или вторжение марсиан. Совершенно необъяснимо, каким чудом эта махина могла оторваться с земли. И тем не менее, набрав ход и легонько подрагивая прахом на закрылках, она быстро пошла ввысь и оставила далеко позади идущих вместе и спящих порознь уроженцев столицы.
Он наклонился и вдохнул запах её волос, чувствуя, как разгорается ладонь в привате скрещенной с нею руки.
"О, Немо мой, танцуй со мною, пока тебе мой праздник нужен", - смеялись, но не лгали её глаза.
- Прощай, немытая Россия, - кивнул он за шторку иллюминатора, - страна рабов...
- А как же господа? - удивилась она.
- Господ перебили! Безголовые были, совсем как в чеховских пьесах: "Ваня, Ваня, что со мной? Чем заняться, не знаю...", - и он изобразил мучения духа, трудные поиски загадочной русской души. - Импотенция, одним словом: народ за быдло держали. Вот их и перебили. И ныне - страна рабов...
Её взгляд омрачился. "Что же, обязательно запрягать?" - прочёл он. "Да, но пахать в меру, - мысленно ответил самому себе: - насилие обратимо".
- Не лучше ли так, - предложила она: - "Отечество моё, я послужил тебе словом и делом"? И, как Солон, отбыть в Египет.
Стюард принёс воды, и они ополовинили пластиковые стаканчики.
- Что будем делать? - спросила она.
- Общаться и трахаться, трахаться и общаться, - беспардонно решил он.
- Я буду у тебя за "народ"? - снова рассмеялись глаза.
- Трахаться - это не геометрическая, но эротическая неизбежность, - объяснил он. - Плотское общение никогда не приносило пользы и, благо, не приносило вреда. А ты, - ему тоже стало смешно, - вся такая воздушная, к поцелуям зовущая.
- Ладно бы так, - она пристально посмотрела на него. - Лена Куркина, подруга моя, помнишь, по универу? На мехмате училась, живёт сейчас в Калифорнии... Прислала по электронке анекдот.
- Какой? - лукаво прислонился он.
Она несколько отстранилась. Быть может, для того чтобы лучше видеть его.
- Такой вот... Респектабельный мужчина знакомится с дамой. Ведёт в оперу. После - ресторан, ужин. Едут к нему за город, пьют кофе. Камин, шкуры, коньяк, романтическая музыка... И вдруг он говорит: "В зимнем лесу была?". Та ничего не поймёт, едут в лес, останавливаются. Он открывает багажник, достаёт ружьё и приказывает: "Раздевайся", - а мороз минус двадцать. Она раздевается. "Лепи снеговика!" Она быстро-быстро лепит, он метит дулом. Когда снеговик готов - с носиком-морковкой, пуговками, ручками-веточками, ведёрком на голове - в общем, всё, как надо, он накидывает на неё шубку, и они возвращаются. Опять камин, шкуры, вино... Через какое-то время она может говорить, и первый вопрос, естественно: "Что это было?". А он невозмутимо: "Понимаешь, дорогая, я в постели не очень, зато снеговика ты всю жизнь помнить будешь!"
Что-то тяжёлое, как экскаваторный ковш, врезалось в душу.
- Ты это щас к чему рассказала?
- Ни к чему. Женщины часто делают глупости. Забудь!
Он снова вдохнул запах её волос. Это действовало умиротворяюще. Перед ладьёй бога Ра в высокоумной мощи его восходили дозорные рыбы Абту и Анет. Всё прочее было не важно.
После обеда показалось море. Схваченное с берегов цепью гор, оно тянулось ровным полотном, иногда перегибаемым порывами ветра.
- Погляди, какой большой мир, - обернулась она.
Он грустно покосился вниз. Панорама не вдохновляла: горы, громоздкие вблизи, с высоты тоже не производили впечатление лёгкости и воздушности.
