Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Освобождение. Глава 2. Ф. К. Сологуб "Суровый звук моих стихов"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Пять эссе о Фёдоре Сологубе. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/45tOaVc1coU
  Глава 2.
  Ф. К. Сологуб. "Суровый звук моих стихов"
  
  
  Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/45tOaVc1coU
  
  
  'Такой народ, такая сторона', - на горькую истину этих слов, познав, не сетовал Фёдор Кузьмич Сологуб. Автор знаменитого романа 'Мелкий бес', в котором уродливое и прекрасное российской глубинки отражено одинаково точно, мог говорить одинаково свободно речью рафинированного французского символизма, и босяцким слогом глухой рабской жизни в неясном страхе, и высоким косноязычием дарованной поэту свободной мысли:
   'О, смертная тоска, оглашающая поля и веси, широкие родные просторы! Тоска, воплощённая в диком галдении, тоска, гнусным пламенем пожирающая живое слово, низводящая когда-то живую песню к безумному вою! О, смертная тоска! О, милая, старая русская песня, или и подлинно ты умираешь?'
  
  
  * * *
  
  Мы - пленённые звери,
  Голосим, как умеем.
  Глухо заперты двери,
  Мы открыть их не смеем.
  
  Если сердце преданиям верно,
  Утешаясь лаем, мы лаем.
  Что в зверинце зловонно и скверно,
  Мы забыли давно, мы не знаем.
  
  К повторениям сердце привычно, -
  Однозвучно и скучно кукуем.
  Всё в зверинце безлично, обычно.
  Мы о воле давно не тоскуем.
  
  Мы - пленённые звери,
  Голосим, как умеем.
  Глухо заперты двери,
  Мы открыть их не смеем.
  
  <24 февраля 1905>
  
  
  
   Общество, в котором 'мы - пленённые звери', голосило, лаяло, куковало, как могло и умело, - обезличенное, обычное, верное 'преданьям старины глубокой'.
   'О, это - звери особенные. У них есть своя история, - замечает Иннокентий Анненский. - Метафора? Отнюдь нет. Здесь пережитость, даже более - здесь постулат утраченной веры в будущее'. ('О современном лиризме'. С. 349)
   Поднять свой голос во имя личностного освобождения, переоценки ветхих ценностей означало сказать о зловонии и скверне, царящих в зверинце, означало обличить кондовый быт и тяжёлую плоть, назвать вещи своими именами. Дело неблагодарное - быть в глазах современников и петербургского прокурора автором 'оскорбляющих нравственность' романов, 'ворожащим колдуном', 'серым чёртом', а для поколений грядущего - дитём мрака и скорби, 'кирпичом в сюртуке' (В. Розанов), 'живым воплощением духа декаданса в русской литературе' (К. Савельев). Дело неблагодарное и к тому же обоюдно рискованное - как для личной свободы, так и для общественного спокойствия. Волну самоубийств начала ХХ века объясняли, в том числе, 'цветами зла' русского Бодлера, хотя и у самого рьяного критика 'сологубовщины', буревестника революции Максима Горького герои кончали с собой, умирали от любовного истощения, вынимали сердце и т. д. и т. п.
   Дело неблагодарное и по-мужски рискованное.
   Его не убоялся поэт.
  
  
  
  
  *** 'Я люблю мою тёмную землю'
  
  Выпускник Санкт-Петербургского учительского института Фёдор Тетерников (1863-1927) десять лет служил учителем математики в народных училищах Новгородской, Псковской и Вологодской губерний. Сын портного и крестьянки, в детстве и отрочестве он испытал на себе и унижения и хозяйские розги, какие задавали ему в господском доме семьи Агаповых, куда после смерти отца прачкою устроилась его мать. Служба в глуши северных губерний проходила в беспросветной нищете и тоске смертной. Фёдор Кузьмич просил разрешения приходить на уроки босым - на обувь не хватало средств, ведь на его иждивении находились мать и сестра, привезённые из столицы.
  
  
  * * *
  
  Из отуманенного сада
  Вливается в окно прохлада.
  Поутру ветки шелестят,
  Щебечут птицы там на ветках,
  И семь приятелей сидят,
  Поссорившися, в двух беседках.
  
  А мне в какую же идти?
  Где чушь мне пьяную плести?
  Пора домой. Уроки скоро
  Начнутся. Уж проснулась мать,
  И с нею, знаю, будет ссора,
  И будет долго упрекать.
  
  Бреду, держуся ближе к тыну,
  От водки и прохлады стыну, -
  И точно, мать уже в дверях,
  Суровая, меня встречает;
  Еще молчанье на губах,
  Но уж и взором упрекает.
  
  30 сентября 1883
  
  
  
   В 1892 году учителю математики удалось добиться определения в Рождественское городское училище Санкт-Петербурга, из которого в 1899 году его перевели на должность школьного инспектора в Андреевское училище на Васильевском острове с полагающейся по статусу казённой квартирой. В это время родился творческий псевдоним Фёдора Тетерникова - Сологуб, были изданы первые книги стихов. Десять лет поэт работает над романом 'Мелкий бес' - шлифует зеркало, многократно и тщательно проверяя, чтобы уродливое и прекрасное отражалось в нём одинаково точно.
  
  
  * * *
  
  Я люблю мою тёмную землю,
  И, в предчувствии вечной разлуки,
  Не одну только радость приемлю,
  Но смиренно и тяжкие муки.
  
  Ничего не отвергну в созданьи, -
  И во всём есть восторг и веселье,
  Есть великая трезвость в мечтаньи,
  И в обычности буйной - похмелье.
  
  Преклоняюсь пред Духом великим,
  И с Отцом бытие моё слито,
  И созданьем Его многоликим
  От меня ли единство закрыто!
  
  5 августа 1896
  
  
  
   Публикация романа досталась автору нелегко; рукопись возвращали, считая произведение 'слишком рискованным и странным'. Роман увидел свет лишь в 1907 году, пять лет спустя после окончания, и принёс Ф. Сологубу широчайшую известность. Часть читателей, таких как олух царя небесного критик А. Горнфельд, полагала, что главный герой романа провинциальный учитель Передонов, добивающийся места школьного инспектора, и есть сам автор:
   'Для тех, кто знаком с литературными признаниями авторов, совершенно ясно, где Сологуб ощутил передоновщину всего больнее и страшнее: в себе самом... Для меня ясно: Фёдор Сологуб - это осложнённый мыслью и дарованием Передонов. Передонов - это Фёдор Сологуб, с болезненной страстностью и силой изображённый обличителем того порочного и злого, что он чувствует в себе. Это чудовищно, но обычно'. (А. Горнфельд. 'Недотыкомка').
   Другие читатели, такие как А. А. Блок, признавали в Передонове явление довольно распространённое и понимали, что, внимательно вглядевшись в самих себя, могут обнаружить смертные грехи мелкого беса. Вряд ли, конечно, критик Горнфельд желал всматриваться в самого себя, - отсюда, в общем-то, и берёт начало передоновщина: Передонов замечает соринку в глазах окружающих, а в своём не видит бревна. Передонов никогда не даёт оценку свои действиям, он всегда прав - он критик, для которого ясно, кто есть кто.
   В предисловии ко второму изданию Ф. Сологуб писал:
   'Я не был поставлен в необходимость сочинять и выдумывать из себя; всё анекдотическое, бытовое и психологическое в моём романе основано на очень точных наблюдениях, и я имел для моего романа достаточно 'натуры' вокруг себя. И если работа над романом была столь продолжительна, то лишь для того, чтобы случайное возвести к необходимому, чтобы там, где царствовала рассыпающая анекдоты Айса, воцарилась строгая Ананке'.
  
  
  * * *
  
  Не ходи ко мне, тоска!
  Я ль горел да горемыка?
  Хоть и очень ты дика,
  Я с тобой расправлюсь лихо.
  
  Как поймаю, разложу
  На короткую скамейку
  Да покрепче привяжу
  К ней тебя, мою злодейку,
  
  Сдёрнув траур риз твоих,
  Отдеру на обе корки, -
  Розгой будем мерить стих,
  Рифмы - свист жестокой порки.
  
  2 августа 1889
  
  
  
   Отделить 'личное' от 'общего', что в персонаже от автора и что в самом авторе от социального окружения, совсем не просто. По большому счёту, для литературы не имеет значения, какие личностные качества тот или иной эстет, будь он критик или читатель, приписывает автору. Потому как опять же далеко не очевидно, какие из этих качеств принадлежат эстету, и он неосознанно пересаживает их из злосчастной своей головы в головы пишущей братии. А разбираться в психике критиков и читателей - прерогатива скорее социальной психологии, педагогики, социологии науки, чем литературоведения и семиотики.
   По словам Н. А. Бердяева: 'Если эстет живёт в мире своих ощущений и эмоций, то это совсем не означает, что он живёт в экзистенциальном мире субъектности, в мире духа, свободы и творческой активности. Наоборот, в духовной структуре эстета ощущения и эмоции объективированы, выброшены вовне. Исключительно эстетическая ориентация в жизни ослабляет чувство реальности, ведёт к тому, что целые области реальности выпадают'. ('О рабстве и свободе человека'. С. 665).
   Гораздо важнее вступить в диалог с текстом, - услышать, чем он живёт, дышит, - понять, каким смыслом и образом воздействует много лет спустя. Мы ему тоже можем ответить, - своим неугасающим читательским интересом, - возвращаясь, перечитывая, споря, запоминая. Это и есть то, что в фундаментальной онтологии Мартина Хайдеггера (1889-1976) определено как зов бытия. Автор и его сочинения могут быть чужими; но если текст откликается в нас живым содержанием собственных переживаний, это и есть истина, совесть, транссубъективное в субъективном.
  
  
  * * *
  
  Восстановители из рая
  В земной ниспосланы предел:
  Холодный снег, вода живая
  И радость обнажённых тел.
  
  Когда босые алы ноги
  И хрупкий попирают снег,
  На небе голубеют боги
  И в сердце закипает смех.
  
  Когда в пленительную воду
  Войдёшь, свободный от одежд,
  Вещают милую свободу
  Струи, прозрачнее надежд.
  
  А тело, радостное тело,
  Когда оно обнажено,
  Когда весёлым вихрем смело
  В игру стихий увлечено,
  
  Какая бодрость в нём и нега!
  Какая чуткость к зовам дня!
  Живое сочетанье снега
  И вечно-зыбкого огня!
  
  12 ноября 1913
  Санкт-Петербург
  
  
  
   Ф. Сологуб совершенно уверен, что радости жизни, - холодный снег, вода живая, радость обнажённых тел, - имеют не столько земное, сколько небесное происхождение: именно они 'вещают милую свободу' и сочетают игру стихий, снег и огонь с человеческой чуткостью к зовам дня, просветлённым, как зов самого бытия. Всё это, столь необходимое для обновления мироощущения и освобождения духа, поэт называет просто - восстановители из рая. Всё это - экзистенциальное общение поэта с нами и другими людьми, которые были и будут.
   Выдающийся отечественный философ так объяснял пути и неистраченные возможности этого общения:
   'Человек есть существо, себя преодолевающее, трансцендирующее. Реализация личности в человеке есть это постоянное трансцендирование. Человек хочет выйти из замкнутой субъективности, и это происходит всегда в двух разных, даже противоположных направлениях. Выход из субъективности происходит путём объективации. Это путь выхода в общество с его общеобязательными формами, это путь общеобязательной науки. На этом пути происходит отчуждение человеческой природы, выбрасывание её в объектный мир, личность не находит себя. Другой путь есть выход из субъективности через трансцендирование. Трансцендирование есть переход к транссубъективному, а не к объективному. Этот путь лежит в глубине существования, на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с другим человеком, с внутренним существованием мира, это путь не объективных сообщений, а экзистенциальных общений. Личность вполне реализует себя только на этом пути'. (Н. А. Бердяев. 'О рабстве и свободе человека'. С. 447).
  
  
  * * *
  
  С каждым годом жизнь темней.
  Эти дни уж далеки,
  Как из солнечных лучей
  Мать вязала мне чулки
  И сшивала башмаки.
  
  Были белы по весне,
  И желтели с каждым днём.
  Солнце их желтило мне
  Золотым своим огнём.
  Лучшей краски не найдём.
  
  Знай носи без перемен.
  Годны вплоть до холодов.
  Голенища до колен,
  Нет тяжёлых каблуков
  И уродливых носков.
  
  А посмотрит кто чужой,
  Дивной ткани не поймёт,
  И подумает, - босой,
  Засучив штаны, идёт
  Мальчуган из-под ворот.
  
  7 ноября 1900
  
  
  
   Автор 'Мелкого беса' в вязанных из солнечных лучей чулках и сшитых из той же солнечной материи башмаках через трансцендирование выходит из замкнутой субъективности в самом себе. На этом пути он встречает Бога, своего ангела-хранителя и любовь всей жизни Анастасию Николаевну Чеботаревскую, входит в мир русской литературы, философии и искусства - Серебряный век.
   Его персонаж, Ардальон Борисыч Передонов, выходит из своей субъективности путём объективации и оказывается в мире без творчества, мире смертной тоски, нищей и скучной жизни. Его чувства тупы, всё доходящее до его сознания претворяется в мерзость и грязь.
  
  
   'Опять была пасмурная погода. Ветер налетал порывами и нёс по улицам пыльные вихри. Близился вечер, и всё освещено было просеянным сквозь облачный туман, печальным, как бы не солнечным светом. Тоскою веяло затишье на улицах, и казалось, что ни к чему возникли эти жалкие здания, безнадёжно-обветшалые, робко намекающие на таящуюся в их стенах нищую и скучную жизнь. Люди попадались, - и шли они медленно, словно ничто ни к чему их не побуждало, словно едва одолевали они клонящую их к успокоению дремоту. Только дети, вечные, неустанныe сосуды божьей радости над землёю, были живы и бежали, и играли, - но уже и на них налегла косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнездясь за их плечами, заглядывало порою глазами, полными угроз, на их внезапно тупеющие лица.
   Среди этого томления на улицах и в домах, под этим отчуждением с неба, по нечистой и бессильной земле, шёл Передонов и томился неясными страхами, - и не было для него утешения в возвышенном и отрады в земном, - потому что и теперь, как всегда, смотрел он на мир мертвенными глазами, как некий демон, томящийся в мрачном одиночестве страхом и тоскою.
   Его чувства были тупы, и сознание его было растлевающим и умертвляющим аппаратом. Всё доходящее до его сознания претворялось в мерзость и грязь. В предметах ему бросались в глаза неисправности и радовали его. Когда он проходил мимо прямостоящего и чистого столба, ему хотелось покривить его или испакостить. Он смеялся от радости, когда при нём что-нибудь пачкали. Чисто вымытых гимназистов он презирал и преследовал. Он называл их ласкомойками. Неряхи были для него понятнее. У него не было любимых предметов, как не было любимых людей, - и потому природа могла только в одну сторону действовать на его чувства, только угнетать их. Также и встречи с людьми. Особенно с чужими и незнакомыми, которым нельзя сказать грубость. Быть счастливым для него значило ничего не делать и, замкнувшись от мира, ублажать свою утробу.
   А вот теперь приходится поневоле, - думал он, - идти и объясняться. Какая тягость! Какая докука! И ещё если бы можно было напакостить там, куда он идёт, а то нет ему и этого утешения'.
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  * * *
  
  Влачится жизнь моя в кругу
  Ничтожных дел и впечатлений,
  И в море вольных вдохновений
  Не смею плыть - и не могу.
  
  Стою на звучном берегу,
  Где ропщут волны песнопений,
  Где веют ветры всех стремлений,
  И всё чего-то стерегу.
  
  Быть может, станет предо мною,
  Одетый пеною морскою,
  Прекрасный гость из чудных стран,
  
  И я услышу речь живую
  Про всё, о чём я здесь тоскую,
  Про всё, чем дивен океан.
  
  10-12 июля 1896
  
  
  
   Нужно обладать смелостью, чтобы сдвинуться с места, отправиться за семь морей, самому увидеть, чем дивен океан. Это метафизическое путешествие 'в море вольных вдохновений' имеет целью освобождение, выход из замкнутой субъективности, трансцендирование. Стоять на звучном берегу и, не смея плыть, всё чего-то стеречь, когда весь мир, одетый пеною морской, открыт, и означает влачиться в кругу ничтожных дел и впечатлений. Нужно обладать мужеством, силой воли, духом, чтобы выйти из этой неподвижности, заколдованности, тёмной вражды и грозных невзгод.
  
  
  
  * * *
  
  Грозные невзгоды,
  Тёмная вражда.
  Быстро мчатся годы.
  За бедой беда.
  Утешаться, верить,
  Ворожить, тужить,
  Плакать, лицемерить.
  Стоит жить!
  
  Дни идут. Всё то же,
  Перемены нет.
  Думы злее, строже.
  Много, много лет
  Медленно трудиться,
  Угождать, служить,
  Унижаться, биться.
  Стоит жить!
  
  6 июня 1896
  
  
  
   Передонов ходит к отцам гимназистов, жалуется, наговаривает с тем, чтобы мальчишек высекли в его присутствии. И ведь что самое удивительное - секут, от души, тут же сорванными берёзовыми прутьями. Передонову нравится, когда мальчики плачут, особенно, если это он так сделал, что они плачут и винятся. Дремучий человек одержим навязчивыми идеями и яростными желаниями. Он женится на сожительнице только потому, что ожидает содействия в назначении на новое место: 'Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места', - уныло говорит он. Оболгать служанку, донести на сослуживца, издевательствами довести ребёнка до слёз, - всё это он делает даже не задумываясь, насколько омерзительно содеянное. Со временем чувства его служат ему всё хуже, и мало-помалу вся действительность заволакивается перед ним дымкою противных и злых иллюзий. Везде ему мерещится злоумышление, чтобы его на чём-нибудь подловить, заговор, покушение, предательство и измена - везде ему мерещится он сам: вывернутый наружу мир его страхов и подозрений. Одержимость бесами всё теснее обступает его и приводит к поджогу здания общественного собрания. Передонов убивает приятеля и, кажется, навсегда утрачивает остатки болезненного своего рассудка.
  
  
  Костёр
  
  Забыт костёр в лесной поляне:
  Трещат иссохшие сучки,
  По ним в сереющем тумане
  Перебегают огоньки.
  Скользят, дрожат, траву лобзают,
  В неё ползут и здесь, и там
  И скоро пламя сообщают
  Ещё могучим деревам...
  
  И я, томясь в немой кручине,
  Изнемогая в тишине,
  В моей безвыходной пустыне
  Горю на медленном огне.
  О, если б яростным желаньям
  Была действительность дана,
  Каким бы тягостным страданьям
  Земля была обречена!
  
  8 июля 1894
  
  
  
   Тягостным страданьям обречены все персонажи романа Ф. Сологуба. Одни, потому что идут путём Ардалиона Борисовича и всякую свою гадость непременно желают видеть в другом, а тем другим уже и не остаётся ничего, кроме как принимать на себя страдания со стороны злобного и завистливого окружения. И тогда они либо сливаются с массой мелких бесов российских весей и городов, либо становятся их жертвами.
   По первое число достаётся детям:
   - Пойдём, пойдём, миленький, я тебе розочек дам. Твоего oтца тирана нет дома, я тебя накажу розочками, голубчик, это тебе полезно, миленький.
  
  
  
  * * *
  
  Живы дети, только дети, -
  Мы мертвы, давно мертвы.
  Смерть шатается на свете
  И махает, словно плетью,
  Уплетённой туго сетью
  Возле каждой головы.
  
  Хоть и даст она отсрочку -
  Год, неделю или ночь,
  Но поставит всё же точку
  И укатит в чёрной тачке,
  Сотрясая в дикой скачке,
  Из земного мира прочь.
  
  Торопись дышать сильнее,
  Жди - придёт и твой черёд.
  Задыхайся, цепенея,
  Леденея перед нею.
  Срок пройдёт - подставишь шею, -
  Ночь, неделя или год.
  
  15 апреля 1897
  
  
  
   Мир мещан пошлый и подлый. Возможно ли найти здесь кого-нибудь, кто ещё не испорчен затхлой стезёй обывательского разложения? Живы дети, только дети... Но они предмет родительской любви, учительской заботы, братского и сестринского участия, предмет филиа и сторге, а не эроса, если только это не передоновское вожделение порки.
  
