Большой город очень неудобное место для жизни. Заполненный одинаковыми квадратными домами, он заставляет каждого постоянно повторяться в своих действиях, постоянно одинаково просыпаться и одинаково идти в одинаковое место. И вслед за такой одинаковостью, многие мысли выпрямляются, бесконечность пейзажа заставляет любого рассказчика в большом городе постоянно рассказывать одну и ту же историю, постоянно забывая, кому она уже была рассказана, где стоит помолчать, что-нибудь изменить, подправить, чтобы самый неосторожный слушатель не мог скривиться конфузливо, думая, что для него нет больше здесь ничего интересного, что стоит подняться прямо сразу и закричать в голос свой анекдот, считая уж себя-то настоящим рассказчиком, способным всегда и непременно удивлять всякого слушателя. Я всегда замолкаю надолго рядом с такими наглецами, я ведь знаю большинство их историй, а у тех, которые мне пока не доводилось слышать, я легко могу представить и рассказать тихонечко, про себя, все, что еще сможет выдумать рассказчик. Я неинтересный слушатель, но и сам не умею ничего рассказать, наверное, меня нужно оставить в пустой комнате, чтобы я попробовал заговорить громко и интересно, только никто этого не станет слушать, а так я так часто сбиваюсь в компаниях и начинаю рассказывать свои любимые смешилки, прекрасно зная, что все они давно всем известны и улыбнутся в конце только некоторые, да и те сделают это из жалости к моим стараниям.
Мне слишком многие стали говорить, что я сумасшедший. Я по собственной неосторожной глупости звонил некоторым самым, кажется, близким знакомым, звонил и начинал рассказывать, какая прекрасная мысль пришла мне в голову однажды под утро, когда я еще не мог сообразить, сплю ли я еще или уже проснулся. Тогда, утром, я вдруг подумал, что стоит подумать о такой вещи, как взять, да и продать свою пусть и маленькую, но все же городскую квартиру, продать, чтобы на полученные деньги сделать ремонт старенькой машины и отправиться путешествовать, надеясь повидать так много того, что мне пока не удавалось увидеть.
Странная мысль, которая вполне может придти в голову несчастному сумасшедшему, запертому от всех остальных, закрытому от постоянного суетливого движения. Я же пока считался вполне нормальным, обеспеченным средствами, работой, друзьями и свободой вечернего времени, достаточного для того, чтобы легко проводить свое время в большом городе, твердо осваивая в нем выверенные пути от дома до метро и от метро до самого дешевого магазина, способного удовлетворить все мои потребности в еде и питье.
- Ну ты и сумасшедший, - все мои друзья, кажется заранее сговорились, успевая обзванивать друг друга раньше, чем я успевал найти чей-то номер в своей записной книжке.
Они просто обманывали меня. Моя собственная любимая девушка, моя собственная выбранная женщина, приходившая ко мне каждый раз, как нам желалось провести вместе хотя бы один вечер, именно она дирижировала, судя по всему, общим хором возмущения. Вместо того, чтобы согласиться с моей несбыточной идеей, вместо того, чтобы вместо со мной посмеяться надо всем этим безобразием, она вспыхнула по телефону строгим голосом, она принялась почти умолять меня одуматься и выбросить из головы такую страшную чушь, что взбрела туда томным ранним утром после тревожного сна перед субботой, когда еще трудно поверить, что завтра выходной и вместе с этим трудно расслабиться, не желая подниматься рано утром, чтобы успеть собраться и доехать до офиса до начала рабочего времени. Промежуточное состояние между ожиданием звонка ненавистного будильника и расслаблением от отсутствия такового заставляла меня просыпаться каждые полчаса, просыпаться, чтобы всегда одинаково взглянуть на часы и тут же вспомнить, что уже наступил первый выходной день, свалившись сразу затем обратно на подушку, чтобы забыться тяжелым сном на следующие полчаса.
Ах, если бы каждый вокруг нас умел вовремя подумать над своими делами и выбрать из возможного как раз тот путь, на котором всем идущим окажется прекрасно и хорошо. Если бы каждый из нас, сталкивающихся неожиданно своими острыми углами, мечтал не только о себе, вырванных их общего потока и общего контекста. Тогда вокруг легко можно было бы поменять слишком многое, и не просто поменять, но сделать таким легким и прекрасным, что утомительное ожидание неизбежной смерти для каждого страшащегося превратилось бы в выточенный в скале развлечений желоб, по которому легко скользят расписные сани, предоставляя своему седоку осматривать припасенные для него умными устроителями аттракциона приключения. Все дело в том, что я вовсе не собирался отправляться в выдуманное для себя путешествие, я хотел оставить все в жизни так, как оно давно выстроилось вокруг меня, оставляя достаточно простора для всяких ненормальных мыслей и мечтаний, куда так легко погружаться, когда остаешься вечером один дома, мечтая, чтобы любимый человек сменил занятой гнев на милость и все же приехал сегодня ночевать вместе со мной на удобном диване, что я давно нагрел, перекатываясь в волнении напрасного ожидания, окрашенного бесконечным бегом мыслей, с места на место. Я никуда не хотел ехать и страшно боялся такого разлада со всем окружающим меня всю жизнь комфортом, и только старания моих глупых ненасытных друзей, что не смогли переварить моей шутки и принялись отговаривать меня от того, что и не должно было быть осуществлено, заставили меня сменить направление мыслей с глупо возможного на выверено точный.
Я стал готовиться к путешествию.
Мне было очень страшно даже думать о том, что мне приснилось. Я оказался словно в глубоком колодце, что не замечал вокруг себя, пока сонно и лениво плескался на колышущейся приятно-прохладной воде, но затем, когда прохлада стала пробирать меня до самого нутра и настало время вылезать, оказалось, что вокруг меня лишь осклизлые зеленоватые стены, по которым никак невозможно выбраться наружу. Я долго размышлял о самой недостижимой возможности, но теперь пришло время реально бояться, страшась любого неосторожного движения: отказа от работы, продажи квартиры, сотен мелких и крупных неприятностей в непонятном пути к непонятной цели, - за всем этим скрылось величие возможного времяпрепровождения, когда громады красивых зданий и пейзажей медленно проплывают мимо тебя, снабженные только рокотом твоего подправленного мотора и вовсе не ограниченные страшной нехваткой отпускного времени.
