Это был отец моего школьного друга. Долговязый, неуживчивый человек старше средних лет, он отталкивал грубоватой манерой общения, нагловатыми шутками и обилием странных словечек, которые я, по малолетству своему, принимал за местечковые.
Эпизод, который с недавних пор всё чаще приходит мне на ум, случился, по всей видимости, когда мне едва исполнилось двенадцать лет. Я играл на баяне, Петро - на гитаре, а друг мой Виктор не играл ни на чём, и отец его, бывало, подшучивал, что мы скорее научимся играть на нервах, чем на чём-то ещё. От таких шуточек я оторопевал, Виктор дулся и тоже помалкивал, а его мать с удвоенной энергией начинала уговаривать нас съесть по миске наваристого украинского борща. Тут уже Петро переходил с "жинкой" на такие тирады и эскапады, в которых я, кроме самой общей, эмоциональной интенции, ничего не мог разобрать.
Не знаю, в каком возрасте бедовый хлопец Петро решился переехать с Украины на Дальний Восток, чтобы трудиться докером, но тосковал он ужасно. Вокруг него было немало таких же, как он, "идейных борцов за денежные знаки" с малой причерноморской родины, и слова "цибуля", "хата", "зупинка" наряду с полным гнева или печали "Та шо ты мне бачишь!" громко и не однажды доносились со двора нашей хрущёвки в мою комнатку на четвёртом этаже. Я воспринимал их как русскую речь, но лишь в какой-то её редкой синонимической части.
Вместе с тем Петро был по-своему артистичен. У него был голос, и то, что на первый взгляд представлялось несуразностью, сейчас по прошествии более чем тридцати лет становится понятным. Петро нашёл свою линию поведения, приемлемую как для себя и членов семьи, так и для товарищей по разгрузке-загрузке торговых судов - такую, чтобы постоянно подтрунивать над недомыслием "развитого социалистического" быта и его коммунистической подоплеки и в то же время не превратиться в антисоветчика.
Краем уха я и прежде слышал, как Петро поёт на этом удивительном "русском наречии". "Жинка" отмахивалась от него рукой, Виктор сразу же закрывал двери и не допускал ни малейшей возможности общения с отцом, которая, как ему думалось, была бы излишней. Однако Петро был не так прост. Он предпринял неожиданный ход, когда поинтересовался, знаю ли я песни, которые он поёт под гитару. И спел:
Нiч яка мiсячна, ясная, зоряна.
Видно, хоч голки збирай;
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай!
Только отдельные слова и были понятны, но я слушал внимательно, буквально захваченный красотой мелодии и чувства, которым они были преисполнены:
Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько,
Тепло - нi вiтру, нi хмар.
Я пригорну тебе до свого серденька,
А воно палке, як жар.
Ти ж не лякайся, що босїi нiженьки
Вмочиш в холодну росу,
Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки
Сам на руках вiднесу.
Это ж "аж до хатиноньки" забыть было нельзя. Песня открыла мне мир, которым жил Петро и в котором врать было нельзя. Это был мир, далёкий от нашей советской, вечно школьной повседневности, где всегда есть, кому тебя учить, и где на кухнях говорится совсем иное, чем на линейках. "Сам на руках вiднесу". Что ещё можно сказать? Если только спеть...
В конце девяностых Петро, как рассказывают, поскользнулся у подъезда и упал, сломав ногу в бедре. Перелом серьёзный в его далеко не молодом возрасте. Лечиться не хотел, а, может, не хотел жить в этом разделённом временем и пространстве мире и вскоре умер.
Виктор окончил Томский институт автоматизированных систем управления, ныне живёт и работает в Красноярске. Его старшая сестра окончила Дальневосточный государственный университет, вышла замуж и осталась во Владивостоке.