  
   '- Самый лучший возраст для мальчиков, - говорила Людмила, - четырнадцать-пятнадцать лет. Ещё он ничего не может и не понимает по-настоящему, а уж всё предчувствует, решительно всё. И нет бороды противной.
   - Большое удовольствие! - с презрительною ужимкою сказала Валерия.
   Она была грустна. Ей казалось, что она - маленькая, слабая, хрупкая, и она завидовала сёстрам, - Дарьину весёлому смеху и даже Людмилину плачу. Людмила сказала опять:
   - Ничего вы не понимаете. Я вовсе не так его люблю, как вы думаете. Любить мальчика лучше, чем влюбиться в пошлую физиономию с усиками. Я его невинно люблю. Мне от него ничего не надо.
   - Не надо, так чего же ты его теребишь? - грубо возразила Дарья.
   Людмила покраснела, и виноватое выражение тяжело легло на её лице. Дарье стало жалко, она подошла к Людмиле, обняла её и сказала:
   - Ну, не дуйся, ведь мы не со зла говорим.
   Людмила опять заплакала, приникла к Дарьину плечу и горестно оказала:
   - Я знаю, что уж тут не на что мне надеяться, но хоть бы немножко приласкал он меня, хоть бы как-нибудь.
   - Ну что, тоска! - досадливо сказала Дарья, отошла от Людмилы, подперлась руками в бока и звонко запела:
   Я вечор сваво милова
  Оставляла ночевать'.
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
   Что могут сёстры? Как быть Людмиле, влюблённой в юношу, в котором ещё столько неистраченных возможностей, делающих его красивым? Не знающая будущего любовь, изъятая из глубин души на всеобщее обозрение, обязывает ли к чему?
   Благоуханным, по словам А. А. Блока, становится соседство с Передоновым гимназиста Саши Пыльникова и влюблённой в него барышни Людмилы Рутиловой: '...вся смелость, оригинальность и глубина Сологуба заключается в том, что в обыденности, в мещанстве 'как таковом' он открыл родник нескудеющей чистоты и прелести'. Глядя на эту пару, критик А. Горнфельд испытывает 'чудовищное напряжение похоти', ощущает собственную 'беспредельную извращённость', которую, разумеется, приписывает романисту. Совсем другие чувства владеют А. А. Блоком:
   'Когда читаешь о том, как веселятся и играют Саша и Людмила - оба молодые и красивые, как они душатся духами, как наряжаются, как смеются, как целуются, как над буднями уездной крапивы празднуют праздник лёгкой плоти, - когда читаешь, кажется, смотришь в весеннее окно. Вот она наконец, плоть, прозрачная, лёгкая и праздничная; здесь не уступлено пяди земли - и земля благоухает как может, и цветёт как умеет; и не убавлено ни капли духа, без которого утяжелились бы и одряхлели эти юные тела; нет только того духа, который разлагает, лишает цвета и запаха земную плоть'. (А. А. Блок. 'О реалистах'. С. 127)
  
  
  * * *
  
  Я также сын больного века,
  Душою слаб и телом хил,
  Но странно - веру в человека
  Я простодушно сохранил.
  
  В борьбе упорно-беспощадной
  Сгорели юные мечты,
  Потоптаны толпой злорадной
  Надежд весенние цветы,
  
  И длится ночь, черна, как прежде,
  Всю землю мглою полоня, -
  А всё же радостной надежде
  Есть место в сердце у меня!
  
  6 октября 1892
  
  
  
   Говоря о прельщении и рабстве эротическом, религиозный философ не был столь строг, сколь мещане со своими пересудами и кривотолками, эротическими объективациями тёмных в духе горенфельда-передонова представлений. Н. А. Бердяев писал:
   'Физиологическая половая потребность редко является у человека в чистом виде; она всегда сопровождается психологическими усложнениями, эротическими иллюзиями. Человек является существом половым, то есть половинчатым, ущербным и стремящимся к восполнению, не только в своей физиологии, но и в своей психологии. Пол не есть только специальная функция в человеке, связанная с половыми органами; он разлит по всему организму человека'. ('О рабстве и свободе человека'. С. 648).
  
  
   'Всю ночь Людмиле снились такие знойные, африканские сны! То грезилось ей, что лежит она в душно-натопленной горнице и одеяло сползает с неё, и обнажает её горячее тело, - и вот чешуйчатый, кольчатый змей вполз в её опочивальню и поднимается, ползёт по дереву, по ветвям её нагих, прекрасных ног...
   Потом приснилось ей озеро и жаркий летний вечер, под тяжко надвигающимися грозовыми тучами, - и она лежит на берегу, нагая, с золотым гладким венцом на лбу. Пахло тёплою застоявшею водою и тиною, и изнывающею от зноя травою, - а по воде, тёмной и зловеще спокойной, плыл белый лебедь, сильный, царственно-величавый. Он шумно бил по воде крыльями и, громко шипя, приблизился, обнял её, - стало темно и жутко...
   И у змея, и у лебедя наклонилось над Людмилою Сашино лицо, до синевы бледное, с тёмными загадочно-печальными глазами, - и синевато-чёрные ресницы, ревниво закрывая их чарующий взор, опускались тяжело, страшно.
   Потом приснилась Людмиле великолепная палата с низкими, грузными сводами, - и толпились в ней нагие, сильные, прекрасные отроки, - а краше всех был Саша. Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на пол Сашу, головою к Людмиле, и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал, - она хохотала, как иногда хохочут во сне, когда вдруг усиленно забьётся сердце, - смеются долго, неудержимо, смехом самозабвения и смерти...
   Утром после всех этих снов Людмила почувствовала, что страстно влюблена в Сашу. Нетерпеливое желание увидеть его охватило Людмилу, - но ей досадно было думать, что она увидит его одетого. Как глупо, что мальчишки не ходят обнажённые! Или хоть босые, как летние уличные мальчишки, на которых Людмила любила смотреть за то, что они ходят босиком, иной раз высоко обнажая ноги.
   'Точно стыдно иметь тело, - думала Людмила, - что даже мальчишки прячут его''.
  
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  * * *
  
  Румяный, бойкий ученик,
  Весёлый, но благочестивый,
  Любитель интересных книг,
  Вошёл с улыбкою стыдливой;
  
  Страстной недели тихий звон
  Тогда носился над землёю.
  Старательный земной поклон
  Он положил передо мною,
  
  И ноги целовал, к стопам
  Моим нагим лицом склонившись.
  - Иду я к исповеди в храм.
  Нельзя идти не примирившись. -
  
  Он мне смиренно говорил, -
  Вы, ради Бога, мне простите. -
  Всё то, чем я вас огорчил,
  И злом меня не помяните. -
  
  - Господь простит, ты мной прощён,
  Одним покорны мы законам. -
  И на земной его поклон
  Ответил я земным поклоном.
  
  Он предо мной стоял босой,
  Оставив обувь на пороге.
  Пред ним склонившись головой,
  Ему поцеловал я ноги.
  
  15 апреля 1889
  
  
  
   В Древнем Риме принято было омывать гостю ноги. Это делал раб, но порой и хозяин, если хотел выказать особое уважение пришедшему к нему в дом. В 2015-м в Великий четверг Страстной недели Папа Франциск омывает ноги несовершеннолетним заключённым в римской тюрьме Ребиббиа. Некоторые из них плачут. В царствование Александра III в российской глубинке среди 'свинцовых мерзостей дикой русской жизни' ученик кладёт учителю старательный земной поклон и в знак примирения целует ноги; учитель отвечает тем же. Нельзя идти к исповеди, не примирившись, - это подлинное христианство, любовь, не ведающая разочарования никогда.
  
  
  
  * * *
  
  Люблю мою родную землю,
  Люблю я жизнь, и потому
  Страданье всякое приемлю,
  Покорен всякому ярму.
  
  Страданье иногда полезно
  Для тела, как и для души,
  И, кто признал закон железный,
  Тому и розги хороши.
  
  Стыда и боли злая вьюга
  Ведёт насилием к добру,
  И потому её, как друга,
  Без отговорок я беру.
  
  Но всё же мы упрямо спорим,
  Как с диким и жестоким злом,
  С напрасным, безнадёжным горем,
  С ужасным, мстительным врагом.
  
  Перед Бедою, ведьмой чёрной,
  Что сторожит у всех дверей,
  Склоняться в страхе так позорно,
  Невыносимо для людей.
  
  Мы ведьму мерзкую прогоним
  Усилием ума и рук.
  Но не сглупим мы, и не тронем
  Семью стыда и кратких мук.
  
  21 декабря 1886
  
  
  
   ...Какие только чудаки и чудачки на разные буквы русского алфавита не берутся травить анекдотики о поэтах! И ладно бы только это, а то ведь ещё и оценки дают чудаки, не слышащие ни поэтического слова, ни зова бытия, но скабрезно собирающие, кто, с кем, в каком доме, на чьей кровати. А чудачки, ненавидящие Рембо и Верлена, но хватающиеся слагать их жизнеописание, ведали разве когда 'семью стыда и кратких мук'?! О, сколько их, завистливо поглядывающих на многотомные собрания сочинений и высасывающих свои темы из пальца! Книженции этих апологетов неизвестно каких, - то ли монетарных, то ли домостроевских, - ценностей со сплетнями и идиотическими заключениями на основе научно-популярного анализа грязного белья устилают полки литературных кафе и магазинов.
   Читаем перлы журналиста с говорящей фамилией Недошивин из книги, якобы воссоздающей 'вольную, загадочную атмосферу великолепного и незабываемого Серебряного века':
   'Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от неё и тем самым приятие всего низменного в мире - вот что проповедовал Сологуб. А звал либо к наслаждению чистым искусством, либо уж к скорейшему приходу 'тихой избавительницы' - смерти. Увы, когда на шестьдесят четвёртом году к нему постучится реальная смерть, он, который на каждом углу кричал, что ненавидит 'дебелую бабищу Жизнь', вдруг заплачет и, заливаясь слезами, будет жаловался (привет корректору Поленовой. - О.К.) неизвестно кому и упрекать непонятно кого. 'Умирать надо? - заскулит - Гнусность!.. Зачем? За что? Как смеют?' И словно молитву будет твердить: 'Дай мне жизни ещё хоть немного, чтоб я новые песни сложил!..'' (В. М. Недошивин. 'Прогулки по Серебряному веку'. С. 259-260)
   Вот это да! Всё с точностью наоборот. Как будто недотыкомка серая, ехидная сочиняла про Фёдора Кузьмича.
  
  
  * * *
  
  Недотыкомка серая
  Всё вокруг меня вьётся да вертится, -
  То не Лихо ль со мною очертится
  Во единый погибельный круг?
  
  Недотыкомка серая
  Истомила коварной улыбкою,
  Истомила присядкою зыбкою, -
  Помоги мне, таинственный друг!
  
  Недотыкомку серую
  Отгони ты волшебными чарами,
  Или наотмашь, что ли, ударами,
  Или словом заветным каким.
  
  Недотыкомку серую
  Хоть со мной умертви ты, ехидную,
  Чтоб она хоть в тоску панихидную
  Не ругалась над прахом моим.
  
  1 октября 1899
  
  
  
   'Постучится реальная смерть', - карябает Недошивин с коварной улыбкою. Это что за 'присядка зыбкая'?! Какие доценты донских внушили недошивиным такие 'реальные понятия', как 'реальная смерть'?! Понятно, что не из реальных училищ учителя были, а из 'реальных университетов' 'реальные пацаны'.
   'Отчаяние, душевная усталость, отвращение к жизни, бегство от неё и тем самым приятие всего низменного в мире - вот что проповедовал Сологуб'.
   Да полноте, господин товарищ Недошивин! Что за Лихо вас повело? Было ли у вас время заглянуть хотя бы в один из восьми томов Ф. Сологуба, предел вашей зависти и озлобленности?! Читали когда-нибудь его стихотворения и рассказы? На романы, понятное дело, времени у вас нет. Разве что сцены, которые 'позволили' обозвать поэта 'русским маркизом де Садом', прочли.
   Ай-яй-яй! Сколько же передоновщины в этом Недошивине! И почему этот чудак-человек взялся писать о Сологубе? Не иначе для 'кирпича' в 37,44 печатных листа материал набирал - без божества, без вдохновенья с доп.тиражом 2000 экземпляров окололитературной порнографии насобирал.
   Полноте, Вячеслав Михайлович, вы наш, Недошивин! Что скулите этакой постсоветской недотыкомкой-недошивинкой? А возьмите-ка и почитайте Фёдора Кузьмича, и прибавится вам душевных сил, терпения, упования, надежды. Может, поймёте, наконец, прелесть жизни, песни и пляски, попросите 'жизни ещё хоть немного', чтобы новые песни прочесть. А не поймёте, так и не читайте, но и не судите тогда, как сапожник, повыше сапога. Помните 'семью стыда и кратких мук': жизнь, таинственный друг поэта, воздаст вам не словом, а рукой дебелой бабищи - наотмашь, по забралу.
  
  
  * * *
  
  Беден дом мой пасмурный
  Нажитым добром,
  Не блестит алмазами,
  Не звенит сребром,
  Но зато в нём сладостно
  Плакать о былом.
  
  За моё убожество
  Милый дар мне дан
  Облекать все горести
  В радужный туман
  И целить напевами
  Боль душевных ран.
  
  Жизнь влача печальную,
  Вовсе не тужу.
  У окошка вечером
  Тихо посижу,
  Проходящим девушкам
  Сказку расскажу.
  
  Под окном поставил я
  Длинную скамью.
  Там присядут странницы, -
  Песню им спою,
  Золото звенящее
  В души их пролью.
  
  Только чаще серая
  Провлечётся пыль,
  И в окно раскрытое
  На резной костыль
  Тихо осыпается -
  Избитая быль.
  
  4 сентября 1913
  Тойла
  
  
  
  
  *** 'Цветы для наглых, вино для сильных'
  
  Осенью 1908 года на литературных средах Вячеслава Иванова Фёдор Сологуб знакомится с поэтом и переводчицей А. Н. Чеботаревской, которая очень скоро из Анастасии Николаевны становится 'милой Настичкой', 'милой плаксой', 'дерзилочкой', 'Малим' и навсегда входит в его жизнь. 'Отчего мы не встретились раньше?' - спрашивает его Малим и, окружая супруга смешным и бестактным культом почитания, придумывает для себя и для него сравнение со слепыми бабочками. По глубокой внутренней убеждённости поэта, 'быть вдвоём - быть рабом', и 'милая Настичка' вынуждает его продать старомодную красную бархатную мебель и купить новую в стиле модерн, а к модерну рояль штутгардтской фирмы 'Липп' и маленькие живые пальмы. Поэт сбривает бороду и усы и торжественный, как Будда, принимает гостей.
   - Что мне ещё придумать? Лысину позолотить, что ли?
   Квартира на Широкой улице превращается в салон, куда наведываются антрепренёры, импресарио, политические деятели, репортёры, художники, эстрадные актрисы, философы и поэты.
  
  
  * * *
  
  Кто на воле? Кто в плену?
  Кто своей судьбою правит?
  Кто чужую волю славит,
  Цепь куя звено к звену?
  
  Кто рабы и кто владыки?
  Кто наёмник? Кто творец?
  Покажите наконец,
  Сняв личины, ваши лики.
  
  Но, как прежде, всё темно.
  В душных весях и в пустыне
  Мы немотствуем и ныне,
  Цепь куя к звену звено.
  
  Нет великого владыки.
  Празден трон, и нем дворец.
  Опечаленный творец
  Дал личины, отнял лики.
  
  8 января 1905
  
  
  
   В статье 'Творчество Фёдора Сологуба' (июль 1907 года) Александр Блок писал: 'Если в прозе Сологубу чаще свойственно воплощать чудовищное жизни, то в стихах он говорит чаще о жизни прекрасной, о красоте, о тишине. Муза его - печальна или безумна. Предмет его поэзии - скорее душа, преломляющая в себе мир, а не мир, преломленный в душе' (С. 162).
   'Душа, преломляющая в себе мир...' - это преломление и есть трансцендирование, выход из замкнутой субъективности путём откровения, экзистенциального общения с другим творческим началом, - другим мыслящим 'я', равным душе, - или несоразмерно превосходящим её, дающим и отнимающим лики и личины Творцом.
   Совсем иное - 'мир, преломленный в душе'. Это некая эмоция, чувство, впечатление - словом, субъективация. Творчество возможно и на этом пути: оно не озабочено поиском истины или освобождением от самодовлеющих причин. Это путь обращения к самому себе, беседы с собой, - творчество, ограниченное кругом 'личного', - мнение, сомнение, а не откровение.
  
  
  * * *
  
  Я лицо укрыл бы в маске,
  Нахлобучил бы колпак
  И в бесстыдно-дикой пляске
  Позабыл бы кое-как
  Роковых сомнений стаю
  И укоры без конца -
  Всё, пред чем не поднимаю
  Незакрытого лица.
  Гулкий бубен потрясая
  Высоко над головой,
  Я помчался б, приседая,
  Дробь ногами выбивая,
  Пред хохочущей толпой,
  Вкруг литого, золотого,
  Недоступного тельца,
  Отгоняя духа злого,
  Что казнит меня сурово
  Скудной краскою лица.
  Что ж меня остановило?
  Или это вражья сила
  Сокрушила бубен мой?
  Отчего я с буйным криком
  И в безумии великом
  Пал на камни головой?
  
  17 декабря 1895, 15 декабря 1896
  
  
  
   В безумии великом бились головой о камни столичные критики:
   - Ну-ка, стойте! - кричали они Сологубу.- Это же бубен! Это бубен, а не какая-нибудь фортепьяно!
   Немало досталось ему за 'Мелкого беса'. В предисловии к пятому изданию романа в августе 1909 года автор сообщает:
   'Мне казалось когда-то, что карьера Передонова закончена и что уж не выйти ему из психиатрической лечебницы, куда его поместили после того, как он зарезал Володина. Но в последнее время до меня стали доходить слухи о том, что умоповреждение Передонова оказалось временным и не помешало ему через некоторое время очутиться на свободе, - слухи, конечно, маловероятные. Я упоминаю о них только потому, что в наши дни и невероятное случается. Я даже прочитал в одной газете, что я собираюсь написать вторую часть 'Мелкого беса''. (Ф. Сологуб. Предисловия к изданиям 'Мелкого беса')
  
  
  Шут
  
  Дивитесь вы моей одежде,
  Смеётесь: что за пестрота!
  Я нисхожу к вам, как и прежде,
  В святом обличии шута.
  
  Мне закон ваш - нe указка.
  Смех мой - правда без границ.
  Размалёванная маска
  Откровенней ваших лиц.
  
  Весь лоскутьями пестрея,
  Бубенцами говоря,
  Шутовской колпак честнее,
  Чем корона у царя.
  
  Иное время, и дороги
  Уже не те, что были встарь,
  Когда я смело шёл в чертоги,
  Где ликовал надменный царь.
  
  Теперь на сходке всенародной
  Я подымаю бубен мой,
  Смеюсь пред Думою свободной,
  Пляшу пред мёртвою тюрьмой.
  
  Что, вас радуют четыре
  Из святых земных свобод?
  Эй, дорогу шире, шире!
  Расступайтесь, - шут идёт!
  
  Острым смехом он пронижет
  И владыку здешних мест,
  И того, кто руку лижет,
  Что писала манифест.
  
  2 ноября 1905
  
  
  
   - Что скажете, коллега? - поговаривали между собой критики.
   - Ну, что я скажу... Думаю, что русский бубен на грани коллапса...
   'Статья Городецкого о Сологубе - ни к чему не нужна, глупа, безграмотна, некультурна', - замечает А. А. Блок в записных книжках (С. 97).
   - Что вы, коллега! - возражают критики, пытаясь напялить на автора шутовской колпак 'мистического анархиста'. - Мы прекрасно слышим, у нас абсолютный слух, между прочим. Мы - преподаватели бубна!
   'Я слышал, - делится своей бедой Ф. Сологуб, - будто бы Варваре удалось убедить кого-то, что Передонов имел основание поступить так, как он поступил, - что Володин не раз произносил возмутительные слова и обнаруживал возмутительные намерения, - и что перед своею смертью он сказал нечто неслыханно дерзкое, что и повлекло роковую развязку. Этим рассказом Варвара, говорили мне, заинтересовала княгиню Волчанскую, и княгиня, которая раньше всё забывала замолвить слово за Передонова, теперь, будто бы, приняла живое участие в его судьбе'. (Из предисловия).
  
