Свобода аристократична, а не демократична, полагал Н.А.Бердяев: огромная масса людей совсем не любит свободы и не ищет её.
К началу 2000-х заведующей кафедре философии Валентине Михайловне Фигуровской, методологу по складу ума и убеждённой гегельянке по призванию, удалось собрать у себя плеяду замечательных преподавателей. Профессором кафедры был Юрий Перфильевич Ивонин -- философ, любомудр, иронично предостерегавший от искусов 'мудролюбия', знаток и эрудит, автор ряда монографий по истории русской философии. Его великолепные лекции по философии Н.А.Бердяева были памятны мне по университету, где, в силу известных обстоятельств, он не прижился в те самые 'лихие' 90-е, когда за серого кардинала на своей трудной и опасной службе на кафедре у мудролюба Фофанова подвизалась С.С.Розова. В нархозе Ю.П. выполнял прежде всего функции декана юридического факультета, а на кафедре философии числился совместителем, но что это было за совместительство! Приверженность Ю.П. чистой мысли Н.А.Бердяева вызывала отчуждение не только у коллег-марксистов, твердолобых в незнании 'какой-такой Пердяев', но и у посконных носителей традиционных ценностей. Его доклад на одном из симпозиумов прерывался репликами с места:
-- Какой, какой философии?
-- Русской религиозной, -- тихонько отвечал Ю.П.
-- А разве существует такая? -- не унимался батюшка, отец одного из православных приходов. Батюшка был без рясы, в штатском, но по елейности в голосе и ноткам остракизма в обличении сатанинского отродья спутать наше сермяжное, толоконное было не с кем.
-- Давайте сожжём его на костре! -- обернувшись к батюшке, предложил я. Тот пронзил меня странным взглядом, и слова, оскорбительные для чувств верующих, замерли на медовых устах. Больше отец наш священный докладчика не прерывал.
'Вот так мне выпало стать слугой сатаны', -- каялся Ю.П. на кафедре. Ещё бы! Третье антропологическое откровение, возвещающее о наступлении творческой религиозной эпохи, творческий завет Святого Духа, о котором в позднюю свою пору писал выдающийся русский мыслитель Н.А.Бердяев, не может не вызывать отторжения у серой массы, вместо лекарств предлагающей подорожник, а взамен прогресса -- домострой. Ю.П., как никто другой, подходил под определение того, кто может быть назван философом, ведь он не только преподавал любомудрие права, но и жил в соответствии с заветом: 'Бог ждёт от человека творческого акта как ответ человека на творческий акт Бога. О творчестве человека верно то же, что и о свободе человека. Свобода человека есть требование Бога от человека, обязанность человека по отношению к Богу' (Н.А.Бердяев).
Надо отдать должное В.М.Фигуровской, которая не боялась окружать себя яркими и незаурядными людьми. После 'фофановских сред' в малом академическом кругу Новосибирского госуниверситета поражало меня премного и сражало окончательно и бесповоротно, когда душа компании, товарищ по метафизическому настроению и праздничному застолью, Валерий Демидов брал в руки гитару и пел хорошо поставленным баритоном. Пусть он и не блистал глубиной философского постижения (культуролога и, в прошлом, ведущего Алтайского телевидения это, скорее, увело бы от темы), но, человек добрейшей души, он умел искренне радоваться за ум и заслуги другого.
На пару с ним был другой культуролог с громкой для стези доцента немецкой фамилией Штуден. Он был давно не молод, защитился поздно, но вечным студентом, если судить по фамилии, всё же не был, ибо тоже значительную часть своей трудовой биографии посвятил музам массовой информации. Некогда ведущий Новосибирского радио, он пел сочинённые им пародии и блаженно улыбался в усы. Несомненно, мне доводилось встречать его в коридорах Дома радио на Вертковской в 1998-99-м, а прежде у нас было мимолётное знакомство в кругу неприкрытых поклонников и горячих поклонниц нудистской сауны, ну да он уже не помнил об этом или делал вид, что ничего из тех достопримечательностей не помнит.
Логику читал Валерий Георгиевич Пыхтин. Когда потребовалась срочно ехать в командировку в город-незамерзайку Прокопьевск, он за час разъяснил мне добрую половину логических задач, а с теорией и оставшейся половиной, полагал, я разделаюсь по дороге. Это был 2003-й год. Три дня я ведал об аристотелевской силлогистике студенткам в куртках и полушубках, не снимая перчаток, рисовавших логические квадраты. Три дня по вечерам я отогревался в парилке общественной бани, поскольку в гостинице было ненамного теплее, чем в стенах техникума, где нархоз удосужился открыть своё представительство, а на четвёртый отпустил студенток с богом и уехал с профессором кафедры отечественной истории Кучером. Профессор прибыл только для того, чтобы отметить командировку, дал студентам задание, и вечером мы уже были в поезде и рассуждали о поэзии Артюра Рембо. Кучер вымудролюбил себе рейсовый автобус из Новосибирска в Новокузнецк, который в 2 часа пополуночи выбросил его на повороте в Прокопьевск, откуда до города ещё не менее 20 км, и укатил себе в город-сад. От сорокаградусного мороза профессор спасся сорокоградусной же водкой, которая была припасена в необъятных карманах китайского пуховика, и нарядом ГАИ был доставлен с поста на развилке непосредственно в городское отделение.
-- Братцы, спасайте, говорю, -- рассказывал он с диким взором, не снимая ни шапки, ни руковиц. -- Околеваю!
-- Пустили погреться?
-- А то! А то бы я тут перед вами не стоял.
-- Что же, в автобусе холодно было? -- расспрашивала методистка.
-- Холодно -- не то слово! Если бы шкалик не взял, до развилки не дотянул.
Профессор в два глотка осушил остаток, и на том наша миссия сеять разумное, доброе, вечное на кузбасской земле завершилась.
Это была первая проверка боем на кафедре.
