Кустов Олег : другие произведения.

Паладины. Освобождение. Глава 5. С.А.Есенин. "Лицом к лицу лица не увидать"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Семь эссе о Сергее Есенине. Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w
  Глава 5.
  С. А. Есенин. "Лицом к лицу лица не увидать"
  
  Аудиокнига на Ютубе https://youtu.be/-ilIQYwgU2w
  
  Его ждали давно. Страна озёрной тоски, где четверо из пяти - крестьяне, землепашцы, православные, где 'малиновая ширь полей' и 'на извёстку колоколен невольно крестится рука', не знала своего поэта. Пушкин - камер-юнкер Его Императорского Величества, Лермонтов и Тютчев - тоже дворяне. У разночинцев были Надсон, Некрасов и Фет, у интеллигенции - Анненский, Блок, Сологуб. Даже немногочисленный пролетариат обрёл себе буревестника Максима и горлана-главаря Владимира, а за ними целый ансамбль песни и пляски краснознамённых поэтов и поэтиков. Даже у запойного деклассированного элемента был свой Одинокий, бомжующий Тиняков с его безмерной любовью к Зинаиде Гиппиус. В Малороссии и Украине пелись, как ныне, песни Тараса Шевченко и Ивана Франка, в буквальном значении народных поэтов. А что российское крестьянство? Кольцов, Никитин... Нет, это не Шевченко. У каждой социальной прослойки был свой равновеликий поэт: его, как ни странно, не было у землепашца страны 'северных бедных небес', который видом не видывал и слыхом не слыхивал ни о каком расцвете поэзии и культуры.
   - Русь моя! Деревянная Русь! Я один твой певец и глашатай. (С. Есенин).
  
  
  * * *
  
  Нивы сжаты, рощи голы,
  От воды туман и сырость.
  Колесом за сини горы
  Солнце тихое скатилось.
  
  Дремлет взрытая дорога.
  Ей сегодня примечталось,
  Что совсем, совсем немного
  Ждать зимы седой осталось.
  
  Ах, и сам я в чаще звонкой
  Увидал вчера в тумане:
  Рыжий месяц жеребёнком
  Запрягался в наши сани.
  
  1917
  
  
   Эти образы настолько знакомы, настолько от сердца идут, что не могли не стать песней. Оттого и любим Сергей Есенин, что тут он, рядом, на земле, колокольнями устремлённой в небо. Сотни песен написаны на его слова - их мелодизм прост и естествен, как будто слышен с самого начала Руси, когда 'дождиком в нивы златые нас посетил Авраам', с тех самых пор как 'древняя тень Маврикии родственна нашим холмам'.
   'Поскреби любого русского - отыщется татарин'. Кто знает? Может, что и варяг или грек. Но скорее крестьянин, который, в поколениях будучи жителем городов, чуть тёплый денёк, тянется на дачу, внемля движению крови, празднуя свою миссию на земле.
   Тем же праздником распахнул душу Есенин.
   Лучи его поэзии по кровлям изб поднимаются от земли к маковкам куполов и ещё выше к небу, к струганым дранкам солнца, в златотканую, сосущую глаза космическую синь.
  
  
  
  
  
  *** 'В пряже солнечных дней время выткало нить...'
  
  Вступление в литературу - занятие, растягиваемое иногда на многие годы. Либо талант не набрал силу, либо среда плотна и хранит 'заговор молчания', либо литература мала настолько, что и входить-то, собственно, некуда. Первый случай банален; последний открывается с запевом национального литературного языка и выпадает избранным - А. С. Пушкину, П. Корнелю с Ж. Расином, Вуку Караджичу, Христо Ботеву, Адаму Мицкевичу. Гораздо обычнее, когда литературная среда не принимает и не понимает нового дарования в потугах подогнать его под рамки версификаторства той или иной школы. Да и всему истинно новому откуда взяться невесть почему? Талант набирает силу постепенно, проходит известное становление, а 'маститое' окружение либо помогает, либо душит подушками.
   Два года московской жизни крестьянский сын из села Константиново Рязанской губернии был конторщиком в мясной лавке и рабочим в типографии 'Товарищества И. Д. Сытина'. Каждая четвёртая книга в России печаталась на её станках. Осенью 1913-го поступил вольнослушателем на историко-философское отделение Московского городского народного университета имени А. Л. Шанявского. Его стихи выходили в органе Суриковского литературно-музыкального кружка 'Друг народа', малотиражных газетах и детском журнале 'Мирок'. Так бы и остался в этом мирке типографский рабочий С. А. Есенин, если бы ранней весной 1915 года девятнадцатилетним пареньком не отправился из Москвы в Петроград.
  
  
   'Март 1915 года. Петроград. Зал Дома армии и флота. Литературный вечер, один из тех, которые устраивались в ту пору очень часто. Война, начавшаяся в 1914 году, не только не мешала устройству таких вечеров, но скорее даже способствовала, так как давала повод не только частным импресарио, но и многочисленным общественным организациям приобщаться к 'делу обороны страны', объявляя, что доход с вечера идёт 'в пользу раненых', 'на подарки солдатам' и т. п.
   В антракте подошёл ко мне юноша, почти ещё мальчик, скромно одетый. На нём был простенький пиджак, серая рубаха с серым галстучком.
   - Вы Рюрик Ивнев? - спросил он.
   - Да, - ответил я немного удивлённо, так как в ту пору я только начинал печататься и меня мало кто знал.
   Всматриваюсь в подошедшего ко мне юношу: он тонкий, хрупкий, весь светящийся и как бы пронизанный голубизной.
   Вот таким голубым он и запомнился на всю жизнь'.
  
  (Р. Ивнев. 'О Сергее Есенине'. С. 324)
  
  
  
  * * *
  
  Выткался на озере алый свет зари.
  На бору со звонами плачут глухари.
  
  Плачет где то иволга, схоронясь в дупло.
  Только мне не плачется - на душе светло.
  
  Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
  Сядем в копны свежие под соседний стог.
  
  Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
  Хмельному от радости пересуду нет.
  
  Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,
  Унесу я пьяную до утра в кусты.
  
  И пускай со звонами плачут глухари.
  Есть тоска весёлая в алостях зари.
  
  1910
  
  
  
   В бумагах Александра Блока сохранилась записка без подписи, но, по всей видимости, Есенина: 'Я поэт, приехал из деревни, прошу меня принять'. На записке имеется пометка А. Блока: 'Крестьянин Рязанской губернии, 19 лет, стихи свежие, чистые, голосистые, многословный язык, приходил ко мне 9 марта 1915 года'. (А. Блок. Записные книжки. С. 567).
   А. А. Блок отобрал шесть стихотворений 'талантливого крестьянского поэта-самородка' и направил его к поэту-акмеисту С. М. Городецкому, а также дал рекомендательное письмо к журналисту из 'Биржевых ведомостей' М. П. Мурашову: 'Вам, как крестьянскому писателю, он будет ближе, и вы лучше, чем кто-либо, поймёте его', - 'Посмотрите и сделайте всё, что возможно'. (А. Блок. Письма. С. 441).
   Невероятно трудны первые шаги в плотной литературной среде.
   22 апреля 1915 года датировано следующее письмо А. А. Блока С. А. Есенину:
  
  
   'Дорогой Сергей Александрович.
   Сейчас очень большая во мне усталость и дела много. Потому думаю, что пока не стоит нам с Вами видеться, ничего существенно нового друг другу не скажем.
   Вам желаю от души остаться живым и здоровым.
   Трудно загадывать вперёд, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только всё-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придётся дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.
   Я всё это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унёс и чтобы болото не затянуло.
   Будьте здоровы, жму руку.
   Александр Блок'.
  (А. Блок. Письма. С. 444-445)
  
  
  
  Подражанье песне
  
  Ты поила коня из горстей в поводу,
  Отражаясь, берёзы ломались в пруду.
  
  Я смотрел из окошка на синий платок,
  Кудри чёрные змейно трепал ветерок.
  
  Мне хотелось в мерцании пенистых струй
  С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.
  
  Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,
  Унеслася ты вскачь, удилами звеня.
  
  В пряже солнечных дней время выткало нить...
  Мимо окон тебя понесли хоронить.
  
  И под плач панихид, под кадильный канон,
  Всё мне чудился тихий раскованный звон.
  
  1910
  
  
   'Подражанье песне' - подражанье Александру Блоку.
   - Есенин совсем маленький поэтик и ужасен тем, что подражал Блоку. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 2. 31 октября 1959 года).
   Советские же литературоведы, каждый под углом зрения своей работы, отмечали, что стихотворение 'не является художественной обработкой народных песен... Есенин создаёт оригинальное произведение, лишь ориентируясь на стиль народных лирических песен' (В. В. Коржан. 'Есенин и народная поэзия'. С. 38-39), что стилеобразующим началом этой песни 'явилась не только лирическая народная песня, но семейно бытовая баллада' (В. И. Харчевников. 'Поэтический стиль Сергея Есенина'. С. 20). И если бы потребовалось раскрыть тему 'Стилистика городского романса в раннем творчестве Сергея Есенина', круг источников 'Подражанья песне' дополнился бы и городским романсом.
   Однако даже если более поздние исследователи не желали слышать в 'Подражанье' явственный голос Блока, литературная среда середины десятых годов не была от того менее плотной. Далёкие от народа столичные критики брались судить о народности поэта-самородка, обвиняя его стихи в подделке. Как будто эта самая народность нечто бессознательное, без органов чувств и немое. Некий Н. О. Лернер на шестой странице десятого номера 'Журнала журналов' за 1916 год, цитируя 'Подражанье песне', хотел доказать, что поэт 'до того опростился и омужичился, что решительно не в состоянии словечко в простоте сказать'. Невдомёк было этому Лернеру, что 'Подражанье', как и многие другие стихотворения 'омужиченного' поэта, станет настоящей народной песней, а литератору эпохи постмодернизма придётся приводить его перлы, иллюстрируя критический идиотизм и читательскую глухоту.
   Поэтесса Софья Парнок иронизировала по поводу 'красивостей': 'поэту не будет 'хотеться' 'в кулюканьи песенных струй' 'с алых губ' 'сорвать поцелуй', сумерки не станут 'лизать золота солнца', а 'ветерок', если и будет 'трепать чёрные кудри', то не обязательно по бальмонтовски 'змейно''. Что же так сразу 'по-бальмонтовски'? В том же 1916-м году в ? 6 журнала 'Северные записки' С. Я. Парнок высказала надежду (или убеждение?), что вскоре 'столь заманчивая для неискушённого воображения литературность выражений утратит своё обаяние для молодого поэта'. Народ в литературном смысле, конечно, проще Софьи Парнок и слыша 'выражения' слышит не 'литературность', а смысл. Это вообще не редкое дело, когда за деревьями не видят леса, за метафорой - образа, за словом - смысла. Хотя даже у загаженных литературностью мозгов подмастерьев и кутюрье слова яркая образная строка 'В пряже солнечных дней время выткало нить...' вызывала что-то похожее на человеческую реакцию: П. Н. Сакулин в ? 5 'Вестника Европы' (1916) отметил, что 'в Есенине говорит непосредственное чувство крестьянина, природа и деревня обогатили его язык дивными красками', а С. Я. Парнок - что мир образов первого сборника поэта 'подлинен, а не изготовлен в театральной костюмерной'.
  
  
  * * *
  
  Гой ты, Русь, моя родная,
  Хаты - в ризах образа...
  Не видать конца и края -
  Только синь сосёт глаза.
  
  Как захожий богомолец,
  Я смотрю твои поля.
  А у низеньких околиц
  Звонно чахнут тополя.
  
  Пахнет яблоком и мёдом
  По церквам твой кроткий Спас.
  И гудит за корогодом
  На лугах весёлый пляс.
  
  Побегу по мятой стёжке
  На приволь зелёных лех,
  Мне навстречу, как серёжки,
  Прозвенит девичий смех.
  
  Если крикнет рать святая:
  'Кинь ты Русь, живи в раю!'
  Я скажу: 'Не надо рая,
  Дайте родину мою'.
  
  1914
  
  
  
   По воспоминаниям Рюрика Ивнева, вхождение в литературу С. Есенина было лёгким и стремительным:
  
   'Мне хотелось определить, понимает ли он, каким огромным талантом обладает. Вид он имел скромный, тихий. Стихи читал своеобразно. Приблизительно так, как читал их и позже, но без того пафоса, который стал ему свойствен в последующие годы. Казалось, что он и сам ещё не оценил самого себя. Но это только казалось, пока вы не видели его глаз. Стоило вам встретиться взглядом с его глазами, как 'тайна' его обнаруживалась, выдавая себя: в глазах его прыгали искорки. Он был опьянён запахом славы и уже рвался вперёд. Конечно, он знал себе цену. И скромность его была лишь тонкой оболочкой, под которой билось жадное, ненасытное желание победить всех своими стихами, покорить, смять.
   Помню хорошо его манеру во время чтения перебирать руками концы пиджака, словно он хотел унять руки, которыми впоследствии потрясал свободно и смело.
   Как выяснилось на этом же вечере, Есенин был прекрасно знаком с современной литературой, особенно со стихами. Не говоря уже о Бальмонте, Городецком, Брюсове, Гумилёве, Ахматовой, он хорошо знал произведения других писателей. Многие стихи молодых поэтов знал наизусть.
   В этот вечер все познакомившиеся с Есениным поняли, каким талантом обладает этот на вид скромный юноша.
   Один Фёдор Сологуб отнёсся холодно к Есенину. На мой вопрос: почему? - Сологуб ответил:
   - Я отношусь недоверчиво к талантам, которые не прошли сквозь строй 'унижений и оскорблений' непризнания. Что-то уж больно подозрителен этот лёгкий успех!
   Литературная летопись не отмечала более быстрого и лёгкого вхождения в литературу. Всеобщее признание свершилось буквально в какие-нибудь несколько недель. Я уже не говорю про литературную молодёжь. Но даже такие 'метры', как Вячеслав Иванов и Александр Блок, были очарованы и покорены есенинской музой'.
  (Р. Ивнев. 'О Сергее Есенине'. С. 324-325)
  
  
  
   Р. Ивнев, разглядев вершину есенинского айсберга, принял его за поплавок, естественно проникший в океанские течения литературы. Кажущаяся лёгкость и внешний блеск. Было бы так 'легко' и 'быстро', не искал бы себя сочинитель три года по кружкам и редакциям в Москве. Нужна была юношеская отвага представить на суд А. Блока свои первые стихотворения, ведь эти два поэта несомненно - 'такие мы с Вами разные'. Было бы совсем 'легко', не разбрасывал бы себя по салонам на потребу публике, на потеху толпе, не пел бы под гармошку в литературных кафе с крестьянским поэтом Н. Клюевым, наставником и воздыхателем в одном лице.
   - Май мой синий! Июнь голубой!
   - Каждому надо доставить своё удовольствие.
   Тусовка - нужна была, как нужна она и теперь. Не очень-то ждали рязанского юношу в этой плотной литературной среде: нужно было биться и пробиваться сквозь тесно сомкнутые ряды столичных парнасцев, на первых порах хотя бы и на правах скомороха:
   - Шибко у нас дурачка любят...
   Это ресторанно-кабацкое счастье со временем въестся в богемный образ жизни поэта-самородка, корча из себя его визитную карточку: дескать, пьёт, бедокурит, безобразничает, а между делом рифмой балуется, забавляется словом. Нет, не бывает такого. Как говорил великий театральный современник С. Есенина: 'Не верю!' Со стороны поэта к рифме, форме, образу, содержанию - к Слову! - всегда самое серьёзное, разумное отношение. Иначе отвернётся Слово, забудет о прежнем вестнике, как будто и не было его никогда.
   До последнего дня С. Есенин - поэт - не утратил слова и с ним своего вдохновения; 'носил свою есенинскую 'рубашку'', как, по свидетельству А. Мариенгофа, называл стихотворную форму; кровью чувств ласкал души.
   Не от вина - слово, но от слова - вино.
   После опьянения разума словом - опьянение тела вином.
   Хорошо это или плохо? Культура послушно хранит тайну во времени. Как можно дать этическую оценку, найти причинное обоснование - зачем? почему? - не зная, что это, о чём речь. Хитрость разума? Беспросветный мрак воли? Сумерки богов? Тоска весёлая в алостях зари? Мировая скорбь? То, что у немецких романтиков Weltschmertz.
   - Не жалею, не зову, не плачу.
   Вопросы риторические. В ответе на них - бесконечность, как между нулём (ничто) и единицей (одним сущим) потенциально бесконечное множество точек, равномощное нашей Вселенной и любым взятым мирам. Можно бесконечно делить пополам мельчайший отрезок и никогда не получить конечную величину dx - атом, элементарную частицу, а потом - струну материи, а потом?.. Реальность ускользает, но математика предлагает правила, по которым должно обращаться с её вечно ускользающей сущностью, даже не разглядев, что это такое.
  
  
  * * *
  
  Быть поэтом - это значит то же,
  Если правды жизни не нарушить,
  Рубцевать себя по нежной коже,
  Кровью чувств ласкать чужие души.
  
  Быть поэтом - значит петь раздолье,
  Чтобы было для тебя известней.
  Соловей поёт - ему не больно,
  У него одна и та же песня.
  
  Канарейка с голоса чужого -
  Жалкая, смешная побрякушка.
  Миру нужно песенное слово
  Петь по свойски, даже как лягушка.
  
  Магомет перехитрил в Коране,
  Запрещая крепкие напитки.
  Потому поэт не перестанет
  Пить вино, когда идёт на пытки.
  
  И когда поэт идёт к любимой,
  А любимая с другим лежит на ложе,
  Влагою живительной хранимый,
  Он ей в сердце не запустит ножик.
  
  Но, горя ревнивою отвагой,
  Будет вслух насвистывать до дома:
  'Ну и что ж! помру себе бродягой.
  На земле и это нам знакомо'.
  
  Август 1925
  
  
  
   О чём это? На какие пытки идёт поэт?
   - Не иначе спьяну, - решит не ведающий призвания слова мещанин.
   - Есть одна хорошая песня у соловушки - песня панихидная по моей головушке, - скажет поэт...
   В своём канареечном мирке, 'жалкая, смешная побрякушка', мещанин не ошибается никогда. В то же время в мире, чреватом революционным взрывом, в стихии освобождения духа он мало что понимает. Потому Рюрик Ивнев - соловей, а Сергей Есенин - паладин, рыцарь (и не 'на час'), менестрель: 'кто сгорел, того не подожжёшь'.
   Соловьи и канарейки, - в 1930-м В. Маяковский охарактеризовал культурную среду страны Советов много жёстче: 'кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки - кто их к чёрту разберёт!'
   А начиналось всё так:
  
  
   'Каждый день, часов около двух, приходил Есенин ко мне в издательство и, садясь около, клал на стол, заваленный рукописями, жёлтый тюречок с солёными огурцами. Из тюречка на стол бежали струйки рассола.
   В зубах хрустело огуречное зелёное мясо, и сочился солёный сок, расползаясь фиолетовыми пятнами по рукописным страничкам. Есенин поучал:
   - Так, с бухты-барахты, не след идти в русскую литературу. Искусную надо вести игру и тончайшую политику.
   И тыкал в меня пальцем:
   - Трудно тебе будет, Толя, в лаковых ботиночках и с проборчиком волосок к волоску. Как можно без поэтической рассеянности? Разве витают под облатками в брючках из-под утюга! Кто этому поверит? Вот смотри - Белый. И волос уже седой, и лысина величиной с вольфовского однотомного Пушкина, а перед кухаркой своей, что исподники ему стирает, и то вдохновенным ходит. А ещё очень невредно прикинуться дурачком. Шибко у нас дурачка любят... Каждому надо доставить своё удовольствие. Знаешь, как я на Парнас восходил?..
   И Есенин весело, по-мальчишески захохотал.
   - Tут, брат, дело надо было вести хитро. Пусть, думаю, каждый считает: я его в русскую литературу ввёл. Им приятно, а мне наплевать. Городецкий ввёл? Ввёл. Клюев ввёл? Ввёл. Сологуб с Чеботаревской ввели? Ввели. Одним словом: и Мережковский с Гиппиусихой, и Блок, и Рюрик Ивнев... к нему и, правда, первому из поэтов подошёл - скосил он на меня, помню, лорнет, и не успел я ещё стишка в двенадцать строчек прочесть, а он уже тоненьким таким голосочком: 'Ах, как замечательно! Ах, как гениально! Ах...' и, ухватив меня под ручку, поволок от знаменитости к знаменитости, 'ахи' свои расточая. Сам же и - скромного, можно сказать, скромнее. От каждой похвалы краснею как девушка и в глаза никому от робости не гляжу. Потеха!'
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 508-509)
  
  
   Это совсем другая версия 'вхождения в литературу'. За кажущейся лёгкостью - мужицкий расчёт, продуманное поведение, рациональный подход и та самая 'литературность', которая не в стихах, но в образе жизни и каждодневных поступках, когда слово не расходится с делом, а мысль со словом.
   Биография Сергея Есенина это всегда три десятка версий одного события - не хуже, чем у Наполеона или Македонского. Какие битвы духа проиграл, а в каких герой одержал верх, - на это тоже воля интерпретатора, зависящая как от угла зрения исследователя (аспектуальность того, как мы понимаем явление), так и от духа времени, дающего свою установку, под каким углом рассматривать то или иное событие (интенциональность того, чтό мы понимаем).
  
  
  * * *
  
  Шёл Господь пытать людей в любови,
  Выходил он нищим на кулижку.
  Старый дед на пне сухом в дуброве
  Жамкал дёснами зачерствелую пышку.
  
  Увидал дед нищего дорогой,
  На тропинке, с клюшкою железной,
  И подумал: 'Вишь, какой убогой, -
  Знать, от голода качается, болезный'.
  
  Подошёл Господь, скрывая скорбь и муку:
  Видно, мол, сердца их не разбудишь...
  И сказал старик, протягивая руку:
  'На, пожуй... маленько крепче будешь'.
  
  1914
  
  
  
   Посмотрим на вхождение и жизнь в поэзии и литературной среде С. Есенина под углом зрения творческой установки имажинистов. Жизнь в среде - короткая: чуть более десяти лет; жизнь в поэзии - вечность, пока живо слово русского литературного языка.
   12 сентября 1921 года имажинисты А. Б. Мариенгоф и С. А. Есенин дают 'Манифест', возвещающий:
  
  
   'Мы, верховные мастера ордена имажинистов, непрестанно пребывая в тяжких заботах о судьбах нашего стиха российского и болея неразумением красот поэтических форм любезными нам современниками, в тысячный раз громогласно возвещаем чрез тело своих творений о первенстве перед прочим всем в словесном материале силы образа.
   В тысячный раз мы выдвигаем значение формы, которая сама по себе есть прекрасное содержание и органическое выявление художника.
   Принося России и миру дары своего вдохновенного изобретательства, коему суждено перестроить и разделить орбиту творческого воображения, мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства:
   1) пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и
   2) пути вечного оживления, т. е. превращения окаменелости в струение плоти.
   Всякому известно имя строителя тракта первого и имя строителя тракта второго.
   Созрев на почве родины своего языка без искусственного орошения западнических стремлений, одевавших российских поэтов то в романтические плащи Байрона и Гёте, то в комедиантские тряпки мистических символов, то в ржавое железо урбанизма, что низвело отечественное искусство на степень раболепства и подражательности, мы категорически отрицаем всякое согласие с формальными достижениями Запада, и не только не мыслим в какой-либо мере признания его гегемонии, но сами упорно готовим великое нашествие на старую культуру Европы.
   Поэтому первыми нашими врагами в отечестве являются доморощенные Верлены (Брюсов, Белый, Блок и др.), Маринетти (Хлебников, Кручёных, Маяковский), Верхарнята (пролетарские поэты - имя им легион).
   Мы - буйные зачинатели эпохи Российской поэтической независимости. Только с нами Русское искусство вступает впервые в сознательный возраст'.
  
  (С. Есенин, А. Мариенгоф. 'Манифест'. С. 667-668)
  
  
  
  Песня
  
  Есть одна хорошая песня у соловушки -
  Песня панихидная по моей головушке.
  
  Цвела - забубённая, росла - ножевая,
  А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
  
  Думы мои, думы! Боль в висках и темени.
  Промотал я молодость без поры, без времени.
  
  Как случилось сталось, сам не понимаю.
  Ночью жёсткую подушку к сердцу прижимаю.
  
  Лейся, песня звонкая, вылей трель унылую.
  В темноте мне кажется - обнимаю милую.
  
  За окном гармоника и сиянье месяца.
  Только знаю - милая никогда не встретится.
  
  Эх, любовь калинушка, кровь - заря вишнёвая,
  Как гитара старая и как песня новая.
  
  С теми же улыбками, радостью и муками,
  Что певалось дедами, то поётся внуками.
  
  Пейте, пойте в юности, бейте в жизнь без промаха -
  Всё равно любимая отцветёт черёмухой.
  
  Я отцвёл, не знаю где. В пьянстве, что ли? В славе ли?
  В молодости нравился, а теперь оставили.
  
  Потому хорошая песня у соловушки,
  Песня панихидная по моей головушке.
  
  Цвела - забубённая, была - ножевая,
  А теперь вдруг свесилась, словно неживая.
  
  1925
  
  
  
   От 'вхождения' поэта в литературу до вступления Русского искусства в 'сознательный возраст' прошло не более шести лет. Столетие спустя манифестация своей уверенности, демонстративное противопоставление себя всем и вся могут показаться эпатажем, копированием манеры футуристов образца манифеста 'Идите к чёрту!' 1914 года. Однако в начале 1920-х годов идея партийного руководства литературой привела к возникновению множества творческих союзов, каждый из которых претендовал на ведущую роль в искусстве социалистического строительства. Борьба за гегемонию в пролетарской культуре, как война за гегемонию пролетариата, была беспощадной - на выживание. И прежде чем Ю. К. Олеше (1899-1960) довелось взойти на трибуну Первого Всесоюзного съезда советских писателей и рассказать, на основании чего и как он стал инженером человеческого материала, в идеологических схватках и травлях борзыми писаками полегли 'путешествующие в прекрасном' имажинисты и весь Левый Фронт В. В. Маяковского.
  
  
   'Есенин улыбнулся. Посмотрел на свой шнурованный американский ботинок (к тому времени успел он навсегда расстаться с поддёвкой, с рубашкой, вышитой, как полотенце, с голенищами в гармошку) и по-хорошему чистосердечно (а не с деланной чистосердечностью, на которую тоже был великий мастер) сказал:
   - Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддёвки такой задрипанной, в какой перед ними предстал. Говорил им, что еду бочки в Ригу катать. Жрать, мол, нечего. А в Петербург на денёк, на два, пока партия моя грузчиков подберётся. А какие там бочки - за мировой славой в Санкт-Петербург приехал, за бронзовым монументом... Вот и Клюев тоже так. Он маляром прикинулся. К Городецкому с чёрного хода пришёл на кухню: 'Не надо ли чего покрасить?..' И давай кухарке стихи читать. А уж известно: кухарка у поэта. Сейчас к барину: 'Так-де и так'. Явился барин. Зовёт в комнаты - Клюев не идёт: 'Где уж нам в горницу: и креслица-то барину перепачкаю, и пол вощёный наслежу'. Барии предлагает садиться. Клюев мнётся: 'Уж мы постоим'. Так, стоя перед барином в кухне, стихи и читал...'
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 509-510)
  
  
  
  * * *
  
  На плетнях висят баранки,
  Хлебной брагой льёт теплынь.
  Солнца струганые дранки
  Загораживают синь.
  
  Балаганы, пни и колья,
  Карусельный пересвист.
  От вихлистого приволья
  Гнутся травы, мнётся лист.
  
  Дробь копыт и хрип торговок,
  Пьяный пах медовых сот.
  Берегись, коли не ловок:
  Вихорь пылью разметёт.
  
  За лещужною сурьмою -
  Бабий крик, как поутру.
  Не твоя ли шаль с каймою
  Зеленеет на ветру?
  
  Ой, удал и многосказен
  Лад весёлый на пыжну.
  Запевай, как Стенька Разин
  Утопил свою княжну.
  
  Ты ли, Русь, тропой-дорогой
  Разметала ал наряд?
  Не суди молитвой строгой
  Напоённый сердцем взгляд.
  
