В этой части джунглей всегда было тихо, темно и спокойно. Густые кроны почти не пропускали свет, а на нижних ярусах не росло ничего, за исключением наиболее выносливых и неприхотливых видов растений. Несмотря на скудное относительно других частей Леса разнообразие флоры и фауны, плотность дерна все равно была потрясающей, как и в любом другом лесу тропических широт. Подстилка состояла из опавшей листвы, веток, а также насекомых и бактерий, обитающих в ней, среди влаги и тени.
Спокойно было потому, что тихо, а тихо было из-за того, что ветер - крайне редкий гость здесь, и еще потому, что звери опасались заходить сюда. Корни их страха уходили куда глубже вечно гниющего дерна. Туда, где меж пластов грунта залегали неупокоенные кости. Даже птицы этого края избегали, хотя мошкары в окрестностях не переводилось - поблизости располагались топи. И только одно племя обитало здесь, забытое всеми, - племя Гвадатаи.
Над лесом возвышалась гора, а возле нее, и продолжаясь в ее недрах, - зиккурат - храм древних ултарцев. Это их кости подпирают твердь, это их души навеки прокляты ходить по темных коридорам, и только Гвадатаи, их прямые потомки, охраняют наследие предков от чужаков и других племен, но в первую очередь, - от самих себя.
С громким хрустом на фоне тишины местности ломались ветки под жесткой босой стопой - это двигались туземцы, направляясь к деревушке, давным-давно и безвозвратно утерянной среди чащи. Впереди шел вождь - он был выше ростом и крепче остальных мужчин племени, носил корону из челюстей крокодила на голове, а ожерелье зубов на его седой груди было куда богаче трофеями, нежели ожерелья самых опытных и старых охотников. Но не достижения или личностные качества служили показателем статуса у Гвадатаи, однако размер и форма черепа: вождь имел голову не самую широкую в обхвате - здесь неоспоримое первенство досталось шаману, но самую длинную, и именно поэтому он был вождем. Трофеи же вождю причитались в качестве даров: традиция требовала одаривать лидера, под чьим началом следопыт сумел добыть зверя, даже если сам вождь не принимал непосредственного участия в процессе охоты. Никто не считал такой ход вещей неправильным и недовольных, ввиду этого, также не имелось - люди здесь отродясь не знали равенства и потому вполне естественно, что никого не волновало его отсутствие.
За вождем и чуть поодаль от общей группы следовал ветхий старец, опираясь на клюку - прежний вождь и старейший из ныне живущих членов племени, он задавал темп. В отличии от традиций других племен Палингерии, и в частности, большинства племен Бегемотового берега, смена власти у Гвадатаи не проходила кроваво; власть, однако, передавалась добровольно, а к прежнему вождю относились с не меньшим почтением, что и к текущему, при условии, что тот за время своего правления придерживался традиций общины. Именно это и требовалось от вождя: хранить традиции. Единственное, что отличало настоящую власть от ушедшей - возможность руководить; идеология изменений не претерпевала. Вождь сам по себе олицетворял стабильность, а худшее, что могло произойти для племени, обитающего в самом сердце первобытной чащи, - перемены быта.
Основная часть массы людей была рыжеволосой, а кожа, редко попадающая под воздействие прямых лучей светила, гораздо бледнее, чем у племен, проживающих на открытой местности. Они также были куда ниже, и только нынешний вождь мог сравниться по росту со средним жителем одной из деревень у опушки Леса.
Гвадатаи и другие племена Палингерии никогда не пересекались, и что интересно, - в силу одинаковых предрассудков. Живущие у черты древостоя опасались забираться слишком глубоко, веруя, что в чаще обитают злые духи и что джунгли - не место для людей. Гвадатаи примерно то же думали о землях за пределами Леса, а демонами считали их обитателей, не делая исключения и для себе подобных, тем более, что те имели с ними существенные различия во внешнем виде и языке, не говоря уже о разнице в культурах. Доведись им встретить человека извне, они, скорее всего, не оставили бы его в живых, принеся в жертву Богу из пещеры - таинственному существу, обитающему в подземных ходах под деревней. Ему же Гвадатаи отдавали часть своей добычи. Благодаря Богу из пещеры они могли жить в относительном мире, не беспокоясь о том, что ночью глотку спящего ребенка перегрызет пума или любой другой хищник со схожими повадками, каковых в Лесу, за пределами их угодий, водилось великое множество. Зачастую, эти звери не боялись приближаться даже к большим скоплениям людей и нападали средь бела дня; их не пугали ни количественное превосходство, ни вооружение, которое еще нужно было распробовать, чтобы начать бояться, но пугал таинственный Бог из пещеры.
Так как на территорию владений племени крупные травоядные животные, чье мясо годилось в пищу, не забирались по тем же причинам, что и хищники, охотничьи тропы племени пролегали в других местах. Они охватывали значительную площадь джунглей, но никогда не пересекались с тропами других племен, располагаясь гораздо глубже, в самих дебрях, куда следопыты тех, других, не заходили.
Теперь охотники возвращались в деревню, неся на плечах добычу, привязанную к жердям. Среди той добычи был и один человек: чужеземец в странной одежде и с кожей, белее, чем у Гвадатаи. На его счет у вождя пока еще не имелось однозначного решения, старый же вождь - его советник - подсказал повременить с вердиктом, покуда странного человека не осмотрит шаман.
