- Ступай-ка ты к Дьяволу! Надоел под ногами болтаться.
- Спасибо, но я там уже был.
Полубог
Он был Виктором, а звали его - Полубог... Нет...
Его звали Виктор, и был он Полубогом...
Тоже нет...
Скорее так: был человек по имени Виктор, а среди товарищей и знакомых все знали его как Полубога. Так повелось еще с первого курса института, и все воспринимали этого человека именно как Полубога. В конце концов, такое имя выглядело и звучало ничуть не хуже множества других, какие приходится носить их обладателям от рождения до самой смерти. И хорошо было тому, кто приобретал имя в зрелом возрасте, когда назывателю удобнее разобраться в том, какой человек находится перед ним.
К тому же, Полубог был моим хорошим другом. Тем самым другом, которому доверяют самые сокровенные секреты, и который всегда может больше рассказать обо мне, нежели я сам, скрытый за бесконечными предрассудками и горделивой самозащитной пленкой приукрашивания собственных достоинств. Поэтому я постараюсь подробно представить его, тем более, что внешность и история Полубога может отлично подсказать, почему все случившееся так тесно переплетено с его именем.
Вобщем, был человек. Вполне нормальный человек со всем, что присуще юноше в двадцать лет. Со всеми мыслями, страхами, переживаниями и печалями, что способны родиться в сознании студента, исправно, но равнодушно внимающем истинам, несущимся с кафедры, чтобы сразу после сессии с удовольствием расстаться с ними, оставив в голове лишь обычный позывной: "Это я где-то уже слышал...".
Роста он был небольшого, но и не маленького. Как сказал бы, в случае чего, следователь: среднего телосложения с нормальными чертами простого лица, обрамленного волосами той длины, что всегда оставляют впечатление полной приличности при обязательной изрядной доле свободности.
Весь остальной вид тоже всегда соответствовал чему-то приятно среднему, неизменно оставляя впечатление половины... Точнее, чем "Полубог", о нем сказать было весьма сложно.
Само прозвище, как я уже говорил, родилось на первом курсе, когда компания ребят, радостная от поступления в ВУЗ, праздновала это событие, считая свою судьбу весьма привлекательной, особенно по отношению к сверстникам, которых как раз в это время всезнающие военкомы выискивали на потайных квартирах и отправляли стаптывать кирзовые сапоги, коих в нашей стране всегда имелось в достатке. Именно во время праздничного застолья подвыпившему Виктору пришло в голову рассказать историю о женщине, которую привезли рожать и обнаружили, что она еще непорочна, по крайней мере, по всем внешним признакам.
История, скорее всего, была почерпнута из околонаучных или совсем ненаучных статей, которые обязательно становятся особо читаемыми взрослеющими мальчиками в таком возрасте от недостатка еще практического опыта вместе с переизбытком желания. Но место и время оказалось выбрано неудачно. Бывшие за столом девушки сконфуженно захихикали, а парни разразились дружным гоготом и принялись беззастенчиво развивать тему, представляя реакцию врачей: "Поздравляем вас, милочка, вы больше не девочка, потому что у вас родился маленький полубожок. Мы рады приветствовать на своем столе новую Мадонну. Ура!" Потом все грохнули бокалами. Врачи - за наступление Второго Пришествия, а мы - за прекрасное имя, так неожиданно рожденное для одного из нас.
Когда компания с утра продрала глаза и принялась разбираться, кто с кем оказался в одной постели, Виктора уже все звали Полубогом, начисто забыв, с чего все началось. А потом даже на семинарах некоторые преподаватели стали вызывать его к доске, называя Полубогом. Таким образом, крещение состоялось. Состоялось ритуальное вкушение хлеба и запивание его красным вином, и новый человек обрел свое место под солнцем.
На этом я, пожалуй, закончу описание своего друга, должного стать связующим звеном для понимания произошедшего со мной, и теперь с полным основание могу перейти к тому самому, что оставило во мне очень сильное впечатление на всю оставшуюся жизнь.