- Двери, - сказал он, - двери между всем и ничем. Открываясь, они запускают сюда целый мир... А потом мы выходим в них, и там уже нет ничего.
Меняя курс, самолёт почти лёг на крыло: панорама опрокинулась, горы уплыли, и голубое бесконечное небо брызнуло светом - неопределённостью с вероятностным, наполовину квантовым механизмом. Вглядываясь в его томную, уходящую в никуда перспективу, они невольно вжались в кресла и уже было различили далеко-далеко звёзды - выдолбины, обращённые к нам, как вдруг повалились в воздушную яму, и сердца ёкнули, будто оборвалась некая пружинка внутри. Мгновение, и машина легко вернулась в горизонтальное положение, а они ещё долго приходили в себя, соображая, была ли это шутка пилотов или искушение судьбы.
- Когда исправить уже ничего нельзя, всё испортить окончательно ещё можно, - вздохнула она.
Это было так. Человек - тонкая плёночка бытия, под которой бездна ничто. Плёночка смысла, за которой обморок бытия. Если порвётся, сколь бы ничтожен ни был изъян, провалиться может весь мир. Прочна ли она? Жива ли культурой, встречей на узких перекрёстках мирозданья? Тонкою плёночкою бытия культивировано сознание. На его плодородной ниве разум однажды дал свои всходы. Существа по-над пропастью, чтобы выжить на самом краю, некоторый образ жизни вынуждены принимать за норму. Незыблемая твердыня разумения отверзает ужас тьмы и спасает от падения.
Увы, как часто не оправдывает возлагаемые на него надежды сеятельный разум! И сумасшествием признаётся всё, что, собственно, и составляет саму жизнь.
Любовь к жизни - сумасшествие! Сладкое и жаркое сумасшествие путешественника по пустыне! Необъяснимая животная страсть, безудержное её проявление.
Другое - радость каждого дня, как время, легко растрачиваемая в сутолоке городов. Люди, пренебрегающие сутолокой ради одной только радости жить, не от мира сего. Но ведь и сумасшествие бывает разного рода. Есть огневеющее сумасшествие пифии и высокопарная речь поэта. Его разумение настолько превосходит любую добродетель, насколько зрение все остальные чувства. Жрецы и прорицательницы в Дельфах в неистовстве своём составили славу Эллады, а будучи в здравом рассудке не сделали ничего.
Отречение от разума мира сего - высший подвиг свободы. Шаг в пустоту, в никуда, под которым, казалось бы, бездна ничто. Однако чудесным образом нечто не даёт упасть. И это нечто - интуиция бытия, непосредственное к нему прикосновение.
- Ты хотела бы жить в мире, поставленном на паузу? - спросил он. - В мире без истории?
Яркое солнце нового дня ударило прямо в лицо - погружаясь в глубину, они возвращались к свету. Теперь, склонив голову набок, он походил скорее на кочевника, чем на оседлого управленца среднерусской равнины: скулы обострены, брови сошлись парой взметнутых крыл, у глаз косоватый разрез. Таким взглядом из-под кепки где-нибудь на площадях вечно праздной Венеции можно было пугать голубей. Таким сосредоточенно-настырным она увидела его в прошлой жизни - в аудитории сто тринадцать, когда, вперив упрямый взор в ноты, он с азиатской изворотливостью постигал исполнительское мастерство.
- Я хотела бы жить в мире с собой, - отвечала она. - Как музыка. Оставаться вечно поющей на тремоло струной: "Мне жаль любви сиротливо-несчастной, в которой места моей ласке нет". Пронизывать на свой лад всё целиком и восторгаться согласным звучанием. Ведь на одной этой струне можно уместить весь растащенный по островкам мир...
Море кончилось быстро. Оно было крохотным, как чай в чашке на заставленном посудой столе. По склонам потянулись ниточки автомобильных дорог, в долинах - четырёхугольники полей обнимали корявые очертания деревень.
- Что это? Какая страна?
