- Но все, что вы напишете, должно быть выдуманным!
Оно и есть выдуманное
Уве Йонсон "Две точки зрения"
Плодовое вино - собирательное название слабоалкогольных напитков, для изготовления которых могут использоваться любые фрукты и ягоды, за исключением винограда.
"Википедия"
Самое приятное, наверное, для меня сейчас было бы оказаться вдруг в лесу и насобирать там грибов. В привычном лесу рядом с нашим домом, куда мы ездим отдохнуть от города, среди нечастых стволов берез, где столько раз я бродил, что казалось раньше - выучил все до мелочей. Ну, не каждую травинку, конечно, но в конце концов, не так трудно прошарить лесок, что спокойно стоит на берегу ручья и не занимает больше шести-семи соток по нормальному московскому пригородному исчислению земли. Хотя, там никто и никогда так землю не мерил, а редко заглядывающий землемер покорно заносит в свои учетные карточки столько простора, сколько ему покажут сами хозяева. Но я просто не знаю, как написать, что этот уголок земли слишком мал даже для того, чтобы говорить, "я сходил за грибами" - все совсем не так "я просто прогулялся", благо идти совсем рядом. Надо только перейти ручей и пройти по его дальнему берегу немного за деревню. Пройти столько же, сколько проходишь почти каждый день по дороге на реку, и выбраться к ней только не с привычной стороны луга за мостом, а на другом берегу. Выбраться и не спускаться к воде, равнодушно свернув наверху обрыва и спрятавшись среди стволов того редкого леса.
Я хочу там оказаться, потому что это место было для меня когда-то волшебным уголком, куда можно скрыться и побродить одному, выдумывая про себя, что шелест зеленых берез спасает от раздражения одиночества и возвращает душевный покой. Не было ничего подобного, да и грибов здесь никогда не было особенно много - никто из деревни не ходит сюда, все стараются забраться подальше в настоящие кладовые леса, а по березкам разве только пробежаться быстро, возвращаясь, доложить в корзинку один-два гриба - завершающий аккорд всей грибной эпопеи. А я не люблю ходить далеко, такие походы ничего не вызывают у меня, кроме ощущения воинской обязанности - марш-бросок до местности, указанной на карте и точное, почти промышленное, развертывание в определенном районе с заранее определенной целью. Хотя, с другой стороны, счастья просто бродить за дальней рекой и резать шляпки белых грибов не перебить ничем, но только вот само это счастье так мимолетно и редко, что вспомнить я могу всего лишь пару случаев, когда затаривался под завязку и успокаивался, не думая над механикой мервящего движения, когда нож срезает очередной гриб, а ты только проверяешь, кто на этот раз успел первым - ты или вездесущие червяки.
Иногда намного приятнее просто идти, даже не думая, что попадется, идти и любоваться ломкой красотой листьев под ногами, думая о том, что тебе дается последний шанс попрощаться с простором, и со следующего дня, когда сам себя отвезешь в город, вернется прежнее тупое напряжение и постоянный гул кругом, от которого некуда деваться. И завтра ты станешь перетаскивать мешки с картошкой, размещая их в багажнике машины, балагуря, будто стоит их поровнее укладывать, чтобы родная картошка оказалась хорошим балластом и помогла преодолеть разбитую дорогу сквозь лес до асфальта. Так вот, собрав необходимую дань с податливого участка, прощаешься с ним. Или прямо тогда прощаешься, когда швыряешь листья среди березок? Я не знаю ответа, я просто задумчиво ровняю оба этих места, и выполняю все слишком привычно, чтобы помнить потом хоть что-то, кроме волнений на длинной дороги, которая обязательно в самом узком месте забита грузовиками, а потом, ближе к городу, заполняется уже нормальными дачниками, тяжко возвращающимися с привычных соток.
Странно, именно там, среди белоствольных берез, мне почему-то очень хочется жалеть о том, что я уже вырос. Именно физически заставить себя жалеть. Проговорить все бессмысленные, но все равно затертые фразы об однонаправленности времени, которого никогда и ни за что не вернешь, ну и так далее. Ну, нет никакой в этом нужны, где-нибудь посреди оживленной улицы найдется больше поводов для такого суждения, все же открытые пупочки проносящихся мимо девчушек давно уже не для меня, но все равно, так часто на улице я говорю себе, что вообще-то я еще ничего и вполне могу засматриваться на оголенные животики, а вот среди выросших берез, уже не получается. С другой стороны, можно предположить, что меня застают здесь переживания воспоминаний - какие-то нарисованные картинки, чем-то очень похожие на бывшее в реальности, но все равно додуманные и дорисованные, а на этих картинках сам мир кажется другим, и в том мире уже не находится места для меня. Или, вернее, я сам себя лишаю его. Я твержу о том, что тогда-то и там-то существовал совсем другой человек, и вместе с ним существовали и кружились в непонятном теперь танце совсем другие люди. И они любили друг друга, любили стволы молодых берез и обманчивое ощущение затерянности, когда от спрятавшегося за доли секунды не остается никакого следа, а стоит он совсем рядом и можно было бы где-то в другом месте уловить тонкий краешек его сдерживаемого и неровного от напряжения игры дыхания, но не происходит этого - лес вмешивается в игру. Он и прячет и открывает. Видно вдруг, как показывается неловко завернувшийся уголок куртки. А можно и просо крикнуть во весь голос и получить совсем уже тихий ответ:
- Зачем кричать так громко, если я здесь. Совсем рядом.
И отсюда из этой игры и рождается чувство противного возраста. Сейчас мне так играть не с кем, да и делать этого совсем не хочется. Лес кажется совсем другим, а значит, и я стал таким же другим, а каким иным мне можно быть, если просто прошли годы и пора настает в последний раз менять паспорт, который перестанет скоро быть действительным в нашем нормально разбегающемся мире?
На все можно ответить просто. И, бродя по улице, нет никакой необходимости плести длинные вереницы слов. Улица спрямляет и выравнивает чувства. Вот такой получается еще один ответ на непоставленный вопрос - нету ограниченного направления в моем стареньком лесу, теряйся в любую сторону, никто тебя не толкнет и ничего не скажет, а отсюда и ответ об изменившемся мире. И все равно, отделяется плетение словес от происходящего в жизни. Вождение автомобиля не оставляет мозолей на руках, но навсегда запоминается мышечной памятью, даже больше всякой нагрузки, о которой проницательная гадалка сможет прочитать на огрубевшей ладони, и точно так же каждая прогулка не остается с тобой, но зачем-то запоминаются и никак не хотят стираться впечатления от всех прошлых, заставляя представлять себя слишком выросшим из старого мира.
На самом деле, правда, это все лишнее. Есть совершенно конкретные дела. На улице совсем уже не лето, чтобы предаваться неге, вовсе не задумываясь, когда закончится счастье солнечного дня, тем более что зачастую можно и спать лечь раньше, чем потемнеет окно в комнате. Теперь все совсем не так, теперь потемнеет раньше, чем успеешь собраться и выехать. Теперь везде стоит торопиться и думать о серьезном, даже перебирая ненужные фантики старых впечатлений. Теперь надо грузить туго набитые мешки с картошкой в багажник, выискивая непослушными пальцами твердую округлость картофелины под толщиной холста, отряхивать золотистую пыль с рук и штанов и мчаться еще за огород - ехал, вроде, забрать на зиму картошку, но на самом деле, совсем за другим. Ехал успеть в последний раз нахватать с кустов налившейся ягоды черной рябины. Не разбирая пока ничего, лишь горько сокрушаясь, что в корзину вместе с гроздьями сыплются листья и нет времени выбирать их, надо торопиться, надо успеть выскочить на шоссе, пока не закончится хоть какой свет с неба, и можно еще видеть стволы деревьев нормальным зрением, а не забеливая их до неразличимого состояния дальним светом фар. Так что, торопиться очень даже надо, но и уезжать без черноплодной ягоды тоже нельзя. Приходится чертыхаться, почти кричать вслух отчаянные ругательства, но все рвать и рвать, резко выбрасывая из корзины самые заметные листья, что уже совсем не держатся на ветках, а слетают вниз сами, их не нужно даже трогать, достаточно встать рядом и услужливый порыв ветра легко окутает тебя облаком сухой до ломкости листвы.
Но сейчас это только раздражает. Уже прошло время, намеченное на отъезд, уже точно не успеваешь вписаться в привычный план жизни, который нарисовал сам себе в воображении, тихо прогуливаясь в лесу между берез - вот сейчас я еще полчасика погуляю, потом мне десять минут собраться и погрузить мешки, еще пятнадцать.. ну, в крайнем случае, двадцать минут на сбор ягод, и вот как раз успеваешь выскочить на дорогу как надо. Как раз не поздно, чтобы не пробираться по лесу в кромешном мраке, и как раз не рано, чтобы намертво не застрять в пробке на узком шоссе перед городом. Все было рассчитано замечательно, но все так же легко изменилось, хотя и представить себе не можешь, куда вдруг подевалось такое податливое в расчетах время. Ведь, вроде совсем ничего лишнего не делал, да и все пункты выполнял строго. Можно проверить, и полчаса прогулки и десятиминутка погрузки, да какая тут десятиминутка - минут за пять-семь точно справился. А вот пойди ж ты - стоишь перед кустом, собрана только половина корзины, а солнце предательски прячется, и не стоит на часы смотреть, и так все понятно, что опоздал в очередной раз безвозвратно.
Надо успокоить себя, смириться и спокойно собрать все, но как раз успокоиться не удается никак. Противное раздражение только накапливается внутри, словно кидаешь его туда вместе с ягодой в корзину, и потом оно обязательно прорвется испорченным вечером, противной дорогой, где обязательно добавят еще добрые соседи по потоку, отчего приедешь в город совсем больной и разбитый с единственной мыслью - суметь пересилить себя и проснутся утром на работу. Никакого счастья, никакого спокойствия недавнего леса кругом. Вот так оказывается каждый раз легко отпустить от себя ощущения. Может быть, еще и отсюда, от заранее предсказываемого дальнейшего раздражения, хочется убежать из приятных мест и не возвращаться туда, громко коря себя за то, что они больше не приносят радости, спокойствия и удовлетворения?
