Аннотация: Шесть эссе о Владимире Маяковском. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/_x7VkrCakSc
Глава 3.
В. В. Маяковский. "Слушайте, товарищи потомки..."
Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/_x7VkrCakSc
Почему новые языковые возможности открываются молодым? Зрелые и умудрённые опытом мастера следуют проторенными тропами и путешествуют по дорогам, знакомым с детства. А молодому, дерзновенному предоставлены нехоженые пути. Надо быть красивым, двадцатидвухлетним, жилистой громадиной, чтобы идти, мир огрόмив мощью голоса, прорубать первую просеку, чувствовать, как ''я' для меня малό', как 'кто-то из меня вырывается упрямо'. Над всем, что сделано, ставит он 'nihil' (ничто), и обгорелые фигурки слов и чисел выпрыгивают, валятся, падают, летят из черепа, как дети из горящего здания.
Никогда
ничего не хочу читать.
Книги?
Что книги!
Этакой глыбе многое хочется!
В душе ни одного седого волоса, старческой нежности и в помине, но может, как небо, менять тона: быть и 'от мяса бешеным', и безукоризненно нежным, не мужчиной, а - облаком в штанах!
Если мы желаем составить мнение об эпохе, вынести суждение об истории, то читаем книги о королях, референдумах, войнах, реформах и революциях - книги о процветании и гибели государственной власти. Но они - ничто, nihil, если мы вглядываемся в своё генеалогическое древо, где деды, праотцы, пращуры жили и погибали во время этих войн, королей и революций. Как они жили? И умирали как? Ловили мгновенье жизни, которое прекрасно? Или выживали: день да ночь - сутки прочь? Понять человека той или иной расы и эпохи возможно руководствуясь искусством его народа и времени. Отсюда, старая, как мир, мысль: странно и неправильно было бы смотреть на искусство только как на способ красиво или выразительно изображать избранные моменты жизни. Пройдёт три-четыре десятилетия, и искусство окажется самой жизнью, как не выгибай вопрос - искусство для искусства или искусство для жизни.
Пусть!
Ведь новые возможности языка это возможности новой жизни - той, в которой 'я с сердцем ни разу до мая не дожили, / а в прожитой жизни / лишь сотый апрель есть', - той, буре которой оседлав валы, поэт - 'равный кандидат / и на царя вселенной / и на / кандалы', - той, которая в конечном счёте, - пусть! - жестоко обманет:
Вселенная расцветёт ещё,
радостна,
нова.
Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,
каюсь:
я
один виноват
в растущем хрусте ломаемых жизней!
Слышите -
солнце первые лучи выдало,
ещё не зная,
куда,
отработав, денется, -
это я,
Маяковский,
подножию идола
нёс
обезглавленного младенца.
Простите!
(В. Маяковский. 'Война и мир')
*** 'Миров приводные ремни'
Серебряный век - явление столичное, петербургское, островное. Культура двух российских столиц начала ХХ века - культура двух островов в океане кондового быта и тяжёлой плоти - распространялась с трудом, не проникая глубже губернских городов. В уездах, в среде неподвижных традиций царствовали передоновы, и их мрачные помышления и опасения накладывали свой болезненный отпечаток на любое начинание и даже на саму его необходимость.
И всё же в российских губерниях, в местах безнадёжно унылых, среди созданий, обречённых на тоску и печаль, недотыкомок и недошивинок всех мастей были возможны Бунин и Гумилёв, Есенин и Мариенгоф. Вплоть до Октябрьского переворота жизнь не могла разом выйти из привычной колеи. Поверх безобразных и грубых выходок жизни школьный учитель математики Тетерников видел далёкий мир, озарённый блистающей звездой Маир, слагал вирши, занимался переводами французских символистов и, в конце концов, прославился под именем Фёдора Сологуба. Занимался коммерческой торговлей, воспитывал сына и мог составить своё мнение о современной литературе Борис Михайлович Мариенгоф.