Чужак был без сознания и бредил, но даже несмотря на это охотникам, что несли его, было не по себе; они то и дело оглядывались, проверяя не очнулся ли узник и нет ли для них угрозы. Его пересохшие губы постоянно твердили о зиккурате, упоминали имя - Гнозис. Это слово среди прочих, что бормотал в бреду, встречалось чаще всего. Гвадатаи нашли чужака у храма и, хотя предпочитали не ходить туда и почти не упоминали печальную историю своих предков, в обыденности все же хранили ее, передавая из уст в уста, из поколения в поколение, и в каждый новый выход из деревни наведывались к возвышенности, где стоял зиккурат, словно проверяя - там ли он по-прежнему, движимые внутренним зовом, противиться которому было выше их сил.
При себе чужак имел мачете, а также кинжал с волнообразным лезвием и костяной рукоятью в гарду которой был инкрустирован рубин. Что-то в кинжале, а точнее в камне, привлекло вождя, и он решил оставить оружие себе. Сами Гвадатаи ничего сложного изготавливать не умели: на охоте пользовались дротиками и копьями, иногда устраивали примитивные ловушки, вроде ям с кольями на больших, или давилок из камней и палок на маленьких животных.
Вскоре начались топи и движение процессии замедлилось во много раз. Если раньше, на сухой местности, группа шла быстро и уверено, то теперь продвигалась вперед осторожно, тщательно продумывая и взвешивая каждый шаг.
Топи состояли из сравнительно твердых и надежных участков суши, чередующихся с зыбкими и опасными областями, ниже которых - зловонная масса; первых очевидно было меньше. Здесь почти всегда было туманно и, если бы не тот факт, что поблизости от деревни животных не водилось, любую корягу в трясине подходящих размеров можно бы было принять за крокодила, - настолько плохой была видимость в окрестностях.
Как следствие длительного пребывания на болотах у людей начинались галлюцинации, а нередко, в мутной жиже топей проглядывались очертания человеческих тел, и увидевший их никогда не мог знать наверняка, с чем столкнулся на самом деле: с настоящим трупом или же вывертом собственного ума.
Так или иначе, но трупов здесь, за долгие годы, и правда, накопилось множество. Что-то в трясине удерживало тела от разложения, а отсутствие жизни гарантировано сохраняло останки на века в практически нетронутом виде. Всех покойников Гвадатаи приносили сюда; болота для племени - священное место. И не менее священным местом для них была река Араи, что на языке туземцев означает "вода".
Близость деревни легко определялась по шуму реки. К тому месту болота заканчивались, благо та их часть, по которой шли охотники была самой узкой и потому - сравнительно легко преодолеваемой, по сути - ответвление от основной части болот, а уж она-то была грандиозной и выходила далеко за условные границы владений Гвадатаи - ненаселенную животными черту в преддверии обители Бога из пещеры. Остальные болота были населены очень даже густо, челюсти одного из представителей тамошней фауны украшали голову вождя. Аборигены не имели представлений о регалиях власти у народов цивилизованного мира. Их предки - древние ултарцы, будучи высокоразвитой и самобытной цивилизацией, не носили корон, так что это примитивное их подобие было его собственным изобретением; вопрос лишь в том, приживется ли?
Охотники вернулись в деревню, когда день был в самом разгаре. Первыми их встретили играющие дети, еще на подходах к ней. Малыши худощавые, но здоровые, в лучшем возможном виде для условий проживания. Их головы были туго перевязаны веревками, за счет давления которых растущие кости черепа искривлялись, а голова становилась длиннее. Местные плели их из растительных волокон; веревки получались крепкими и устойчивыми. Старший среди детей, их предводитель, выглядел лет на восемь, младшему - не исполнилось и шести.
Ребята гоняли стайками вокруг усталых путников и без конца голосили, отчего на каменных лицах некоторых из мужчин возникли слабые подобия улыбок - у Гвадатаи открытое проявление эмоций не было в числе благодетелей.
Львиная доля внимания ожидаемо досталась бесчувственному чужаку: дети опасались приближаться к нему, и только наиболее бесшабашные и озорные мальчуганы позволяли себе тыкать длинными и тонкими палками, сужающимися к концу. Получая уколы, и зачастую весьма болезненные, человек вяло дергался, недовольно хмурился, но не приходил в сознание, находясь в глубоком бреду. Каждый раз, дождавшись ответной реакций, шалуны сперва радостно хихикали, а после, замечая суровые взгляды взрослых, пристыженно отходили в сторону и некоторое время держались поодаль.
Хижины начинались на возвышенности и размещались по кругу. Одноэтажные и не имеющие углов здания. Примечательным в их строении было отсутствие окон и толстые стены. Последнее достигалось за счет предварительной подготовки материала. Стены состояли из связок средних по диаметру веток (чуть толще, чем могла обхватить рука взрослого мужчины), а также обрубленных стволов деревьев нижних ярусов, которые ближе к реке встречались чаще, чем в глубине Леса; связки выстраивались в ряд, а прорехи между ними замазывались грязью. Тот же подход наблюдался и применительно к полу, с поправкой на количество веток в связке; пол был плотнее стен. Хижины садили на сваи, а пространство между землей и зданием забивали хворостом. В некоторые дни, перед ночевкой, хворост смачивали водой. Крышу делали в два этапа: сначала каркас, затем, поверх него - кровля, и точно также щели замазывали и забивали чем ни попадя. В дождливые сезоны крыши дополнительно покрывали широкой листвой.