  
  Парижские песни
  
  2
  
  Здесь и там вскипают речи,
  Смех вскипает здесь и там.
  Матовы нагие плечи
  Упоённых жизнью дам.
  Сколько света, блеска, аромата!
  Но кому же этот фимиам?
  Это - храм похмелья и разврата,
  Храм бесстыдных и продажных дам.
  
  Вот летит за парой пара,
  В жестах отметая стыд,
  И румынская гитара
  Утомительно бренчит.
  Скалят зубы пакостные франты,
  Тешит их поганая мечта, -
  Но придут иные музыканты,
  И пойдёт уж музыка не та,
  
  И возникнет в дни отмщенья,
  В окровавленные дни,
  Злая радость разрушенья,
  Облечённая в огни.
  Все свои тогда свершит угрозы
  Тот, который ныне мал и слаб,
  И кровавые рассыплет розы
  Здесь, на эти камни, буйный раб.
  
  10 мая 1914
  Париж
  
  
   Ох, как не желает смотреться в зеркало, предлагаемое поэтом, глуховатая и подслеповатая критика!
   - Сологуб - этот революционер...
   - Какая может быть гитара в этом бубнохраме!
   - Что за пророчества?
   - Да что у вас там, болт, что ли, вылетел? Я не понимаю. Коллега, посмотрите. Конечно!
   - О, боже мой! Что вы делаете? Это же хлеб ваш будущий... Как вы относитесь к инструменту? Повнимательнее надо, я не знаю. Не настроен у вас вообще. Настраивать надо инструмент хоть иногда.
   И бьёт бубном об пол!
   - Давайте ещё раз! Давайте!
   И потом уже по ходу игры:
   - Ну, где крещендо?! Крещендо дайте нам! Но!
   - Дыхание! За дыханием следи!
   - Ну, что такое?! Прямо не знаю...
   - А ну-ка, стой! Что такое, что такое...
   - Никакого слада с ним нет.
   Вот тогда и 'позолотил лысину' Фёдор Кузьмич: целый ряд его пьес и рассказов принадлежали жене, ведь за имя 'Сологуб' платили значительно больше, чем за имя Анастасии Чеботаревской, и он частенько подписывался под её сочинениями. Мудрое решение вопросов планирования семейного бюджета.
  
  
  * * *
  
  Цветы для наглых, вино для сильных,
  Рабы послушны тому, кто смел.
  На свете много даров обильных
  Тому, кто сердцем окаменел.
  
  Что людям мило, что людям любо,
  В чём вдохновенье и в чём полёт,
  Все блага жизни тому, кто грубо
  И беспощадно вперёд идёт.
  
  О правде мира что б ни сказали,
  Всё это - сказки, всё это - ложь.
  Мечтатель бледный, умри в подвале,
  Где стены плесень покрыла сплошь.
  
  Подвальный воздух для чахлой груди,
  И обещанье загробных крыл.
  И вы хотите, о люди, люди,
  Чтоб жизнь земную я полюбил.
  
  9 июля 1914
  
  
  
   'Что было с Передоновым по выходе его из лечебницы, об этом мои сведения неясны и противоречивы. Одни мне говорили, что Передонов поступил на службу в полицию, как ему и советовал Скучаев, и был советником губернского правления. Чем-то отличился в этой должности, и делает хорошую карьеру.
   От других же я слышал, что в полиции служил не Ардальон Борисович, а другой Передонов, родственник нашего. Самому же Ардальону Борисовичу на службу поступить не удалось или не захотелось, он занялся литературною критикою. В статьях его сказываются те черты, которые отличали его и раньше.
   Этот слух кажется мне ещё неправдоподобнее первого.
   Впрочем, если мне удастся получить точные сведения о позднейшей деятельности Передонова, я расскажу об этом достаточно подробно'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Предисловия к изданиям 'Мелкого беса'')
  
  
   О, если бы Передонов был единственным бесом!
   - Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком Бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалионе и Варваре Передоновых, Павле Володине, Дарье, Людмиле и Валерии Рутиловых, Александре Пыльникове и других. О вас.
  
  
  * * *
  
  В таинственную высь, в неведомые веси,
  В чертоги светлого и доброго царя
  Зовёт настойчиво нездешняя заря.
  Там чародейные вскипают смеси.
  
  Душа упоена, земные гаснут спеси,
  И с бесом говоришь, веселием горя,
  Всё знание своё попутчику даря,
  И бес несёт во все уюты в дальнем лесе.
  
  Откроет пред тобой заросший мохом склеп
  Весёлый Рюбецаль, покажет груды реп.
  Желанью каждому ответит формой крепкой
  
  В руках кудесника скользящий быстрый нож.
  И станет правдой всё, что было прежде ложь.
  И отроком бежит, что вырастало репкой.
  
  20 июня 1918
  
  
   В уездном городке маскарад. Выряженные в костюмы, кроенные и перекроенные, горожане ожидают решения.
  
  
   '- Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присуждён приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер - ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.
   Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать. Но её подтолкнули, пропустили, вывели вперёд. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пёстрое и нарядное мелькнуло в отуманенных страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, - подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, - и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:
   - Приседай, подлянка! приседай!
   Гейша бросилась к дверям, но её не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:
   - Заставьте её снять маску!
   - Маску долой!
   - Лови её, держи!
   - Срывайте с неё!
   - Отымите веер!'
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  * * *
  
  Я созидал пленительные были
  В моей мечте,
  Не те, что преданы тисненью были,
  Совсем не те.
  
  О тех я людям не промолвил слова,
  Себе храня,
  И двойника они узнали злого,
  А не меня.
  
  Быть может, людям здешним и не надо
  Сны эти знать,
  А мне какая горькая отрада -
  Всегда молчать!
  
  И знает Бог, как тягостно молчанье,
  Как больно мне
  Томиться без конца в моём изгнаньи
  В чужой стране.
  
  11 июля 1923
  
  
  
   Язык Сологуба полный, широкий, свободный. Его можно назвать языком, преломляющим мир. Нужно время, чтобы увидеть, под каким угол зрения в нём преломляется мир. 'Величавым спокойствием и эпической медлительностью своей, - замечал А. Блок, - язык этот одевает его произведения, как драгоценная одежда'. (А. А. Блок. 'О реалистах'. С. 127)
   В складках этой одежды, как под маской гейши, соблазн и предупреждение: мир каков есть.
   - Скучна однолинейность нашей жизни, - хоть переодеванием обмануть бы ограниченность нашей природы! (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
   'Колос кричал:
   - Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она чужого мужа отбила, а ей - приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!
   И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, - больше из её кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.
   - Бить их всех надо! - визжала какая-то озлобленная дамочка.
   Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и других своих знакомых.
   - Щиплите её, щиплите подлянку! - кричала она.
   Мачигин, держась за нос, - капала кровь, - выскочил из толпы и жаловался:
   - Прямо в нос кулаком двинула.
   Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:
   - Спасите!
   И другие начали рвать её наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно. Володин с таким усердием дёргал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из весёлости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава. Он оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.
   - Пригодится! - визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.
   Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал: 'Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле спляшет''.
  
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  * * *
  
  Не стыдясь людей, она
  Пляшет белая да голая.
  Скоморохова жена
  Быть должна всегда весёлая.
  
  Поплясала, - поднесут
  Чарку крепкой, сладкой водочки,
  Покататься повезут
  По реке на лёгкой лодочке.
  
  Станет жарко, так в реке
  Знай купайся, сколько хочется,
  Знай плещися налегке, -
  Юбки нет, так не замочится.
  
  11 января 1910
  
  
   Дикое напряжение праздника разрядилось беснованием всего городка.
   Люди - все, как один, пародия на человеческую породу - ухватились за шанс творить произвол, а им больше ничего и не надо. И радоваться-то не умеют, и праздника не понимают. Вся их горенфельдова сущность вскипает, если у кого дела идут лучше или таланты некие.
   Беснуется недотыкомка, обличает недошивинка:
   'Что ещё? Как всякий бедный учитель, Сологуб любил рестораны, и его часто можно было видеть то в кафешантане 'Аполло' (Фонтанка, 13), где они с Чулковым и Блоком распивали бутылочку-другую, то в ресторане 'Кин' (Фонарный пер., 9) в той же компании. Любил слегка 'подворовать' в литературе, даже сам признавался в плагиате. Та же Тэффи говорила, что он переделал (фактически украл) её стихотворение 'Пчёлка'. Когда она упрекнула его в заимствовании, услышала в ответ: это 'нехорошо тому, у кого берут, и недурно тому, кто берёт'. Вряд ли она преувеличивает, ибо на старости лет он сказал: 'Я когда что-нибудь воровал - никогда печатно не указывал источников... И забавно... меня не могли уличить в плагиате'. Нет, разумеется, он не переписывал чужих книг, но всё равно это, конечно, был плагиат'. (В. М. Недошивин. 'Прогулки по Серебряному веку'. С. 263-264)
   Такова критика от Передонова, которому 'на службу поступить не удалось или не захотелось, он занялся литературною критикою', прогулочки по Серебряному веку организует доцентом на кафедре туризма и гостеприимства. В качестве доказательства 'плагиата' бытописатель поэта приводит цитату из его письма к критику А. Измайлову: 'Если бы я только тем и занимался, что переписывал бы из чужих книг, то и тогда мне не удалось бы стать плагиатором, и на всё я накладывал бы печать своей достаточно ясно выраженной литературной личности'. Бытописатель совсем уже было собирался обвинить поэта в плагиате не только мыслей, тем, рифм, аллюзий, реминисценций, но даже и слов русского языка, когда Фёдор Кузьмич признался сам: 'Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтечей'.
  
  
  
  * * *
  
  Суровый звук моих стихов -
  Печальный отзвук дальной речи.
  Не ты ль мои склоняешь плечи,
  О, вдохновенье горьких слов?
  
  Во мгле почиет день туманный,
  Воздвигся мир вокруг стеной,
  И нет пути передо мной
  К стране, вотще обетованной.
  
  И только звук, неясный звук
  Порой доносится оттуда,
  Но в долгом ожиданьи чуда
  Забыть ли горечь долгих мук!
  
  6 января 1899
  
  
   'Суровый звук моих стихов - печальный отзвук дальной речи'.
   Именно так! Полвека, как в искусстве это называется постмодернизмом: современная культура не может напускать вид первобытности, будто родилась на пустом месте. И Сологуб предвидел: 'новым Пушкиным' будет поэт, обладающий даром конгениального синтеза великой многовековой культуры. Так же как И. С. Бах 'обворовал' всё музыкальное искусство средневековья и Возрождения, - так же как А. С. Пушкин 'обворовал' В. К. Тредиаковского, А. П. Сумарокова, Г. Р. Державина, современников своих и учителя своего В. А. Жуковского, а Казимир Малевич воспроизвёл в своём творчестве стили всех эпох живописи, чтобы поставить в конце точку - чёрный квадрат, - так же и 'новому Пушкину' придётся взять классиков и современников с тем, чтобы поставить на многовековую историю 'печать своей достаточно ясно выраженной литературной личности'. Это работа не безличного сапожника или портного - это работа гения.
  
  
   '- Зачем я стану писать целые томы, пересказывая истории о том, как они полюбили, как они разлюбили, и всё это? Я пишу только то, что могу сказать сам от себя, что ещё не было сказано. А сказано уже многое. Лучше прибавить своё одно слово, чем писать томы ненужностей.
   - Вечные темы, всегда одно и то же, - говорила Елисавета, - разве не они составляют содержание великого искусства?
   - Мы никогда не начинаем, - сказал Триродов. - Мы являемся в мир с готовым наследием. Мы - вечные продолжатели. Потому мы не свободны. Мы видим мир чужими глазами, глазами мёртвых. Но живу я, только пока делаю всё моим'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
   'Делаю всё моим' - именно так это и произойдёт, если только вообще явится 'новый Пушкин'. А в том, что он явится, на полном серьёзе был убеждён и А. А. Блок.
   Из письма к матери 27 ноября 1907 года:
   'Я очень осведомлён в современной литературе и сделал выводы очень решительные: за этот год, в конечном итоге: 1) переводная литература преобладает над оригинальной; 2) критика и комментаторство - над творчеством. Так это будет ещё лет 50-100, а потом явится большой писатель 'из бездны народа' и уничтожит самую память о всех нас. Забавно смотреть на крошечную кучку русской интеллигенции, которая в течение десятка лет сменила кучу миросозерцаний и разделилась на 50 враждебных лагерей, и на многомиллионный народ, который с XV века несёт одну и ту же однообразную и упорную думу о боге (в сектанстве)'. (А. А. Блок. Письма 1898-1921. С. 219)
  
  
  
  * * *
  
  Душа моя, благослови
  И упоительную нежность,
  И раскалённую мятежность,
  И дерзновения любви.
  
  К чему тебя влечёт наш гений,
  Твори и в самый тёмный день,
  Пронзая жуть, и темь, и тень
  Сияньем светлых вдохновений.
  
  Времён иных не ожидай, -
  Иных времён и я не стою, -
  И легкокрылою мечтою
  Уродства жизни побеждай.
  
  30 ноября 1916
  
  
  
   'Наконец гейша вырвалась, - обступившие её мужчины не устояли против её проворных кулаков да острых зубов.
   Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку и захватила её за платье. Гейша вырвалась было, но уже её опять окружили. Возобновилась травля.
   - За уши, за уши дерут, - закричал кто-то. Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала её, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.
   Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл её своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро понёс, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:
   - Негодяй, подлец!
   Бенгальского дёргали, колотили в спину. Он кричал:
   - Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.
   Так через весь коридор он пронёс гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую. Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил её собою и сказал:
   - Господа, вы не пойдёте дальше.
   Гудаевская, шурша остатками растрёпанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:
   - Отойдите, пропустите.
   Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали её от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа.
   - Взял бы да и дал бы ей оплеуху, - чего зевал, фалалей!
   - Неудобно было зайти, - оправдывался индеец, бестолково махая руками, - Павлушка под локтем вертелся.
   - Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего церемонился! - кричала Гудаевская.
   Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:
   - Уехали-с, ваше превосходительство'.
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  Чёртовы качели
  
  В тени косматой ели
  Над шумною рекой
  Качает чёрт качели
  Мохнатою рукой.
  
  Качает и смеётся,
  Вперёд, назад,
  Вперёд, назад.
  Доска скрипит и гнётся,
  О сук тяжёлый трётся
  Натянутый канат.
  
  Снуёт с протяжным скрипом
  Шатучая доска,
  И чёрт хохочет с хрипом,
  Хватаясь за бока.
  
  Держусь, томлюсь, качаюсь,
  Вперёд, назад,
  Вперёд, назад.
  Хватаюсь и мотаюсь,
  И отвести стараюсь
  От чёрта томный взгляд.
  
  Над верхом тёмной ели
  Хохочет голубой:
  'Попался на качели,
  Качайся, чёрт с тобой'.
  
  В тени косматой ели
  Визжат, кружась гурьбой:
  'Попался на качели,
  Качайся, чёрт с тобой'.
  
  Я знаю, чёрт не бросит
  Стремительной доски,
  Пока меня не скосит
  Грозящий взмах руки,
  
  Пока не перетрётся,
  Крутяся, конопля,
  Пока не подвернётся
  Ко мне моя земля.
  
  Взлечу я выше ели,
  И лбом о землю трах.
  Качай же, чёрт, качели,
  Всё выше, выше... ах!
  
  14 июня 1907
  
  
  
   Качает чёрт качели мохнатою рукой: каждый год вплоть до начала первой мировой войны поэт устраивал благотворительные вечера со сбором средств для ссыльных большевиков, верил в 'свободу, приходящую из надмирных высот', верил в творческий характер этой свободы и оттого не боялся её. Пока не перетёрлась, крутяся, конопля...
   И тогда, взлетая выше ели, - ох, уж этот постмодернизм! - подвернулась к нему земля.
   И всё в его жизни пошло на слом.
   И лбом о землю трах!
   Таково свойство этого места: ужас и восторг обитают тут вместе.
  
  
  
  * * *
  
  Я спешил к моей невесте
  В беспощадный день погрома.
  Всю семью застал я вместе
  Дома.
  
  Все лежали в общей груде...
  Крови тёмные потоки...
  Гвозди вбиты были в груди,
  В щёки.
  
  Что любовью пламенело,
  Грубо смято тёмной силой...
  Пронизали гвозди тело
  Милой...
  
  22 июня 1906
  
  
  
   - Что вы бубните, вы же - бубнист! Но!..
   - Чародейные смеси... рай на звезде Маир...
   - Ну ладно, подожди, я тебя иначе доеду.
   - Сколько у тебя душ? Сколько сознаний? Знаешь ли ты это?..
   - Что ж так бубен ваш гремуч?
   - Режь её, стерву астраханскую!
   ...И толпа была под ним сплошной, неровной мостовой, тяжко движущимся глетчером.
  
  
  
   '- Наследственность - великое дело! - свирепо кричал, он. - Из мужиков в баре выводить - глупо, смешно, нерасчётливо и безнравственно. Земля скудеет, города наполняются золоторотцами, неурожаи, невежество, самоубийства - это вам нравится? Учите мужика, сколько хотите, но не давайте ему чинов за это. А то крестьянство теряет лучших членов и вечно останется чернью, быдлом, а дворянство тоже терпит ущерб от прилива некультурных элементов. У себя в деревне он был лучше других, а в дворянское сословие он вносит что-то грубое, нерыцарское, неблагородное. На первом плане у него нажива, утробные интересы. Нет-с, батенька, касты были мудрое устройство'.
  (Ф. Сологуб. 'Мелкий бес')
  
  
  
  * * *
  
  За оградой старых стен
  Что меня вы сторожите,
  И в какой влечёте плен,
  И о чём мне ворожите?
  
  Пусты дебри, лес дремуч,
  Скит ваш радости не ведом.
  Что ж так бубен ваш гремуч?
  Кто бежит за вами следом?
  
  Но спокойно я иду,
  Неотвязные, за вами,
  Забавляясь, как в бреду,
  Чародейными словами.
  
  Жду, когда же из очей,
  Низвергаюших зарницы,
  Молний пламенных ручей
  Вы прольёте, чаровницы,
  
  И невольница причин,
  Цепь трёхмерную ломая,
  Мне предстанет без личин
  В день немеркнущего мая.
  
  3 (16) мая 1923
  
  
  
   'Иногда думаешь, что тот человек, который писал так много лет стихи всё об одном, который всё узнал из своего долгого, таинственного и одинокого опыта, который ничем, кроме постоянного 'злого бытия', не обязан ни людям, ни миру, - входит в 'Пламенный круг' Сологуба Александр Блок, - что этот человек мог бы стать учителем людей, мог бы действительно 'утешить'. Но он не хочет, и мера его презрения недоступна для нас, и путь в его пещеру нам заказан'. (А. А. Блок. 'Письма о поэзии'. С. 287)
   'Успокоенность Сологуба, - отмечал Н. С. Гумилёв, - ранит больнее, чем мятежность других'. ('Письма о русской поэзии'. С. 77)
   Суровое напоминание Ф. Сологуба о мелком бесе, сидящем в каждом мещанине, не уберегло обывателей от катастрофы. Передоновы всех мастей кричали 'Ур-ра!' и сливались в одно целое в ура-патриотическом экстазе. Чёртовы качели взлетали всё выше, пока три года бесконечной позиционной войны не измотали ура-патриотизм до предела. Три года поражений, лазаретов и заградотрядов из джигитов Кавказской туземной дивизии обнажили, кто в России хозяин. Ни солдат, ни казак, ни любой другой защитник Отечества мириться с рабским своим положением более не желали. Царизм в одночасье был пущен под откос. Вместе с ним пошли прахом литературные труды и заслуги Фёдора Сологуба. Кончилась 'лёгкая, такая лёгкая жизнь'.
  