Мы сидели с Полубогом за одной партой и одинаково плевали на потуги равнодушных профессоров впихнуть в нас еще хоть чуть-чуть бесполезных знаний. "Пожалуйста, скушайте еще, за папу ... За маму ..." А мы лишь отплевывались, радостно наблюдая, как с потолка начинают свисать резиновые сопли противной каши. Все было прекрасно, но в словах и поступках своего товарища я все чаще замечал какое-то отсутствующее в нашем нормальном мире состояние. Собственные мысли гораздо больше занимали этого человека, унося из реальности в такие дали, что недоступны мозгам, слишком отягощенными математическими формулами. В такие минуты мне оставалось недовольно ждать возвращения Полубога из своих странствий, тем более, что он о них никогда не распространялся, и не звал с собой.
Мне приходилось ждать, чтобы продолжить прерванные из-за отсутствия одного из участников игры, обычные для всякого скучающего студенчества, но чаще всего, занятия заканчивались раньше, и Полубог только извинялся за то, что "слегка задумался", когда мы шли отдыхать. Я вполне мог бы променять такого странного сопартника на кого-нибудь другого, но необъяснимое притяжение этого человека заставляло меня не делать этого.
К концу первого курса я окончательно понял, что завяз. Завяз по самые кончики волос, как завязает трактор в весеннюю распутицу под матерные крики пьяного водилы и остается там до лета, когда жгучее солнце иссушает землю вокруг, и она застывает непробиваемой твердью, делая хороший еще трактор бесполезным памятником человеческой глупости. Вот так и я завяз в тяжелых и непонятных глазах Полубога с отсутствующим взглядом, идущим из таких далеких вселенных, что дух захватывало от желания забраться туда. Я перестал обижаться на него за периоды задумчивости, и все чаще стал сам проваливаться в какое-то забытье, наполненное образами и видениями, аналогов которым в реальности не находилось.
Если бы мне пришло в голову рассказать о происходящем кому-нибудь, это вызвало бы обязательный смех, немедленно переходящий в истерическое постукивание пальцем по виску, поэтому таинственный мир оставался в моей единоличной собственности. Правда, постепенно желание поделиться с кем-нибудь взяло верх над осторожностью. И я решился рассказать все именно Полубогу, не видя вокруг себя никого, кто бы попробовал понять и разобраться в том клубке безумных мыслей, не прибегая к совету тут же отправиться к доктору. Причем, объяснить свою уверенность я не мог и даже не собирался, целиком отдавшись влечению к этому человеку и не отдавая больше отчета в том, что может случиться дальше.
Поговорить я решил на одной из перемен, когда толпа студентов дружно заполняла все возможные закуточки вокруг учебного корпуса, где можно спокойно выпить пива не опасаясь строгого преподавательского окрика. Мы успели подсуетиться одними из первых и удобно расположились на молодой зеленой траве, с трудом пробивающейся из земли на лужайке за то время, что ее не топтали студенческие ноги и задницы. Приятное солнышко освещало город, создавая картинки допотопной идиллии, достойной помойного романа, и под его лучами я начал свою речь:
- Знаешь, я давно хотел рассказать тебе одну вещь.
Я остановился, потому что представил, что никак не могу выразить словами те образы, что живут у меня в голове. Я даже не имел представления, с чего начинать рассказ. А Полубог смотрел на меня и молча ждал, словно хранил где-то в глубине тайное знание, к которому мне предстояло подобрать истинный пароль.
Я попробовал еще раз:
- Со мной иногда случаются странные вещи, но как о них рассказать, я не знаю.
- А ты попробуй, - Полубог глотнул из бутылки и слегка улыбнулся, и от его вида мне стало как-то намного легче и спокойнее. Поддавшись волнам доброго тепла, рожденного на месте побежденной тревоги, я расслабился и заговорил еще раз:
- Понимаешь, с тех пор, как я сижу с тобой за одной партой, мне стало казаться, что происходит что-то неладное. Такое, что трудно передать словами. В моей голове вдруг родился странный мир, постоянно влекущий в свой плен. И с каждым днем сопротивляться этому влечению все труднее.
- И что? - прервал меня Полубог, одарив зачарованным взглядом.
- Да, вобщем, ничего. Только страшно немного. Мне кажется, что в один прекрасный день тот мир не выпустит обратно.
- Разве он такой ужасный?
- Вовсе нет, просто страшно, и все. Пока сохраняется некоторое равновесие между двумя мирами, все, вроде, нормально. Но стоит изменить равновесие, возникает нечто новое, пугающее своей неизвестностью.