Вместе с тем Валерий Георгиевич Пыхтин был, пожалуй, единственным специалистом в городе, кто серьёзно относился к моей теоретической работе и не только прочёл монографию 'Понимание и мышление', но и сделал содержательные пометки по следам 'Конфликта интерпретаций' Поля Рикёра. Его доклад о герменевтике на методологическом семинаре кафедры мог служить образцом организации и изложения знания. К тому времени сам В.Г. научной деятельностью не занимался, а если занимался, мне об этом, к сожалению, не известно. У него был порок сердца, он коллекционировал марки и мог незаинтересованно посвящать в идеи чучхе. Когда-то он заведовал этой кафедрой, потом якобы на повышение перешёл руководить Институтом повышения квалификации НГУ, откуда его без инфаркта и паралича вернули обратно в институт народного хозяйства. Мне памятны его шевелюра и встревоженный взгляд умных глаз, когда он заходил в Редакционно-издательский отдел НГУ, где я подрабатывал, набирая на печатной машинке с широченной кареткой ещё более широченные научные тексты.
Дамы кафедры были выше всяческих похвал.
Самостийная, как называла себя, Татьяна Фёдоровна была ангелом-хранителем своего супруга В.Г.Пыхтина. На переэкзаменовке она валила студентов, со скоростью немецкого пулемёта выплёвывая вопрос за вопросом: эту неблагородную и неблагодарную работу именно на неё взваливала заведующая кафедрой, ибо... кто-то же должен её выполнять, как и методические разработки по философии. На День защитников Отечества Т.Ф. рифмовала забавные частушки, что-то вроде: 'И кобыла, и корова -- / Всё-то есть у Соловьёва'.
Методические разработки по культурологии возлагались на доцента архитектуры Ангелину Анатольевну Правоторову. За кафедрой числился большой ледяной кабинет на втором этаже лабораторного корпуса. Было ощущение, что строители возвели его прямо на матушке сырой земле, без фундамента и подвала, и потому не надстроили над ним других этажей. За прегрешения подрядчика выпало отдуваться А.А. Ею было предложено несколько решений, как превратить ледяной дом в приют философии и науки, реализованы они не были, и за дело решительно взялась Т.Ф.Пыхтина. Очень скоро она собрала со студенческих групп по вазе с цветами, и обитель философов, по меткому замечанию Ю.П., расцвела словно кабинет ботаники. Для причастности ко всей многовековой области философского знания по стенам висели портреты Бердяева и Декарта, которых одни учащиеся по недоразумению своему принимали за Ленина и Линнея, другие -- за Тимирязева и Д'Артаньяна. Несколько семинаров в неделю уходило у Т.Ф. на полив цветов, а на летних каникулах Т.Ф. приходила сама, чтобы удостовериться, что горшки не украли. Это фиаско на почве цветочно-метафизического оформления оставило А.А. за бортом философского пароходика экономического университета, и ей пришлось перевестись в архитектурный институт ровно в ту самую годину, когда на ставку доцента западносибирской философии метил уже из стремнин Южного океана PhD австралийского университета Монаша О.А.Донских.
В ту же годину осуществляла свою 'возможность прорыва к смыслу через бессмыслицу', оттачивая столь важный в гуманитарии стиль в темпоральных заметках о Бродском, Людмила Ивановна Ядута. Л.И. уже прошла горнило 'социальных эстафет' вымогательства, когда С.С.Розова давила на неё с тем, чтобы диссертационный материал и сама Л.И. были соподчинены незабвенной теории М.А.Розова. Л.И. отказалась от соподчинения, а тем самым и от защиты -- поступок волевой, на какой способен только уверенный в своём даре учёный. Тут-то её и 'подобрала' В.М. в свете своего понимания, что Л.И. есть, что и о чём сказать. Высоко требовательная к себе, Л.И. оценивала по гамбургскому счёту как преподавателей, так и студентов. Последние на исходе сессии однажды подарили ей ананас. А вот преподаватели были не в восторге: Ю.П. был чувствителен к замечаниям о сухом, вымороченном стиле своих сочинений, поэтому большой теплоты в отношениях между ними не наблюдалось, хотя и вражды не было тоже.
К кому вся кафедра, за исключением хозяйки ледяного дома Т.Ф., относилась с теплотой, так это Нина Вячеславовна Меньшикова. Одной поговоркой она умела подытожить суть долгого теоретического диспута -- навык, выработанный десятилетиями практической работы в вузе. Любили её за добрый нрав, покладистый характер и огромные пироги, выпекаемые к заседаниям кафедры по праздничным дням. Готовила она их в буквальном смысле одной рукой, потому как другая была парализована. На этих же руках у неё находился инвалид-муж, в то время уже почти не подымавшийся с койки. С ними был дружен Ю.П.; по его словам, это были прямые и честные люди.
Татьяна Яковлевна Дубнищева, сыгравшая впоследствии неприглядную роль в расколе кафедры, скомпилировала обширные области естественнонаучного знания в увесистый том учебника по КСЕ -- концепциям современного естествознания. Ничего содержательнее этого учебника со временем не появилось. Это был серьёзный труд лектора общества 'Знание', в доступной и ёмкой форме излагающий математизированную картину мира начала третьего тысячелетия, настоящий компендиум страстей по научной картине мира.
Именно в 'епархию' Дубнищевой пригласила меня В.М.
Курс КСЕ читали исключительно кадры Т.Я.: от анекдотического Саши Пигарева, в кого на лекциях со всей потоковой аудитории летели бумажные самолётики, до сосредоточенного на своей мысли доктора химических наук Владимира Репинского.
-- Выбираешь пару глаз в аудитории и читаешь. Вот на них единственно и работаем, -- грустно разъяснял пожилой химик, из чего можно было заключить, что юные обществоведы не горят желанием познать азы современного естествознания. От физики и математики они настрадались в школе и распростились с ними в кошмарном сне, а тут -- вот те на! -- по новой Бруно, Галилей, Ньютон. Не интересно! Зачем это надо? -- были убеждены большинство из них в мечтах о карьере директоров, собственников, депутатов принимавшей уже не преклонённые позы страны.
Два года внешним совместителем я вёл семинары за лекционным курсом Репинского, в 2002-м перешёл на штатную должность старшего преподавателя, и лекционная нагрузка легла на меня необременительным редким грузом. Т.Я. сбагрила мне никем не любимый поток студентов-юристов факультета Ю.П.