  1915
  
  
  
   Пятёрка 'маляру' за актёрское мастерство!
   - Верю! Верю мужику, - сказал бы К. С. Станиславский, а уж кухарка Городецкого и сам акмеист, если и не поверили, то польщены были.
   МХАТ, как говорится, отдыхает.
   Вот оно - как 'бочки в Риге катать'.
   Не в слове и не в вине ждала поэта гибель, а в человеческой среде, которую правильней было бы называть по опечаточке в духе Фрейда 'среднёй', в самой-самой что ни на есть средней среде ('средне'), что подливала ему вина в кабаках и силилась уничтожить в слове.
   Салонно-вылощенный сброд, 'средня' мещанская, кручёныхо-передоновская, дореволюционная, при всём своём тяготении к похабщине и запретному плоду была, как явствует ныне, ещё ничего: в конце концов именно тогда мышление бытия нашло свою опору в Александре Блоке и Николае Гумилёве; революционная - та даже вдохновляла пафосом великих перемен, ещё дышали Ф. К. Сологуб, М. А. Волошин, Н. А. Бердяев, и мысль, послушная голосу бытия, ещё находила ему слово в поэзии и философии.
   'Средня' советской поросли из РАППа - тушите свет! - конец революции и свободе, пламенный привет тов. Сталину! - ни В. Хлебникову, ни С. Есенину, ни В. Маяковскому не удалось бы выжить (да ведь и не выжили!) под её безыменско-жаровским тюфяком в затхлом воздухе долго хранимой безъязыкости.
  
  
   'Есенин помолчал. Глаза из синих обернулись в серые, злые. Покраснели веки, будто кто простегнул по их краям алую ниточку:
   - Ну а потом таскали меня недели три по салонам похабные частушки распевать под тальянку. Для виду спервоначалу стишки попросят. Прочту два-три - в кулак прячут позевотииу, а вот похабщину хоть всю ночь зажаривай... Ух, уж и ненавижу я всех этих Сологубов с Гиппиусихами!
   Опять в синие обернулись его глаза. Хрупнул в зубах огурец. Зелёная капелька рассола упала на рукопись. Смахнув с листа рукавом огуречную слезу, потеплевшим голосом он добавил:
   - Из всех петербуржцев только люблю Разумника Васильевича да Серёжу Городецкого - даром что Нимфа его (так прозывали в Петербурге жену Городецкого) самовар заставляла меня ставить и в мелочную лавочку за нитками посылала'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 510)
  
  
  
  * * *
  
  О муза, друг мой гибкий,
  Ревнивица моя.
  Опять под дождик сыпкий
  Мы вышли на поля.
  
  Опять весенним гулом
  Приветствует нас дол,
  Младенцем завернула
  Заря луну в подол.
  
  Теперь бы песню ветра
  И нежное баю
  За то, что ты окрепла,
  За то, что праздник светлый
  Влила ты в грудь мою.
  
  Теперь бы брызнуть в небо
  Вишнёвым соком стих
  За отческую щедрость
  Наставников твоих.
  
  О мёд воспоминаний!
  О звон далёких лип!
  Звездой нам пел в тумане
  Разумниковский лик.
  
  Тогда в весёлом шуме
  Игривых дум и сил
  Апостол нежный Клюев
  Нас на руках носил.
  
  Теперь мы стали зрелей
  И весом тяжелей...
  Но не заглушит трелью
  Тот праздник соловей.
  
  И этот дождик шалый
  Его не смоет в нас,
  Чтоб звон твоей лампады
  Под ветром не погас.
  
  1917
  
  
  
  
  
  *** 'Я последний поэт деревни'
  
  Некролог, написанный пролеткультовским писателем Б. Лавренёвым на гибель С. А. Есенина, носил обличительный заголовок: 'Казнённый дегенератами'. Правдоруб и душевед разоблачал:
  
  
   'Ситцевый деревенский мальчик, простодушный и наивный, приехавший в город наниматься на чёрные работы в Балтийском порту, он семимильными шагами пришёл к такой славе, на какую сам никогда не рассчитывал, и которая вскружила его бесшабашную, неустойчивую голову.
   И к этой славе немедленно потянулись со всех сторон грязные лапы стервятников и паразитов.
   Растущую славу Есенина прочно захватили ошмётки уничтоженной жизни, которым нужно было какое-нибудь большое и чистое имя, прикрываясь которым можно было удержаться лишний год на поверхности, лишний час поцарствовать на литературной сцене ценой скандала, грязи, похабства, ценой даже чужой жизни.
   Есенин был захвачен в прочную мёртвую петлю. Никогда не бывший имажинистом, чуждый дегенеративным извертам, он был объявлен вождём школы, родившейся на пороге лупанария и кабака, и на его славе, как на спасительном плоту, выплыли литературные шантажисты, которые не брезгали ничем и которые подуськивали наивного рязанца на самые экстравагантные скандалы, благодаря которым в связи с именем Есенина упоминались и их ничтожные имена.
   Не щадя своих репутаций, ради лишнего часа, они не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни'.
  
  
   Вызванный на место обнаружения трупа в ведомственную гостиницу ОГПУ, Б. Лавренёв отказался подписывать протокол о самоубийстве поэта, сразу определив его как подложный. Оттого обвинения в казни, брошенные пролеткультовцем имажинистам и крестьянским поэтам, не просто метафора. Достаточно было побывать в гостинице с видом на Исаакиевский собор, чтобы утверждать, что это не было самоубийство: 'не пощадили репутации Есенина и не пощадили и его жизни', - определено верно, осталось сказать кто. Однако для того и вызванный на место убийства (самоубийства?) Б. Лавренёв поступил совершенно искренне, как всегда и поступал: 'Поздравляю вас, гражданин, соврамши!' Писатель был из той породы советских лаек, что активно охаивали С. Есенина при жизни как дегенерата и скандалиста, а по смерти набрасывались на его друзей. 'Уберите от меня этого бородатого комсомольца! - смертельно устав от оравы РАППовских псов взмолился тогда В. В. Маяковский. - Он на меня или неистово молится, или неистово плюёт на меня' ('Безыменскому').
  
  
  * * *
  
  Мы теперь уходим понемногу
  В ту страну, где тишь и благодать.
  Может быть, и скоро мне в дорогу
  Бренные пожитки собирать.
  
  Милые берёзовые чащи!
  Ты, земля! И вы, равнин пески!
  Перед этим сонмом уходящих
  Я не в силах скрыть моей тоски.
  
  Слишком я любил на этом свете
  Всё, что душу облекает в плоть.
  Мир осинам, что, раскинув ветви,
  Загляделись в розовую водь!
  
  Много дум я в тишине продумал,
  Много песен про себя сложил,
  И на этой на земле угрюмой
  Счастлив тем, что я дышал и жил.
  
  Счастлив тем, что целовал я женщин,
  Мял цветы, валялся на траве
  И зверьё, как братьев наших меньших,
  Никогда не бил по голове.
  
  Знаю я, что не цветут там чащи,
  Не звенит лебяжьей шеей рожь.
  Оттого пред сонмом уходящих
  Я всегда испытываю дрожь.
  
  Знаю я, что в той стране не будет
  Этих нив, златящихся во мгле...
  Оттого и дороги мне люди,
  Что живут со мною на земле.
  
  1924
  
  
   По своему духу он был имажинистом ещё до встречи с А. Мариенгофом.
   О Есенине весны 1918 года его друг не без иронии говорил:
  
  
   'У Есенина тогда 'лаяли облака', 'ревела златозубая высь', богородица ходила с хворостиной, 'скликая в рай телят', и, как со своей рязанской коровой, он обращался с богом, предлагая ему 'отелиться'.
   Радуясь его стиху, силе слова и буйствующему крестьянскому разуму, я всячески силился представить себе поэта Сергея Есенина.
   И в моём мозгу непременно возникал образ мужика лет под тридцать пять, роста в сажень, с бородой как поднос из красной меди'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 502)
  
  
   В противовес абстрактным и бесплотным символам модернистской поэзии и безбожности урбанистской культуры авангардизма С. Есенин обращался к наглядным, вещественным, конкретным, физиологически чувственным образам столетнего уклада жизни средней полосы России с её религиозным культом и непосредственной близостью к земле и природе:
   'Не я выдумал этот образ, он был и есть основа русского духа и глаза, но я первый развил его и положил основным камнем в своих стихах.
   Он живёт во мне органически так же, как мои страсти и чувства. Это моя особенность, и этому у меня можно учиться так же, как я могу учиться чему-нибудь другому у других'. (С. А. Есенин. Предисловие. С. 223-224).
  
  
  
  * * *
  
  Край любимый! Сердцу снятся
  Скирды солнца в водах лонных.
  Я хотел бы затеряться
  В зеленях твоих стозвонных.
  
  По меже, на перемётке,
  Резеда и риза кашки.
  И вызванивают в чётки
  Ивы, кроткие монашки.
  
  Курит облаком болото,
  Гарь в небесном коромысле.
  С тихой тайной для кого то
  Затаил я в сердце мысли.
  
  Всё встречаю, всё приемлю,
  Рад и счастлив душу вынуть.
  Я пришёл на эту землю,
  Чтоб скорей её покинуть.
  
  1914
  
  
  
   В 1927 году ценнейший, по мнению В. И. Ленина, и крупнейший теоретик партии Н. И. Бухарин (1888-1938) выслужился перед новым вождём ВКП(б), выступив со 'Злыми заметками' в адрес литературы. Досталось и ушедшему в 'ту страну, где тишь и благодать' С. А. Есенину.
  
  
   'Есенинщина, - клеймил 'любимец партии' любимца публики и народа, - это самое вредное, заслуживающее настоящего бичевания явление нашего литературного дня. Есенин талантлив? Конечно, да. Какой может быть спор? Но талантлив был и Барков, этот прямой предшественник пушкинского стиха. Талантлив в высокой степени 'академик' И. Бунин. Даже Мережковскому нельзя отказать в этом свойстве. Есенинский стих звучит нередко, как серебряный ручей. И всё-таки в целом есенинщина - это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого ещё более гнусная. Причудливая смесь из 'кобелей', икон, 'сисястых баб', 'жарких свечей', берёзок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слёз и 'трагической' пьяной икоты; религии и хулиганства, 'любви' к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине; бессильных потуг на 'широкий размах' (в очень узких четырёх стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до 'принципиальной' высоты, и т. д.; всё это под колпаком юродствующего quasi-народного национализма - вот что такое есенинщина'.
  
  
   Верный преемник знатока тарарабумбий В. И. Ульянова-Ленина, Н. И. Бухарин санкционировал истерию против поэзии С. А. Есенина, в ходе которой на проработочных диспутах обличались тайные есенинцы, и вместе с книжками стихов убиенного поэта 'дегенераты' изгонялись из здорового трудового коллектива строителей социализма.
   - Мы строили, строили и наконец построили! Ура-а-а-а! - подытожит Чебурашка полвека спустя.
   Травля есенинщины соответствовала твёрдым намерениям тов. Джугашвили (Сталина) добить тов. Бронштейна (Троцкого), который к тому времени утратил начальственное положение в партии и правительстве, но продолжал заниматься изящной словесностью на платформе исторических и литературных примеров. Лев Давидович разродился проникновенной статьёй 'Памяти Сергея Есенина', чем снова втянул имя поэта в междоусобные разборки палачей из еврейской и кавказской политической мафии. Понятно, что сявки и полуинтеллигенты из ассоциации пролетарских писателей активно включились в кампанию по забвению творчества и даже самого имени 'кулацкого поэта' на русской земле. Недошивинки и недотыкомки с упоением дожидались и наконец дождались воли набрехаться всласть, почуяв под каменноостровским задом своим власть кожаного хозяйского сапога.
  
  
  * * *
  
  Спит ковыль. Равнина дорогая,
  И свинцовой свежести полынь.
  Никакая родина другая
  Не вольёт мне в грудь мою теплынь.
  
  Знать, у всех у нас такая участь.
  И, пожалуй, всякого спроси -
  Радуясь, свирепствуя и мучась,
  Хорошо живётся на Руси.
  
  Свет луны таинственный и длинный,
  Плачут вербы, шепчут тополя.
  Но никто под окрик журавлиный
  Не разлюбит отчие поля.
  
  И теперь, когда вот новым светом
  И моей коснулась жизнь судьбы,
  Всё равно остался я поэтом
  Золотой бревенчатой избы.
  
  По ночам, прижавшись к изголовью,
  Вижу я, как сильного врага,
  Как чужая юность брызжет новью
  На мои поляны и луга.
  
  Но и всё же, новью той теснимый,
  Я могу прочувственно пропеть:
  Дайте мне на родине любимой,
  Всё любя, спокойно умереть!
  
  Июль 1925
  
  
  
   'Есенинская поэзия по существу своему есть мужичок, наполовину превратившийся в 'ухаря-купца': в лаковых сапожках, с шёлковым шнурком на вышитой рубахе, 'ухарь' припадает сегодня к ножке 'государыни', завтра лижет икону, послезавтра мажет нос горчицей половому в трактире, а потом 'душевно' сокрушается, плачет, готов обнять кобеля и внести вклад в Троице-Сергиевскую лавру 'на помин души'. Он даже может повеситься на чердаке от внутренней пустоты. 'Милая', 'знакомая', 'истинно русская' картина!' (Н. И. Бухарин. 'Злые заметки');
   'Уже прошёл первый угар, вознесший этого свихнувшегося талантливого неудачника чуть ли не в великие национальные поэты. Только попустительством наших редакторов можно объяснить, что лирика взбесившихся кобелей попадает в поэзию людей. Хулиганство бытовое очень подозрительно пахнет политическим...' (Л. С. Сосновский, редактор 'Бедноты' - газеты систематической травли С. А. Есенина, начатой с 1923 года).
   Вывернув страну наизнанку, замучив потрясениями гражданского переворота, старые большевики удивлялись, отчего запил русский мужик. Они и вообще не очень-то рады были всякому 'ухарю-купцу', ресторатору, подкулачнику, недобитому в годы красного революционного террора. В 1929-м переломном году нелюбовь была возведена в степень геноцида ненавистного землепашца своей земли. Геноцид прикрывали лозунгами коллективизации и последующей индустриализации, проводимой за счёт узаконенного грабежа, убийства, голодомора и депортации кулацких семей. И после того как тов. Сталин, вождь народов и большой кремлёвский друг тов. Бухарина, на волне новых репрессий в 1937-1938 годах без лишних колебаний расстрелял авторов из плеяды старых большевиков, в ''милую', 'знакомую', 'истинно русскую' картину' последствий припадания к ножке 'государыни-императрицы' были вписаны имена убиенных Николая Ивановича и Льва Семёновича. Пауки в банке. Земля им пухом.
  
  
  
  * * *
  
   Мариенгофу
  
  Я последний поэт деревни,
  Скромен в песнях дощатый мост.
  За прощальной стою обедней
  Кадящих листвой берёз.
  
  Догорит золотистым пламенем
  Из телесного воска свеча,
  И луны часы деревянные
  Прохрипят мой двенадцатый час.
  
  На тропу голубого поля
  Скоро выйдет железный гость,
  Злак овсяный, зарёю пролитый,
  Соберёт его чёрная горсть.
  
  Не живые, чужие ладони,
  Этим песням при вас не жить!
  Только будут колосья кони
  О хозяине старом тужить.
  
  Будет ветер сосать их ржанье,
  Панихидный справляя пляс.
  Скоро, скоро часы деревянные
  Прохрипят мой двенадцатый час!
  
  1920
  
  
  
   В 1924 году в третьем номере журнала 'Гостиница для путешествующих в прекрасном' имажинисты А. Б. Мариенгоф, С. А. Есенин, Р. Ивнев, В. Шершеневич, Н. Эрдман определили восемь пунктов своего творческого кредо:
  
  
   '1. На обвинение: 'Поэты являются деклассированным элементом!' - надо отвечать утвердительно: 'Да, нашей заслугой является то, что мы УЖЕ деклассированны'. К деклассации, естественно, стремятся классы и социальные категории. Осознание класса есть только та лестница, по которой поднимаются к следующей фазе победного человечества: К ЕДИНОМУ КЛАССУ. Есть деклассация в сторону другого класса - явление регрессивное; есть деклассация в сторону внеклассовости, базирующейся на более новых формах общества; эта ДЕКЛАССАЦИЯ - ЯВЛЕНИЕ ПРОГРЕССИВНОЕ. Да, мы деклассированы потому, что мы уже прошли через период класса и классовой борьбы.
   2. Аэроплан летит в воздушном пространстве, оторвавшись от земли. Земля нужна ему как точка, от которой он отталкивается. Без земли не было бы полёта. Аналогия: искусству БЫТ НУЖЕН ТОЛЬКО КАК ОТПРАВНАЯ ТОЧКА. Но заставьте искусство валандаться в быте, и вы получите прекрасный аэроплан, который перевозит по земле (некоторые зовут его трамваем)'.
  
  (С. Есенин, А. Мариенгоф и др. 'Восемь пунктов'. С. 675)
  
  
  
  * * *
  
  Мир таинственный, мир мой древний,
  Ты, как ветер, затих и присел.
  Вот сдавили за шею деревню
  Каменные руки шоссе.
  
  Так испуганно в снежную выбель
  Заметалась звенящая жуть...
  Здравствуй ты, моя чёрная гибель,
  Я навстречу к тебе выхожу!
  
  Город, город, ты в схватке жестокой
  Окрестил нас как падаль и мразь.
  Стынет поле в тоске волоокой,
  Телеграфными столбами давясь.
  
  Жилист мускул у дьявольской выи
  И легка ей чугунная гать.
  Ну да что же! Ведь нам не впервые
  И расшатываться и пропадать.
  
  Пусть для сердца тягуче колко,
  Это песня звериных прав!..
  ...Так охотники травят волка,
  Зажимая в тиски облав.
  
  Зверь припал... и из пасмурных недр
  Кто то спустит сейчас курки...
  Вдруг прыжок... и двуногого недруга
  Раздирают на части клыки.
  
  О, привет тебе, зверь мой любимый!
  Ты не даром даёшься ножу!
  Как и ты, я, отвсюду гонимый,
  Средь железных врагов прохожу.
  
  Как и ты, я всегда наготове,
  И хоть слышу победный рожок,
  Но отпробует вражеской крови
  Мой последний, смертельный прыжок.
  
  И пускай я на рыхлую выбель
  Упаду и зароюсь в снегу...
  Всё же песню отмщенья за гибель
  Пропоют мне на том берегу.
  
  1921
  
  
  
   Древний мир Руси затих и присел: город с его голодной стезёй войны и общественного переустройства сдавил каменными руками шоссе горло многовекового уклада крестьянской жизни. Прозрачен смысл есенинской рифмы 'древний - деревню': труд на земле - от него издревле человек. В городе - новшества, технологии, социальные утопии и революции. Веси хранят традицию и кормят хлебом - прекрасна земля и на ней человек. Но что если слишком раннюю утрату и усталость довелось испытать ему в социальную круговерть, сметшую Русь - ту, на которой, радуясь, свирепствуя и мучась, жилось хорошо?
   'Есенин всегда любил слово нутром выворачивать наружу, к первоначальному его смыслу. В многовековом хождении затрепались слова. На одних своими языками вылизали мы прекраснейшие метафорические фигуры, на других - звуковой образ, на третьих - мысль, тонкую и насмешливую'. (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 513).
  
  
  
  Преображение
  
  Разумнику Иванову
  
  1
  
  Облаки лают,
  Ревёт златозубая высь...
  Пою и взываю:
  Господи, отелись!
  
  Перед воротами в рай
  Я стучусь:
  Звёздами спеленай
  Телицу Русь.
  
  За тучи тянется моя рука,
  Бурею шумит песнь,
  Небесного молока
  Даждь мне днесь.
  
  Грозно гремит твой гром,
  Чудится плеск крыл.
  Новый Содом
  Сжигает Егудиил.
  
  Но твёрдо, не глядя назад,
  По ниве вод
  Новый из красных врат
  Выходит Лот.
  
  
  
   - Помните, вы мне как-то в Ленинграде говорили, что Есенин - блоковский симфонический оркестр, переигранный на одной струне. Так оно и есть. (Л. К. Чуковская. 'Записки об Анне Ахматовой'. Т. 2. 31 октября 1959 года).
  
   '3. Поспешным шагом создаётся новое 'красное эстетизирование'. Маркизы, пастушки, свирели - каноны сантиментальной эпохи. Машины и сумбур - эстетические привычки буржуазно-футуристической эпохи. СЕРП, МОЛОТ, МЫ, ТОЛПА, КРАСНЫЙ, БАРРИКАДЫ - ТАКИЕ ЖЕ АТТРИБУТЫ КРАСНОГО ЭСТЕТИЗИРОВАНИЯ. Примета зловещая. Фабрикаты штампа. Об аэропланах легко писать теперь, надо о них было писать до изобретения. Легко сейчас воспевать серп и молот. Надо было до революции. Эстетизирование не в том, что воспевать (красивость маркизы не более эстетична, чем красивость баррикад); ЭСТЕТИЗИРОВАНИЕ В ТОМ, ЧТО ВОСПЕВАЮТСЯ ВНЕШНЕ МОДНЫЕ ПРЕДМЕТЫ С ВНЕШНЕ МОДНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.
   4. Упрёки - ваше искусство не нужно пролетариату? - построены на основании ошибки с марксистской точки зрения: смешивается пролетариат с отдельными рабочими. ТО, ЧТО НЕ НАДО СИДОРОВУ ИЛИ ИВАНОВУ, МОЖЕТ БЫТЬ, КАК РАЗ НУЖНО ПРОЛЕТАРИАТУ. Если встать на точку зрения: это не нужно пролетариату потому, что 100 Ивановых это сказали, поведёт к выводу, что пролетариату никакое искусство не нужно: часть рабочих и солдат разорвала гобелены зимнего дворца на портянки - следовательно, старое не нужно. Часть рабочих отозвалась отрицательно о новом искусстве, следовательно, оно тоже не нужно. То, что нужно пролетариату в 1924 году, выяснится пролетариатом в 2124 году. История учит терпению. СПОРЫ В ЭТОЙ ОБЛАСТИ - ПРОГНОЗЫ ГАДАЛКИ'.
  
  (С. Есенин, А. Мариенгоф и др. 'Восемь пунктов'. С. 675-676)
  
  
   Если в России в 2124 году бόльшая часть населения так и останется пролетарской, тогда как в странах с постиндустриальной экономикой - в Европе, США, Японии - о лишённом собственности на средства производства рабочем классе уже в этом веке узнают из учебников истории да в туристических поездках, значит, можно смело сказать, что дело наше дрянь. Сказка с плохим концом - такие С. А. Есенину не нравились с детства, и он их переделывал на свой лад; быть может, потому из него 'очень захотели сделать сельского учителя' и отдали в закрытую церковно-учительскую школу. Путь Фёдора Сологуба.
   Сколько же дали русской культуре эти сельские учителя! - переоценить трудно.
  
  
  2
  
  Не потому ль в берёзовых
  Кустах поёт сверчок
  О том, как ликом розовым
  Окапал рожь восток;
  
  О том, как Богородица,
  Накинув синий плат,
  У облачной околицы
  Скликает в рай телят.
  
  С утра над осенницею
  Я слышу зов трубы.
  Теленькает синицею
  Он про глагол судьбы.
  
  'О веруй, небо вспенится,
  Как лай, сверкнёт волна.
  Над рощею ощенится
  Златым щенком луна.
  
  Иной травой и чащею
  Отенит мир вода.
  Малиновкой журчащею
  Слетит в кусты звезда.
  
  И выползет из колоса,
  Как рой, пшеничный злак,
  Чтобы пчелиным голосом
  Озлатонивить мрак...'
  
  
   '5. Протестуете против бытописательства? - Да! За что вы? - За быт? Разъясняем: быт можно фотографировать - точка зрения натуралистов и 'пролетарствующих' поэтов. Быт можно систематизировать - точка зрения футуристов. БЫТ НАДО ИДЕАЛИЗИРОВАТЬ И РОМАНТИЗИРОВАТЬ - НАША ТОЧКА ЗРЕНИЯ. Мы романтики потому, что мы не протоколисты. Мы наряду с лозунгом 'Борьба за новый быт', выдвигаем лозунг 'Борьба за новое мироощущение'.
   6. Работа человека складывается из двух моментов: 1) так называемой работы (производство), которая служит непосредственной выработке и которую ограничивают пока 8-ми часовым днём, а потом ограничат и 2-х часовым; и 2) РАБОТЫ, КОТОРАЯ ПРОИЗВОДИТСЯ БЕСПРЕСТАННО В ПСИХИКЕ (УМСТВЕННАЯ), которую нельзя ограничить никаким декретом охраны труда, кроме декрета смерти. Помогать первой работе взялись производственники. ОБСЛУЖИВАТЬ ВТОРУЮ - БЕРЁМСЯ МЫ'.
  
  (С. Есенин, А. Мариенгоф и др. 'Восемь пунктов'. С. 676-677)
  
  
  
  3
  
  Ей, россияне!
  Ловцы вселенной,
  Неводом зари зачерпнувшие небо, -
  Трубите в трубы.
  
  Под плугом бури
  Ревёт земля.
  Рушит скалы златоклыкий
  Омеж.
  
  Новый сеятель
  Бредёт по полям,
  Новые зёрна
  Бросает в борозды.
  
  Светлый гость в колымаге к вам
  Едет.
  По тучам бежит
  Кобылица.
  
  Шлея на кобыле -
  Синь.
  Бубенцы на шлее -
  Звёзды.
  
  
  
   Не от вина - слово, но от слова - вино: образ творчества - схватить, прокусить. Налимы видят отражение луны на льду и присасываются снизу ко льду. Окунь хватает плотву, а та больше его ростом, он не может проглотить, и плотва тащит его за собой.
   Так и слово: светит в другом мире над водою и льдом и можно пробиться к нему сквозь лёд, прососать лёд до лунки, а оно убежит, зовя за собой. А схватить, удержать, сделать своим? Своим?..
   Слово, слово, ты больше любой головы.
  
  
   '7. К спору о том: что поэт - такой же человек, как все, или он избранник? - Арабский скакун - такой же конь, как и все извощичьи лошади. Но почему-то на скачках он бывает впереди других. Кстати: не напоминают ли пролетарствующий 'ЛЕФ' и литературные октябристы из 'На посту' - ПОТЁМКИНСКИЕ ДЕРЕВНИ.
   Мы предпочтём даже тундровые мхи Петербургской академии пирамидальным тополям из войлока и мочалы футуро-коммунэров.
   8. Октябрьская революция освободила рабочих и крестьян. Творческое сознание ещё не перешагнуло 61-й год.
   ИМАЖИНИЗМ БОРЕТСЯ ЗА ОТМЕНУ КРЕПОСТНОГО ПРАВА СОЗНАНИЯ И ЧУВСТВА'.
  (С. Есенин, А. Мариенгоф и др. 'Восемь пунктов'. С. 677)
  
  
  
  4
  
  Стихни, ветер,
  Не лай, водяное стекло.
  С небес через красные сети
  Дождит молоко.
  
  Мудростью пухнет слово,
  Вязью колося поля,
  Над тучами, как корова,
  Хвост задрала заря.
  
  Вижу тебя из окошка,
  Зиждитель щедрый,
  Ризою над землёю
  Свесивший небеса.
  
  Ныне
  Солнце, как кошка,
  С небесной вербы
  Лапкою золотою
  Трогает мои волоса.
  
  
  
   Любящий его друг замечает:
  
   'К слову: лицо его очень красили тёмные брови - напоминали они птицу, разрубленную пополам - в ту и другую сторону по крылу. Когда, сердясь, сдвигал брови - срасталась широко разрубленная тёмная птица...
   А когда в Московском Совете надобно было нам получить разрешение на книжную лавку, Есенин с Каменевым говорил на олонецко-клюевский манер, округляя 'о' и по-мужицки на 'ты':
   - Будь милОстив, Отец РоднОй, Лев БОрисОвич, ты уж этО сделай'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 515)
  
  
   Другой современник рассказывает:
  
   'Однажды, проходя по Страстному бульвару, я увидел, как Есенин слушает песенку беспризорного, которому можно было дать на вид и пятнадцать лет, и девять - так было измазано сажей его лицо. В ватнике с чужого плеча, внизу словно обгрызанном собаками, разодранном на спине, с торчащими белыми клочьями ваты, а кой-где просвечивающим голым посиневшим телом, - беспризорный, аккомпанируя себе деревянными ложками, пел простуженным голосом. <...>
   Сергей не сводил глаз с несчастного мальчика, а многие узнали Есенина и смотрели на него. Лицо поэта было сурово, брови нахмурены. А беспризорный продолжал <...>
   Откинув полу своего ватника, приподняв левую, в запекшихся ссадинах ногу, он стал на коленке глухо выбивать деревянными ложками дробь. Есенин полез в боковой карман пальто за носовым платком, вынул его, а вместе с ним вытащил кожаную перчатку, она упала на мокрый песок. Он вытер платком губы, провёл им по лбу. Кто-то поднял перчатку, подал ему, Сергей молча взял её, положил в карман. <...>
   Спрятав ложки в глубокую прореху ватника, беспризорный с протянутой рукой стал обходить слушателей. Некоторые давали деньги, вынимали из сумочек кусочек обмылка, горсть пшена, щепотку соли, и всё это исчезло под ватником беспризорного, очевидно, в подвешенном мешочке. Есенин вынул пачку керенок и сунул в руку мальчишке. Тот поглядел на бумажки, потом на Сергея:
   - Спасибо, дяденька! Ещё спеть?
   - Не надо'.
  (М. Д. Ройзман. 'Всё, что я помню о Есенине'. С. 43-44)
  
  
  
  5
  
  Зреет час преображенья,
  Он сойдёт, наш светлый гость,
  Из распятого терпенья
  Вынуть выржавленный гвоздь.
  