- Ну и что, - меланхолично возразил Полубог, - твои слова напомнили мне о том, как многие любят разглагольствовать о смерти: никто не знает, что случается на самом деле после остановки человеческого сердца, но каждый обязательно хоть раз с умным видом рассуждает об этом. Внутри же все неизбежно боятся того самого - что случится. Даже те, кто искренне верит в собственную праведность, достаточную для попадания в райские кущи, продолжают бояться, именно из-за нарушения сложившегося статус-кво, единственного, которого живым людям приходится видеть.
Он замолчал, а я несколько вытянувшихся в бесконечность минут просидел не только ничего не говоря, но и не двигаясь, словно откуда-то многотонной балкой мне на голову рухнуло настоящее прозрение, смысл которого никак не мог выкристаллизоваться в моем сознании во что-то цельное и оформленное. Когда же, наконец, мне пришло в голову заговорить, я сказал:
- На самом деле, мне всего лишь хотелось услышать твое мнение.
- Нашел, кого спрашивать, - достаточно неприятно рассмеялся мой товарищ, но потом ласково похлопал меня по спине и предложил пока немного помолчать, а вечером встретиться и еще раз обо всем поговорить, выпив, заодно, немного пива.
Я согласился.
И все, никакой реакции больше не последовало. Полубог отвернулся и, как ни в чем не бывало, превратился в обыкновенного студента, ждущего начала очередной лекции.
Мне вдруг стало очень обидно. Выпихнув из себя страшный груз личных переживаний, я рассчитывал получить что-то еще, кроме суждения о смерти и предложения встретиться потом. Когда спина Полубога затерялась среди других, мне просто захотелось плакать.
Тяжелая и почти непрозрачная пелена слез легла на глаза с такой силой, что показалось, через минуту их больше не будет. Два идеально круглых и самых совершенных человеческих органа готовы были разорваться на крошечные частички. Я отвернулся в сторону, не давая окружающим повода тыкать в меня пальцами, и прочидел так, пока за моей спиной опаздывающие студенты не перестали носиться в судорожных попытках успеть до того, как преподаватели окончательно захлопнут двери аудиторий.
Перемена закончилась.
Плюнув на все, я выскочил из института и сел в первый попавшийся автобус, решив никуда с него не сходить до самого вечера. Толпа бесновато снующих пассажиров то заполняла тесное желто-металлическое пространство до предела, то, разбежавшись по своим неотложным и склочным делам, оставляла меня одного на жестком сидении возле окна, на бордюр которого можно было вздернуть ногу, достав коленкой почти до подбородка. Несколько раз уединенность беглеца нарушал дотошный водитель, орущий в ухо, что уже конечная остановка, но я каждый раз сбегал от него раньше, чем возникала грозно-вежливая просьба показать билет. Потом следовали томительные минуты на пустой остановке, обливаемой потоками солнца, и тот же, а может и другой, но такой же невзрачный и желтый автобус, с продавленными неудобными сиденьями, но с удобным ободком, куда нога ложилась, упираясь в подбородок, создавая заманчивую иллюзию отгороженности от остального усталого мира.
Еще пару раз обалдевшие от своей власти контролеры старались вытрясти из меня, словно из Буратино, несколько монет, но каждый раз оставались ни с чем. Их алчные угрозы доставить меня в отделение прекращались после пяти безрезультатных минут, и стражи собственных кошельков чинно, не роняя достоинства, удалялись, предпочитая обдирать более покладистых гостей столицы, чем тратить время на окунувшегося в дурман студента.
Когда робкий свет фонарей расстелился где-то в высоте столбов, заставив чуть-чуть засверкать свыкнувшиеся с постоянной чернотой грязи плафоны, солнце еще не успело скрыться за горизонтом, смеясь над тупой выучкой коммунальных служб, способных только выполнять, как всегда невпопад, чьи-то предписания. Заметив наступающий вечер, я слез с обжитого автобуса и от всего сердца пнул его ногой по огромному заднему колесу. Толстокожей машине от этого ничего не сделалось, а мне слегка полегчало. Вернее, не полегчало, конечно, но из перегруженной переживаниями головы волной выскочило нечто лишнее, что мешало нормально соображать.
