Я родился и вырос в Фишборне - маленьком городке рыбаков в двадцати милях от Тайдвика. Изредка там бывают торговцы, вместе с товарами они привозят перемены. Когда же в городе нет приезжих, время в Фишборне, как стоячая вода.
Отец никогда не рассказывал мне о своем прошлом, даже с матерью, простой селянкой, он не был вполне честен. И вообще, они редко говорили искренне, никогда с нежностью. Уверен, он женился на ней лишь для того, чтобы иметь служанку и телогрейку. Ничего больше плотской страсти и совместного имущества их не связывало. Ах да, был еще я, нежеланный и нелюбимый.
Никогда отец не уделял мне больше пяти минут в день. Мать вечно горевала о судьбе, даже в молодости выглядела болезненно. Эта несчастная женщина умерла, когда мне едва исполнилось четырнадцать, отец пропал двумя годами ранее. Подробности его исчезновения до последнего времени оставались покрыты мраком, теперь же они овеяны тьмой. Я всегда считал, что он просто бросил нас, сбежал. Ненавидел его за это, презирал. Однако теперь, когда мне известна его ужасная участь, я нашел в себе силы его простить.
Отец подолгу пропадал в сарае за закрытыми дверьми. По ночам, часто страдая бессонницей, я подходил к окну и видел, как свет просачивается через щели в деревянных стенах. В детстве я всерьез подумывал сжечь сарай, который, как мне казалось, отбирает у меня папу. Если бы я это сделал, то быть может, мой отец по-прежнему был бы жив, и мать, не исчезни он, прожила бы дольше.
Отец работал в школе учителем. В классе он словно искал во мне чего-то, я думаю, того же безумия, которое и свело его в итоге в могилу. Во мне этого нет, он понимал это и злился, а я долгое время презирал себя за то, что не подхожу на роль его сына. Очень зря: как теперь понимаю, его бы не устроил даже гений. Только тот, кто даст ему ответы.
Он исчез в ночь большой катастрофы, внезапно постигшей Фишборн. С тех пор здесь не случилось ничего более яркого, и пьяницы в единственном кабаке "Спущенный парус", перебрав лишку, заводят старую шарманку, вспоминают ту ночь в мельчайших подробностях.
Мать слегла с лихорадкой, уже два дня я забочусь о ней. Отец иногда подходит, дает ей какие-то лекарства, а мне указывает, что делать, и снова уходит.
И вот упали первые капли, началась буря, а отца все нет. До середины ночи я стою у окна, а мать все стонет в бреду и зовет кого-то: иногда меня, иногда отца, знакомых, называет случайные имена.
Небо рыдает, молнии, гром. Ветер воет глотками тысяч погибших моряков. Ломаются стволы деревьев, падают на крыши домов, скалы рушатся и исчезают в пучине. Океан беснуется, судный день наступил. И я, будучи вне себя от ужаса, стою у окна и жду, когда отец вернется. Потом вдруг раздается страшный треск, и на мгновение среди ночи наступает день.Словно сотни молний слились в одну и ударили в поместье Оуена Фишброна, одиноко стоящее на скалах. Тень от него нависает над городом призраком былых дней. Некоторые утверждают, что видели в окнах светящиеся силуэты, место считается проклятым. Там давно никто не живет, но поместье имеет сильные корни. Ни один из штормов не смог ему навредить... до той ночи.
Вслед за ярчайшим сполохом последовал такой грохот, что мне почудилось, упало небо. От скалы откололся обломок и вместе с частью поместья Фишборнов уплыл. Я сказал "уплыл", а не "утонул", потому что и правда, он не достиг дна. Поразительно, но, кажется, не все камни тонут, некоторые очень даже плавучие.
Очутившись в океане, этот волшебный корабль дал такого деру от берегов, какого я не мечтал дать в своих самых смелых фантазиях. Теперь-то я знаю, что с ним дальше стало, но тогда тем немногим свидетелям, которые видели, как башня и часть стены поместья уплывают на скале, не поверили, их осмеяли, им объявили сухой закон. И поверьте, нет наказания хуже для человека, живущего в Фишборне, чем ограничить его доступ к спиртному. Это отучило их нести чушь.