  От утра и от полудня
  Под поющий в небе гром,
  Словно вёдра, наши будни
  Он наполнит молоком.
  
  И от вечера до ночи,
  Незакатный славя край,
  Будет звёздами пророчить
  Среброзлачный урожай.
  
  А когда над Волгой месяц
  Склонит лик испить воды, -
  Он, в ладью златую свесясь,
  Уплывёт в свои сады.
  
  И из лона голубого,
  Широко взмахнув веслом,
  Как яйцо, нам сбросит слово
  С проклевавшимся птенцом.
  
  Ноябрь 1917
  
  
  
   В 1924-м имажинисты борются за отмену крепостного права сознания и чувства. Крепостное право, отменённое Манифестом царя-освободителя 19 февраля 1861 года, снова возвращается на российскую землю в 1929-м с коллективизацией крестьянских хозяйств. Какая уж тут свобода мысли и чувства, когда с места стронуться нельзя, да и на месте том ничего не принадлежит и принадлежать не может?!
   Где он, столыпинский мужик? Кулак, хозяин земли, от века порождающей города, - подвешен на столыпинском галстуке адмиралом Колчаком, расстрелян комиссаром Фурмановым, распят комсомольцем Корчагиным, предан пионером Морозовым, раскулачен соседом Нагульновым. Что осталось?
   - Мы строили, строили и, так сказать, построили...
   - Ура!
  
  
  * * *
  
  Прощай, родная пуща,
  Прости, златой родник.
  Плывут и рвутся тучи
  О солнечный сошник.
  
  Сияй ты, день погожий,
  А я хочу грустить.
  За голенищем ножик
  Мне больше не носить.
  
  Под брюхом жеребёнка
  В глухую ночь не спать
  И радостию звонкой
  Лесов не оглашать.
  
  И не избегнуть бури,
  Не миновать утрат,
  Чтоб прозвенеть в лазури
  Кольцом незримых врат.
  
  1916
  
  
  
   Из всего обширного наследства поэта советская критика выхватывала фразу: 'У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова...' (1921), - и в качестве примера бесчувствия приводила отрывок либо из стихов А. Мариенгофа, либо из полемических заметок В. Шершеневича:
   'Национальная поэзия - это абсурд, ерунда; признавать национальную поэзию это то же самое, что признавать поэзию крестьянскую, буржуазную и рабочую. Нет искусства классового и нет искусства национального <...> Можно прощать национальные черты поэта (Гоголь), но любить его именно за это - чепуха'. (В. Шершеневич. 'Кому я жму руку').
   'У собратьев моих нет чувства родины во всём широком смысле этого слова, - писал С. Есенин в статье 'Быт и искусство', - поэтому у них так и несогласовано всё. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния.
   У Анатоля Франса есть чудный рассказ об одном акробате, который выделывал вместо обыкновенной молитвы разные фокусы на трапеции перед Богоматерью. Этого чувства у моих собратьев нет. Они ничему не молятся, и нравится им только одно пустое акробатничество, в котором они делают очень много головокружительных прыжков, но которые есть не больше, не меньше как ни на что не направленные выверты'.
   Если речь идёт действительно о собратьях по имажинистскому мастерству, вряд ли нужно искать в словах поэта оценку или осуждение, тем более антисемитизм, поскольку речь идёт не более чем о конкретном поколении молодёжи, чьи предки в годы правления императора Александра Александровича насильно были выгнаны с мест проживания чертой оседлости: 'Они ничему не молятся'. И им некому и негде было молиться, если вместо синагоги предлагался православный храм, который всё равно не стал бы своим.
   Вместо обыкновенной молитвы выделывать разные фортеля на 'трапеции' и без неё приходилось и 'законченно русскому', по словам М. Горького, поэту. Мобилизация в Красную армию загнала его на цирковую кобылу, верхом на которой он читал 'какую-то стихотворную ерунду':
  
  
   'Циркачи были освобождены от обязанности и чести с винтовкой в руках защищать республику.
   Рукавишникова предложила Есенину выезжать верхом на коне на арену и читать какую-то стихотворную ерунду, сопровождающую пантомиму.
   Три дня Есенин гарцевал на коне, а я с приятельницами из ложи бенуара встречал и провожал его громовыми овациями.
   Четвёртое выступление было менее удачным.
   У цирковой клячи защекотало в ноздре, и она так мотнула головой, что Есенин, попривыкнувший к её спокойному нраву, от неожиданности вылетел из седла и, описав в воздухе головокружительнье сальто-мортале, растянулся на земле.
   - Уж лучше сложу голову в честном бою, - сказал он Нине Сергеевне.
   С обоюдного согласия полугодовой контракт был разорван'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 568-569)
  
  
  
  * * *
  
  Отвори мне, страж заоблачный,
  Голубые двери дня.
  Белый ангел этой полночью
  Моего увёл коня.
  
  Богу лишнего не надобно,
  Конь мой - мощь моя и крепь.
  Слышу я, как ржёт он жалобно,
  Закусив златую цепь.
  
  Вижу, как он бьётся, мечется,
  Теребя тугой аркан,
  И летит с него, как с месяца,
  Шерсть буланая в туман.
  
  1917
  
  
  
   'Есенин, казнённый дегенератами', - пригвоздил Б. Лавренёв, и слово само определило палачей. В удушливых парах власти ради самой власти большевики поощряли шутовское кривляние апологетов единоначалия в литературе ради самого единоначалия - без слова и литературы. Бюрократия породила грандиозную имитацию искусства и культуры - социалистический реализм, - кривляние, сгибающее стать молодой страны, - идеологию вместо философии, - лозунг вместо мудрости, - штамп взамен слова. В многотысячной среде негодяев и дегенератов этим способом были придушены священники, артисты, философы и поэты - все, кто помнил родимый дом, голубую Русь.
   4 января 1918 года Александр Блок и Сергей Есенин беседуют в богоспасаемом от безнадёжного мещанства граде. Они полны надежд, творческих сил, устремлений. А. Блок отмечает:
  
  
   'О чём вчера говорил Есенин (у меня).
   Кольцов - старший брат (его уж очень вымуштровали, Белинский не давал свободы), Клюев - средний - 'и так и сяк' (изограф, слова собирает), а я - младший (слова до́роги - только 'проткнутые яйца').
   Я выплёвываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия).
   (Интеллигент) - как птица в клетке; к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьётся, кричит от страха. А его возьмут... и выпустят (жест наверх; вообще - напев А. Белого - при чтении стихов и в жестах, и в разговоре).
   Вы - западник.
   Щит между людьми. Революция должна снять эти щиты. Я не чувствую щита между нами.
   Из богатой старообрядческой крестьянской семьи - рязанец. Клюев в молодости жил в Рязанской губернии несколько лет.
   Старообрядчество связано с текучими сектами (и с хлыстовством). Отсюда - о творчестве (опять ответ на мои мысли - о потоке). Ненависть к православию. Старообрядчество московских купцов - не настоящее, застывшее.
   Никогда не нуждался.
   Есть всякие (хулиганы), но нельзя в них винить народ.
   Люба: 'Народ талантливый, но жулик'.
   Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают во имя высших ценностей. Он говорит, что нет (т. е. моя мысль тут впереди?).
   Как разрушают статуи (голая женщина) и как легко от этого отговорить почти всякого (как детей от озорства).
   Клюев - черносотенный (как Ремизов). Это не творчество, а подражание (природе, а нужно, чтобы творчество было природой; но слово - не предмет и не дерево; это - другая природа; тут мы общими силами выяснили).
   Есенин теперь женат. Привыкает к собственности. Служить не хочет (мешает свободе).
   Образ творчества: схватить, прокусить.
   Налимы, видя отражение луны на льду, присасываются ко льду снизу и сосут: прососали, а луна убежала на небо. Налиму выплеснуться до луны.
   Жадный окунь с плотвой: плотва во рту больше его ростом, он не может проглотить, она уж его тащит за собой, не он её'.
  (А. А. Блок. Дневник 1918 года. С. 313-314)
  
  
  
  * * *
  
  Я покинул родимый дом,
  Голубую оставил Русь.
  В три звезды березняк над прудом
  Теплит матери старой грусть.
  
  Золотою лягушкой луна
  Распласталась на тихой воде.
  Словно яблонный цвет, седина
  У отца пролилась в бороде.
  
  Я не скоро, не скоро вернусь.
  Долго петь и звенеть пурге.
  Стережёт голубую Русь
  Старый клён на одной ноге,
  
  И я знаю, есть радость в нём
  Тем, кто листьев целует дождь,
  Оттого что тот старый клён
  Головой на меня похож.
  
  1918
  
  
  
  
  Любовь хулигана. "Ты дала красивое страданье"
  
  
  Повинными в есенинском хулиганстве в творчестве и по жизни его близкий друг и собрат по делу имажинизма А. Мариенгоф полагал прежде всего критику, затем читателей и толпу в литературных кафе и клубах на поэтических встречах и вечерах.
  
  
   'Ещё до всероссийского эпатажа имажинистов, во времена 'Инонии' и 'Преображения', печать бросила в него этим словом, потом прицепилась к нему, как к кличке, и стала повторять и вдалбливать с удивительной методичностью.
   Критика надоумила Есенина создать свою хулиганскую биографию, пронести себя хулиганом в поэзии и в жизни.
   Я помню критическую заметку, послужившую толчком для написания стихотворения 'Дождик мокрыми мётлами чистит', в котором он, впервые в стихотворной форме, воскликнул:
  
  Плюйся, ветер, охапками листьев,
  Я такой же, как ты, хулиган.
  
   Есенин читал эту вещь с огромным успехом. Когда выходил на эстраду, толпа орала:
  - 'Хулигана'.
   Тогда совершенно трезво и холодно - умом он решил, что это его дорога, его 'рубашка'.
   Есенин вязал в один веник поэтические свои прутья и прутья быта. Он говорил:
   - Такая метла здоровше.
   И расчищал ею путь к славе.
   Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь.
   Маска для него становилась лицом и лицо маской.
   Вскоре появилась поэма 'Исповедь хулигана', за нею книга того же названия и вслед, через некоторые промежутки, 'Москва кабацкая', 'Любовь хулигана' и т. д., и т. д. во всевозможных вариациях и на бесчисленное число ладов'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 549-550)
  
  
   Пусть так. Отчего нет? Это нисколько не умаляет Сергея Есенина.
   Та откровенность, с которой его друг раскрывал секреты 'кухни' поэта, на многие годы обусловила пренебрежительное отношение к роману, злокозненно переименованному той же самой критикой и толпой, что делала из С. Есенина хулигана, во 'Враньё без романа'.
   В любых воспоминаниях есть некоторые огрехи в хронологии, в букве или в оценочных суждениях. Вместе с тем есть большая разница между неточностями и ошибками, с одной стороны, и искажением самого духа и характера отношений, с другой. А. Мариенгоф, допуская огрехи в букве - невозможно воспроизвести прошлое дословно, не допускает искажения в духе и характере взаимоотношений. Будучи поэтом, чья муза совершенно не схожа с есенинской, он не только не мог соврать по духу, но и понимал, что, надумана маска или нет, это ничего не меняет.
   Это жизнь. Она сложилась так, что поэту пришлось стать тем, кем он стал - хулиганом, буяном в любви, стихах, славе без почтения, резких выражениях, брошенных сгоряча, а может намеренно. Но и - тончайшим лириком, - тем, что 'у тебя в груди', - мыслью, чувством русской души, что когда-то любила, звала, рвалась на свободу. Это ведь все русские мальчики сказались в его слове: 'Не такой уж горький я пропойца, / Чтоб, тебя не видя, умереть'. Это ведь у всех милых руки - пара лебедей, и каждая мать - помощь и отрада, несказанный свет. Сказано просто, а всё гениальное просто. И ему, как ребёнку, именующему мир, открыто будущее.
  
  
  
  
  ** Айседора. 'Не жалею, не зову, не плачу'
  
  В 1975 году в Париже для фильма 'Стрелы Робин Гуда' Владимиром Высоцким была написана 'Баллада о любви' и ещё пять баллад, которые советская страна так и не услышала в кино.
   - Я поля влюблённым постелю, - звучало с магнитных лент. - Пусть поют во сне и наяву...
   Это была квинтэссенция чувства, мироощущения и понимания поэта.
   'Я поля влюблённым постелю' - квинтэссенция поэзии вообще.
   Поэт, - в этом мире только прохожий, гость случайный - по-мальчишески на вдохе мечтает, что всеми будет любим, - на выдохе знает, что дышит, значит, любит. Это его миссия - дать любви оружие жизни, влюблённым - речь, быть нужным им языком, на котором они думают, объясняются, говорят. И всё, что с ним, то будет с ними - неведомым ему миллионом сердец, согласованных в чувстве, мысли, умонастроении: '...жизнь требует только то, что ей нужно, и так как искусство только её оружие, то всякая ненужность отрицается так же, как и несогласованность'. (С. А. Есенин. 'Быт и искусство').
  
  
  * * *
  
  Не жалею, не зову, не плачу,
  Все пройдёт, как с белых яблонь дым.
  Увяданья золотом охваченный,
  Я не буду больше молодым.
  
  Ты теперь не так уж будешь биться,
  Сердце, тронутое холодком,
  И страна берёзового ситца
  Не заманит шляться босиком.
  
  Дух бродяжий! ты всё реже, реже
  Расшевеливаешь пламень уст.
  О моя утраченная свежесть,
  Буйство глаз и половодье чувств.
  
  Я теперь скупее стал в желаньях,
  Жизнь моя! иль ты приснилась мне?
  Словно я весенней гулкой ранью
  Проскакал на розовом коне.
  
  Все мы, все мы в этом мире тленны,
  Тихо льётся с клёнов листьев медь...
  Будь же ты вовек благословенно,
  Что пришло процвесть и умереть.
  
  1921
  
  
  
   Весной 1920 года в двухместном мягком купе отдельного вагона туркестанских дорог С. Есенин и А. Мариенгоф приехали в Харьков. Помимо визита к В. Хлебникову и всенародного торжественного церемониала избрания его Председателем Земного Шара поэты много общались с харьковчанками, которые поклонялись С. Есенину, счастливые и гордые своим знакомством. Из всех девушек ему запомнилась 19-летняя Евгения Лившиц и её старшая подруга Фрида Лейбман. Позднее Евгения получала от него письма:
  
   '11 августа 1920 г. Минеральные Воды.
   Милая, милая Женя. Ради бога, не подумайте, что мне что-нибудь от вас нужно, я сам не знаю, почему это я стал вам учащённо напоминать о себе. Конечно, разные бывают болезни, но все они проходят. Думаю, что пройдёт и это.
   Сегодня утром мы из Кисловодска выехали в Баку, и, глядя из окна вагона на эти кавказские пейзажи, внутри сделалось как-то тесно и неловко. Я здесь второй раз, в этих местах, и абсолютно не понимаю, чем поразили они тех, которые создали в нас образы Терека, Дарьяла и вс<его> проч<его>. Признаться, в Рязанской губ. я Кавказом был больше богат, чем здесь. Сейчас у меня зародилась мысль о вредности путешествий для меня. Я не знаю, что было бы со мной, если б случайно мне пришлось объездить весь земной шар. Конечно, если не пистолет юнкера Шмидта, то, во всяком случае, что-нибудь разрушающее чувство земного диапазона. Уж до того на этой планете тесно и скучно. Конечно, есть прыжки для живого, вроде перехода от коня к поезду, но всё это только ускорение или выпукление. По намёкам это известно всё гораздо раньше и богаче. Трогает меня в этом только грусть за уходящее, милое, родное, звериное и незыблемая сила мёртвого, механического.
   Вот Вам наглядный случай из этого. Ехали мы из Тихорецкой на Пятигорск, вдруг слышим крики, выглядываем в окно и что же видим: за паровозом, что есть силы, скачет маленький жеребёнок, так скачет, что нам сразу стало ясно, что он почему-то вздумал обогнать его. Бежал он очень долго, но под конец стал уставать, и на какой-то станции его поймали. Эпизод - для кого-нибудь незначительный, а для меня он говорит очень многое. Конь стальной победил коня живоголого, и этот маленький жеребёнок был для меня и вымирающим образом деревни и ликом Махно. Она и он в революции нашей страшно походят на этого жеребёнка тягательством живой силы с железной.
   Простите, милая, ещё раз за то, что беспокою вас. Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжёлую эпоху умерщвления личности как живого. Ведь идёт совершенно не тот социализм, о котором я думал, а определённый и нарочитый, как какой-нибудь остров Елены без славы и без мечтаний. Тесно в нём живому, тесно строящему мост из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нём не живут, челнок выдолблен, а в нём не плавают.
   Вы плавающая и идущая, Женя! Поэтому-то меня и тянет с словами к Вам.
   Растите такой, какой я Вас видел и слышал, слушайтесь Фриду, и благо Вам будет, ибо в Фриде доброе живёт сознательно, поэтому она такая милая и такая хорошая будет даже в чём-нибудь дурном.
   Люб<ящий> Вас С. Есенин'.
  (С. А. Есенин. Письма. С. 114-116)
  
  
  Сорокоуст
  
   А. Мариенгофу
  
  1
  
  Трубит, трубит погибельный рог!
  Как же быть, как же быть теперь нам
  На измызганных ляжках дорог?
  
  Вы, любители песенных блох,
  Не хотите ль пососать у мерина?
  
  Полно кротостью мордищ праздниться,
  Любо ль, не любо ль, знай бери.
  Хорошо, когда сумерки дразнятся
  И всыпают вам в толстые задницы
  Окровавленный веник зари.
  
  Скоро заморозь известью выбелит
  Тот посёлок и эти луга.
  Никуда вам не скрыться от гибели,
  Никуда не уйти от врага.
  
  Вот он, вот он с железным брюхом,
  Тянет к глоткам равнин пятерню,
  Водит старая мельница ухом,
  Навострив мукомольный нюх.
  И дворовый молчальник бык,
  Что весь мозг свой на тёлок пролил,
  Вытирая о прясло язык,
  Почуял беду над полем.
  
  
  
   Из беседы немецкого философа Мартина Хайдеггера с сотрудниками журнала 'Шпигель' 23 сентября 1966 года:
   - Всё прекрасно работает. Строится всё больше электростанций. Производится много полезных вещей. В высокоразвитой части земного шара человек хорошо обеспечен. Мы живём зажиточной жизнью. Чего здесь, собственно, не хватает?
   - Всё работает. Жутко как раз то, что всё работает и эта работа ведёт к тому, что всё ещё больше начинает работать и что техника всё больше отрывает человека от земли и лишает его корней. Я не знаю, испугались ли Вы, - я, во всяком случае, испугался, когда недавно смотрел фотоснимки Земли, сделанные с Луны. Нам даже не нужно атомной бомбы, искоренение человека налицо. У нас теперь сохранились лишь чисто технические отношения. То, где человек живёт теперь, - это уже не Земля. (Беседа сотрудников журнала 'Шпигель'...)
  
  
  2
  
  Ах, не с того ли за селом
  Так плачет жалостно гармоника:
  Таля ля ля, тили ли гом
  Висит над белым подоконником.
  И жёлтый ветер осенницы
  Не потому ль, синь рябью тронув,
  Как будто бы с коней скребницей,
  Очёсывает листья с клёнов.
  Идёт, идёт он, страшный вестник,
  Пятой громоздкой чащи ломит.
  И всё сильней тоскуют песни
  Под лягушиный писк в соломе.
  О, электрический восход,
  Ремней и труб глухая хватка,
  Се изб древенчатый живот
  Трясёт стальная лихорадка!
  
  
  
   К октябрю 1921 года, времени знакомства с американской танцовщицей Айседорой Дункан (1877-1927), приглашённой в Москву наркомом просвещения А. В. Луначарским, С. А. Есенин был дважды женат и имел троих детей. От первой жены Анны Романовны Изрядновой, с которой вступил в гражданский брак в 1914 году, у него был сын Юрий. От второй - актрисы Зинаиды Николаевны Райх - дочь Татьяна и сын Константин, которого своим не считал:
   - Фу! Чёрный!.. Есенины чёрные не бывают...
  
  
   'Нежно обняв за плечи и купая свой голубой глаз в моих зрачках, Есенин спросил:
   - Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?
   - Чего болтаешь!
   - А вот чего... не могу я с Зинаидой жить... вот тебе слово, не могу... говорил ей - понимать не хочет... не уйдет, и всё... ни за что не уйдёт... вбила себе в голову: 'Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу'... Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина...
   - Что ты, Серёжа!..
   - Эх, милой, из петли меня вынуть не хочешь... петля мне - её любовь... Толюк, родной, я пойду похожу... по бульварам, к Москве-реке... а ты скажи - она непременно спросит, - что я у женщины... с весны, мол, путаюсь и влюблён накрепко... а таить того не велел... Дай тебя поцелую...
   Зинаида Николаевна на другой день уехала в Орёл'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 538)
  
  
  3
  
  Видели ли вы,
  Как бежит по степям,
  В туманах озёрных кроясь,
  Железной ноздрёй храпя,
  На лапах чугунных поезд?
  
  А за ним
  По большой траве,
  Как на празднике отчаянных гонок,
  Тонкие ноги закидывая к голове,
  Скачет красногривый жеребёнок?
  
  Милый, милый, смешной дуралей,
  Ну куда он, куда он гонится?
  Неужель он не знает, что живых коней
  Победила стальная конница?
  Неужель он не знает, что в полях бессиянных
  Той поры не вернёт его бег,
  Когда пару красивых степных россиянок
  Отдавал за коня печенег?
  По иному судьба на торгах перекрасила
  Наш разбуженный скрежетом плёс,
  И за тысчи пудов конской кожи и мяса
  Покупают теперь паровоз.
  
  
  
   Царство техники железным ходом тоталитарного строя ступало по городам и весям.
   В 1966 году в интервью журналу 'Шпигель' М. Хайдеггер, претерпевший и за то, что какое-то время при фюрере был ректором университета, и за то, что отказался сотрудничать с фашистским режимом, опровергая представление, будто техника есть по своей сущности нечто такое, что человек держит в руке, сказал:
   - Исходя из нашего человеческого опыта и истории, насколько я могу судить, я знаю, что всё существенное и великое возникало только из того, что у человека была родина и он был укоренён в традиции. Вся теперешняя литература, например, в высшей степени деструктивна.
   В те же годы прозвучала мысль философа о том, что два самых страшных тоталитарных зла - российский большевизм и германский национал-социализм - были вызваны к жизни желанием человечества совладать с планетарным движением техники, попыткой осознанного, планового развития техники через тотальный контроль над деятельностью и жизнью общества.
   Обе окончились провалом.
   - У нас ещё нет пути, который отвечал бы сущности техники.
  
  
  4
  
  Чёрт бы взял тебя, скверный гость!
  Наша песня с тобой не сживётся.
  Жаль, что в детстве тебя не пришлось
  Утопить, как ведро в колодце.
  Хорошо им стоять и смотреть,
  Красить рты в жестяных поцелуях, -
  Только мне, как псаломщику, петь
  Над родимой страной 'аллилуйя'.
  Оттого то в сентябрьскую склень
  На сухой и холодный суглинок,
  Головой размозжась о плетень,
  Облилась кровью ягод рябина.
  Оттого то вросла тужиль
  В переборы тальянки звонкой.
  И соломой пропахший мужик
  Захлебнулся лихой самогонкой.
  
  Август 1920
  
  
  
   Социализм большевиков - дом, в котором не живут, челнок, в котором не плавают.
   Айседора танцевала 'Интернационал' на сцене Большого театра.
   Это был её третий визит в Россию. В самом начале русской революции, в январе 1905 года, она дала несколько концертов в Санкт-Петербурге и Москве, а в январе 1913-го, за полтора года до начала мировой войны, гастролировала по империи Николая II.
   В 1921-м нарком А. В. Луначарский предложил основоположнице пластического танца открыть свою школу в Москве, чуть ли не в Храме Христа Спасителя, позднее взорванного по распоряжению тов. Сталина. Обещал финансовую поддержку, но разве можно верить большевикам, в умопомрачении делающим всё, чтобы удержаться у власти? Её танец с красным флагом в руках нужен был в крайне утилитарных целях якобы дела мировой революции, дескать, не одни мы такие идиоты - вот, за нами весь мир, всё прогрессивное человечество в одном порыве. И Айседора танцевала страстно, горячо, босая, как Эсмеральда из романа Виктора Гюго.
  
  
  * * *
  
  Слышишь - мчатся сани, слышишь - сани мчатся.
  Хорошо с любимой в поле затеряться.
  
  Ветерок весёлый робок и застенчив,
  По равнине голой катится бубенчик.
  
  Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
  Где-то на поляне клён танцует пьяный.
  
  Мы к нему подъедем, спросим - что такое?
  И станцуем вместе под тальянку трое.
  
  3 октября 1925
  
  
  
   Великий новатор, в своём танце Айседора Дункан была настоящей революционеркой: ей так же, как 'поэту золотой бревенчатой избы', было прекрасно знакомо, что такое творческая свобода и преображение. Вывести человека из кошмара социального переворота путём преображения быта творческою волею - идея символическая. Экспликацию идеи, для сценического воплощения которой советской власти потребовалась американская танцовщица Дункан, находим у Ф. Сологуба:
  
  
   'Много можно найти и в жизни, и в искусстве примеров претворения Альдонсы в Дульцинею. Между прочим, мечту Дон-Кихота о претворении Альдонсы в Дульцинею воплотила Айседора Дункан. Ею, как и другими подобными примерами, оправдана милая, странная, смешная для глупых детей мечта.
   Альдонса, в течение веков сознавая своё место в мире и своё отношение к таящейся в ней Дульцинее, наконец говорит миру и себе:
   - Хочу быть Дульцинеею!
   И вот приходит Айседора Дункан, и являет миру высокое, обольстительное зрелище творимой по воле красоты. Творится эта красота не из какого-нибудь особенно выбранного, чрезвычайно изысканного материала. Ничего подобного. Здесь мы видим образец этой удивительной наклонности нового искусства, как бы ни различались его произведения в других отношениях и к каким бы различным школам они ни принадлежали, - наклонности брать материал, так сказать, без выбора. Таков и материал, из которого творит свои очарования Айседора Дункан. И лицо, и тело у неё совсем обыкновенные, как у всех. Но видевшие танец Айседоры Дункан хоть однажды видели это истинное чудо преображения обычной несовершенной плоти в необычайную, творимую по воле на глазах наших красоту, видели, как зримая Альдонса преображается в истинную Дульцинею, в настоящую красоту этого мира, в ту очаровательницу, которой захотел служить Дон-Кихот, - и вместе с тем это чудо преображения чувствуем мы и в себе самих, как и всегда, когда жизнь или искусство вскрывают нам Дульцинею под личиной Альдонсы. Если, конечно, хотим преображения и если хотим его почувствовать. Потому что без устремления воли ничто не даётся человеку; искусство не берёт на себя обязанности производить насильственные, принудительные преображения хотя бы только в душе нашей. Получаем от искусства лишь то, чего в явлениях искусства ищем.
   Но чувствует зритель Айседоры Дункан это веяние свободы в своей душе, это удивительное преображение. Он, в предметах видимого мира замечавший только несовершенное и смешное, всегда так иронически улыбавшийся, - иронически, конечно, потому, что этот мир и этот быт им совершенно и навсегда приняты, он восторгается и ликует. Видит перед собою полуобнажённое тело, и не испытывает никакого дурного, затаённого чувства. Прощает невинности её невинность, и ничего для себя от неё не хочет. И если бы увидел её совсем нагую, то и тогда таким же чистым и пламенным горел бы перед нею восторгом.
   И хочется сказать многим:
   - Милые, бедные работницы, с серпом или с иглою в утомлённых руках, придите, взгляните на вашу сестру, на эту пляшущую и пляскою трудящуюся Альдонсу, - придите и научитесь, какие возможности красоты и восторга сокрыты в ваших телах; поймите, как прекрасна, как благоуханна преображённая в дерзновенном подвиге, нестыдливо обнажённая, милая плоть, прекрасное тело творимой Дульцинеи.
   Озарение некрасивого и обычного, вознесение его к вершинам жизни и счастья - вот смысл лирического подвига как в танце Айседоры Дункан, так и в ином явлении Дульцинеи. Это - оправданная надежда на возможное ещё на земле преображение нашей обычной жизни, такой некрасивой, нерадостной, и потому злой, - жизни, где неохотно пляшут и неумело радуются, и если радуются, то радуются со злостью. В проявлении же Дульцинеи как бы начинает оправдываться пророчество Ибсена о том, что красота вся станет жизнью, и вся жизнь красотою. <...>
   Танец Айседоры Дункан идёт от внутреннего переживания, которое выражается в ряде поз, связывающихся в свободное и лёгкое движение; этот очаровательный танец явственно идёт от воли, имеет волевой характер. <...> С танцем Айседоры Дункан исполняемая ею музыка находится в отношении предустановленной гармонии, так что для данного переживания надобно взять вот эту именно музыку, а не какую-нибудь другую. <...> Танец Айседоры Дункан пробуждает душу, освобождает её, возносит <...> Для меня танец даже и неопытной дунканистки всегда приятен'.
  (Ф. Сологуб. 'Искусство наших дней')
  
  
  * * *
  
  Вот такой, какой есть,
  Никому ни в чём не уважу,
  Золотою плету я песнь,
  А лицо иногда в сажу.
  