Прямо напротив входа в деревню стоял дом вождя и по совместительству общинный дом - он был больше и содержал несколько комнат. Здесь решались важные для племени вопросы, а у его входа, на главной площади, происходили все церемониальные обряды. Учитывая же уровень организации племени, все важные моменты в жизни Гвадатаи автоматически зачислялись в разряд церемониальных. И точно также автоматически дом переходил от старого вождя к новому, вместе с эстафетой власти.
Шаман же обитал за чертой деревни, у одного из входов в пещеры, самого большого и видного, который, в силу приведенных качеств, людьми считался за главный. Сомнительно, впрочем, что обожествляемое ими существо, живущее в тех ходах и полостях, - существо столь рьяно почитаемое Гвадатаи, понимало существенную разницу между этим выходом на поверхность и остальными. Хижина шамана в отличии от основной массы зданий, скорее напоминала шалаш, нежели полноценный дом.
Русло Араи расположилось по левую сторону от деревни, в десяти шагах от крайней избы. Течение здесь было стремительным и вскоре разрешалось в водопад, грохот которого сопровождал жителей деревни в их повседневной жизни, от первого вздоха и до заката дней. Особенно символичной в связи с этим представляется традиция Гвадатаи хоронить усопших на болоте: в тишине и неподвижности трясины, они просто обязаны были обрести покой и не докучать потомкам своим нежелательным присутствием, что, как правило, и происходило. Только редкие мертвецы возвращались обратно, по ночам ходили возле дома и стучались в стены, беспокоя сон живых. Отчасти поэтому стены и делали такими толстыми, а вот дверей здесь не использовали - вместо них вывешивали шкуры; мертвецы же, согласно верованиям, не могли войти в дом без приглашения.
В некоторые из ночей, наступление которых просчитывали заранее по здешнему календарю, шкуры снимали и специальными прямоугольными конструкциями запечатывали входы, пережидая опасное время. Тогда воздух переполняли ядовитые миазмы, и никто из Гвадатаи, за исключением немногих посвященных, не знал откуда те берут начало. Большинство предполагало - со стороны топей, но дураков выяснять наверняка не находилось. В подобные ночи жители запирались в хижинах так плотно, что отравленный воздух не проникал внутрь. Запасов кислорода же в помещениях как раз хватало отсидеться, пока отрава не уляжется. К утру растительность в округе увядала, но очень скоро джунгли восстанавливались от потерь.
Когда процессия приблизилась к деревне, шаман самолично вышел встречать охотников, высматривая что-то среди добычи подслеповатым взглядом. Могло бы показаться, что им движет провидение, однако присутствие знахаря в черте деревни было оправдано распределением обязанностей: пока вождя нет - он за него. Добычу шаман всегда осматривал со всей возможной тщательностью, выбирая самую большую и здоровую на вид тушу. Останки, недоеденные богом из пещеры, забирал себе - это считалось наградой божества за труды ближайшим сторонникам. Последний же ел только внутренности: был особенно охоч до мозга, сердца и легких, изредка питался почками и селезенкой, почти никогда не притрагивался к кишкам, а вот печень всегда оставлял нетронутой.
Внешностью шаман напоминал жабу, имел сильные ноги, но слабые руки и такое же зрение, не приспособленное к дневному свету. Частичная слепота - характерная черта шаманов племени. Считалось, что те, кто родился с пеленой на глазах, отмечены Богом из пещеры; считалось, что это именно Бог расправил им легкие, наполнив те жизнью с первым вздохом, тем самым даровав часть своей благодати, а зрения лишив ради баланса. Они взамен получали возможность видеть то, что другим не дано, и способность к творению магии. Наделялись частью мудрости божества, а по достижении половозрелости становились наставниками в духовной части жизни племени, приходя на смену прежнему шаману, который был обязан обучить преемника ремеслу. Если же в одном поколении рождалось несколько таких детей, их отправляли вглубь пещер, где Бог сам определял более достойного кандидата. Обратно возвращался только один.
Среди Гвадатаи было распространено поверье: поколение, в котором не родится ни одного шамана станет последним поколением их народа. Случись так, это бы значило, что Бог из пещеры отвернулся от них.
Вождь племени недолюбливал шамана за то, что тот был полной его противоположностью; за то, что его урожденно почитали больше, несмотря на все старания вождя по обеспечению деревни, и за черную, гнилую и двуличную натуру, которую, сквозь лицемерную маску на лице колдуна, без труда смог бы разглядеть и несмышленый ребенок. Шаман вечно улыбался, и улыбка его была натянутой, холодной, лишенной эмоций, как улыбка огра - не подкреплена истинным переживанием, и внешностью он тоже во многом походил на огра, только крошечного и слабого. Изо рта колдуна воняло трясиной, даже когда не говорил, а уж его гнилые зубы не взял бы в качестве трофея на ожерелье ни один воин племени.
В тот единственный раз, когда шаман пошел на охоту вместе со всеми, вопреки мольбе других не совершать опрометчивых поступков, подвергая риску существование всего их замкнутого общества, и только если по собственной глупости, на него напал увечный леопард, доживавший последние дни. Будучи голодным, зверь ограничился одним укусом, выдрав кусок плоти из ноги. Да так и сдох в страшных муках, отравившись, - его бездыханное тело вскоре обнаружили в кустах подоспевшие на вопли раненого следопыты. С тех пор колдун хромал и избегал отходить далеко от пещеры, чего и до происшествия не делал без крайней на то нужды.