А город обязательно жадно встретит тебя, и надо срочно что-то делать, надо перетаскивать привезенные мешки и, опять чертыхаясь, стараться удержать кончиками пальцев тяжеленную корзинку с ягодой, которая теперь мешает еще больше. Слишком много вещей кругом, все надо поднять и перенести, все надо распихать хотя бы ногой под кровать, чтобы не стояло на проходе, но вот корзина, подвязанная тряпочкой по верху, чтобы хоть отдельные черные горошины не соскакивали с нее и не оставались раздавленными пятнами на полу, отчаянно раздражает. Она должна соответствовать желанию и мысли, но желание легко растворяется, а плетеная тяжесть остается твердым грузом посреди прихожей. И, глядя на нее, вовсе не хочется затевать все остальное, не хочется несколько дней постоянно возиться с кучей лишних банок и всем остальным - сейчас еще замечательный момент, чтобы выбросить все к чертовой матери и успокоиться.
Но, с другой стороны, слишком поздно. Надо просто бежать в ванную, соскребать с себя пыль дороги и валиться спать. Ни за что не выбросишь ягоды, они так и останутся стоять в коридоре, вымаливая продолжения действия. А утром через них лишь равнодушно переступишь, собираясь на работу. Переступишь, кажется, почти и не обратив внимание.
И вот потом, во второй половине понедельника, когда рутина рабочего дня уже надоедает, и можно сластить ее посторонними мыслями, все прежние прожекты легко возвращаются на отведенное им место, и вот тут уже можно всласть думать о том, сколько сахара нужно подкупить, хватит ли подготовленных заранее яблок, чтобы заполнить соком томящуюся на балконе уже два года большую бутыль.
А дело такое самое простое - сотворить домашнее вино. Своими руками и из того, что растет свободно на наших участках. Бывает, конечно, и виноград с арбузами выращивают самые настойчивые, но нормальный человек на такой подвиг не способен, а значит, о нем и не стоит говорить, и выбирать более урожайные и подходящие ингредиенты. Черноплодную рябину для изумительного рубинового тянущегося цвета и терпкой сладости и антоновские яблоки для кислоты и глубины вкуса. Ну и, к сожалению, белого-белого магазинного сахара, что вряд ли выпарен из нашей свеклы, хотя всякое может быть, но скорее собран когда-то острыми ножами-мачете смуглыми людьми на далеких островных плантациях. Хотя, вот здесь, кажется, воображение разыгралось слишком сильно, и все это лишь ради ударного словца, призванного облагородить и раскрасить подвиг простого клерка, ведь так здорово в корпоративном буфете рассказывать о своих планах, надеясь, что рассказ этот вызывает справедливое восхищение девушек из бухгалтерии, зашедших выпить кофе с обезжиренным йогуртом. В такой компании очень приятно говорить о благородном и досточтимом - крепких телах среди тростниковых зарослей или о несуществующей семейной винной марке, что так здорово может красоваться этикеткой - подмосковный замок на реке Лопасня - типичный брусовой дачный дом, увитый под самую крышу виноградной лозой. И лучше не придумаешь, карандашный рисунок вполне может облагородить стандарт жилища, а какой специалист сможет разобраться на такой картинке, что виноград весьма и весьма декоративный, никогда и никак не способный принести ни одной ягоды. Зато еще будет карта на оборот - расположение основных плантаций сбора - невнятный район ярославской области с лучшим климатом для вызревания винной рябины исключительных вкусовых качеств.
И кому, собственно, какое дело, что здесь есть правда, и вообще, ради чего все это?
Но и с этим все ясно. В который раз хочется скрыться за словами, хотя на самом деле, думать стоит лишь о том, сколько возни и неудобства причинит мне принятое решение. И мало того, твердая уверенность будет толкать вперед и вперед, ничего не останется, кроме как чертыхаться на чем свет стоит, все же двухкомнатная квартира в Москве это тебе не простор фабрики, где задорно можно танцевать в бочке с виноградом, подтягивая повыше сползающие резиновые сапоги не по размеру, и не потечет здесь задорная красная струя по заранее рассчитанным желобкам, чтобы успокоиться в закрытых о взора и солнечного света чанах, где можно ей бучиться и пениться сколько угодно, лишь бы результат вышел покрепче. Здесь все будет иначе. Сколько ни старайся, несмываемые рубиновые капли останутся на всей кухонной мебели и стенах, а смывать их потом - настоящая мука, тряпка предательски станет оставлять одни разводы, отчего каждый раз так хочется бросить все и никогда больше не связываться с непослушным соком, брызжущим в разные стороны вовсе безо всякого предупреждения. Да и начинать-то стоит даже не с такого главного, а самого малого, того, что непременно ждет своего часа. Например, с немытой бутыли, которую прямо сегодня придется натужно таскать в ванной, грохая звонко стеклом о чугун и вздрагивая от страха расколотить это пузатое чудовище. Один удар, и пару часов точно придется выковыривать мелкие стекла откуда-нибудь из-под стиральной машины, куда заглядываешь раз в пять лет, когда пережимает сливной фильтр и чудо очистительной техники благородно сдыхает от тяжести жизни с холостым мужчиной, кто ни за что не разбирает стопку белья перед стиркой, ну разве только отделит то, что побелее, от того, что потемнее и никогда уже не научится подбирать подходящую каждый раз комбинацию кнопочек.
Хотя, стоит ли обращать такое пристальное внимание на самые обыкновенные дела? Вряд ли. Ничего из сказанного не стоит упоминания, все это легко теряется между словами одной фразы. Ну, примерно так же, как постыдные походы в туалет подразумеваются в полном напряжения предложении из детективного романа, предложении о том, что герой провел целый день в напряженном ожидании, не выходя из своей квартиры. Честно говоря, наверное, возможно целый день сидеть и трястись от страха, но все же человеческое существо совсем не приспособлено для этого. У нас нет закалки и тренировки высиживания в западне, когда даже легкий шорох способен спугнуть дичь и оставить всех без еды до следующей охоты. Мы потеряли все это, и даже затейливые рассказы новомодных любителей поохотиться в нашей средней полосе, как он встречали зорьку на шатающихся шалашах-помостах, слишком сильно отдает водочным духом и звоном граненых стаканов. А раз нет тренировки, то нормальный человек нормально станет бегать в комнату с белым сверкающим другом, чтобы излить ему свое напряжение, и наверняка не один раз, чтобы потом появиться вдруг в следующей сцене в несмятой рубашке, гладко выбритым (ну или, наоборот, с изумительно красиво неряшливой щетиной) и белозубой улыбкой.
Такое вот несоответствие. Но что пенять на него, когда хочется рассказать о происходящем - ягода посреди коридора, немытая бутыль на балконе, что-то еще, что сразу так и не вспоминается, а с другой стороны - подстегивающая цель, ради которой стоит картинно бороться со всеми трудностями, преодолевать препятствия и достигнуть ее, наконец, показывая всем, что ты истинный герой. Громко это звучит слишком, тем более что никаких препятствий, кроме бутыли, соответственно, нигде не наблюдается.
Не хватает мне сил, чтобы собраться. Я так люблю откладывать все на последний момент, что не хватает никаких слов ругаться - самому становится смешно. И ведь сам твердо знаю, что ничего не пропадет, и придется мне все же сделать то, что крутится в голове, но даже начав делать, я все равно столько раз остановлюсь покурить и отдохнуть, что все счастье работы совсем испарится. А мне ведь так хочется сейчас сделать все просто и уверенно. Бог с ним, с результатом через год, неважно уже никому будет тогда, чего я смог и чего добился. Никому он не нужен - только мне одному, чтобы выполнить засевшую занозой мысль, но даже ради этого я стараюсь не сдвинуться лишний раз с места и только прокручиваю в голове множество слов, которыми, может быть, обставлю когда-нибудь результат своего неначатого пока труда. Я представляю, как торжественно я стану представлять тяжелый рубиновый напиток, звать к себе домой тех, кому был я когда-то дорог, и потом, разлив его по тонкостенным бокалам, почти не способным справиться с непрозрачной настойчивостью настоявшегося сока, я буду произносить речь.
Хотя, собственно говоря, что это будет за речь, нет у меня никаких соображений. Ну, вот просто никаких. Я твержу себе, что она будет, да не просто будет потоком слов, а именно торжественной речью, что долго готовят, а потом неторопливо выговаривают на самых торжественных событиях. Только вот, где я себе найду такую? Представить совершенно не могу. Я сейчас, кажется, больше всего похож, на несчастного офисного работягу, у которого в плане работ стоит графа "торжественная речь", и он старательно изо всех сил старается вовремя подготовиться к совещанию, только вот дальше нескольких куцых строчек из стандартного учебника и заголовка "план речи" написать не может. Я не сижу как он, тупо уставившись в пустой экран, но в голове имею ровным счетом то же самое, и надеюсь только последней звериной надеждой, что не стоит, собственно, и волноваться, когда надо все выправиться и станет на место само собой.
Но, речь, конечно, речью, но надо было все что-то делать. Не бегать бессмысленно, боясь ответственности начать, не стенать к небесам о тяжелой и непонятной доле, а строго делать.
Про пункт номер один - достать и вымыть всю необходимую тару с посудой я уже говорил. И, как это ни противно, пришлось вытащить валявшийся в столе без дела давным-давно пакет гречки, высыпать его в бутыль и долго бултыхать, чувствуя, как зерна острыми своими краями царапают изнутри прочное стекло. Вот, кстати, можно стало и порадоваться первому успеху, в конце концов, сколько стоять еще открытому забытому пакету, не дай Бог еще гадость какая в нем заведется, и соображай потом, откуда постоянно выныривают мушки, что так и норовят кружить перед глазами противными черными точками.