И все же я стал готовиться к путешествию.
Первым делом, я перестал звонить всем подряд и хвастаться глупыми мыслями, роящимися у меня в голове, все то, чему суждено родиться на свет, а не остаться дымным мечтанием, должно быть скрыто и хорошенько взвешено на внутренних весах, чтобы никакие случайности не могли поразить ржавыми стрелами готовящийся сюрприз. Все действительное обязано быть скрытным и медленно вызревать на ветке, замешанной в самую гущу других, гораздо более развесистых, чтобы глупая птица не смогла пробраться сквозь них и склевать недозрелую ягоду. Я спрятался в самого себя, принявшись выстраивать по полочкам бродячие мысли, выстраивать, чтобы вовремя обнаружить тропинку, по которой легко можно добежать до них и полакомиться ягодой, уже готовой упасть, сорвавшись со своей перетершейся от тяжести ножки. С большим облегчением для всех я стал вести себя как положено, вовремя выходить и приходить на работу, вовремя являться на свидания, забывая высказывать свои претензии за опоздания другим, и только где-то глубоко таилось мое желание, прорывающееся вдруг наружу совсем случайным взглядом на забытую кем-то из озабоченных сослуживцев газету с квартирными объявлениями или замиранием шага перед автомастерской, где частенько пользовали мою старушку-машину. Я ничего не делал, я не писал ни заявления ни объявления, я пока только ходил, но твердость дозревающей внутри меня косточки с каждым днем становилась все яснее и увереннее, она просто обязана теперь была прорваться наружу в один прекрасный день, разом меняя все.
- Как хорошо, что ты никуда не уехал, - говорили мне мои друзья, - заходи как-нибудь, обязательно выпьем вместе и посмеемся над твоими глупостями.
- Как хорошо, что ты никуда не уехал, - повторяла за ними девушка, врываясь ко мне и целуя меня, - видишь, я к тебе пришла, и куда бы ты без меня делся. И что бы ты без меня делал. Да и как бы ты посмел меня так просто бросить, оставить совсем одну. Как бы ты смог укатить без меня, забыв своего верного котенка.
Кажется, в конце всех этих предложений должен был бы стоять вопросительный знак, но она произносила их совсем будничным и ровным тоном, не выделяя ничего и ничего не забывая, выравнивая все остроты и неприятности, смиряя меня со свершившимся, не давая даже тени сомнения, что произошло самое лучшее из того, что могло произойти, что я чуть не испортил все прекрасное своей глупой неосторожностью, но зато теперь вполне достоин в ее глазах звания пушистого и добропорядочного любовника, от которого так легко и спокойно уходить утром, чувствуя все тепло чувства, что он оставляет в тебе на все оставшееся вам вместе время. А я все слушал, как тот самый кот, что не забывает про свой желудок, когда другие излишне напрягаются, теперь мне стало интересно играть в выдуманную самим для себя игру, и каждый следующий день затягивал в нее все надежнее, отчего вовсе не хотелось заканчивать, я так свыкся с самим процессом, что легко забывал о его цели и цене.
Но все равно, долго так не продолжалось, и я нашел время тихо и незаметно разобраться со всем своими проблемами, чтобы однажды утром завести машину и покатить на ней за город, высматривая сквозь сизое от утреннего света стекло знакомые улицы, мечтая пропутешествовать столько времени, чтобы они перестали быть выученными вычерченными линиями на карте и снова представились бы мне странно-незнакомыми, лишенными линий постоянного знакомого контура, мешающего смотреть на что-то другое. А еще, сквозь проступающий вокруг город, я думал о той женщине, что я оставляю в нем, предоставляя времени право разобраться в наших отношениях, считая их слишком легкими, чтобы задумываться над чем-то большим. Прямо за ветровым стеклом в новом, еще не успевшем поблекнуть своей пластмассой стаканчике торчал передо мной новый сотовый телефончик, по которому я собирался с дороги звонить всем своим, кому захочется мне позвонить, и долго разговаривать, произвольно меняя темы и слова и стараясь понять что-то, о чем не говорилось, но что толкало всю эту кашу в неизвестную сторону. Я купил его специально, чтобы чувствовать в своем путешествии себя привязанным хоть какой-то ниткой к прежнему месту жизни, я собирался отъехать подальше, выбраться глубоко за город, оказаться среди деревянных истуканов и деревянных домов, чтобы в любую секунду, оглянувшись по сторонам, можно было бы легко спорить с любыми аргументами, звучащими из маленькой трубочки прямо в ухо, спорить, чувствуя себя так далеко от всех тех волнений, что обязательно станут нервно заполнять моих абонентов. Я все же покинул эту бодягу и пока больше не собирался возвращаться туда. Я теперь думал о дороге, думал о стрелке, нервно подрыгивающей вокруг нулевого значения, показывая, что мне скоро придется заправляться, заворачивать на заправку, откуда можно начать свои звонки, забивая голову количеством заливаемого бензина или раздражением ставших позади страждущих, а вовсе не переживаниям моих оставшихся в пыльном городе друзей.