  Говорят, что я большевик.
  Да, я рад зауздать землю.
  О, какой богомаз мой лик
  Начертил, грозовице внемля?
  
  Пусть Америка, Лондон пусть...
  Разве воды текут обратно?
  Это пляшет российская грусть,
  На солнце смывая пятна.
  
  Февраль 1919
  
  
  
   'По мере того как пароход уходил на север, я с жалостью и презрением вспоминала старые привычки и основы жизни буржуазной Европы, которую покидала. С этого времени я должна была стать товарищем среди товарищей и выполнять обширную работу для блага человечества. Прощай неравенство, несправедливость и жестокость старого мира, которые сделали создание моей школы невозможным.
   Когда пароход наконец бросил якорь, сердце моё сильно забилось. Вот вновь созданный прекрасный мир! Вот мир равенства, в котором осуществилась мечта, родившаяся в голове Будды, мечта, прозвучавшая в словах Христа, мечта, являвшаяся конечной целью всех великих художников, мечта, которую Ленин великим чудом воплотил в действительность... Я вступала в эту жизнь, чтобы моё существование и работа стали частью её славных обетований.
   Прощай, Старый Мир! Привет тебе, Мир Новый!'
  (А. Дункан. 'Моя жизнь')
  
  
   Новый мир был 'островом Елены без славы и без мечтаний', тесным обманным мирком авторитарной идеологии тех, что 'на Марксе жирели, как янки', однако именно здесь Айседора встретилась со своим поэтом.
  
  
  
  * * *
  
  Голубая кофта. Синие глаза.
  Никакой я правды милой не сказал.
  
  Милая спросила: 'Крутит ли метель?
  Затопить бы печку, постелить постель'.
  
  Я ответил милой: 'Нынче с высоты
  Кто-то осыпает белые цветы.
  
  Затопи ты печку, постели постель,
  У меня на сердце без тебя метель'.
  
  3 октября 1925
  
  
  
   'Чудесная штука искусство.
   Из гнусавого равнодушного рояля человек с усталыми тёмными веками выколачивает 'Лебединое озеро'.
   К нам подошёл Жорж Якулов. На нём фиолетовый френч из старых драпри. Он бьёт по жёлтым крагам тоненькой тросточкой. Шикарный человек. С этой же тросточкой в белых перчатках водил свою роту в атаку на немцев. А потом на оранжевых ленточках звенел Георгиевскими крестами.
   Смотрит Якулов на нас, загадочно прищуря одну маслину. Другая щедро полита провансальским маслом.
   - А хотите, с Изадорой Дункан познакомлю?
   Есенин даже привскочил со скамьи:
   - Где она... где?..
   - Здесь... гхе-гхе... замечательная женщина...
   Есенин ухватил Якулова за рукав:
   - Веди!
   И понеслислись от Зеркального зала к Зимнему, от Зимнего в Летний, от Летнего к оперетте, от оперетты обратно в парк шаркать глазами по скамьям. Изадоры Дункан не было.
   - Чёрт дери... гхе-гхе нет... ушла... чёрт дери.
   - Здесь, Жорж, здесь.
   И снова от Зеркального к Зимнему, от Зимнего к оперетте, в Летний, в парк.
   - Жорж, милый, здесь, здесь.
   Я говорю:
   - Ты бы, Серёжа, ноздрёй след понюхал.
   - И понюхаю. А ты пиши в Киев цидульки два раза в день и помалкивай в тряпочку.
   Пришлось помалкивать'.
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 598-599)
  
  
  * * *
  
  Закружилась листва золотая.
  В розоватой воде на пруду
  Словно бабочек лёгкая стая
  С замираньем летит на звезду.
  
  Я сегодня влюблён в этот вечер,
  Близок сердцу желтеющий дол.
  Отрок-ветер по самые плечи
  Заголил на берёзке подол.
  
  И в душе и в долине прохлада,
  Синий сумрак как стадо овец.
  За калиткою смолкшего сада
  Прозвенит и замрёт бубенец.
  
  Я ещё никогда бережливо
  Так не слушал разумную плоть.
  Хорошо бы, как ветками ива,
  Опрокинуться в розовость вод.
  
  Хорошо бы, на стог улыбаясь,
  Мордой месяца сено жевать...
  Где ты, где, моя тихая радость -
  Всё любя, ничего не желать?
  
  1918
  
  
   В русской поэзии две темы остаются навеки есенинскими, узнаваемыми темами 'законченно русского поэта'. Одна - тема родной стороны, готовой как к явлению Бога (поэмы 'Пришествие', 'Преображение', 'Иорданская голубица', 'Инония'), так и к отсутствию Бога и гибели (драмы 'Страна негодяев', 'Емельян Пугачёв'). Другая - тема потерянной тихой радости: 'всё любя, ничего не желать' (поэмы 'Сорокоуст', 'Анна Снегина', 'Возвращение на родину', 'Русь советская'). В любовной лирике С. Есенина они сходятся, соударяются и разбиваются на множество зеркальных осколков, чтобы снова собраться и сойтись с ещё более сокрушительной силой, - это его 'струна', на которой переигран весь 'блоковский симфонический оркестр'.
  
  
   'Со времён Кольцова земля русская не производила ничего более коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесподобною свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью. Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовём высшим моцартовским началом, моцартовскою стихиею.
   Есенин к жизни своей отнёсся как к сказке. Он Иван-Царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан. Он и стихи свои писал сказочными способами, то, как из карт, раскладывая пасьянсы из слов, то записывая их кровью сердца'.
  (Б. Л. Пастернак. 'Люди и положения'. С. 335)
  
  
  
  Песнь о собаке
  
  Утром в ржаном закуте,
  Где златятся рогожи в ряд,
  Семерых ощенила сука,
  Рыжих семерых щенят.
  
  До вечера она их ласкала,
  Причёсывая языком,
  И струился снежок подталый
  Под тёплым её животом.
  
  А вечером, когда куры
  Обсиживают шесток,
  Вышел хозяин хмурый,
  Семерых всех поклал в мешок.
  
  По сугробам она бежала,
  Поспевая за ним бежать...
  И так долго, долго дрожала
  Воды незамерзшей гладь.
  
  А когда чуть плелась обратно,
  Слизывая пот с боков,
  Показался ей месяц над хатой
  Одним из её щенков.
  
  В синюю высь звонко
  Глядела она, скуля,
  А месяц скользил тонкий
  И скрылся за холм в полях.
  
  И глухо, как от подачки,
  Когда бросят ей камень в смех,
  Покатились глаза собачьи
  Золотыми звёздами в снег.
  
  1915
  
  
   'Якулов устроил пирушку у себя в студии.
   В первом часу ночи приехала Дункан.
   Красный, мягкими складками льющийся хитон; красные, с отблеском меди, волосы; большое тело, ступающее легко и мягко.
   Она обвела комнату глазами, похожими на блюдца из синего фаянса, и остановила их на Есенине.
   Маленький, нежный рот ему улыбнулся.
   Изадора легла на диван, а Есенин у её ног.
   Она окунула руку в его кудри и сказала:
   - Solotaya golova!
   Было неожиданно, что она, знающая не больше десятка русских слов, знала именно эти два.
   Потом поцеловала его в губы.
   И вторично её рот, маленький и красный, как ранка от пули, приятно изломал русские буквы:
   - Anguel!
   Поцеловала ещё раз и сказала:
   - Tshort!
   В четвёртом часу утра Изадора Дункан и Есенин уехали'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 601)
  
  
   Бурно начатый роман продолжался в особняке школы-студии Айседоры Дункан на Пречистенке вплоть до самого отъезда молодожёнов в свадебное путешествие 'по Европе и обеим Америкам'.
   В дурной роскоши особняка среди грузной мебели, парчи, штофа и бархата Дункан надевает есенинские кепи и пиджак и танцует для его друзей.
  
  
   'Музыка чувственная, незнакомая, беспокоящая.
   Апаш - Изадора Дункан. Женщина - шарф.
   Страшный и прекрасный танец.
   Узкое и розовое тело шарфа извивается в её руках. Она ломает ему хребет, беспокойными пальцами сдавливает горло. Беспощадно и трагически свисает круглая шёлковая голова ткани.
   Дункан кончила танец, распластав на ковре судорожно вытянувшийся труп своего призрачного партнёра.
   Есенин впоследствии стал её господином, её повелителем. Она, как собака, целовала руку, которую он заносил для удара, и глаза, в которых чаще, чем любовь, горела ненависть к ней.
   И всё-таки он был только - партнёром, похожим на тот кусок розовой материи - безвольный и трагический.
   Она танцевала.
   Она вела танец'.
  (А. Б. Мариенгоф. 'Роман без вранья'. С. 603)
  
  
  
  * * *
  
  Я иду долиной. На затылке кепи,
  В лайковой перчатке смуглая рука.
  Далеко сияют розовые степи,
  Широко синеет тихая река.
  
  Я - беспечный парень. Ничего не надо.
  Только б слушать песни - сердцем подпевать,
  Только бы струилась лёгкая прохлада,
  Только б не сгибалась молодая стать.
  
  Выйду за дорогу, выйду под откосы -
  Сколько там нарядных мужиков и баб!
  Что то шепчут грабли, что то свищут косы...
  'Эй, поэт, послушай, слаб ты иль не слаб?
  
  На земле милее. Полно плавать в небо.
  Как ты любишь долы, так бы труд любил.
  Ты ли деревенским, ты ль крестьянским не был?
  Размахнись косою, покажи свой пыл'.
  
  Ах, перо - не грабли, ах, коса - не ручка -
  Но косой выводят строчки хоть куда.
  Под весенним солнцем, под весенней тучкой
  Их читают люди всякие года.
  
  К чёрту я снимаю свой костюм английский.
  Что же, дайте косу, я вам покажу -
  Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий,
  Памятью деревни я ль не дорожу?
  
  Нипочём мне ямы, нипочём мне кочки.
  Хорошо косою в утренний туман
  Выводить по долам травяные строчки,
  Чтобы их читали лошадь и баран.
  
  В этих строчках - песня, в этих строчках - слово.
  Потому и рад я в думах ни о ком,
  Что читать их может каждая корова,
  Отдавая плату тёплым молоком.
  
  18 июля 1925
  
  
  
   Из беседы немецкого философа Мартина Хайдеггера с сотрудниками журнала 'Шпигель':
   - Если мне будет позволено ответить коротко и, может быть, немного грубо, но на основе долгих размышлений: философия не сможет вызвать никаких непосредственных изменений в теперешнем состоянии мира. Это относится не только к философии, но и ко всем чисто человеческим помыслам и действиям (Sinnen und Trachten). Только Бог ещё может нас спасти. Нам остаётся единственная возможность: в мышлении и поэзии подготовить готовность к явлению Бога или же к отсутствию Бога и гибели; к тому, чтобы перед лицом отсутствующего Бога мы погибли.
   - Есть ли связь между Вашим мышлением и появлением этого Бога? Есть ли здесь, по Вашему мнению, какая-то причинная связь? Полагаете ли Вы, что мы можем призвать Бога мыслью?
   - Мы не можем призвать его мыслью; мы можем, самое большое, пробудить готовность ожидания.
   - Но можем ли мы что-то сделать?
   - Подготовка готовности (die Bereitung der Bereitschaft) могла бы быть первой помощью. Мир не может быть тем, что он есть и каков он есть, благодаря человеку, но не может и без человека. Это, по-моему, связано с тем, что то, что я обозначаю очень традиционным, многозначным и теперь затасканным словом 'бытие' (Sein), требует человека для своего явления, сохранения и формирования. Сущность техники я вижу в том, что я называю 'по-ставом', - многократно осмеянный и, возможно, неудачный термин. Господство по-става значит: человек поставлен, захвачен и используется силой, которая проявляется в сущности техники и которой он сам не владеет. Помочь увидеть это - большего мышления не требует. Философия подошла к концу.
  
  
  
  * * *
  
  Сыпь, гармоника! Скука... Скука...
  Гармонист пальцы льёт волной.
  Пей со мною, паршивая сука,
  Пей со мной.
  
  Излюбили тебя, измызгали,
  Невтерпёж!
  Что ж ты смотришь так синими брызгами,
  Иль в морду хошь?
  
  В огород бы тебя, на чучело,
  Пугать ворон.
  До печёнок меня замучила
  Со всех сторон.
  
  Сыпь, гармоника! Сыпь, моя частая!
  Пей, выдра! Пей!
  Мне бы лучше вон ту, сисястую,
  Она глупей.
  
  Я средь женщин тебя не первую,
  Немало вас,
  Но с такой вот, как ты, со стервою
  Лишь в первый раз.
  
  Чем больнее, тем звонче,
  То здесь, то там.
  Я с собой не покончу,
  Иди к чертям.
  
  К вашей своре собачьей
  Пора простыть.
  Дорогая... я плачу...
  Прости... прости...
  
  <1923>
  
  
  
   17 мая 1922 года на квартире А. Н. Толстого в Берлине встретились С. Есенин и М. Горький. Буревестник рассказывал:
  
   'От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то, вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущённо и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он - человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее - серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что то важное и даже неясно помнит - что именно забыто им.
   Его сопровождали Айседора Дункан и Кусиков.
   - Тоже поэт, - сказал о нём Есенин, тихо и с хрипотой.
   Около Есенина Кусиков, весьма развязный молодой человек, показался мне лишним. Он был вооружён гитарой, любимым инструментом парикмахеров, но, кажется, не умел играть на ней. Дункан я видел на сцене за несколько лет до этой встречи, когда о ней писали как о чуде, а один журналист удивительно сказал: 'Её гениальное тело сжигает нас пламенем славы'.
   Но я не люблю, не понимаю пляски от разума, и не понравилось мне, как эта женщина металась по сцене. Помню - было даже грустно, казалось, что ей смертельно холодно, и она, полуодетая, бегает, чтоб согреться, выскользнуть из холода.
   У Толстого она тоже плясала, предварительно покушав и выпив водки. Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием её тела, избалованного славой и любовью. За этими словами не скрыто ничего обидного для женщины, они говорят только о проклятии старости.
   Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице её застыла ничего не говорящая улыбка.
   Эта знаменитая женщина, прославленная тысячами эстетов Европы, тонких ценителей пластики, рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно. Тут нет ничего предвзятого, придуманного вот сейчас; нет, я говорю о впечатлении того тяжёлого дня, когда, глядя на эту женщину, я думал: как может она почувствовать смысл таких вздохов поэта:
  
  Хорошо бы, на стог улыбаясь,
  Мордой месяца сено жевать!
  
   Что могут сказать ей такие горестные его усмешки:
  
  Я хожу в цилиндре не для женщин -
  В глупой страсти сердце жить не в силе -
  В нем удобней, грусть свою уменьшив,
  Золото овса давать кобыле.
  
   Разговаривал Есенин с Дункан жестами, толчками колен и локтей. Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на неё, морщился. Может быть, именно в эти минуты у него сложились в строку стиха слова сострадания:
  
  Излюбили тебя, измызгали...
  
   И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но всё таки давит. Несколько раз он встряхнул головой, как лысый человек, когда кожу его черепа щекочет муха.
   Потом Дункан, утомлённая, припала на колени, глядя в лицо поэта с вялой, нетрезвой улыбкой. Есенин положил руку на плечо ей, но резко отвернулся. И снова мне думается: не в эту ли минуту вспыхнули в нём и жестоко и жалостно отчаянные слова:
  
  Что ты смотришь так синими брызгами?
  Иль в морду хошь?
  ...Дорогая, я плачу,
  Прости... прости...
  
   Есенина попросили читать. Он охотно согласился, встал и начал монолог Хлопуши. Вначале трагические выкрики каторжника показались театральными.
  
  Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
  Что ты? Смерть?
  
   Но вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз. Я не могу назвать его чтение артистическим, искусным и так далее, все эти эпитеты ничего не говорят о характере чтения. Голос поэта звучал несколько хрипло, крикливо, надрывно, и это как нельзя более резко подчёркивало каменные слова Хлопуши. Изумительно искренно, с невероятной силою прозвучало неоднократно и в разных тонах повторенное требование каторжника:
  
  Я хочу видеть этого человека!
  
   И великолепно был передан страх:
  
  Где он? Где? Неужель его нет?
  
   Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно - под ноги себе, другое - далеко, третье - в чьё то ненавистное ему лицо. И вообще всё: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза - всё было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час. <...>
   Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он - думаю - и не нуждался в них.
   Я попросил его прочитать о собаке, у которой отняли и бросили в реку семерых щенят.
   - Если вы не устали...
   - Я не устаю от стихов, - сказал он и недоверчиво спросил:
   - А вам нравится о собаке?
   Я сказал ему, что, на мой взгляд, он первый в русской литературе так умело и с такой искренней любовью пишет о животных.
   - Да, я очень люблю всякое зверьё, - молвил Есенин задумчиво и тихо, а на мой вопрос, знает ли он 'Рай животных' Клоделя, не ответил, пощупал голову обеими руками и начал читать 'Песнь о собаке'. И когда произнёс последние строки:
  
  Покатились глаза собачьи
  Золотыми звёздами в снег -
  
  на его глазах тоже сверкнули слёзы.
   После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой 'печали полей', любви ко всему живому в мире и милосердия, которое - более всего иного - заслужено человеком'.
  (М. Горький. 'Сергей Есенин'. С. 6-9)
  
  
  
  
  ** Августа. 'Каждый день я у других колен'
  
  Путешествие С. А. Есенина за рубеж не было счастливым. Семейные отношения двух творческих, но разноязыких миров сложиться не могли, а радости от встречи с прекрасным не получилось.
   12 ноября 1922 года С. А. Есенин сообщает А. Б. Мариенгофу:
  
   'Милый мой Толя! Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке. Было бы так плохо, что хоть повеситься.
   Изадора прекраснейшая женщина, но врёт не хуже Ваньки. Все её банки и зáмки, о которых она пела нам в России, - вздор. Сидим без копеечки, ждём, когда соберём на дорогу, и обратно в Москву.
   Лучше всего, что я видел в этом мире, это всё-таки Москва. В чикагские 'сто тысяч улиц' можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире.
   О себе скажу (хотя ты всё думаешь, что я говорю для потомства), что я впрямь не знаю, как быть и чем жить теперь.
   Раньше подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, 'заграница', а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно, значение его для всех, как значение Изы Кремер, только с тою разницей, что Иза Кремер жить может на своё <пение>, а тут хоть помирай с голоду.
   Я понимаю теперь, очень понимаю кричащих о производственном искусстве.
   В этом есть отход от ненужного. И правда, на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова. С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстёгнутые брюки.
   Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался, как в письме к Ветлугину, в моей любви к тебе. Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой, вот приехал Гришка, вот Кроткие, вот Сашка, и т. д. и т. д. В голове у меня одна Москва и Москва.
   Даже стыдно, что так по-чеховски.
   Сегодня в американской газете видел очень большую статью с фотогр<афией> о Камер<ном> театре, но что там написано, не знаю, зане никак не желаю говорить на этом проклятом аглицком языке. Кроме русского, никакого другого не признаю и держу себя так, что ежели кому-нибудь любопытно со мной говорить, то пусть учится по-русски.
   Конечно, во всех своих движениях столь же смешон для многих, как француз или голландец на нашей территории.
   Ты сейчас, вероятно, спишь, когда я пишу это письмо тебе. Потому в России сейчас ночь, а здесь день.
   Вижу милую, остывшую твою железную печку, тебя, покрытого шубой, и Мартышан.
   Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только бы не здесь, не здесь. Всё равно при этой культуре 'железа и электричества' здесь у каждого полтора фунта грязи в носу.
   Поклонись всем, кто был мне дорог и кто хоть немного любил меня. В первую голову Гришке, Сашке, Гале и Яне, Жене и Фриде; во вторую всем, кого знаешь.
   Если сестре моей худо живётся, то помоги как-нибудь ей. В апреле я обязательно буду на своей земле, тогда сочтёмся.
   Если нет своих денег, то сходи (обязательно даже), сходи к представителю Гржебина, узнай, по скольку продают в Германии мой том, и с общей цены на 5000 экз. получи немецкими марками. Потому рыночная цена марок дороже госуд<арственной>. Государство не дало ведь мне ни гроша, поэтому мне выгодней и не обидней. Если ты продашь их спекулянтам, поделишь между Зинаидой и ею.
   Недели 2-3 назад послал тебе телеграфом 5 пайков 'Ара'. Получил ли ты? Если нет, то справься. Ту же цифру послал Ек<атерине> и Зинаиде. Зинаиде послал на Орёл, Кромская, 57, Н. Райх. Другого адреса я не знал.
   Здесь имеются переводы тебя и меня в изд<ании> 'Modern Russian Poetry', но всё это убого очень. Знают больше по имени, и то не америк<анцы>, а приех<авшие> в Амер<ику> евреи. По-види<мо>му, евреи самые лучшие цен<ители> искусства, потому ведь и в Росс<ии>, кроме еврейских дев, никто нас не читал.
   Ну, прощай пока. Целую тебя и твою Мартышку. Изадора кланяется.
   Твой Сергей.
   Жоржу, Клычкову, Устинову, Орешину поклонись тоже в первую голову'.
  
  (С. А. Есенин. Письма. С. 149-152)
  
  
  * * *
  
  Может, поздно, может, слишком рано,
  И о чём не думал много лет,
  Походить я стал на Дон-Жуана,
  Как заправский ветреный поэт.
  
  Что случилось? Что со мною сталось?
  Каждый день я у других колен.
  Каждый день к себе теряю жалость,
  Не смиряясь с горечью измен.
  
  Я всегда хотел, чтоб сердце меньше
  Билось в чувствах нежных и простых,
  Что ж ищу в очах я этих женщин -
  Легкодумных, лживых и пустых?
  
  Удержи меня, моё презренье,
  Я всегда отмечен был тобой.
  На душе холодное кипенье
  И сирени шелест голубой.
  
  На душе - лимонный свет заката,
  И всё то же слышно сквозь туман, -
  За свободу в чувствах есть расплата,
  Принимай же вызов, Дон-Жуан!
  
  И, спокойно вызов принимая,
  Вижу я, что мне одно и то ж -
  Чтить метель за синий цветень мая,
  Звать любовью чувственную дрожь.
  
  Так случилось, так со мною сталось,
  И с того у многих я колен,
  Чтобы вечно счастье улыбалось,
  Не смиряясь с горечью измен.
  
  13 декабря 1925
  
  
  
   В письме А. Б. Кусикову 7 февраля 1923 года С. А. Есенин без церемоний выплескивает, что творится в душе. Где уж тут церемониться, когда от революции осталась одна только, можно догадаться чья, вполне конкретная трубка и ещё кое-что, тоже не из ряда абстракций:
  
  
   'Милый Сандро! Пишу тебе с парохода, на котором возвращаюсь в Париж. Едем вдвоём с Изадорой. Ветлугин остался в Америке. Хочет пытать судьбу по своим 'Запискам', подражая человеку с коронковыми зубами.
   Об Америке расскажу после. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской.
   Вот что, душа моя! Слышал я, что ты был в Москве. Мне оч<ень> бы хотелось знать кой-что о моих делах. Толя мне писал, что Кожеб<аткин> и Айзенш<тат> из магазина выбыли. Мне интересно, на каком полозу теперь в нём я, ибо об этом в письме он по рассеянности забыл сообщить.
   Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестёр, то плюнул бы на всё и уехал бы в Африку или ещё куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих, а ещё тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу, не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу.
   Теперь, когда от революции остались только хуй да трубка, теперь, когда там жмут руки тем и лижут жопы, кого раньше расстреливали, теперь стало очевидно, что мы и были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать.
   Слушай, душа моя! Ведь и раньше ещё, там в Москве, когда мы к ним приходили, они даже стула не предлагали нам присесть. А теперь - теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь. Ну да ладно, оставим этот разговор про ТЁтку. Пришли мне, душа моя, лучше, что привёз из Москвы нового... И в письме опиши всё. Только гадостей, которые говорят обо мне, не пиши. Запиши их лучше у себя 'на стенке над кроватью'. Напиши мне что-нибудь хорошее, тёплое и весёлое, как друг. Сам видишь, как я матерюсь. Значит, больно и тошно.
   Твой Сергей'.
  (С. А. Есенин. Письма. С. 153-155)
  
  
  
  Замарашкин
  
  Слушай, Номах... Я знаю,
  Быть может, ты дьявольски прав,
  Но всё ж... Я тебе желаю
  Хоть немного смирить свой нрав.
  Подумай... Не завтра, так после...
  Не после... Так после опять...
  Слова ведь мои не кости,
  Их можно легко прожевать.
  Ты понимаешь, Номах?
  
  Номах
  
  Ты думаешь, меня это страшит?
  Я знаю мою игру.
  Мне здесь на всё наплевать.
  Я теперь вконец отказался от многого,
  И в особенности от государства,
  Как от мысли праздной,
  Оттого что постиг я,
  Что всё это договор,
  Договор зверей окраски разной.
  Люди обычаи чтут как науку,
  Да только какой же в том смысл и прок,
  Если многие громко сморкаются в руку,
  А другие обязательно в носовой платок.
  Мне до дьявола противны
  И те и эти.
  Я потерял равновесие...
  И знаю сам -
  Конечно, меня подвесят
  Когда-нибудь к небесам.
  Ну так что ж!
  Это ещё лучше!
  Там можно прикуривать о звёзды...
  
  (С. Есенин. 'Страна негодяев')
  
  
  
   Адресат письма А. Б. Кусиков (Кусикян) в эмигрантских кругах был известен под кличкой 'чекист'. Родом из многодетной армянской семьи поэт в первую мировую воевал в Северном драгунском полку, в гражданскую был военным комиссаром Анапы, командовал отдельным кавалерийским дивизионом. 'Слышу звон бубенцов издалёка - / Это тройки знакомый разбег', - слова знаменитого романса А. Б. Кусикова, в советское время выдаваемые за 'народные':
  
  Звон бубенчиков трепетно может
  Воскресить позабытую тень,
  Мою русскую душу встревожить
  И встряхнуть мою русскую лень!
  
  В страну Советов, где на имажинистов с середины 1920-х 'вешали всех собак', бывший в прошлом красный комиссар А. Б. Кусиков не вернётся: в 1924 году создаст в Париже 'Общество друзей России', и к началу 1930-х, утратив связь с языком, от творчества отойдёт.
  
  
  Рассветов
  
  Дело, друзья, не в этом.
  Мой рассказ вскрывает секрет.
  Можно сказать перед всем светом,
  Что в Америке золота нет.
  Там есть соль,
  Там есть нефть и уголь,
  И железной много руды.
  Кладоискателей вьюга
  Замела золотые следы.
  Калифорния - это мечта
  Всех пропойц и неумных бродяг.
  Тот, кто глуп или мыслить устал,
  Прозябает в её краях.
  Эти люди - гнилая рыба.
  Вся Америка - жадная пасть,
  Но Россия... вот это глыба...
  Лишь бы только Советская власть!..
  Мы, конечно, во многом отстали.
  Материк наш -
  Лес, степь да вода.
  Из железобетона и стали
  Там настроены города.
  Вместо наших глухих раздолий
  Там, на каждой почти полосе,
  Перерезано рельсами поле
  С цепью каменных рек - шоссе.
  И по каменным рекам без пыли,
  И по рельсам без стона шпал
  И экспрессы и автомобили
  От разбега в бензинном мыле
  Мчат, секундой считая доллáр.
  Места нет здесь мечтам и химерам,
  Отшумела тех лет пора.
  Всё курьеры, курьеры, курьеры,
  Маклера, маклера, маклера...
  От еврея и до китайца,
  Проходимец и джентельмен -
  Все в единой графе считаются
  Одинаково - business men.
  На цилиндры, шапо и кепи
  Дождик акций свистит и льёт.
  Вот где вам мировые цепи,
  Вот где вам мировое жульё.
  Если хочешь здесь душу выржать,
  То сочтут: или глуп, или пьян.
  Вот она - Мировая Биржа!
  Вот они - подлецы всех стран.
  