Вот. Это был пункт номер один. За ним, естественно, пункт номер два - выдавить сок из ягод. И надо сказать, это самый тяжелый пункт. Провести целый день возле соковыжималки, вымазаться с ног до головы, обрызгать все кругом, порвать сетку и, громогласно матерясь, благо некому услышать этот истошный крик души, броситься в магазин, покупать новый агрегат, тем более, что посреди начатого дела, отступать больше некуда. Какая разница, сколько стоит новая соковыжималка? Мне надо самую лучшую, чтобы не сломалась, чтобы не брызгала во все стороны, чтобы волшебно могла делать все, что мне от нее захочется.
И не только самый противный, но и самый захватывающий этот пункт. Стоит лишь врубиться в процесс, стоит увидеть гору очисток, что остается после ягод, вот тут и накатывает настоящая мужская гордость, хочется кричать торжественным криком победившего охотника, как ни несопоставимы наши с ним достижения, но все же, надо делать скидку на то, что тысячи лет цивилизации снизили мои физические возможности в невообразимое количество раз, и вот поэтому гордость моя, хоть и опять матерная, вполне себе заслуживает полновесной оценки.
Гордость человека, способного справляться с любой задачей, что встает перед ним. Сколько мне пришлось бояться и решать, сколько раз меня вообще подцепляли, качая головой и решая, что ничего не смогу я сделать, стоит лишь оставить меня дома одного. Все думали, что поплыву я и зарасту грязной немытой посудой, нестиранным бельем и еще хрен знает чем. И смотрели на меня, как на кролика в клетке, ну-ка, смотрите-ка, в какой рубашечке он сегодня под свиторочком на работе, шовчика от магазинной упаковки не видно? А рукавчики как поглажены, с рубцом, как в дешевой химчистке или ровненько, аккуратно выдаваясь из пиджака? Маленькое развлечение для окружающих, в конце концов, любому надоест просто сочувственно кивать головой, надо же искать другие развлечения, вот все, кажется, и стараются, как могут.
А мне что - наверное, все же, совсем ничего. Никогда никому не скажу, что хотел оказаться в этой ситуации, но вот взял, и оказался. И уже потом, потягиваясь, демонстрируя неизменный свой вид - простенький пиджак, или в редком случае свиторок, и рубашечка под ним - я могу гордо взирать на всех. Да пошли, собственно, вы все туда, куда и говорить не стоит.
Вот такой мой ответ. И бутыль этого вина я сам сделаю в лучшем виде. Похвастаюсь чуть-чуть, да все и забудут это хвастовство на следующий день, их это никаким боком не касается, а я тихо продолжу сам свое.
И пусть посуда немытая постоит пару дней. Кто меня осуждать станет? Никто. А я потрачу время лучше. И самому ведь неприятно станет ходить вокруг заваленной раковины на кухне, да еще и цвет у пересохшего сока не самый приятный, если не вымыть все. И запах еще тоже весьма противный.
А вот как тяжело это раньше было. Я теперь и сам удивляюсь, хотя, самых простых объяснений можно кучу сразу привести. Ну, во первых, тарелок от одного и от многих людей разное количество, да и выбор блюд у меня теперь совсем не тот, мне уже не надо каждый день по две-три кастрюльки со сковородой в придачу. Мне теперь вообще иногда ничего не надо, а значит, убрать за собой становится просто приятно, мне теперь удобно, мне теперь спокойно.
Хотя, боюсь продолжать это ряд. Боюсь договориться до того, что теперь мне одиноко.
А если и так? Что это меняет, в конце концов. В общем-то, абсолютно ничего. Вот и пусть так будет, а все остальное я оставлю при себе, никого не посвящая в тайну, как же провожу теперь свободные вечера. Не чужого это ума дело, хотя, стоило бы подумать над разнообразием этих занятий хоть немного, но это уж как-нибудь исправится со временем.
Я надеюсь.
И пока мне нечего думать и переживать. Я твердо знаю, как удобно устроена теперь вся моя жизнь. Так удобно, что остается много времени скучать и задумываться о всяких нереальных вещах, например, представлять, как бы оно сложилось, если бы случилось все по-другому. Но жалеть об этом нет смысла, и тем не менее, я слишком часто придаюсь таким тягостным думам, особенно вечером, когда валяюсь перед телевизором в последний момент перед сном. Иногда так сильно хочется, чтобы рядом оказался кто-нибудь, что нет никаких сил. И иногда даже я встаю и отправляюсь гулять по ночному городу, особенно, если не могу поверить самому простому доводу, что стоит хорошо выспаться перед завтрашним рабочим днем. И нет у меня привычки выпивать, может быть, она могла бы скрасить мое одиночество. Ведь, как представляется со стороны: выпьешь совсем чуть-чуть, и вот тогда все становится вовсе не таким, какое оно есть на самом деле. Но только удобство перемещения по городу на собственном автомобиле, когда никто не может наступить тебе на ногу и не извиниться, накладывает слишком много обязательств на меня. И пусть почти все они такие старые, что можно сказать, будто пришли совсем из другой жизни, только вот я совершенно не хочу их менять и радостно живу со всем этим. А главное из них, к сожалению, быть трезвым перед угрозой милицейской проверки. И ничего здесь не поделаешь.
И никто ведь не крикнет мне что-то, вроде "Эй, зануда, отойди в сторону, не мешай проходить счастливым и успешным". Пусть только попробует, если выдержки хватит, но, знаю, что ни у кого не хватит. И здорово. И хорошо. В конце концов, повода я никому не давал, не даю и не буду давать. Мне хорошо на своем пятачке, образовавшемся так неожиданно, что многие до сих пор и не понимают, что случилось. Да и я не хвастаюсь. Просто живу, просто прохожу мимо нормальных людей и очень хочу, чтобы они завидовали моей уверенной поступи. А вот теперь еще и сделаю большую бутыль вина, и она легко сделает меня еще увереннее и счастливее.
Такая вот цель - большая бутыль, растянутый во времени процесс, что очень интересен, когда начинаешь его. Темно-рубиновая масса вспухает за стеклом, а ты подходишь к ней по нескольку раз на дню и покачиваешь чуть-чуть, чтобы из-под слежавшейся уже массы почти черной пены показался краешек нежно-розовых пузырьков. И каждое такое легкое прикосновение дарит удовольствие, процесс-то не останавливается. Он начался, невидимый грибок расплодился в тяжелом соке, что ты мял своими руками из неподатливой массы, успел этот бандит влететь, а теперь буйствует внутри, и только переживаешь, неизменно, каждый раз, а выдержит ли твоя самодельная конструкция пробки, не выскочит ли, и будет ли добротно и неустанно выходить по трубке лишний воздух, чтобы всплыть пузырьком в банке. Водный затвор, сделанный самым примитивным способом... Хотя нет, самый примитивный все же это перчатка на горловине, голосующая каждым утром неизвестно какому решению своими растопыренными пальцами. Но такой простой выход мне не нравится, это же нечестно, стараться обмануть технологию, процесс, где обязательно сказано, что газы должны отводиться из бутыли приспособлением, исключающим попадание внутрь свежего воздуха. Или там говорится о кислороде? Да, собственно, это и не важно, нет различия никакого для простого человека между воздухом вообще и кислородом в частности, есть только задача для меня, как сотворить этот затвор. И решение, глупое, конечно, по сути, но доставляющее мне удовольствие тем, что удалось выдумать его. Решение раздраконить пустую медицинскую капельницу - замечательное приспособление, где есть все, что мне может потребоваться, - и из ее частей соорудить свое. Вот такой вот я изобретатель.
Только почему-то не выходит сплошным ровным потоком пузырчатый газ из построенной мной банки. Прячется где-то внутри конструкции, или вообще, страшно подумать, но неплотно я закрутил все крышки, и работа моя пропадет неизбежно от свободного своего дыхания чистым воздухом. Но нет, успокаиваю я себя каждый раз. Вот возьмем бутыль и покачаем, и вот тогда, когда раздвинется и сломается верхний слой состоявшейся пены, вот тогда вдруг польется ручеек пузырей, тихонечко, но так приятно булькающих.
А значит, хочется мне надеяться, что процесс идет. Идет по строгому плану.
И раз он идет, значит, можно хоть немного расслабиться. Несколько месяцев тишины и спокойствия. Никто уже не вспомнит на работе, что хвастался я им своими намерениями, никто не потревожит тишину бутыли, медленно покрывающейся пылью. Никто даже не смахнет этой пыли. Пусть все остается точно таким же, незачем лишний раз беспокоить благородный продукт, он уже оторвался от наших рук, он уже окрасил их красным цветом, а теперь может преспокойно киснуть в своей темнице. На радость тому, кто ждет волшебство результата.
Под бормотание телевизора вечером, под шум редкого пылесоса, и снова на сплошную радость. Доказательством несбыточной мечты. Реальной, конечно, но волшебной. До такой степени, что язык у меня отсохнет распорядиться и поверить, так вот и держусь - глаза боятся, не верят, а руки делают. С последней и страшной занозой внутри, когда знаешь, что не выйдет, но не останавливаешься и до самого последнего мгновения находишь сотни аргументов, что напрасны все страхи, а значит, развернется счастье, выскользнет из самой последней щели тихой серой незаметной мышью, и не заметит его никто, но утвердится же оно в мире. Пусть удовлетворения, наверное, не принесет никакого, но хотя бы просто утвердится. А это уже, кажется, немало.
И все же слишком долгое это дело. Не возможности жить в напряжении столько времени и верить. Нет спокойствия, когда дождешься. Постепенно начинает казаться, что вообще ничего нет, как бы здорово не виделось со стороны. Томительные месяцы, заполненные рутиной, но не до краев, чтобы не хватало ни на что другое, а лишь чуть-чуть, на самом донышке. И надо все это выносить. Переживать зиму с ее снегом или лужами, с коньками и гордым одиноким скольжением по льду, когда вокруг нет никого, кроме посторонних, но все они заняты только собой. А может быть, больше всего хочется разогнаться и врезаться в кого-нибудь, чтобы извиняться потом бесконечно, и кататься дальше, смеясь оглядываясь или же просто держась за руки. А может, и вовсе уйти и бродить одному, тем более что нет больше разницы, где и как теряться среди лениво падающего снега.