-- Самое крупное млекопитающее синий кит достигает размеров...
-- Кто? Синяки? -- хохотал непосредственный, как 'синяк', лопоухий первокурсник, готовящий себя в адвокаты.
'Адвокатура' НГУЭУ (тогда НГАЭиУ) воспроизводила образ руководства Ю.П. -- декана, которого никогда не было в деканате, а если и был, то все вопросы управления возлагал на своего секретаря Галину Дмитриевну. Стало ли это причиной её раннего ухода из жизни, одному Богу известно, но порядок при ней был безукоризненным и вопросы решались, казалось, сами собой.
Т.Я.Дубнищева тем временем тихой сапой готовила 'дворцовый переворот' местного масштаба: встречалась с ректором Ю.В.Гусевым, унаваживала почву для создания отдельной 'клумбы' вне 'шести соток' кафедры В.М.Фигуровской. К сентябрю 2004-го стало известно, что физики уходят на кафедру современного естествознания под начало Т.Я., а метафизики остаются с В.М. в несколько урезанном штатном коллективе. Всё это было сделано тайно, безобразно, в результате подковёрной мышиной возни. Т.Я., впрочем, сие ничуть не смущало. С самым безмятежным видом заглядывала она к метафизикам поздравить с праздничком и проверить, не появилось ли чего стоящего внимания к юбилею В.М. или ко дню рождению Т.Ф. или даже Олега Борисовича, который радостно променял КСЕ на курс философии. Своим действиям Т.Я. находила множество оправданий, и заведующая кафедрой, должно быть, получилась из неё сведущая, однако мне до сих пор представляется противоестественным, если бы в этой ситуации подленько, а иначе это произойти не могло, я остался бы у Т.Я. с КСЕ. Не исключено, что хитрованка не по собственной инициативе объявлялась на застольях философов, но с целью и по поручению дражайшего ректората: выведать, высмотреть, пронюхать, а нюх Т.Я. неизменно держала по ветру.
Ректорат по неизвестным причинам был крепко недоволен В.М.Фигуровской: быть может, из-за святой уверенности В.М. в особой роли философии, а значит, и её кафедры, в построении теоретической науки и народного образования. Жареный петух клевал по темечку Ю.В.Гусева с тем, чтобы раз и навсегда избавиться от издержек социалистического мировоззрения бывшей некогда кафедры научного коммунизма и, по заветам товарища Огурцова из дебютного фильма Эльдара Рязанова, готов был 'котов урезать до минимума', а 'бабу Ягу воспитать в своём коллективе'. Вместо идеологического руководства деятельностью вуза В.М. с её 'огородом' прилетало вести первые преподавательские посиделки 'В гостиной у ректора' и, если не подавать к столу петрушку и сельдерей, то угощать знатоков юриспруденции и экономики байками, песнями, фейерверками. Благо, налицо были, если не цыганский хор, то два культуролога с опытом радио- и телевещания, гитарами и прекрасными голосами, а зажигать огоньки партийцы научились не вчера. Нисколько не уступал им в развлечении достойной публики и сам декан юридического факультета Ю.П.Ивонин. Он не пел, не танцевал, но блеск ума... умище-то куда было девать? И всё по собственной инициативе и в свободное от работы время, дабы засвидетельствовать свою лояльность и почтение персонально Ю.В.Гусеву. Как в Ю.П. уживались философское свободомыслие и сущая сервильность -- загадка. Это ли не та самая загадка русской души? К 40 годам он огрузнел, сахар начал зашкаливать -- психосоматика дала о себе знать: 'В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань...'
'Трепетная лань' Т.Я.Дубнищевой и кони ректората рвали кафедру по частям. В.М. подумывала об уходе на заслуженный профессорский отдых и подыскивала себе замену -- гаранта спокойной, если не старости, то зрелых пенсионных лет с дополнительным обеспечением четвертью, а то и половиной профессорской ставки.
-- Вы поглядите, до чего она докатилась, -- шипела Т.Ф. -- Не хочет подавать отчёт о научной деятельности кафедры: говорит, никто ничего не делал и премии не заслужил.
-- Премии? -- недоумевал я.
-- Да, да! Премии! Раз в год за научную работу выплачивают премию.
-- Всем?
-- Всем. А она хочет оставить кафедру без денег. Совсем... -- далее должно было идти словечко вроде 'охренела', но Т.Ф. только пожаловалась на несчастную долю доцента философии, когда все кафедры Академии зарабатывают немалые деньги, а эта... лишает последнего куска хлеба.
Кто 'эта', я так и не мог понять.
-- Да Фигуровская же, -- сверлила меня гордым взором Т.Ф., и мне было неловко за обеих.
-- А почему? -- интересовался я с наивностью мальчика-почемучки.
-- Хм!
Т.Ф. пыталась оценить, дурак я или только прикидываюсь, но это в сущности был первый диссонанс из услышанных мною на кафедре.
Где-то в это время и замаячила на горизонте фигура хлебающего тяжёлым эмигрантским лаптем долю PhD университета Монаша в доску своего человечка. Нехорошие австралийцы, пожары их побери, гоняли нашего партийного товарища в поля на сбор апельсинов и не на какую-нибудь студенческую практику с первогодками, а на самый что ни на есть сбор экзотических фруктов, где надо ручками собирать оранжевые шары и ножками перебирать с тяжелогружёнными ящиками. Впрочем, что касается тяжести ящиков и легенд о сборе фруктов на лоне солнечной австралийской природы, было ли это так, уверенности нет никакой. Быть может, история однажды поведает нам о секретной невыполнимой миссии, взятой на себя профессором с тем, чтобы лет двадцать спустя полыхнул синим пламенем весь континент.
Так или иначе, этаким южным колобком-бодрячком появился О.А. на кафедре прямо из тропических пенатов году в 2003-м. Мир антиподов произвёл на свежеиспечённого PhD неизгладимое впечатление.
-- А какие там женщины! Ужас! Это же просто невозможно! -- бормотал он, ублажая публику, знакомую с ним по стародавнему совместительству. -- Лучше не видеть.