Увидев, что шаман решительно направляется к ним, охотники нахмурились пуще прежнего, а вождь, едва завидев его приближение, внутренне собрался с силами терпеть нежелательное присутствие рядом с собой. Ему вовсе не жалко было отдавать добычу сущности, которой никогда в глаза не видел - вождь, как и все Гвадатаи, почитал Бога из пещеры, считая того благодетелем - однако конкретно данного шамана ненавидел и презирал настолько сильно, насколько можно ненавидеть и презирать человека просто за то, что он существует и за то, какой есть от природы. Удостоив вождя и советника сухим кивком, а прочих мужчин так и вовсе не замечая, колдун принялся в своем обыкновении прохаживаться вдоль рядов носильщиков, с видом знатока осматривая туши, словно купец, прицениваясь к товару.
Из крупных млекопитающих среди добычи встречались ленивцы, муравьеды и кистеухие свиньи, несколько нерасторопных детенышей окапи (их взяли живьем) и тапиры; от пернатых - преимущественно туканы и попугаи (наземных видов птиц, вроде индейки, так глубоко в Лесу не водилось). Эта охота удалась: добытого мяса должно было хватить деревне на несколько месяцев безбедного существования. Если же охотиться слишком часто и неумеренно, звери непременно сменят место выпаса и тогда придется пересмотреть рацион. Настоящего голода и болезней Гвадатаи никогда не знали.
Шаман замер, остановившись посередине процессии, так и не достигнув ее конца. Еще прежде, чем увидеть, он учуял присутствие чужого по запаху, а также тем другим, присущим ему диапазоном чувств, доступных только избранным. Когда широкие ноздри приплюснутого носа втянули воздух, глаза колдуна затуманились еще сильнее. Подойдя к человеку вплотную, он принялся ощупывать его своими грязными и скользкими пальцами. Куда холоднее, чем руки обычных людей, они, судя по ощущениям, возникающим при касании, должны были принадлежать земноводному, но никак не представителю теплокровной расы.
Кропотливее прочих частей тела шаман подошел к изучению лица. Колдуна привлекло пятно энергии на челе больного, равных которому по чистоте сияния не встречал доселе. Это сияние смог бы увидеть только посвященный в таинство магии, подготовленный должным образом. Обладай такой подготовкой хоть кто-нибудь из отряда охотников, он бы ни в жизнь не подверг опасности племя, притащив чужака сюда, в деревню. Неизвестный, к тому же, отличался могучим духом и сильной волей, развитой десятилетиями упорных тренировок, нелегкой жизнью, а также многочисленными актами вхождения в контакт с потусторонним - духом и волей волшебника. Случись им встретиться на равных условиях - будь неизвестный в здравии и не связан - шаман бы ни за что не вступил в открытое противостояние с ним. В настоящий же момент бессознательный маг находился в странном состоянии транса, из которого, по всей видимости, не мог самостоятельно выйти, как бы застряв между двумя мирами: миром физическим и миром духов. Такое очень часто случалось с новичками в сфере внетелесных путешествий, но нередко и с опытными странниками, столкнувшимися по ту сторону с чем-то или кем-то сильнее себя и в результате потерявшими связь с телом. Сейчас абсолютно беспомощный и преисполненный энергии чужак представлялся колдуну идеальной кандидатурой в жертву Богу из пещеры.
Повернувшись к голове отряда, но не видя ее, шаман крикнул издалека, направляя свой взор примерно в то место, где по его расчетам стоял вождь:
- Я выбираю этого! - голос у шамана был осевшим, хриплым и невнятным, но громким и всегда с повелительными нотками. Когда начинал говорить, казалось будто за много лет до этого не проронил ни слова. Вождь услышал его и кивнул. Среди Гвадатаи, в том, что касается общения, превыше всего ценилась лаконичность - в этом они были схожи с большинством племен Палингерии. Но далеко не все шаманы выражались кратко: им, как духовным лидерам и знахарям, прощались многие странности, из числа порицаемых, а зачастую и откровенные преступления, которые рядовым членам общин никогда не сошли бы с рук вот так просто, по умолчанию.
В деревне охотников встретили тепло; ближе к вечеру, как и всегда после успешного возвращения добытчиков домой намечался праздник. Туши сложили на кучу по центру деревни, вокруг них тут же образовалась голосливая толпа, где каждый участник столпотворения стремился урвать кусок побольше. В то время, как вождь делил и раздавал мясо, двое крепких мужчин из охотников, отвязали чужака от жерди и перевязали по-иному, сведя руки и ноги за спиной. Один из них, затем, взвалил бесчувственное тело на плечо и вместе с шаманом они ненадолго вышли за пределы деревни.
Вход в тоннели был скорее норой или даже ямой, нежели пещерой, хотя условно все же мог считаться таковой. Никакой горы или возвышенности, куда бы углублялся тоннель, и в помине не было, - лишь отверстие в земле, прямо под ногами, которое так легко потерять среди зелени, цветов и гудящих насекомых-опылителей. Эта поляна - светлейшее место окрестностей, здесь деревья расступались и свет без препятствий достигал земли, - священное место Гвадатаи. Поляна располагалась прямо за домом вождя, но загороженная кустарниками и низкими деревьями, не была из деревни видна. Шагах в тридцати вперед от входа в пещеры начинался обрыв, в пятнадцати - на запад от края - гремел водопад. В наиболее дождливые из сезонов поток воды струился так сильно, что земля сотрясалась; сейчас ощущалась лишь легкая вибрация - слабое подобие, отголосок той дрожи. Снаружи, ближе к поверхности стены входа состояли из утрамбованной земли, ниже начиналась порода и там - во тьме и сырости - оно обитало.