Одиночество в городе зимой совершенно неповторимая вещь. Среди падающего снега или под порывами ветра всегда можно спрятаться и исподлобья следить за прохожими, спешащими по делам. Серость асфальта, расчищенного ото льда, и первые этажи домов с темными стеклами, не сверкающими как летом от шальных солнечных лучей, а лишь угрюмо впитывающими свет фонарей, - замечательные укрытия для наблюдателя. Никому не придет в голову оглядываться, да и что страшного зимой, когда каждого человека защищает толстая броня шубы. За ней не видно ни прелести юной груди, ни недостатков фигуры. Никто не станет торопливо озираться, ну разве что где-нибудь в темном переулке, в старых переплетениях рабочих заборов, шиномонтажей и мрачных колледжей, запрятанных сюда. Но я не говорю о таких местах. Я там не бываю. Мне самому неуютно попадать туда, особенно, когда срочно надо найти что-то, а имеешь один адрес на клочке бумаги с перечнем цифр, что означают кодовую комбинацию помещения в огромном институте, где за стенкой уже никто не знает, что делается у соседей.
Я гуляю по другим местам. Особенно зимой, когда необходимо выискивать светлые пятна на улицах, чтобы не пропасть в темноте разбитой лампы и не почувствовать себя совсем брошенным и ненужным никому. И холода я, к тому не боюсь, привык как-то, особенно, если руки поглубже спрятать в карманы и не давать им замерзнуть. Так можно долго ходить, наблюдать и мечтать. Хотя - слово, вот, никак не подберу - мечтать, не совсем правильно, звать - тоже. Остается - смотреть. Просто ходить и глядеть по сторонам, не замечая, собственно, ничего, думая, видимо, только о том, сколько проходит времени от одного случайного взгляда на часы, подвешенные к столбу и тикающие, несмотря ни на какой мороз, до другого.
Вот сейчас у нас полвосьмого. Полтора часа приятной прогулки. Можно еще полчасика походить, зайти потом в кафе, что подвернется, сесть там в уголочке и медленно вытянуть чаю, замечая, как здорово выглядят посетительницы, запальчиво болтающие со своими кавалерами. Они не стесняются твоего пристального взгляда, если, конечно, стараться не раздражать сильно впечатлительных, да и вид всегда можно сделать задумчивый, какие претензии к одинокому переросшему мужчине, пусть подглядывает себе на здоровье, пусть ему достанутся в лучшем случае чуть вылезшие стринги, зато все остальное, скрытое пока, он ни за что не увидит. Ну и ладно.
Я не об этом хотел.
А может быть, именно так и надо было написать. В любом случае, получается нечестно. В любом случае, я приукрашиваю то, что происходит и сбегаю от правды, ну и черт с ним, в конце концов, пусть царит здесь красота слепленных слов вместо жесткого анализа и оценок. Пока еще я выжидаю, пока еще можно сидеть в раковине и выглядывать наружу лишь по огромной надобности.
В любом случае, я просто отворачиваюсь и не желаю говорить, словно неприятный собеседник расселся в кресле напротив, и нет никаких сил отделаться от него, сколько бы не произносил дежурных вежливых фраз, намекая, что пора отвалить, он не понимает и старательно пытается добиться чего-то. Противно и удивительно. Настолько, что настоящее отчаянье наступает, нет сил вывернуться, все, приходящее на ум, пропадает сразу, мысли сворачиваются, остается только скудный арсенал неудачливого переговорщика, тестирующего навыки на первых своих встречах, что, несомненно, окажутся последними. И злорадный взгляд просителя, затянувшего жертву в капкан и понимающего, что от него не могут освободиться. Но все равно, гордость не позволяет сдаться.
С другой стороны, зачем сдаваться, когда наступила пора. Выдохлось вино. Перестало бродить, остановилось, можно сказать, в своем развитии. Пора бросать все и спешить ему на помощь. Спасать, переливать, врачевать раны и закупоривать проблемы, смывая их красным пойлом. Пойлом, конечно, еще пока, но появляется уже запах, появляется уже цвет, появляется уже гордость будущего счастья. Такой вот ответственный момент, когда можно засучить рукава и полюбоваться творением своим. Натянуть марлю и осторожно лить его через край, вдыхая испарения и разглядывая пену, что остается на тряпке слоем неприятной студенистой массы. Пусть с ней уходит прочь гадость всякая, пусть не остается ничего ненужного, настала пора распахивать двери и выходить в новый мир, не затворяться больше, не бегать со своими потаенными мыслями, пряча их от каждого встречного-поперечного.
Хотя, что-то я здесь лишнего хватил и разволновался не по делу. Рано еще распахивать все объятия, надо лишь перелить виноматериал, отделить его от образовавшегося осадка и вернуть все на прежнее место, закупорить обратно в бутыль, чтобы и дальше стояла она спокойно на своем месте и тихо собирала пыль. Никакого тебе результата - одно только промежуточное действие. Простое и технологичное, упрощенное моим желанием относительно предписанного в правилах. Там предлагают делать все аккуратно. Не трогать бутыль, не волновать вино, а сливать его через трубочку по капле, чтобы самое лучшее проходило, а гадость вся осталась непотревоженной, словно и не делал никто ничего. С точностью пусть не хирурга на открытом сердце, а простого хорошего врача, отделить нужное от ненужного и волевым решением избавиться от всего лишнего и наносного, чтобы оставить истину рубинового цвета, закрытую плотно пригнанной пробкой.
Громко звучит, а я к этому опять со своей безалаберностью - воронкой и марлей. Из бутыли через край. И готово. Что перемешается, что останется - тут я не виноват. Простите великодушно, чай не во Франции живем и традиций многовековых не имеем. Приходится, все по-своему, не иначе, как лаптями.
Все равно, главным остается мое одиночество. Вынужденное и противное. Такое тягучее, как та струя, что выливается из горла бутыли, чтобы оставить пенный след на марле. Я погрузился в него настолько, что не могу выбраться. Люди ходят кругом, а я только оглядываюсь на них, мне хочется сорваться с места и побежать вслед, чтобы крепко схватить за плечо, развернуть к себе и властно напомнить, что зря этот важный господин так тихо прошел мимо, ему просто необходимо было остановиться и раскланяться ос мной по всем правилам этикета. А люди все равно продолжают ходить, и ничего их уже не способно остановить, как то же ничто не способно столкнуть меня с пьедестала противной хандры. Заманчивое место для всякого, кто остался один по собственной глупости, простить и исправить которую уже невозможно. Его можно осматривать с разных сторон, приклеивать ярлыки и красивые картины, вызывать всезнающих экскурсоводов, чтобы они сделали пометку в своих блокнотах и впредь не обходили этот уголок вниманием, а можно гордо красоваться, изображая свергнутого императора, что остается на месте даже тогда, когда все школьники прочли в своих учебниках о его бесславной и нелепой кончине.
Вот такое место определил себе я, цветасто украшая все кругом, и не замечая, как неправильно перевивается свет в моих глазах, как вредно и неверно стал я видеть окружающий мир, как старательно не замечаю того, что есть в нем на самом деле.
Я - один? Вовсе, нет. По крайней мере, никак не меньше всех остальных. Да, вечером я остаюсь иногда один и засыпаю в одиночестве, но это иногда лишь немного уступает тому, что было раньше, ведь сколько раз я закрывал глаза и не чувствовал, есть ли кто-то рядом. Это медленно переставало меня волновать и интересовать. И ничего нового не прибавляется в жизни. Новый опыт и новые ощущения не рождаются в этой точке, я могу смело пропустить ее.
Я - одинок? И так не пойдет. Хотя бы потому, что вполне заполнена моя телефонная книжка - спасибо другу-компьютеру, теперь не нужно долго искать и заботиться о сохранности - я залезаю в нее и вытаскиваю разных людей. Могу взять только голос из трубки, а могу и вовсе ограничиться несколькими словами, чикнутыми на белом поле монитора. Все это дойдет неизменно до адресата, и обязательно вызовет отклик с его стороны. А потом я сам каждый раз останавливаю слова. Сколько осталось неотправленных писем в моей голове? Видимо, слишком много, и кто мешает мне каждый день с аккуратностью крупье заполнять их бланки и рассылать, запуская волну, что приносит в ответ нужность и радость встречи?
Вот и не понятно мне, о чем говорить.
О том, что уже не сложилось. Может быть, стоит, только трудно разобраться, как оно было..
А кстати, совсем забыл еще одно бичевание - я вовсе не лишен своей семьи. Не могут же дети пропасть. Мы обожаем друг друга, и никто не стоит никаких препятствий между нами. Только опять я сам не знаю, что им говорить и как себя с ними вести. И вам я отыскиваю сотни обстоятельных причин, по которым лучше не встречаться. Действительно, не стоит же отвлекать их от уроков перед ответственными контрольными в конце четверти, из результатов которых выведут потом результат в дневник. И много еще можно вспомнить. Кажется, мы привыкли уже жить так - распределяя дружбу и любовь на расстояние и время. А значит, все случившееся так закономерно, что невозможно отвести взгляд от красоты доказательств, будто на научном споре смотришь на исписанную мелом доску, не понимая ничего, что говорится, но чувствуя значительность всякого правильного и неправильного знака.
Ну вот, кажется, больше не забыл ничего. По крайней мере, мне теперь так представляется. Значит, можно рассказывать дальше, хотя рассказывать-то оказывается и не о чем просто потому, что снова все остановилось. Вино добро киснет в своей отмытой бутыли, а мне можно снова ходить по улицам, покидая каждый вечер вовремя рабочее место, складывая на столе стопочки бумаги в разные кучки. Нужные - в одну сторону, а использованные или ненужные - совсем в другую. Стол надо очистить к вечеру, вернее, можно вполне не очищать, разбросать все и гордиться завалами, оставленными за собой, но лучше собрать все и оставить аккуратно, чтобы уборщица, открыв дверь своим вторым ключом, могла спокойно убраться в оставленном кабинете, смахнуть пыль и все оставленные мною на полу крошки. Ведь не получается у меня не оставить этих крошек, но всегда можно смыться вовремя и оставить пустое место за собой, пусть убираются другие. В конце концов, нам за разные вещи платят тут разные деньги.
