Размахивая мачете, путник рубил заросли, пробираясь сквозь дебри. Не на открытую местность, но углубляясь в чащу. На бедре его крепился кинжал в ножнах, инкрустированный драгоценным камнем - рубином. У кинжала кривое и волнообразное лезвие - таким заросли не порубишь: слишком короткое и легкое, и баланс не тот. На голове - широкополая шляпа с москитной сеткой. И во всем прочем одет, как и подобает исследователю: просто, практично, из соображений необходимости, - по-походному. Одежда его пропотела так, что на спине и даже на затылке сквозь плотную ткань головного убора проступили пятна. Путник тяжело дышал; эти заросли - не то же самое, что обычный лес: двигаться по ним гораздо труднее и куда больше сил уходит на борьбу с густой растительностью. Еще здесь очень душно - так душно, что чем ближе к сердцу Леса, тем больше кажется, что находишься в огромном парнике. Это и был природный парник, а также террариум, серпентарий и вольер.
Лес Палингерии никто и никогда не называл. Местные - потому что незачем, первооткрыватели из цивилизованного мира - по той простой причине, что слишком уж много в нем всего намешано, а лучше, чем Лес - здесь и не скажешь, пожалуй. К тому же Лес не был ограничен территориально: где ему вздумается - там и рос. И хотя во многих частях Палингерии росли деревья, в том или ином виде, - не все из них были Лесом. И не все леса за ее пределами были. В первую очередь потому что Лес - это единство во множестве, как и магия, как и любая другая вещь мира, окружающего нас - все берет начало от фундаментальных частиц - основ мироздания, усложняясь на каждом следующем уровне бытия, но не теряя, при этом, взаимосвязи.
Каждый взмах мачете, таким образом, лишал дерево ветки или укорачивал лиану, разделяя ее, по сути дела, на две части: условно живую и относительно мертвую. Эта отрубленная часть тут же терялась среди зелени под ногами путника, среди дерна и мха, где ее, в скорости, разложат на составляющие насекомые и бактерии, впитает земля, а после - часть из них даст начало новым росткам, а быть может, - новым ветвям того же дерева, что пострадало.
Каждый взмах мачете также порождал вибрацию. Родившись, она взметнется вверх по лиане и вспугнет бабочку, собирающую на цветке нектар. Бабочка взмахнет крыльями, роняя пыльцу, и упорхнет, а где-то далеко-далеко, к примеру, на Бегемотовом берегу, от того взмаха случится очередной обвал и песок вперемешку с камнями, опустится с Сыпучих гор, в очередной раз погребая под завалами окраины и обновляя пустыню.
Или взять тот же Каменный лес - движущуюся часть Палингерии - может ли бабочка разбудить носорога? Ведь никто не знает в точности, что заставляет големов древности пробуждаться раз за разом и обрушиваться стихийным бедствием на жизнь, обитающую у их ног; что приводит в действие часовой механизм этих бомб? И тогда, двигаясь по цепочкам причинно-следственных связей, один взмах крыла бабочки, задев струну мироздания, способен уничтожить десятки тысяч организмов. И если один взмах бабочки способен натворить столько дел глобального масштаба, что может сотворить человек, необремененный моралью и неразборчивый в методах? Тот, кто ради достижения заветной цели не побрезгует прибегнуть к знаниям, оттого и забытым, запретным да порицаемым, что слишком уж много власти способны они сосредоточить в руках одной личности. Человек, чья истинная и глубинная цель, как раз-таки и состоит в их накоплении - культивации собственного могущества, но никак не в обогащении, стремлении к свободе и лучшей жизни, как утверждает сам себе, - избавлении от необходимости преклоняться перед прочими сильными мира сего.
Медленно Мордрет продвигался вперед и между ног его, и по деревьям вокруг, и в воздухе, переполненном дурманящими испарениями местной флоры, сновали насекомые; на насекомых охотились рептилии и земноводные; поблизости и вдалеке были слышны шорохи и голоса зверей покрупнее; над головой кричали птицы и в то время, как трели одних пернатых были милозвучны, другие - раздражали слух. Вот только все это отошло на второй план в пылу ожесточенной схватки разума и сердца, битвы всецело охватившей дух исследователя. Не замечалось среди монотонного труда, терялось среди мыслей о том, что будет, когда найдет и овладеет искомым.