- Я думаю, Турция, - предположил он. - Если не путаю, дальше полетим над Сирией, Иорданией и Красным морем.
Он вгляделся в просторы страны, не слишком малой, но и не мнимо большой, чтобы быть достаточной и единой.
- Вряд ли... Ты редко что путаешь. Да это сейчас уже и не важно.
Она прижалась к его плечу и более не отстранялась до самой посадки.
IV
Москва встала в пробку. Встала крепко: пробка была длиной без малого в девятьсот километров. Зафурычили в белых дымках Садовое и Третье транспортное, и с "клеверов" еле-еле намечалось движение по кольцевой.
Возвращение зимы было катастрофическим. Внезапный снегопад накрыл город ближе к полудню, заполонил, обволок и уже к часу выпало два сантиметра осадков. На мостах и эстакадах автомобили буксовали не в силах преодолеть подъём, мелкие аварии блокировали проезд почти во всех направлениях. Пробка росла, множилась, втягивала в свои жилы шоссе и автодороги, закупоривала улицы, проулки и тупики. Снегопаду, казалось, не будет конца, пробке - предела.
- И это даже не метель, оп тыть, - чертыхнулся большой с глазами навыкат пассажир внедорожника. - То ли ещё будет, ежели, как у нас, накроет? Правда, земляк?
При этих словах он шлёпнул водителя по колену и с шальной улыбкой заглянул тому под очки. Фотохромные линзы "хамелеонов" были затемнены и можно было прятать глаза. Земляк поддал газу и на пару метров продвинул машину вперёд.
- Если по-хорошему занесёт, вообще жизнь кончится, - наконец согласился он.
- А я о чём говорю?! - дико воскликнул пассажир. - Во, слушай!
Он нашарил метеопрогноз и толстыми, как огурцы, пальцами усердно забарабанил по бардачку.
"На борьбу со стихией, - сообщалось, - пока вышли только дворники. Дорожные службы, как обычно, рапортуют, что на борьбу со снегопадом брошено около шести тысяч единиц техники. Снег будут чистить до тех пор, пока будет идти. А это, как минимум, почти двое суток".
- Двое суток или два года? - встряхнулся водитель.
"На мостах и эстакадах создан необходимый запас щебня. На стационарных пунктах ДПС на МКАДе дежурит двадцать один тягач. Но всё это дорожную обстановку пока не улучшает".
- Ага, не улучшает, - подтвердил пассажир.
- Значит, будем стоять дотемна.
- Ерунда! То ли ещё будет!
- Что будет? - уже несколько раздражённо переспросил водитель.
- Жопа будет. Большая. Чё по весне тебе говорил? На хера рафик брал?
Водитель пожал плечами.
- Мне нравится.
- На таких педики ездят, - и опять дико заглянул ему под очки. - Заметёт - с места не сдашь.
- Когда заметёт, не поможет и Hammer.
- Не скажи. Hammer вытащит. Этот и по песку, и по снегу горазд.
- А ты проверял? - огрызнулся водитель.
- Братки сказывали. Оно ведь как? У вас одна тусовка, у нас другая. Ну, а спим-то, по всему, под одним одеялом.
- То есть как?
- Тёлки одни на всех! - хлопнул его со всей дури неугомонный пассажир и разразился громким, безудержным смехом.
Возобновился прерванный сводкой погоды шансон. Бесшабашный пьяный ребёнок пел песню любви городу, который не чувствует боли и не щадит чужаков. Он любил Москву, хотя и не знал за что, но был ею рождён и с нею собирался помереть. Здоровски так пел, с душой, с размахом: "И жёлтые пальцы нежно обнимут чёрный кирпич домино..."
- Ну ты прикинь, - продолжал неугомонный. - Прихожу, значит, в театр, етит его за ногу, а там пацан с концом бегает. Голый совсем. Конец туда-сюда, а он, голый, чудик, носится.