А я могу пойти опять гулять. Или не гулять, а сидеть в кафе с красивой женщиной, с которой точно ничего не случится, но очень здорово увидеть вдруг знакомое и приятное лицо, заказать кофе с зеленым чаем и медленно наслаждаться вкусом, пропуская его сквозь тишину редких слов. Смотреть на спутницу, думать о том, что откуда-то с этой стороны нашло когда-то на меня наслаждение разрушения. Или разрушение наслаждения, что уже, собственно, никаким образом не важно. Но от таких привычек трудно отказаться, да я и не отказываюсь, продолжаю соответствовать, хотя слишком часто приходится сожалеть, что никогда напротив меня не окажется сшибающая с ног красавица - я представляю, как мне станет скучно сидеть тогда с ней, сидеть и не знать, что сказать, но твердо быть уверенным в ночи, что последует обязательно, но чуть потом. Надо же выдержать необходимый ритуал. Я даже сейчас могу вывалиться из разговора и задуматься, что лучше, и что стоит выбрать, и куда стоит бежать.
Я, вообще, все теперь могу. Мне позволено, ну просто все. И таким положением дел очень здорово гордиться. Хотя, чего это я тут так размахался? Все, конечно, в разумных пределах, что установлены в большой канцелярии. Но и так неплохо выходит. Мне нравится. Сколько бы я не кривился, сколько бы не ныл, все равно выходит лучше. Так уже случилось, а я все никак не научусь тихо радоваться своему счастью, я все стараюсь победить неизвестно что и выиграть ненужный приз. Получается постоянная странная и тупая раздвоенность, убежать от которой и забыться не получается, сколько ни старайся.
Интересно, а вообще, это все имеет хоть какой смысл? Я могу отыскать смысл в вине собственного изготовления. Оно плещется пока в бутыли, переливается рубиновым огнем, чтобы оказаться потом в бокале. Тут нет никаких сложностей, его всегда можно вылить и ничуть не пожалеть об этом - в любом магазине всегда найдется заменитель по случаю, наверняка, не слишком дорогой и вполне приемлемый по вкусу. Получается, что в производстве смысла нет, но есть смысл в самом продукте. Производство - изматывающее и бестолковое, а результат - искрящийся и волшебный, легко покрывающий своими достоинствами все собственные же недостатки. Маленький сувенирчик, забавная вещица, о которой можно вспомнить когда-нибудь случайно и улыбнуться.
А я сам свой смысл потерял. Было время, когда я уговаривал себя и торжественно провозглашал своих детей тем самым смыслом. Пробегая мимо, я смотрел в их доверчивые глаза и чувствовал прилив сил. Хотелось жить и хвастаться всем. Доказательство существовало и было бесспорно. А теперь?
А теперь я остался там же. Только таких значительных минут почти не осталось. Мы адаптировались в новой реальности, разделили обыкновенные дела и выделили часы на встречи и поедание мороженного. Составили рабочий план-график, с кучей приложений с таблицами под номерами, переполненными стандартными данными, пригодными для легкого прочтения любым хоть немного подкованным экономистом. И сами ведь поверили в существование такого мира, что подстелил нам удобной соломки на каждый день. Что-то вроде прокладки на тот же период. Ее и не видно даже без одежды почти, а удобств в самый неловкий момент - несчитано.
И глаз этих самых доверчивых больше не хочется мне видеть. Не хочется и не получается. Они не попадаются мне в суете. Наши встречи описаны в таблице с пояснением номер такой-то. И никто не старался устроить их ужасно, просто само так получается. Даже не знаю как. Мне проще говорить о чужом, о том, как нечего сказать старому другу, если вдруг случайно встретишь его на улице, но не о том, что весело болтаю с собственными детьми и чувствую, что от всего этого не остается никакого следа. Не только у меня, но и у них. Отбывание повинности, и еще стоит подсчитать все нюансы, чтобы понять, сколько положительных и отрицательных векторов существует в этой проблеме, и какова результирующая линия, в какую сторону она отклоняется от бездушного нуля на шкале.
Может быть, мы еще рвемся к этим свиданиям. Может быть, думаем о них, но стоит лишь показаться из-за угла, как забывается все на свете и остается пространство, переполненное пустотой. Такое вот тупое определение, отказаться от которого не хватает желания.
Я всегда боялся говорить с детьми, не понимая, как устроена их голова. Что стоит сказать и как улыбнуться, чтобы не потерять контакт и чтобы доказать, будто твои постулаты и правила самые лучшие в мире. И не просто лучшие, а абсолютно необходимые. И разговаривать даже нечего, есть вещи, что необходимо принять и, не думая больше, выполнять. Как ужиться с этими вещами? Как добавить к ним и собственную невыспанную усталость, зовущую спрятаться и убежать от всех, вычеркнуть просто окружающих, закрыть глаза и не видеть никого?
Я не знаю ответа. И никогда его не знал. Я спровадил детей жене и оставил себе лишь роль посыльного, приносящего в дом что-то по мере необходимости. А иногда еще и мастера, способного справиться с задачей, не слишком сложной и не требующей специальных навыков. Ну разве только, изредка мог и замутить что-либо, вроде давешнего вина, я же не первый раз его делаю. Я теперь уже качусь по проторенной дорожке, не обращая внимания на новые ответвления - зачем? Я говорил, и повторю еще раз - нравится мне все вот так, сколько бы ни плакал я и не старался отыскать в большом шумном городе щепотку пепла, красиво упакованную в специальный пакетик, пригодный для наиболее удобного покрытия головы.
А дети? А они смотрели преданными глазенками. Они бегали и шумели, просыпали по утрам школу, но все равно как-то странно верили во все, что им говорил. Верили, но не хотели слушать, и от этого давило безрадостное отчаянье. Если трудно понять, что происходит перед тобой, если смотришь - вот как сейчас, например - на бутыль готовящегося вина и не можешь понять, что происходит за ее толстым стеклом. Что тогда делать? Нельзя справиться с непробиваемой стеной. Сколько ни подбирай ключи, сколько ни наговаривай себе невозвратных правил, - ничего не поможет. Только тяжелый молоток способен раскроить в остервенении стеклянную крепость, но что останется в этом случае от лелеемого содержимого?
И не понимал я детей, и ускакивал по вечерам из дома, выдумывая дела и смотря на часы, прикидывая, сколько еще осталось до их сна. А дети растут. Растут ужасно быстро, и стараются с каждой минутой уловить непонятные повадки. И вот уже перестают они ложится в восемь и в девять, никакие вечерние мультики не останавливают их, не становятся последним рубежом обороны взрослых, теперь уже что-то другое должно быть, и очень не хочется приходить усталому с работы, мечтая развалиться на диване, но страшно боясь недоделанных уроков, проверять которые одно мучение. Несносное мучение, безотказная причина злости и ненависти, а как можно ненавидеть их - тех самых, кто продолжает смотреть на тебя преданно, по-настоящему преданно, но не слушаться откровенно, и показывая, с какой легкостью они потом станут материть и оплевывать все, что ты сможешь принести и сказать этим переросткам. А пока только уроки, малая дань, сыграть иногда и радоваться своему выигрышу, доказывая самому себе, что осталось что-то от старого задора, и рано считать себя вышедшим с дороги, где соревнуются достойные. Но за таким выигрышем обязательно - новый страх. Можно выиграть раз и два, но скоро соперник твой обязательно научится играть лучше и легко справится со всеми твоими защитными редутами. Можно справляться, пока ты еще большой и сильный, пока, в качестве хоть какого примера папы для сына, можешь еще пару-тройку раз подтянуться и десяток раз отжаться. А потом гордо попросить повторить и с важным видом придавливать откляченную задницу мальчишки, наслаждаясь превосходством и забывая, как сам ребенком подтягивался меньше всех в классе.
Вот такое у меня складывалось семейное счастье. Такая у меня была любовь, которую не променяешь уже ни на что. Вообще, это, наверное, странно, даже в желании остаться вечером подольше на работе почему-то я не переходил непонятной черты, мне было неуютно сделать нечто предосудительное, нечто такое, что нормально и вовсе уже не стыдно для обыкновенного человека.
Во, какими высокими словами я вдруг ни с того ни с сего заговорил. Абсолютно напрасно, но мне непонятно, как об этом сказать, чтобы было ясно. Как написать рецепт своего собственного несчастья, сколько и каких ягод на сколько килограмм сахара надо перемножить, перетереть, чтобы получить предсказанный готовый результат? И как показать всем, насколько я сам глуп и несчастен?
Но показать так, чтобы не встретилось ни у кого и тени сомнения в величии автора. Рассказать о худшем и низком, водружая его слишком высоко на древко парадного знамени.
Конечно же, это сплошная глупость и никчемность несусветная. Но я уже начал, останавливаться поздно, канализацию может просто взорвать, если вдруг вылить в нее разом столько недобродивших дрожжей. У старых труб не останется шанса выдержать такой напор, а уж питательной среды для плодотворного роста..
Значит, надо все держать у себя, в бутыли и продолжать-продолжать. Не останавливаться, мечтать о приятном вкусе и думать, как рассказать все, как вспомнить, что случилось и угадать, каким счастьем все завершится.
Да уж. Интересно здесь само понятие счастья - где оно? Откуда измерять и в каких единицах складировать. Одинокое спокойствие вечером дома или шум детей, невозможность успеть с работы в магазин и полные сумки продуктов на пару дней всего или неспешная прогулка вечером до ближайшей палатки? В конце концов, проспанное утро после секса с женой, которого добивался так долго, что успел устать и опуститься от самого этого ожидания или благодушные мечтания перед свободным просмотром вечерней порнушки перед сном. Совсем немного, только чтобы настроить свои мысли на нужный лад, ощутить какую-то напряженность в голове, мелькающие образы. Что-то вот такое, что совсем рядом и можно его ухватить, можно подержаться и получить потом удовольствие. Удовольствие хотя бы от возможность быть таким, или быть с такой - черт его разберет, что лезет в голову перед сном.