Легкий ветерок, появляющийся из-за угла высоченного дома и резвящийся потом на просторе разбегающейся вперед и назад улицы, бережно обхватил освободившуюся голову и понес ее вперед между домов, как туристический автобус толпу одуревших от пропущенной мимо ушей информации туристов. Я стал отчаянно крутить этой самой головой, но никак не успевал сориентироваться в потоке ветреных впечатлений. Большинство какой-то весьма важной сущности проскакивало мимо восприятия, оставляя лишь едва осознанное впечатление упущенного счастья.
Крохотные частички пыли, смываемые воздушным потоком с безвременных архитектурных камней, со всех сторон спешили ко мне и летели рядом, прямо перед глазами. Их влекла вперед та же сила, что и мою голову, поэтому приходилось мириться с коричневым туманом, сгущающимся кругом и окончательно сбивающим с мысли о самом важном в этом сумасшедшем потоке.
Прошло минут сорок, прежде чем ветер принес меня к дому, где единственное темное окно среди освещенных ночными развлечениями добропорядочных и не очень жильцов, показывало мою комнату увешанную выцветшими фотографиями и готовую вспыхнуть от первой же искры вольфрамового света и принять заплутавшего в чужих и непонятных мирах хозяина. Заметив сквозь еще не полностью сгустившееся облако пыли родные стекла, я изо всех сил воспротивился воле ветра, желая остановиться.
И ветер отступил, исчезнув и уронив на землю все, что нес до этого на своих крыльях. Туча распласталась по асфальту с неприятным шелестом, почти переходящим в страшный грохот, и мне пришлось долго еще вытряхивать ее из волос, прежде чем войти в подъезд.
Так прошел день и почти вся ночь. А на утро у меня поднялась температура. Проклятый ветер так яростно проносился от одного уха до другого, что повредил что-то внутри, вызвав нестерпимую боль и активную подвижность ртути в градуснике, почувствовавшей свободу от заплывания за буек, обозначенный знакомыми каждому с раннего детства тройкой и семеркой, но без туза.
Посмотрев на это безобразие, я очень медленно собрался и поплелся в поликлинику, чтобы заиметь бумажку, обладающую таинственной способностью одаривать свободой держащего ее в руках. Жалко, что каждый раз ее приходилось аккуратно сдавать разным важным дядям и тетям, потому что у меня всегда чесались руки самому заполнить все заботливо оставленные пустыми строки, такие мелкие и короткие, что требовалось сократиться до лилипутских размеров, дабы впихнуть в них хоть одну букву.
Очумелая от ежедневного хождения по здешним коридорам очередь сразу откинула меня в угол, строго указав держаться за дородной женщиной в совершенно неуместной косынке. Я пару раз пристально взглянул на нее, чтобы запечатлеть образ в памяти, и тихо погрузился в свои мысли, гораздо более приятные, нежели общение с окружающими. Как всегда, местные аборигены в белых халатах проявляли крайнюю неспешность в обращении с пришедшим людом, что одарило меня ощущением вечности, медленно протекающей мимо одинаковых кабинетов.
Я уставился на пол, но на нем не было ничего, кроме нескончаемых свастик, вычерченных бороздками между плитками кафеля. Эти причудливо изломанные фигуры множились и разбегались кругом, нарушаемые лишь иногда чьими-нибудь проходящими ботинками. Но прохожие скрывались из поля зрения, и я снова погружался в таинственный мир солнц, заставляя себя видеть их загнутыми то в одну, то в другую сторону.
Люди приходили и уходили, волновались, опаздывали и страдали, а я все тихо сидел в своем углу и чувствовал себя властителем, заставившим одноообразный кафельный сброд радостно салютовать мне горящими факелами. Марширующие подданные возносили меня на невиданные высоты ощущений, сравнимые, разве что, с сумасшедшим наркотическим кайфом в ванной шампанского, подливаемого лучшими красотками мира. Я растекался, словно студень, в лучах славы, когда над кабинетом зажегся противный желтый свет, а соседи чуть ли не пинками погнали меня куда-то вперед.
Свидание с назойливым врачом не оставило во мне никаких следов, кроме легкой мути на самой грани сознания, на которую я смотрел с необычной стороны, как аквалангист на круги от собственных ласт высоко над головой. Получив все, что причиталось мне по закону, я молча оглянулся на расплывающиеся следы и снова нырнул в манящую глубину.