1917 год. Пенза. Вечер в семье отца Анатолия Мариенгофа.
'По новому стилю, ещё не одолевшему старый, уже кончался ноябрь.
Они сидели за ломберным столом, поджидая четвёртого партнёра.
Можно было подумать, что в России ничего не изменилось, а уже изменилось всё. Но люди и вещи по привычке ещё находились на своих местах: высокие стеариновые свечи горели в бронзовых подсвечниках; две нераспечатанные колоды карт для винта и пачка красиво отточенных мелков лежали на зелёном сукне ломберного стола.
- А мне нравятся большевики! - сказал отец, вынимая из серебряного портсигара толстую папиросу.
- Вам, Борис Михайлович, всегда нравится то, что никому не нравится, - небрежно отозвался Роберт Георгиевич.
Марго (так называли Вермельшу близкие люди), нервно поиграв щёками, похожими на розовые мячики, добавила желчно:
- Борису Михайловичу даже 'Облако в штанах' нравится... этого... как его... ну?
- Владимира Маяковского, - мягко подсказал отец.
- Что? - ужаснулся знаменитый присяжный поверенный. - Вам нравится этот бред сивой кобылы?
- Талантливая поэма.
- Та-лан-тли-вая?
Вашу мысль,
мечтающую на размягчённом мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий, -
с улыбкой прочитал отец по памяти, на которую не мог пожаловаться.
- Типичнейший большевик! Этот ваш... Ну, как его?
- Маяковский, Маргарита Васильевна, - подсказал отец с тою же улыбкой, без малейшего раздражения.
- Вся их нахальная психология тут. В каждом слове! В каждой букве!
И у Марго от возмущения даже заискрились её открытые банки с ваксой.
- По всему видно, что ваш... - запнулась она, - ...Маяковский тоже на каторге воспитывался'.
(А. Б. Мариенгоф. 'Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги'. С. 190-191)
Нет, он не воспитывался на каторге.
Его отец - Владимир Константинович Маяковский - был лесничим в селе Багдати Кутаисской губернии, и у ребёнка сохранились первые впечатления о необычайном, разительном отличии природы, как она есть, от ослепительного механизма поставленного на службу естественного порядка вещей:
'Лет семь. Отец стал брать меня в верховые объезды лесничества. Перевал. Ночь. Обстигло туманом. Даже отца не видно. Тропка узейшая. Отец, очевидно, отдёрнул рукавом ветку шиповника. Ветка с размаху шипами в мои щёки. Чуть повизгивая, вытаскиваю колючки. Сразу пропали и туман, и боль. В расступившемся тумане под ногами - ярче неба. Это электричество. Клепочный завод князя Накашидзе. После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь'. (В. В. Маяковский. 'Я сам').
Интересоваться бросил, но ценить не перестал.
Я,
златоустейший,
чьё каждое слово
душу новородит,
именинит тело,
говорю вам:
мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
(В. В. Маяковский. 'Облако в штанах')
Противоречие первое: 'железный поэт' городов и каменных улиц, знающий чудодейственную силу слова, говорит: мельчайшая пылинка живого, ценнее всего, что я сделаю и сделал.
И так большевистский златоустейший поэт Маяковский весь соткан из противоречий.
Противоречие второе: атеист не в шутку верит в себя, как в пророка, а в своё слово, как в проповедь.
В 15 лет, отчисленный из классической гимназии по причине неоплаты обучения, он вступает в Российскую социал-демократическую партию. Первый раз арестован в том же 1908 году по делу о подпольной типографии, чьи печатные материалы подросток распространял в торгово-промышленном подрайоне Москвы. Съел блокнот с адресами и переплётом. Был освобождён с передачей под надзор родителей как несовершеннолетний, действовавший 'без разумения'. Но уже в следующем 1909-м арестован снова: второй раз - по подозрению в связи с группой анархистов, и в третий - по подозрению в пособничестве побегу женщин-политкаторжанок из Новинской тюрьмы. Оба раза отпущен за недостатком улик.