И так перечислять можно долго еще, только не найдется ни одного осколка света, что показал бы мне то самое счастье. И снова глупость вертится у меня на языке - очень хочется сказать, будто жить стоит только вот этим самым мигом. И опровергнуть сразу же эту глупость - как так, когда даже для простого приготовления хорошего вина и года не хватит. Вот и выходит из всего сплошная дурость.
Кажется, я совсем заговорился. Вместо того, чтобы переливать свое сокровище и дать ему возможность дозревать так и там, как будет ему лучше, я сижу, обхватив голову руками и мелю всякую чушь. Мне удобно скрываться за эфемерными образами, чтобы не делать никакой работы. Даже самой простой и несложной. Гораздо удобнее прятаться в глубине дивана, загораживаясь телевизионным ящиком. Я слишком ленив. И от этой лени потерял намного больше, чем сэкономил. И еще хуже - я не могу остановиться. Знаю, что продолжаю терять, знаю, что набирается горечи мое вино от неслитого остатка, но все равно упрямо буду оттягивать все дела.
И так же упрямо знаю я, что отталкиваю от себя любимых людей, что стоит совсем немного поворотится, даже не исправиться - нет, просто в один день или в одно утро расслышать, что говорят тебе, а не пройти мимо, не обратив внимания.
И все прямо так - в простом настоящем времени, хотя и необходимо выбрать прошлое, но и здесь душит меня все та же лень, я не могу на это решиться. В принципе-то, ничего страшного и не приключилось, в который раз страшным обыденное делаю я сам, оставаясь на том же диване, а значит, просто боюсь получить удовольствие и выжить. Глупое объяснение, что мне и так неплохо, уже не проходит и остается невостребованным, но реальность вылезает где-то совсем рядом от этих слов, хотя и не показываясь целиком, как страшная высокомерная красотка, до которой мне нет никакого дела, а ей хочется лишь пошутить чуть-чуть и легко упорхнуть дальше, не оставляя ни единого полноценного обязательства.
А переливать все равно уже пора, и я вытащил-таки убранные давно и так давно забытые банки. Я купил их случайно, когда делал вино первый раз. Начитавшись умных статей я старался подготовиться к процессу как можно тщательнее и вдруг увидел, что все это сплошной бред. И банки тогда стали частью этого бреда. Самые обыкновенные банки для специй, правда, весьма большие и объемные для нормального человека. В них можно было бы скрыть весь пожизненный запас душистых опилок, но зато если рядком выставить на фигурной полке, то своими пузатыми боками они непременно создали бы загадочный образ знаменательных дизайнерских усилий хозяев. А у меня они пылились в старом диване, чтобы не мозолили глаза и не занимали лишнего места. И смыслом их была уже не крикливая картинка, а добротный объем и пристегнутая стеклянная крышка, что не испортится и не почернеет от спиртосодержащей жидкости, не заслужившей пока называться гордым словом вино.
Вот. Я вытащил, чертыхаясь их, ведь за все время, запихивая в диван сковородки и кастрюли, что мешались на кухне, их отодвинули так далеко, что в узкую щель приподнятого матраса приходилось изгибаться и выдергивать стеклянные бочонки из эмалированной трясины, истошно звенящей и никак не отпускающей жертву. Пылищи в банках оказалось столько, что сразу очень захотелось забросить все и вернуться к спокойному ожиданию завтрашнего чуда. Но я заставил себя вымыть все струей воды и долго еще тер не слишком прозрачное стекло полотенцем, стараясь согнать все капли воды, вывести их и ничего не оставить, размазав. Можно было бы еще раз все отложить, дескать, пусть банки наилучшим образом высохнут сами, но я уже не мог. Посреди своего ненужного спокойствия я умудрился распалиться желанием доделать все и уже не останавливался, боясь, может быть, что желание иссякнет раньше, чем надо. И за этим принялся тягать тяжелую бутыль, стараясь наклонять ее так аккуратно, чтобы не тревожить скопившийся внизу осадок. Все опять было просто в моих действиях, я цедил вино сквозь несколько слоев марли и темная еще, но все же приобретшая рубиновую глубину, жидкость вворачивалась в воронку и стекала в подготовленные банки. Поначалу все было замечательно, пока хватало сил держать бутыль ровно и не баламутить содержимое, но выдержал я недолго - очень легко жаловаться на усталость и не терпеть даже легкого усилия, когда остаешься один на один с собой. Сколько бы не требовалось силы и терпения, всегда легко отступить, продолжая воображать себя самым сильным человеком на свете. От самого простого, хотя бы - лыжной прогулки, когда не хочется больше скользить по опостылевшей лыжне, не хватает воздуха для приятного нормального вздоха, а все кругом с остервенением помешанных продолжают получать неслыханное удовольствие от прогулки. Когда остается лишь сдавлено шипеть и чувствовать, что даже желчная слюна больше не выплевывается, а повисает каждый раз на подбородке, и надо еще ее смахивать, что уж совсем кажется противным. С каждым шагом настроение пропадает, и никакими радостями зимнего леса, пропитанного насквозь солнечными лучами и тишиной, больше не получается насладиться. Уж лучше кататься совсем одному, когда остановиться можно даже не закончив первого круга. Просто съехать с лыжни и долго дышать в сторонке, выпуская облака пара и не замечая больше настоящих лыжников. И никакого удара по самомнению, что оказался самым слабым из всех и не смог ничего из того, что остальным дается с такой непроходимой легкостью.
Ну вот, я, кажется, опять не совсем о том.. Ну и ладно. А силенок у меня, действительно, не хватило. Я не перелил вина, я принялся поднимать и опускать бутыль почти так же, как спортсмен поднимает и опускает гирю примерно такого же веса. И от этих непрерывных движений хлопья противного остатка разошлись по всему объему, струя рубинового вина потемнела еще и перестала проходить сквозь три слоя марли, оставаясь в воронке медленно топнущим болотцем, от которого толстый слой желеобразной тины никак уже не мог пробиться в новое обиталище. Процесс замедлился, мне пришлось все чаще и чаще поднимать и опускать бутыль, а выливать каждый раз из нее совсем по чуть-чуть, да еще и томительно ждать пока эти капли отфильтруются. Все стало ужасно утомительным. Я не чувствовал ничего приятного, даже запаха, что, конечно же не мог быть страшно утонченным, но хоть немного должен был походить на винный, подсказывая мне, какое чудо еще ждет меня впереди. Но его не было, и только монотонное поднятие тяжести было мне наградой. Я мог с полным правом теперь считать себя сильным и гордиться где-то внутри занятиями с гирей - два часа жима, нормальная тренировка для настоящего мужчины, к разряду которых я просто обязан себя причислять.
И я со всем этим прекрасно справился. Выкинул переполненные слизью комки марли, закупорил банки и две дополнительные бутылки, что пришлось срочно изыскивать в глубине шкафа, чтобы не выливать слишком много лишнего вина. Отставил их, убрал под раковину, где теперь предстояло стоять долго, не томя больше своим видом. С убранным смириться гораздо легче, чем с выставленным напоказ, пусть и ради заявленной заранее большой цели. А еще я вымыл халтурно бутыль и выставил ее на балкон, чтобы тоже не мешалась под ногами. Так я все закончил и убрал. Спрятал и позволил себе забыть все, что есть. Так много времени прошло с начала всего, что давно забылась и поистрепалась вся та цель, что грела меня тогда. Осталось жалкое воспоминание и твердая уверенность в неуспехе.
Сколько раз уже я это переживал, стараясь пробиться куда-нибудь и понимая вдруг на полдороге, что ничегошеньки не светит мне ни с какой стороны. Сколько раз я отчаивался и опускал руки. И вот снова затащил, почти что специально, себя в такую же ловушку. Может быть, подсознательно мне всегда нравилось собственное страдание? Так глубоко подсознательно, что я не отдаю отчета в своих действиях и не могу свернуть с этой пагубной дорожки?
А потом я всегда проигрываю. Да и как может рассчитывать на выигрыш тот, кто заранее смирился с поражением. А еще я теряю все, что хочу сохранить. А еще я остаюсь один каждый такой раз безо всяких исключений.
Вот такое вот несчастье.
А на улице хлопьями валил снег, подсказывая, что давно закончился праздник и выброшенные елки машинами свезли на далекую свалку. Что теперь останется от них, смогут ли они еще хоть раз послужить дровами греющимся обитателям свалки? Бог его знает. Мне совсем не до этого. Мои убого подготовленные веточки, собранные как-то случайно на разоренном базаре перед праздником и, таким образом, доставшиеся совершенно бесплатно, все еще торчали на пианино, осыпая иголками выставленный посреди комнаты гребной тренажер. Иголки нападали уже на пластиковое сидение, и я не смахивал их даже тогда, когда садился. Все равно не долго удавалось мне усидеть. Сделав пару десятков гребков, каждый раз с легким сердцем слезал я и долго еще выкорячивался перед зеркалом в ванной, стараясь убедить себя в возрастающей мощи моих мускулов. И все здесь смотрелось замечательно, только совершенно нереально. Толстый я и некрасивый. Слабый и противный. Что еще сказать?