  
  Парижские песни
  
  1
  
  Раб французский иль германский
  Всё несёт такой же гнёт,
  Как в былые дни спартанский,
  Плетью движимый, илот,
  
  И опять его подруга,
  Как раба иных времён,
  Бьётся в петлях, сжатых туго,
  Для утех рантьерских жён,
  
  Чтоб в театр национальный
  Приезжали, в Opéra,
  Воры бандою нахальной,
  Коротая вечера,
  
  Чтоб огни иллюминаций
  Звали в каждый ресторан
  Сволочь пьяную всех наций
  И грабителей всех стран, -
  
  Ты во дни святых восстаний
  Торжество победы знал
  И у стен надменных зданий,
  Умирая, ликовал.
  
  Годы шли, - теперь взгляни же
  И пойми хотя на миг,
  Кто в Берлине и в Париже
  Торжество своё воздвиг.
  
  10 мая 1914
  Париж
  
  
  
  
  
  *** 'Не брать бы вовсе в руки тяжёлого меча'
  
  В своё время революционер и социалист Александр Иванович Герцен (1767-1846) не склонен был предаваться оптимистическим иллюзиям о появлении 'освободителей человечества' из среды мещан, пролетариата или крестьянства. А. И. Герцен знал, что массы 'под равенством понимают равномерный гнёт', а 'истина принадлежит меньшинству', поэтому призывал к 'борьбе свободного человека с освободителями человечества'. Он утверждал: 'Не будет миру свободы, пока всё религиозное, политическое не превратится в человеческое, простое'; 'Мало ненавидеть корону, надобно перестать уважать и фригийскую шапку; мало не признавать преступлением оскорбления величества, надобно признавать преступлением salus populi '. (Цит. по: Н. А. Бердяев. 'О рабстве и свободе человека'. С. 614)
  
  
  * * *
  
  Всё было беспокойно и стройно, как всегда,
  И чванилися горы, и плакала вода,
  И булькал смех девичий в воздушный океан,
  И басом объяснялся с мамашей грубиян.
  Пищали сто песчинок под дамским башмаком,
  И тысячи пылинок врывались в каждый дом.
  Трава шептала сонно зелёные слова.
  Лягушка уверяла, что надо квакать ква.
  Кукушка повторяла, что где-то есть куку,
  И этим нагоняла на барышень тоску,
  И, пачкающий лапки играющих детей,
  Добрызгал дождь на шапки гуляющих людей,
  И красили уж небо в берлинскую лазурь,
  Чтоб дети не боялись ни дождика, ни бурь,
  И я, как прежде, думал, что я - большой поэт,
  Что миру будет явлен мой незакатный свет.
  
  24 марта 1907
  
  
  
   Последующие поколения революционеров-демократов не отличались прозорливостью А. И. Герцена.
   - Мы любим утопии, - говорит приват-доцент Триродов, главный герой романа-трилогии 'Творимая легенда', завершённой в 1913 году. - Читаем Уэльса. Самая жизнь, которую мы теперь творим, представляется сочетанием элементов реального бытия с элементами фантастическими и утопическими.
   1 июля 1887 года с одобрения императора Александра III министром просвещения Российской империи графом И. Д. Деляновым был введён сословно-доходный ценз на получение гимназического образования. При приёме в гимназии предписывалось воздержаться 'от поступления в них детей кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одарённых необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат'. Фёдору Тетерникову в это время было 24 года и он служил учителем: вместе с господскими детьми он успел закончить гимназию и получил образование в Учительском институте. Родись мальчик незадолго до убийства освободителя Александра II, кто знает, получился бы из него когда Сологуб?
   Так, с циркуляра о кухаркиных детях, разделения народов чертой оседлости и других благоглупостей царского режима занялась революция 1905 года.
  
  
  * * *
  
  Догорало восстанье, -
  Мы врагов одолеть не могли, -
  И меня на страданье,
  На мучительный стыд повели.
  
  Осудили, убили
  Победители пленных бойцов,
  А меня обнажили
  Беспощадные руки врагов.
  
  Я лежала нагая,
  И нагайками били меня,
  За восстанье отмщая,
  За свободные речи казня.
  
  Издевался, ругался
  Кровожадный насильник и злой,
  И смеясь забавлялся
  Беззащитной моей наготой.
  
  Но безмерность мученья
  И позора мучительный гнёт
  Неизбежности мщенья
  Не убьёт и в крови не зальёт.
  
  Дни безумия злого
  Сосчитал уж стремительный рок,
  И восстанья иного
  Пламенеющий день недалёк.
  
  27-28 июня 1906
  
  
  
   В 1911-1914 годах в поездках по Европе поэт не однажды встречался с Л. Д. Троцким и А. В. Луначарским. Революционеры охотно шли на сближение с автором 'Мелкого беса'. А. В. Луначарский к тому же был родственником его жены, один из братьев которой был казнён, а другой сослан.
   'Может быть, люди в множестве никогда и нигде не были так малы и так ничтожны, как в России XIX века, - писал Фёдор Кузьмич. - Русская государственность осуществила худшие стороны человеческих сожитий. Так как она была чрезвычайно последовательна, то, созданная великим народом, она наивернейшим способом давила и гнелa людей. Укреплённая в зловещем гении Петра Великого, этого грубого и кровожадного вампира, вволю упившегося горячею кровью свободолюбивых стрельцов, этого первого и увенчанного бессердечного чиновника, творца табели о рангах, человека, которого г-н Мережковский называет первым русским интеллигентом, эта государственность обратила русскую действительность в кровавый туман кошмарной фантасмагории. Воздвигнутая государственным строительством народа, она стала проклятием и язвою этого народа. Она довела его до самого края той бездны, куда уже и до нас сваливался не один народ в безумном стремлении к обманчиво-всемирным фантомам'. ('О грядущем хаме Мережковского').
  
  
  
  Халдейская песня
  
  Халдейский царь
  (соло)
  
  У меня ли не житьё!
  Всё казённое - моё!
  Государство - это я,
  И над всеми власть моя.
  
  Халдейские люди
  
  А у нас-то вот житьё!
  Что встаём, то за вытьё.
  Мы несём во все места,
  А мошна у нас пуста.
  
  Халдейский царь
  
  Не пойти ль мне на войну
  В чужедальную страну,
  Злата, серебра добыть,
  Чтоб ещё богаче быть?
  
  Халдейские люди
  
  Собирают нашу рать,
  Знать, нам время умирать.
  Нас погонят на войну
  За халдейскую казну.
  
  Халдейский царь
  
  Что там? Вздумали роптать?
  Стройся, верная мне рать!
  Поострей точи мечи!
  Бей! коли! руби! топчи!
  
  Март 1907
  
  
  
   'В 905 году он очень ярко откликнулся на расстрел рабочих; его жалящие пародии на духовенство и власть были широко распространены в Петербурге: без подписи, разумеется.
  
  Стоят три фонаря - для вешанья трёх лиц:
  Середний - для царя, а сбоку - для цариц'.
  
  (А. Белый. 'Начало века'. С. 488)
  
  
  
   Пламенный круг Февральской революции он встретил с восторгом и верой в очищающую силу свободы:
  
  
   'Хамство - грязный пережиток старых лет, издыхающее порождение старого строя. Кто бы ни пришёл в ближайшее будущее на политическую арену, царство Хама не грядёт, а кончается. Мы пережили хамский период нашей общественности. Бояться Грядущего Хама станет только тот, кто не верит свободе, кто не любит её превыше всего на земле и в мире нездешнем. В свободе - творчество и радость жизни, в свободе - и восторге смерти. Нельзя войти в свободу для того только, чтобы закиснуть в болоте мещанского и хамского благополучия, пошлой самоудовлетворённости. Свобода непрерывно разрушает и непрерывно созидает. Она влечёт и волнует. К ней мечты и любовь, за неё первая и последняя кровь, в ней жизнь, за неё смерть. Радостны муки и желанны страдания за неё. Сладким пламенем восторга она льётся по жилам, и вкусивший из её кубка приобщается к такому мощному потоку жизни и восторга, вливает свой голос в такой могучий гимн, при которых нет места мелким, пошлым бесам пережитой нами многовековой ночи'.
  (Ф. Сологуб. 'О грядущем хаме Мережковского')
  
  
  
   Романовых будто и не было вовсе!
   - Турандиночка, покажи-ка свой мешок. Нет ли в нём ста тысяч?
   - Если надо, там есть...
   Вошла сказка в жизнь. Хотя и не приспособлена была жизнь к принятию сказки, но кое-как дала сказке место. Купила сказка место в жизни...
   Февральская революция опьяняла, как перуанское зелье.
  
  
  * * *
  
  Благодарю тебя, перуанское зелие!
  Что из того, что прошло ты фабричное ущелие!
  
  Всё же мне дарит твое курение
  Лёгкое томное головокружение.
  
  Слежу за голубками дыма и думаю:
  Если б я был царём Монтезумою,
  
  Сгорая, воображал бы я себя сигарою,
  Благоуханною, крепкою, старою.
  
  Огненной пыткой вконец истомлённому,
  Улыбнулась бы эта мечта полусожжённому.
  
  Но я не царь, безумно сожжённый жестокими,
  Твои пытки мне стали такими далёкими.
  
  Жизнь мне готовит иное сожжение,
  А пока утешай меня, лёгкое тление,
  
  Отгоняй от меня, дыхание папиросное,
  Наваждение здешнее, сердцу несносное,
  
  Подари мне мгновенное, зыбкое веселие.
  Благословляю тебя, перуанское зелие!
  
  25 марта 1919
  
  
  
   Ему, которому было ведомо очарование без красоты, уже виделось, как над яростным пожаром жизни восходит творимая легенда об очаровательном и прекрасном:
  
  
   'Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я - поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, - над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном.
   В спутанной зависимости событий случайно всякое начало. Но лучше начать с того, что и в земных переживаниях прекрасно, или хотя бы только красиво и приятно. Прекрасны тело, молодость и весёлость в человеке, - прекрасны вода, свет и лето в природе'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
   В 1918 году оптимизма насчёт ближайшего будущего у Фёдора Кузьмича поубавилось. Памфлет, расцененный народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским как контрреволюционный, подводит горький итог:
   'Русское общество морально распустилось. Это называлось переоценкою всех ценностей. Такая переоценка бывает полезна, если за неё берутся мужественные, прямые люди. У нас эта переоценка превратилась в ужасную по своим последствиям и отвратительную по своим проявлениям девальвацию моральных ценностей. Всё оценивалось сообразно успеху. Жизнь американизировалась в худшем смысле этого понятия: влечение к успеху во что бы то ни стало не облагораживалось волевым и трудовым напряжением. Россия оставалась страною пенкоснимателей и Иванушек-дурачков. Даже и успех ценился, но не уважался. Самый чистый успех мы опоганивали гнусненьким подхихикиванием'. (Ф. Сологуб. 'Без праздника')
  
  
  * * *
  
  Воспоминанья, - заблужденья,
  Ошибки, слёзы, преступленья,
  Тоска позорного паденья,
  Угар страстей и пьяный чад.
  Воспоминанья - горький яд!
  
  Желанья, - тщетные желанья,
  Без торжества, без упованья,
  Одни безумные мечтанья,
  Пустых страстей угарный чад.
  В желаньях тот же горький яд!
  
  
  
   'Иных времён и я не стою', - было дело, грустно заметил поэт. И всё-таки настали новые времена - Февральская революция открыла возможности конституционного преобразования великой державы. Обрело смысл спорить, доказывать, препираться.
  
  
   'Мальчик краснел. На глазах его блестели слезинки. Дулебов спросил:
   - Ну, скажи мне, какая вера на свете самая лучшая?
   Мальчик задумался. Шабалов злорадно спрашивал:
   - Неужели и этого не можешь сказать?
   Мальчик сказал:
   - Когда кто искренно верует, это и есть лучшая вера.
   - Этакий пень! - с убеждением сказал Шабалов.
   Триродов посмотрел на него с удивлением. Сказал тихо:
   - Искренность религиозного настроения, конечно, лучший признак спасающей веры.
   - Об этом мы поговорим после, - строго завизжал Дулебов. - А уж теперь неудобно препираться.
   Триродов улыбнулся и сказал:
   - Когда хотите. Мне всё равно, когда препираться'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
   С марта 1917 года Фёдор Сологуб принимает активное участие в работе Союза Деятелей Искусства, возглавляя его литературную курию, а по возвращении с летнего отдыха принимает участие и в подготовке созыва Собора деятелей искусства. Когда к концу октября А. Ф. Керенский 'проговорил Россию' и пробуждать гражданские чувства соотечественников взялись не 'господа', а 'ребята', обращавшиеся друг к другу некогда сладостным словом 'товарищ', выступления поэта стали редки и посвящены свободе слова и неприкосновенности Учредительного собрания. В декабре большевики разогнали Учредительное собрание, и дальнейшие пути политического развития России прояснились во всей своей безнадёжности и бездорожье. Всю зиму и весну 1918 года Ф. Сологуб публикует статьи против отмены авторского права, ликвидации Академии Художеств и уничтожения памятников. Но кому теперь нужна 'алебастровая голова лысой умницы' - Сологуб?
   - Да что он такое? Шарлатан? Мечтатель? Колдун? Не знается ли он с нечистою силою? Как вам кажется? Или уж это не сам ли чёрт в человеческом образе? Не чёрный, а серый, Анчутка беспятый, серый, плоский чёрт?
  
  
  
  * * *
  
  Зверь-человек купается от века
  В напрасно-пролитой крови!
  Но разве нет на свете человека,
  Достойного любви?
  И разве осуждён я вечно
  Скитаться с холодом в душе,
  И жизнь свой яд бесчеловечно
  В своём заржавленном ковше
  Нести мне будет бесконечно!
  Как жадно я искал
  В толпе завистливой и злобной,
  В душе тая свой идеал,
  Души, ему хоть в чём-нибудь подобной!
  Увы! Кого я ни встречал, -
  Старик ли, дева ль с пылким взором,
  Муж, полный зрелой красоты, -
  Неотразимым приговором
  Житейской пошлости черты
  На них читалися так ясно,
  Что и сомнение напрасно.
  
  11 июня 1891
  
  
  
   '- Завидую? Чему? - горячо возразил Пётр. - Скажи мне, что он сделал полезного? Вот он напечатал несколько рассказцев, книгу стихов, - но назови мне хоть одно из его сочинений, в стихах ли, в прозе ль, где была бы хоть капля художественного или общественного смысла.
   - Его стихи, - начала было Елисавета.
   Пётр перебил её:
   - Ты мне скажи, где его талант? Чем он известен? Кто его знает? Всё, что он пишет, только кажется поэзией. Перекрестись и увидишь, что всё это книжно, вымучено, сухо. Бездарное дьявольское наваждение.
   Рамеев сказал примирительным тоном:
   - Ну, уж это ты напрасно. Нельзя же так отрицать!
   - Ну, даже допустим, что там есть кое-что не очень плохое, - продолжал Пётр. - В наше время кто же не сумеет слепить звонких стишков! Но всё-таки, что я должен в нём уважать? Развратный, плешивый, смешной, подслеповатый, - и Елисавета находит его красавцем!'
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
   В пору революционных перемен литераторы и учёные превратились в лекторов и получали за свою работу продовольственную пайку. То, что в идеях большевиков есть что-то гуманное, 'мечтатель' и 'колдун' не сомневался, однако был уверен, что 'жить с ними нельзя':
   - Несчастная Россия, грязью измазанная, куда ты идёшь?
   Лекций он не читал, издавать его сочинения среди большевиков желающих не было; жить приходилось на доход с продажи вещей и от руки переписанных 5-7 экземпляров книжек своих стихов.
  
  
   '- Да ведь это возмутительная порнография!
   - А что вы называете порнографиею? - спросил Триродов.
   - А уж вы не знаете? - с насмешливою улыбкою отвечал Дулебов.
   - Я-то знаю, - сказал Триродов. - По моему разумению, всякий блуд словесный, всякое искажение и уродование прекрасной истины в угоду низким инстинктам человека-зверя - вот что такое порнография. Ваша казённая трижды проклятая школа - вот истинный образец порнографии.
   - Они у вас голые ходят! - визжал Дулебов.
   Триродов возразил:
   - Они будут здоровее и чище тех детей, которые выходят из ваших школ.
   Дулебов кричал:
   - У вас и учительницы голые ходят. Вы набрали в учительницы распутных девчонок.
   Триродов спокойно сказал:
   - Это - ложь!
   Директор говорил резко и взволнованно:
   - Ваша школа, - если это ужасное, невозможное учреждение позволительно называть школою, - будет немедленно же закрыта. Я сегодня же сделаю представление в Округ.
   Триродов резко возразил:
   - Закрывать школы вы умеете'.
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
  * * *
  
  Старик улыбчивый, ты медлишь на пороге,
  И смотришь на толпу играющих детей.
  Хоть ноги голые марает грязь дороги,
  Забавны милые беспечностью своей.
  
  Но думы у меня безрадостны и строги,
  Когда гляжу на них, они в душе моей,
  Как зарево больших и медленных огней,
  Обнявших светлые, надменные чертоги.
  
  Давно определён, бессмысленно суров,
  Начертан наш удел, о дети бедняков!
  И пусть в иной душе, из милых глаз мерцая,
  
  Зародыш гения даёт свои ростки,
  Бессмысленная жизнь, и косная, и злая,
  Покровом тягостным сомнёт его цветки.
  
  4 августа 1891
  
  
  
   Где-то в глубине души таилась надежда, что 'современный человек слишком индивидуалист, чтобы поднять бремя социалистического строя', а 'время скоро покажет народам всю деспотическую сущность этих мечтаний и всю научную несостоятельность этой теории, такой стройной на первый взгляд, и даже... слишком стройной'. Однако здоровья дожить до разоблачения деспотического режима и несостоятельности марксистской теории недоставало.
   10 декабря 1919 года Фёдор Сологуб обращается с прошением в Совет Народных Комиссаров:
  
  
   'Доведённый условиями переживаемого момента и невыносимою современностью до последней степени болезненности и бедственности, убедительно прошу Совет Народных Комиссаров дать мне и жене моей, писательнице Анастасии Николаевне Чеботаревской (Сологуб), разрешение при первой же возможности выехать за границу для лечения. Два года мы выжидали той или иной возможности работать в родной стране, которой я послужил работою народным учителем в течение 25 лет и написанием свыше 30 томов сочинений, где самый ярый противник мой не найдёт ни одной строки против свободы или народа. В течение последних лет я подвергся ряду грубых, незаслуженных и оскорбительных притеснений, как например: выселение как из городской квартиры, так и с дачи, арендуемой мною под Костромой, где я и лето проводил за работою; лишение меня 65-рублёвой учительской пенсии; конфискование моих трудовых взносов по страховке на дожитие и т. п., хотя мой возраст и положение дают мне право, даже в условиях необычайных, на работу в моей области и на человеческое существование. Мне 56 лет, я совершенно болен, от истощения (последние два года, кроме четверти фунта хлеба и советского супа, мы ничего не получали) у меня по всему телу экзема, работать я не могу от слабости и холода. Всё это, в связи с общеполитическими и специфическими монопольными условиями, в которых очутились русская литература и искусство, условиями, в высшей степени тягостными для независимого и самостоятельного творчества, заставляет меня просить Совет Народных Комиссаров войти в рассмотрение моей просьбы и разрешить мне с женой выезд для лечения за границу, тем более, что там есть издатели, желающие печатать мои сочинения. Если тяжело чувствовать себя лишним в чужой стороне, то во много раз тягостнее человеку, для которого жизнь была и остаётся одним сплошным трудовым днём, чувствовать себя лишним у себя дома, в стране, милее которой для него нет ничего в целом мире. И это горькое сознание своей ненужности на родине подвинуло меня после долгих и мучительных размышлений на решение временно оставить Россию, решение, ещё полгода тому назад казавшееся мне невозможным.
   Позволю себе напомнить, что подобные разрешения на выезд за границу были уже выданы профессору Ф. Ф. Зелинскому, Ф. Ф. Комиссаржевскому и другим.
   Прошу верить серьёзности мотивов этой просьбы, приносимой мною только после долгих колебаний'.
  (Ф. Сологуб. 'Письма в Совнарком, В. И. Ленину и А. В. Луначарскому')
  
  
  
  * * *
  
  Влечётся злая жизнь! Ни счастья, ни свободы!
  Ленивей тяжких змей ползут немые дни,
  Летят, как ураган, стремительные годы,
  И гаснет радость грёз, как бледные огни.
  