Я выехал из города в самое прекрасное время, я оказался среди света летнего солнца, светящего в спину несчастным, вынужденным ехать из пригорода на работу, я участливо проезжал мимо них и щурился на этот свет, который врывался ко мне в машину, серебря все кругом, рассыпаясь мелким дрожанием на неровном стекле. Я только жмурился, прикрывал глаза и старался поскорее въехать куда-нибудь в тень, но злобная дорога постоянно шутила надо мною, изворачиваясь, вытаскивая мчащиеся машины на солнечную сторону, подставляя их под печку, повисшую безжалостно сверху, и я принимал эту игру, лихо заворачивая и смеясь, когда мне удавалось перехитрить светило и дорогу, когда я находил тень даже там, где неисправимая стрела шоссе направлялась прямо на солнце. Я пристраивался к какому-нибудь натужному грузовику и терпел за ним некоторое время, отдыхая от всего, дожидаясь пусть даже самого небольшого поворота, за которым тут же отрывался от своего спасителя, обгонял его, оставляя одиноко пыхтеть в прозрачное небо черными перетруженными трубами. Я просто развлекался на дороге, ни о чем не думая и ни о чем не подозревая, развлекался, думая, что теперь легко можно въехать куда-нибудь по пыльной дорожке в лес, чтобы остановиться там, где желтизна на пробивается так напористо и сильно сквозь нависшие ветки, остановиться и замереть ненадолго слушая шум и шорох шоссе неподалеку. Никаких других звуков, один только шум, но скрашенный как раз о такой степени, чтобы стать приятным для меня, чтобы потерять свою агрессивность, оставляя лишь легкое шуршание, от которого, кажется, сейчас что-то двинется рядом с тобой, что-то сползет и изменится прямо перед глазами, но вслед за каждой уехавшей машиной, он убегает от тебя, смешно перекатываясь по сторонам вдали, чтобы тут же снова вернуться вместе с новой приближающейся машиной. Лес манил меня, но все равно я продолжал настойчиво ехать вперед, даже не заглядывая на указатели, не высчитывая своего движения.
Я ехал до самого вечера, редко останавливаясь на заправках, выбирая сред них такие, что светились маленькими магазинчиками рядом с колонками. Я никому не звонил, я только ехал. И только тогда, когда давно переставшее заигрывать со мной солнце покраснело, я въехал в город. Я въехал в город и остановился в маленькой гостинице, большом кирпичном прямоугольном строении с непонятным кораблем, выдолбленным из металла и прикрученным прямо к фасаду, выпирающему из улицы, которая смотрела когда-то на это строение, наверное, с таким изумлением, с каким сельская корова смотрит на своих соседок по огромной центральной городской выставки. Здесь было все, здесь была тихая улица, здесь было громадное некрасивое здание, здесь была тишина спокойного места, но здесь не было места, куда я мог бы поставить свою накатавшуюся машину. Глупые строители просто забыли отвести для парковки хоть немного места, и я по их милости долго тыркался по всем тротуарам, боясь по старой собственной памяти желтого стража порядка, всегда готового в таких местах оштрафовать незадачливого водителя, зазевавшегося всего на пару лишних секунд. В конечном счете я все же бросил это бесполезное занятие и отправился покупать себе номер на ночь.
- Здравствуйте, - сказал я, входя, - если я у вас остановлюсь, у меня не украдут машину?
- А мы передвинем вас во внутренний двор, и тогда точно ничего плохого не случится, - ответила мне девушка, сидящая за конторкой.
- А что, у вас даже внутренний двор имеется? Прямо как у больших.
- Ну вот только обижать не надо. Мы тут всяких видели. Всякие к нам приезжали. И побогаче у них машины были, а все равно места всем хватало.
- Да уж, моя старушка совсем не тянет на хорошую машину. Тут же ничего не поделаешь, придется согласиться. Надеюсь, что это не послужит для вас причиной считать меня таким же дешевым постояльцем?
- Тут уже все только от вас зависит. Больше ни от кого. Как станете себя вести, так и относиться к вам будем.
- Правда?
- Правда. Придется вам постараться.
- Тогда стану стараться.
Я заплатил за две ближайшие ночи в маленьком номере, где кроме простой кровати и телевизора, поставленного на край большого стола, другим своим краем выступающего на середину комнаты уже в качестве полноценной поддержки для простого графина без воды и двух стаканов. Мне показали, куда можно перегнать машину, где ее оставить в просторном дворе, который действительно оказался спрятанным за фасадом гостиницы, я переехал туда и радостный отправился отдыхать на ночь в отведенный мне номер, где приятным голубым светом успокаивал меня старинный угловатый телевизор, неудобный хотя бы тем, что его никак нельзя было переключить, разве что, поднявшись, доползя до самого ящика и повернув ручку. Поэтому я быстро успокоился, чтобы проснуться посреди ночи от противного писка закончившихся программ. Я включил его тихо, и никто не успел нажаловаться на меня дежурной по этажу раньше, чем я сам успел все исправить. А может быть, я был здесь один, может быть, только редкие чудаки наваливались на выбранный мною отель, говорливо выпотрашиваясь из большого автобуса, не сумевшего до вечера добраться куда-либо кроме этого места, и остановившегося там лишь до утра, когда все разноязычные туристы из его нутра, заглотив завтрак, забьются на свои оплаченные места и покатят дальше, даже и не вспомнив потом угловатое здание с металлическим кораблем на фасаде и угловатыми телевизорами в номерах. Может быть, именно теперь здесь царило затишье, и никому из местных жителей вовсе не хотелось заходить сюда, им вполне хватало своих маленьких домишек, разбегающихся от гостиницы во все стороны, кособоко опираясь на ее тротуар, и в этом затишье один-единственный несчастный постоялец заснул на пустом этаже, забыв выключив свой телевизор.
Я долго лежал в обретенной тишине, просвечивающейся во все стороны выступающим из-за горизонта, выступающим, чтобы показать каждому, что ночь сейчас очень короткая, что вовсе не стоит рассчитывать на долгий отдых, сейчас можно только немного отдышаться в перерыве между светлыми часами, но никак не больше. Только немного отдохнуть, полежать, привести в порядок мысли, попробовать представить себе, что творится далеко от тебя, откуда ты уже выбрался, но так и не позвонил. Я, действительно, не стал никому звонить, я забрался в отведенное мне место и плюхнулся перед телевизором, даже забыв забрать из машины телефон, который, наверное, все так же одиноко болтался до сих пор в своем стаканчике. Теперь я уже не спал, вокруг было сизовато-темно, и все мои мысли, начавшиеся с беспокойства о покинутой любовнице, очень быстро завертелись вокруг забытого аппарата. Я все думал, стоит ли мне подняться и сходить за ним, но подниматься было очень лениво, и я продолжал лежать, прокручивая без конца в голове каждое движение, что мне стоит сделать, а потом, потренировавшись в знании плана своего обиталища, я пытался представить себе, что может случиться с забытым телефоном, оставленным в машине, загнанной на задний двор одинокого большого дома в маленьком городе.