В доказательство своей правдивости пассажир выгибал пальцы и семафорил руками. Поперёк горла от уха до уха у него тянулся жуткий бордово-серый шрам. Абсцесс, объяснял он: после охоты проснулся, а во рту ни языком пошевелить, ни зубы сомкнуть. Сейчас же к хирургу на операционный стол, едва спасли. Гноя было... Водитель, впрочем, придерживался иного мнения. "Врёшь ты всё, - считал он. - Братки глотку перерезали. На стрелке пером".
- Ну, и что это было?
- А хер их поймёт.
- Спектакль какой?
- Говорю тебе, хер поймёшь. Моя потащила. Говорит, пойдём в театр. Сейчас типа модно в театры ходить. И режиссёр крутой, не пожалеешь. Дал знать братанам, пошли.
Братаны были положенцами, что в уголовной иерархии немногим отстояло от вора в законе. Они в общем-то и разводили, если в бизнесе кто тупил не по понятиям. Полуподвальный антикварный магазинчик, игрушечный, как и всё, что принималось в нём на комиссию, обеспечивал братанам Токаревым некоторую видимость законности. Основной доход магазинчика составляла валюта: рубли менялись на евро и доллары, и снова на рубли, и только в оптовых суммах. Далеко не у каждого банка был такой оборот - кросс-курс вполне устраивал покупателей и продавцов не столько из-за ничтожности маржи, какую брали Токаревы, сколько из-за отсутствия документооборота и какого бы то ни было валютного контроля. Клиентами были известные в своём мире люди; иные не без помощи Токаревых располагали связями в финансовых структурах. В каких именно и кто именно был контрагентом по сделкам, вряд ли было известно до конца даже самим братанам. Всегда оставалось место неопределённости, и она всех устраивала. Токаревы извлекали из неё деньги, и это было главное. Не чурались они и обналичить родной деревянный и по мере надобности подбросить деньжат коммерсантам, но зато и брали втрое с того, что мог получить банк. Да ежели нужно было обанкротить кого, делали это с охотцей, с азартом крупье, выбрасывающего нужную для свояка карту. Свояк, кстати, никогда не оставался в долгу: всё да чирканёт маляву какую - что, почём, у кого.
- Что же, и братаны пошли?
- Куда? Полный сейф бабла! Салтыковские прикатили... У нас как? После пяти самый шухер.
- Так ты без них, значит, в театр?
- Ну да, - пассажир опять захохотал. - А что, думаешь, обидел?
- Не знаю. Может, и обидел.
Внедорожник медленно пополз вперёд.
- Обидишь, как же. Сами кого угодно обидят. Мне по малолетке мордальник раскуярили, мама не горюй...
- За что?
- Да ни за что! Просто так, авторитетом давили. Было бы за что, убили.
- Серьёзно что ли?
- Ещё как! Зубами три дня плевал, - и пассажир задорно сверкнул ослепительной фарфоровой улыбкой.
- Что из того, ежели молочные зубы были, а ты помнишь до сих пор...
- Ха! Ха-ха-ха... Ну ты, земляк... Ха-ха. Вот так нечаянно сядешь на аркебузу, долго помнить будешь?
Охотничья аркебуза работы голландских мастеров конца семнадцатого века была последним украшением магазина в подвальчике. Она так понравилась Токаревым, что решено было с нею не расставаться. Пусть себе стоит на виду. Не хуже пираний в аквариуме у салтыковских. Есть чем похвастать.
Водитель дёрнулся, вдарил по тормозам и они встали, на этот раз надолго. Пассажир развернулся, подался всем телом. Теперь он дышал даже не в лицо, в самое ухо и говорил с теми же залихватскими интонациями напористо, как прежде.
- Стало быть, Первый ипотечный скопытился?
- Ещё нет, но к тому дело идёт. Сальдо дебетовое который месяц.
- Сальдо в нашем деле ещё не всё. Крышует их кто?
- Не знаю. Рыжий, наверное.