Мой отец исчез в ту ночь, и наши с матерью дела ухудшились. На что мы только не шли, чтобы держаться наплаву. Дошло до того, что она штопала исподнее морякам за копейки. Из прежде довольно уважаемой семьи мы превратились в изгоев общества. Потом мать оставила меня, а я, осиротев, оставил мечты повидать мир. Стал рыбаком, как все мужчины Фишборна. Обрек себя на медленное увядание в этом захолустье.
Уже за несколько рейсов я возненавидел океан и тяжелый труд. Но годы очерствили меня и сделали равнодушным ко всему.
Возвращаясь с промысла, я, когда оставались силы, занимался тем, что изучал труды, которые отец хранил у себя в сарае. Там были как записные книжки, так и обрывки страниц, сложенные на стопки и перевязанные веревкой, научные книги, философские трактаты. Не сразу, но частью этого я овладел. Большая же часть так и осталась для меня непостижимой из-за незнания основ.
Из старого выпуска одной известной столичной газеты, хранившегося здесь же, я выведал, что мой отец когда-то был подающим надежды молодым ученым, известным своим эксцентричным поведением и смелыми идеями. Во время одного из его рискованных экспериментов погибла молодая девушка, его ассистентка и невеста, к тому же особа знатных кровей. Официально это был несчастный случай, но недруги только того и ждали. Они, воспользовавшись всем, что на отца имели, вбили последние гвозди в гроб его карьеры и поставили крест на его столичной жизни. Так он попал в Фишборн, так родился я.
В конце концов я оставил попытки понять отца и постарался просто жить, копил деньги, чтобы уехать из Фишборна и все забыть. Ответ пришел неожиданно, когда я его не ждал, да и, честно говоря, знать не хотел.
Всего несколько рейсов оставалось мне до того, как сумма, которую я себе наметил, будет собрана. И настроение мое улучшилось, я предвкушал перемены и вновь обрел надежду на будущее.
Мы вышли в море, и поначалу все шло как обычно. Ничто не предвещало бури, однако, наперекор всем приметам она нас настигла. Моряки верят, если шторм разразится на ровном месте, тому виной Дейви Джонс.
Нашу шхуну метало из стороны в сторону, небо и океан стали одного свинцового цвета. Волны превратились в стены, ветер достиг такой силы, что паруса прогнуло назад, а после одна за другой рухнули мачты. Капитан отдавал приказы, но мы его не слышали, его накрыло волной, никто не разобрал его последних слов.
Каждый понял, наступил последний час. Моряки молились всем богам уже не ради спасения, а моля о легкой смерти. Даже рыбы из нашего улова не хотели возвращаться в воду. Они, вылетая из перевернутых бочек, прыгали не к борту, а от него, к середине лодки. И пусть кто скажет, что рыбы глупы! - вот доказательство обратного.
Я сидел на коленях, вцепившись в обломок мачты. Мои глаза были закрыты, а уши отказывались принимать то, что слышали. Говорят, на смертном одре жизнь проносится перед глазами. У меня было что-то подобное. Тогда-то я и понял, насколько никчемен и жалок. Как никогда я ненавидел океан.
Одна волна могла добить корабль, но шли часы, а смерть все не наступала, и воды даже как-то поутихли. Я открыл глаза и увидел тишь да гладь. И рядом со мной сидели товарищи. Вид у всех был отсутствующим, а глаза остекленевшими. Мне подумалось: "Может, мы на том свете?" Приложив руку груди, я понял, что ошибся. Мое сердце еще билось, и сердца всех рыбаков. Нам казалось, боги смилостивились над нами. Несчастные, о, как мы ошибались...
То, что нам показалось чудесным спасением, на деле было лишь отсрочкой неизбежного. Два дня в океане, ни признака суши. Наши запасы воды и провианта в трюме подходили к концу. Мы не рассчитывали на такой долгий рейс. Плененные течением, лишенные парусов, мы не могли ни на что повлиять.
Однажды ночью дежурный увидел свет вдалеке и разбудил всех. Течение несло нас прямо к таинственному огоньку. Мы прильнули к борту и стали ждать.
Уже давно ходили слухи о "Плавучем маяке". Очередная кабацкая легенда, вроде тех, которые пересказывают все кому не лень, перевирая и приукрашивая на свой лад. Если вкратце и обобщая, то есть в океане остров, на котором стоит маяк, неизвестно кем построенный. На словах многие видели его, а на деле, очевидно, многие врали, и никто, даже явные вруны, не могли сказать точно, что, кроме маяка, есть на том острове. Никто никогда на него не высаживался, все только видели издалека.