Я уже проспал тот час, когда, наверное, все кругом наполнялось шумом вечернего летнего гуляния обезумевших от света тепла и безделья молодых людей, они всей толпой уде успели пройти мимо моей машины, и кто-то, самый глазастый из них, наверняка заметил за лобовым стеклом свою возможную добычу, а затем, заметив, он легко мог взять камень, разбить стекло и взять все, что у меня плохо лежит в салоне. Несчастная сигнализация после этого уже давно понадрывалась в бесполезном крике, так и не разбудив меня, и затихла, электронно отсчитав бесполезность своего присутствия среди пустоты. Я не услышал ее, я не услышал, как меня предупредили, что заканчиваются передачи и стоит выключить телевизор, чтобы дать ему отдохнуть до следующего утреннего гимна. Теперь становилось все равно, оставаться ли мне в постели или идти на улицу, там все равно завершилось мое наказание за забывчивость, и можно было спокойно досыпать, чтобы лишь утром выйти к машине последним и долго принимать сочувствие от окружающих, легко и сразу замечающих чужую неприятность у себя под носом, я мог теперь выйти последним, но именно такое положение дел все же заставило меня подняться и поплестись в одних штанах на улицу.
Мне вдруг показалось обидным стать последним из несчастных, я решил опередить всех, я решил дойти до машины первым и закрыть разбитое стекло какой-нибудь картонкой, показывая всем, что нечего здесь толпиться и собираться, пора расходиться по своим делам, ведь я, хозяин этого несчастного колесного чуда, сам знаю все постигшие меня несчастья, я готов платить за собственную глупость, и нечего стоять здесь и ждать, мечтая увидеть разочарование и комическое беспокойство на моем лице, мечтая, отвернувшись, прямо посмеяться надо мной, радуясь, что так рядом стоит человек, которому не повезло на крупные деньги, кому теперь с улыбкой можно посоветовать самый неудобные магазин в округе, где сдерут еще денег за его стекло. Я решил прервать такой крошечный спектакль, самый обыкновенный спектакль, обыкновенный и правильный здесь, знакомый и желанный каждому, а я, раздраженным недосыпом администратором приперся невовремя, приперся и закрыл спектакль, требуя, чтобы в кассе вернули билеты тем трем человекам на весь большой зал, которые собрались придти и посмотреть на бессмысленные старания актеров.
Коридор встретил меня полнейшей тишиной. Ни единого звука не раздавалось из-за плотно закрытых дверей, я даже постоял несколько секунд совершенно неподвижно, прислушиваясь к шорохам вокруг, я хотел разобрать что-нибудь членораздельное, хоть откуда-то, хоть с первого этажа с его ночным дежурным на выходе, хоть откуда-то из закрытого номера, на двери которого висит табличка "не беспокоить", дающая спрятавшимся немного покоя от навязчивости всех вокруг. Ни одного шороха до меня не дошло, и в раскинувшейся тишине я почувствовал себя удивительно одиноким, покинутым всеми, покинутым даже собственными сбивчивыми мыслями, я боялся этого одиночества, мне совсем недавно казалось, что такое просто невозможно, я вдруг сорвался с места, и в этом преступлении мне показалось страшным остаться именно одному. Потеряв любимого человека, наверное, просто отказавшись от него, так и не сказав ему ничего плохого, просто растянув наше несоответствие на бесконечное время и мечтая, что он согласится с такими моими условиями, но среди этих мыслей я здорово подозревал, что этого человека я потерял навсегда. Причем, даже ни разу не задумавшись, стоит ли так резко обходиться с ним. Но ни разу я не думал о том, что обязан быть для нее единственным и неповторимым мужчиной, я не думал о нашей жизни как о чем-то едином и избранном для нас, я только пользовался и представлял себе, что она так же пользуется этим, не забирая слишком сильно через край всяких ненужных впечатлений. Наверное, я слишком долго жил с этим человеком точно так же, как стоял теперь в пустом пространстве чужого города и чужого дома, мы общались через пустоту отражений наших слов в звенящем стакане, который резонировал от каждого прикосновения, только прикосновений таких оказывалось удивительно немного. Мы привыкли к этой пустоте, мы даже, кажется, хвалились ею, не произнося ни одного слова вслух, не делая их достоянием противника-партнера, только раскручивая каждый раз в голове, развивая ее до последнего отзвука в тишине.
Где-то в глубине моего коридора обязательно должна быть хоть одна обитаемая комната, комната дежурной по этажу, мимо которой я проходил вечером, заселяясь, проходил, аккуратно осмотренный со всех сторон. Она даже высунулась из номера и проконтролировала, в какой номер я обращусь со своими ключами, проконтролировала и в самый последний момент, когда я уже входил в свое убежище, тихо сказала "спокойной ночи" и укрылась в своем убежище. Она и сейчас должна была быть там, среди всего подготовленного для отдыха привередливых постояльцев, но я все равно ничего не слышал, даже предательского храпа уставшей женщины, никак не ожидающей ночного вторжения в свое царство, ведь нижние двери для всех желающих давно заперты, и никто посторонний не вторгнется на этаж сейчас, когда можно тихо поспать. Где-то такая комната должна была быть, но я не слышал ничего, и от этого никак не хотел отрываться от собственной спасительной двери. Мне было неуютно разрушить давящий на меня покой, я даже пошел - когда все же решился пойти - осторожно, на цыпочках, медленно на каждом шагу утопая в ковре, вспоминая детские истории про великих индейцев, что сами могли пройти без единого звука по лесу и услышать малейший шорох самого осторожного белого охотника. Я крался, стараясь не издать ни звука, задумчиво переставляя ноги, затихая и замирая при каждом движении, и не думал уже вовсе об оставленной машине, о потерянном телефоне, только легкий шорох от каждого движения царил во мне, только вытягивающаяся передо мною длина коридора с обязательными рядами одинаковых дверей, владела мною. Такой вот обыкновенный вид, способный без единого поворота тянуться практически до бесконечности, способный произвольно вытягиваться, пряча выход, отталкивая заблудившегося человека от него, маня каждый раз, но ничего не обещая, закручиваясь в спираль, у которой так легко и быстро попасть из одной точки клубка в другую, если прорвать ткань стен, но хитросплетения незаметных плавных поворотов скрывают эту истину от всякого путника, оказавшегося по неосторожности внутри.