-- Проституция?.. Легальна? -- интересовался самый великовозрастный член кафедры Штуден.
-- Да! -- бешено соглашался О.А. -- Бывал я в этих кварталах. Стоят. Одна страшнее другой.
Кое-что из его откровений кафедральные дамы старались пропускать мимо ушей, но уходить не спешили.
-- Стоят? -- удивлялся Штуден.
-- Как вкопанные! -- отрезал О.А. и с плотоядным сладострастием впадал в раж: -- А с ними эти... тоже... размалёванные, хуже девок...
На рубеже веков каждый уважающий себя уроженец социалистической родины, побывав там, почему-то считал нужным рассказать, какое безобразие у них с этим делом.
-- И тоже страшные?
-- Страшнейшие, ни в жизнь! -- просвещал О.А.
-- Уф! -- падал духом собеседник, и тут я замечал, что взоры всей кафедры непонятным образом обращены на меня. Наверное, следовало догадаться, какие могут быть параллели между мной и лабиринтами мельбурнского дна, но я искренне недоумевал.
Для заведования кафедрой В.М. выбрала три кандидатуры: С.А.Смирнов, О.А.Донских и, как не странно, О.Б.Соловьёв. Впрочем, Олег Борисович фигурировал не более чем в качестве спарринг-партнёра для Олега Альбертовича. Выбор в пользу последнего был предрешён заранее, хотя на крайний случай мог сгодиться С.А.Смирнов -- вдруг совсем не заладится с ректоратом, а С.А. с первых дней в нархозе дорожку свою протаптывал именно туда.
В одну из суббот апреля 2004-го в закутке, что временами служил В.М.Фигуровской кабинетом, О.А. с дерзостью кочевника праздновал намеченную победу. Время было рабочее, и я пережидал перемены между занятиями, которых у меня по субботам было четыре, а два профессора Л.Л.Штуден и О.А.Донских за коньяком вели беседы о содомии. И совсем не в древнегреческой традиции, а, скорее, в традиционной, скрепной, общинной.
-- Ну, ладно, старший, -- с досадой, сквозь зубы цедил О.А., -- суёт свою штуковину, -- а младший куда? Расщеперится весь... Ему-то зачем? И куда смотрят родители?
-- Да уж, -- соглашался Л.Л.Штуден, -- родители там... -- и беспомощно махал рукой.
-- Загнили. Как не вспомнить классика? -- О.А. имел в виду Владимира Ильича, упокоенного за классические заслуги в Мавзолее. -- И вот ведь что ещё!
-- Что? -- поднимал любопытный взор Лев Леонидыч.
-- Им ещё детей подавай! -- посверкивал глазами О.А. -- На усыновление. Тьфу! Мерзость. Гадость.
-- Кому?
-- Ну, этим, -- как бы ища поддержки, воззрился на меня кочевник...
-- А-а, этим, -- сообразил культуролог и потянулся за яблоком.
Это яблоко после долгих уговоров присоединиться к компании предложил к столу я: ничего другого с собой не было. Выпить между парами пару стопок доброго коньяка к исходу рабочего дня меня уговорил О.А. Иначе не миновать пересудов 'Ишь, ломается!' Настроение профессуры заметно улучшилось, когда после занятий нас стало трое, и разговор возобновился в духе, описанном Валентином Пикулем в 'Нечистой силе':
'Все знают, - вещали с кафедры Академии, - что писатели наши не столько писали, сколько блудили и пьянствовали. Белинский получил чахотку оттого, что ночи напролёт резался в карты. Герцен, Тургенев и Михайловский потеряли здоровье в сожительстве с чужими жёнами. Некрасов и Лев Толстой - два златолюбца, которые других совращали на путь нищенства. Один малоросс Гоголь ещё так-сяк, да и тот умер, изнурив себя онанизмом...'
-- Старший со своим... младшему это надо? -- не унимался кочевник с PhD Монаша. -- Противоестественно! Противно природе!
О.А. нервничал и, казалось, готов был плеваться слюной, как это происходило во времена исторического материализма, а, по свидетельствам пролетарских историков, и задолго до этого счастья.
-- Как сказать, -- двусмысленно заметил я. -- Только на первый взгляд противно природе.
-- Это как? -- широко осклабился культуролог, а О.А. всем видом усомнился в правильности суждения.
-- От какой болезни страдает более половины мужчин после сорока? -- задал я наводящий вопрос.
Улыбка сползла с лица Штудена. О.А. нервно заёрзал в кресле.
-- От простатита, -- спокойно констатировал я.
Не будет преувеличением сказать, что сильнейшая обеспокоенность исказила черты О.А. Его глаза забегали по мне, как муравьи после потравы.
-- А какой самый надёжный способ профилактики? -- неумолимо продолжал я. Ответа не последовало: профессора безмолвно воззрились. -- Медикаментозные препараты далеко не всегда эффективны и имеют побочные эффекты. -- От щелчка моих пальцев оба пациента вздрогнули. -- А не лечить нельзя, простатит оборачивается аденомой, а там рак...
-- Так! -- рявкнул О.А. -- И что?
-- Самый надёжный способ профилактики, -- заключил я, -- массаж. Прямой массаж простаты. Причём задолго до опухоли и простатита.
Последнее прозвучало с беспрекословной уверенностью хирурга из 'Покровских ворот': 'Резать, к чёртовой матери, не дожидаясь перитонита!'
-- Ну и что? -- как-то разом обмяк О.А.
Лицо его перекосилось, может быть, из-за упомянутого заболевания. Дёрнулся невольно и культуролог... Воистину, более половины после сорока, а уж после пятидесяти, наверняка, двое из трёх. Выправленная Минздравом статистика об этом никогда не расскажет.
-- Тут совсем очевидно. Всем известно, какое средство лучше всего подойдёт для массажа. Есть, конечно, искусственные изобретения, хитроумные устройства с винтом, но лучше старый дедовский способ...
О.А. как-то крякнул, надломился, и мне пришлось скорее пояснить свою мысль:
-- Палец!
Для наглядности я ограничился указательным перстом и сделал некоторое поступательное движение снизу вверх, иллюстрируя ветеранам, как это делается.