Он был здесь в поисках зиккурата - святилища цивилизации, прежде обитавшей на территории Ултара - соседствующей с Палингерией земли. В том крае, побережье которого омывает океан на востоке, на северо-западе почти во всех местах отрезанном от Палингерии горами, и совсем уж на дальнем севере, плавно перетекающим в смертоносную пустыню Гебал - в Ултаре - сухом и черством крае глины, песка и соленой воды; крае крови и жертвоприношений, свыше трех тысячелетий назад обитала цивилизация зиккуратов. Название ей присудили историки на основе материала археологических раскопок, и, хотя Ултар, на сегодняшний день, располагается гораздо дальше от цивилизованного мира, чем Палингерия, он гораздо легче поддается изучению, будто бы что-то внутри зиккуратов - храмов-средоточий культуры - поразительно хорошо сохранившихся спустя века забвения, алчет быть найденным и вспомненным.
Древние ултарцы поклонялись звероподобным божествам, сосуществующим с ними бок о бок, веруя в четыре начала: глину, песок, воду и кровь, - четыре начала из которых состоит мир. У них не существовало четкого деления между живым и мертвым. Приверженцы культа, по мнению многих современных ученых, ошибочно считали падшего бога Миноша демиургом - создателем всего сущего, о чем свидетельствует частое применение его образа в скульптуре и архитектуре. Образ Миноша, в той или иной ипостаси, встречается во многих других верованиях, однако, что примечательно, никогда под другими именами. Его знают только как Миноша, бога падшего и темного. Несмотря на различия в языке и традициях разных народов, будь то практикующие поклонение или же порицающие его деяния, запечатленные в древних мифах, - во всех этих случаях падший бог не является исключительно злым или добрым. Среди всех прочих богов мировых религий, он, в описании своем, сущностью больше всего походит на человека: обиженного сына, ревнивого творца, замахнувшегося на стезю создателя всего сущего и максимально приблизившегося к покорению той запретной и недостижимой вершины созидания. В качестве символа Минош - это тщеславие и падение, но Минош - это также и творение без любви; творение как ремесло, поверхностное и неодухотворенное. Помимо этого, и что справедливо для всех исследованных регионов суши, Минош олицетворяет жизнь и смерть, и то, что в промежутке.
Согласно общепринятому мнению цивилизация зиккуратов никогда не выходила за пределы Ултара. Тому способствовали географические особенности региона, а также непостижимо высокий уровень развития и, в виду последнего, - оторванность древних ултарцев от прочих народов-современников. Если не учитывать практику кровавых жертвоприношений, во всем остальном - это была мирная культура, построенная на науке, религии и искусстве, без развитого военного ремесла. Находясь на пике процветания, они во многом опередили время, создавая архитектурные шедевры, возможность существования которых нет рационального объяснения и по сей день. Квинтэссенцией труда ултарцев по праву считаются зиккураты - гигантские сооружения, выполняющие одновременно функции дворца, храма и усыпальницы, но никак не бастионы с расчетом под осаду. Напротив, они всем своим видом завлекали чужаков войти внутрь и разделить торжество истинной веры с создателями, лишь подтверждая простую истину: поставить флаг - вовсе не значит покорить.
Мордрет нашел его в гуще Леса, опровергая достоверные источники и в очередной раз подтверждая собственную гипотезу исхода Древнего Ултара. Это было грандиозное сооружение, глубоко вписанное в породу единственной горы окрестностей. Оно уступало главным храмам по размеру, но не по искусности, с которой выполнено.
Трава на подходах к зиккурату была ему по пояс. Здесь джунгли расступались и деревья становились ниже, а прежде ровная поверхность пошла под откос и вверх склоном, но не слишком резким - не настолько, чтобы взбираться, цепляясь руками. В определенный момент восхождения, Мордрет ощутил резкую перемену в окружающем его пространстве, а также внутри себя: деревья вовсе перестали встречаться, и только усохшая древесина валялась, скрытая среди травы. Он же ощутил прилив сил, находясь вблизи у цели, а также - что-то сродни нездоровому возбуждению фанатика в предчувствии объекта своего помешательства, - возбуждения непривычного и оттого еще более тревожащего.