  Заставлены пути, заграждены исходы.
  Не трать остатка сил, неправды не кляни.
  Пускай твою ладью неведомые воды
  Несут лесным ручьём в таинственной тени.
  
  Лежи на дне ладьи, следи ветвей мельканье,
  И слушай сонных струй ленивое роптанье,
  И жди, спокойно жди. Бездействие не стыд.
  
  Когда для битвы нет оружия и силы.
  Усталого раба ничто не устрашит, -
  Ни холод жизни злой, ни холод злой могилы.
  
  7 августа 1891
  
  
  
   16 декабря 1919 года Красная Армия заняла Киев, германские войска покинули Литву и Латвию, а Польский карательный отряд сжёг село Рудобелка - столицу 'Рудобельской партизанской республики'.
   18 декабря командующий войсками Южного фронта А. И. Егоров начал Донбасскую операцию для разгрома Добровольческой и Донской армий. К 31 декабря белогвардейцы были выбиты из Донбасса.
   20 декабря 1919 года Политбюро ЦК РКП(б) постановило:
   'Переданное т. Троцким ходатайство Сологуба о разрешении ему выехать заграницу отклонить. Поручить комиссии по улучшению условий жизни учёных включить в состав обслуживаемых ею 50 крупных поэтов и литераторов, в том числе Сологуба и Бальмонта'.
   Разрешение на выезд из молодой советской республики было подписано в начале 1921 года и очень скоро аннулировано. В июле разрешение было выдано вновь, но после неодобрительного вмешательства наркома просвещения А. В. Луначарского с тем же успехом отменено. Ф. Сологуб, как автор контрреволюционных памфлетов, был причислен к 'ненавистникам пролетариата', а значит, мог и обождать с получением документов на выезд. Большевики издевались над поэтом и его женой, словно предлагая мечтателю преодолеть земное тяготение и прямым ходом отправиться на луну - путём главного героя 'Творимой легенды'.
  
  
   '- Пустяки, - спокойно сказал Триродов, - я этого не боюсь. Что вы можете мне сделать? В крайнем случае, я эмигрирую.
   Остров злобно захохотал.
   - Нарядитесь в мантию политического выходца! - злобно воскликнул он. - Напрасно! Наша полиция, осведомляемая благомыслящими людьми, от них же первый есмь аз, - но только первый! заметьте! - достанет везде. Найдут! Выдадут!
   - Оттуда не выдадут, - сказал Триродов. - Это - место верное, и там вы меня не достанете.
   - Что же это за место, куда вы собрались? - с язвительною улыбкою спросил Остров. - Или это ваш секрет?
   - Это - луна, - спокойно и просто ответил Триродов.
   Остров захохотал. Триродов говорил:
   - И притом луна, созданная мною. Она стоит перед моими окнами и готова принять меня'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
  * * *
  
  Ты не бойся, что темно.
  Слушай, я тебе открою, -
  Всё невинно, всё смешно,
  Всё божественной игрою
  Рождено и суждено.
  
  Для торжественной забавы
  Я порою к вам схожу,
  Собираю ваши травы,
  И над ними ворожу,
  И варю для вас отравы.
  
  Мой напиток пей до дна.
  В нём забвенье всех томлений;
  Глубина его ясна,
  Но великих утолений
  Преисполнена она.
  
  Вспомни, как тебя блаженно
  Забавляли в жизни сны.
  Всё иное - неизменно,
  Нет спасенья, нет вины,
  Всё легко, и всё забвенно.
  
  14 июля 1902
  
  
  
   - Слабый хочет сытости, сильный свободы и безвластия. Вы хотите передать всю силу общественной организации в руки слабых, а сильные будут положены вами под пресс. Вы готовите человечеству плохую будущность. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
   С четвёртой попытки разрешение на выезд было получено.
   Отбытие в Ревель супруги планировали на 25 сентября 1921 года.
   В начале августа сошёл с ума и скончался Александр Блок. В эти же дни по обвинению в причастности к заговору профессора В. Н. Таганцева большевистские палачи казнили Николая Гумилёва.
   23 сентября за два дня до отъезда в припадке меланхолии Анастасия Чеботаревская с криком 'Господи, спаси!' бросилась с дамбы Тучкова моста в воду. Ей казалось, что после кончины Блока и убийства Гумилёва третьей роковой жертвой назначен Фёдор Сологуб. Искупительную жертву супруги приняла река Ждановка, сливающаяся в том месте с Малой Невой.
   Тело Анастасии Николаевны было найдено 2 мая 1922 года сразу после ледохода.
   - Я думаю иногда, - говорила Ортруда, - что мы пришли из неведомого мира, чтобы воссоздать его на земле из материалов нашего земного переживания. Но тот неведомый мир так велик! В нём бесконечность возможностей. Что же наша одна бедная жизнь! Человек на земле живёт как зверь. Он знает только свои интересы и не знает истинной любви и трепещет перед всякою бурею. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
  * * *
  
  Зелёные слова так ласковы, так радостны,
  Так сладостны,
  Как утренний весенний сон.
  
  Лиловые слова так вкрадчиво-медлительны,
  Так утомительны,
  Как дальний предвечерний звон.
  
  Румяные слова весёлые, такие звонкие,
  Такие тонкие,
  Как на закате небосклон.
  
  Пурпурные слова так пламенны, торжественны,
  Божественны,
  Как песни праздничные жён.
  
  Лазурные слова прозрачные, высокие,
  Глубокие,
  Как сердцем чаемый полон.
  
  Жемчужные слова пречистые, таинственны,
  Единственны,
  Как светлый Божеский закон.
  
  А если нет у слов окраски,
  То это лишь пустые маски.
  Как ни блестят, как ни звучат,
  Но ничего не говорят
  Для душ, стремящихся
  Расторгнуть сон
  Безумно длящихся
  Времён.
  
  5 (18) июля 1920
  
  
  
   Участница 'Цеха поэтов' поэтесса Ирина Одоевцева (1895-1990) впоследствии вспоминала:
  
  
   'Весной, когда стало известно, что Анастасия Николаевна никогда не вернётся, Сологуб недели две не выходил из дома. И все опасались за его жизнь. Но навещать его никто не решался.
   Появился он совершенно неожиданно, к всеобщему изумлению, в Доме Литераторов. Спокойный и каменно важный, как и прежде. На вопрос, как поживаете? - он просто и уверенно отвечал:
   - Хорошо, спасибо.
   Все недоумевали. Уж не сошел ли Сологуб с ума? Но нет, никаких признаков ни сумасшествия, ни нервного расстройства он не проявлял. И стал даже приветливее, чем прежде.
   Вскоре выяснилась причина его хорошего настроения. Оказалось, что две недели, проведённые им безвыходно дома, он не переставая работал, разрешая вопрос о существовании загробной жизни. Подошёл он к этому вопросу 'научно' и с помощью высшей математики разрешил его для себя, убедился в существовании загробной жизни. Результатом чего и явилась уверенность в неминуемой встрече с Анастасией Николаевной и - хорошее настроение. Ведь он скоро, очень скоро встретится с Анастасией Николаевной. Навсегда'.
  
  (И. Одоевцева. 'На берегах Невы')
  
  
  
  * * *
  
  Я лесом шёл. Дремали ели,
  Был тощ и бледен редкий мох, -
  Мой друг далёкий, неужели
  Я слышал твой печальный вздох?
  
  И это ты передо мною
  Прошёл, безмолвный нелюдим,
  Заворожённый тишиною
  И вечным сумраком лесным?
  
  Я посмотрел, - ты оглянулся,
  Но промолчал, махнул рукой, -
  Прошло мгновенье, - лес качнулся, -
  И нет тебя передо мной.
  
  Вокруг меня дремали ели,
  Был тощ и бледен редкий мох,
  Да сучья палые желтели,
  Да бурелом торчал и сох.
  
  20-21 декабря 1897
  
  
  
   В 1908 году, за 13 лет до трагедии, в пору босоногого детства новой русской поэзии А. А. Блок высказал мнение, что в литературе начала века нет ничего более цельного, чем творчество Сологуба.
   'Есть в книге Сологуба стихотворение, которое может стать 'классическим', как роман 'Мелкий бес'. Это стихотворение - 'Нюренбергский палач'. Классические произведения - это те, которые входят в хрестоматии и которые люди должны долгое время перечитывать, если они хотят, чтобы их не сочли необразованными. Правда, перечитывать такие произведения бывает иногда немного страшно: если взять сейчас в руки 'Фауста', или 'Онегина', или 'Мёртвые души', станет не по себе: древние воспоминания посещают. Может быть, поколения, следующие за нами, испытают то же, перечитывая 'Нюренбергского палача''. (А. А. Блок. 'Письма о поэзии'. С. 288-289).
  
  
  Нюренбергский палач
  
  Кто знает, сколько скуки
  В искусстве палача!
  Не брать бы вовсе в руки
  Тяжёлого меча.
  
  И я учился в школе
  В стенах монастыря,
  От мудрости и боли
  Томительно горя.
  
  Но путь науки строгой
  Я в юности отверг,
  И вольною дорогой
  Пришёл я в Нюренберг.
  
  На площади казнили:
  У чьих-то смуглых плеч
  В багряно-мглистой пыли
  Сверкнул широкий меч.
  
  Меня прельстила алость
  Казнящего меча
  И томная усталость
  Седого палача.
  
  Пришёл к нему, учился
  Владеть его мечом,
  И в дочь его влюбился,
  И стал я палачом.
  
  Народною боязнью
  Лишённый вольных встреч,
  Один пред каждой казнью
  Точу мой тёмный меч.
  
  Один взойду на помост
  Росистым утром я,
  Пока спокоен дома
  Строгий судия.
  
  Свяжу верёвкой руки
  У жертвы палача.
  О, сколько тусклой скуки
  В сверкании меча!
  
  Удар меча обрушу,
  И хрустнут позвонки,
  И кто-то бросит душу
  В размах моей руки.
  
  И хлынет ток багряный,
  И, тяжкий труп влача,
  Возникнет кто-то рдяный
  И тёмный у меча.
  
  Не опуская взора,
  Пойду неспешно прочь
  От скучного позора
  В мою дневную ночь.
  
  Сурово хмуря брови,
  В окошко постучу,
  И дома жажда крови
  Приникнет к палачу.
  
  Мой сын покорно ляжет
  На узкую скамью,
  Опять верёвка свяжет
  Тоску мою.
  
  Стенания и слёзы, -
  Палач - везде палач.
  О, скучный плеск берёзы!
  О, скучный детский плач!
  
  Кто знает, сколько скуки
  В искусстве палача!
  Не брать бы вовсе в руки
  Тяжёлого меча!
  
  22 февраля 1907
  
  
  
  
  *** 'Я - бог таинственного мира'
  
  Искупительная жертва Анастасии Чеботаревской, вероятно, была принята кровавым демоном большевиков: жизнь Фёдора Сологуба в роковом стечении дней продолжалась несмотря ни на что. Вдовец даже не счёл нужным покидать Советскую Россию. В год гибели жены в Берлине выходит в свет последний роман Ф. Сологуба 'Заклинательница змей', в Эстонии издаётся книга стихов 'Небо голубое' и сборник рассказов 'Сочтённые дни'. С конца 1921 года на родине появляются его поэтические сборники - 'Фимиамы', 'Одна любовь', 'Костёр дорожный', 'Соборный благовест', 'Чародейная чаша', отдельное иллюстрированное издание новеллы 'Царица поцелуев', переводы Оноре де Бальзака, Генриха фон Клейста, Поля Верлена и Артюра Рембо.
  
  
  
  Nevermore
  
  Зачем ты вновь меня томишь, воспоминанье?
  Осенний день хранил печальное молчанье,
  И ворон нёсся вдаль, и бледное сиянье
  Ложилось на леса в их жёлтом одеянье.
  
  Мы с нею шли вдвоём. Пленили нас мечты.
  И были волоса у милой развиты, -
  И звонким голосом небесной чистоты
  Она спросила вдруг: 'Когда был счастлив ты?'
  
  На голос сладостный и взор её тревожный
  Я молча отвечал улыбкой осторожной,
  И руку белую смиренно целовал,
  
  - О первые цветы, как вы благоухали!
  О голос ангельский, как нежно ты звучал,
  Когда уста её признанье лепетали!
  
  (П. Верлен)
  
  
  
   В 1910 году Николай Гумилёв отмечал, что 'много написал Сологуб, но, пожалуй, ещё больше написано о нём'. Странным свойством обладают его стихи: ни одно из них не забывается совершенно, хотя по прочтении тут же теряется в сутолоке дня. Всё потому, что поэт избегает случайного и приносит жемчуг своих переживаний из глубин, где все души сливаются в одну.
   'Сила Сологуба, как поэта, в том, что он был и остался единственным последовательным декадентом. Всё, ранящее больное сознание, удалено из его стихов; его образы минутны и исчезают, оставляя после себя чуть слышную мелодию, может быть только аромат. Для этого он изображает вещи не такими, какими их видит, и больше всего любит 'то, чего на свете нет'. Его муза - 'ангел снов не виденных на путях неиденных', который, как рыцарский щит с гербом, держит в руках 'книгу непрочтённую с тайной запрещённою'. И, конечно, больше всего он говорит о смерти, этот, очевидно, ни разу не умиравший, хотя любящий утверждать противное, великий поэт-мистификатор'. (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 105)
  
  
  
  Тоска
  
  Меня не веселит ничто в тебе, Природа:
  Ни хлебные поля, ни отзвук золотой
  Пастушеских рогов, ни утренней порой
  Заря, ни красота печального захода.
  
  Смешно искусство мне, и Человек, и ода,
  И песенка, и храм, и башни вековой
  Стремленье гордое в небесный свод пустой.
  Что мне добро и зло, и рабство, и свобода!
  
  Не верю в Бога я, не обольщаюсь вновь
  Наукою, а древняя ирония, Любовь,
  Давно бегу её в презренье молчаливом.
  
  Устал я жить, и смерть меня страшит. Как чёлн,
  Забытый, зыблемый приливом и отливом,
  Моя душа скользит по воле бурных волн.
  
  (П. Верлен)
  
  
  
   'Как-то Сологуб сказал Гумилёву:
   - Вот часто удивляются, как я мог создать Передонова. Какая жуткая, извращённая фантазия. А я его, видите ли, большей частью с себя списывал. Да, да, очень многое. И даже 'недотыкомку'. То есть она, наверно, появилась бы, материализовалась, если бы не было стихов, как отдушины. Впрочем, и с поэзией надо осторожно, тоже многих к гибели приводит. А мне вот помогает... Вы меня поймёте, Николай Степанович, вам самому поэзия мать, а не мачеха. Оберегает вас, помогает вам. А вот Блока ведёт к гибели. И не его одного. Надо быть очень сильным, чтобы суметь справиться с поэзией, не дать ей проглотить себя: - 'В мерный круг твой бег направлю - укороченной уздой', - мне всегда кажется, что это Пушкин о поэзии. Он-то умел с ней справиться. А Лермонтов - нет, не мог. Оттого и погиб.
   Гумилёв, хотя он совсем не был согласен, слушал не перебивая, не споря. Перебьёшь - насупится и замолчит. Надо ждать, пока Сологуб сам задаст вопрос. А Сологуб продолжает отчеканивать:
   - Вот ещё меня упрекают в жестокости. Будто 'Мелкий бес' жестокая книга. Но ведь без капельки жестокости не бывает великих произведений. Это, как вы знаете, Николай Степанович, ещё Лопе де Вега сказал. И как это правильно. Капелька жестокости необходима. Без неё, как без соли - пресно'.
  (И. Одоевцева. 'На берегах Невы')
  
  
  
  * * *
  
  Я в чёрные дни
  Не жду пробужденья.
  Надежда, усни,
  Усните, стремленья!
  
  Спускается мгла
  На взор и на совесть.
  Ни блага, ни зла, -
  О, грустная повесть!
  
  Под чьей-то рукой
  Я - зыбки качанье
  В пещере пустой...
  Молчанье, молчанье!
  
  (П. Верлен)
  
  
  
   Справиться с поэзией, суметь совладать с чародейной чашей чародейных слов, не разбив её, но и не сойдя с ума при вкушении смесей, - необходимость, не менее настоятельная, чем обуздание недотыкомки, хотя и более утончённая, более изысканная, требующая личностных навыков и умений, тончайшей настройки языковых средств.
   'Сологуб не говорит 'нет' Недотыкомке, - соглашается А. Блок, - он связан с нею тайным обетом верности. Сологуб не променяет мрака своего бытия ни на какое иное бытие. Смешон тот, кто примет песни Сологуба за жалобы. Никому не станет жаловаться чаровник Сологуб, иронический 'русский Верлэн''. (А. А. Блок. 'Ирония'. С. 348).
   - Свободу чувства нельзя называть развратом. Разврат рождается только скованным чувством.
   'Он стал проповедовать пришествие в мир своего мифического 'инженера-антихриста': к концу двадцатого века:
   - Мы все попадём в его лапы!' (А. Белый. 'Начало века'. С. 489).
  
  
  
  * * *
  
  Вот осень наступила
  И строго запретила
  Привычки лета длить.
  Холодные недели
  Загонят нас в постели,
  Ласкаться и любить.
  
  А летом - что за скука!
  Одна и та же мука:
  'Ах, душно мне, - заснём!'
  Не жизнь, а сна вериги.
  Мы скучны, точно книги.
  Вот осень, отдохнём.
  
  Как угли в печке рдеют,
  Уста у нас алеют,
  Зима ведёт любовь,
  И запылаем сами
  Мы пламенней, чем пламя,
  И пламенней, чем кровь.
  
  (П. Верлен)
  
  
  
   В творческом пути Фёдора Сологуба отразились 'все смены приёмов, настроений и тем русской поэзии. Тут и несколько слащавая просветлённость восьмидесятых годов, и застенчивый эстетизм девяностых, потом оправдание зла, политика, богоискательство, проблемы пола и, наконец, мягкая ирония мудреца мира сего. Как большой поэт, Сологуб очень чуток к настроениям толпы и, нисколько не подлаживавясь к ней, живёт тем же темпом жизни, чем и объясняется его вполне заслуженная популярность'. (Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 178-179)
   Возможно, Н. С. Гумилёв прав, называя Фёдора Сологуба 'ворожащим колдуном'. Поэзия и искусство, пожалуй, единственный способ расширить грани бытия, не погубив свою душу. Поэту ведома сила слова, тайный код предначертания, но в отличие от колдуна он никогда не пользуется им в своекорыстных целях, иначе - онемеет. Магические круги, заговоры и чурания, если и необходимы ему, то исключительно для того, чтобы оберечь тело, а душа в своём служении и труде - 'слово крепко, слово свято' - препоручена ангелам: 'вдался слову ты в полон'.
  
  
   '- Черта в черту, эта в ту, сомкнись, мой круг. Вражья сила обступила мой круг. Смотрит, нет ли перерыва, нет ли перелома, - заберётся живо, будет в круге дома. Мой круг, не разрывайся под навьею пятою. Вражья сила, оставайся за чертою.
   Едва успели очертиться волшебною чертою, - и уже началось прохождение мертвецов по навьей тропе. Мёртвая толпа шла к городу, повинуясь чьему-то злому заклятию. Выходцы из могил шли в ночной тишине, и следы по дороге за ними ложились, лёгкие, странные, едва различимые. Слышались тихие речи, мёртвые слова. В прохождении мёртвых нельзя было заметить никакого определённого порядка. Они шли как попало. Голоса сливались сначала в общий гул, и только потом, прислушавшись, можно было различить отдельные слова и фразы'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
  * * *
  
  Нет словам переговора,
  Нет словам недоговора.
  Крепки, лепки навсегда,
  Приговоры-заклинанья
  Крепче крепкого страданья,
  Лепче страха и стыда.
  
  Ты измерь, и будет мерно,
  Ты поверь, и будет верно,
  И окрепнешь, и пойдёшь
  В путь истомный, в путь бесследный,
  В путь от века заповедный.
  Всё, что ищешь, там найдёшь,
  
  Слово крепко, слово свято,
  Только знай, что нет возврата
  С заповедного пути.
  Коль пошёл, не возвращайся,
  С тем, что любо, распрощайся, -
  До конца тебе идти.
  