Там было приятно и тихо. К тому же, так спокойно, что больше не хотелось высовывать даже кончик носа туда, откуда слишком многие никак не могут вырваться, чтобы уединиться целиком в личном и сокровенном, вместо мотания по чужим следам. Я наслаждался тишиной и спокойствием, обретя вдруг тот покой и удовлетворение, которого так долго добивался, умирая от того неприятного и громкого шума, что составляет нормальную жизнь обыкновенного студента. Все предыдущие переживания незаметно скатились в далекую пропасть и покрылись клубящимся слоем непрозрачного тумана, чтобы дать возможность немного отдохнуть.
Боже! Какое это счастье, когда воздух вокруг наполнен рокотом музыки и ужасно глупых телевизионных передач, а ты погружен в блаженную тишину и больше ничего не ждешь. Счастье, когда вокруг остановилось все движение, и даже молекулы тела отдыхают и набираются сил для дальнейшего бессмысленного бега, описанного дураком Броуном.
Обретя новое свежее тело, я неспешно распахнул дверь и вышел на проспект как раз тогда, когда от склонившегося диска солнца стали отскакивать острые лучи и со свистом проноситься вдоль улицы, поражая свою единственную мишень - меня в самое сердце. Зрелище возникло просто прекрасное: на редкие мгновения все внутри озарялось небесным сиянием, и крошечные капельки крови, сверкая и переливаясь, буквально перескакивали с одного места на другое, будто из дырявого мешочка на игровой стол сыпались добытые смертью драгоценности.
Некоторое время я простоял неподвижно, а потом посмотрел прямо в лицо солнцу и радостно закричал:
- Привет!
- Привет, ответило солнце, - ты скоро?
- Конечно, уже иду.
- Давай скорее, а то уже все заждались.
Мне ничего не оставалось, как всплеснуть руками и отправиться вперед, вверх, чтобы в дружеской компании отведать давно приготовленный ужин.
Когда солнце совсем нас покинуло, и за столом стало неуютно, я прошептал ему вслед "пока" и собрался уходить, когда услышал, как Полубог ответил мне за светило:
- Ну иди, - равнодушно ответил он и медленно скатился за солнцем.
Я снова остался один.
И одиночество это показалось мне просто сказочным. Широкие мостовые проспекта выстроились под ногами, приглашая прошлепать по ним до самого горизонта. Прохожих на них почти не было, и я смело пошел, отвлекая внимание от собственной персоны только тогда, когда рядом проплывало что-нибудь женское, округлое, заманчивое и затянутое до самого подбородка. Меня же самого скрывала пелена всеобщего равнодушия, так что все эти силуэты возникали и сразу же исчезали, оставляя в памяти лишь легкий привкус красоты и желания.
Прогулка завершилась даже прелестно. Из зеленой массы полузачахших кустов, создающих видимость красоты, вдруг выскочила знакомая собачка. Пока я наклонялся и трепал по загривку пыхтящее создание, совсем рядом оказалась его хозяйка, радостная, что встретила меня, потому что скоро должны были собраться все знакомые, и они будут ужасно рады увидеть меня в своих рядах.
Приняв приглашение, я долго еще раскланивался, благодаря за него и обмениваясь обворожительными улыбками, такими приятными, что прохожие предпочитали шарахаться в сторону, лишь бы только не оказаться между мной, девушкой и собакой.
Благовония улыбок и короткого прощания растянулись минут на двадцать, которых с лихвой бы хватило любой другой паре, связанной гораздо более тесными отношениями, нежели мы, и это возбуждало меня все больше и больше. После утренних переживаний хотелось вытянуться, расправиться от всех лишних складок и взлететь над тротуаром, чтобы спешащим мимо оставить только свои ноги, забрав ласку солнца себе. Я бы непременно так и поступил, но вовремя вспомнил о неэстэтичности собственных грязных подметок. Пусть синее небо редко кому в толпе кажется интересным, я не смог себе позволить лишать его последних нуждающихся. В конце концов, мне хватало хорошего настроения и без немедленного полета.