Мы были первыми, кто ступил на него, первыми и, надеюсь, последними. Именно для того я пишу это послание, когда жить мне осталось до захода солнца, чтобы никто никогда не искал "Плавучий маяк". Запомните, не все спасение, что свет. И мотыльки летят к огням и гибнут в них, сгорая. Вот так и мы, как мотыльки, отличие лишь в том, что нас вел не инстинкт, но чья-то ужасная воля, страшный Рок.
У острова то, что осталось от шхуны, село на мель. Мы спустились и направились в сторону странного здания, возвышающегося над морем и сушей. Еще с борта мне показалось, я узнал его. Руководствуясь здравым смыслом, я оттолкнул эту мысль как невозможную. Но когда я приблизился к развалине, то понял, это действительно башня поместья Фишборнов. Меня нагнало прошлое, мне вспомнился отец.
Не я один узнал башню, все мы росли в ее мрачной тени, но никто ничего не сказал, как и никто не решился отправиться внутрь здания. Люди бормотали заговоры, хмуро поглядывая в сторону развалины, но не все были так суеверны. Многие радовались суше: как малые дети, они падали на колени и целовали голые скалы.
Этот остров... Я не понимал, откуда ему взяться. Никак не мог обломок скалы, отколотый молнией, быть таким большим. Здесь даже росла трава, а значит, была пресная вода. Люди вырывали странные стебли и жевали их, упиваясь мизером жидкости, которая в них содержалась. Они ложились на спину и засыпали, ощутив под собой надежную опору.
Я долго сопротивлялся зову прошлого, но в конце концов сдался и направился к входу в башню. Внутри было черным черно, тусклый свет проникал сквозь стрельчатые окна, в некоторых даже сохранились осколки витражей, похожие на оскаленные зубы.
Странный нарост разрушил пол и пробил крышу здания, не то растение, не то животное, не то и вовсе минерал. Я сразу понял, это именно он светит по ночам, вернее, его навершие.
Взбежав по лестнице, многие из ступеней которой провалились, я попал на последний этаж башни, выше которого крыша. Там, среди обломков истлевшего стола, я нашел дневник и отца. Я узнал его по обрывкам одежды, но даже без них, никто другой здесь лежать не мог.
С содроганием я прикоснулся к дневнику, но вопреки моим опасениям он не рассыпался в прах. Какая-то сила сохранила его, должно быть, та же, что привела меня сюда.
С первых слов я узнал его почерк и погрузился в чтение. Последний лучик солнца припал на заключительные строки. И вместе с ним дрожь сотрясла основы здания, с крыши полился свет, не солнечный, не лунный. Снаружи послышались крики. Я знал, что это, и знал, что делать. Взяв в руку камень, я побежал на крышу.
Нарост заканчивался глазом. Из него исходил свет. Сейчас глаз смотрел вниз, и, проследив за его взглядом, я увидел пекло. Некий студень выбрался из моря на сушу. Он двигался очень медленно, но в момент его появления мои товарищи спали, никто не дежурил, никто не ждал беды. Как и недавняя буря, ужас нагрянул внезапно, но в этот раз это и правда был конец.
Субстанция пожирала людей заживо. Они просыпались от дикой боли и кричали, глядя на то, как растворяются их плоть и кости в адском студне, пытались выбраться, но своими метаниями лишь ускоряли гибель. Недолго они кричали, очень скоро последняя голова захлебнулась, минуту спустя от моих товарищей не осталось даже костей. Покончив с людьми, оно набросилось на шхуну, дерево - тоже жизнь.
Чудовище обитает под обломком скалы. Башня стоит на нем, а все остальное - панцырь - наросло уже позже.
Размахнувшись, я ударил камнем по глазу, и тот, моргнув, потух.
На следующий день после того, как я ослепил его, глаз снова загорелся. За день оно отрастило его.
Я пишу это предупреждение в надежде, что тот, кого сюда однажды занесет, прочтет его и уплывет раньше, чем будет слишком поздно.
Сейчас утро, я проведу свой последний день в раздумьях, а на закате прыгну в воду и буду плыть до тех пор, пока, обессилев, не утону. Надеюсь, дно милосерднее суши.