  (С. Есенин. 'Страна негодяев')
  
  
  
   Эх, Никандр Рассветов, комиссар золотых приисков! 'Подлецы всех стран' - прямо как у Сологуба: 'Сволочь пьяная всех наций / И грабители всех стран'. На каком только языке 'душу выржать' в Америке захотел? Тварь бессловесная, если даже с душой на пуды, разве что по-собачьи может быть понята.
   Сергей Александрович, золотая голова, принципиально не изучал иностранные языки. В разговоре с Ильёй Шнейдером, личным секретарём Айседоры Дункан, сказал, что ему это помешало бы. Русский язык любил страстно, знал многие говоры и наречия, читал на церковнославянском. А если так, где же граница была родного языка? Там, где начиналась украинская мова? Или польская ржечь? Где кончается слово? Если, скажем, захотел бы 'душу выржать' поляку или болгарину, неужели б не смог слова найти в славянских наречиях?
   - О! эти американцы... Они - неуничтожимая моль.
   Эти американцы тоже ведь ничего, кроме английского, знать не хотят. Как же услышать друг друга? Нужно кому-то это... первый шаг сделать навстречу. Нужен поэт-толмач, поэт-переводчик. Поэтому И. Ф. Анненский, И. А. Бунин, Н. С. Гумилёв, А. А. Ахматова, Ф. К. Сологуб, Б. Л. Пастернак возводили мосты европейских культур на языке своего народа. Поэт-самородок сознательно оберегал себя от иноязычного влияния, но где граница этой 'иноязыкости'?
   В записке Лидии Чуковской от 17 мая 1954 года звучат слова А. А. Ахматовой:
   - Я поняла главный недостаток подобных людей: Есенин, Шаляпин, Русланова... Они самородки. И тут это 'само' сыграло с ними скверную шутку. У них есть всё, кроме самообуздания. Относительно других они позволяют себе быть какими угодно, вести себя Бог знает как. ('Записки об Анне Ахматовой'. Т. 2).
  
  
  Королева
  
  Пряный вечер. Гаснут зори.
  По траве ползёт туман.
  У плетня на косогоре
  Забелел твой сарафан.
  
  В чарах звёздного напева
  Обомлели тополя.
  Знаю, ждёшь ты, королева,
  Молодого короля.
  
  Коромыслом серп двурогий
  Плавно по небу скользит.
  Там, за рощей, по дороге
  Раздаётся звон копыт.
  
  Скачет всадник загорелый,
  Крепко держит повода.
  Увезёт тебя он смело
  В чужедальни города.
  
  Пряный вечер. Гаснут зори.
  Слышен чёткий храп коня.
  Ах, постой на косогоре
  Королевой у плетня.
  
  <1913-1915>
  
  
  
   'Много позже Изадора Дункан, оставленная Есениным, рассказывала мне со слезами на глазах:
   - О, это было такое несчастье! Вы понимаете, у нас в Америке актриса должна бывать в обществе - приёмы, балы. Конечно, я приезжала с Серёжей. Вокруг нас много людей, много шума. Везде разговор. Тут, там называют его имя. Говорят хорошо. В Америке нравились его волосы, его походка, его глаза. Но Серёжа не понимал ни одного слова, кроме 'Есенин'. А ведь вы знаете, какой он мнительный. Это была настоящая трагедия! Ему всегда казалось, что над ним смеются, издеваются, что его оскорбляют. Это при его-то гордости! При его самолюбии! Он делался злой, как демон. Его даже стали называть: Белый Демон... Банкет. Нас чествуют. Речи, звон бокалов. Серёжа берёт мою руку. Его пальцы, как железные клещи: 'Изадора, домой!' Я никогда не противоречила. Мы немедленно уезжали. Ни с того ни с сего. А как только мы входили в свой номер - я ещё в шляпе, в манто, - он хватал меня за горло, как мавр, и начинал душить: 'Правду, сука!.. Правду! Что они говорили? Что говорила обо мне твоя американская сволочь?' Я хриплю. Уже хриплю: 'Хорошо говорили! Хорошо! Очень хорошо'. Но он никогда не верил. Ах, это был такой ужас, такое несчастье!
   Айседора Дункан любила Есенина большой любовью большой женщины.
   Жизнь была к ней щедра и немилосердна. Всё дала и всё отняла: славу, богатство, любимого человека, детей. Детей, которых она обожала.
  
   Есенин уехал с Пречистенки надломленным, а вернулся из своего свадебного путешествия по Европе и обеим Америкам безнадёжно сломанным.
   - Турне! Турне!.. Будь оно проклято, это её турне! - говорил он, проталкивая чернильным карандашом тугую пробку вовнутрь бутылки мартелевского коньяка'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги'. С. 350-351)
  
  
  
   А. Б. Мариенгоф не уточняет, на каком языке прозвучал обширный монолог Айседоры Дункан, хотя сомнений в том, что они нашли способ объясниться, не возникает.
   А что же С. А. Есенин?
   По возвращению в Москву он не однажды уходил от неё со своими американскими шкафами-чемоданами в Богословский переулок к Галине Бениславской, любившей его преданно и самозабвенно, затем возвращался и опять уходил. Наконец, отправил прощальную телеграмму в Ялту, в гостиницу 'Россия': 'Люблю другую женат и счастлив'. На столе у А. Б. Мариенгофа остался черновой набросок: 'Я говорил ещё в Париже что в России я уйду жить с тобой не буду сейчас я женат и счастлив тебе желаю того же Есенин'.
  
  
  Исповедь хулигана
  
  Не каждый умеет петь,
  Не каждому дано яблоком
  Падать к чужим ногам.
  
  Сие есть самая великая исповедь,
  Которой исповедуется хулиган.
  
  Я нарочно иду нечёсаным,
  С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
  Ваших душ безлиственную осень
  Мне нравится в потёмках освещать.
  Мне нравится, когда каменья брани
  Летят в меня, как град рыгающей грозы,
  Я только крепче жму тогда руками
  Моих волос качнувшийся пузырь.
  
  Так хорошо тогда мне вспоминать
  Заросший пруд и хриплый звон ольхи,
  Что где то у меня живут отец и мать,
  Которым наплевать на все мои стихи,
  Которым дорог я, как поле и как плоть,
  Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.
  Они бы вилами пришли вас заколоть
  За каждый крик ваш, брошенный в меня.
  
  
   Из беседы М. Хайдеггера с сотрудниками журнала 'Шпигель':
   - Очевидно, что в Вашей личности вынашивается некое противоречие, так что многие побочные продукты Вашей деятельности только и могут быть объяснены, собственно, лишь тем, что различными сторонами Вашего существа, которые не относятся к его философскому ядру, Вы цепляетесь за многие вещи, о которых Вы как философ прекрасно знаете, что они утопичны - скажем, за понятия 'родина', 'укоренённость' и тому подобные. Как это можно совместить: планетарная техника и родина?
   - Я не сказал бы этого. Мне кажется, что Вы понимаете технику всё-таки слишком абсолютно. Я вижу положение человека в мире планетарной техники не как запутанную и неизбежную трагедию; мне кажется, что задача мышления как раз в том, чтобы помочь человеку в границах его возможностей достичь надлежащего отношения к сущности техники. Верно, национал-социализм шёл в этом направлении, но эти люди были слишком непритязательными мыслителями, чтобы выработать действительно ясное отношение к тому, что происходит сегодня и что надвигалось на нас уже в течение трёх столетий.
  
  
  Бедные, бедные крестьяне!
  Вы, наверно, стали некрасивыми,
  Так же боитесь Бога и болотных недр.
  О, если б вы понимали,
  Что сын ваш в России
  Самый лучший поэт!
  Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
  Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
  А теперь он ходит в цилиндре
  И лакированных башмаках.
  Но живёт в нём задор прежней вправки
  Деревенского озорника.
  Каждой корове с вывески мясной лавки
  Он кланяется издалека.
  И, встречаясь с извозчиками на площади,
  Вспоминая запах навоза с родных полей,
  Он готов нести хвост каждой лошади,
  Как венчального платья шлейф.
  
  Я люблю родину.
  Я очень люблю родину!
  Хоть есть в ней грусти ивовая ржавь.
  Приятны мне свиней испачканные морды
  И в тишине ночной звенящий голос жаб.
  Я нежно болен вспоминаньем детства,
  Апрельских вечеров мне снится хмарь и сырь.
  Как будто бы на корточки погреться
  Присел наш клён перед костром зари.
  О, сколько я на нём яиц из гнёзд вороньих,
  Карабкаясь по сучьям, воровал!
  Всё тот же ль он теперь, с верхушкою зелёной?
  По прежнему ль крепка его кора?
  
  А ты, любимый,
  Верный пегий пес?!
  От старости ты стал визглив и слеп
  И бродишь по двору, влача обвисший хвост,
  Забыв чутьём, где двери и где хлев.
  О, как мне дороги все те проказы,
  Когда, у матери стянув краюху хлеба,
  Кусали мы с тобой её по разу,
  Ни капельки друг другом не погребав.
  
  
   - Это ясное отношение - может быть, оно есть теперь у американцев?
   - У них его тоже нет; они всё ещё увязают в таком мышлении, которое, хотя и выдвигает в качестве прагматизма на первое место техническое оперирование и манипулирование, в то же время закрывает дорогу к осмыслению сути современной техники. Между тем то там, то здесь в США предпринимаются попытки освободиться от прагматистски-позитивистского мышления. И кто из нас решится предсказать, не пробудятся ли в один прекрасный день в России или в Китае прадревние традиции такого 'мышления', которое позволит человеку достичь свободного отношения к миру техники? (Беседа сотрудников журнала 'Шпигель'...)
  
  
  Я всё такой же.
  Сердцем я всё такой же.
  Как васильки во ржи, цветут в лице глаза.
  Стеля стихов злачёные рогожи,
  Мне хочется вам нежное сказать.
  
  Спокойной ночи!
  Всем вам спокойной ночи!
  Отзвенела по траве сумерек зари коса...
  Мне сегодня хочется очень
  Из окошка луну обоссать.
  
  Синий свет, свет такой синий!
  В эту синь даже умереть не жаль.
  Ну так что ж, что кажусь я циником,
  Прицепившим к заднице фонарь!
  Старый, добрый, заезженный Пегас,
  Мне ль нужна твоя мягкая рысь?
  Я пришёл, как суровый мастер,
  Воспеть и прославить крыс.
  Башка моя, словно август,
  Льётся бурливых волос вином.
  
  Я хочу быть жёлтым парусом
  В ту страну, куда мы плывём.
  
  Ноябрь 1920
  
  
  
   В августе 1923 года в кафе 'Стойло Пегаса' Сергей Есенин отпраздновал помолвку с актрисой, первой красавицей Камерного театра Августой Леонидовной Миклашевской, известной по своей роли Брамбиллы в одноимённой пьесе Э. Т. А. Гофмана.
   Кто-то из имажинистов скаламбурил:
   - Серёжа! Твоя любовь к Августе пробудилась в августе! Пусть цветёт твоё августейшее чувство!
   Мариенгоф возложил на Августу ответственность за сердце Сергея, глаза которого, как сапфиры, светились голубизной нежности и любви. Его невеста была красивой женщиной с замечательной фигурой и восхитительными руками. Кафе было заполнено цветами, в её честь звучали тосты и поднимались бокалы с шампанским.
   В эти дни возник посвящённый Августе Миклашевской цикл стихов 'Любовь хулигана'.
   1 октября 1923 года на вечере в Высшем литературно-художественном институте С. А. Есенин прочёл:
  
  
  * * *
  
  Заметался пожар голубой,
  Позабылись родимые дали.
  В первый раз я запел про любовь,
  В первый раз отрекаюсь скандалить.
  
  Был я весь как запущенный сад,
  Был на женщин и зелие падкий.
  Разонравилось пить и плясать
  И терять свою жизнь без оглядки.
  
  Мне бы только смотреть на тебя,
  Видеть глаз златокарий омут,
  И чтоб, прошлое не любя,
  Ты уйти не смогла к другому.
  
  Поступь нежная, лёгкий стан,
  Если б знала ты сердцем упорным,
  Как умеет любить хулиган,
  Как умеет он быть покорным.
  
  Я б навеки забыл кабаки
  И стихи бы писать забросил,
  Только б тонко касаться руки
  И волос твоих цветом в осень.
  
  Я б навеки пошёл за тобой
  Хоть в свои, хоть в чужие дали...
  В первый раз я запел про любовь,
  В первый раз отрекаюсь скандалить.
  
  1923
  
  
  
   Этой же осенью поэта осаждают 'мужиковствующие' версификаторы С. А. Клычков, А. А. Ганин и П. В. Орешин.
   Алексей Алексеевич Ганин (1893-1925) создал программу спасения России от 'ига еврейского интернационала' на основании воссоздания национального государства и очищения страны от 'поработивших её захватчиков'. А. А. Ганин сформулировал антибольшевистские 'Тезисы манифеста русских националистов':
  
  
   'Россия это могущественное государство, обладающее неизбывными естественными богатствами и творческими силами народа, - вот уже несколько лет находится в состоянии смертельной агонии.
   Ясный дух Русского народа предательски умерщвлён. Святыни его растоптаны, богатства его разграблены. Всякий, кто не потерял ещё голову и сохранил человеческую совесть, с ужасом ведёт счёт великим бедствиям и страданиям народа в целом
   Каждый, кто бы ни был, ясно начинает осознавать, что так больше нельзя. Каждый мельчайший факт повседневной жизни - красноречивее всяких воззваний. Всех и каждого он убеждает в том, что если не принять какие-то меры, то России как государству грозит окончательная смерть, а Русскому народу - неслыханная нищета, экономическое рабство и вырождение
   Но как это случилось, что Россия с тем, чтобы ей беспрепятственно на общее благо создать духовные и материальные ценности, обливавшаяся потом и кровью Россия, на протяжении столетий великими трудами и подвигами дедов и пращуров завоевавшая себе славу и независимость среди народов земного шара, ныне по милости пройдох и авантюристов повержена в прах и бесславие, превратилась в колонию всех паразитов и жуликов, тайно и явно распродающих наше великое достояние
   Причина этого в том, что в лице господствующей в России РКП мы имеем не столько политическую партию, сколько воинствующую секту изуверов-человеконенавистников, напоминающую если не по форме своих ритуалов, то по сути своей этики и губительной деятельности средневековые секты сатанистов и дьяволопоклонников. За всеми словами о коммунизме, о свободе, о равенстве и братстве народов - таятся смерть и разрушения, разрушения и смерть.
   Достаточно вспомнить те события, от которых всё ещё не высохла кровь многострадального Русского народа, когда по приказу этих сектантов-комиссаров оголтелые, вооружённые с ног до головы, воодушевляемые еврейскими выродками, банды латышей беспощадно терроризировали беззащитное население: всех, кто здоров, угоняли на братоубийственную бойню, когда при малейшем намёке на отказ всякий убивался на месте, а у осиротевшей семьи отбиралось положительно всё, что попадалось на глаза, начиная с последней коровы, кончая последним пудом ржи и десятком яиц, когда за отказ от погромничества поместий и городов выжигали целые села, вырезались целые семьи'.
  
  (А. Ганин. 'Манифест русского национализма')
  
  
   2 ноября 1924 года Алексея Ганина арестовали. 'Тезисы манифеста' были переданы начальнику ОГПУ Генриху Ягоде и после жестоких пыток под наблюдением начальника седьмого отдела СО ОГПУ Абрама Славотинского, учредитель существующего только в его фантазии 'Ордена русских фашистов' был расстрелян в подвалах Лубянки. Вместе с ним были расстреляны ничего не знающие об 'Ордене' молодые поэты братья Пётр и Николай Чекрыгины, 23 и 22 лет, художник Виктор Дворяшин 27 лет, поэт Владимир Галанов 29 лет и юрист Михаил Кротков. В процессе расследования сфабрикованного ОГПУ дела двое арестованных потеряли рассудок, их судьба неизвестна. Сам Алексей Ганин после судебно-психиатрической экспертизы был признан невменяемым и казнён по внесудебному приговору.
   Реабилитирован посмертно в 1966-м за отсутствием состава преступления.
   Петра Орешина расстреляли в начале 1938-го, Сергея Клычкова - 8 октября 1937 года.
  
  
  * * *
  
  Ты такая ж простая, как все,
  Как сто тысяч других в России.
  Знаешь ты одинокий рассвет,
  Знаешь холод осени синий.
  
  По-смешному я сердцем влип,
  Я по-глупому мысли занял.
  Твой иконный и строгий лик
  По часовням висел в рязанях.
  
  Я на эти иконы плевал,
  Чтил я грубость и крик в повесе,
  А теперь вдруг растут слова
  Самых нежных и кротких песен.
  
  Не хочу я лететь в зенит,
  Слишком многое телу надо.
  Что ж так имя твоё звенит,
  Словно августовская прохлада?
  
  Я не нищий, ни жалок, ни мал
  И умею расслышать за пылом:
  С детства нравиться я понимал
  Кобелям да степным кобылам.
  
  Потому и себя не сберёг
  Для тебя, для неё и для этой.
  Невесёлого счастья залог -
  Сумасшедшее сердце поэта.
  
  Потому и грущу, осев,
  Словно в листья, в глаза косые...
  Ты такая ж простая, как все,
  Как сто тысяч других в России.
  
  1923
  
  
  
   Друзья-приятели из крестьянского лагеря вполне могли привести поэта к воротам другого лагеря с неаллегорическими Чекистовыми и Замарашкиными по периметру. Постоянные скандальные выходки в столичных пивных и ресторанах заставили закрыть перед 'мужиковствующей' троицей двери литературного кафе 'Стойло Пегаса'. Под объявлением, составленным рисовыми буквами и уведомляющим о нежелательности их присутствия, подписался С. Есенин. Тогда они перехватили поэта по дороге и затащили в пивную, где напоили пивом с водкой и подбили на антисемитскую брань в адрес молодого человека в чёрной кожанке за соседним столом. Когда арест был неизбежен, 'мужиковствующие' соскочили с мест и метнулись к выходу, бросив порядком захмелевшего друга на произвол судьбы.
   Арестовали всех четверых.
   В начале декабря 1923 года состоялось разбирательство дела четырёх поэтов на товарищеском суде в Доме печати. Обвинителем выступил редактор газеты 'Беднота' Л. С. Сосновский, всем своим классово-национальным чутьём ненавидящий прежде всего 'законченно русского поэта'. Ему бы власть Чекистова, давно бы взял С. Есенина на цугундер. Председатель суда, любимец тов. Сталина и рапповской молодёжи Бедный Демьян обрушил на троицу 'мужиковствующих' и заправского хулигана гнев праведного пролетарского поэта, ставя на вид не только дебош в пивной, но и якобы 'отвратительное поведение на суде'. От имени Центрального бюро печати всем четырём было вынесено строгое общественное порицание.
  
  
  * * *
  
  Вечер чёрные брови насопил.
  Чьи-то кони стоят у двора.
  Не вчера ли я молодость пропил?
  Разлюбил ли тебя не вчера?
  
  Не храпи, запоздалая тройка!
  Наша жизнь пронеслась без следа.
  Может, завтра больничная койка
  Упокоит меня навсегда.
  
  Может, завтра совсем по-другому
  Я уйду, исцелённый навек,
  Слушать песни дождей и черёмух,
  Чем здоровый живёт человек.
  
  Позабуду я мрачные силы,
  Что терзали меня, губя.
  Облик ласковый! Облик милый!
  Лишь одну не забуду тебя.
  
  Пусть я буду любить другую,
  Но и с нею, с любимой, с другой,
  Расскажу про тебя, дорогую,
  Что когда-то я звал дорогой.
  
  Расскажу, как текла былая
  Наша жизнь, что былой не была...
  Голова ль ты моя удалая,
  До чего ж ты меня довела?
  
  1923
  
  
  
   После ареста и товарищеского суда, узнав 'правду' о себе и своём даровании, С. А. Есенин слёг в санаторий для нервнобольных на Большой Полянке.
   Строгое общественное порицание хулигану и его банде! Это ещё что, - если бы одни только пролетарские поэты точили зуб на крестьянского самородка! По мнению имажиниста М. Ройзмана, всех разнузданней и подлей в адрес Есенина лилась эмигрантская брань мистика-декадента Д. Мережковского и его жены-ницшеанки З. Гиппиус: 'Альфонс, пьяница, большевик'.
  
  
   'Эти супруги, эмигрировавшие в начале революции, питались крохами не только со стола врага Советской власти Бориса Савинкова, но и не брезговали подачками, получаемыми от главарей фашизма.
   Вот что сказал о них И. А. Бунин Константину Симонову:
   'Они с Мережковским служили немцам, но до этого они оба служили ещё и итальянцам, успели побывать на содержании у Муссолини, и я это прекрасно знаю''.
  
  (М. Д. Ройзман. 'Всё, что помню о Есенине'. С. 226)
  
  
   После выписки из санатория поэт предпочитал держаться от компании А. А. Ганина поодаль, садиться - за отдельный стол.
  
  
  * * *
  
  Дорогая, сядем рядом,
  Поглядим в глаза друг другу.
  Я хочу под кротким взглядом
  Слушать чувственную вьюгу.
  
  Это золото осенье,
  Эта прядь волос белесых -
  Всё явилось, как спасенье
  Беспокойного повесы.
  
  Я давно мой край оставил,
  Где цветут луга и чащи.
  В городской и горькой славе
  Я хотел прожить пропащим.
  
  Я хотел, чтоб сердце глуше
  Вспоминало сад и лето,
  Где под музыку лягушек
  Я растил себя поэтом.
  
  Там теперь такая ж осень...
  Клён и липы, в окна комнат
  Ветки лапами забросив,
  Ищут тех, которых помнят.
  
  Их давно уж нет на свете.
  Месяц на простом погосте
  На крестах лучами метит,
  Что и мы придём к ним в гости,
  
  Что и мы, отжив тревоги,
  Перейдём под эти кущи.
  Все волнистые дороги
  Только радость льют живущим.
  
  Дорогая, сядь же рядом,
  Поглядим в глаза друг другу.
  Я хочу под кротким взглядом
  Слушать чувственную вьюгу.
  
  9 октября 1923
  
  
  
   Осенью 1923 года Камерный театр уезжал на длительные зарубежные гастроли. Не желая расставаться с пятилетним сыном, взять которого с собой не было возможности, Августа Миклашевская отказалась от поездки. Она выступала в ночном кабаре под названием 'Нерыдай' и в театре 'Острые углы', где ставились сатирические пьесы, миниатюры, скетчи, экспромты с участием зрителей. В Камерный театр она вернулась только в 1943 году. В ноябре 1925 года Августа последний раз видела поэта.
   Осенью 1976-го, когда актрисе было уже 85 лет, в беседе с литературоведами Августа Леонидовна призналась, что роман с Сергеем Есениным был платоническим, и с поэтом она даже не целовалась...
  
  
  * * *
  
  Ты прохладой меня не мучай
  И не спрашивай, сколько мне лет.
  Одержимый тяжёлой падучей,
  Я душой стал, как жёлтый скелет.
  
  Было время, когда из предместья
  Я мечтал по мальчишески - в дым,
  Что я буду богат и известен
  И что всеми я буду любим.
  
  Да! Богат я, богат с излишком.
  Был цилиндр, а теперь его нет.
  Лишь осталась одна манишка
  С модной парой избитых штиблет.
  
  И известность моя не хуже,
  От Москвы по парижскую рвань
  Моё имя наводит ужас,
  Как заборная, громкая брань.
  
  И любовь, не забавное ль дело?
  Ты целуешь, а губы как жесть.
  Знаю, чувство моё перезрело,
  А твоё не сумеет расцвесть.
  
  Мне пока горевать ещё рано,
  Ну, а если есть грусть - не беда!
  Золотей твоих кос по курганам
  Молодая шумит лебеда.
  
  Я хотел бы опять в ту местность,
  Чтоб под шум молодой лебеды
  Утонуть навсегда в неизвестность
  И мечтать по мальчишески - в дым.
  
  Но мечтать о другом, о новом,
  Непонятном земле и траве,
  Что не выразить сердцу словом
  И не знает назвать человек.
  
  1923
  
  
  
  ** Шаганэ. 'Потому что я с севера что ли...'
  
  В последний день лета 1924 года газета 'Правда' опубликовала 'Письмо в редакцию', подписанное С. Есениным и его другом И. Грузиновым о роспуске группы имажинистов: 'Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа 'имажинисты' в доселе известном составе объявляется распущенной'. Этот 'доселе известный состав' включал в себя, помимо С. Есенина, ещё и А. Мариегофа, Р. Ивнева, В. Шершеневича, Н. Эрдмана и М. Ройзмана. Последние не преминули высказать в журнале 'Новый зритель' протест:
  
   'Развязность и безответственность этого заявления вынуждает нас опровергнуть его. Хотя Есенин и был одним из подписавших первую декларацию имажинизма, но он никогда не являлся идеологом имажинизма, свидетельством чего является отсутствие у Есенина хотя бы одной теоретической статьи.
   Есенин примыкал к нашей идеологии, поскольку она ему была удобна, а мы никогда в нём, вечно отказывающемся от своего слова, не были уверены как в своём соратнике.
   После известного всем инцидента, завершившегося судом Ц. Б. журналистов над Есениным и К0, у группы наметилось внутреннее расхождение с Есениным, и она принуждена была отмежеваться от него, что и сделала, передав письмо Заведующему лит. отделом 'Известий' Б. В. Гиммельфарбу 15 мая с. г. Есенин в нашем представлении безнадёжно болен психически и физически, и это единственное оправдание его поступков.
   Детальное изложение взаимоотношений Есенина с имажинистами будет напечатано в ? 5 'Гостиницы для путешествующих в прекрасном', официальном органе имажинистов, где, кстати, Есенин уже давно исключён из числа сотрудников'.
  (Коллективное письмо...)
  
  
   'Безнадёжно болен психически и физически'! После такого отречения А. Мариенгофу не следовало удивляться, что по прошествии двух лет мало кто из читателей поверит его 'Роману без вранья', а ? 5 'Гостиницы для путешествующих в прекрасном' так и не будет заселён.
   'Безнадёжно болен', - подписывается М. Ройзман, чтобы много лет спустя заявить, что С. Есенину не везло с друзьями. И что самое удивительное, прав: его друзья, с одной стороны, это имажинисты, большинство из которых семиты и воинствующие атеисты, с другой - 'мужиковствующие', с фантазиями о русском фашизме в многонациональной и поликонфессиональной стране. Болен... Больны были его друзья-приятели с заносами у кого резко влево, у кого ещё круче вправо.
   В эти дни поэт участвует в организации литературного общества 'Современная Россия', пишет 'Поэму о 36', из-под его пера выходит шедевр русской лирики стихотворение 'Отговорила роща золотая...' Его слова, как дождь, чьи струи обволакивают и снимают усталость. Их смысл освежает чувство и освобождает от всего погибшего и невозвратно ушедшего души тех, кто умеет слышать и желает мечтать.
  
  
  * * *
  
  Отговорила роща золотая
  Берёзовым, весёлым языком,
  И журавли, печально пролетая,
  Уж не жалеют больше ни о ком.
  
  Кого жалеть? Ведь каждый в мире странник -
  Пройдёт, зайдёт и вновь оставит дом.
  О всех ушедших грезит коноплянник
  С широким месяцем над голубым прудом.
  
  Стою один среди равнины голой,
  А журавлей относит ветер в даль,
  Я полон дум о юности весёлой,
  Но ничего в прошедшем мне не жаль.
  
  Не жаль мне лет, растраченных напрасно,
  Не жаль души сиреневую цветь.
  В саду горит костёр рябины красной,
  Но никого не может он согреть.
  
  Не обгорят рябиновые кисти,
  От желтизны не пропадёт трава.
  Как дерево роняет тихо листья,
  Так я роняю грустные слова.
  
  И если время, ветром разметая,
  Сгребёт их все в один ненужный ком...
  Скажите так... что роща золотая
  Отговорила милым языком.
  
  1924
  
  
  
   Поэтизация поэзии, доведённая имажинистами к началу 1920-х до предела - без лиризма, без чувства, хотя и с точным чувственным образом: 'Вижу юноша маятник ляжек вешает / Женщине под циферблат живота' (Н. Эрдман), вовсе не прельщала С. Есенина, который весь - душа и лира. В смысле формального развития его всё более 'тянет к Пушкину', к тому, 'кто русской стал судьбой'.
  
  
   'Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.
   В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом.
   От многих моих религиозных стихов и поэм я бы с удовольствием отказался, но они имеют большое значение как путь поэта до революции.
   С восьми лет бабка таскала меня по разным монастырям, из-за неё у нас вечно ютились всякие странники и странницы. Распевались разные духовные стихи. Дед, напротив, был не дурак выпить. С его стороны устраивались вечные невенчаные свадьбы.
   После, когда я ушёл из деревни, мне долго пришлось разбираться в своём укладе.
   В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал всё по-своему, с крестьянским уклоном.
   В смысле формального развития теперь меня тянет всё больше к Пушкину.
   Что касается остальных автобиографических сведений, они в моих стихах'.
  