Культуролог пребывал в серьёзном раздумье, каковое следовало понимать так, что ничего из вышесказанного его не касается. А если и касается, то не имеет отношения к кому-либо ещё. О.А. с ужасом, как бы пытаясь постичь великую тайну, вглядывался куда-то позади меня.
-- Вопрос, чей это будет палец, -- чеканя каждый звук, рассуждал я, -- сугубо интимный. Врач-уролог, разумеется, профессионал, но ведь не исключено, что столь трепетную процедуру он перепоручит медсестре косая сажень в плечах и растительность на подбородке. Или женоподобному медбрату. Тот будет заливаться краской, натягивая перчатку до локтя. Ещё хуже, когда...
-- Вот этого, пожалуйста, не надо, -- повёл рукой О.А. и опрокинул рюмку коньяка.
Мы с культурологом повторили жест шефа, закусили яблоком, и в неловкой паузе я осознал, что пора закрыть тему.
-- Пожалуй, что лучшее решение это жена... или подруга, -- резюмировал я, -- бывает, что друг. Тогда это называется сексом. Но ведь не всякая подруга согласится на подобное... проникновение... И не всякий друг. Тем более что палец, а то и два, это всё-таки весьма грубо. Вот и получается, что есть превосходный инструмент, предназначенный к тому самой природой, но само применение его связано с известной степенью полового возбуждения и потому обросло мифологией разврата и чуть ли не членовредительства.
Разъясни такое студентам, могло сойти за пропаганду гомосексуализма. По сути, одна из немногих гигиенических процедур, которой в скрепно-посконном обществе с уголовным уклоном охочие до забав, но голодные на них люди умудряются придать выдающийся характер классовой розни. Ответ на вопрос, что считать естественным, а что нет, никак не связан с природой. Это всегда традиция, вопрос культуры, и если культура не далеко ушла от людоедства, то и убийство для неё будет вполне естественно, а медицина, образование, равноправие -- нет.
В разных культурных эпохах могут оказаться не только разные поколения людей ('Отцы и дети' -- обозначил эту проблему И.С.Тургенев), но даже сверстники, если один воспитывался в одном из европейских колледжей, а другой под чутким присмотром культуролога Л.Л., кому не внятны культурные инновации, и кочевника О.А., для кого релевантны любые культурные нормы, если его карьера идёт в гору. Нет смысла винить одного за въевшийся до мозга костей большевизм, а другого за карьеризм, да и не приходится.
'Наша Россия, -- отмечает Кирилл Полтевский, -- увы, в итоге стала страной с историко-религиозным сознанием...
Вот, скажем, у нас не любят американские комиксы, хотя они наполнены стратегиями, технологиями и научными идеями. Зато любят старые книжки Достоевского, наполненные истериками Настасьи Филипповной, которые она устраивает, т.к. чувствует, что Идиот похож на Спасителя.
Или вот, научная фантастика. Она у нас в стране появилась было, да и увяла, превратившись в итоге в набор этнических фантазий и сказок. Как и комиксы, которые у нас быстро выродились в отдельные карикатуры, а последние - в картины, имеющие художественную ценность.
Из-за этого историко-религиозного сознания мы все события видим не так, как скажем те же американцы. И это тоже надо осознавать'. (Фейсбук. Страница Кирилла Полтевского. Пост от 10 января 2020 г. https://www.facebook.com/kirill.poltevsky/posts/2617240054996543).
Можно спорить, следует ли определить это сознание как историко-религиозное или как мифологическое, а, может, ещё какое, но в любом случае во времена симулякров история и религия заточены под нужные власти мифы, и оттого, как не назови, картина по сути останется та же.
Неизвестно, помог ли О.А. экскурс в мануально-терапевтическую гигиену; следствием были нередкие объятия, в какие я влипал, пересекаясь с новым заведующим в окрестностях кафедры. Молодой преподаватель между тем был индифферентным к проявлениям дружеской страсти, и О.А. прибег к наглядной демонстрации темы, обсуждения которой, по всей видимости, добивался.
По собственной инициативе я взялся обучить новую лаборантку кафедры Аллу Александровну Женибекову работе с компьютером. Она училась открывать и отправлять электронные письма, включать и выключать десктоп так, чтобы тот не перегорел от частых, на манер лампочки, переключений и осваивала не ведомые её коллегам электронные таблицы. Для упрощения процедуры учёта часов преподавательской нагрузки я скопировал для А.А. таблицу, которой пользовался сам, и показал, как легко и быстро можно заполнять поля. А.А. схватывала всё на лету и на следующий год поделилась опытом со всем университетом, и все кафедры, и даже учебный отдел, были благодарны умной и изобретательной лаборантке. Быть может, даже премировали, только мне об этом само собой не сказали, ведь А.А. всё отнесла на свой счёт и о доценте не упоминала, будто его не было вовсе.
В разгар первоначального нашего обучения О.А. улучал момент, когда А.А. удалялась куда подальше, и ловко находил на просторах сети и демонстрировал мне нечто живое... Однажды это была картина (или гравюра?) Уильяма Блейка (иллюстрация к 'Песням Невинности и Опыта' или, может быть, к поэме Джона Мильтона 'Потерянный рай') с обнажённым подростком, обнимающим воина. Ребёнок был нарисован со спины, и сюжет полотна был покрыт для меня тайной. Больше я не встречал этой картины ни под именем Уильяма Блейка, ни под каким-либо ещё именем. В другой раз это была статья на англоязычном ресурсе с ошарашивающим названием: что-то там о пользе онанизма (в скобках: мастурбации).
Кочевник О.А. вернулся в Россию со своим набором мифических откровений, мастерски встраиваемых в подходящую ситуацию. Он одолел множество обстоятельств, в которых легко мог погибнуть, как при тушении пожаров в австралийских лесах, если бы он тушил эти пожары.
Мотивы своего бегства в середине 1990-х с благополучной должности в Институте Философии СО РАН и с директорства в созданной Ю.Л.Троицким средней школе он объяснял отнюдь не желанием быть гражданином Австралии при обеспечении австралийской же пенсией, а какими-то хитро надуманными семейными обстоятельствами, связанными то ли с шурином, который уже там, то ли с детьми, которые ещё здесь. Было бы не удивительно, если бы в этих объяснениях фигурировал сын турецкого верноподданного Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей.