  Заклинаньем обречённый,
  Вещей деве обручённый,
  Вдался слову ты в полон.
  Не жалей о том, что было
  В прежней жизни сердцу мило,
  Что истаяло, как сон.
  
  Ты просил себе сокровищ
  У безжалостных чудовищ,
  Заклинающих слова,
  И в минуту роковую
  Взяли плату дорогую,
  Взяли всё, чем жизнь жива.
  
  Не жалей о ласках милой.
  Ты владеешь высшей силой,
  Высшей властью облечён.
  Что живым сердцам отрада,
  Сердцу мёртвому не надо.
  Плачь не плачь, ты обречён.
  
  19 января 1922
  
  
  
   Из шествия мертвецов по навьей тропе, из таинственного мира Фёдора Сологуба - сны Хлудова и ночь на балу у сатаны ('Бег' и 'Мастер и Маргарита' М. А. Булгакова), 'Улитка на склоне' и 'Трудно быть богом' братьев Стругацких. Остров Пальма с его необыкновенной королевой Ортрудой, лабиринтом дворца с потайным ходом в чертоги Араминты породил блистающие перекрёстки стран и морей Александра Грина ('Золотая цепь', 'Бегущая по волнам'). А из дыма вулкана на острове Драгонера и революционных настроений пролетариев королевства Соединённых Островов - 'Багряный остров' М. А. Булгакова, атмосфера фантастических романов Александра Беляева. В кровавой сцене дележа награбленного разбойной шайкой святотатцев из Скородожа - мрачные картины уголовщины в 'Докторе Живаго' Бориса Пастернака. Наконец сами характеры и имена героев 'Творимой легенды' - Лансеоль, Маргарита, пламенный Змий, яростный Дракон, которым, и никак иначе, поэт называет солнце, - прообразы сказочных персонажей пьес Евгения Шварца. Вычурные прихоти героев его рассказов узнаются в хитросплетённых мотивах поведения одиозных фигур из произведений Владимира Набокова, отголоски экзальтированных 'Наивных встреч' звучат в 'Тёмных аллеях' И. А. Бунина.
  
  
  * * *
  
  Друг мой тихий, друг мой дальный,
  Посмотри, -
  Я холодный да печальный
  Свет зари.
  
  Я напрасно ожидаю
  Божества, -
  В бледной жизни я не знаю
  Торжества.
  
  Над землёю скоро встанет
  Ясный день,
  И в немую бездну канет
  Злая тень, -
  
  И безмолвный, и печальный,
  Поутру,
  Друг мой тайный, друг мой дальный,
  Я умру.
  
   14 сентября 1898
  
  
  
   Последние годы жизни Фёдора Сологуба были ознаменованы работой в Ленинградском Союзе Писателей, председателем которого он был с января 1926-го, и празднованием сорокалетия его литературной деятельности в зале Александринского театра 11 февраля 1924 года. Писателя и поэта, сочинения которого после 1922 года ложились 'в стол', поздравили Е. И. Замятин, М. А. Кузмин, Андрей Белый, О. Э. Мандельштам, А. А. Ахматова - все, чья личная жизнь и литературная судьба сложится не менее драматично, чем у 'последнего сатирика дореволюционной России' (А. Блок).
   В статье, вышедшей к его юбилею, О. Э. Мандельштам рассказывал:
  
  
   'Для людей моего поколенья Сологуб был легендой уже двадцать лет назад. Мы спрашивали себя: кто этот человек, чей старческий голос звучит с такой бессмертной силой? Сколько ему лет? Где черпает он свою свободу, это бесстрашие, эту нежность и утешительную сладость, эту ясность духа и в самом отчаяньи?
   Сначала, по юношеской своей незрелости, мы видели в Сологубе только утешителя, бормочущего сонные слова, только искусного колыбельщика, который учит забытью - но чем дальше, тем больше мы понимали, что поэзия Сологуба есть наука действия, наука воли, наука мужества и любви.
   Прозрачными, горными ручьями текли сологубовские стихи с альпийской, тютчевской вершины. Ручейки эти журчали так близко от нашего жилья, от нашего дома. Но где-то тают в розоватом холоде альпийском вечные снега Тютчева. Стихи Сологуба предполагают существование и таяние вечного льда. Там, наверху, в тютчевских Альпах их причина, их зарождение. Это снисхождение в долину, спуск к жилью и жилью снеговых, эфирно-холодных залежей русской поэзии, может быть слишком неподвижных и эгоистических в ледяном своём равнодушии и доступных лишь для отважного читателя. Тают, тают тютчевские снега через полвека, Тютчев спускается к нашим домам: это второй акт, необходимый, как - выдыхание после вдыхания, как гласная в слоге после согласной, это не перекличка, даже не продолжение, а кругооборот вещества, великий оборот естества в русской поэзии с её Альпами и равнинами'.
  
  (О. Э. Мандельштам. 'К юбилею Ф. К. Сологуба'. С. 356-357)
  
  
  * * *
  
  Грести устали мы, причалили,
  И вышли на песок.
  Тебя предчувствия печалили,
  Я был к тебе жесток.
  
  Не верил я в тоску прощания,
  Телесных полный сил,
  Твою печаль, твоё молчание
  Едва переносил.
  
  Безумный полдень, страстно дышащий,
  Пьянящий тишину,
  И ветер, ветви чуть колышущий
  И зыблющий волну,
  
  Завесой шаткой, обольстительной
  Весь мир обволокли,
  И грех мне сладок был пленительной
  Прохладою земли.
  
  1921
  
  
  
   Символизм и акмеизм, в лице А. Белого и О. Мандельштама, непримиримых противников в теории и практике стихосложения и антиподов в миропонимании, почтительно воздавали должное русскому модернисту - 'алебастровой голове лысой умницы' (А. Белый).
  
  
   'Лишь последние встречи показали мне его совсем неожиданно; я имел каждый день удовольствие слушать его: летом двадцать шестого года, он так красиво говорил, вспоминая свои впечатления от певицы Патти, что, Патти не слыша, я как бы заочно услышал её; говорил - о фарфоре, о строчке, о смысле писательской деятельности, о законах материи, об электроне; его интересы - расширились; он перед смертью силился вобрать всё в себя; и на всё отзываться; Иванов-Разумник и я молча внимали тем 'песням': он казался в эти минуты мне седым соловьём; до 26 года я как бы вовсе не знал Сологуба.
   Он стал конкретней: в сорок три года казался развалиной; а став шестидесятипятилетним, - помолодел; порою мелькало в нём в эти дни что-то от мальчика, 'Феди Тетерникова'; эдакой словесной прыти и непритязательной простоты я в нём и не подозревал; каждый день к пятичасовому чаю за столом у Иванова-Разумника вырастал старый астматик, несущий, как крест, своё тело больное; он журил нас и хмурился; потом теплел и добрел; на исходе четвёртого часа словесных излияний уходил юношески взбодренный: собственным словом'.
  (А. Белый. 'Начало века'. С. 490)
  
  
   'Есть голос эпох, которые нуждаются в переводчике. Есть косноязычные времена, лишённые голоса. Из косноязычия рождается самый прозрачный голос. От прозрачного отчаяния один шаг до радости. К будущему обращена вся поэзия Сологуба. Он родился в безвременьи и медленно насыщался временем, учился дышать и учил любить.
   Внуки и правнуки поймут Сологуба и поймут по-своему, и для них 'Пламенный круг' будет книгой, сжигающей уныние, превращающей нашу косную природу в лёгкий и чистый пепел.
   Фёдор Кузьмич Сологуб - как немногие - любит всё подлинно новое в русской поэзии. Не к перепевам и к застывшим формам он нас зовёт. И лучший урок из его поэзии: если можешь, если умеешь, делай новое, если нет, то прощайся с прошлым, но так прощайся, чтобы сжечь это прошлое своим прощанием'.
  
  (О. Э. Мандельштам. 'К юбилею Ф. К. Сологуба'. С. 357)
  
  
  
  * * *
  
  Не трогай в темноте
  Того, что незнакомо, -
  Быть может, это - те,
  Кому привольно дома.
  
  Кто с ними был хоть раз,
  Тот их не станет трогать.
  Сверкнёт зелёный глаз,
  Царапнет быстрый ноготь, -
  
  Прикинется котом
  Испуганная нежить.
  А что она потом
  Затеет? мучить? нежить?
  
  Куда ты ни пойдёшь,
  Возникнут пусторосли.
  Измаешься, заснёшь.
  Но что же будет после?
  
  Прозрачною щекой
  Прильнёт к тебе сожитель.
  Он серою тоской
  Твою затмит обитель.
  
  И будет жуткий страх -
  Так близко, так знакомо -
  Стоять во всех углах
  Тоскующего дома.
  
  11 декабря 1905
  
  
  
   Новые стихи поэта, как прежде в 1910-е годы, когда вместе со своим протеже Игорем Северяниным он путешествовал по России с лекциями о новой поэзии и поэтическими перформансами, теперь можно было услышать только из уст автора с эстрадных сцен Ленинграда и Детского Села. Впрочем, успех Игоря Северянина в предреволюционные годы во многом превосходил всё, что могло только 'перепасть' от публики 'русскому Верлэну':
  
  
   '- Да, да. Небывалый, громокипящий успех, - вспоминал Игорь Северянин. - Уличное движение останавливали, когда я выступал в зале под Думской каланчой. А в Керчи, в Симферополе, на Волге лошадей распрягали, и поклонники на себе везли меня, триумфатора! Страшно вспомнить, какое великолепие! Купчихи бросали к моим ногам на эстраду бриллиантовые браслеты, серьги, брошки...
   Он весь преображается, голос его звенит.
   - До чего чудесно было! Сказка из 'Тысячи и одной ночи'. Даже ещё чудесней! Сологуб возил меня по всей России, и всюду вечный праздник, беззакатное торжество! На меня, как из рога изобилия, сыпались цветы, слава, влюблённые женщины... И деньги! Сколько денег! Просто золотой дождь!'
  (И. Одоевцева. 'На берегах Сены')
  
  
  
  * * *
  
  Алкогольная зыбкая вьюга
  Зашатает порой в тишине.
  Поздно ночью прохожий пьянчуга
  Подошёл на Введенской ко мне.
  
  'Вишь, до Гатчинской надо добраться, -
  Он сказал мне с дрожанием век, -
  Так не можете ль вы постараться
  Мне помочь, молодой человек?'
  
  Подивившись негаданной кличке,
  Показал я ему, как пройти,
  А потом, по давнишней привычке,
  Попытался разгадку найти.
  
  Впрочем, нечему здесь удивляться:
  По ночам я люблю босиком
  Час-другой кое-где прошататься,
  Чтобы крепче спалося потом.
  
  Плешь прикрыта поношенной кепкой,
  Гладко выбрит, иду я босой,
  И решил разуменьем некрепкий,
  Что я, значит, парнишка простой.
  
  Я ночною прогулкой доволен:
  Видно, всё ещё я не ломлюсь.
  Хорошо, что я в детстве не холен,
  Что хоть пьяному юным кажусь.
  
  11 октября 1923
  
  
  
   Нехитрая теорема Фёдора Сологуба 'Где люди, там скандал' дополнялась обратной: 'Где скандал, там и люди'. Истинность противоположной теоремы не нуждалась в доказательстве: 'Где нет людей, нет скандала', - и теоремы, обратной противоположной, по его мнению, тоже: 'Где нет скандала, нет и людей'. Бытописатели приписывают поэту авторство и другой теоремы 'Где люди, там водка'.
   Весной 1926 года Фёдор Сологуб написал около дюжины антисоветских басен, которые читались в узком кругу. Большевиков он не называл иначе, как 'туполобые', и спорил, сколько лет продлится их иго - триста, как татарское, или всего лишь двести. В личной переписке соблюдал дореформенные правила правописания с ижицей и 'ять' и юлианское летоисчисление.
   'Люди будут счастливы, когда все дети будут ходить босыми...' - говорил поэт.
   - Так весело ходить босиком, - восклицает героиня 'Наивных встреч'. - И немножко стыдно. И это тоже весело и забавно. Такая мягкая земля под голыми ногами, такая нежная под ногами пыль.
  
  
   'И тихо повторяла Она:
   - Люблю мою тёмную землю. Люблю. Люблю.
   Радостное волнение охватило Её. Грудь её дышала трепетно и неровно. Лёгкая дрожь пробегала по её телу. С мечтательным восторгом смотрели во мглу её черные глаза, и нежно-алые уста повторяли сладкое слово:
   - Люблю. Люблю.
   Свирельно звенящим звуком трепетало это вечно радостное слово, и каждый раз оно звучало всё новым волнением и всё иным, всё более сладостным восторгом. И уже Она словно задыхалась от восторга и сладостной печали, и свирельными стонами и вздохами перемежалось вечно ликующее слово:
   - Люблю, ах, люблю!'
  (Ф. Сологуб. 'Наивные встречи')
  
  
  
  * * *
  
  Я - бог таинственного мира,
  Весь мир в одних моих мечтах.
  Не сотворю себе кумира
  Ни на земле, ни в небесах.
  
  Моей божественной природы
  Я не открою никому.
  Тружусь, как раб, а для свободы
  Зову я ночь, покой и тьму.
  
  28 октября 1896
  
  
  
   'Читаю статью Белинского, искреннейшего из русских критиков, о поэзии гениального Баратынского. Какая тупость! Какое чистосердечное нежелание понять!' - восклицал Фёдор Кузьмич в статье 'Демоны поэтов' в послегрозовом 1907-м.
   Ночь, покой и тьма раздражали, 'страшно надоедали ушам' искреннейшего реалиста Максима Горького. Декадентское (модернистское) творчество было для него психозом, чем-то болезненным и нервозным. Приходилось буревестнику пролетарской революции жить в берушах:
   'Раздражительная нота тоски, вечной неудовлетворённой тоски, и какого-то желания, тоже неудовлетворённого, неустанно звучит в этих стихах, звучит и страшно надоедает ушам общества. Но нечто болезненное и нервозное, психоз декадентского творчества, постепенно, незаметно, капля по капле, въедается в кровь общества, и оно колеблется... В нём зарождается та болезнь, которую взлелеяли и культивировали в себе его дети, Верлены и Метерлинки, - культивировали и ныне привили ему её тонкий разрушительный яд'. (М. Горький. 'Поль Верлен и декаденты').
   Какое чистосердечное нежелание понять!
   Видимо, средством излечения от разрушительного яда 'сологубовщины' и модернизма благодетельный Алексей Пешков считал строительство Беломорканала, а заодно и всю сеть Главного управления лагерей, за что ему, лекарю и освободителю нашему, низкий поклон нынешних поколений в самые портянки.
   Сколь точен был Александр Измайлов, когда говорил: 'Если бы существовали бесы и были прикомандированы в определённом числе к разным местам и разным людям, то того, который определён к нашей провинции, удивительно постиг Сологуб'. (А. А. Измайлов. 'Измельчавший русский Мефистофель и передоновщина').
  
  
  * * *
  
  Сатана вошёл во фраке,
  В лакированных туфлях,
  С золотым сияньем в лаке
  От широких пряжек-блях.
  
  Руку полную целуя
  У хозяйки, в шелест лент
  Кинул он, её волнуя,
  Очень тонкий комплимент.
  
  Он смягчал свои сарказмы,
  Укрощал он блеск очей,
  Чтоб не сделалися спазмы
  У мамаш и дочерей,
  
  Чтобы соль игры мятежной
  Не совсем была остра,
  Чтоб в груди у дамы нежной
  Не открылася дыра,
  
  Чтоб не пахло адской серой,
  Ни один не встал бы рог,
  Чтоб сегодня светской сферой
  Ограничиться он мог.
  
  Ведь недавно адский пламень
  Из очей его сверкал
  И насквозь массивный камень
  Он слезою прожигал.
  
  Нет, огня теперь не надо,
  Не уронит и слезы
  Светский выходец из ада
  Для болтливой егозы.
  
  Вот сидит пред ним Тамара, -
  Как глупа и как смешна!
  'Мне совсем она не пара!' -
  Размышляет Сатана.
  
  25 января 1926
  
  
  
   Уже к началу ХХ века европейская цивилизация приучила людей думать, что ценно только забавное и смешное, а всё серьезное скучно и ненужно. Цивилизация эпохи рыночной экономики поощряет бездумность, тратится на развлечения низкого пошиба, покрывает славой кого угодно, лишь бы только отвратить от осмысленной жизни и личностного освобождения. Процветают мошенники: псевдописатели, псевдохудожники, псевдопевцы-артисты, псевдоминистры, псевдобизнесмены, псевдоразведчики, псевдоврачи.
   - А кто славен? - досадливо задаётся вопросом главный герой 'Творимой легенды'. - Певица кабацких песен, сладкий тенор, претенциозный романист, человек, сделавший крупный скандал, человек, создавший вокруг себя удачливую рекламу. Чего она стоит, эта слава, вырванная у тупой, злой толпы! С каким злорадством ловят люди вести о каждом неловком шаге того, кто вознесён ими! и как они грызут и травят вознесённого, когда пошатнётся его утлый пьедестал! Нет, мне славы не надо.
   Среди людей думающих мнение Ф. Сологуба было наиболее ценным, а позиция непререкаемой; всякая окололитературная недошивинка-недотыкомка, чуть что, сразу апеллировала к поэту.
   Из письма С. А. Соколова-Кречетова 28 августа 1910 года:
   'Весьма негодовал, прочтя в последнем ? 'Аполлона' гумилёвскую на Тебя хулу. Знаешь, Фёдор Кузьмич, подобало бы привести мальчишек к должному решпекту. Конечно, в твоих глазах, как и в глазах зрителей, Гумилёв - моська и притом не особо породистая, но ведь, бывает, и мосек бьют, когда они лезут под ноги. В Москве все очень поражены выходкой Гумилёва и ещё более тем, что она - не в случайном месте, а в 'Аполлоне', руководители коего не могли его просмотреть'. (Цит. по: Н. С. Гумилёв. 'Письма о русской поэзии'. С. 305)
   Великим поэтом-мистификатором называет в своей статье Фёдора Сологуба Николай Гумилёв. Кречетов (Соколов), который был старше Николая Степановича на 7 лет, а в литературном отношении - вечный подросток, хает Н. С. Гумилёва почём зря, будучи уверен, что его негодование сослужит свою чёрную службу 'недотыканному' мальчишками Сологубу.
   В чём же состояла 'выходка Гумилёва'?
   Понимая и ценя Сологуба, поэт поставил вопрос, ответ на который объяснил бы многое в творчестве 'бога таинственного мира' - и годы шумной славы, и десятилетия забвения, и заслуженное бессмертие в русской литературе: '...у меня при чтении критик на Сологуба всегда возникают странные вопросы, неуместные простотой своей постановки. Как же так? Преемник Гоголя - а не создал никакой особой школы; утончённый стилист - а большинство его стихотворений почти ничем не отличается одно от другого; могучий фантаст - а только Недотыкомку, Собаку да звезду Маир мы и помним из его видений!' ('Письма о русской поэзии'. С. 104).
  
  
  * * *
  
  Зелень тусклая олив,
  Успокоенность желания.
  Безнадежно молчалив
  Скорбный сон твой, Гефсимания.
  
  В утомленьи и в бреду,
  В час, как ночь безумно стынула,
  Как молился Он в саду,
  Чтобы эта чаша минула!
  
  Было тёмно, как в гробу.
  Мать великая ответила
  На смиренную мольбу
  Только резким криком петела.
  
  Ну так что ж! как хочет Бог,
  В жизни нашей так и сбудется,
  А мечтательный чертог
  Только изредка почудится.
  
  Всякий буйственный порыв
  Гасит холодом вселенная.
  Я иду в тени олив,
  И душа моя - смиренная.
  
  Нет в душе надежд и сил,
  Умирают все желания.
  Я спокоен, - я вкусил
  Прелесть скорбной Гефсимании.
  