На вершине возвышенности даже трава редела и ближе к ступеням храма почва становилась непригодной для роста. Она была пропитана солью настолько, что заметно глазу. И если приложить ладони к лицу вертикально, закрывая периферию зрения, а вместе с ней и джунгли по сторонам, можно было подумать, будто стоишь не в самой чаще Леса, но где-нибудь еще - в некой безымянной пустоши на краю света или даже в самом Ултаре. Этот храм - его словно похитили однажды, захватив клочок поверхности на котором был построен, - похитили, а затем перенесли сюда вместе с горой. И она тоже, казалось, не от места сего. И по форме, и по цвету, и по породе, такой - изъеденной ветрами и водой - куда больше бы в впору подошло побережье, а не здесь, где чаща леса, где высокие деревья и еще выше горные массивы ограждают от бурь и настоящих ураганов никогда не было.
Мордрет замер, глядя на зиккурат, - замер, пораженный с первого взгляда. Он смотрел расфокусировано. Смотрел, охватывая все и невозможно было охватить, и невозможно было смотреть иначе, как невозможно воспринимать шедевр в разрозненности образов, его составляющих, но только в их совокупности - в единстве всех деталей - наблюдатель вплотную приближается к постижению истинного замысла творца. Смотрел на стилобат, заложенный в основу; могучую и незыблемую опору. На ней - ни трещины, ни царапины. Она, отполированная до блеска, аки водная гладь, время от времени шла волнами, отбрасывая слепящие блики лучей светила, зависшего высоко над ним и палящего в голову, уже незащищенную шляпой, которую в тайне от самого себя снял, чтоб не мешала смотреть, и сжимал теперь в руке, не зная об этом. Эти волны не были свойственны материалу, но были свойственны его рассудку. И человек, глядя на зиккурат, не видел глазами, однако смотрел полубессознательно, - видел так, как видят утренние сны.
Две колонны подпирали свод: два гиганта, припавшие на одно колено, закованные в цепи по ногам и по рукам. Один из них - циклоп - упирался руками в своды, второй, крепче сложением и ниже, - имел рога и ими подпирал. Тела колоссов были далеки от идеала красоты человека любого времени и места. Лишены четкости мускулатуры, грубы и бесформенны, и только абстрактные сочетания прямых линий - нагромождение геометрических узоров идеальных пропорций, покрывающие гигантов, как татау покрывают тела некоторых из местных аборигенов, выделялись на их фоне. Говорили о том, что все это не бездарность зодчего или скульптора, однако его видение и задумка. Те узоры встречались по всем стенам и потолке, внутри и снаружи зиккурата - одна из множества загадок Древнего Ултара.
Храм становился больше, ближе к вершине. Вопреки законам физики, чем выше от удерживающих своды гигантов, тем значительнее он раздавался вширь. В косых стенах были проделаны бойницы и к ним же примыкали лестницы. Часть из лестниц - перевернутые, а часть из бойниц квадратными ямами выходила вниз, словно внутренние помещения были перевернуты вверх тормашками. На стенах, в некоторых местах, виднелись небольшие прямоугольные отверстия, расположенные так, что не приходилось сомневаться - это лазы; вот только назначение их оставалось непонятным: человеку там не взобраться.
Помимо вышеперечисленного, вся поверхность зиккурата имела множество стоков, которые иногда отрывались от общей массы стен, и тогда становились полноценными акведуками, подпираемыми колоннами, но куда меньше колонн-гигантов, сторожащих главный вход, и не имеющих строгой формы - из необтесанного камня. По ним прежде текла жертвенная кровь, но за множество тысячелетий, те сосуды усохли и лишь пятна, покрывающие стоки, свидетельствовали о том, что прежде это место, пускай и по-своему, но жило, подпитываясь жизнями собственных прихожан.
До того, как отправиться на поиски в чащу, Мордрет путешествовал от одного поселка туземцев к другому. Ни одно племя не отважилось поселиться в глубинах Леса, но на подходе к нему, на границах с ним, обитали сотни племен и Лесом они жили. Мудрейших и старейших из представителей тех общин, а также храбрейших следопытов он расспрашивал о руинах в сердце чащи. И только редкие охотники да шаманы забредали так далеко в наркотических грезах или на яву, чтобы увидеть это место, услышать его зов, вдохнуть кровь наполняющую тамошний воздух и прочувствовать на языке ее соль - ту самую, что пропитала проклятую почву у его подножия и не дает растительности взять свое.