Надо мне расставить банки с готовящимся вином по всей комнате и каждый день смотреть на них, вспоминая, для чего я здесь живу, и для чего я это все затеял. Маленькое, но весьма действенное напоминание, мимо которого не пройдешь. Но и оно ведь замылится и перестанет волновать. И мимо него стану проходить равнодушно, подогреваемый только всполохами внутреннего чувства, от которого наутро не останется и следа. Я уже мог ходить мимо самых близких мне людей, я даже мог стоять и молчать, когда мне в лицо летели несправедливые обвинения, а я тогда лишь улыбался, отчего все становилось невозможным, отчего у жены не оставалось никакого выхода, кроме собранных в спешке вещей. А откуда ей было знать, что улыбался я от любви и жалости, что вспоминал, как сам частенько в запале выкрикивал те же слова, когда, раздосадованный, оставался один в машине и мог представлять, как стану разговаривать с ней, когда появлюсь дома. Какие гневные и стройные тирады выходили у меня, как здорово и к месту употреблял я слова, и прямо тут же - про себя - прекрасно осознавал, что ничего подобного в реальности не будет, что вся красота исчезнет, стоит только произнести первое слово вслух и реальному собеседнику. Но это и не важно. Я упивался своей властью над словом и забывал в борьбе о ее цели, я переставал ругаться, я превращался в довольного певца, победившего незнакомый зал, убедившего всех в своих незаурядных способностях.
А жене тогда удалось сломать этот барьер. Она была красочна и права по настоящему, вслух. Действительно стараясь выговорить все и найти ответы на вопросы, что так долго мучили ее. И вместо этих ответов я только улыбался. Противно и жалко - как еще можно улыбаться под градом несправедливых обвинений, когда понимаешь всю их абсурдность, но никак не допускаешь мысли до возражений. Тогда мне было страшно, что всякое мое слово в таком потоке легко рассыплется на сотни звонких осколков, и я улыбался этому. Я с восхищением наблюдал за победой настоящего человека в той борьбе, которую мне никогда и ни за что не выиграть. В каком-то смысле, это было счастье - оказаться свидетелем. И я стоял, любуясь.
Сколько ссорятся люди? Сколько расходятся и сходятся потом вновь? И ведь, расскажи мне кто, что за той моей усмешкой последует, ничего не изменилось бы. Я все равно остался стоять и любоваться. Дело не в этом. И не в пустых словах. Дело в красоте речи, дело в истинности поступка, когда одним движением можно сдвинуть горы. Пусть фигурально, пусть только в сердце.
Пусть всего лишь забрать детей и уйти к матери.
Сколько так уходят? И сколько возвращаются?
Возвращаются, потому что нельзя так уйти. Можно врубиться в ритм нашего большого мира и почувствовать в себе его биение, а потом, подчиняясь ему, выполнить запрограммированный код. Можно и просто сорваться и ничего не помнить в реальности. Можно делать кучу и других глупостей, но обязательно потом возвратиться к началу, хотя бы потому, что программа твоя написана совсем для другого человека и неприменима к тебе лично.
Вот так. Вот у меня и получилось сказать все то, мимо чего я ходил столько времени, боясь потревожить. Может быть. Попались не самые лучшие слова, но все же в них, наверное, осталось частичка действительности. Явная и осязаемая, слишком похожая на тяжесть в желудке. Вот, только что вертел в руках безопасные, воздушные слова, как необязывающие закуски, а вот теперь нет сил подняться из-за стола после последнего бокала вина. Все уплыло вместе с ним, осталось в игре.
Вот, собственно, и все.
Вину моему еще долго зреть в отставленных банках. Вместе со мной оно станет дожидаться лета. Через слякоть и поздние морозы оно станет дозревать, а я - бояться, что давно похоронил свою мечту.
Получается точка в повествовании. Надо ждать подходящего момента продолжить. Выкинуть все из головы, чтобы не мешалось в обычной жизни, где слякоть еще меняется с последним снегом. И чертыхание по поводу испорченных солью ботинок не имеет никакого отношения к истории, ну разве только весьма косвенное - мне лень переобуваться по сезону и под ярким солнцем по зеленой траве я стану ходить в тех же ботинках, что хожу сейчас, а значит, удивительно будет случайному внимательному прохожему видеть на них соляные разводы, что легко проступают и через два и через три слоя растертого крема. Ну и ладно. Это все проблемы этого слишком наблюдательного человека, ну а мне-то что делать? Как выпутывать, как ждать? Я не знаю. Я теряюсь в этом взгромоздившемся временном пространстве. Вроде бы ничего не случилось. Сейчас все так же, как и было в самом начале, только вот ничего не осталось из внутреннего наполнения. А может быть, и еще хуже - со всех сторон подступает страх. Шальная мысль, вспыхивающая время от времени в голове при виде винных паров, все еще прикрытых надежной крышкой, ужасает меня. Зачем городить столько условностей в простом деле. Если бы я, действительно, был в состоянии, я бы обязательно все сделал давно. Стоило поднять трубку и позвонить.
Пусть звонок этот, переполненный страхом, сжимающий горло и не дающий предугадать собственную следующую фразу, несколько раз в облегчением разобьется на занятую линию и отсутствие абонента, но все же обязательно свершится. И вслед за этим я быстро пробормочу условленную заранее фразу и покончу со всем. Такой вот милый сценарий, невоплощенный в жизнь, а обремененный несметным количеством дополнительных обязательств. А ведь всякому известно, что любое дополнительное условие лишь усложняет систему, легко доводя ее до нежизнеспособного состояния.
И вот здесь, наверное, и есть ответ. Именно нежизнеспособности я и хочу. И постоянно возвращаюсь к этому, двигаясь строго по очерченному замкнутому пути, вплетая на каждом круге только ненужные красочные ленты. А их ведь так легко отбросить и выставить меня дураком - зачем я обманываю и морочу всех кругом, спрятав в поток слов и фраз одну парочку имевших когда-то смысл.
Поэтому, стоит, наверное, закругляться. Выбросить из рассказа ненужное время - все то пробуждение природы, чувств и что-то еще такое, о чем очень любят рассказывать, переходя с весной из зимы в новое лето, и остановиться в новом времени с новым солнцем и новыми травинками под ногами, что так же давно известны и изучены, как и весь пейзаж. Может быть, страшно жалко выпущенного времени, но в нем не случится никак ничего интересного. Оно пропадет в любом случае, затерявшись днями среди других, не то чтобы одинаковых, как принято говорить, но, скорее, несущественных. Для готовящегося вина уж точно. Один день неотделим от другого. Ровная жизнь засыпающих бактерий, обретших вечности в миге жизни, помноженном на общее количество. А для меня? А для меня - конечно же тоже. Не муторна жизнь в офисе, когда каждый день случаются события. Не страшно одиночество по вечерам, когда можно или пить кофе, прислоняясь плечом к красивой женщине, которую обещал обязательно проводить потом домой, потому что времечка у нее совсем ничего, пока не станет страшно отсутствие лишним объяснением с мужем. Ну или корпоративные вечеринки, где вообще никто никому ничего не должен, но можно вплывать и выплывать приведением-облаком и осматривать со стороны веселящихся, старающихся удержаться в отведенных им рамках приличий.
А зато еще для всех остальных пустых дней у нас появилось новшество. В дальнем коридоре поставили теннисный стол. И теперь, после последнего звонка с работы можно скинуть пиджак с галстуком и натянуть мятую майку, чтобы вдоволь намахаться ракеткой. И шагать потом по строгим коридорам, где в другое время ходят важные зарубежные партнеры. Идти с разгоряченным и совсем неофициальным видом, улыбаясь и вызывая улыбки остающихся женщин, все еще перекладывающих бумажки на утро или убирающих покинутые комнаты. Все замечательно в такие вечера, когда не думаешь о происходящем, терпеливо дожидаясь своей очереди подойти к столу, а потом изо всех сил сопротивляться поражению. Удерживать свое положение и не думать о том, как, кто и почему здесь. Нет разницы ни в чем, никакой разницы и никакой субординации, можно думать о чем хочешь, главное, играть, как следует. И большего от тебя никто не потребует. И не смотришь даже, какого пола твой противник. Нет у нас в офисе времени и места для соблазнительной спортивной формы, все весьма средненько и приближенно к тому боевому наряду, в котором носят документы по кабинетам, стремясь на помощь в самый нужный и ответственный момент. То, что удобно, когда неразрывно печатаешь длинной очередью на мягкотелой компьютерной клавиатуре, уравнивает нас, не подавая ни одного шанса подумать о чем-нибудь, кроме целомудренной игры.
И здорово быть победителем. Хотя и проиграть незазорно. Все стараются, все выигрывают. А я проигрываю гораздо чаще, но все равно ухожу довольный. Я провожу здесь незабываемые часы и постепенно начинаю представлять себе работу лишь через синий теннисный стол, спокойно забывая обо всем остальном. А еще - понимая, что мой одинокий вечер теперь твердо занят любимым делом. Я счастлив, и больше не стремлюсь никуда, прокатываясь поздним вечером по опустевшим уже улицам. Пожимая у крыльца руки, прощаясь с самыми запозднившимися, прячущими в игре свое раздражение от обыкновенной жизни. Кто-то из них сразу спешит к семье, оправдываясь каждый раз ужасными пробками на улицах. Ведь, как приятно спокойно докатиться до дома, а не терпеть среди стоящих машин, и не злиться, вымещая потом злость эту на домашних. А я всегда уезжаю последним, потому что больше никуда не спешу. Я могу ходить вокруг машины и протирать стеклышки, пока товарищи мои срываются с места и исчезают. И лишь затем можно ехать, когда никто уже даже случайно не заметит, куда я направился этим вечером.
Я полностью слился и смирился с наступившей пустой одинокой жизнью. Я разделил ее на неравные отрезки, спокойно проживая каждый из них по отдельности и даже не воображая себе, что в этом текучем мире можно поменять. А зачем менять, когда ничего не беспокоит? Если я могу столько времени пережить один, не обращая внимания ни на какие трудности, что обязательно окружают одинокого нестарого человека, значит, в этом неспешном движении можно спокойно состариться и умереть. Просто поменять качество жизни, выстроить другие отрезки существования. Замкнуть небольшой круг друзей, что не может вырвать из обыкновенности, потому с каждым разом все больше и больше каждому вошедшему в нем отводится все более определенная роль, связанная точно с местом и временем. Любого, с кем я общался, легко удавалось подселить в общее расписание, даже не имея никогда заветной книжечки менеджера, обязательно исчерканной невообразимым множеством запланированных встреч, упомнить о которых без напоминания просто невозможно. Я по своей несобранности, собрал все свое расписание в голове. И этого оказалось вполне достаточно.