Слушайте!
Проповедует,
мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра!
Мы
с лицом, как заспанная простыня,
с губами, обвисшими, как люстра,
мы,
каторжане города-лепрозория,
где золото и грязь изъя́звили проказу, -
мы чище венецианского лазорья,
морями и солнцами омытого сразу!
Плевать, что нет
у Гомеров и Овидиев
людей, как мы;
от копоти в оспе.
Я знаю -
солнце померкло б, увидев
наших душ золотые россыпи!
Жилы и мускулы - молитв верней.
Нам ли вымаливать милостей времени!
Мы -
каждый -
держим в своей пятерне
миров приводные ремни!
(В. В. Маяковский. 'Облако в штанах')
После трёх лет теории и практики классовой борьбы, когда даже в гимназии под партой держал 'Анти-Дюринг', - чтό там, в труде Ф. Энгельса, изучил гимназист, у которого 'единицы, слабо разноображиваемые двойками', неизвестно, - но после трёх лет классовой борьбы одиннадцать месяцев Бутырской тюрьмы. И это после Басманных, Мещанских и Мясницких казематов, где юный большевик столько буянил, что 'заслужил' одиночную камеру в Бутырке.
Важнейшее время:
'Перечёл всё новейшее. Символисты - Белый, Бальмонт. Разобрала формальная новизна. Но было чуждо. Темы, образы не моей жизни. Попробовал сам писать так же хорошо, но про другое. Оказалось так же про другое - нельзя. Вышло ходульно и ревплаксиво. Что-то вроде:
В золото, в пурпур леса одевались,
Солнце играло на главах церквей.
Ждал я: но в месяцах дни потерялись,
Сотни томительных дней.
Исписал таким целую тетрадку. Спасибо надзирателям - при выходе отобрали. А то б ещё напечатал!
Отчитав современность, обрушился на классиков Байрон, Шекспир, Толстой. Последняя книга - 'Анна Каренина'. Не дочитал. Ночью вызвали 'с вещами по городу'. Так и не знаю, чем у них там, у Карениных, история кончилась'.
(В. В. Маяковский. 'Я сам')
Я,
обсмеянный у сегодняшнего племени,
как длинный
скабрезный анекдот,
вижу идущего через горы времени,
которого не видит никто.
Где глаз людей обрывается куцый,
главой голодных орд,
в терновом венце революций
грядёт шестнадцатый год.
А я у вас - его предтеча;
я - где боль, везде;
на каждой капле слёзовой течи
ра́спял себя на кресте.
Уже ничего простить нельзя.
Я выжег души, где нежность растили.
Это труднее, чем взять
тысячу тысяч Бастилий!
И когда,
приход его
мятежом оглашая,
выйдете к спасителю -
вам я
душу вытащу,
растопчу,
чтоб большая! -
и окровавленную дам, как знамя.
(В. В. Маяковский. 'Облако в штанах')
Противоречие третье: большевик ставит искусство выше партийной работы.
Партийный работник, знающий марксистский метод не понаслышке, уверит, прочтя предисловие к главной идеологической книжке, что производительные силы и производственные отношения определяют надстройку: капиталистическая экономика определяет буржуазное искусство. Русский философ-идеалист, выросший из штанишек марксизма, убеждён, что творческий порыв, образцом которого всегда было искусство, есть единственное, что Бог ждёт от человека как ответ человека на творческий акт Бога. Только таким образом человек может порвать с несовершенной своей природой и духовно обновить своё существование. Как для марксиста, так и для идеалиста вопрос, что главнее - искусство или политическая борьба, решён в самых основах мировоззрения. Однако для Маяковского после освобождения из Бутырки это - дилемма.