Мордрет знал, что зиккурат существует - тот сам явился ему во снах, молчаливо призывая посетить это место и суля выгоду, несметные сокровища. И хотя ничто в мире не дается даром, волшебник, по самой сути своей, не способен был отказаться от идеи исследовать кладезь древней мудрости. В погоне за знаниями, славой и обогащением, за собственным тщеславным видением свободы, он то и дело упускал ее во всем, ведь что, если не Палингерия, есть свобода? И кто тогда он, неприкаянно бродящий ее изменчивыми тропами, если не свободный человек? Но пребывая в Палингерии, Мордрет непрестанно тосковал по дому и постоянно ему вспоминалось все то, что в силу обстоятельств вынужден был бросить: гонения властей, непонимание и страх простых людей. И так уж устроен был разум чародея, что плохое перекрывало хорошее, и так была устроена его жизнь, что хорошего на пути встречалось куда меньше, чем плохого.
Только некоторые из шаманов знали о существовании храма, и совсем уж единицы готовы были о нем поведать. Но все без исключения пытались отвадить, просили не беспокоить чащу по чем зря. Они не могли вмешаться и остановить, до гусиной кожи чувствуя силу волшебника, во много раз превосходящую их собственную и потому умоляли, опасаясь не за жизнь незнакомца, но за свою и за быт вверенного им в наставничество племени.
Здесь верили, что после смерти дух каждого шамана присоединяется к духам его предшественников и только тех они примут к себе, кто не посрамил предков за жизнь, но следуя их заветам, вел племя по пути процветания - не опустошения. То же касалось и вождей, и самых великих среди воинов, и лучших из охотников, наиболее плодовитых матерей и опытных повитух. Простые же смертные, ничем той почести не заслужившие, перерождались в диких зверей. И потому охота не воспринималась убийством, а копье, стрела или ядовитый дротик, сквозь призму их религии, служили инструментом перехода из одной телесности в другую - связующим звеном между мирами.
В силу все тех же предрассудков, разыскиваемый Мордретом зиккурат, в кругу немногих посвященных, считался местом темным и зловещим - обителью проклятых. Души умерших там навеки и остались. Погребенные под блоками, кости строителей были заложены в фундамент; их крики до сих пор слышны по темным коридорам подземелий храма, оседая эхом на стенах, покрытых геометрическими узорами тайнописи Первого наречия, древнейшего из всех, - языка создателя. Только могущественнейшие из волшебников былого, обладавшие достаточным знанием, силой и интеллектом, смогли расшифровать значения некоторой его символики, обретя тем самым ограниченную власть над сущим. Так, в частности, зародился орден Четырех, долгие века главенствующий среди прочих оккультных сообществ. Простой же смертный не смог бы даже приблизительно разглядеть очертания отдельных символов среди прочих абстракций. Более того, неподготовленный ум, скорее всего, помутился бы от количества информации, содержащейся в этих стенах.
Мордрет двигался по направлению ко входу - огромному проему, ведущему во мрак. Но сколько бы шагов он не делал - вход не становился ближе, и только время шло, а силы угасали. Тогда волшебник опустился на землю и закрыл глаза, отстраняясь от всего. Мордрет не любил выходить за пределы тела даже во время снов и часто накладывал на себя печать, чтобы не быть вырванным насильно, как часто случалось в местах, перенасыщенных энергетикой, вроде этого. Он ненавидел момент расслоения сущности, сопровождающийся ужасным чувством потери и дезориентации.
Духовный мир отличался от материального тем больше, чем глубже ты в него погружался. И на поверхности все было тем же только блеклым, однако по мере продвижения, менялось до неузнаваемости. Во многих трудах, прочтенных Мордретом, говорилось, будто таким образом волшебник приближался к постижению замысла создателя, лежащего в основе всех вещей и связующего их единой нитью. Иными словами, приближался к изнанке гобелена мироздания. Сам Мордрет, не склонный к пространным размышлениям и будучи в большей степени человеком разумным, нежели умным, был далек от постижения того, что видел там. В те немногие случаи, когда решался на расслоение, он превыше всего хотел вернуться обратно в тело и обрести целостность, склоняясь к поиску могущества не в призрачном мире духов там, за гранью, - но в мире материальном и понятном, привычном человеку. Находились же в кругу коллег его такие индивиды, что напротив, мира реального боялись и всячески избегали. Запираясь у себя в поместьях (а затворничество могла себе позволить только знать), все реже посещали светское общество, входя в контакт с потусторонним. Подобные имели обыкновение заканчивать особенно печально, превращаясь в узников собственного тела, ставшего им вдруг темницей. Забывали, как управлять им или вовсе теряли контакт с реальностью, а многие, уйдя однажды, не возвращались. Кто знает, что они находили по ту сторону? Или что их находило там...