А на улице уже вовсю солнце. Настоящее, полноправное, срывающее одежду с прохожих. То самое, после которого так приятно ходить старыми подворотнями, резко меняя полосы света и тени, переступая сквозь арку от одной улицы к другой, разворачивая жизнь, оказываясь почти мгновенно совсем на другой стороне. Ощущая это передвижение. Наступило то время, когда здорово гулять. Наступило то время, когда я могу покинуть город и уехать, забраться в одиночество леса, откуда я почти год назад выбрался в город, чтобы изготовить домашнего плодового вина. Вину осталось совсем немного. Я не уверен, что оно получилось. Я буду бояться вскрывать покрытые пылью емкости, хотя цвет жидкости внутри вполне соответствует моим ожиданиям. Внешне все получилось просто хорошо, и можно выскочить из обычного мира на несколько дней, чтобы лучше подготовиться к последнему действию. Выскочить и погулять немного в лесу с новой травой. Потоптать зелень, порвать и пожевать травинок, стараясь не предугадывать, как оно сложится послезавтра, когда я вернусь и уговорю себя, что отступать больше некуда.
Я начал готовиться по дороге в город. Когда остановился ночью уже около магазина, вместе с обыкновенными продуктами впихнул в тележку бутылку добротного французского красного вина. На всякий случай - запасной вариант. Вдруг все мое художество пошло прахом и ничего не вышло из сока противных ягод.
Утром на следующий день я долго жался в офисе, стараясь выкроить момент, когда разбегутся все, и я останусь совершенно один. Причем, не просто останусь, а буду уверен, что никто не войдет и не потревожит меня в самый ответственный момент. И никак не складывалось. Почему я решил звонить из офиса, хотя можно было просто выйти на улицу и набрать номер с мобильного? Я не знаю. Просто засела в голове твердая мысль, что иначе ничего не получится. Вот и ждал, хотя понимал, что бесполезно.
А может быть, как всегда, надеялся спрятаться за этой невозможностью. Выстроить для себя невыполнимые условия, чтобы спокойно в очередной раз спрятаться в кусты.
Что мне делать, если я с детства не люблю телефоны? Эти противные аппараты никак не позволяют спрятаться, нельзя отвлечься от чужого человека, надо непременно держать трубку возле уха, чувствуя, как затекают мышцы и надо перехватывать, стараясь не рождать лишние щелчки и шумы на линии. Мне всегда было страшно кому-то звонить. В простой жизни, без телефонов, всегда модно пройти мимо и не поздороваться, отвернуться, если вдруг неприятная мысль забралась тебе в голову или просто не то настроение. Электронное изобретение такого не прощает. Непременно нужно от начала и до конца участвовать в процессе - который, кстати, так любила моя жена, выводя меня частенько из себя - прослушивать все сопутствующие вздохи, щелчки и гудки. Надеясь, что никого не окажется на том конце и, вообще, защелкнулись на неизведанной станции неправильные реле, и можно оправдаться, что "не туда попал".
Интересно, а номер, по которому я собирался звонить, не изменился с того последнего раза, когда я его использовал? В принципе, возможно ли допроситься по нему нужного человека? Я даже не задумался. Я открыл запись в книге мобильного, и собирался повторить цифры из нее на другом устройстве. Но запротивелись они, не давая мне покоя, и я, сдавшись, нажал на вызов, сорвавшись с места и быстро вышагивая по коридору, чтобы успеть выйти в тихий курительный дворик раньше, чем закончатся протяжные гудки.
- Привет! - сказал я, когда они благополучно разрешились.
- Ой! Привет! Совсем не ожидала. Как дела? Какими судьбами?
- Нормально дела, как может быть иначе? Ты как?
- И я нормально.
- А у меня к тебе дело. Приезжай в гости. Можешь?
- Заманчиво. Надо подумать. А когда?
- Когда сама скажешь. В любое время.
- В любое? Это становится интересно.
Забавный так разговор. Случайный, лишенный практически всякого смысла. Составленный из коротких фраз, где каждый старается убежать от смысла, отдавая дань слогу друзей, кого связывает гораздо больше, чем есть кругом, хотя, на самом деле, они не более как двое, случайно столкнувшиеся посреди улицы. Что значили эти слова для нее? Понимала ли она хоть немного из того, что хотелось мне сказать? Догадывалась ли?
Я не могу ответить. Я играл в игру. Я был охотником, мечтающим заманить жертву туда, где пристрелянное пространство, из которого выбраться может лишь самый отчаянный и смелый. Но ведь я был тем охотником, кто и ружья в руках не держал. И вокруг не было никого, кто подготовил бы все заранее в лучшем виде, чтобы потом вместе здорово отпраздновать трофеи. Я готовил все сам, и пристреленное поле ничем не отличалось от всего окружающего. Мне только казалось, что там я смогу попасть, если, конечно, вспомню, как ружье снимается с предохранителя.
А что в этом сложного? Всякий мужчина, наверное, имеет к этому хоть какую предрасположенность. Да и производители стараются - все в оружии за сотни лет его плодотворного использования пригнано и находится точно там, где нужно. Легко пошевелить рукой, и все окажется в полной готовности. Абсолютно ничего невыполнимого. Стоит лишь избавиться от собственного страха, и смело становиться охотником. Все переживания - долой из больной головы. Все сомнения - на помойку, и не вспоминать о них даже под страшной пыткой, тем более что она уже согласилась. Она согласилась и обязательно придет. Обязательно. Может быть и не в назначенный час, но - прочь сомнения, нет до них дела, сколько бы ни сваливалось на меня трудностей, сколько бы не возникало препятствий - отступать уже некуда. Мало ли что может случится в нашем большом городе? Любая встреча легко отменяется и переносится, но теперь уже все - не отступать, звонить даже после неудачи снова и снова и так же упрямо назначать новые встречи.
Я могу сейчас уже перечислить все причины отказа и оставить в этом списке пару пустых строк для самых непредвиденных, что не уместятся сразу в мою голову. Составить такой список, вызубрить его и сразу простить все. Одним скопом взять, и простить, чтобы не возникало желания рассердиться, если она не придет по первому зову.
И вот она просто пришла. Притащила какой-то обязательный тортик, чтобы не маяться с пустыми руками. Вроде как защищая себя обыденной бесполезностью жеста и смущенно улыбаясь, запрятав очень далеко хитрость наступающего времени. Я знаю, что все она прекрасно понимала. Не так красиво, как рисовал я в своем воображении, но с угрюмой простотой, что всегда покажет, как сильно отличается конфета от фантика. Она пришла пить обещанное вино и есть сладкое.
Ничего неизвестного не было для нас. Изведанная квартира, не способная показать никаких таких замысловатых чудес. Выстроенная и замершая в другом времени, когда жили, кажется, не так, и уж точно не так подбирали пространство и мебель для него. Но это и не важно. Я не собирался хвастаться. Это мне не за чем. Я только выволок большую бутыль и торжественно нацедил из нее кувшин тяжелого рубинового напитка, от которого во все стороны пошел замечательный дух. Первый признак, что все у меня удалось. Первое доказательство будущего успеха. Я быстро выбросил запачканную марлю с темным налетом изработавшихся дрожжей и торжественно выставил кувшин на центр стола.
Солнечные лучи, проходя от окна сквозь налитое вино, тут же нарисовали на столе волшебную картину благородного колышущегося моря, волны которого нахлестывали на вазочку с конфетами. С другой стороны я поставил разрезанный торт. Теперь можно было садиться.
Можно было садиться и болтать о пустяках. Приятный вечер окружал нас, незримо закутав в полумглу позднего часа. Такая вот очередная уловка, о чем все догадываются, но не произносят ни звука. Хотя, почему не произносят? Я так долго варился в собственном соусе, что вовсе не знаю принятых правил, может быть, теперь все и твердят вслух, не скрывая никаких запретных раньше деталей. Мне это невдомек, я стараюсь действовать по-старинному, пусть и отстав от моды. Поэтому, для всякого действа всегда могу изобрести простое оправдание, выглядящее вполне логично и удобно для всякого, кто захочет поинтересоваться. В конце концов, когда еще собираться, если весь день упрямо занят сидением на работе. У каждого в своем офисе. А встреча не подразумевает неспешное поглощение кофе в первой приглянувшейся кофейне, обещая взамен нечто невиданное - самолично приготовленное фруктовое вино. Такая вот вполне сносная затравочка для того, чтобы сидеть в сгущающихся сумерках вдвоем за столом и потягивать этот самый тягучий бордовый напиток, о котором столько уже было сказано и, несмотря ни на что, он получился весьма и весьма неплохим.
По крайней мере, собеседница моя не уставала цокать языком и восхищаться, доказывая, что никогда в жизни не пробовала ничего подобного. Мне было, четно говоря, приятно, ведь именно ради этого я и трудился и мучался почти год, поймав когда-то за облезлый хвост шальную мысль. Ну вот, собственно, примерно так все и должно было завершиться. Мы потихоньку пили вино, может быть, даже хмелея немного, я же старался не мешать крошечным комочкам дрожжей превращать воду в спирт, и медленно наплывал тот момент, для которого я приготовил свою коронную фразу, что теперь раз за разом прокручивал в голове:
- А знаешь, почему мы развелись?
А потом сразу, не давая ответить, чтобы нельзя было неосторожным ответом внести сумятицу в давно подготовленный план компании, продолжить:
- Мы разругались, это понятно. А вот поводом было то, что она считала, будто у меня с тобой роман. И это было последней каплей. Знаешь, это так крепко засело у меня в голове, что я не могу отказать себе в удовольствии затащить тебя вот сейчас, почти ночью, сюда, ко мне домой, чтобы сделать совершенно непристойное предложение: раз о нас все так думают - жена же не одна такая - давай, пожалуйста, займемся любовью?
А вот задам ли я этот самый главный вопрос или нет, рассказывать я не хочу. Это уже совсем другая история.