'Вышел взбудораженный. Те, кого я прочёл, - так называемые великие. Но до чего же нетрудно писать лучше их. У меня уже и сейчас правильное отношение к миру. Только нужен опыт в искусстве. Где взять? Я неуч. Я должен пройти серьёзную школу. А я вышиблен даже из гимназии, даже и из Строгановского. Если остаться в партии - надо стать нелегальным. Нелегальным, казалось мне, не научишься. Перспектива - всю жизнь писать летучки, выкладывать мысли, взятые из правильных, но не мной придуманных книг. Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется? Марксистский метод. Но не в детские ли руки попало это оружие? Легко орудовать им, если имеешь дело только с мыслью своих. А что при встрече с врагами? Ведь вот лучше Белого я всё-таки не могу написать Он про своё весело - 'в небеса запустил ананасом', а я про своё ною - 'сотни томительных дней'. Хорошо другим партийцам. У них ещё и университет. (А высшую школу - я ещё не знал, что это такое - я тогда уважал!)
Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? Разве революция не потребует от меня серьёзной школы? Я зашёл к тогда ещё товарищу по партии - Медведеву: хочу делать социалистическое искусство. Серёжа долго смеялся, кишка тонка.
Думаю всё-таки, что он недооценил мои кишки.
Я прервал партийную работу. Я сел учиться'.
(В. В. Маяковский. 'Я сам')
Оправдание существенное: делать социалистическое искусство для встречи с врагами, - товарищи по партии должны понять. С этого посыла начинается богемная жизнь поэта, по необходимости вышедшего из РСДРП(б) неполных семнадцати лет.
В 1911 году, поступив в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Владимир Маяковский знакомится с основателем футуристической группы 'Гилея' Давидом Бурлюком и примыкает к кубофутуристам. К 1912-му относится первая публикация поэта, первая пощёчина общественному вкусу.
Ночь
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зелёный бросали горстями дукаты,
а чёрным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие жёлтые карты.
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как жёлтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
Толпа - пестрошерстая быстрая кошка -
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул; пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Свидетельства современников о появлении новой пролетарской напасти в искусстве были полны зависти и раздражения:
'Они появились в России года за два до войны, как зловещие вестники нависающей катастрофы. Они ходили по улицам в полосатых кофтах и с разрисованными лицами; веселились, когда их ругали, и наслаждались, когда обыватели приходили в ужас от их стишков, написанных одними звуками (слова, а тем более смысл, они отрицали), от их 'беспредметных' картин, изображавших пятна, буквы, крючки, с вклеенными кусками обой и газет.
Одно время они помещали в полотна деревянные ложки, подошвы, трубки и пр.
Это были прожорливые молодые люди, с великолепными желудками и крепкими челюстями. Один из них, - 'учитель жизни', - для доказательства своей мужской силы всенародно ломал на голове доски и в особых прокламациях призывал девушек отрешиться от предрассудков, предлагая им свои услуги. (Год тому назад я его видел в Москве, он был в шёлковой блузе, в золотых браслетах, в серьгах, и с волосами, обсыпанными серебряной пудрой.)
Над футуристами тогда смеялись. Напрасно. Они сознательно делали своё дело - анархии и разложения. Они шли в передовой цепи большевизма, были их разведчиками и партизанами.
Большевики это поняли (быть может, знали) и сейчас же призвали их к власти, футуризм был объявлен искусством пролетарским'.
(А. Н. Толстой. 'Торжествующее искусство')
30 ноября 1912 года в артистическом подвале 'Бродячая собака' после Давида Бурлюка состоялось первое публичное выступление Владимира Маяковского. По сообщениям прессы, в стихах слушатели сразу почувствовали настоящее большое поэтическое дарование и встретили его рукоплесканиями.
Несколько отличается мнение И. А. Бунина:
'Маяковский прославился в некоторой степени ещё до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дёшевы, все подобны выходкам Бурлюка, Кручёных и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая жёлтая кофта и дикарская раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспоминаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся потешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривлённого рта. Он высок ростом, статен и силён на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до рёва, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обращается к публике уже с прозаической речью:
- Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь'.