Едва покинув пределы тела, он ожидаемо столкнулся со свечением. Оно, до той или иной степени, исходило отовсюду, а различалось лишь по яркости, четкости и спектру. Волшебник словно сразу погрузился на несколько слоев ниже, чем должно - это не было нормальным для большинства мест, однако было в порядке вещей, если речь заходит о местах поклонения, древних капищах, святилищах, полях сражений - в общем всех тех местах, что отмечены сильным эмоциональным откликом; местах, повлиявших на судьбы множества людей.
Зиккурат почти не изменился, только стал больше. Джунгли по сторонам сделались стеклянными: глядя на них, ты словно проникал сквозь кору и дерево, и только жизненные соки имели теплые пастельные тона, отмечая своей пульсацией сосуды, а также места, где те проходили - ствол, ветки и кроны, придавая прозрачному цвет, объем и контуры. Под ногами разлилась белесая пелена, в одних местах надежная, иногда слегка упругая, и тогда прогибалась, когда он ступал, хотя тела здесь не имели веса в привычном смысле. От пелены исходила дымка. Эта же дымка исходила от всего, но не всегда была видна, - так выглядел распад.
Самое же интересное происходило наверху, над ним: там, перевернутые, как повешенный на одноименной карте таро, но в отличие от него - не привязанные за ногу, однако связанные иными узами, куда более крепкими, по направлению к храму двигались паломники. Их фантомные фигуры при перемещениях менялись, занимая новые положения, подобно движущимся картинкам - детской забаве. Эти паломники - зарисовки людей, прежде живших, - не были здесь и сейчас, однако, зацикленные в бесконечной череде повторений, подпитывали зиккурат, не осознавая себя. Шествие проливало свет на многие тайны архитектуры, необъяснимые законами привычного мира. Достигнув храма силуэты взбирались по лестницам и лазам, заползали в оконные проемы, исчезая во тьме помещений. И насколько простиралось небо, настолько процессия была длиной: миллионы загубленных душ.
Чем ближе он подходил, тем большей и тем более чуждой представлялась ему громадина зиккурата. Ступени лестницы оказались такими высокими, что взбираться по ним приходилось подтягиваясь, и по мере продвижения вперед только прибавляли в высоте. Позднее, примерно с середины пути, он был вынужден начать пользоваться выемками - мельчайшими погрешностями в рельефе ступеней, что за тысячелетия забвения пускай и на мизер, но поддались течению времени. Теперь лез, как скалолаз без страховки, преодолевая отрезки в постоянной опасности рухнуть вниз. Так как физические законы мира здесь не действовали, или же действовали не так, ты никогда не знал, чем завершится тот или иной поступок - это располагало к осторожности, в обычное время Мордрету неприсущей.
В определенный момент восхождения, ближе к концу лестницы, волшебник почувствовал на себе внимание неких сущностей и почти сразу после этого гигантские пальцы обхватили его туловище и подняли высоко над землей. Зависнув в воздухе, удерживаемый хваткой могучей руки, он встретился лицом к лицу с одним из стражей зиккурата - рогатым колосом, в то время как циклоп, не имея возможности освободить руки и продолжая подпирать ими своды, взирал на него, повернув голову.
От единственного глаза циклопа исходило холодное и синее свечение, лишенное тепла. Словно бездна смотрела на тебя: бездна глубин океана, окатывающая своими волнами, и холод тогда пробрал его до костей, и он продрог. Глаза рогатого гиганта были лишены зрачков и налиты кровью - так Мордрету показалось, когда взглянул на них впервые. Уже потом он осознал: не кровь, но магма, - осознал и ощутил жар так, словно вблизи от него происходило извержение вулкана, чего с ним в мире духов никогда не случалось прежде. Это безмолвное созерцание продолжалось некоторое время, но затем, так же внезапно, как началось, оно и окончилось. В миг стражи потеряли к нему всяческий интерес, поставив букашку - маленького человечка, более им неинтересного у самого входа в храм.
Тогда Мордрет решительно переступил темную черту проема, расценивая внезапное освобождение, как приглашение войти внутрь и не в силах более сопротивляться его зову. Вопреки ожиданиям, храм изнутри не был темным, а мрак на входе был ничем иным, как иллюзией. Стены по всей площади покрывали абстракции и чем дольше ты всматривался в них, тем ярче они пылали. Линии бесконечно перестаивались, а фигуры сменяли друг друга, словно осколки разноцветного стекла в калейдоскопе, и, если прислушаться, становилось ясно, что каждое смещение сопровождалось своим уникальным и неповторимым звуком. Эти стены были квинтэссенцией знания, но посторонний, не имеющий ключа, не имел и возможности его постичь.