Вместе с коридором все увеличивалось мое беспокойство и волнение, кажется, я уже затрачивал в десятки раз большие усилия, чтобы сделать хотя бы один шаг. Муторное мучение продолжалось так долго, что очухался я только на самом последнем углу, где сквозь призрачный свет приглушенных на ночь ламп виднелся уступчивый край лестницы, слегка освещенный с моей стороны и скрывающийся в темноте, где почему-то не висело лампы, и один только свет окна - почти отсутствующий теперь - освещал пролет. Может быть, здесь и не было лампы, а может быть, ее выключили в ночной экономии, не освещая пустоту, но именно из-за этого провала новый поворот навеял на меня еще большую скуку, и вместо желанного избавления и верного прямого пути к выходу загнал в еще большие джунгли, цепляющиеся ко мне со всех сторон ужасно длинными ветвями. Все мое путешествие не имело никакого смысла, все мое существование вообще лишилось этого смысла еще до того, как началось, как шальная мысль забралась в мою неподготовленную голову.
Я спускался очень долго. На лестнице уже не лежало ковра, и здесь каждый шаг, даже при самом осторожном шагании, обязательно было слышно. Если мне удавалось все сделать по-настоящему неслышно, то толчок, сотрясал меня до последней жилки. Нервная дрожь колотила меня, и среди нее я никак не мог успокоиться, я никак не мог перебороть собственные трясущиеся поджилки, мне уже все осточертело, я давно жалел, что черт дернул меня вылезти из кровати и пойти куда-то. Что бы ни случилось мне надо было лежать и дальше, медленно погружаясь обратно в сон, находя освежительную отраду в этом удивительном существовании между явью и небытием. Дурные мысли гнали меня теперь вперед, дурные никчемные мысли заставляли меня опускаться по крутящемуся колодцу, полному одинаковых ступеней, почему-то постоянно заворачивая в одну сторону, наверняка сводя меня с ума, выводя теперь бесконечность спуска на тот же уровень, каким до этого казался мне коридор, откуда мне удалось выбраться. Значит, и лестница просто обязана была завершиться, и огромный просторный почти освещенный холл уже представлялся мне как что-то благостное в том самом сне, что рождается на границе утреннего существования.
За теснотой коридора и лестницы пространство холла показалось мне неожиданно легким и большим, так легко поглотившем в своем объеме гнетущую меня тишину, что мне даже показалось, будто я перестал бояться, будто теперь вокруг меня не слышно ни оного звука не потому, что их просто не существует в природе, а потому, что каждое движение здесь становится таким растянутым и долгим, что надо ждать отклика даже на самое крошечное движение, пока неторопливый звук протечет по всем стенам и вернется к тебе неузнаваемо преображенным. Для такого ожидание нужно спокойствие и выдержка, а в обыкновенной простоте легко можно освоиться и в пустоте, справедливо уговаривая себя поверить, что все уже есть и существует вокруг тебя, только существование это незаметно, оно растворено и обязательно нахлынет на тебя, стоит замереть лишь на мгновение и хорошенько прислушаться, ну если не прямо сейчас, то в следующую минуту - пренепременно.
Свет тоже играл в холле в странную игру. Путешествуя между приглушенными зеркалами и темными, пожирающими все стеклами, питающими синеватый отсвет, что рождался у них внутри, он старался, кажется, обходить все препятствия, плавно огибать все углы, оставляя за ними более темные места, куда не удавалось вовремя подвернуться, чтобы не ломать плавность линий. Можно было ходить, аккуратно просачиваясь сквозь эти полосы, разгребая вялый свет руками, разводя его вокруг себя, как нетяжелое течение в реке, куда заходишь, чтобы понежиться в его приятном почти неощутимом движении.
Я не видел в холле никого, только переливающийся свет, обходящий углы, в одном из которых я снова долго стоял, заглядывая из мрака на свет, сзади у меня остался серый провал поднимающихся ступеней, а впереди мне виделась только запертая дверь и пустое пространство. Все мои поиски смысла ночного гуляния терялись здесь, и за ними больше некуда было возвращаться, повторяя повороты, встающие передо мной, я забрел совсем не туда, куда шел, я оказался в другом мире, мире, заполненном до самого края тишиной и пустотой, кажущейся то страшной, то умиротворяющей, но все равно только теперь ставшей для меня ощутимой почти на ощупь. За один вечер я окунулся в такое озеро, которого никогда не было кругом меня. Я вдруг представил, как неосторожный телефонный звонок в одно мгновение разрушит это озеро из сцепившихся вместе времени и пространства, один звонок, неуютный в своем дребезжании, неживой в этом звуке, оторванном от всего, развернувшегося кругом. Но передо мной оставалась закрытая дверь, целиком отделяющая внутреннее помещение от улицы, и от этой двери у меня не было ключа, я потерялся уже среди тишины, я хотел больше всего стоять здесь и ждать рассвета, когда неизбежно зашаркают где-то шаги просыпающихся служителей, кому обязательно придется проснуться и готовиться к приему невозможных утренних гостей. Я стоял и думал об этом, потому что думать о чем-то другом был уже не в состоянии, никакое дело не гнало меня вперед, не вытаскивало меня из теплой хоть как-то, но обжитой постели, все дела я рассыпал из своих отсутствующих дырявых карманов, я только обозревал свое новое место существования, ведь, вырвавшись из привычного мира, закрывавшего меня со всех сторон, предоставляющего мне бесплатную уверенность, я обратился в другую веру, имеющую свою несравненную изначальную книгу, только книга эта еще лежала в каких-то старинных развалинах, ее еще могли найти счастливые археологи, а могла навсегда похоронить песчаные бури, после которых остается одно выровненное пространство, по которому можно кататься на мощных машинах, поднимающих за собой столбы пыли, подскакивающей до самого солнца, обязательно светящего в пустыне, обязательно золотящего песок в ней, заставляя забывать, какие сокровища скрыты под поверхностью. И эта религия манила меня, но я просто не понимал, как мне теперь жить и как мне теперь ощущать себя в пространстве, заполненном звуками и суетой.