  26 октября 1911
  
  
  
   'Зелень тусклая олив' - образ хлёсткий, имажинистский.
   'Я иду в тени олив, / И душа моя - смиренная', - это восхождение повторит Борис Пастернак, познав холод вселенной, вкусив прелесть скорбной страны в 'Гефсиманскому саду'.
   Интерес к новым поэтическим формам, к футуризму и эгофутуризму сблизил Сологуба с Игорем Северяниным, с авторского вечера которого в салоне Сологуба начался его стремительный взлёт и двусмысленная слава.
   Как же так?
   Радостны муки и желанны страдания за свободу.
   Не важно, что утончённый стилист не создал своей школы, а 'большинство его стихотворений почти ничем не отличается одно от другого'. Он был и остался 'единственным последовательным декадентом', 'великим поэтом-мистификатором': сладким пламенем восторга свобода льётся по жилам, вкусивший из её кубка приобщается к такому мощному потоку жизни и восторга, вливает свой голос в такой могучий гимн, при которых нет места мелким, пошлым бесам многовековой ночи. И это чудо личностного освобождения и есть ответ на вопрос о значении и актуальности творчества Фёдора Сологуба. Больше ничего и не скажешь, поскольку больше, чем свобода, человеку для творческого преображения своего, собственно, ничего и не надо.
  
  
  * * *
  
  Обнажённый царь страны блаженной,
  Кроткий отрок, грозный властелин,
  Красотой сияя нерастленной,
  Над дремотной скукою равнин,
  
  Над податливостью влажных глин,
  Над томленьем тусклым жизни пленной
  Он вознёсся в славе неизменной,
  Несравненный, дивный, он один.
  
  Блещут яхонты, рубины, лалы
  В диадеме на его кудрях,
  Два огня горят в его очах,
  
  И уста его, как вишни алы.
  У него в руках тяжёлый меч,
  И в устах пленительная речь.
  
  24 июля 1920
  
  
  
  
  *** 'Бедный, слабый воин Бога'
  
  Акты творчества игнорируют время и воспламеняют душу. Ощущение своей смерти, неотступное по молодости, всё настойчивей овладевало Фёдором Сологубом в послереволюционные годы. В сознании поэта оно трансформировалось сначала в математическое доказательство загробной жизни, затем - в надежду на собственное бессмертие. Бессмертие не только в смысле антологии классической литературы, но и в буквальном смысле физического бессмертия тела.
   - Турандина, приходи. Турандоне тебя простил, - слышит громкий зов, стоя в полдень у опушки леса, героиня сказки 'Турандина'.
   - Умирать не хочется, - признаётся маркиз Телятников, персонаж завершающей части трилогии 'Творимая легенда'. - Я бы ещё пожил. Старость - лучшее время жизни. Живи себе да живи.
  
  
   'Чай откушав, старик просветлялся; с растерянной, ставшей нежной улыбкой, сиял голубыми глазами на всё и рассказывал, точно арабские сказки: о Патти, о жизни, о строчке стиха; так четыре часа он журкал каждый день; и, бывало, заслушаешься.
   И я, его бегавший двадцатилетие, улыбался с утра; и думал:
   'И сегодня явится сказочник, Фёдор Кузьмич!''
  (А. Белый. 'Начало века'. С. 491)
  
  
  
  Колыбельная себе
  
  Чадом жизни истомлённый,
  Тихо-тихо я пою,
  Убаюкать песней сонной
  Зыбку шаткую мою.
  Спи, грозою опалённый,
  Спи, от счастия спасённый,
  Баю-баюшки-баю.
  
  Вспомни верное кормило
  Невозвратной госпожи,
  Обо всём, что с Нею было,
  Горько плача, потужи,
  Всё, что звало и манило,
  Всё, что было в жизни мило,
  Туже узел завяжи.
  
  Вот, полуночная вьюга
  Запевает: 'Вью, вью, вью', -
  Вея зыбко и упруго
  Зыбку лёгкую мою.
  Вышла светлая подруга
  Из пылающего круга.
  Баю-баюшки-баю.
  
  Кто устал, тому довольно
  Щедрых пытками годов.
  Кануть вольно иль невольно
  В запредельность он готов.
  Руки сжавши богомольно
  На груди, где сердцу больно,
  Слушай вещий, тихий зов:
  
  'Истлевающие сети
  Смертным хмелем перевью.
  Покачаю в тайном свете
  Зыбку жуткую твою.
  Улыбаясь вечной Лете,
  Спи, как спят невинно дети,
  Баю-баюшки-баю'.
  
  8 декабря 1921
  
  
  
   '- Я давно умер, - медленно и веско повторяет Сологуб, прерывая неистовый словесный поток Пронина.
   Минута молчания. И снова раздаётся размеренный тяжёлый голос Сологуба:
   - Да, ощущение своей смерти - 'я давно умер' - иногда посещает поэтов. Особенно нестарых. Поэты постоянно думают о смерти - своей и чужой. В сущности, у них только две темы: смерть и любовь. Но вот я, чем дальше живу, тем больше начинаю сомневаться в своей смерти. Мне всё чаще кажется, что я не умру. Совсем не умру. Никогда. Какая-то во мне появилась надежда на бессмертие. Даже уверенность, что не все люди смертны, что самым достойным - одному на сотни миллионов - будет даровано бессмертие'.
  
  (И. Одоевцева. 'На берегах Невы')
  
  
  
  * * *
  
  Как я с Тобой ни спорил, Боже,
  Как на Тебя ни восставал,
  Ты в небе на змеиной коже
  Моих грехов не начертал.
  
  Что я Тебе? Твой раб ничтожный,
  Или Твой сон, иль просто вещь,
  Но тот, кто жил во мне, тревожный,
  Всегда пылал, всегда был вещ.
  
  И много ль я посеял зёрен,
  И много ль зарослей я сжёг,
  Но я и в бунте был покорен
  Твоим веленьям, вечный Бог.
  
  Ты посетил меня, и горем
  Всю душу мне Ты сжёг дотла, -
  С Тобой мы больше не заспорим,
  Всё решено, вся жизнь прошла.
  
  В оцепенении жестоком,
  Как бурею разбитый чёлн,
  Я уношусь большим потоком
  По прихоти безмерных волн.
  
  11 марта 1922
  
  
  
   Полным и звучным голосом, знаменующим плодовитость изысканных наслаждений, полноту телесных переживаний, говорит Ф. Сологуб:
  
  
   'Даю же вам новую заповедь, единую: люби Меня.
   Вы, полагающие цели свои вне себя, любите Меня и только Меня, ибо я полагаю единую и святую цель во Мне.
   И вот, всё стремится ко Мне.
   Волны столетий притекли к стопам Моим, и силы всей вселенной устремились к пребыванию Моему. Моими путями исполнены пространства, Мною исчислены сроки явлений, и законы всех обитаний во Мне.
   Не будет времени и пространства, и расторгну оковы иных обителей, но Я пребываю сверх этих.
   И вот Моя заповедь вам: любите Меня.
   Утешение и мир низведу Я на землю, - любите Меня.
   Отменяю грех, и прощаю беззакония ваши.
   Утешьтесь, - если есть грех, то это - Мой грех.
   Всякий грех - Мой грех, ибо всё и во всём Я, и только Я, и нет иного, и не было, и не будет. И ни в какой обители нет ни бытия, ни обещания, ни возможности иного, ни помысла об Ином.
   Всё во Мне. Но вам не открыл Я полноты всего. Ещё пророчествую. Отрочествую. Так хочу. Но и в отроке - полнота бытия, и в пророчестве - полнота истины. Вы же по мере понимания вмещаете, и по мере сил исполняете'.
  (Ф. Сологуб. 'Я')
  
  
  
  Звезда Маир
  
  1
  
  Звезда Маир сияет надо мною,
   Звезда Маир,
  И озарён прекрасною звездою
   Далёкий мир.
  
  Земля Ойле плывёт в волнах эфира,
   Земля Ойле,
  И ясен свет блистающий Маира
   На той земле.
  
  Река Лигой в стране любви и мира,
   Река Лигой
  Колеблет тихо ясный лик Маира
   Своей волной.
  
  Бряцанье лир, цветов благоуханье,
   Бряцанье лир
  И песни жён слились в одно дыханье,
   Хваля Маир.
  
   15 сентября 1898
  
  
  
   Всю область поэтического поэт делил на две части, тяготеющие к разным полюсам:
   'Один полюс - лирическое забвение данного мира, отрицание его скудных и скучных двух берегов, вечно текущей обыденности и вечно возвращающейся ежедневности, вечное стремление к тому, чего нет';
   'Всякая поэзия хочет быть лирикою, хочет сказать здешнему, случайному миру нет, и из элементов познаваемого выстроить мир иной, со святынями, 'которых нет'. Поэт - творец, и иного отношения к миру у него в начале и быть не может. Вся сила лирического устремления лежит в этом наклоне к тому желанному, чего ещё нет, и уверенности, что творение иного мира возможно'. (Ф. Сологуб. 'Демоны поэтов').
  
  
  
  2
  
  На Ойле далёкой и прекрасной
  Вся любовь и вся душа моя.
  На Ойле далёкой и прекрасной
  Песней сладкогласной и согласной
  Славит всё блаженство бытия.
  
  Там, в сияньи ясного Маира,
  Всё цветет, всё радостно поёт.
  Там, в сияньи ясного Маира,
  В колыханьи светлого эфира,
  Мир иной таинственно живёт.
  
  Тихий берег синего Лигоя
  Весь в цветах нездешней красоты.
  Тихий берег синего Лигоя -
  Вечный мир блаженства и покоя,
  Вечный мир свершившейся мечты.
  
  22 сентября 1898
  
  
  
   Другой полюс - ирония.
   Без неё невозможно, ибо 'всякая истинная поэзия кончает ирониею'. Если лирика уводит человека от постылой действительности, то ирония примиряет. Если в лирике 'обнажается роковая противоречивость и двусмысленность мира', то ирония 'открывает неизбежную двойственность всякого познавания и всякого деяния'. Именно ирония 'показывает мир в цепях необходимости, и научает, что, по тождеству полярных противоположностей, необходимость и свобода - одно. И говорит миру: 'Да'. И говорит необходимости: 'Ты - моя свобода'. И говорит свободе: 'Ты - моя необходимость'. И, реализуя их невозможность, как предел земных бесконечностей, путём Любви и Смерти возводит поэзию на высоту трагических откровений'.
   В формулировке Сэмюэля Кольриджа (1772-1834), поэзия - это лучшие слова в лучшем порядке. Фёдор Сологуб утверждал, что 'великая поэзия неизбежно представляет сочетание лирических и иронических моментов'. Насколько ясно поэт осознаёт эти моменты своей поэтики, их слияние и их роковой спор, настолько большей или меньшей стойкостью перед искушениями лукавого живо его творчество:
   'Есть магические круги, внутри которых нечистая сила не проникнет. Поэт, как чародей, чертит эти круги, но по недосмотру оставляет в них промежутки, - и в жуткие миги творчества вкрадывается нечистый в середину не до конца зачарованного круга.
   Ошибка поэта, впускающая в его творчество беса, состоит в неверном употреблении приёмов иронии и лирики, одних вместо других'. (Ф. Сологуб. 'Демоны поэтов').
  
  
  * * *
  
  Пришла ночная сваха,
  Невесту привела.
  На ней одна рубаха,
  Лицом она бела,
  
  Да так, что слишком даже,
  В щеках кровинки нет.
  - Что про невесту скажешь?
  Смотри, и дай ответ.
  
  - Да что же думать много!
  Пришла, так хороша,
  Не стой же у порога,
  Садись, моя душа.
  
  В глазах угроза блещет,
  Рождающая страх,
  И острая трепещет
  Коса в её руках.
  
  14 февраля 1905
  
  
  
   'Разговор, несмотря на дружные старания Гумилёва и Пронина, совсем не клеится. Сологуб величаво, с невозмутимым спокойствием, холодно, каменно молчит. Гумилёв, переходя с темы на тему, стараясь всеми силами вывести Сологуба из молчания, коснулся вскользь сорванного имажинистами посмертного юбилея, не помню уж какого, писателя.
   - Безобразие! Мерзавцы! - шумно возмущается Пронин.
   И тут вдруг неожиданно раздаётся каменный, безапелляционный голос Сологуба:
   - Молодцы, что сорвали! Это имажинистам надо в актив записать. Для писателя посмертный юбилей - вторые похороны. Окончательные. Осиновый кол в могилу, чтобы уже не мог подняться. Надо быть гением, титаном, как Пушкин или вот ещё Толстой. Тем ничто повредить не может. Никакие посмертно-юбилейные благо- и подло-глупости и досужие домыслы. А для остальных писателей посмертный юбилей свинцовая стопудовая крышка. Даже мороз по коже, как подумаю, что обо мне напишут через десять или двадцать пять лет после моей смерти. Ужас!..
   Он не спеша достаёт из кармана пиджака большой серебряный портсигар и закуривает папиросу о спичку, подчёркнуто-почтительно поднесённую ему вскочившим со своей табуретки Гумилёвым.
   - Из-за страха посмертного юбилея главным образом и умирать не хочу, - важно и веско продолжает Сологуб и, выпустив струю дыма из ноздрей, медленно прибавляет: - Хотя и вообще умирать то не очень хочется. Ещё по Парижу погуляю... Подышу лёгким воздухом земным...'
  (И. Одоевцева. 'На берегах Невы')
  
  
  * * *
  
  Подыши ещё немного
  Тяжким воздухом земным,
  Бедный, слабый воин Бога,
  Странно зыблемый, как дым.
  
  Что Творцу твои страданья?
  Кратче мига - сотни лет.
  Вот - одно воспоминанье,
  Вот - и памяти уж нет.
  
  Страсти те же, что и ныне...
  Кто-то любит пламя зорь...
  Приближаяся к кончине,
  Ты с Творцом твоим не спорь.
  
  Бедный, слабый воин Бога,
  Весь истаявший, как дым,
  Подыши ещё немного
  Тяжким воздухом земным.
  
  30 июля 1927
  
  
  
   Каждая зима начиналась с болезни. Фёдор Кузьмич жаловался на отсутствие солнца: 'Я знаю точно, от чего умру. Я умру от декабрита'. На вопрос, что это такое, пояснял: 'Декабрит - это болезнь, от которой умирают в декабре...'
   О последних днях Фёдора Сологуба свидетельствует акмеист Всеволод Рождественский (1895-1977), которому в 1924-27 годах довелось часто и много беседовать с ироническим 'русским Верлэном'. В письме Максимилиану Волошину он сообщает:
   'Внешний облик его был удивителен. Голый, крепкий, как слоновая кость, череп был опушен серебряным, сквозным венчиком. Мне Сологуб напоминал всегда Овидия в снегах. Да таким он и был в обставшей его литературной среде - всё время вспоминал Рим и уже не надеялся на милосердие Августа. Примирённость с жизнью всё время чувствовалась в его словах. Жил он очень одиноко, в Царском, или на Ждановке, любил чужих детей и переводил Шевченку и Мистраля'. ('Неизданный Фёдор Сологуб: стихи, документы, мемуары').
  
  
  * * *
  
  Каждый год я болел в декабре,
  Не умею я без солнца жить.
  Я устал бессонно ворожить
  И склоняюсь к смерти в декабре, -
  Зрелый колос, в демонской игре
  Дерзко брошенный среди межи.
  Тьма меня погубит в декабре.
  В декабре я перестану жить.
  
  4 ноября 1913
  
  
  
   В стране под властью 'туполобых' Ф. Сологуба радовали дети, только дети, - даже те, кто повязал пионерские галстуки, и те, кто постарше в значках с надписью 'КИМ', Коммунистический Интернационал молодёжи.
   Корней Чуковский записывал с его слов:
   - Всё, что в них плохого, это исконное, русское, а всё новое в них - хорошо. Я вижу их в Царском Селе - дисциплина, дружба, веселье, умеют работать...
   'Жестокое сладострастие разлито в нашей природе, земной и тёмной. Несовершенство человеческой природы смешало в одном кубке сладчайшие восторги любви с низкими чарами похоти и отравило смешанный напиток стыдом, и болью, и жаждою стыда и боли. Из одного источника идут радующие восторги страстей и радующие извращения страстей. Мучим только потому, что это нас радует. Когда мать даёт пощёчину дочери, её радует и звук удара, и красное на щеке пятно, а когда она берёт в руки розги, её сердце замирает от радости'. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда').
  
  
  
  * * *
  
  Слышу песни плясовой
  Разудалый свист и вой.
  
  Пьяный пляшет трепака
  И поёт у кабака:
  
  'Тёмен был тяжёлый путь,
  Негде было отдохнуть.
  
  Злоба чёрта стерегла
  Из-за каждого угла.
  
  Только всё ж я хохотал,
  В гулкий бубен грохотал,
  
  Не боялся никого,
  Не стыдился ничего.
  
  Если очень труден путь,
  Можешь в яме отдохнуть.
  
  Можешь, только пожелай,
  И в аду воздвигнуть рай'.
  
  'Чьи, старик, поёшь слова?'
  - 'Эх, с мозгами голова!
  
  Был когда-то я поэт,
  А теперь поэта нет.
  
  Пьяный, рваный, весь я тут.
  Скоро в яму сволокут
  
  И зароют кое-как.
  Дай полтинник на кабак!'
  
  11 января 1926
  
  
  
   - В аду решили черти строить рай для общества грядущих поколений, - подытожит разудалый свист и вой пьяного трепака Советской России на закате развитого социализма В. С. Высоцкий.
   Глядя на революционную прыть обывателей Скородожа, Триродов думает:
   'Ничего у вас не выйдет. Ненавидящий людей бросит тела ваши в глубокую пропасть, и бросит их друг на друга, чтобы засыпать пропасть вашими телами, - чтобы засыпать её чем попало, благо ваша доблесть сама того хочет. Когда тела ваши истлеют, когда с наносною смешаются они землёю, летучие ветры бросят на них семена полевых трав, и прорастут травы, и раскроют свои простодушные очи невинные цветы. Потом, когда-нибудь в земных веках, по возникшему над пропастью лугу пройдут на тот берег спокойно и безопасно те, кто ещё не родились, кто родятся не от вас'. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда').
  
  
  * * *
  
  Зачем, скажи,
  В полях, возделанных прилежно,
  Среди колосьев ржи
  Везде встречаем неизбежно
  Ревнивые межи?
  
  Одно и то же солнце греет
  Тебя, суровая земля,
  Один и тот же труд лелеет
  Твои широкие поля.
  
  Но злая зависть учредила
  Во славу алчности и лжи
  Неодолимые межи
  Везде, где ты, земля, взрастила
  Хотя единый колос ржи.
  
  29 ноября 1892, 27 января 1900
  
  
  
   Его предчувствия превращаются в горькую действительность как в романе, так и в жизни. Очень скоро тов. Сталин уничтожит значительную часть 'туполобых' - пламенных революционеров 1917-20-х годов. Административно-территориальное деление Советского Союза, которое кремлёвский горец выдул из своей трубки по обкурке в 1922-м, унаследуют в 1991-м независимые постсоветские государства. Любая последующая мысль о какой-то иной автономии рискует подпасть под тяжёлый кулак черносотенцев новых 'демократических' режимов. В романе Ф. Сологуба пламя пожара охватывает дом Триродова, а беснующаяся толпа убивает всякого, кто пытается его покинуть.
   В этом пламени - кошмар 2 мая 2014 года на Куликовом поле в Одессе.
  