Рассказы о жизни 'там' отличались, в зависимости от того, кому и когда кочевник их поверял. Для одних это был тяжкий труд на апельсиновых плантациях под нещадным солнцем и/или бичом капиталиста, для других -- путешествия по Японии, Корее, Китаю. В сентябре 2005-го в рамках нормализации отношений с кафедрой современного естествознания и наукоёмких технологий у моря Обского на загородной базе отдыха имени ректора Гусева, где Т.Я.Дубнищева с супругом и О.А.Донских с сотрудниками двух кафедр собирали грибы, он поведал мне о нелёгком труде специалиста-историка в университете Монаша.
-- Не берут они нашего брата на работу. Ведь там же одни пидорасы, -- дико вращая глазами, говорил он. -- Подождите, не возражайте, объясняю. Вот китаец, прилизанный, напомаженный, сразу видно, что педик, читает у них философию Нового времени. Посмотрел я его программу. Немного Бэкона, Декарта, а дальше Локк и Дэвид Юм. А где Спиноза, спрашиваю?
Это 'спрашиваю' прозвучало, как знаменитое карполевское 'Лена, где блок?', когда пена вот-вот забрызжет с губ и прямой эфир огласится матом.
-- А кто это? -- отвечает китаец. -- Он не знает, кто такой Спиноза. Он вообще не знает Спинозу!
-- Не может этого быть! -- восклицал я.
-- Может! И всё там у них через... пень колоду. Новое время без Спинозы!
-- А античная философия без Ксенофонта! -- добавил я свою лепту.
-- Ксенофонта? -- О.А. недоверчиво присмотрелся ко мне, не маячит ли опять какой-нибудь указательный, а то и средний палец. -- Ксенофан был такой, -- медленно припоминал он. -- Ксенофан.
-- Правильно. Ксенофан из Колофона. Но я об ученике Сократа говорю, Ксенофонте.
Видимо, долгие физические упражнения на свежем воздухе фермы, путешествия по технически развитым странам, борьба за жизнь и естественный отбор дали о себе знать: О.А. напрочь забыл о самом прекрасном и возлюбленном (после Алкивиада и Кратила, но кто их там разберёт?..) ученике Сократа. Всё было бы ничего, не будь О.А. соавтором А.Н.Кочергина по учебнику античной философии, вышедшему на заре 1990-х. Впрочем, скорее всего, О.А. писал совсем другую главу.
Потом секретарь кафедры А.А.Женибекова при вспоможествовании Т.Я. и её консультантов чистили и варили грибы, страсти улеглись, супруг Т.Я. искупался в мутной холодной реке, О.А. заснял его на видео -- упс! -- с голой попой, и всё было бы опять же хорошо, не возрази я авторитетному супругу на замечание касательно совершенно пустой траты денег на часовню, возведённую в близлежащей деревне.
Нынешний размах церковного зодчества потрясает, особенно в городах-миллионерах и в пику закрытия школ и больниц; тогда же в убогой бездорожной деревеньке эта новенькая часовенка на холме виделась мне, как желание людей жить лучше, по-человечески, без раболепства в душе и грязи на ботинках.
На мировоззренческое возражение с моей стороны завкафедрой каких-то физических наук из технического университета, -- не знаю Дубнищев ли он по отцу, или у него своя фамилия, -- вымолвил мрачно, глядя в пространство лесов и полей, как Саурон из башни Барад-дура:
-- Зачем на кафедре такие сдались?
На своей кафедре и в её окружении Дубнищев-муж, по всей видимости, не держал. Перспективы российской науки физики и наукоёмких технологий в лице авторитарного заведующего прояснились, как никогда прежде.
'Интересный, должно быть, этот электротехнический вуз, -- подумалось мне. -- Забирали семейство вроде как из Академгородка, но дух-то у него китайгородский'.
О.А. не возражал:
'Небо, солнце, вся природа представляют собой труп'.
Как некогда говорилось в французской кинокомедии 'L'Aventure c'est l'aventure' ('Приключения есть приключения', 1972): 'Вы не марксисты, вы -- мелкие жулики'.
Осенью, если не ошибаюсь, 2007-го меня пригласили выступить на семинаре Василия Павловича Горана в Институте Философии СО РАН. Семинар был историко-философский, но самые общие философские вопросы никогда не были чужды его организатору, к чему В.П. приучал также и своих слушателей.
Я не был частым гостем в стенах академического института и с готовностью согласился. К концу октября выступление состоялось.
Пока я растолковывал двойную феноменальность понимания как феномена индивидуального сознания и в то же время феномена интерсубъективной коммуникации в деятельности, В.П. метался туда-сюда, как будто это самое понимание прищемило ему одно место. Я наблюдал за этими метаниями с некоторым даже облегчением, полагая В.П. нейтральным к озвученной мной теме, с содержанием которой он был знаком по моим публикациям в редактируемом им журнале. Я понял, что ошибался, как только В.П. предоставилась возможность открыть дебаты.
-- В который раз, -- ядовито начал он, -- мы услышали много умных слов за отсутствием содержания. Что же, может, докладчик объяснит кое-что при ответах на вопросы.
Преамбула была достойной завсектора института сибирской философии, хотя мне удивляться не приходилось.
Я хорошо помнил, как на закате эпохи исторического материализма В.П., серенькой мышкой прошмыгнув в редакционно-издательский отдел, пищал слабеньким голоском, когда же застанет редактора. Его маленькая седенькая бородка под Бердяева и блуждающий взгляд внушали неподдельное уважение -- ещё бы: философ! -- хотя те, кому выпало счастье редактировать метафизические штудии В.П.Горана, посмеивались над моим пиететом:
-- Ты бы знал, каким языком это написано!
-- Научным?
-- Если бы... А стиль!.. Горе-гуманитарии. Старшеклассники лучше пишут.
-- А первокурсники?
-- Знаешь, геологи со своими синклиналями и цефалоподами во сто крат живее.