Хижина шамана спряталась в тени. Как и Бог из пещеры, избранный им колдун не терпел тепла и сухости. Она каркасом состояла из трех длинных и толстых балок, в определенной точке своей длины, перекрещенных между собой. Поверх каркаса постелили мелкие ветки, а получившуюся конструкцию затем укрыли листвой, обеспечивая дополнительную защиту от дождя. Пожалуй, что только от дождя она и могла защитить поначалу, теперь же, когда листва пожелтела и частично опала, а изначально дрянная и хлипкая конструкция износилась и расшаталась еще больше, каждый ливень крыша текла так, что спрятавшись под кроной любого высокого дерева джунглей и то суше будешь, чем пережидая под ней.
Шаман не сам строил себе укрытие и это было видно по качеству труда: если бы человек работал на себя, результат получился бы куда лучше. Хижина шамана не была храмом. Гвадатаи же почитали не самого шамана как человека, но шамана, как пост, который тот занимал, - шамана как символ мудрости, защиты и благодати. Примерно та же ситуация сложилась с вождем, только вождя можно свергнуть и переизбрать в любой момент, если тот не справляется или нарушает заветы предков, что по здешним нравам еще хуже, а вот с шаманом так не получится: его избирал сам Бог - не люди! Богу и решать, когда колдуну уйти на покой. После смерти шамана не хоронили на болоте, как всех прочих людей, но приносили его прах в жертву Богу из пещеры, как бы возвращая дарованное могущество. В отличии от других жертв тело шамана исчезало бесследно, подобно невиданному здесь снегу в период оттепели.
До того, как принести что-либо в жертву, его следовало сначала подготовить, как того требовала традиция. Прежде, чем приступить к столь важному процессу Шаман дождался, пока охотники уйдут - простым смертным не следовало вникать в таинство служения, легко способное посеять смуту в сердце неподготовленного человека. Они не стали временить с уходом, спеша домой на дележ добычи и просто опасаясь места, не желая оставаться здесь дольше необходимого. Тогда, удостоверившись, что он остался наедине с бесчувственным чужаком, шаман приступил к помазанию. Колдун раздел его догола, сбросив странную одежду человека, пока еще крепкую, но потихоньку приводимую в негодность суровыми условиями Палингерии. Затем, из специальной емкости - продукта примитивной лепки местных, колдун извлек скользкую и густую субстанцию, по цвету и вязкости напоминающую слизь или деготь. Этой субстанцией он тщательно покрыл его тело. После приступил к окуриванию специальной смесью наркотических трав, растущих на топях, грибов из пещер внизу и птичьих экскрементов. Пламя развел за счет трения, посредством вращения тонкой палки о брусок, - такой способ был общепринятым среди Гвадатаи и племен у опушки Леса, не ограниченных в доступной древесине.
Мордрет спал и видел сны. Со временем обрывки из разрозненных и бессвязных воспоминаний становились все более последовательными, яркими и четкими, а по мере того, как они упорядочивались приходило и осознание самого себя. Так, по кусочкам и постепенно, личность волшебника собиралась воедино. Тот пережиток прошлого - та череда воспоминаний, что увидел последней, его памяти не принадлежала. По всей видимости, отрывок принадлежал памяти места, где сейчас находилось его бесчувственное тело.
Он увидел поляну без деревьев среди джунглей и множество людей, одетых в простые по крою наряды из неизвестной ему ткани. Они не имели при себе доспехов или оружия. Одежду покрывала сложная вышивка странных символов, состоящих из пересечений линий и сочетаний геометрических фигур, чем-то напоминающих те, что волшебник видел в зиккурате, но в отличии от последних, эти изначально были выстроены как полагается и содержали конкретный смысловой посыл. Люди говорили между собой на странном диалекте, незнакомом Мордрету, но смутно знакомом его естеству, равно как и естеству любой сущности этого мира и множества других миров. Интуитивно он понял с первого взгляда, еще задолго до того, как дошел умом, что перед ним древние ултарцы. Собравшись у странной норы в земле, от которой разило смертью, возможно последние представители древней цивилизации зиккуратов проводили ритуал мистического значения из тех, что ныне забыты.
Поляну покрывали линии песка, принесенного сюда извне, почва же, сама по себе содержала достаточно глины. Часть из людей окружила дыру, образовав своими телами замкнутый круг, часть ходила вокруг них по поляне, орошая песок кровью из глиняных амфор, выполненных с особым мастерством и покрытых той же символикой, что и одежда. Рядом шумела река и гремел водопад, а оттого жидкостью была пропитана почва и воздух наполнен влагой.