Но ведь кто-то должен быть здесь вместе со мной, тот самый ночной портье, дежурящий безо всякой надежды встретить сумасшедшего постояльца, но ведь случаются необыкновенные автобусы, застревающие в пути, блуждающие по незнакомым дорогам, чтобы с облегчением заскрипеть тормозами перед гостиницей, отдушиной выгоняя сонных туристов под ее кров, и значит, этого самого случайного автобуса должен ждать хороший человек, бесконечно проводящий ночи в вечном вязании носков, которых при жизни здесь уже вполне могло бы хватить на всех родственников, разъехавшихся отсюда по большим городам, приезжая к бабушке лишь на каникулы, чтобы побродить немного по пустующим улицам, выхолощенным солнцем до привычной летней белизны, забрать полные сумки деревенских гостинцев и убраться обратно в обжитые города. А может быть, здесь дежурит вовсе не старая бабушка, а молодой человек, нарушивший себе все обыкновенные человеческие внутренние часы, нарушил, чтобы ночи напролет наблюдать сверкающие над головой звезды. Может быть, он или она сидит где-то здесь еще в одном темном углу и сочиняет стихи, слепыми нервными строчками заполняющими бумагу. Бесконечные строчки, повторяющие один и тот же мотив одиночества, терзающего и мучающего отважного человека, убежавшего, как и я, от собравшихся вокруг него шумных друзей.
В принципе, мне ведь не было никакой разницы, кто дежурит сегодня на первом этаже гостиницы, куда меня случайно занесло, мне, по большому счету, должно было казаться не важным, мне нужно, чтобы этот заспанный человек открыл мне на одну минуту входную дверь, проводил меня взглядом сквозь стекло круговых окон и затем впустил обратно, уже косо глядя вслед. Я больше не хотел искать ничьего внимания и ничьей дружбы, мне теперь надо было лишь разобраться с собственными переживаниями, ставшимися далеко позади. И глупо было мне кликать этого сторожа в тишине, глупо было неуверенным голосом потревоженного и перепуганного ребенка блеять "эй, кто-нибудь", "эй, есть тут кто?". Глубокая тишина не любит чужих звуков, она способна обороняться от них, уничтожая голос, делая его смешным и неуверенным, потерявшим смысл, падающим на землю еще до того, как кто-то сможет услышать и прийти на помощь. Я уже выглядел глупо, застыв без движения в своем темном углу, и все, что мне предстояло сделать, не могло не усилить этого впечатления, для зрителя, что угнездился где-то внутри меня на неудобном стуле в томительном ожидании развязки скучного представления, актер уже успел несколько раз поскользнуться прямо посреди душераздирающих монологов, скомкав всю свою речь и заставив серьезно думать режиссера о переводе в разряд бесполезных несмешных комиков.
Я смело шагнул в полоску света, ровной дорожкой стелющуюся посреди всего холла и вышел на середину, чтобы осмотреться, чтобы увидеть сразу все и никого так и не увидел, только над конторкой отдельным пятном светилась нагнутая к самому столу лампа на гибкой ножке, отчего мне виднелся один только ее купол, выступающий из-за края конторки и желтое пятно на потолке от света, отраженного от стола и подскочившего вертикально вверх. Когда я перегнулся через узкий деревянный столик, удобный только для того, кто быстренько, на ходу, заполняет гостиничную карту, подглядывая сверху, в какой номер направят постояльца, журнал, расчерченный на квадратики с номерами, раскрашенные в разные цвета простыми цветными ручками, лежал прямо под лампой, принимая на себя весь желтый круг ее света. Мне все в нем казалось непонятным, и даже простое желание, понять и представить себе, сколько соседей оказалось у меня сегодня во всем большом здании, казалось неосуществимым. Разноцветные квадратики могли означать все, что угодно, и разобраться в них, не зная заложенного сюда шифра, мне не удалось.
Мне не везло этим вечером. Я выбрался из своего номера, сонный, неряшливый, совсем неодетый, чтобы просто и быстро выскочить на улицу, ощутить там неприятное покалывание остывшего к утру воздуха, уже готового заново наполняться теплом нового дня, но все еще раздражающего всякого, кто, прогуляв целый день на ярком желтом солнце, забыл накинуть ватник, отправляясь на ночное свидание, и вслед за прохладой быстро вбежать обратно в дверь, радостно тряся в руках спасенный телефон. Сколько бы я не твердил себе, лежа в постели, что самое непоправимое уже произошло, глупая уверенность в собственном счастье, толкала меня изнутри, утверждая, что ничего не произошло. Но само путешествие стало теперь уже невыносимым, я вышел не в ту сторону и собственными сонными глазам усмотрел перед собой столько непреодолимых препятствий, что в их нагромождении начисто исчез смысл, только преодоление собственных баррикад овладело мною, но в пустом пространстве закрытого спящего первого этажа, сотни пляшущих мелочей исполняли вокруг меня победный танец далеких от цивилизации аборигенов, заваливших крупного европейца-буйвола, неосторожно забредшего на их отвоеванную суверенную территорию. Я представил себя каким-то Гулливером в их власти, опутанным тонюсенькими ниточками, такими тонкими, что их не удается разглядеть, но такими прочными, что вырваться так же не получается.