  (С. А. Есенин. 'О себе'. С. 19-20)
  
  
  Пушкину
  
  Мечтая о могучем даре
  Того, кто русской стал судьбой,
  Стою я на Тверском бульваре,
  Стою и говорю с собой.
  
  Блондинистый, почти белесый,
  В легендах ставший как туман,
  О Александр! Ты был повеса,
  Как я сегодня хулиган.
  
  Но эти милые забавы
  Не затемнили образ твой,
  И в бронзе выкованной славы
  Трясёшь ты гордой головой.
  
  А я стою, как пред причастьем,
  И говорю в ответ тебе:
  Я умер бы сейчас от счастья,
  Сподобленный такой судьбе.
  
  Но, обречённый на гоненье,
  Ещё я долго буду петь...
  Чтоб и моё степное пенье
  Сумело бронзой прозвенеть.
  
  26 мая 1924
  
  
  
   Сказав 'прощай!' имажинизму, 3 сентября 1924 года С. А. Есенин пассажирским поездом уезжает на Кавказ. 14 сентября он принимает участие в торжествах по случаю празднования Международного юношеского дня в столице Грузии, читает стихи в клубе совработников. В Баку в ночь с 20 на 21 сентября пишет 'Балладу о двадцати шести'. В 'Бакинском рабочем' и 'Заре Востока' выходят его 'Стансы', малые поэмы 'Русь советская', 'Русь бесприютная', стихотворения 'Сукин сын', 'Отговорила роща золотая...', 'Пушкину', 'Письмо от матери' и 'Ответ', 'Письмо к женщине', 'Поэтам Грузии'. Издательством 'Круг' выпускается книга его стихов.
   Поэт поднимается на Мтацминду (Давидовскую гору) к могиле А. С. Грибоедова, посещает Ходжоры, Мцхет и пригороды Тифлиса, коллектор для беспризорников в Авлабаре, выступает в студенческом клубе имени Сабира в Азербайджанском государственном университете, на творческом вечере в малом зале Совета профессиональных союзов в Тифлисе. В это же время он работает над поэмой 'Анна Снегина', название которой перекликается с пушкинским: Снегина - Онегин. Перекличка слышна не только в названии: ясный спокойный слог повествования и размышлений героя о неясной и неспокойной стезе русских людей - внучатый преемник пушкинского лиризма и мироощущения.
   8 декабря С. А. Есенин прибывает в Батум, где в газете 'Трудовой Батум' печатаются первые два стихотворения цикла 'Персидские мотивы' - 'Улеглась моя былая рана' и 'Я спросил сегодня у менялы'.
  
  
  * * *
  
  Улеглась моя былая рана,
  Пьяный бред не гложет сердце мне.
  Синими цветами Тегерана
  Я лечу их нынче в чайхане.
  
  Сам чайханщик с круглыми плечами,
  Чтобы славилась пред русским чайхана,
  Угощает меня красным чаем
  Вместо крепкой водки и вина.
  
  Угощай, хозяин, да не очень.
  Много роз цветёт в твоём саду.
  Незадаром мне мигнули очи,
  Приоткинув чёрную чадру.
  
  Мы в России девушек весенних
  На цепи не держим, как собак,
  Поцелуям учимся без денег,
  Без кинжальных хитростей и драк.
  
  Ну а этой за движенья стана,
  Что лицом похожа на зарю,
  Подарю я шаль из Хороссана
  И ковёр ширазский подарю.
  
  Наливай, хозяин, крепче чаю,
  Я тебе вовеки не солгу.
  За себя я нынче отвечаю,
  За тебя ответить не могу.
  
  И на дверь ты взглядывай не очень,
  Всё равно калитка есть в саду...
  Незадаром мне мигнули очи,
  Приоткинув чёрную чадру.
  
  1924
  
  
  
   - Стихи начал писать, подражая частушкам, - рассказывал о себе С. А. Есенин.
   И это начало пути: подростком - частушки, на выходе из 'комсомольского возраста' - 'Анна Снегина'.
   - Он страшно жил и страшно умер... - сказала в одной из бесед Анна Ахматова. - Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснётся цивилизация... Каждый год умирает по поэту... Страшно, когда умирает поэт...
   Страшно, - да!
   Однако - 'эти крестьяне', 'неудачно коснётся цивилизация'... Неужели 'неудачно'? Или о какой-то инопланетной цивилизации речь? Быть может, не достоверно передана мысль А. А. Ахматовой, скорее похожая на возвеличивание самодержавного В. Катаева, собственноручно венчанного на 'царство' алмазным венцом, - сидит этакий королёк-королевна и посматривает сверху на 'этих крестьян'.
   - Чего сидишь? - спрашивается. - Хлеб кушаешь, а он ведь... того-с... его ведь... навозом...
   А ну как родись Анна Андреевна или Александр Сергеевич в крестьянской семье, насколько 'удачно' коснулась бы их цивилизация? Написали бы свою 'Поэму без героя' и 'Евгения Онегина'? Как высоко смогло бы взойти 'солнце нашей поэзии', если б начинало с частушек, а не с 'Воспоминаний в Царском Селе'? Думается, не было бы ни Анны Ахматовой, ни Александра Пушкина, в лучшем случае - Нюша Горенко и Сашок Кучерявый.
   Вот когда была бы неудача для России и русской поэзии.
   А мечтатель сельский и московский озорной гуляка в одном лице, подобно 'словесному дереву', коренясь в земле и возносясь главою, первокласснейшим русским поэтом приносил - 'в эфире' - плоды.
  
  
  
  * * *
  
  Шаганэ ты моя, Шаганэ!
  Потому что я с севера, что ли,
  Я готов рассказать тебе поле,
  Про волнистую рожь при луне.
  Шаганэ ты моя, Шаганэ.
  
  Потому что я с севера, что ли,
  Что луна там огромней в сто раз,
  Как бы ни был красив Шираз,
  Он не лучше рязанских раздолий.
  Потому что я с севера, что ли?
  
  Я готов рассказать тебе поле,
  Эти волосы взял я у ржи,
  Если хочешь, на палец вяжи -
  Я нисколько не чувствую боли.
  Я готов рассказать тебе поле.
  
  Про волнистую рожь при луне
  По кудрям ты моим догадайся.
  Дорогая, шути, улыбайся,
  Не буди только память во мне
  Про волнистую рожь при луне.
  
  Шаганэ ты моя, Шаганэ!
  Там, на севере, девушка тоже,
  На тебя она страшно похожа,
  Может, думает обо мне...
  Шаганэ ты моя, Шаганэ!
  
  1924
  
  
  
   'В Бога верил мало. В церковь ходить не любил. Дома это знали и, чтоб проверить меня, давали 4 копейки на просфору, которую я должен был носить в алтарь священнику на ритуал вынимания частей. Священник делал на просфоре 3 надреза и брал за это 2 копейки. Потом я научился делать эту процедуру сам перочинным ножом, а 2 коп'ейки' клал в карман и шёл играть на кладбище к мальчишкам, играть в бабки. Один раз дед догадался. Был скандал. Я убежал в другое село к тётке и не показывался до той поры, пока не простили'.
   И ниже:
   'В революции был отмечен Троцким как попутчик.
   Крайне индивидуален.
   Со всеми устоями на советской платформе'. (С. А. Есенин. Автобиография. <1923>. С. 11, 12).
   В той революции, вождями которой были В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий, С. А. Есенин - попутчик, 'новью той теснимый': в РКП никогда не состоял, потому что чувствовал себя гораздо левее. В том преображении мыслей, чувств, быта, к которому вёл освобождённый от оков традиции дух, С. А. Есенин - революционер, чудак, кто 'в жизни буйствовал немало, но одолеть не мог никак пяти страниц из 'Капитала''.
   Дух революции, очевидно, враждебен революции духа.
  
  
  
  * * *
  
  Никогда я не был на Босфоре,
  Ты меня не спрашивай о нём.
  Я в твоих глазах увидел море,
  Полыхающее голубым огнём.
  
  Не ходил в Багдад я с караваном,
  Не возил я шёлк туда и хну.
  Наклонись своим красивым станом,
  На коленях дай мне отдохнуть.
  
  Или снова, сколько ни проси я,
  Для тебя навеки дела нет,
  Что в далёком имени - Россия -
  Я известный, признанный поэт.
  
  У меня в душе звенит тальянка,
  При луне собачий слышу лай.
  Разве ты не хочешь, персиянка,
  Увидать далёкий, синий край?
  
  Я сюда приехал не от скуки -
  Ты меня, незримая, звала.
  И меня твои лебяжьи руки
  Обвивали, словно два крыла.
  
  Я давно ищу в судьбе покоя,
  И хоть прошлой жизни не кляну,
  Расскажи мне что-нибудь такое
  Про твою весёлую страну.
  
  Заглуши в душе тоску тальянки,
  Напои дыханьем свежих чар,
  Чтобы я о дальней северянке
  Не вздыхал, не думал, не скучал.
  
  И хотя я не был на Босфоре -
  Я тебе придумаю о нём.
  Всё равно - глаза твои, как море,
  Голубым колышутся огнём.
  
  21 декабря 1924
  
  
  
   В Москве после романа с поэтессой и переводчицей Надеждой Вольпин у поэта остался полугодовалый сын Саша, впоследствии известный математик и участник диссидентского движения. В первый день весны 1925 года С. А. Есенин возвращается в Москву, где в журнале 'Город и деревня' печатает поэму 'Мой путь', а 10 марта встречает Софью Андреевну Толстую - внучку Л. Н. Толстого, заведующую библиотекой Союза писателей. В сентябре они вступают в законный брак.
   Союз с С. А. Толстой был недолговечен и распался перед гибелью поэта. Свою жизнь она посвятит сбору, сохранению и подготовке к изданию литературного наследства С. А. Есенина.
   14 марта 1925 года на собрании литературной группы 'Перевал' в Доме Герцена С. А. Есенин читает 'Анну Снегину' и новые стихи из цикла 'Персидские мотивы'.
  
  
  * * *
  
  Ты сказала, что Саади
  Целовал лишь только в грудь.
  Подожди ты, Бога ради,
  Обучусь когда-нибудь!
  
  Ты пропела: 'За Ефратом
  Розы лучше смертных дев'.
  Если был бы я богатым,
  То другой сложил напев.
  
  Я б порезал розы эти,
  Ведь одна отрада мне -
  Чтобы не было на свете
  Лучше милой Шаганэ.
  
  И не мучь меня заветом,
  У меня заветов нет.
  Коль родился я поэтом,
  То целуюсь, как поэт.
  
  19 декабря 1924
  
  
  
   'Сидели долго. Пили. О чём то спорили, галдели, шумели. Есенин пил немного, меньше других, совсем не был пьян, но и не скучал, по видимому, был весь тут, с нами, о чём то спорил, на что то жаловался. Вспоминал о первых своих шагах поэта, знакомстве с Блоком. Рассказывал и вспоминал о Тегеране. Тут же прочёл 'Шаганэ'. Замечательно читал он стихи. И в этот первый вечер нашего знакомства, и потом, каждый раз, когда я слышал его чтение, я всегда испытывал радость от его чтения. У него было настоящее мастерство и заразительная искренность. И всегда - сколько я его ни слышал - у него, и у трезвого и у пьяного, всегда становилось прекрасным лицо, сразу, как только, откашлявшись, он приступал к первому стихотворению. Прекрасное лицо: спокойное (без гримас, без напряжения, без аффектации актёров, без мёртвой монотонности поэтов), спокойное лицо, но в то же время живое, отражающее все чувства, какие льются из стихов. Думаю, что, если бы почему нибудь не доносился голос, если бы почему нибудь не было его слышно, наверно, можно было бы, глядя на его лицо, угадать и понять, что именно он читает.
   Джиму уже хотелось спать, он громко и нервно зевал, но, очевидно, из любопытства присутствовал, и, когда Есенин читал стихи, Джим внимательно смотрел ему в рот. Перед уходом Есенин снова долго жал ему лапу: 'Ах ты, чёрт, трудно с тобой расстаться. Я ему сегодня же напишу стихи. Приду домой и напишу'.
   Компания разошлась. Я сидел и разбирался в своих впечатлениях. Всё в нём, Есенине, ярко и сбивчиво, неожиданно контрастно. Тут же на глазах твоих он меняет лики, но ни на секунду не становится безличным. Белоголовый юноша, тонкий, стройный, изящно, ладно скроен и как будто не крепко сшит, с васильковыми глазами, не страшными, не мистическими, не нестеровскими, а такими живыми, такими просто синими, как у тысячи рязанских новобранцев на призыве - рязанских, и московских, и тульских, - что то очень широко русское. Парижский костюм, чистый, мягкий воротничок, сверху на шее накинуто ещё шёлковое сиреневое кашне, как будто забыл или не захотел снять в передней. Напудрен. Даже слишком - на бровях и ресницах слой пудры. Мотнул головой, здороваясь, взметнулись светло жёлтые кудри рязанского парня и дешёвыми духами парикмахерского вежеталя повеяло от них. Рука хорошая, крепкая, широкая, красная, не выхоленная, мужицкая. Голос с приятной сипотцой, как будто не от болезни, не от алкоголя, а скорее от тёмных сырых ночей, от соломы, от костров в ночи. Заговорил этим сиплым баском - сразу растаяла, распылилась, как пудра на лице, испарилась, как парикмахерский вежеталь, вся 'европейская культура', и уже не лезут в глаза ни костюм, ни кашне на шее, ни галстук парижский. А выпил стакан красного, лёгкого вина залпом, но выпил, как водку, с привычной гримасой (как будто очень противно) и - ох, Рязань косопузая пьёт в кабаке. Выпил, крякнул, взметнул шапкой волос и, откашлявшись, начал читать:
  
  Не жалею, не зову, не плачу,
  Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
  
  И кончил тихо, почти шёпотом, почти молитвенно:
  
  Будь же ты вовек благословенно,
  Что пришло процвесть и умереть.
  
   Ох, подумал я, с какими иными 'культурами' общается этот напудренный, навежеталенный, полупьяный Есенин, в какие иные миры свободно вторгается эта наша 'косопузая Рязань''.
  (В. И. Качалов. 'Встречи с Есениным'. С. 252-254)
  
  
  
  Сукин сын
  
  Снова выплыли годы из мрака
  И шумят, как ромашковый луг.
  Мне припомнилась нынче собака,
  Что была моей юности друг.
  
  Нынче - юность моя отшумела,
  Как подгнивший под окнами клён,
  Но припомнил я девушку в белом,
  Для которой был пёс почтальон.
  
  Не у всякого есть свой близкий,
  Но она мне как песня была,
  Потому что мои записки
  Из ошейника пса не брала.
  
  Никогда она их не читала,
  И мой почерк ей был незнаком,
  Но о чём то подолгу мечтала
  У калины за жёлтым прудом.
  
  Я страдал... Я хотел ответа...
  Не дождался... уехал... И вот
  Через годы... известным поэтом
  Снова здесь, у родимых ворот.
  
  Та собака давно околела,
  Но в ту ж масть, что с отливом в синь,
  С лаем ливисто ошалелым
  Меня встрел молодой её сын.
  
  Мать честная! И как же схожи!
  Снова выплыла боль души.
  С этой болью я будто моложе,
  И хоть снова записки пиши.
  
  Рад послушать я песню былую,
  Но не лай ты! Не лай! Не лай!
  Хочешь, пёс, я тебя поцелую
  За пробуженный в сердце май?
  
  Поцелую, прижмусь к тебе телом
  И как друга введу тебя в дом...
  Да, мне нравилась девушка в белом,
  Но теперь я люблю в голубом.
  
  31 июля 1924
  
  
   27 марта 1925 года, не пробыв в Москве и месяца, С. А. Есенин едет обратно в Баку. Работоспособность его поразительна: одно за другим появляются новые стихотворения - 'Собаке Качалова', 'Голубая родина Фирдуси', 'В Хороссане есть такие двери', 'Голубая да весёлая страна', 'Воздух прозрачный и синий', 'Золото холодное луны', '1 Мая', 'Письмо к сестре', 'Заря окликает другую', 'Не вернусь я в отчий дом', 'Синий май. Заревая теплынь', 'Ну, целуй меня, целуй', 'Неуютная жидкая лунность'.
   С 15 по 20 мая 1925 года в Баку гастролирует Художественный театр. Ведущий актёр труппы В. И. Качалов (1875-1948) читает записку: 'Дорогой Василий Иванович! Я здесь. Здесь и напечатал, кроме 'Красной нови', стихотворение 'Джиму'. В воскресенье выйду из больницы (болен лёгкими). Очень хотелось бы увидеть Вас за 57 летним армянским. А? Жму Ваши руки. С. Есенин'. (С. А. Есенин. Письма. С. 188).
   Было жарко.
   Перепутав май с июнем, В. И. Качалов вспоминал:
  
   'В июне того же года наш театр приехал на гастроли в Баку. Нас пугали этим городом, бакинской пылью, бакинскими горячими ветрами, нефтяным духом, зноем и пр. И не хотелось туда ехать из чудесного Тифлиса. Но вот сижу в Баку на вышке ресторана 'Новой Европы'. Хорошо. Пыль как пыль, ветер как ветер, море как море, запах соли доносится на шестой, седьмой этаж. Приходит молодая миловидная смуглая девушка и спрашивает:
   - Вы Качалов?
   - Качалов, - отвечаю.
   - Один приехали?
   - Нет, с театром.
   - А больше никого не привезли?
   Недоумеваю:
   - Жена, - говорю, - со мною, товарищи.
   - А Джима нет с вами? - почти вскрикнула.
   - Нет, - говорю, - Джим в Москве остался.
   - А яй, как будет убит Есенин, он здесь в больнице уже две недели, всё бредит Джимом и говорит докторам: 'Вы не знаете, что это за собака. Если Качалов привезёт Джима сюда, я буду моментально здоров. Пожму ему лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море'.
   Девушка отошла от меня огорчённая.
   - Ну что ж, как нибудь подготовлю Есенина, чтобы не рассчитывал на Джима.
   Как выяснилось потом, это была та самая Шаганэ, персиянка'.
  
  (В. И. Качалов. 'Встречи с Есениным'. С. 254-255)
  
  
  
  * * *
  
  В Хороссане есть такие двери,
  Где обсыпан розами порог.
  Там живёт задумчивая пери.
  В Хороссане есть такие двери,
  Но открыть те двери я не мог.
  
  У меня в руках довольно силы,
  В волосах есть золото и медь.
  Голос пери нежный и красивый.
  У меня в руках довольно силы,
  Но дверей не смог я отпереть.
  
  Ни к чему в любви моей отвага.
  И зачем? Кому мне песни петь? -
  Если стала неревнивой Шага,
  Коль дверей не смог я отпереть,
  Ни к чему в любви моей отвага.
  
  Мне пора обратно ехать в Русь.
  Персия! Тебя ли покидаю?
  Навсегда ль с тобою расстаюсь
  Из любви к родимому мне краю?
  Мне пора обратно ехать в Русь.
  
  До свиданья, пери, до свиданья,
  Пусть не смог я двери отпереть,
  Ты дала красивое страданье,
  Про тебя на родине мне петь.
  До свиданья, пери, до свиданья.
  
  Март 1925
  
  
  
   'Играем в Баку спектакль. Есенин уже не в больнице, уже на свободе. И весь город - сплошная легенда об Есенине. Ему здесь 'всё позволено'. Ему всё прощают. Вся редакция 'Бакинского рабочего', Чагин, Яковлев, типографские рабочие, милиция - все охраняют его.
   Кончаю спектакль 'Царя Фёдора'. Театральный сторож, тюрк, подаёт записку, лицо сердитое. В записке ничего разобрать нельзя. Безнадёжные каракули. Подпись 'Есенин'.
   - Где же, - спрашиваю, - тот, кто написал записку?
   Сторож отвечает мрачно:
   - На улице, за дверью. Ругается. Меня называет 'сукин сын'. Я его не пускаю. Он так всех вас будет называть.
   Я поспешил на улицу, как был в царском облачении Фёдора, даже в мономаховой шапке. Есенин сидит на камне, у двери, в тёмной рубахе кавказского покроя, кепка надвинута на глаза. Глаза воспалённые, красные. Взволнован. Страшно обижен на сторожа. Бледный, шепчет сторожу: 'Ты не кацо - кацо так не поступают'. Я их с трудом примирил и привёл Есенина за кулисы, в нашу уборную. Познакомил со Станиславским. У Есенина в руке несколько великолепных чайных роз. Пальцы раскровавлены. Он высасывает кровь, улыбается:
   - Это я вам срывал, об шипы накололся, пожалуйста, - поднёс нам каждому по два цветка.
   Следом за ним, сопя и отдуваясь, влез в уборную босой мальчик тюрк, совсем чёрный, крошечный, на вид лет восьми, с громадной корзиной какого то провианта, нужного Есенину, как потом оказалось, для путешествия в Персию. В эту ночь под утро он с компанией должен был улететь в Тегеран. Я ушёл на сцену кончать последний акт 'Царя Фёдора'. Возвращаюсь в уборную - сидят трое. Станиславский, сощурив глаза, с любопытством рассматривает и внимательно слушает. Есенин уже без всякого звука хриплым шёпотом читает стихи:
  
  Вот за это веселие мути,
  Отправляясь с ней в край иной,
  Я хочу при последней минуте
  Попросить тех, кто будет со мной, -
  
  Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
  За неверие в благодать
  Положили меня в русской рубашке
  Под иконами умирать.
  
   А в уголке на корзине с провиантом сидит мальчик тюрк и тоже как будто внимательно слушает, задумчиво ковыряя в носу'.
  
  (В. И. Качалов. 'Встречи с Есениным'. С. 255-256)
  
  
   В середине мая НКВД отказывает С. А. Есенину с группой товарищей в праве учреждения общества 'Современная Россия'. 28 мая поэт вынужден вернуться в Москву, но 28 июля он снова в Баку в Мардакяне на даче второго секретаря ЦК Компартии Азербайджана П. И. Чагина (1898-1967). Будучи заместителем С. М. Кирова, П. И. Чагин исполнял обязанности редактора газеты 'Бакинский рабочий' и был автором предисловия к сборнику стихов С. Есенина 'Русь советская', вышедшему в то время в Баку.
   Рог изобилия не иссякает. 'Я - божья дудка', - говорит о себе С. Есенин и пишет, пишет и пишет, вызывая пароксизмы зависти и бури гнева язвенных и трезвенных сочинителей страны Советов.
  
  
  * * *
  
  Воздух прозрачный и синий,
  Выйду в цветочные чащи.
  Путник, в лазурь уходящий,
  Ты не дойдешь до пустыни.
  Воздух прозрачный и синий.
  
  Лугом пройдёшь, как садом,
  Садом в цветенье диком,
  Ты не удержишься взглядом,
  Чтоб не припасть к гвоздикам.
  Лугом пройдёшь, как садом.
  
  Шёпот ли, шорох иль шелесть -
  Нежность, как песни Саади.
  Вмиг отразится во взгляде
  Месяца жёлтая прелесть,
  Нежность, как песни Саади.
  
  Голос раздастся пери,
  Тихий, как флейта Гассана.
  В крепких объятиях стана
  Нет ни тревог, ни потери,
  Только лишь флейта Гассана.
  
  Вот он, удел желанный
  Всех, кто в пути устали.
  Ветер благоуханный
  Пью я сухими устами,
  Ветер благоуханный.
  
  <1925>
  
  
  
   А. А. Блок говорил о романтизме как о жадном стремлении жить удесятерённой жизнью, стремлении создать такую жизнь. Романтизм это 'дух, который струится под всякой застывающей формой и в конце концов взрывает её': '...он - в духе великих открытий, подготовивших Возрождение; он - в Шекспире и Сервантесе; он - в первых порывах всякого народного движения, он же и в восстании против всякого движения, которое утратило жизнь и превратилось в мёртвую инерцию; романтизм есть восстание против материализма и позитивизма, какие бы с виду стремительные формы ни принимали они; он есть вечное стремление, пронизывающее всю историю человечества, ибо единственное спасение для культуры - быть в том же бурном движении, в каком пребывает стихия'. (А. Блок. 'О романтизме'. С. 367-368).
   Сказанное относится как к литературному течению, с которым неразрывно связаны имена И. Гёте, Ф. Шиллера, Г. Гейне, Дж. Байрона, П. Шелли, А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. Мицкевича, так и к любому новому способу переживания жизни, новой форме чувствования, какими в начале ХХ века стали символизм А. А. Блока и модернизм Ф. К. Сологуба. Романтиками в этом смысле были и акмеисты из 'Цеха поэтов' Н. С. Гумилёва, и будетляне В. В. Хлебникова, и футуристы во главе с В. В. Маяковским, и, конечно, имажинисты С. А. Есенин и А. Б. Мариенгоф.
   'Удесятерённое чувство жизни' в стихах 'последнего поэта деревни' ласкает кровью и рубцует по коже: 'Быть поэтом - это значит <...> рубцевать себя по нежной коже, кровью чувств ласкать чужие души'. Роковая печать поэта - оставаться самим собой, живым и по смерти: 'Не сотрёт меня кличка 'поэт', / Я и в песнях, как ты, хулиган'. Истерия, поднятая во второй половине 1920-х вокруг 'есенинщины', убеждает, что один только дух поэта наводил значительно больше 'душевного шума', чем сотни проработанных лужёных глоток в рабоче-крестьянских органах печати.
   Стихи С. А. Есенина поныне живы 'удесятерённым чувством жизни', на которое он щедро растратил 15 лет своей творческой мечты. Но ведь именно эта его романтическая мечта, - 'ясных грёз краса', 'душевный шум', - и есть подлинная жизнь, какой он увидал её в свои 16 мальчишеских лет:
  
  
  Он бледен. Мыслит страшный путь.
  В его душе живут виденья.
  Ударом жизни вбита грудь,
  А щёки выпили сомненья.
  
  Клоками сбиты волоса,
  Чело высокое в морщинах,
  Но ясных грёз его краса
  Горит в продуманных картинах.
  
  (С. А. Есенин. 'Поэт')
  
  
   - Нет ничего в жизни, что раньше не было бы в творческой мечте. Мечта, это и есть самая необходимая и самая основная форма человеческой деятельности. (Ф. Сологуб).
   3 сентября 1925 года С. Есенин принимает решение покинуть тюркскую синь азербайджанской столицы и последний раз устремляется в Москву, в Москву.
   Ему, ваятелю жизни, надо всё или ничего.
  
  
  * * *
  
  Золото холодное луны,
  Запах олеандра и левкоя.
  Хорошо бродить среди покоя
  Голубой и ласковой страны.
  
  Далеко-далече там Багдад,
  Где жила и пела Шахразада.
  Но теперь ей ничего не надо.
  Отзвенел давно звеневший сад.
  
  Призраки далёкие земли
  Поросли кладбищенской травою.
  Ты же, путник, мёртвым не внемли,
  Не склоняйся к плитам головою.
  
  Оглянись, как хорошо кругом:
  Губы к розам так и тянет, тянет.
  Помирись лишь в сердце со врагом -
  И тебя блаженством ошафранит.
  
  Жить - так жить, любить - так уж влюбляться.
  В лунном золоте целуйся и гуляй,
  Если ж хочешь мёртвым поклоняться,
  То живых тем сном не отравляй.
  
  Это пела даже Шахразада, -
  Так вторично скажет листьев медь.
  Тех, которым ничего не надо,
  Только можно в мире пожалеть.
  
  <1925>
  
  
  
  
  *** 'Все мы обмануты счастьем'
  
  В 1966 году в беседе с сотрудниками журнала 'Шпигель' М. Хайдеггер признался, что его мышление находится в неразрывной связи с поэзией Фридриха Гёльдерлина (1770-1843): 'Я считаю Гёльдерлина не просто одним из поэтов, творчество которого наряду с творчеством многих других изучается историками литературы. Для меня Гёльдерлин - поэт, который указывает в будущее, который ожидает Бога и который поэтому достоин того, чтобы не остаться всего лишь предметом историко-литературных изысканий'.
   Отношение немецкого мыслителя к Ф. Гёльдерлину в традиции отечественной поэзии и философии может быть перенесено на С. Есенина и В. Маяковского. И тот и другой - 'поэт, который указывает в будущее, который ожидает Бога'. Общим местом стало утверждение о богоборческом мировоззрении поэтов революции 1917 года. Однако чтό это за богоборчество? Борьба велась с определённым культурно-историческим представлением Бога, которое и отрицали поэты-революционеры. Это совершенно не мешало им взывать к некой высшей силе, не случайно называемой прежде 'Силой Господней' и наделяемой атрибутами, традиционно приписываемыми единосущному Богу, - всемогущей волей, высшим знанием, истиной, справедливостью, жертвенностью, красотой, незримым присутствием.
  
  
  * * *
  
  Серебристая дорога,
  Ты зовёшь меня куда?
  Свечкой чисточетверговой
  Над тобой горит звезда.
  
  Грусть ты или радость теплишь?
  Иль к безумью правишь бег?
  Помоги мне сердцем вешним
  Долюбить твой жёсткий снег.
  