Ултарцы гортанно пели, как одержимые раскачиваясь телами в первобытном танце, а нечто, заточенное в земле, безуспешно пыталось прорвать заслонку установленного ими барьера. Его попытки сопровождались воями и стоном, безумным хохотом и плачем, будто тысячи существ единовременно корчились в агонии, испытывая невообразимую боль, - тысячи загубленных душ. По мере того, как ритуал близился к завершению, пение становилось все громче. Вскоре оно затмило собой даже шум водопада, уносясь далеко в небеса и теряясь за пределами туч пасмурного неба. Грянул гром и блеснула молния, воспламеняя одно из исполинских деревьев Леса, что чем глубже в чащу, тем массивнее становились в высоте и обхвате стволов, густоте и масштабе крон; пошел дождь и он не дал пожару распространиться.
Под шум дождя из зарослей на поляну выбрались люди. Они двигались странно - не так, как должно живому, а кожу имели серую. Их нагие полуразложившиеся тела, лишенные и капли крови, были покрыты тиной и пиявками в местах разрезов на запястьях; шаги мертвецов заглушала гроза, а из приоткрытых ртов, ноздрей, ушей и даже сквозь поры кожи исходил туман. Разряды молний, беснующихся наверху, отражались в пелене их мутных глаз. К финалу последнего раската грома живых на поляне не осталось. Свежая кровь пропитала почву и удержала барьер от падения. Ритуал не был завершен, однако его мощности хватило на то, чтобы веками удерживать существо, обитающее под землей.
С течением времени барьер ослабел и миазмы начали просачиваться сквозь поверхность, чаще всего находя выходы среди зыбкой почвы на болотах. Они овладевали умами спящих потомков ултарцев, деградировавших к тому моменту в силу множества причин, искажая и так скудную память о предках, умерщвляли плоть и заставляли тех поклоняться Богу из пещеры, принося ему кровавую дань. С той поры звери покинули владения Гвадатаи, а запечатанная сущность, с каждым годом становилась все ближе к желанному освобождению.
Мордрет очнулся глубоко под землей. Его кожа невыносимо зудела, покрытая слоями вещества наподобие застывшего олова, а любые попытки ее почесать, и вообще, - любые движения, провоцировали жуткие мигрени. Запястья и лодыжки волшебника были сведены вместе и, в таком неловком положении, туго перемотаны веревкой. Он находился в пещере, не самой большой среди тех, в которых ему довелось побывать на своем веку. В неровных стенах было множество трещин и пробоин, из некоторых текла вода. Она по капле собиралась в самой низкой точке пещеры, так, что сейчас там была небольшая лужа. Здесь царила кромешная тьма и, хотя для волшебника, вроде него, плохая видимость обычно не препятствие, почему-то магия и расширение диапазона чувств, даруемое ей, была ему здесь недоступна.
Ворочаясь в попытках освободиться, кончиками пальцев Мордрет случайно зацепил на стене острый и выпирающий край, порезавшись, - тогда к воде внизу домешалась его кровь. Об этот же край, он, кое-как сместившись, принялся пилить веревки, ерзая и раскачиваясь всем телом, однако те были слишком крепкими и не хотели поддаваться его напору. Рано или поздно он бы все равно их допилил, но не имея понятия о степени опасности, которая ему угрожает, Мордрет стремился как можно скорее освободиться от пут, увеличив тем самым шансы на выживание. Ускорившись, он получил несколько болезненных ран, рваные края которых кровоточили, однако в качестве вознаграждения за проявленное рвение заработал долгожданную свободу, а обретя ее, пополз к ближайшему проходу, из которого дул ветер.
Голое тело, незащищенное одеждой, на сквозняке быстро околело. Ситуацию немного смягчала корка, покрывающая его: она притупляла чувствительность к перепаду температур.
Тоннели были узкими и круглыми, нерукотворными. Короткие, но многочисленные, они соединяли полости в земле, вроде той, в которой волшебник обнаружил себя, придя в сознание. На стенах встречались следы от зубов, лопатообразные и непохожие ни на что, виденное Мордретом ранее, - вероятнее всего, тоннели эти были выточены неизвестным существом, не брезгующим, помимо прочего, полакомиться камнем.
В хитросплетениях здешних лабиринтов несложно было запутаться и, если бы не ветер, он бы наверняка потерялся. Один тоннель сменял другой, а в каждой последующей пещере, встречалось сразу несколько разветвлений и ничего более: здесь не было ни шерсти, ни чешуи, ни скорлупы яиц - ничего из того, что могло бы указать на происхождения хозяина этого места, но вот его присутствие, - присутствие явственно витало в воздухе, затхлом, сыром и пропахшем смертью. Изредка ему на пути встречались грибницы и тогда, ежесекундно ощущая страшный голод, терзающий внутренности, Мордрет прерывался на быструю трапезу. Жизнь научила его есть, когда дают, а желудок был благодарен пище даже в минуты опасности.
Ветер дул неравномерно, то и дело прерываясь, и в такие моменты тишины, волшебник слышал стук собственного сердца, ждал и мотал головой, не позволяя скверным мыслям брать над собою верх. Каждый раз, когда ветер возобновлялся, у него отлегало от сердца, ведь почему-то он был уверен: наступи сейчас полный штиль, - его песенка спета.
Мордрет пробирался вперед и иногда тоннель уходил вверх, а иногда снова опускался. Так продолжалось, пока волшебник не ощутил себя настолько потерянным, что подобные перемены проходили мимо него. И с того момента он не мог быть уверен даже в примерном направлении собственного движения.
Во время преодоления очередного перешейка Мордрет, потеряв бдительность и перестав прощупывать местность впереди себя, упустил яму и кубарем в нее скатился.