Я, все-таки, растопырил руки и слегка приподнялся над землей, но совсем чуть-чуть, не выше красного фонаря светофора, еще раз демонстрируя, как мне приятно общение с хорошим человеком, тем более, женского пола. Но и моя собеседница тоже не осталась в долгу, аккуратно подлетев ко мне и звонко чмокнув в щеку. Потом она величественно, как большой корабль на маневрах, развернулась и поплыла готовиться к вечернему приему гостей, не забывая внимательно поглядывать на осиротевшую собачку, одиноко семенящую лапами по тротуару.
Странно все происходит в жизни, когда неожиданные порывы событий оказываются способными колебать и разрушать любые построения разума и чувств, сколько бы усилий не бросалось на их защиту. Порыв ветра может разметать в клочья облака и обрушить на непокорную землю потоки воды, но воздушные массы, спустя мгновение, вновь собираются в душистые ватники, когда как разрушенные эмоции рассыпаются на такое количество мельчайших осколков, что, сколько потом ни пытайся сложить их обратно, ничего не получится - хотя бы один обязательно где-нибудь затеряется.
Я тихо опустился на землю и замер, прислонившись к дереву и закрыв глаза. Прямо под лопаткой у меня вдруг тихонько пискнул муравей, лишенный солнечного света, но я, не размыкая век, попросил его немного подождать, и неприятное копошение под рубашкой сразу утихло.
Наступила большая тишина.
Мне как-то сразу стало интересно: какому миру она принадлежит? И хотя ответ казался очевидным, утвердиться в нем так и не удалось. С одной стороны, воздух нормальной, общей реальности до последнего атома должен был быть пронизан вибрацией обязательного шума, но с другой - происходящее кругом имело те четкие очертания, что просто невозможны в моем мире, наполненном незаконченными определениями и словно преломленными гигантским зеркалом очертаниями.
Несмотря ни на какие сомнения, мне было приятно тихо стоять и излучать природе волшебное сияние, озаряющее изнутри каждого, но весьма редко выходящее наружу. До назначенного вечера оставались часы, могущие просыпаться за минуту, а могущие и растянуться в долгие годы, но мне на них было абсолютно наплевать, потому что в простом стоянии спиной к шершавому дереву в обнимку с терпеливым муравьишкой под лучами очень четкого и яркого солнца мне чудилось настоящее блаженство.
Минуты протекали мимо меня, как где-то на горизонте сливающиеся в точки лошади, брали барьеры, выстроенные специально так, чтобы прыжки через них показались зрителям ужасно красивыми. Полуголые наездники, раскидывая руки по сторонам, пришпоривали своих скакунов и весело скалили зубы, обмениваясь друг с другом колкими шутками. Я находился среди зрителей и наслаждался длинным-предлинным полем с равномерно колышущейся цветистой травой, по которому почти беззвучно проносились кони, заслоняя небо развивающимися гривами.
Когда же через ближайший ко мне барьер перепрыгнула та минута, за которой наступил срок двигаться в сторону ждущих гостей, я оторвался от древесного ствола, поблагодарил муравья за долготерпение и все по той же неуловимой грани между двумя мирами поплыл в ту сторону, где совсем недавно скрылась дама с собачкой.
Я шел, вяло перебирая ногами по засыпанной гравием дорожке. Это, когда-то кирпично-розовое, покрытие давно истрепалось и, вобрав в себя общегородскую дорожную пыль, стало грязно-коричневым, как трава в том месте, где настырные мальчишки оторвали у пожарного ящика крышку, и изнутри ветром выдуло странную субстанцию, бывшую много лет назад песком, но от времени просеявшуюся до неузнаваемости. Вороша ногами мелко пересыпающиеся горки этой серости, я все еще старался разобраться, к какому миру она относится. Если раньше граница ощущалась физически и очень четко, то теперь ее просто не было, и мой рассудок страшно терялся, постоянно стараясь сопоставить друг с другом вещи, никак не могущие находиться рядом в каждом из конкретных миров.
Происходящее пугало меня, потому что вместе с расплывающейся границей сознания из-под ног пропадала почва, и нормальное существование проваливалось вдруг в страшную пропасть, такую страшную, что из нее оказывалось невозможно выбраться. То, что совсем недавно доставляло радость полета, теперь оборачивалось обратной - ужасной до тошноты - стороной. Я все падал и никак не мог ни за что ухватиться.