  
   'Скоро весь дом пылал. Занимались и деревья сада. Люди в доме задыхались в дыму. Ещё несколько человек спаслись подземным ходом. Но многие и теперь не верили Триродову и предпочитали взбираться на крышу или выбрасываться из окон.
   Приехали пожарные, но работать им не дали. Толпа бросилась на них с угрозами. Пожарные разбежались.
   Толпа грабила и убивала всякого, кто бросался из окон, спускался по трубам, спасался на крыше. Над завыванием огня носились пронзительные стоны, мольбы и проклятия избиваемых, и ещё громче звучало дикое завывание и гиканье убийц.
   Постепенно загорались деревянные здания на дворах - конюшни, сараи. Они пылали, как ряд костров, облитых смолою. Воздух был раскалён. Клубы дыма заволокли дорогу и дворы. Толпа отхлынула, подальше и кольцом стояла вдоль каменных стен усадьбы.
   Из горящего здания выбежало ещё несколько мужчин и женщин. Их тут же убили и ограбили. Изрубленные трупы вытащили на дорогу и сложили в кучу. Поверх этой кучи положили тело девушки. В живот ей вбили кол.
   Раздался страшный грохот. Столб огня взвился над домом. Яркие брызги взметнулись и разбросались далеко. Провалилась крыша. Под нею погибли все, ещё оставшиеся в доме.
   Кто-то кричал, что в подвалах и в погребах спрятались люди. Кричали:
   - Надо с ними покончить!
   - Чтобы никто живым не вышел из этого проклятого дома!'
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  
   Кто же мучительствует? Человек или Дьявол?
   Ф. Сологуб даёт беспощадный ответ:
   'Человек человеку - Дьявол.
   Воздвиг обман разъединения, - и злобствует, и мучительствует. И нет Дьявола злейшего, чем этот, который прикрыл своё дьявольское безличие человеческою харею, личиною разъединения и соблазна'. (Ф. Сологуб. 'Человек человеку - Дьявол').
  
  
  Звезда Маир
  
  3
  
  Всё, чего нам здесь недоставало,
  Всё, о чем тужила грешная земля,
   Расцвело на вас и засияло,
  О Лигойские блаженные поля!
  
   Мир земной вражда заполонила,
  Бедный мир земной в унынье погружён,
   Нам отрадна тихая могила
  И подобный смерти, долгий, тёмный сон.
  
   Но Лигой струится и трепещет,
  И благоухают чудные цветы,
   И Маир безгрешный тихо блещет
  Над блаженным краем вечной красоты.
  
  23 сентября 1898
  
  
  
   Долгое время поэт заботился о том, чтобы знали его книги, не зная его самого. Роль личности в истории он понимал так же, как приват-доцент Триродов, - навсегда и прочно определённой:
   'Толпа только разрушает. Человек творит. Общество сохраняет.
   В толпе разнуздан зверь. Свободно творящий человек ненавидит зверя и умерщвляет его. Общество свободных людей есть колыбель нового человека, который уже не захочет быть ни господином, ни рабом, не захочет приносить жертв ни власти, ни собственности. Он не захочет ограничивать своей и чужой свободы, потому что он поймёт до конца великую силу людского свободного единения. В этих единениях свобода каждого возрастает с возрастанием свободы другого, потому что упразднены аппетиты к власти, свойственные праздному меньшинству. Уже и теперь идеи солидарности становятся всё сильнее в жизни людей'. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда').
  
  
  4
  
  Мой прах истлеет понемногу,
  Истлеет он в сырой земле,
  А я меж звёзд найду дорогу
  К иной стране, к моей Ойле.
  
  Я всё земное позабуду,
  И там я буду не чужой, -
  Доверюсь я иному чуду,
  Как обычайности земной.
  
  22 сентября 1898
  
  
  
   В мае 1927 года, работая над романом в стихах 'Григорий Казарин', Фёдор Сологуб серьёзно заболел. Всё лето поэт почти не вставал с постели. По словам Вс. Рождественского, Сологуб '...болел долго, тяжело. За два дня до смерти по его просьбе подвели старика к камину, и он сам сжёг свои письма, дневники, ненапечатанный роман последних лет. Но на стихи не посягнул. Сказал: 'На это рука не подымается''.
   В эти месяцы поэт отпустил бороду и усы и в этом своём обрамлении стал похож на прежнего Сологуба рубежа веков - времени вхождения его в литературу и написания 'Звезды Маир'.
  
  
  5
  
  Мы скоро с тобою
  Умрём на земле, -
  Мы вместе с тобою
  Уйдём на Ойле.
  
  Под ясным Маиром
  Узнаем мы вновь,
  Под светлым Маиром
  Святую любовь.
  
  И всё, что скрывает
  Ревниво наш мир,
  Что солнце скрывает,
  Покажет Маир.
  
  22 сентября 1898
  
  
  
   'Смерть приближалась к нему; он, не чувствуя смерти, помолодевший, с доброй улыбкой, которую я впервые увидел в нём, которой и не было на протяжении нашего двадцатилетнего знакомства, мягко меня выслушивал, без прежних придиров, заставляя читать ему стихи, читал свои; и вспоминал, вспоминал без конца свою молодость.
   Через год и пять месяцев его не стало'.
  (А. Белый. 'Начало века'. С. 491)
  
  
   Поэта не стало 5 декабря 1927 года.
   Вс. Рождественский сообщал в Крым М. Волошину:
  
  
   'Смерть Сологуба не была неожиданностью, но всё же она взволновала и задела многих, быть может, потому, что с уходом этого человека как-то ясно почувствовалось, что уже больше нет символизма, эпохи - что бы теперь о ней ни говорили - яркой, исключительной, обогатившей два десятилетия.
   Тело Ф. К. перенесли в Союз Писателей - на Фонтанку, и там оно стояло сутки. Приходило много народу - прощаться. Петров-Водкин зарисовал Ф. К. в гробу. Пели 'Реквием' Моцарта. При выносе были речи. Говорил Замятин (от Союза Писателей), Вл. Кириллов (от Всесоюзной Федерации Писателей) и проф. Модзалевский (от Академии Наук). Речи были краткими, 'человеческими' (т. е. о человеке), и академизма было в них мало. Газеты откликнулись очень сдержанно, но с большим уважением - за исключением одного, вовсе незначительного случая. Впрочем, Вы всё это, вероятно, уже прочли сами'.
  
  ('Неизданный Фёдор Сологуб: стихи, документы, мемуары')
  
  
   Поэт был похоронен на Смоленском кладбище рядом с Анастасией Чеботаревской в нескольких десятках саженей от Александра Блока.
  
  
  
  6
  
  Бесстрастен свет с Маира,
  Безгрешен взор у жён, -
  В сиянии с Маира
  Великий праздник мира
  Отрадой окружён.
  
  Далёкая отрада
  Близка душе моей, -
  Ойле, твоя отрада -
  Незримая ограда
  От суетных страстей.
  
  10 января 1901
  
  
  
   - Душе человеческой тесно в оковах общественности. Только в своих интимных переживаниях восходит душа к вершинам вселенской жизни. И только освобождённая от власти всяких норм душа создаёт новые миры и ликует в светлом торжестве преображения. (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда').
   Последнее стихотворение Ф. Сологуба отмечено датой 1 октября 1927 года. В начале осени он отдал свои черновики с тем, чтобы опубликовать лучшие строфы. Будучи председателем городского Союза Писателей, поэт не имел никаких привилегий в печати: 'книжки копеечной цены, но очень строгие в своей партийной чистоте', вряд ли бы смогли выйти когда-нибудь из-под пера 'чаровника Сологуба'. К середине октября композиция книги была одобрена, но публикация не состоялась: сборник признали неактуальным, а отдельные стихотворения - контрреволюционными.
   Наступало без малого вековое забвение поэта.
  
  
   'Для иных, знавших его, казалась странною его неизвестность. Казалось, что способности его были достаточно велики для того, чтобы привлечь к нему удивление, внимание и признание толпы. Но он несколько презирал людей, - слишком, может быть, уверенный в своей гениальности, - и никогда не сделал движения, чтобы им угодить или понравиться. И потому его сочинений почти нигде не печатали.
   Да и вообще с людьми сходился Триродов редко и неохотно. Ему тяжело было смотреть с невольною проницательностью во мглу их тёмных и тяжёлых душ.
   Только с женою ему было легко. Влюблённость роднит души'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  * * *
  
  Предо мной обширность вся.
  Я, как все, такой же был:
  Между прочим родился,
  Между прочим где-то жил.
  
  Повстречалась красота, -
  Между прочим полюбил.
  Не придёт из-под креста, -
  Между прочим позабыл.
  
  Ко всему я охладел.
  Догорела жизнь моя.
  Между прочим поседел,
  Между прочим умер я.
  
  1 октября 1927
  
  
  
  
  ____________
  
  
  
  
   Критики эпохи доисторического материализма пьянели, обвиняя Ф. Сологуба во всех мыслимых и домысливаемых ими грехах. То оказывалось, что 'тихие мальчики' из приюта Триродова, которые и не ангелы, и не дети, были собраны для содомских утех приват-доцента. То Передонов отождествлялся с Сологубом, а Сологуб - с Передоновым. То выяснялось, что поэт-мистификатор поклоняется дьяволу. Семьдесят лет похмелья исторического материализма о маге и колдуне предпочитали даже не упоминать, хотя однажды издали 'Мелкого беса' в городе Кемерово: было это в 1958 году, в период оттепели. Что касается недошивинок эпохи после исторического материализма, им лучше не писать о поэтах вовсе: говяжьего ума их рыночного не хватает.
  
  
   'Обычность, - она злая и назойливая, и ползёт, и силится оклеветать сладкие вымыслы, и брызнуть исподтишка гнусною грязью шумных улиц на прекрасное, кроткое, задумчивое лицо твоё, мечта! Кто же победит в земных веках? Она ли, отравленная всеми гнилыми ядами прошлого обычность, лицемерная, трусливая, тусклая, облечённая в чёрную мантию обвинителя, мантию изношенную, покрытую пылью старых книг? Или ты, милая, с розами улыбок на благоуханных устах, ты, роняющая один за другим лёгкие, полупрозрачные, многоцветные свои покровы, чтобы предстать в озарении торжественной, вечной красоты?
   Мы только верим, мы только ждём. Вы, рождённые после нас, созидайте.
   Вот уже не серая, не мглистая страна, не наша милая родина, где обычное становится ужасным, а ужасное обыкновенным, - иная страна, далёкий край, и там синее море, голубое небо, изумрудные травы, чёрные волосы, знойные глаза. В этой яркой стране сочетается фантазия с обычностью и к воплощениям стремятся утопии'.
  
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
  * * *
  
  Мой ангел будущее знает,
  Но от меня его скрывает,
  Как день томительный сокрыл
  Безмерности стремлений бурных
  Под тению своих лазурных,
  Огнями упоённых крыл.
  
  Я силой знака рокового
  Одно сумел исторгнуть слово
  От духа горнего, когда
  Сказал: - От скорби каменею!
  Скажи, соединюсь ли с нею? -
  И он сказал с улыбкой: - Да. -
  
  Спросил я: - Гаснут ли мгновенья
  В пустынном холоде истленья?
  Найду ль чертогов тех ключи,
  Где всё почиет невредимо,
  Где наше время обратимо? -
  И он ответил мне: - Молчи. -
  
  Уста, как пламенные розы,
  Таили острые угрозы,
  Но спрашивать я продолжал:
  - Найду ль в безмерности стремленья
  Святую тайну воплощенья? -
  Он улыбался, но молчал.
  
  9 марта 1922
  
  
  
   Мудрецу снится мир, мы видим его сны. Другие и этих снов не видят. Так давно, так всегда.
  
  
   'Всякому пророчеству дам Я исполнение, - ибо Я полюбил слово. Скажи, - и исполню.
   И вот пророчество о совершенных.
   Совершенные не умрут. И не сочетаются. Но рождают. Непорочно. Напряжение непорочной любви столь пламенно, что Дева рождает. И от Девы рождается святейшее. Деве поклоняйтесь, и отроку. В Деве святость, и в отроке - утешение. Деве поклоняйтесь, отрока вознесите, в отроке приобщитесь страданию Моему и спасению Моему.
   Любящий жаждет соединения с истиной иной плоти. Совершенный же находит истину в себе. Во Мне. И совершенен только Я. Кто хочет быть совершенен, Мне да приобщится. Иного нет совершенства.
   Слабому свойственно делать то, чего он хочет. Желания его над волей его. И нет у него воли. Ибо воля - одна, только Моя воля. И нет иной воли. И вот слабые раздираются желаниями своими. Моя же сила - создать и то, что Я хочу, и то, чего Я не хочу.
   Воля Моя без причины, и только волею Моею созданы бытие Моё и небытие Моё. Из небытия воздвиг Я бытие Моё, и в небытии растворил его. И основы бытия Моего несокрушимы, ибо их нет'.
  (Ф. Сологуб. 'Я')
  
  
  * * *
  
  Мне страшный сон приснился,
  Как будто я опять
  На землю появился
  И начал возрастать,
  
  И повторился снова
  Земной ненужный строй
  От детства голубого
  До старости седой:
  
  Я плакал и смеялся,
  Играл и тосковал,
  Бессильно порывался,
  Беспомощно искал...
  
  Мечтою облелеян,
  Желал высоких дел, -
  И, братьями осмеян,
  Вновь проклял свой удел.
  
  В страданиях усладу
  Нашёл я кое-как,
  И мил больному взгляду
  Стал замогильный мрак,
  
  И, кончив путь далёкий,
  Я начал умирать, -
  И слышу суд жестокий:
  'Восстань, живи опять!'
  
  12 декабря 1895
  
  
  
   Свобода - трагическая маска мировой Иронии.
   Прав был поэт: в плане возможного её нет - нуль, в плане должного она безусловно необходима.
   'Нет ничего в жизни, что раньше не было бы в творческой мечте. Мечта, это и есть самая необходимая и самая основная форма человеческой деятельности. Мечта, мысль, изобретение, творческий замысел, назовите это ещё как-нибудь, - но вот только эта нематериальная работа человеческой души и создаёт весь наш мир. Мы просто ничего бы не видели и не слышали в этом слишком пёстром, разнообразном и хаотическом мире, если бы кто-то когда-то в незапамятные времена не догадался из всей сумятицы предстоящего выделить те или другие ряды ощущений и придать им некоторое, конечно, совершенно произвольное тогда, значение. И мир стал быть. Сознанием определилось бытие'. (Ф. Сологуб. 'Поэты - ваятели жизни').
  
  
  * * *
  
  Я совершил полёт мой к небу,
  Как дивный сокол, возлетел,
  И в очи пламенному Фебу,
  Дерзая пламенно, глядел.
  
  Я на таинственной дороге
  Увидел лики божества,
  И слушал в сладостной тревоге
  Неизъяснимые слова.
  
  Семью увенчанный венцами,
  К земле опять вернулся я.
  Семью горящими сердцами
  Вещала людям речь моя.
  
  Но люди тёмные в долине,
  Сыны безумные земли,
  В своей неправедной гордыне
  Меня безумным нарекли.
  
  10 июля 1920
  
  
  
   - Для многого, - объяснял великий русский модернист Валентину Кривичу, - надо просто сильно сосредоточиться. Уйти из времени... Такой уход из времени у меня бывает достаточно часто. Первый раз я ощутил его, будучи восьмилетним мальчиком... Я бежал куда-то через Николаевский мост... и вдруг почувствовал, что мысли у меня как-то слишком быстро несутся вперёд... мысли и образы... один за другим... Меня это удивило и раздражило. Я стал стараться задерживать их и осознавать... Делать так, чтобы каждая такая мысль дала мне возможность в неё всмотреться. И вот тут впервые я как бы вышел из времени...
   На вопрос, связывались ли такие ощущения с процессом творчества, 'единственный последовательный декадент' отвечал:
   - Здесь тоже... Вы чувствуете иногда, что вот вдруг - в голове словно бы звякнул какой-то звоночек... И вот - вы отделились от настоящего, от времени.... Вот тут (он провёл ребром руки поперёк стола) - действительность, а тут - уже другое: то, что внутри вас... И вы рассказываете именно то, что внутри вас... и поэтому часто не можете сказать иначе, как говорите. Ведь это же только и именно то, что было... Что же тут можно сделать?..
  
  
   'Тёмный голос звучал над Ортрудою:
   - Настала ночь, когда мёртвые твои придут к тебе и скажут тебе то, чего ты не знала.
   И приходили один за другим'.
  (Ф. Сологуб. 'Творимая легенда')
  
  
   Приходил Блок.
   Приходил Измайлов.
   Приходила Анастасия.
  
  
  * * *
  
  Воображение влечёт
  В страну, всегда блаженную,
  Где время зыбко не течёт
  Во мглу веков забвенную,
  
  Где вянут тяжести вериг
  Бессильными угрозами,
  Где расцветает каждый миг
  Невянущими розами,
  
  Где все обласканы поля
  Бессмертными алмеями, -
  И что же ты, моя земля,
  Исползанная змеями,
  
  И пыльная, немая лень,
  Растерзанная тиграми?
  Мгновенно-зыблемая тень
  Под ангельскими играми.
  
  В обетованной той стране,
  Где всё святое сбудется,
  Что снится здесь порой во сне
  Или в восторге чудится,
  
  Где я навек соединюсь
  С моей Анастасиею,
  Где оживёт хмельная Русь
  Софийскою Россиею.
  
  29 июня (12 июля) 1922
  
  
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Анненский И. Ф. О современном лиризме // Книги отражений. М.: Наука, 1979. С. 328-382.
   2. Белый А. Начало века. Воспоминания. М.: Худож. лит., 1990.
   3. Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Н. А. Бердяев. Опыт парадоксальной этики. М.: ООО 'Издательство АСТ'; Харьков: 'Фолио', 2003. С. 423-696.
   4. Блок А. А. Записные книжки 1901-1920. М.: Издательство 'Художественная литература', 1965.
   5. Блок А. А. Ирония // Собрание сочинений. Т. 5. Проза. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1962. С. 345-349.
   6. Блок А. А. О реалистах // Собрание сочинений. Т. 5. Проза. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1962. С. 99-129.
   http://www.litmir.me/br/?b=202886&p=25
   7. Блок А. А. Письма 1898-1921 // Собрание сочинений. Т. 8. Проза. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1963.
   8. Блок А. А. Письма о поэзии // Собрание сочинений. Т. 5. Проза. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1962. С. 277-300.
   9. Блок А. А. Творчество Фёдора Сологуба // Собрание сочинений. Т. 5. Проза. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1962. С. 160-163.
   10. Горький М. Поль Верлен и декаденты. http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-308.htm
   11. Гумилёв Н. С. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990. 12. Измайлов А. А. Измельчавший русский Мефистофель и передоновщина // О Фёдоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. Сост. Ан. Чеботаревской. СПб.: Навьи Чары, 2002. http://www.fsologub.ru/o-sologube/izmaylov_izmelchavshy-russky-mefistofel-i-peredonovshina.html
   13. Мандельштам О. Э. К юбилею Ф. К. Сологуба // О. Э. Мандельштам. Собрание сочинений в 4 т. Т. II. М.: ТЕРРА, 1991. С. 355-357.
   14. Недошивин В. М. Прогулки по Серебряному веку: Санкт-Петербург. М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2014. 508 с.
   15. Неизданный Фёдор Сологуб: стихи, документы, мемуары.
  http://coollib.com/b/252168/read
   16. Одоевцева И. В. На берегах Невы. М.: Захаров, 2005. 432 с.
   17. Одоевцева И. В. На берегах Сены. М.: Захаров, 2005. 448 с.
  http://noskoff.lib.ru/aodoe010.html
   18. Савельев К. Н. Исторические портреты английского декаданса: монография. Магнитогорск: МаГу, 2008. 254 с.
   19. Сологуб Ф. Без праздника.
  http://sologub.narod.ru/texts/articles_bezprazdnika.htm
   20. Сологуб Ф. Демоны поэтов.
  http://sologub.narod.ru/texts/articles_demony.htm
   21. Сологуб Ф. Мелкий бес. М.: Советская Россия, 1991.
   22. Сологуб Ф. Наивные встречи.
  http://royallib.com/book/sologub_fedor/naivnie_vstrechi.html
   23. Сологуб Ф. О грядущем хаме Мережковского.
   http://merezhkovsky.ru/about/sologub_o-gryadushem-hame-merezhkovskogo.html
   24. Сологуб Ф. Письма в Совнарком, В. И. Ленину и А. В. Луначарскому. http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_0630.shtml
   25. Сологуб Ф. Поэты - ваятели жизни.
  http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_1922_poety.shtml
   26. Сологуб Ф. Предисловия к изданиям 'Мелкого беса'.
   http://www.fsologub.ru/about/preface/preface_275.html
   27. Сологуб Ф. Творимая легенда. М.: Современник, 1991.
   28. Сологуб Ф. Человек человеку - Дьявол.
  http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_1907_chelovek.shtml
   29. Сологуб Ф. Я. Книга совершенного самоутверждения.
  http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_1904_ya.shtml
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"