Пещера, в которой очутился, была куда просторнее тех, что встречались ему прежде. Здесь было точно также темно, но, что более важно, он ощутил наличие чего-то еще рядом собой и от этого ощущения авантюристу стало дурно. Спустя мгновение из дальнего угла пещеры раздался громкий свист и тут же секунду магу в лицо ударил порыв ветра. А вместе с тем порывом пришло и осознание допущенной им оплошности: то, что принял за сквозняк, понадеявшись на спасение, было ничем иным, как дыханием хозяина подземелья. Таким образом, все это время маг упрощал врагу задачу, двигаясь в его логово. Ему повезло, что существо спало - верно единственное, что спасло волшебника от мгновенной расправы. Теперь, зная расклады карт чуть более подробно, он предпринял попытку выбраться из западни.
Мордрет пошел вдоль стены, медленно и тихо, к ближайшему выходу из пещеры. Мрак в глубине ее шевелился. Он был живым и словно тысяча скользких щупалец извивалось во тьме, так ему мерещилось. Волшебник ощущал их, а временами, когда щупальца те почти касались его, кожа в местах, что находились ближе всего к траектории их движения немела. С потолка срывались капли воды, и двигаясь, он вздрагивал каждый раз, услышав плеск, с которым те разбивались о пол. Казалось, вечность минула с тех пор, как он очутился здесь. Не меньше вечности прошло, прежде чем маг достиг проема искомого тоннеля и исчез в нем.
Ветер дул в спину Мордрету - таинственное существо дышало ему в затылок, а он уползал прочь. Пальцы рук дрожали так, что сейчас Мордрет, пожалуй, не рискнул бы поставить на себя, как стрелка или картежника, однако в общем и целом тело его слушалось, что само по себе было хорошо. По крайней мере, волшебник не впал в ступор, сгубивший многих искателей приключений, в том числе, и куда более опытных, чем он сам.
Мордрет довольно долго блуждал по ходам, сменяя одну пещеру на другую, пока не услышал характерный звук. Тогда замер, ожидая пока не прекратится очередной порыв ветра, а когда это случилось, и убедившись в том, что чувства его не подводят, устремился на шум водопада. Отчаяние, к тому моменту почти достигшее апогея, отошло на второй план - его отодвинул туда спасительный грохот воды. По мере приближения к выходу из пещер, Мордрет ощутил дрожь, что лишь придало ему сил и усердия.
На дворе была ночь и небо озаряла Нут, а водопад находился немного левее того выхода в отвесной скале, до которого Мордрет добрался, двигаясь на шум. Внизу был бассейн, куда падала вода и здесь могучее русло реки Араи расходилось на несколько рек поменьше. Они, змеясь, убегали далеко в Лес, теряясь среди деревьев. Вдоль стен утеса росли лианы, на вид достаточно крепкие, чтобы удержать вес не слишком тяжелого человека и Мордрет скорее склонялся к тому, чтобы взобраться вверх по ним, нежели спрыгнуть вниз, где примерно с равной вероятностью он мог как выжить, так и погибнуть, разбившись об острые камни, вероломно скрытые бурлящей водой.
Он утолил жажду из выемки на краю, куда добивали брызги водопада, удостоверившись, что жидкость там достаточно чистая. Затем проверил ближайшую лиану и уже почти решился на подъем, когда внезапно, ногу его обхватило нечто цепкое и большое, и одним могучим рывком протащило, распластав на животе, несколько метров вглубь пещеры, а там перевернуло. Мордрет встретился лицом к лицу с женщиной нечеловеческих размеров и не из плоти да крови, но из глины. Лицо ее улыбалось и ничего не выражало. Оно было круглым, а по форме и габаритах напоминало щит воинствующего племени Ушуру, где было принято наносить на доспехи и тела изображения страшных чудовищ, чтобы отпугнуть смерть. Это же существо олицетворяло смерть, Мордрет знал с чем столкнулся, - со Сфингой - ужасом Ултара.
Сфингой в культуре цивилизации зиккуратов было принято называть статую, в которую вселилась сущность демона, в силу тех или иных обстоятельств. Древние ултарцы обладали развитой демонологией, знание которой даже во времена задолго до забытой эпохи - пик расцвета могущества чародеев - были покрыты завесой тайны. Лишь немногие отваживались практиковать ее, и еще меньше - записывали результаты своих изысканий. Как следствие этого, большая часть знаний демонологии носила стихийный характер и так и не была оформлена в полноценную дисциплину. Практикующие ее волшебники проводили ритуалы и обряды, устаревшие еще до их рождения, как следствие - неэффективные, а также смертельно опасные и противные природе, какой ее задумывал создатель сущего. Они, во всевозрастающих запросах своих, взывали к сущностям Бездны, коим нет и не было места в изначальном замысле творца. Когда же магия пришла в упадок, о демонологии забыли, как о страшном сне, и лишь в немногих глубинках мира, местах, где не ступала нога человека вот уже долгие тысячи лет, сохранялись плоды и результаты тех порочных экспериментов. Говоря же о сфинге, мы, за редким исключением, говорим не о целенаправленном одушевлении, но о проклятии, которое не снять, - проклятии, которое навлекли на себя и своих потомков волшебники, постигшие запретную сторону магии.