Наверное, я слишком зациклился на своем призрачном состоянии, слишком тщательно переживая каждое мгновение происходящего, растягивая его, таким образом, почти до бесконечности, и тут же забывая обо всем по прошествии. Моя история начиналась перед глазами и завершалась сзади меня, завершалась без остатка, который можно отложить в голове на будущее время. Однообразие и узость составляли и составляют мою жизнь, ничегошеньки в ней нету, кроме постоянного созерцания углов дома перед собой, кроме одних и тех же подвыпивших анекдотов, пересказанных сотни раз и кроме вытоптанной другими дорожки к заляпанным памятникам, о которых всегда больше знаешь из поставленных рядом красивых табличек-указателей, чем от созерцания самих собранных в организованные груды камней. У нормальных людей существуют периоды жизни, разделенные на бодрствование и сон, на действие и бездействие, а я замкнулся в круге своих впечатлений, не обремененных знаниями, узких, не знакомых ни с чем, за пределами слишком узкого понимания моего скромного разума. Я маленький изгой, подозревающий, что где-то рядом существуют прекрасные дали, заполненные осмысленной суетой, подозревающий, но не имеющий страсти и возможности даже взглянуть на них.
Я никогда не видел газона подстриженной травы, отделяющей мою неприкосновенную собственность от взглядов посторонних людей, у меня никогда не было впечатления и осязания этой собственности, отчего все мои потуги что-то сделать и изменить терялись в ломоте одинаковых плоскостей, пересекающихся ломающимися линиями, рубящими на части воздух, которого и так мне очень не хватало для дыхания. Мое существование было заключено в бедный сосуд, ничем не напоминающий прекрасные вазы для цветов, какие, какие сами способны ласкать глаз бесконечными переливами своих линий и красок не меньше, чем заключенные в них цветы. Моим уделом оставалась простая геометрия, где бесконечность возможностей всегда с легкостью собирается в единственную точку, могущую кому-то показаться интересной своей всеобъемлющей значительностью, но на самом деле, не представляющей из себя ничего, кроме неосторожного осколка хорошо оточенного карандаша на листе бумаги. Я не попал в то время, когда можно было вдруг сойти с ума и пойти путешествовать, посещая одно место за другим, переходя от одного дома с монастырем к другому, везде считая себя правильным, в мое время надо было сидеть на скромном месте маленького служащего, получать свои, причитающиеся мне по праву деньги и тратить их на любимую женщину, о которой я вдруг подумал, что совсем не помню ее лица, я помню, как мы засыпали по вечерам вместе, я помню, как она вставала утром и собиралась уходить. Я помню ее фигуру, мелькающую передо мной, фигуру, отливающую желтым светом, я помню, как она стояла на фоне рассветающего за окном солнца, как свет, почти одинаковый с ней цветом, почти равный ей опадал на меня, но сквозь его я не вижу ее лица, лицо, которое, кажется, можно всегда вспомнить, которое, кажется, никак не может покинуть меня, остается за кадром моего восприятия. Я начинаю путать свою оставленную женщину с той, кто записывала меня сегодня, вернее уже вчера, сюда в номер, хотя додумать их лица больше не могу, не могу представить себя, как они выглядят, как поворачиваются в свете и говорят что-то мне, но я никак не могу расслышать и понять это. Не могу оказаться рядом с тем, кто мне сейчас нужен, не могу просто успокоиться и остановиться в путешествии, которое сейчас не может существовать, которое просто лишнее в новом мире, где давно не осталось монастырей.
Я развернулся, не дождавшись никого, пошел в свой номер. Мне больше нечего было делась здесь, мне нельзя было больше оставаться голым в пустой гостинице, надо было уходить спать, хотя бы потому что я выглядел глупо в своем бессмысленном порыве, когда единственный ночной портье, если такой, конечно, есть, давно ушел спать, чтобы прекрасно выспаться и проснуться как раз вовремя перед приходом сменщика, проснуться от тонкого писка взведенного будильника, неслышного никому, кроме самого, будильника, подсунутого под подушку, чтобы никто из постояльцев потом не написал случайно жалобу за несвоевременное пробуждение. Я зажмурил глаза, чтобы не видеть больше перед собой проклятого пустого коридора, и быстро добежал до своей каморки, закрылся в ней и завалился на кровать, прислушиваясь, не прилетит ли за мной хоть один звук из других номеров. Но ничего не пришло ко мне. Ни одного звука, мне глупо было прислушиваться, но я не мог сделать ничего другого, я лежал и пытался провалиться в сон, пытался отключиться от мира, чтобы осознать это уже утром, проснувшись, случайно поймав хвост потерянной мысли.
И в то самое мгновение, когда я, кажется, провалился в сон, меня вытолкнул обратно в действительность телефонный звонок:
- Вы девочку искали? - ночной сонный голос глухо, почти шепотом, пробежал по моим нервам.
- Вы ошибись.
У меня есть вредная привычка, я не люблю первым бросать трубку и всегда жду, пока абонент ответит хоть что-то даже тогда, когда ответа от него вовсе не требуется.
- Идите к черту, - ответили мне на этот раз, - никто не ошибся, я бы спал спокойно, мне какое дело до того, что вам вздумалось гулять ночью.
- Никуда я не гулял.
- Блядь, - не выдержал мой сонный соглядатай, - мужик, ты меня достал.
Наверное, он хотел сказать еще что-то, но трубку у него вырвали, я слышал только шуршание и голос, говоривший не мне, но совершенно не стеснявшийся того, что кому-то станет слышно, что голос попадет микрофон и раскроет случайному свидетелю закрытую от него тайну.
- Милок, - сказала женщина уже мне, но я помнил еще, как она назвала меня "козлом", - мне так противно вставать в такую рань, но из-за тебя пришлось это сделать. Я же не виновата, что ты бродишь по ночам. Может быть, ты гребаный лунатик, меня это не касается, но когда меня будят так рано, это плохо. Придется тебе или платить за вызов или, - она просто захихикала, - или ничего, я не пойду к тебе.
- Включите в счет, - крякнул я и положил трубку.