Воспоминания об институте, где перед лекцией мир до последней частички подчинялся общепризнанным законам, а потом менялся на тот, что здорово умел сохраняться до поры внутри меня, больше не были четкими и все сильнее размывались под ударами впечатлений от вчерашней поездки в автобусе. И я все терялся, стараясь в деталях разглядеть то одно, то другое и, в результате, терял все.
Падение продолжалось.
Завершилось оно лишь тогда, когда на невообразимо далеком горизонте в нескольких метрах от меня возникла человеческая фигура, единственная, которая могла принадлежать сразу всем мирам - фигура Полубога. Он даже не взглянул в мою сторону, поскольку стоял спиной, но держась глазами за ровный развод плеч, мне удалось остановиться и возобновить прерванное движение в гости, где, как мне казалось, мягкое кресло сможет надежно впитать мое тело, создавая вокруг хоть какую-то защиту.
Находящийся возле, но бесконечно недоступный Полубог словно ощутил, что я снова обрел опору в сознании, равнодушно развел руки в стороны и исчез, оставив легкое облако надежды, втянув которую ноздрями, я почувствовал себя гораздо лучше.
- Спасибо, - крикнул я в пустоту и три раза нажал на кнопку звонка, оказавшуюся удобно подставленной под пальцы правой руки.
В ответ раздалось обычное для прихожей шарканье, и через минуту в коридор выскочила давешняя собачонка, показывающая, что мне стоит зайти, потому что хозяйка сильно занята приготовлениями к предстоящему рауту.
В гостиной уже сидело несколько человек, готовых поглотить все, что будет им предложено, но одно, последнее, кресло оставалось незанятым. Я впрыгнул в него и, закрыв глаза, погрузился во всеобщее ожидание. Слова и фразы, произносимые другими, проплывали сквозь меня, лишь оставляя небольшой след, как это делает элементарная частица, случайно залетев в сложнейшую, придуманную человеком фотографическую машину. Я следил за образующимися следами, и они рождали во мне ту или иную комбинацию чувств, выливающуюся в редкие мои ответы, служащие только для поддержания беседы.
На самом же деле, хотя я вполне твердо ощущал себя, в башке кружилась мысль о разрастающихся кругом мирах, лишенных точек соприкосновения. Каждый предмет, независимо от моего желания, проходил жесточайшую проверку на право быть здесь, и в результате, множились и разрастались красные лампочки ошибок, вспыхивающие на месте обнаруживаемых несоответствий.
И бутылка хорошего виски стыдливо пряталась за батарею самой прозаичной водки, а вокруг устроенного ими безобразия мелькала обтянутая плотными кожаными карманами попка хозяйки. Я отвлекался на нее и все никак не мог поймать мгновение, когда в комнате возникнет Полубог, несущий порядок и гармонию в расползающуюся по швам и склейкам действительность. Но мой друг-враг-герой так и не появился, предоставив события самим себе, что по законам одной из физик, привело к образованию благоденствующего равновесия: я проснулся рядом с равномерно приподнимающейся во сне попкой хозяйки и ощутил в руке крепко сжатое горлышко висковой бутылки, где на дне еще что-то бултыхалось.
Я сел на кровати, радостно, со всеми сбереженными памятью подробностями вспомнил, что предшествовало пробуждению, и два чувства мгновенно разорвали меня пополам.
Словно шары на биллиардном столе, вверх взвилась приятная истома получившего мечту изголодавшего человека, а с той же скоростью вниз покатился страх, что все это слишком похоже на изображение фирменного сверхчерного экрана, чем на то, что действительно происходит со мной. Изо всех сил я постарался отогнать от себя этот страх, чтобы не оказаться больше в состоянии неопределенности, которое основательно попортило мне последние дни. Окунуться снова в непрозрачный омут переживаний, парализующий и растворяющий в себе все краски и прелести мира, как бесконечность черного цвета таит под замком остальные цвета, готовые превратить мир в сверкающе красивый аттракцион, переливающийся под солнечным лучом, мне очень не хотелось.