Мордрет лежал обездвиженный под весом существа. Оно обхватило его руками, зажав в тисках объятий передних конечностей, в то время, как прочие руки сфинги были сокрыты темнотой тоннеля. Статуя не имела стоп, а многочисленными ладонями упиралась в пол, стены и своды, передвигаясь по подземелью, как паучиха. Становилось ясным, что за инструмент оставил следы на стенах ходов, когда прокладывал их - это были вовсе не зубы, как Мордрет предположил сначала, но ногти на концах длинных пальцев сфинги. Ее глаза были чистейшими сапфирами, инкрустированными внутрь глины, а тело покрывали письмена. Из ноздрей и рта существа с громким свистом и клубнями вырывался туман - те самые миазмы, что в некоторые из ночей поднимаются на поверхность и посещают деревню Гвадатаи, в поисках жертв, свыше тех, что причитаются, согласно учению религиозного культа аборигенов, - истинная сущность демона.
Пышные, но твердые каменные груди Сфинги упирались магу в живот, не давая тому сделать полноценный вдох. Он по-прежнему не имел доступа к магии, но даже обладай таковым, ничего не смог бы предпринять, к тому же был парализован веществом, покрывающим его от головы до ног. После прикосновения существа, затвердевшее оно превратилось в кокон, обездвижив чародея.
Огромное женское лицо опустилось ниже, зависнув в дюйме от волшебника, а бесформенный туман образовал сгусток, напоминающий язык, и этим отростком сфинга потянулась ко рту Мордрета, прильнув к нему и проникая внутрь, сквозь щель между губами. Сознание вновь померкло, как тогда, в зиккурате, когда к нему прикоснулась сущность, обитающая на вершине шпиля таинственной башни, - Гнозис. Только сейчас положение напомнило о нем, а вместе с тем, как он вспомнил имя сущности, его чело, что было померкло, отрезанное от магии, вновь загорелось сиянием чистого знания. И едва это произошло, как сфинга тут же отпрянула от волшебника и со страшным свистом, испуская миазмы, исчезла во тьме тоннеля, напуганная тем заревом, смертельным для существ подобных ей. Вскоре подвижность вернулась к нему, но еще некоторое время маг лежал, тяжело дыша и приходя в себя.
Шаман ожидал, пока Бог из пещеры окончит трапезу у входа в подземелье, - ожидал, задумчиво глядя на голубоглазую красавицу Нут в вышине, над головой. Вот уже несколько ночей на небосвод выходила только вторая луна, что нарушало природный ход вещей. Впрочем, у лунарного цикла никогда и не было четкой системы, строгого свода правил, или графика. Ученые, проводящие исследования по данной тематике, независимо друг от друга и в разные временные промежутки развития науки приходили к одному и тому же выводу, что ежели некая систематичность в этом вопросе и имеет место быть, она непостижима уму человека; не их - это уж точно. Шаман ничего не знал об исследованиях, он просто подмечал перемены и несуразицы в том, что его окружало, а следовало бы наслаждаться миром, не обращая на них внимания.
Его жизнь оборвал удар булыжником по затылку, если конечно эту подзатянувшуюся агонию, хоть под каким-либо углом можно назвать жизнью. Тело мертворожденного перестало биться в конвульсиях, только когда последняя капля тумана покинула его легкие. Все это время рука шамана тянулась к запечатанном сосуду, хранящемуся в кармашке пояса, сплетенного из веревок.
Свою одежду Мордрет нашел в дрянном шалаше колдуна, но не нашел кинжала и потому дальнейший путь его лежал в деревню.
Гвадатаи праздновали, одурманенные брагой из ягод. Они танцевали вокруг огромного костра, ели и пили до отвала; пели и совокуплялись прямо там, на земле, как дикие животные. Но только не вождь - вдалеке от общей массы веселящихся туземцев, он сидел, развалившись у входа в общинный дом, лаская трофейное оружие.
Отблески пламени костра отражались в рубине кинжала, очаровывая его и привлекая. Чем дольше вождь смотрел на камень, тем глубже погружался в него, утопая в багровой поверхности точеных граней. Камень говорил с ним, рассказывал свою историю, показывал события дней, давно канувших в лету, и во всем их неисчислимом множестве былины заканчивались одинаково.
Всякий раз, когда новый носитель заполучал кинжал проливалась кровь и умирали люди. Камень развращал своих владельцев, но еще раньше, до того, как заполучить артефакт, их развращала собственная жадность. Кого-то влекла власть мирская - эти становились правителями, страшнейшими из тиранов. Кто-то хотел могущества иного рода - волшебники, величайшие и темнейшие из всех. Лилась кровь и падали тела: капля крови на вес золотой монеты, уплачена в счет богатства купца, - несметного богатства и сокровищ. Менялись лишь амбиции, не истории: истории всегда заканчивались одинаково - смертью носителя кинжала.
По окончании очередной из былин вождь увидел в камне самого себя, ощутил столь желанное им почтение людей, что превыше почтения шамана. Он увидел, как люди склоняются перед ним, признавая величайшим вождем племени, подобным тем, о которых слагают легенды. Увидел, как ненавистный ему колдун умирает от его же рук в жутких муках, - увидел собственное свержение и тьму пещеры, и страшный суд Бога над ним. Увидел и в ужасе отпрянул, вскочил на ноги, что было мочи швырнул проклятый кинжал далеко в заросли, где его подобрал волшебник. У ног Мордрета лежал опустевший сосуд шамана, на его дне еще несколько минут по уходу волшебника сохранялись остатки тумана.