  Дай ты мне зарю на дровни,
  Ветку вербы на узду.
  Может быть, к вратам Господним
  Сам себя я приведу.
  
  1917
  
  
  
   У В. Маяковского в поэме 'Про это' властью воскрешать и решать, кого воскрешать, обладает человек будущего - 'большелобый тихий химик', к которому поэт взывает: 'Воскреси!' С. Есенин, чей лирический герой неотделим от мироощущения и понимания поэта, восклицает: 'Может быть, к вратам Господним / Сам себя я приведу'. С обмирщением идеи Бога представление о новом, справедливом, грядущем мироустройстве переносится с неба на землю, - в направлении, обратном описанному в 'Философии будущего' Л. Фейербаха. Человека будущего - гиганта, гения, творца - поэты-революционеры ставят так высоко, что его личность совершенно уже неразличима в фантастической перспективе то ли 22-го, то ли 30-го века.
   'Бог есть идея человека, перенесённая на небеса', - объяснял Л. Фейербах, и совсем по-мирски взывает поэт: 'Господи, отелись!' (С. Есенин). Это - Бог постхристианской эпохи, чей Дух свят, как знамя труда, движущее человеческие массы на сознательное революционное преображение общества. Этот Бог ждёт от человечества творческого ответа на хранимый в благодарной признательности зов бытия: 'только свободный художник может принести свободное слово' (С. Есенин). Но тем страшнее и непоправимее фатальная ошибка, допускаемая историческим человечеством в попытке революционного освобождения от традиционных способов ответа на этот зов. Ошибка, когда 'все мы обмануты счастьем'...
   Революция духа, однако, вовсе не означает неизбежности социального мятежа или немедленного расчудесного преодоления большинства исторически обусловленных бед, тем более благоденствия во всех общественных закоулках и тупичках. Отношения с традицией - ахиллесова пята революционеров, будь они революционеры по духу, как В. Маяковский, С. Есенин, А. Мариенгоф, или по крови, - то есть не столько революционеры, сколько вожди, - В. Ленин, Л. Троцкий, И. Джугашвили. Благодаря первым, традиция в конце концов воскресает в новом преображённом виде, тогда как усилия последних направлены исключительно на её полное и окончательное искоренение.
  
  
  
  * * *
  
  Мне осталась одна забава:
  Пальцы в рот и весёлый свист.
  Прокатилась дурная слава,
  Что похабник я и скандалист.
  
  Ах! какая смешная потеря!
  Много в жизни смешных потерь.
  Стыдно мне, что я в Бога верил.
  Горько мне, что не верю теперь.
  
  Золотые, далёкие дали!
  Всё сжигает житейская мреть.
  И похабничал я и скандалил
  Для того, чтобы ярче гореть.
  
  Дар поэта - ласкать и карябать,
  Роковая на нём печать.
  Розу белую с чёрною жабой
  Я хотел на земле повенчать.
  
  Пусть не сладились, пусть не сбылись
  Эти помыслы розовых дней.
  Но коль черти в душе гнездились -
  Значит, ангелы жили в ней.
  
  Вот за это веселие мути,
  Отправляясь с ней в край иной,
  Я хочу при последней минуте
  Попросить тех, кто будет со мной, -
  
  Чтоб за все за грехи мои тяжкие,
  За неверие в благодать
  Положили меня в русской рубашке
  Под иконами умирать.
  
  1923
  
  
  
   В. Хлебников определял творческую задачу: 'Найти, не разрывая круга корней, волшебный камень превращенья всех славянских слов, одно в другое, свободно плавить славянские слова'. Это самовитое слово вне быта и каких-либо польз щедро расплескано по творческому наследию С. А. Есенина: 'цветь', 'мреть', 'водь', 'шкеть', 'бредь', 'стынь', 'лунность', 'звень', 'сочь', 'цветень', 'чисточетверговая', 'вылюбить' и множество других ярких, живущих своей жизнью неологизмов. Конструкторская работа по их плавлению до такой степени органична образному строю произведений, что вне задачи анализа невозможно отличить, народное ли это словцо или плод творческих усилий, когда автор, 'твёрдо простившись с пушками, решил лишь в стихах воевать'.
   Но - 'сознанием определилось бытие' (Ф. Сологуб), и 'воевать в стихах' означало бороться за преображение духа, быта, самого образа жизни, означало борьбу не только на словах, но и на деле. Нужны были исторические образцы романтизма - восстания против всего, что утратило жизнь и превратилось в мёртвую инерцию, как нужны они были тому немецкому философу, кто тогда же в 1920-е годы конструировал язык фундаментальной онтологии и ссылался на романтика Ф. Гёльдерлина.
   Профессор Марбургского университета М. Хайдеггер полагался и на другого классика - немецкого народного поэта Иогана Петера Гебеля:
   - Мы растения, которые - хотим ли мы осознать это или нет - должны корениться в земле, чтобы, поднявшись, цвести в эфире и приносить плоды, - цитировал его мысль. (См.: М. Хайдеггер. 'Отрешённость'. С. 111).
   Из воспоминаний имажиниста Ивана Васильевича Грузинова (1893-1942):
  
   ' 1919 г. Кафе поэтов Тверская, 18. Комната правления Союза поэтов.
   Зимние сумерки. Густой табачный дым. Комната правления по соседству с кухней. Из кухни веет теплынью, доносятся запахи яств. Время военного коммунизма: пища и тепло приятны несказанно. Тепло и пища: что ж ещё в жизни нужно?
   Беседуем с Есениным о литературе. Беседа оживлённая. Первые годы нашего знакомства с Есениным были для него периодом усиленного искания творческого пути; в этот период Есенин любил беседовать, любил философствовать. В дальнейшем он стал меньше разговаривать об искусстве; и только в последний год своей жизни, в особенности в последние месяцы, перед смертью, он по прежнему много рассуждал об искусстве.
   - Знаешь ли, - между прочим сказал Есенин: - Я очень люблю Гебеля. Гебель оказал на меня большое влияние. Знаешь? Немецкий народный поэт...
   - У немцев есть три поэта с очень похожими фамилиями, но с различными именами: Фридрих Геббель, Эмануэль Гейбель и, наконец, Иоганн Гебель. Иоганн Гебель - автор 'Овсяного Киселя'.
   - Вот. Этот самый Гебель, автор 'Овсяного Киселя', и оказал на меня влияние.
   - Представь себе, Сергей: тётка моя, простая крестьянка, научилась грамоте от своих детей-школьников, прочла 'Овсяный Кисель' в переводе Жуковского или, может быть, только прослушала по хрестоматии эту немецкую идиллию и сложила песню про кисель. Придумала мотив к песне и распевала её на крестьянских пирушках и свадьбах. Я не знаю наизусть этой песни. Она отличается большой непосредственностью, наивна и трогательна; в этой песне, точно так же как и во многих вещах Гебеля, есть нравоучение. По форме она отличная вещь: тонкие изысканные концевые созвучия. Нужно будет записать эту песню. Мне приятно, что ты и моя тётка литературные родственники: у вас общий литературный отец: Гебель. По крайней мере он вам обоим отец крестный'.
  (И. В. Грузинов. 'О смерти Есенина'. С. 98-99)
  
  
  
  Мой путь
  
  Жизнь входит в берега.
  Села давнишний житель,
  Я вспоминаю то,
  Что видел я в краю.
  Стихи мои,
  Спокойно расскажите
  Про жизнь мою.
  
  Изба крестьянская.
  Хомутный запах дёгтя,
  Божница старая,
  Лампады кроткий свет.
  Как хорошо,
  Что я сберёг те
  Все ощущенья детских лет.
  
  Под окнами
  Костёр метели белой.
  Мне девять лет.
  Лежанка, бабка, кот...
  И бабка что то грустное,
  Степное пела,
  Порой зевая
  И крестя свой рот.
  
  Метель ревела.
  Под оконцем
  Как будто бы плясали мертвецы.
  Тогда империя
  Вела войну с японцем,
  И всем далёкие
  Мерещились кресты.
  
  Тогда не знал я
  Чёрных дел России.
  Не знал, зачем
  И почему война.
  Рязанские поля,
  Где мужики косили,
  Где сеяли свой хлеб,
  Была моя страна.
  
  Я помню только то,
  Что мужики роптали,
  Бранились в чёрта,
  В Бога и в царя.
  Но им в ответ
  Лишь улыбались дали
  Да наша жидкая
  Лимонная заря.
  
  Тогда впервые
  С рифмой я схлестнулся.
  От сонма чувств
  Вскружилась голова.
  И я сказал:
  Коль этот зуд проснулся,
  Всю душу выплещу в слова.
  
  Года далёкие,
  Теперь вы как в тумане.
  И помню, дед мне
  С грустью говорил:
  'Пустое дело...
  Ну, а если тянет -
  Пиши про рожь,
  Но больше про кобыл'.
  
  Тогда в мозгу,
  Влеченьем к музе сжатом,
  Текли мечтанья
  В тайной тишине,
  Что буду я
  Известным и богатым
  И будет памятник
  Стоять в Рязани мне.
  
  В пятнадцать лет
  Взлюбил я до печёнок
  И сладко думал,
  Лишь уединюсь,
  Что я на этой
  Лучшей из девчонок,
  Достигнув возраста, женюсь.
  
  
  
  
   В теоретической статье 'Ключи Марии' (1919), где С. А. Есенин 'определённо говорит, что поэт должен искать образы, которые соединяли бы его с каким-то незримым миром' (С. М. Городецкий), утверждалось:
   'В мире важен беззначный язык, потому что у прозревших слово есть постижение огня над ним. Но для этого нужен тот самый дар, при котором Гёте, не обладая швабским наречием, понимал Гебеля без словаря...
   Слово, прорывающее подпокрышку нашего разума, беззначно. Оно не вписывается в строку, не опускается под тире, оно невидимо присутствует. Уму, не сгибающему себя в дугу, надо учиться понимать это присутствие, ибо ворота в его рай узки, как игольное ухо, только совершенные могут легко пройти в них. Но тот, кому нужен подвиг, сдерёт с себя четыре кожи и только тогда попадёт под тень 'словесного дерева''. (С. А. Есенин. 'Ключи Марии'. С. 182).
   Переводчикам М. Хайдеггера доставило немало хлопот найти соответствие немецкому термину Dasein, буквально означающему 'здесь-бытие', 'вот-бытие'. Предлагалось множество вариантов: 'существование', 'экзистенция', 'наличное бытие', 'се-бытие', 'существование здесь', 'сиюбытность', а также транслитерация 'Дазайн' и оригинальное немецкое написание. Наконец В. В. Бибихин использовал термин 'присутствие', и текст 'Бытия и времени' на русском языке обрёл подвижность мысли. По замечанию переводчика, в отношении Dasein окончательный выбор определила фраза православного священника на проповеди: 'вы должны не словами только, но самим своим присутствием нести истину'.
   Невидимое присутствие слова подталкивало С. А. Есенина к попыткам понимания поэтов, пишущих на других языках, путём пристального всматривания в текст и в написание букв. Так, сохранились воспоминания, что поэт часами просиживал над томиком Г. Гейне, хотя воспринимал лишь графику, а не смысл слова. По свидетельству В. Эрлиха, именно Гейне, если по совести, С. А. Есенин считал своим учителем - 'у меня ирония есть'. С Гебелем проще: поэт был знаком с его проникнутыми глубокой религиозностью сочинениями в переводах, выполненных В. А. Жуковским в 1816 году.
  
  
  Года текли.
  Года меняют лица -
  Другой на них
  Ложится свет.
  Мечтатель сельский -
  Я в столице
  Стал первокласснейший поэт.
  
  И, заболев
  Писательскою скукой,
  Пошёл скитаться я
  Средь разных стран,
  Не веря встречам,
  Не томясь разлукой,
  Считая мир весь за обман.
  
  Тогда я понял,
  Что такое Русь.
  Я понял, что такое слава.
  И потому мне
  В душу грусть
  Вошла, как горькая отрава.
  
  На кой мне чёрт,
  Что я поэт!..
  И без меня в достатке дряни.
  Пускай я сдохну,
  Только...
  Нет,
  Не ставьте памятник в Рязани!
  
  Россия... Царщина...
  Тоска...
  И снисходительность дворянства.
  Ну что ж!
  Так принимай, Москва,
  Отчаянное хулиганство.
  
  Посмотрим -
  Кто кого возьмёт!
  И вот в стихах моих
  Забила
  В салонный вылощенный
  Сброд
  Мочой рязанская кобыла.
  
  Не нравится?
  Да, вы правы -
  Привычка к Лориган
  И к розам...
  Но этот хлеб,
  Что жрёте вы, -
  Ведь мы его того с...
  Навозом...
  
  
  
   'В настоящее время пристально всматриваясь в произведения Гебеля и Есенина, заметил многое, чего раньше не замечал. Меня поразили некоторые черты сходства в творчестве обоих поэтов.
   Напомню читателям о Гебеле: Иоганн-Петр Гебель (1760-1826 г.) происходил из бедной семьи ткача. Писал на южно-немецком народном диалекте. Писал он по преимуществу идиллии. Самая выдающаяся книга Гебеля его 'Алеманские стихотворения' ('Alemanniche Gedichte'), появившиеся в 1803 году. Эта книга написана на наивном и гармоничном наречии. В ней Гебель отражает жизнь, образ мыслей и нравы родины. 'Алеманские стихотворения' полны теплоты, мягкости и задушевности, в них непосредственность чувства и мысли изредка нарушается морализирующими чертами.
   Гёте высоко оценивал Гебеля. Вот что говорит Гёте об авторе 'Алеманских стихотворений': 'Гебель, изображая свежими, яркими красками неодушевлённую природу, умеет оживотворять её милыми аллегориями. Древние поэты и новейшие их подражатели наполняли её существами идеальными: нимфы, дриады, ореады жили в утёсах, деревьях и потоках. Гебель, напротив, видит во всех сих предметах одних знакомцев своих - поселян, и все его стихотворные вымыслы самым приятным образом напоминают нам о сельской жизни, о судьбе смиренного земледельца и пастуха... Во всём, и на земле и на небесах, он видит своего сельского жителя; с пленительным простосердечием описывает он его полевые труды, его семейственные радости и печали; особенно удаются ему изображения времён дня и года; он даёт душу растениям; привлекательно изображает всё чистое, нравственное и радует сердце картинами ясно-беззаботной жизни. Но так же просто и разительно изображает он ужасное, нередко с тою же любезною простотою говорит о предметах более высоких, о смерти, о тленности земного, о неизменяемости небесного, о жизни за гробом - и язык его, не переставая ни на минуту быть неискусственным языком поселянина, без всякого усилия возвышается вместе с предметами, выражая равно и важное, и высокое, и меланхолическое'. (Цитирую в переводе В. А. Жуковского.)
   Я привожу подробно мнение Гёте о Гебеле потому, что те же черты, какие отмечает Гёте в творчестве Гебеля, определяют раннее творчество Есенина.
   Есенин в своей книге 'Ключи Марии', раскрывая понятие ангелического образа, упоминает Гебеля одновременно с Эдгаром По, Лонгфелло, Уландом и Шекспиром. Произведения Гебеля Есенин ставит наряду с теми произведениями, 'которые выпукло светят на протяжении долгого ряда веков'.
   Многие стихи Есенина по содержанию и настроению близки к гебелевским'.
  
  (И. В. Грузинов. 'О смерти Есенина'. С. 99-101)
  
  
  
  Ещё прошли года.
  В годах такое было,
  О чём в словах
  Всего не рассказать:
  На смену царщине
  С величественной силой
  Рабочая предстала рать.
  
  Устав таскаться
  По чужим пределам,
  Вернулся я
  В родимый дом.
  Зеленокосая,
  В юбчонке белой
  Стоит берёза над прудом.
  
  Уж и берёза!
  Чудная... А груди...
  Таких грудей
  У женщин не найдёшь.
  С полей обрызганные солнцем
  Люди
  Везут навстречу мне
  В телегах рожь.
  
  Им не узнать меня,
  Я им прохожий.
  Но вот проходит
  Баба, не взглянув.
  Какой то ток
  Невыразимой дрожи
  Я чувствую во всю спину.
  
  Ужель она?
  Ужели не узнала?
  Ну и пускай,
  Пускай себе пройдёт...
  И без меня ей
  Горечи немало -
  Недаром лёг
  Страдальчески так рот.
  
  По вечерам,
  Надвинув ниже кепи,
  Чтобы не выдать
  Холода очей, -
  Хожу смотреть я
  Скошенные степи
  И слушать,
  Как звенит ручей.
  
  Ну что же?
  Молодость прошла!
  Пора приняться мне
  За дело,
  Чтоб озорливая душа
  Уже по зрелому запела.
  
  И пусть иная жизнь села
  Меня наполнит
  Новой силой,
  Как раньше
  К славе привела
  Родная русская кобыла.
  
  1925
  
  
  
   Во вступлении к вышедшему в 1923 году в Берлине сборнику 'Стихи скандалиста' С. А. Есенин писал:
   'Я чувствую себя хозяином в русской поэзии и потому втаскиваю в поэтическую речь слова всех оттенков, нечистых слов нет. Есть только нечистые представления. Не на мне лежит конфуз от смелого произнесённого мной слова, а на читателе или на слушателе. Слова - это граждане. Я их полководец. Я веду их. Мне очень нравятся слова корявые. Я ставлю их в строй как новобранцев. Сегодня они неуклюжи, а завтра будут в речевом строю такими же, как и вся армия'. (С. А. Есенин. 'Вступление...').
   Крепкая крестьянская хватка мужика: 'Я чувствую себя хозяином в русской поэзии', - не особо была по душе дворянству, когда мужик пахал на помещика до экспроприации, и ещё менее нравилась после.
   Выехав в 1922 году в Германию, В. Ф. Ходасевич, как многие эмигранты, полагал, что издалека виднее, в чём истина и где заблуждение, и, блуждая по просторам Европы, неустанно повторял державное имя родины:
  
  
   'История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, - не сошла и сойти не могла. Он поверил, что большевистская революция есть путь к тому, что 'больше революции', а она оказалась путём к последней мерзости - к нэпу. Он думал, что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал в самом деле. Он отрёкся от Бога во имя любви к человеку, а человек только и сделал, что снял крест с церкви да повесил Ленина вместо иконы и развернул Маркса, как Библию'.
  (В. Ф. Ходасевич. 'Есенин')
  
  
  
  За Россию нам, конешно, больно,
  Оттого, что нам Россия - мать.
  Но мы ничуть, мы ничуть не испугались,
  Что кто-то покинул наши поля,
  И калмык нам не жёлтый заяц,
  В которого можно, как в пищу, стрелять.
  Он ушёл, этот смуглый монголец,
  Дай же Бог ему добрый путь.
  Хорошо, что от наших околиц
  Он без боли сумел повернуть.
  
  (С. Есенин. 'Пугачёв')
  
  
  
   'И, однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных падений Есенина остаётся что-то, что глубоко привлекает к нему. Точно сквозь все эти заблуждения проходит какая-то огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своём творчестве и пред своею совестью, что во всём доходил до конца, что не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие, - и за всё захотел расплатиться ценой страшной. Правда же его - любовь к родине, пусть незрячая, но великая. Её исповедовал он даже в облике хулигана:
  
  Я люблю родину,
  Я очень люблю родину!
  
   Горе его было в том, что он не сумел назвать её: он воспевал и бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Расею, пытался принять даже СССР - одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия. В том и было его главное заблуждение, не злая воля, а горькая ошибка. Тут и завязка, и развязка его трагедии'.
  
  (В. Ф. Ходасевич. 'Есенин')
  
  
  
  Рассветов
  
  Нет, дорогой мой!
  Я вижу, у вас
  Нет понимания масс.
  Ну кому же из нас не известно
  То, что ясно как день для всех.
  Вся Россия - пустое место.
  Вся Россия - лишь ветер да снег.
  Этот отзыв ни резкий, ни чёрствый.
  Знают все, что до наших лбов
  Мужики караулили вёрсты
  Вместо пегих дорожных столбов.
  Здесь все дохли в холере и оспе.
  Не страна, а сплошной бивуак.
  Для одних - золотые россыпи,
  Для других - непроглядный мрак.
  И кому же из нас незнакомо,
  Как на теле паршивый прыщ, -
  Тысчи лет из бревна да соломы
  Строят здания наших жилищ.
  10 тысяч в длину государство,
  В ширину окло вёрст тысяч 3-х.
  Здесь одно лишь нужно лекарство -
  Сеть шоссе и железных дорог.
  Вместо дерева нужен камень,
  Черепица, бетон и жесть.
  
  Города создаются руками,
  Как поступками - слава и честь.
  Подождите!
  Лишь только клизму
  Мы поставим стальную стране,
  Вот тогда и конец бандитизму,
  Вот тогда и конец резне.
  
  (С. А. Есенин. 'Страна негодяев')
  
  
  
   Удивительно, но о 'последней мерзости' нэпа говорит бывший собственник магазина фотографических принадлежностей в городе вязевом Москве. Заграница настолько меняет угол его зрения, что, помня о есенинской попытке принять СССР, В. Ф. Ходасевич не может собрать воедино Русь, Россию-Расею, Инонию, СССР. Остаётся допустить, что так же, как о своём магазине в дореволюционной Москве, Владислав Фелицианович забыл, что государства приходят и уходят, но остаётся язык и культура, в которых узнают себя новые поколения россиян, узнают благодаря тем, кто дал им этот язык и культуру, несмотря на то, что там на дворе - Расея или СССР.
  
  
   'После заграницы я смотрю на страну свою и события по-другому. Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация, но я очень не люблю Америки. Америка - это тот смрад, где пропадает не только искусство, но и вообще лучшие порывы человечества.
   Если сегодня держат курс на Америку, то я готов тогда предпочесть наше серое небо и наш пейзаж: изба немного вросла в землю, прясло, из прясла торчит огромная жердь, вдалеке машет хвостом на ветру тощая лошадёнка. Это не то что небоскрёбы, которые дали пока что только Рокфеллера и Маккормика, но зато это то самое, что растило у нас Толстого, Достоевского, Пушкина, Лермонтова и др.
   Прежде всего я люблю выявление органического. Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить. Поэтому основанное в 1919 году течение имажинизм, с одной стороны, мной, а с другой - Шершеневичем, хоть и повернуло формально русскую поэзию по другому руслу восприятия, но зато не дало никому ещё права претендовать на талант. Сейчас я отрицаю всякие школы. Считаю, что поэт и не может держаться определённой какой-нибудь школы. Это его связывает по рукам и ногам. Только свободный художник может принести свободное слово'.
  
  (С. А. Есенин. Автобиография (1924). С. 16-17)
  
  
  
  * * *
  
  Глупое сердце, не бейся.
  Все мы обмануты счастьем,
  Нищий лишь просит участья...
  Глупое сердце, не бейся.
  
  Месяца жёлтые чары
  Льют по каштанам в пролесь.
  Лале склонясь на шальвары,
  Я под чадрою укроюсь.
  Глупое сердце, не бейся.
  
  Все мы порою, как дети,
  Часто смеёмся и плачем.
  Выпали нам на свете
  Радости и неудачи.
  Глупое сердце, не бейся.
  
  Многие видел я страны,
  Счастья искал повсюду.
  Только удел желанный
  Больше искать не буду.
  Глупое сердце, не бейся.
  
  Жизнь не совсем обманула.
  Новой нальёмся силой.
  Сердце, ты хоть бы заснуло
  Здесь, на коленях у милой.
  Жизнь не совсем обманула.
  
  Может, и нас отметит
  Рок, что течёт лавиной,
  И на любовь ответит
  Песнею соловьиной.
  Глупое сердце, не бейся.
  
  Август 1925
  
  
  
  
  *** 'Куда несёт нас рок событий'
  
  'Слово изначала было тем ковшом, которым из ничего черпают живую воду, - исповедовал свою веру С. А. Есенин. - Возглас 'Да будет!' повесил на этой воде небо и землю, и мы, созданные по подобию, рождённые, чтобы найти ту дверь, откуда звенит труба, предопределены, чтобы выловить её 'отворись'. 'Прекрасное только то - чего нет', - говорит Руссо, но это ещё не значит, что оно не существует. Там, за гранию, где стоит сторож, крепко поддерживающий завесу, оно есть и манит нас, как далёкая звезда'. (С. А. Есенин. 'Отчее слово'. С. 181).
   'Орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой 'печали полей'', - характеризовал его М. Горький.
  
  
  
  * * *
  
  Над окошком месяц. Под окошком ветер.
  Облетевший тополь серебрист и светел.
  
  Дальний плач тальянки, голос одинокий -
  И такой родимый, и такой далёкий.
  
  Плачет и смеётся песня лиховая.
  Где ты, моя липа? Липа вековая?
  
  Я и сам когда-то в праздник спозаранку
  Выходил к любимой, развернув тальянку.
  
  А теперь я милой ничего не значу.
  Под чужую песню и смеюсь и плачу.
  
  Август 1925
  
  
  
   ''Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел...' - доносится из приёмника. И от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая только есть в сердце, и ту, что пребудет ещё в нём.
   Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадёжить.
   Какая очищающая скорбь!
   На дворе нету месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполнил леса, затопил поляны, прикрыл реку - всё утопло в нём. Дождливое нынче лето, полегли льны, упала рожь, не растёт ячмень, овсы не вышли даже в трубку. И всё туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без неё'.
  
  (В. П. Астафьев. 'Есенина поют')
  
  
   В годы первой мировой прохвосты и дармоеды сгоняли народ на фронт умирать; в годы революции и гражданской войны нужен был мощный голос, чтобы 'светить всегда, светить везде...', или хотя бы цинизм, чтобы выжить. Откуда было взяться лирическому поэту пушкинской золотой поры? Крепким оказался крестьянский паренёк - одолели после, когда, казалось, самое страшное позади.
  
  Я более всего
  Весну люблю.
  Люблю разлив
  Стремительным потоком,
  Где каждой щепке,
  Словно кораблю,
  Такой простор,
  Что не окинешь оком.
  
  Но ту весну,
  Которую люблю,
  Я революцией великой
  Называю!
  И лишь о ней
  Страдаю и скорблю,
  Её одну
  Я жду и призываю!
  
  Но эта пакость -
  Хладная планета!
  Её и в триста солнц
  Пока не растопить!
  Вот потому
  С больной душой поэта
  Пошёл скандалить я,
  Озорничать и пить.
  
  Но время будет,
  Милая, родная!
  Она придёт, желанная пора!
  Недаром мы
  Присели у орудий:
  Тот сел у пушки,
  Этот - у пера.
  
  (С. Есенин. 'Ответ')
  
  
   Гас удел хлебороба...
   Революция духа, где она? Где она, умная техника, что поможет, не уничтожая? Где 'народ божичей', зоревеющих вечностью и созидающих Бога?
   Каково ему, 'этому - у пера', воспеть 'вышки чёрных нефть-фонтанов', когда одни жиреют на Марксе, другие - на торговом капитале? Когда владелец земли и скота за пару 'катек' даёт себя выдрать кнутом...
  
  
  Я из Москвы надолго убежал:
  С милицией я ладить
  Не в сноровке,
  За всякий мой пивной скандал
  Они меня держали
  В тигулёвке.
  
  Благодарю за дружбу граждан сих,
  Но очень жёстко
  Спать там на скамейке
  И пьяным голосом
  Читать какой-то стих
  О клеточной судьбе
  Несчастной канарейки.
  
  Я вам не кенар!
  Я поэт!
  И не чета каким-то там Демьянам.
  Пускай бываю иногда я пьяным,
  Зато в глазах моих
  Прозрений дивных свет.
  
  (С. Есенин. 'Стансы')
  
  
   26 ноября 1925 года С. А. Есенин ложится на лечение в психиатрическую клинику 1-го Московского государственного университета. 'Друг мой, друг мой, / Я очень и очень болен', - начинает он поэму 'Чёрный человек'. Но 'болен' не означает болезнь - 'болен' означает боль. Боль, которая неизвестно откуда взялась. Боль неизвестности, куда несёт нас рок событий. Это изматывающее ощущение пустоты:
  
  То ли ветер свистит
  Над пустым и безлюдным полем,
  То ль, как рощу в сентябрь,
  Осыпает мозги алкоголь.
  
   Это - боль революции, ведь революция и есть болезнь: 'она свидетельствует о том, что не нашлось творческих сил реформирования общества, что силы инерции победили' (Н. А. Бердяев. 'О рабстве и свободе человека'. С. 614). Это болезнь общества, страны самых отвратительных громил и шарлатанов, славящей преступников и бродяг, которых славил и он и каковым виделся себе сам: 'авантюрист, но самой высокой и лучшей марки'.
  
  
  Все вы носите овечьи шкуры,
  И мясник пасёт для вас ножи.
  Все вы стадо!
  Стадо! Стадо!
  Неужели ты не видишь? Не поймёшь,
  Что такого равенства не надо?
  Ваше равенство - обман и ложь.
  Старая гнусавая шарманка
  Этот мир идейных дел и слов.
  Для глупцов - хорошая приманка,
  Подлецам - порядочный улов.
  