Миры опять перепутались в сознании, и реальность, словно стопудовый якорь, сдерживала теперь на себе все попытки оторваться от пола и хоть капельку полетать. Прекрасные видения, окружавшие меня еще вчера, отступили и закатывались где-то за невидимым углом дикими слезами от невозможности вновь соединиться со мной. От победившей безысходности я швырнул бутылкой о стену, надеясь, что острые осколки стекла рассекут окружающее, освободив мое сознание, но противная каменная стена лишь глухо оттолкнула посторонний предмет, как будто в единый миг обросла мягким прозрачным паралоном. Пока матовый прямоугольник с ярко-желтой наклейкой парил в воздухе, я успел вскочить и поймать его возле самого пола.
Ощутив в руке холод опустевшего стекла, я огляделся по сторонам. Комната была еще полутемной, кроме перекрестного проема окна. Девушка спала, еле-еле вырисовываясь на фоне белоснежной кровати. Я резко отвернулся от нее и подошел к окну. Желтеющая рама отгородила меня от раскидистого клена, закрывшего своими ветками раздолбанную лавочку.
К собственному огромному разочарованию, я узнал самый обыкновенный двор, обязательно существующий под окнами нормальных людей. Мне захотелось тут же найти Полубога и ударить его изо всех сил за то, что он не соизволил помочь мне обрести счастье в той реальности, что только краешком показалась моему сознанию. Но Полубога рядом не было. Осталось захлюпать носом и вернуться в остывшую уже постель.
Спустя мгновение, я бы абсолютно точно последовал такому решению, но тут над горизонтом, где-то в узенькой прорези между домами, показался край солнца. Все бы было ничего, но его цвет сразу высушил мои слезы, потому что он был зеленым. Я впялился во включившийся впереди бесплатный телевизор и секунда за секундой наблюдал, как рождается и расцветает то, чего никто никогда еще не видел. Может быть, в это самое мгновение кто-то тоже смотрел в окно, но точно могу сказать, что никто, кроме меня, не мог быть автором происходящего.
Я оторвался от стекла и бросился к кровати, где все еще спала моя ночная любовь. Я хотел разбудить ее и показать свершившееся чудо, но вдруг испугался, что пока буду трясти сонную девушку, все закончится. От меня до кровати оставалось еще почти столько же, сколько и до окна, и я оказался в положении полоумного осла, не решаясь двинуться ни туда, ни сюда.
Между тем, за окном все сильней разгорался будущий день, и мне казалось, что он больше ничем не отличается от самого обыкновенного. Вместе с таким наблюдением внутри в который раз зашевелились все неприятные чувства. Чтобы избавиться от наваждения, я, абсолютно не думая, что делаю, крепко сжал все еще остающуюся в руках бутылку и ударил ею по оконному стеклу.
В ту секунду, когда они соприкоснулись, я зажмурился, ожидая неприятного разбитого звона, но ничего не услышал. Бутылка словно растворилась в оказавшемся вдруг открытом окне, и на меня наскочил порыв свежего ветра. Того самого ветра, который в любом из миров может остудить разгулявшиеся нервы. Вместе с ним на улице окончательно оформилось изумительно красивое бирюзовое солнце. Его лучи, словно живые ростки, проникли к нам в комнату и мягко легли на подушку.
Объяснить очередную произошедшую со мной метаморфозу было невозможно, но в одно мгновение буря внутри улеглась, и наступило ласковое затишье.
Я просто подошел к кровати и погладил любимую по голове.
Она послушно открыла в ответ один глаз и улыбнулась.
Я поцеловал ее в губы и тихо лег рядом.
Когда уже глубоким днем мы вышли из подъезда, нас встретил Полубог. Он медленно оторвался от ствола клена, легко перепрыгнул жалкие останки скамейки и заговорил, обращаясь ко мне:
- Понимаешь, старик, этот мир всегда один-единственный, с какой бы стороны ты на него не смотрел. Другого никогда не было и не будет, как бы это некоторым не казалось фантастично. Только осознать это каждый должен без посторонней помощи, чтобы навсегда не заплутать в собственных переживаниях...
- Иначе, - прервал я его, - пропадет то, что действительно есть только в тебе. Видишь, я все понял.
- Пошли тогда...
- Пошли.
И мы все втроем легко оттолкнулись от оранжевой травы и полетели в сторону института, где скоро начинались занятия.