Долго он бродил по тем коридорам, изучая стены и изредка встречая фантомов - отголосков древности - бродящих точно также. Они не обращали на него внимания, и он не обращал на них, всецело очарованный стенами. Каждый раз, когда казалось, что до желанного могущества рукой подать, едва уловимый проблеск истины вновь покидал его, утопая среди прочих символов. Волшебник, со временем, научился выстраивать их как ему хотелось, но не обладая даже примерным представлением о том, как должен выглядеть или звучать язык творца на самом деле, все потуги его ни к чему не приводили.
Так, блуждая по лабиринту коридоров и потеряв счет времени, проведенному там, Мордрет однажды вышел в колоссальных размеров зал, где содержалось множество статуй. Здесь были мастодонты, носороги, бегемоты и прочие големы - гигантские механизмы - творения Миноша. Часть из них лежала в разобранном виде, другая ожидала применения в собранном, не подавая, впрочем, ни малейших признаков активности. Их исполинские рты были открыты, а языки содержали надписи не Первого наречия, однако искаженный вариант второго - языка титанов. Их глаза - драгоценные камни - преломляли свет, окрашивая и отбрасывая лучи его россыпью на все убранство зала, придавая тому своеобразную атмосферу восприятия. Этот зал был неким складом поломанных и отбракованных игрушек.
Тогда как стены помещения ничем не отличались от стен коридоров, на хрустальном потолке вверху, вдоль неровной поверхности его граней, скоротечно проносились пейзажи иных миров.
Маг увидел Тион - Город титанов. Он сразу же узнал его очертания по описаниям из древних манускриптов, с которыми имел удачу ознакомиться в прошлом, но доселе не верил их содержимому: его рациональный ум требовал доказательств и теперь волшебник получил те сполна. Он увидел небо из магмы и Огненную гору, извергающую то небо. Увидел улицы и монументальные здания, возведенные из кроваво-красной плоти Тура - первого спутника и вечного дозорного на небосводе.
Затем образ сменился синей гладью океана пыли среди величественной черноты. Невидимый ветер сокрушительными шквалами взбивал облака ее, вздымая пыль высоко вверх, а в эпицентре урагана шпиль бесконечной башни источал серебро. У входа в ту башню великан-привратник, циклоп - сородич сторожащему вход в зиккурат, но в отличие от последнего, свободный в своей службе и гораздо его древнее. На ногах великана не имелось цепей, на голове был тюрбан. Его глаз излучал тот же свет, но куда мощнее - этот, пронзая время и пространство, достигал свечением зала, в котором находился Мордрет. Казалось, циклоп мог видеть его, - мог видеть волшебника.
По дороге того света к магу спустилось нечто, обитающее в башне и лишь отдаленно напоминающее человека. Его грушевидная голова походила на раздувшийся пузырь, а тело было соткано из чистой энергии - тончайших ее нитей - и по краям отчетливо шло волнами дымки распада. Существо оторвалось от потолка как раз в тот миг, когда пейзаж в очередной раз сменился. С его плечей свисала пурпурная мантия, застежка которой содержала образ, единый для всех миров, - образ всевидящего ока - глаз, вписанный в треугольник. Всей своей поверхностью мантия истончала звуки разной частоты, бесконечно и непостижимым образом колеблясь.
Пребывая в некоем наитии Мордрет упал на колени, склонив голову. И даже захоти он сейчас подняться и воспротивиться воле неизвестного, ему бы едва ли это удалось, ибо сущности могущественнее еще не встречал. Приблизившись вплотную существо прикоснулось двумя резонирующими и гибкими за неимением суставов пальцами-щупами к челу волшебника, проникая в его разум, перестраивая и в некоторых местах корректируя его. Походя, оно также вбирало сведения об исторической эпохе волшебника, народах, населяющих мир, климатических особенностям регионов, флоре и фауне. Особенно часто, среди потоков прочей информации, оно обращалось к Палингерии. В остальном же, интересовалось всем о физическом мире, который в настоящем, в силу тех или иных причин, был существу недоступен, а когда закончило - сознание покинуло Мордрета и последним, что волшебник запомнил, стало имя - Гнозис.