Всё это я относил на редакторские придирки и всякий раз объяснял авторам, что никого нет и не будет по причине библиотечного дня или обеденного перерыва. В.П., в отличие от большинства недовольных моим объяснением, выслушивал спокойно и так же тихо скрывался за дверью, как прежде из-за неё возникал, а я, расширяя свой кругозор и отрабатывая полставки, продолжал бойко набирать геологические, биологические и прочие тексты.
Потом В.П.Горан долго спорил с редактором за каждую запятую в своём тексте, а запятых было много, и его фразы обрывались покряхтываниями, как газы из выхлопной трубы мотоцикла, у которого, по злому умыслу или нет, ребятишки спёрли глушитель.
Запомнился он также бесконечным курсом лекций по истории философии, что довелось мне прослушать, будучи аспирантом кафедры в 1992-93 гг. Некоторые читают лекции по конспектам, недобросовестные могут даже раскрыть книгу, но подлинные риторы воспроизводят мысль только вживую, 'из головы'. В.П. же читал лекции по перфокартам: нет, он не считывал их дырочки, как ламповая электронно-вычислительная машина образца 1961 года, но исписывал на обороте и, как игральную колоду, тусовал по прочтении, -- это был его фирменный 'перфомативный' стиль. Весь год тащил он нерадивых слушателей по океанам западной мысли от Фалеса до Фридриха Ницше, клеймя метафизиков новейших, но и не возвеличивая первейших, чья слава легко могла стать предметом его зависти. Это и понятно: им было проще, на их долю выпали времена, когда опасным идиотам не позволялось плодиться в геометрической прогрессии, отчего слово, как правило, означало то, что хотели сказать. Однако после чисток библиотек в 1930, 35, 37, 38 и 1939-м гг., когда вымарывались тома по философским вопросам естествознания, а 'идеологически вредная' литература по генетике, инфекционным болезням и микробиологии изымалась из обращения, и авторы объявлялись врагами народа, даже 'Список абонентов ленинградских телефонных станций' был вне закона. Многие из его абонентов в 1937-м были высланы, заточены, расстреляны. После такого что можно требовать от гуманитарной литературы, кроме марксизма-ленинизма и несгибаемо понятого рационализма? Куда дунь, туда и понесёт.
Обучение аспирантов закончилось, когда сам В.П. защитил-таки докторскую и предался бесконечному празднику чистого рационализма, благо, последний всегда был с В.П., ибо идеалы рациональности учреждались в его секторе им же самим. Апогеем философских мытарств В.П. стало редактирование им философского журнала НГУ. Несколько моих работ вышли под его всевидящим оком, и одну из них мы тоже согласовывали буквально до запятой, как будто в 1990-92-м это я понатыкал зубастые вехи на пути взросления его научного языка.
После ряда уточняющих вопросов молодых учёных голодный до крови В.П. сам взялся за разоблачение того, что казалось ему несостоятельным и даже вредным:
-- Скажите, -- коварно затянул он, -- как вы определяете, что такое понимание?
-- Понимание -- это событие интерсубъективной коммуникации, складывающейся в совместной деятельности, -- ответствовал я. -- Что наиболее важно, так это то, что понимание, будучи феноменом автокоммуникации, целиком совпадает с тем пониманием, которое существует между людьми.
-- А если не совпадает?
-- Тогда это непонимание. Типология непонимания была приведена в докладе. Случаи же, когда субъект думает одно, говорит другое, а делает третье, собственно говоря, к пониманию отношения не имеют и пагубны в коллективной деятельности.
-- Вас спрашивают не об этом, -- вновь начал В.П. -- Вас спрашивают, как вы определяете понимание. Вы можете сформулировать, каков предмет того, что вы называете своим исследованием?
'Вопрос для дурачка. Пусть пугает этим аспирантов. Конечно, я знаю, чем занимался последние пять лет', -- подумалось мне.
-- Объект изучения -- понимание как социокультурный и ментальный феномен, -- в десятый раз за последние полтора часа повторил я. -- А предмет -- рефлексивные механизмы, обеспечивающие существование понимания в мышлении и культуре. Это означает, что исследуется интенциальность понимания, то есть на что направлено понимание, и его аспектуальность, то есть как, при помощи каких мыслительных процедур достигается понимание.
-- Так что же и как мы понимаем? -- ехидно подытожил В.П.
Я пригляделся к лицам приглашённых на семинар его сектора. Одни скучали, другие ожидали, кто кого и как укатает, на двух-трёх было написано несчастье.
Очевидная предвзятость В.П. объяснялась, скорее всего, не столько нетерпимостью по отношению к моей персоне, сколько неприемлемостью самого языка, на котором предлагалось научное общение. Все эти 'интерсубъективности', 'интенциальности', 'аспектуальности' вызывали активное отторжение В.П.Горана, будучи уже в самой сути своей порождением буржуазной философии Запада. Не то чтобы В.П. до сих пор маршировал под красным пролетарским стягом или в позе лотоса, кадя фимиам и трындя песнопения на санскрите, медитировал под баньяном, но язык всяких Кристевых и Рикёров В.П. на дух не выносил.
-- Откуда он? -- спрашивал я С.С.
-- А чёрт его знает! -- отмахивалась она.
Ответом на 'рикёрщину' в работах О.Б.Соловьёва была статья В.П.Горана в редактируемом им 'Сибирском философском журнале' под объемлющим и одновременно разъясняющим названием 'Что такое понимание'. Помимо классика материалистической мысли Ф.Энгельса, В.П. не ссылался ни на кого, а если и ссылался так только с целью разоблачить и опровергнуть. В этом ряду были Деррида и Рикёр, процитированные по моей монографии 'Понимание и культура', и сам позорный апологет постмодернизма -- автор названной монографии. Мои друзья долго хохотали над тем, надо же, в какую выдающуюся компанию я попал, и мне было совсем не зазорно, а в чём-то даже обидно за В.П. Утверждая материалистические основы понимания, он приводил какие-то бредовые вымыслы из бульварных газет: собака вызывала по телефону скорую помощь к хозяину, разбитому то ли инфарктом, то ли параличом, а может зараз и тем и другим. С запалом первых комсомольцев он ратовал за пятилетку в три года и с упорством председателя акустической комиссии Аркадия Аполлоновича Семплеярова требовал разоблачения 'фокусов Воланда'. Результат, понятное дело, был известен заранее, ведь даже если накануне вечером товарищ Семплеяров не успел завалиться на Елоховскую улицу в гости к артистке разъездного районного театра Милице Андреевне Покобатько, всё тайное непременно и несомненно обречено стать явным.