  (С. А. Есенин. 'Страна негодяев')
  
  
  
   'Плачет тальянка, плачет.
   Только не там, не за рекою, а в моём сердце. И видится мне всё в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днём. Лошадь вон старая единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-чёрному лает заморенных телят; к речке с ведром спускается Анна, молодая годами и старая ликом женщина.
   Двадцать шесть ей было, троих детей имела, а муженёк лих на выпивку удался, выпивший - скор на руку. Задрался как-то на семейном празднике, братья навалились, повязали, носом ткнули в подушку и забыли про него - утром хватились: холоден. Так без мужа и вырастила Анна детей. Сыны теперь норовят ей на лето внуков сбыть, на вино денег просят, 'куркулихой' называют. А и правда куркулиха - вдвоём с матерью живут в деревне, где прежде было за сорок дворов: коси кругом - не накосишься, сади овощь - не насадишься, кричи людей зимней порой - не докличешься...'
  (В. П. Астафьев. 'Есенина поют')
  
  
  
   Осознание катастрофических последствий общественного переворота столкнулось в его личности с пониманием невозможности скорого - революционного - преобразования жизни и быта. Куда несёт нас рок событий? Есть ли выход? Вечер ещё длится или уже ночь?
   Н. А. Бердяев определил: 'Личность есть целостный образ человека, в котором духовное начало овладевает всеми душевными и телесными силами человека. Единство личности создаётся духом. Но тело принадлежит образу человека' (С. 449).
   'Осыпает мозги алкоголь' - образ, который принадлежит лирическому герою С. А. Есенина столь же неотъемлемо, как самому поэту. Однако нельзя допустить, чтобы этот частный образ заслонил образ самого поэта, возникающий из всей совокупности его творчества - стихотворений, поэм, драм, прозы, критики и записей эпистолярного жанра. И этот целостный образ узнаваем, как фотографическое изображение, и неповторим, как личность 'пророка Есенина Сергея', кто не устрашился 'ни гибели, ни копий, ни стрел дождей' ('Инония').
  
  
  Письмо к женщине
  
  Вы помните,
  Вы всё, конечно, помните,
  Как я стоял,
  Приблизившись к стене,
  Взволнованно ходили вы по комнате
  И что-то резкое
  В лицо бросали мне.
  
  Вы говорили:
  Нам пора расстаться,
  Что вас измучила
  Моя шальная жизнь,
  Что вам пора за дело приниматься,
  А мой удел -
  Катиться дальше, вниз.
  
  Любимая!
  Меня вы не любили.
  Не знали вы, что в сонмище людском
  Я был, как лошадь загнанная в мыле,
  Пришпоренная смелым ездоком.
  
  Не знали вы,
  Что я в сплошном дыму,
  В разворочённом бурей быте
  С того и мучаюсь, что не пойму -
  Куда несёт нас рок событий.
  
  Лицом к лицу
  Лица не увидать.
  Большое видится на расстояньи.
  Когда кипит морская гладь,
  Корабль в плачевном состояньи.
  
  Земля - корабль!
  Но кто-то вдруг
  За новой жизнью, новой славой
  В прямую гущу бурь и вьюг
  Её направил величаво.
  
  Ну кто ж из нас на палубе большой
  Не падал, не блевал и не ругался?
  Их мало, с опытной душой,
  Кто крепким в качке оставался.
  
  Тогда и я
  Под дикий шум,
  Незрело знающий работу,
  Спустился в корабельный трюм,
  Чтоб не смотреть людскую рвоту.
  Тот трюм был -
  Русским кабаком.
  
  И я склонился над стаканом,
  Чтоб, не страдая ни о ком,
  Себя сгубить
  В угаре пьяном.
  
  Любимая!
  Я мучил вас,
  У вас была тоска
  В глазах усталых:
  Что я пред вами напоказ
  Себя растрачивал в скандалах.
  
  Но вы не знали,
  Что в сплошном дыму,
  В разворочённом бурей быте
  С того и мучаюсь,
  Что не пойму,
  Куда несёт нас рок событий...
  
  
  
   Из автобиографии 1924 года:
  
   'Детство провёл у деда и бабки по матери, в другой части села, которое наз'ывается' Матово.
   Первые мои воспоминания относятся к тому времени, когда мне было три-четыре года.
   Помню: лес, большая канавистая дорога. Бабушка идёт в Радовецкий монастырь, который от нас верстах в 40. Я, ухватившись за её палку, еле волочу от усталости ноги, а бабушка всё приговаривает: 'Иди, иди, ягодка, Бог счастье даст'.
   Часто собирались у нас дома слепцы, странствующие по сёлам, пели духовные стихи о прекрасном рае, о Лазаре, о Миколе и о Женихе, светлом госте из града неведомого.
   Нянька, старуха-приживальщица, которая ухаживала за мной, рассказывала мне сказки, все те сказки, которые слушают и знают все крестьянские дети.
   Дедушка пел мне песни старые, такие тягучие, заунывные. По субботам и воскресным дням он рассказывал мне Библию и священную историю.
   Уличная же моя жизнь была не похожа на домашнюю. Сверстники мои были ребята озорные. С ними я лазил вместе по чужим огородам. Убегал дня на 2-3 в луга и питался вместе с пастухами рыбой, которую мы ловили в маленьких озёрах, сначала замутив воду, руками, или выводками утят.
   После, когда я возвращался, мне частенько влетало'.
  
  (С. А. Есенин. Автобиография (1924). С. 14-15)
  
  
  Теперь года прошли,
  Я в возрасте ином.
  И чувствую и мыслю по-иному.
  И говорю за праздничным вином:
  Хвала и слава рулевому!
  
  Сегодня я
  В ударе нежных чувств.
  Я вспомнил вашу грустную усталость.
  И вот теперь
  Я сообщить вам мчусь,
  Каков я был
  И что со мною сталось!
  
  Любимая!
  Сказать приятно мне:
  Я избежал паденья с кручи.
  Теперь в советской стороне
  Я самый яростный попутчик.
  
  Я стал не тем,
  Кем был тогда.
  Не мучил бы я вас,
  Как это было раньше.
  За знамя вольности
  И светлого труда
  Готов идти хоть до Ламанша.
  
  Простите мне...
  Я знаю: вы не та -
  Живёте вы
  С серьёзным, умным мужем;
  Что не нужна вам наша маета,
  И сам я вам
  Ни капельки не нужен.
  
  Живите так,
  Как вас ведёт звезда,
  Под кущей обновлённой сени.
  С приветствием,
  Вас помнящий всегда
  Знакомый ваш
  
   Сергей Есенин.
  
  1924
  
  
  
   23 апреля 1913 года. Из письма семнадцатилетнего поэта другу:
  
   'Итак, я бросил есть мясо, рыбы тоже не кушаю, сахар не употребляю, хочу скидавать с себя всё кожаное, но не хочу носить названия 'Вегетарианец'. К чему это? Зачем? Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать своё достоинство. Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне. То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо непосредственно к человеку, а ко Отцу, да ещё небесному, под которым аллегорировал всё царство природы. Как не стыдны и не унизительны эти глупые названия? Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами. Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже не пойдёшь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего. Ох, Гриша! Как нелепа вся наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо действительно истинных людей выходят какие-то уроды. Условия, как я начал, везде должны быть условия, и у всего должны причины являться следствием. Без причины не может быть следствия, и без следствия не может быть причины. Не будь сознания в человеке по отношению к 'я' и 'ты', не было бы Христа и не было бы при полном усовершенствовании добра губительных крестов и виселиц. Да ты посмотри, кто распинает-то? Не ты ли и я, и кого же опять, меня или тебя. Только больные умом и духом не могут чувствовать это. Войдя в моё положение или в чьё-либо другое, проверь себя, не сделал бы ли ты того, что сделал другой, поставь себя в одинаковые условия и в однородную степень понимания, и увидишь доказательство истинных слов: Я есть ты. Меня считают сумасшедшим и уже хотели было везти к психиатру, но я послал всех к Сатане и живу, хотя некоторые опасаются моего приближения. Ты понимаешь, как это тяжело, однако приходится мириться с этим и отдавать предпочтение и молиться за своих врагов. Ведь я сделал бы то же самое на месте любого моего соперника по отношению к себе, находясь в его условиях. Да, Гриша, люби и жалей людей - и преступников, и подлецов, и лжецов, и страдальцев, и праведников: ты мог и можешь быть любым из них. Люби и угнетателей и не клейми позором, а обнаруживай ласкою жизненные болезни людей. Не избегай сойти с высоты, ибо не почувствуешь низа и не будешь о нём иметь представления. Только можно понимать человека, разбирая его жизнь и входя в его положение. Все люди - одна душа. Истина должна быть истиной, у неё нет доказательств, и за ней нет границ, ибо она сама альфа и омега'.
  (С. А. Есенин. Письма. С. 35-37)
  
  
  * * *
  
  Каждый труд благослови, удача!
  Рыбаку - чтоб с рыбой невода,
  Пахарю - чтоб плуг его и кляча
  Доставали хлеба на года.
  
  Воду пьют из кружек и стаканов,
  Из кувшинок также можно пить,
  Там, где омут розовых туманов
  Не устанет берег золотить.
  
  Хорошо лежать в траве зелёной
  И, впиваясь в призрачную гладь,
  Чей-то взгляд, ревнивый и влюблённый,
  На себе, уставшем, вспоминать.
  
  Коростели свищут... коростели.
  Потому так и светлы всегда
  Те, что в жизни сердцем опростели
  Под весёлой ношею труда.
  
  Только я забыл, что я крестьянин,
  И теперь рассказываю сам,
  Соглядатай праздный, я ль не странен
  Дорогим мне пашням и лесам.
  
  Словно жаль кому-то и кого-то,
  Словно кто-то к родине отвык,
  И с того, поднявшись над болотом,
  В душу плачут чибис и кулик.
  
  12 июля 1925
  
  
  * * *
  
   Он спросил:
   - Ты любишь, Толя, слово 'покой'?
   - Да.
   - От него, конечно, и комнаты называют 'покоями', - заметил он.
   - От него и 'покойник'...
   - Какой, Толя, тонкий, красивый и философский у нас язык! Правда!
   Это было незадолго до Серёжиной смерти.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Это вам, потомки!'. С. 115)
  
  
   В клинике поэт пишет 'гамму простых и мудрых стихов' (Д. А. Фурманов): 'Клён ты мой опавший, клён заледенелый', 'Какая ночь! Я не могу...', 'Не гляди на меня с упрёком', 'Ты меня не любишь, не жалеешь', 'Может, поздно, может, слишком рано', 'Кто я? Что я? Только лишь мечтатель...'
  
  
  * * *
  
  Клён ты мой опавший, клён заледенелый,
  Что стоишь нагнувшись под метелью белой?
  
  Или что увидел? Или что услышал?
  Словно за деревню погулять ты вышел.
  
  И, как пьяный сторож, выйдя на дорогу,
  Утонул в сугробе, приморозил ногу.
  
  Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
  Не дойду до дома с дружеской попойки.
  
  Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
  Распевал им песни под метель о лете.
  
  Сам себе казался я таким же клёном,
  Только не опавшим, а вовсю зелёным.
  
  И, утратив скромность, одуревши в доску,
  Как жену чужую, обнимал берёзку.
  
  28 ноября 1925
  
  
  
   ''Дальний плач тальянки, голос одинокий...'
   Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина-то? Самого певучего поэта! Неужто и мёртвого всё его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, как мне сейчас впору выскрести его ногтями из тела, из мяса, чтоб больно и боязно было, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенёс, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа и мучаясь за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнём, тянемся к слову рязанского парня, чтоб ещё и ещё раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
   Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и всё утешаю, утешаю его...
   А где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витает над Россией и тревожит, тревожит нас. А нам всё объясняют и втолковывают, что он ни в чём не виноват и наш-де он, наш. Уже и сами судьи, определявшие, кто 'наш' и 'не наш', сделались 'не нашими', вычеркнуты из памяти людской, но песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам всё объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое, потому что он - 'не наш' и 'не ваш', он - Богово дитя, он Богом и взят на небеса, ибо Богу и самому хорошие и светлые души нужны, вот Он и пропалывает людской огород - глянешь окрест: татарники одни да лопухи, и на опустелой земле горючая трава да дремучие бурьянники прут вверх, трясут красными головами, будто комиссарскими фуражками, кричат о себе, колются, семенем сорным, липучим сорят...'
  (В. П. Астафьев. 'Есенина поют')
  
  
   21 декабря 1925 года С. А. Есенин выписывается из клиники, оставляет в Госиздате заявление с просьбой аннулировать все доверенности, а гонорар выдавать только ему, снимает со сберкнижки почти все деньги и 23-го выезжает в Ленинград.
  
  
  * * *
  
  Сестре Шуре
  
  В этом мире я только прохожий,
  Ты махни мне весёлой рукой.
  У осеннего месяца тоже
  Свет ласкающий, тихий такой.
  
  В первый раз я от месяца греюсь,
  В первый раз от прохлады согрет,
  И опять и живу и надеюсь
  На любовь, которой уж нет.
  
  Это сделала наша равнинность,
  Посолённая белью песка,
  И измятая чья-то невинность,
  И кому-то родная тоска.
  
  Потому и навеки не скрою,
  Что любить не отдельно, не врозь,
  Нам одною любовью с тобою
  Эту родину привелось.
  
  13 сентября 1925
  
  
  
   Из письма 23 апреля 1913 года:
  
   'В жизни должно быть искание и стремление, без них смерть и разложение. Нельзя человеку познать Истину, не переходя в условия и не переживая некоторые ступени, в которых является личное единичное сомнение. Нет истины без света, и нет света без истины, ибо свет исходит от истины, а истина исходит от света. Что мне блага мирские? Зачем завидовать тому, кто обладает талантом, - я есть ты, и мне доступно всё, что доступно тебе. Ты богат в истине, и я тоже могу достигнуть того, чем обладает твоя душа. Живое слово пробудит заснувшую душу, даст почувствовать ей её ничтожество, и проснётся она, и поднимет свои ослеплённые светом истины очи и уже не закроет их, ибо впереди мрак готовит напасти, а затишье принесёт невзгоды, она пойдёт смело к правде, добру и свободе.
   Так вот она, загадка жизни людей. Прочь малодушие. Долой взгляды на лета: мудрость, удел немногих избранных, не может быть мудростью. Всякий мудрый и всякий умён по-своему, и всякий должен прийти к тому же, и для всякого одна истина: Я есть ты. Кто может понять это, для того нет более неразгаданных тайн. Если бы люди понимали это, а особенно учёные-то, то не было <бы> крови на земле и брат не был бы рабом брата. Не стали бы восстанавливать истину насилием, ибо это уже не есть истина, а истина познаётся в истине. Живи так, как будто сейчас же должен умереть, ибо это есть лучшее стремление к истине'.
  
  (С. А. Есенин. Письма. С. 37)
  
  
   В Ленинграде С. А. Есенин проживает в 'Англетере', ведомственной гостинице ОГПУ.
   27 декабря - последний день, когда его видят живым.
  
  
  * * *
  
  Какая ночь! Я не могу...
  Не спится мне. Такая лунность!
  Ещё как будто берегу
  В душе утраченную юность.
  
  Подруга охладевших лет,
  Не называй игру любовью.
  Пусть лучше этот лунный свет
  Ко мне струится к изголовью.
  
  Пусть искажённые черты
  Он обрисовывает смело, -
  Ведь разлюбить не сможешь ты,
  Как полюбить ты не сумела.
  
  Любить лишь можно только раз.
  Вот оттого ты мне чужая,
  Что липы тщетно манят нас,
  В сугробы ноги погружая.
  
  Ведь знаю я и знаешь ты,
  Что в этот отсвет лунный, синий
  На этих липах не цветы -
  На этих липах снег да иней.
  
  Что отлюбили мы давно,
  Ты - не меня, а я - другую,
  И нам обоим всё равно
  Играть в любовь недорогую.
  
  Но всё ж ласкай и обнимай
  В лукавой страсти поцелуя,
  Пусть сердцу вечно снится май
  И та, что навсегда люблю я.
  
  30 ноября 1925
  
  
  
   Из рассказа поэта, переводчика и общественного деятеля Николая Николаевича Брауна (род. 1938):
  
   'Мой отец (Николай Леопольдович Браун. - О.К.) и Борис Лавренёв находились утром 28 декабря в редакции журнала 'Звезда', располагавшейся в Доме книги на углу Невского и канала Грибоедова. Позвонивший по телефону Медведев сообщил, что 'Есенин покончил с собой' и поэтому они должны идти в 'Англетер'. И они пошли. То, что они там увидели, заставило их содрогнуться. Они категорически отказались поставить подписи под протоколом, который им сразу показался подложным, непрофессионально составленным. Под этой филькиной грамотой была подпись лишь одного должностного лица - милиционера Горбова. Впоследствии после ареста он пропал без вести. Как выяснилось в 90-е годы, даже она была не подлинной. Подписи поставили: кадр ОГПУ Эрлих, с ним Медведев, председатель Союза писателей Фроман, Рождественский. Все они стали уверять Брауна и Лавренёва, что Есенин - самоубийца, хотя сами при 'суициде' не присутствовали, но им 'рассказали', как это было. Браун спросил Рождественского, уже на улице: 'Сева, как же ты мог? Ты же не видел, как Есенин петлю на себя надевал'. Ответ был: 'Мне сказали - нужна ещё одна подпись'. Ответственность за этот протокол вообще списали на известного петербургского врача - Гиляревского, который якобы проводил экспертизу, но его там и рядом не было. Он был врачом дореволюционной школы и под этой фикцией никогда бы не поставил свою подпись. Поэтому его и не позвали, но сослались на его имя.
   Я также знал Павла Лукницкого, в прошлом - работника ОГПУ. Я с ним общался, выясняя подробности гибели Николая Гумилёва, и однажды спросил у него, что же произошло в 'Англетере', при каких обстоятельствах погиб Есенин. Он ответил мне: 'При странных. Есенин был изуродован, был мало похож на себя. У него был вид, что потом его внешность исправляли как могли. Левого глаза не было'. Я переспросил у Павла Николаевича: 'Как не было?!' Он сказал: 'А так, не было - он был как будто вдавлен внутрь, словно пробит, вытек, и рубашка была окровавлена'. Лукницкий вёл дневники. В его мемуарах, изданных в Париже в 1991 г., рассказано обо всём этом. Там он вспоминает ещё, что на бледном лице Есенина выделялись 'только красные пятна и потемневшие ссадины'. Кроме того, я знал поэтессу Иду Наппельбаум, которая в своё время отсидела за портрет Гумилёва - собственно, не за сам портрет, а за пятно от него, за след на выцветших обоях, где висел этот портрет. Так вот. Её брат Лев помогал отцу - фотографу во время съёмок. Он рассказал сестре, как помогал милиционеру, стоявшему на стремянке, снимать тело поэта с трубы отопления. Он был свидетелем того факта, что Есенин висел не в петле, как это бывает у самоубийц, а верёвка была несколько раз намотана вокруг шеи. Потому-то его тело и пришлось снять до прихода писателей - повешен он был уж очень неправдоподобно'.
  (Н. Н. Браун. 'Есенин, казнённый дегенератами')
  
  
  
  * * *
  
  Снежная равнина, белая луна,
  Саваном покрыта наша сторона.
  И берёзы в белом плачут по лесам.
  Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?
  
  4/5 октября 1925
  
  
  
   Тело поэта было перевезено из Ленинграда в Москву.
   31 декабря 1925 года С. А. Есенина похоронили на Ваганьковском кладбище.
   Криминалисты и биографы поэта версию его убийства в ночь с 27 на 28 декабря полагают несостоятельной.
  
  
   'Не стало Есенина.
   Я плакал в последний раз, когда умер отец. Это было более семи лет тому назад. И вот снова вспухшие красные веки. И снова негодую на жизнь.
   Через пятьдесят минут Москва будет встречать Новый год.
   Те же люди, которые только что со скорбным видом шли за гробом Есенина и драматически бросали чёрную горсть земли на сосновый ящик с его телом, опущенный на верёвках в мёрзлую яму, - те же люди сейчас прихорашиваются, вертятся перед зеркалами, пудрятся, душатся и нервничают, завязывая галстуки. А через пятьдесят минут, то есть ровно в полночь, они будут восклицать, чокаясь шампанским: 'С Новым годом! С новым счастьем!'
   Я говорю Никритиной:
   - Невероятно!
   Она поднимает руки, уроненные на колени, и кладёт их на стол, как две тяжелые книги.
   - Да нет. Это жизнь, Толя'.
  
  (А. Б. Мариенгоф. 'Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги'. С. 364-365)
  
  
  
  * * *
  
  Не жалею вязи дней прошедших,
  Что прошло, то больше не придёт.
  И луна, как солнце сумасшедших,
  Тихо ляжет в голубую водь...
  
  1925
  
  
  
   ''За окошком месяц...' Тьма за окошком, пустые сёла и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо. До приторности засахаренную слезу страдальца-поэта вылизывают пошлым языком, пялят расшивную русскую рубаху на кавказский бешмет, а она не лезет на них, рвётся, цепляется за бутафорские газыри.
   'Я и сам когда-то пел не уставая: где ты, моя липа, липа вековая?' И в самом деле, где ты, наша липа, липа вековая? Тёплый очаг? Месяц? Родина моя, Русь - где ты?
   Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва-едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер ещё длится или уже ночь?
   На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озёр, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия.
   Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята!
   Шапки долой, Россия!
   Есенина поют!'
  (В. П. Астафьев. 'Есенина поют')
  
  
  
  * * *
  
  Заря окликает другую,
  Дымится овсяная гладь...
  Я вспомнил тебя, дорогую,
  Моя одряхлевшая мать.
  
  Как прежде ходя на пригорок,
  Костыль свой сжимая в руке,
  Ты смотришь на лунный опорок,
  Плывущий по сонной реке.
  
  И думаешь горько, я знаю,
  С тревогой и грустью большой,
  Что сын твой по отчему краю
  Совсем не болеет душой.
  
  Потом ты идёшь до погоста
  И, в камень уставясь в упор,
  Вздыхаешь так нежно и просто
  За братьев моих и сестёр.
  
  Пускай мы росли ножевые,
  А сёстры росли, как май,
  Ты всё же глаза живые
  Печально не подымай.
  
  Довольно скорбеть! Довольно!
  И время тебе подсмотреть,
  Что яблоне тоже больно
  Терять своих листьев медь.
  
  Ведь радость бывает редко,
  Как вешняя звень поутру,
  И мне - чем сгнивать на ветках -
  Уж лучше сгореть на ветру.
  
  1925
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   БИБЛИОГРАФИЯ
  
   1. Астафьев В. П. Есенина поют // В. П. Астафьев. Затеси.
  http://www.e-reading.club/chapter.php/3338/175/Astaf'ev_-_Zatesi.html
   2. Бердяев Н. А. О рабстве и свободе человека. Опыт персоналистической философии // Н. А. Бердяев. Опыт парадоксальной этики. М.: ООО 'Издательство АСТ'; Харьков: 'Фолио', 2003. С. 423-696.
   3. Беседа сотрудников журнала 'Шпигель' Р. Аугштайна и Г. Вольфа с Мартином Хайдеггером 23 сентября 1966 г. // Философия Мартина Хайдеггера и современность. М.: Наука, 1991. С. 233-250.
  http://www.heidegger.ru/shpigel.php
   4. Блок А. А. Дневник 1918 года // Собрание сочинений. Т. 7. Автобиография 1915. Дневники 1901-1921. М.-Л.: Художественная литература, 1963. http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/ev1/ev1-174-.htm
   5. Блок А. А. Записные книжки. М.: Художественная литература, 1965.
   6. Блок. А.А. О романтизме // Собрание сочинений. Т. 6. Проза. 1918-1921. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1962. С. 359-371.
  http://dugward.ru/library/blok/blok_o_romantizme.html
   7. Блок А. А. Письма. 1898-1921 // Собрание сочинений. Т. 8. Письма. М.-Л.: Издательство 'Художественная литература', 1963.
   8. Браун Н. Н. 'Есенин, казнённый дегенератами' // Новый Петербург. 1 мая 2006 г. http://rusk.ru/st.php?idar=110173
   9. Бухарин Н. И. Злые заметки // Октябрь. 2004. ? 5.
  http://magazines.russ.ru/october/2004/5/bu22.html
   10. Ганин А. А. Манифест русских националистов.
  http://www.rospisatel.ru/hr-ganin.htm
   11. Горький М. Сергей Есенин // С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Изд-во 'Художественная литература', 1986. С. 5-11.
  http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/ev2/ev2-005-.htm
   12. Грузинов И. В. О смерти Есенина // Памяти Есенина. М.: Всероссийский Союз поэтов, 1926. С. 98-106.
   13. Дункан А. Моя жизнь.
   https://ru.wikisource.org/wiki/Моя_жизнь_(Айседора_Дункан)
   14. Есенин С. А. Автобиография <1923> // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 7. Книга 1. Автобиографии, надписи и др. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 11-13.
   15. Есенин С. А. Автобиография (1924) // Там же. С. 14-17.
   16. Есенин С. А. Быт и искусство // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 5. Проза. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 214-220.
   17. Есенин С. А. Вступление <к сборнику 'Стихи скандалиста'> // Там же. С. 221.
   18. Есенин С. А. Ключи Марии // Там же. С. 186-213.
   19. Есенин С. А. О себе // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 7. Книга 1. Автобиографии, надписи и др. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 18-20.
   20. Есенин С. А. Отчее слово // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 5. Проза. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 180-183.
   21. Есенин С. А. Письма // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 6. М.: ИМЛИ РАН, 2005.
   22. Есенин С. А. Предисловие // Полное собрание сочинений в 7 тт. Т. 5. Проза. М.: ИМЛИ РАН, 2005. С. 222-224.
  http://feb-web.ru/feb/esenin/texts/e75/e75-222-.htm
   23. Есенин С., Мариенгоф А. Манифест // А. Б. Мариенгоф. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 667-668.
   24. Есенин С., Мариенгоф А. и др. Восемь пунктов // А. Б. Мариенгоф. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 675-677. http://dugward.ru/library/serebr/lit_deklaracii.html
   25. Ивнев Р. О Сергее Есенине // С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 1. М.: Изд-во 'Художественная литература', 1986. С. 324-350. http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/ev1/ev1-324-.htm
   26. Качалов В. И. Встречи с Есениным // С. А. Есенин в воспоминаниях современников. Т. 2. М.: Изд-во 'Художественная литература', 1986. С. 251-257. http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/ev2/ev2-251-.htm
   27. Коллективное письмо: ответ на роспуск Ордена имажинистов Есениным и Грузиновым // А. Б. Мариенгоф. Собрание сочинений: В 3 т. Т. 1. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 678.
   28. Коржан В. В. Есенин и народная поэзия. Л., 1969.
   29. Лавренёв Б. Казнённый дегенератами // О Есенине: стихи и проза писателей-современников поэта. М.: Правда, 1990. С.457-459. http://esenin.ru/o-esenine/gibel-poeta/lavrenev-b-kaznennyi-degeneratami
   30. Мариенгоф А. Б. Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги. // Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Кн. 2. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 127-428.
   31. Мариенгоф А. Б. Роман без вранья // Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Кн. 1. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 501-630.
   32. Мариенгоф А. Б. Это Вам, потомки! // Собрание сочинений: В 3 т. Т. 2: Кн. 2. М.: Книжный Клуб Книговек, 2013. С. 17-126.
   33. Пастернак Б. Л. Люди и положения // Полное собрание сочинений: в 11 т. Т. III. Проза. М.: Слово / Slovo, 2004. С. 295-337.
  http://www.kostyor.ru/student/?n=151
   34. Ройзман М. Д. Всё, что помню о Есенине. М.: Сов. Россия, 1973. 270 с. http://teatr-lib.ru/Library/Royzman/esenin/#_Toc403036194
   35. Сологуб Ф. Искусство наших дней // Ф. Сологуб. Творимая легенда. Кн. 2. М.: 'Художественная литература', 1991.
  http://az.lib.ru/s/sologub_f/text_1915_iskusstvo_nashih_dney.shtml
   36. Хайдеггер М. Отрешённость // М. Хайдеггер. Разговор на просёлочной дороге. М.: 'Высшая школа', 1991. С. 102-111.
   37. Харчевников В. И. Поэтический стиль Сергея Есенина. Ставрополь, 1975.
   38. Ходасевич В. Ф. Есенин.
  http://dugward.ru/library/esenin/hodasevich_esenin.html
   39. Хронологическая канва жизни и творчества Сергея Александровича Есенина. http://feb-web.ru/feb/esenin/texts/es7/es7-267-.htm
   40. Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой: В 3 т. Т. 2. 1952-1962. М.: Время, 2007. http://unotices.com/book.php?id=151455
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"