- Это какой Рыжий? Тот самый, что ли?
- Тот самый. Счета его там.
- Гавно вопрос. Рыжему самому крыша нужна. Недолго ему осталось.
- Все так думали, а вот всплыл.
- Ну так чё? Хавать-то хочется, вот и всплыл. По любому недолго ему осталось.
- Отвечаешь?
- Я? За него?
- ...что недолго осталось. Или прикидки твои?
- Мои прикидки поверней всякого сальдо будут.
- Тем более кранты Первому ипотечному.
- Ну, значит, кранты, - как бы подводя промежуточные итоги, одобрил пассажир. - Кто ещё?
- Шоколадка - я тебе говорил.
- Занялись уже Шоколадкой. Мимо нас занялись, - уныло просипел пассажир. - Бесперспективняк! Ты мне морковину конкретную дай, чтобы, как в прошлый раз, кирдык и всё.
- Нефтянки много покупать стали.
- С нефтянкой гнилые рамсы, схвачено всё.
- Я бы взял под доходность.
- Михосенко пусть твой и берёт. Мне на кой ляд?
При упоминании главы компании ДСК водитель дёрнулся и будто бы постарался спрятаться за рулём.
- Не знаю. Придумаешь, может, чё, - отозвался оттуда.
- То-то и оно. Зря... В Москве рублей как дерьма, а всё мимо.
- Так уж и мимо?
- Ну, перепадает чуток. Не без того. Ты прикинь, - оживился пассажир, - надо всего ничего: децел тама и тута, и на всю жизнь...
Миллиардов, утекших неизвестно куда при реконструкции полотна кольцевой автодороги, хватило бы ещё на десяток сантиметров асфальта по обеим её сторонам. Токареву так запала эта идея с разворованными сантиметрами, что любую наживу он не мог не перекраивать по мерке чиновничьего мздоимства. А что? Лучший способ разбогатеть, скопить, так сказать, первоначальный или какой там по счёту капитал. Вознаграждение за подпись, откат за резолюцию. Быстро и безотказно, как на конвейере. Точно, как в аптеке, несколько хлопотно, но эффект почище чем от рэкета в базарный день! Безналичные переводы на брокерские счета. И не подкопаешься. Чуть что, слыхом не слыхивал, откуда и что там берётся. Тут тебе и волки сыты, и овцы целы, и лясы точить не надо: бабло само в руки плывёт, а ты только схемке следуй да со свояком делиться не забывай.
Это ежели только на одной кольцевой миллиарды замутили, а сколько их по стране?! А ежели ещё и железку посчитать?! Трубопроводы там всякие! Да прибавить гражданское и промышленное строительство, а к нему проекты, согласования, утверждения - всю эту муть, в которой крупная рыбка и водится! Плюс военные, засекреченные и не очень: службы тыла, боевые подразделения, вооружение, стрельбы, учёбы, штабы, генералитет. Да с этаким бюджетом Африку купить можно! А им магазинчик один перепал на Спасском бульваре, так себе магазинчик, хотя место денежное, бывший владелец за долги братанам отдал, расхваливал очень. Ну да что о нём, земля ему пухом. С тех пор стоящих дел - по пальцам перечесть. Трудно в Москве бабло отбивать, как на войну уходишь. Кино и немцы, оп тыть! Рублей как дерьма, а всё мимо. Тут уже ничем не поможешь, ежели не Юпитер. И бычиться не куй!
- На всю жизнь, говорю тебе, хватит.
- Выдумка это.
- А ты промерь! - обрадовался пассажир. - Щас на щитах тебе нарисуют, где какая ширина.
На этот раз водитель не спорил.
Снег падал крупными хлопьями. Сколько их? Загадка. Падал бы себе где-нибудь в белом поле, никому не мешал и был бы кстати, вода всё-таки, а так - чертыханья, проклятия, мат - нипочём пропадает.
- Ну, а чё пацан-то голышом бегал? Так и было задумано?