Примечательный тренд наших дней обозначился в трудах В.П.Горана общо: правдами-неправдами валить всё на постмодернизм. Проворовалась ли власть, распалась ли связь времён, или загнил проклятый запад, -- всё, всё постмодернизм. Симулякр поглотил самую суть социальных институтов, обязательства превратились в фикции, информация в дезинформацию, -- всё коварные имитаторы Бодрийар, Делёз, Деррида и далее по алфавиту.
Однако это у них там, в Европе, Америке и даже у погорельцев с южного континента, постмодернизм с чудесами информационного общества; в России совсем другое -- имитация и брехня, замешанная на 'чудесах' алчности, дезинформации и воровства. Ссылаться в этой ситуации на постмодернизм, мол, один лжёт, а другой, если не тот же самый, обманывает, всё равно, что винить Галилея за пятна на солнце. Не внезапно и не в одночасье государство российское выродилось в симулякр, и произошло это, прежде всего, с самими людьми, с каждым социальным институтом в отдельности и с обществом в целом. Постмодернизм, как философское направление, предлагает уникальный язык, способный без недомолвок и ложной стыдливости раскрыть шизофреническую природу вырождения.
'Постмодернизм, - определил Умберто Эко, -- это ответ модернизму: раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведёт к немоте, его нужно переосмыслить, иронично, без наивности'.
А инструмент описания, да и сам летописец, едва ли совпадают с тем, что и как задокументировано ими.
-- Так что же можно понять из этой работы? -- распалялся В.П. -- Есть ли в ней рациональное зерно?
Забавно, но о рациональном зерне меня спрашивал человек, кто считал фактом, что собака вызвала скорую медицинскую помощь:
'В газете 'Советская Россия' от 22 июня 2006 г. сообщается о том, что, придя домой, 34-летний Кевин Вивер внезапно потерял сознание. Тотчас его собака по кличке Белль 'бросилась к сотовому телефону и позвонила в службу спасения. К счастью, врачи подоспели вовремя и помогли мужчине'. Разумеется, этот случай исключительный. Но если сообщение о нём - не плод журналистской фантазии (кстати, в газете нет ссылки на источник содержащейся в сообщении информации, а само сообщение приведено без указания его автора), он показателен'. (В.П.Горан. 'Что такое понимание').
Если бы да кабы у собаки отросли пальцы, и она позвонила по сотовому телефону не абы куда, а в службу спасения, а на всё согласные медики понимали собачий язык... Быть может, В.П. никогда не слышал зумер '03' (или '911', но собака знала что и как и воспользовалась услугой экстренного вызова), и только В.П. не в курсе, какие строгие анкетные данные надо сообщить дежурному, да ещё доказать, что никто не пьян и не заливается собачьим лаем... Пускай! Уровень рационального мышления профессора на высоте проверенной временем партийной печати, а партии доверять можно: не зря в комсомольско-застойные дни юный Василий выходил на парад с портретом дорогого Леонида Ильича и поспешал под лозунгом 'Народ и партия идут нога в но-... гу!'.
-- Вот, бл..., и пришли!
-- Здравствуйте, девочки!
Теперь этот милый, доверчивый, как ребёнок, теоретик интересовался научностью моих изысканий. Интересовался, не интересуясь: у В.П. были другие задачи, призванные, чтобы никто, ни один паршивец, чьё 'интеллектуальное лукавство' граничит с жульничеством, не мог, не считаясь с его заслугами в академической сибирской философии, пройти мимо, если только сам не выслужился круче его.
Оставалось кратко повторить сказанное в докладе и худо-бедно разъяснённое в прениях.
-- Понимание, -- начал было я, -- это событие интерсубъективного общения.
В.П. неопределённо пожал плечами и посмотрел куда-то мимо меня.
Тогда я зачитал:
-- Это явление социокультурной среды, в которой реализуются связи межличностной и общественной коммуникации, это феномен прагматически значимого присвоения инвариантного остатка знаков и текстов. В то же время понимание это всегда самопонимание, в котором осуществляется автокоммуникация субъекта с самим собой. Единство этой двойной феноменальности понимания обусловлено общей онтологической основой -- коллективной мыслительной и предметной деятельностью, несущей образцы, с одной стороны, словоупотребления, а с другой -- практического оперирования с объектами, названными определёнными именами.
На этом месте В.П. снова мелкими шажками зачастил к двери, чтобы звучно прикрыть её с другой стороны. Этим невербально было сказано всё: от незатейливого 'Что же вы, такие умные, строем не ходите?' до фигурального 'Раз многое ты можешь, плати сюда вдвойне'. В случае с В.П. платить нужно было временем, нервами, коленопреклонением. И не ясно, что гаже: названный набор или деньги; выторгованный таким образом почёт или толстая пачка банковских ассигнаций, уплаченная завкафедрой Академии госслужбы Г.Э.Антиповым за докторскую степень супруги. Истинно ли, что всегда будет зазор между словоупотреблением и 'практическим оперированием с объектами, названными определёнными именами'? Это ли не тайна?
'Что в имени тебе моём?' -- написал Пушкин, а за ним 'Что в имени?' спрашивала Джульетта в переводах Щепкиной-Куперник.
'Что в вымени тебе моём?' -- хохотали на крымском курорте советские литераторы, получая голодным летом 1932-го коровье вымя к обеду.
Что не сделаешь ради имени?
В.П. сделал всё, что мог и умел, что было в его силах и по его разумению, а там уж не его вина, как оно получилось.
![[]](/img/k/kustow_o/scienceinsiberia01/zanaukunebosolncewsjaprirodakejbott2.jpg)