Свет за окном уже стал совсем голубым, еще не рожденным, но явным, видимым, ощущаемым. Я несколько минут стоял перед ним в глупой нерешительности, ложиться или нет, отключать телефон, чтобы больше никто не позвонил или припереть дверь шваброй, чтобы не ворвался разгневанный моими ночными прогулками сутенер. Мне даже показалось, что сам звонок заставил меня почувствовать, как сильно я еще хочу спать, но все равно больше не могу заснуть. Пустота и тишина вокруг злобно обманули меня, выставили дураком, я бродил по всей гостинице на виду у зрителей, притаившихся в своих ложах и забывших в конце действия одарить меня громом оваций, зато поспешивших в кассу требовать денег за неудачно потраченное время. Все мое выстраданное одиночество оказалось насквозь фальшивым, и вместе с ним пропали все впечатления и переживания, все воспоминания, все оставшиеся в городе знакомые, с кем мне еще предстояло разговаривать, кому мне обязательно надо было еще позвонить, кому-то, чтобы повиниться о забытых теперь навсегда долгах, кому-то, чтобы похвастаться своим залихватским решением, заставляя этих людей страдать от невыполнимого желания дотянуться до меня и поставить все в мире на правильные места. И та, единственная, ради разговора с которой я сорвался с места, но так и не обрел смелости разговор начать. Весь сегодняшний день я варил в себе густую кашу, замешивая в нее все, что было у меня под рукой, но оказалось, что эту мешанину нельзя есть, я забыл добавить в нее самое главное, что-нибудь, вроде крупы, отчего просто-напросто лишился всех своих переживаний, всего смысла своего бодрствования эти несчастным утром.
Я стоял долго, стоял и смотрел на окно, на улицу, проступающую за ним сквозь сизую призрачность, на белый телефон передо мной и белую кровать позади, между которым я нечаянно застрял, и все это - увиденное мною сейчас - терялось в мое сонном состоянии, мне даже казалось, будто из меня высыпаются запасные части, отваливаясь на ходу, оставаясь позади, раскатываясь за звоном по дороге, заваливаясь в кювет, где их больше никто не найдет, но и оставаясь на виду, где их с удовольствием подберет любой, едущий позади. Бред окутывал мои мысли, и надо было или залезть досыпать или встряхнуться, начать сегодняшний день хотя бы с удовольствия почувствовать себя уверенным в себе человеком. Никто не звоним мне больше, никто не нарушал возможный сон, история уже завершилась моим злым ответом, но только я сам никак не мог принять ее завершения и позволить себе расслабиться. Я все переживал о том, как выглядел сегодня перед зрителям в своем ночном раздетом и неприбранном виде, как слонялся по коридорам, застывая на месте и мечтая услышать хоть один звук, мне не принадлежащий, и как теперь расстроился, что одиночество мое расстроилось простым телефонным проклятым звонком.
В конце концов, мне все же стоило выспаться сегодня, еще хотя бы чуть-чуть, чтобы не заснуть потом за рулем, чтобы поехать днем дальше, дальше мечтая позвонить знакомым и любимым, позвонить и получить от них отповедь своему внезапному безумию. В конце концов, номер у меня оплачен до двенадцати часов, до полудня, значит, до этого времени мне просто необходимо было еще выспаться. Необходимо было лечь и расслабиться, но тут меня сдернула с места мысль о том, что ночной портье точно уже вернулся на свое рабочее место, скорее всего, он даже уже провел на него сменщика, и мне необходимо еще раз пройти до выхода, необходимо забрать телефон, твердо решив запомнить сегодняшний вечер и сегодняшнюю ночь, чтобы не повторить ничего такого больше никогда. Я оделся, чтобы не выступать больше перед публикой голым, и снова пошел забирать свой любимый телефон.
Входные двери были уже открыты. Над конторкой все так же горел желтый свет лампы, но в холле никого по-прежнему не было, на первом этаже все еще царило полное запустенье пустоты, странное безвременье, где нет места человеку, где легко потеряться, обыкновенно позабыв, что ты хочешь, что тебе нужно, что ты вообще еще живешь, что где-то очень далеко, рассованные по собственным квартирам, еще существуют избранные тобой живые люди, мучающиеся своими неизбывными проблемами или предающиеся греху, делающие все, что угодно, но только ты один застываешь в пустоте чужого строения, заранее отведенного лишь для того, чтобы скрашивать краткий отдых заплутавшего туриста. И над всем этим щемящим легким звоном простором царил все еще сизый, но уже окончательно оформившийся рассвет, еще не дающий тепла, но уже балующий светом любого, окунувшегося внутрь. Машина моя, как зимним инеем покрылась капельками тумана, расчерченным дорожками скатившихся больших капель, дергающихся в своем движении, сливающихся со встречными, набухающими, теряющими форму в длинном хвосте, где из оставленной воды образуются новые кружочки влаги. Добравшиеся до самого низа, свисали с краев набухшими гроздьями, отсвечивающими, вбирающими в себя автомобильный лак, чтобы казаться похожими на просыпанный несъедобный виноград. Мне пришлось смахнуть их, резким движением открыв дверь и достав спокойно переночевавший в своем стакане телефон. Он показался мне очень холодным, сквозь призрачную пластмассовую оболочку холод металла доходил до меня, и заряда батареи почт не осталось, но все равно, я подумал, что смогу быстро согреть его, сунув в карман, скрыв в его прогретых дебрях, согреть и зарядить, пока на улице не наступит настоящего теплого дня. Нежность к этой ничего не значащей коробочке почему-то заполонила меня, я столько раз за сегодняшнее время вспоминал, проговаривал про этот телефон, он толкал меня двигаться тогда, когда следовало спать, и вообще, стал главным другом в моем путешествии, тем самым, кто уже неприятен и равнодушен от старости спокойствия, но только его обязательно не хватает, сразу, как он исчезает из поля зрения.
Я купил его, чтобы позвонить всем, отъехав от города туда, откуда нельзя вернуться. Я отъехал достаточно далеко, но так никому не позвонил, я удовлетворился своим обществом, посчитав всех остальных ненужными больше рядом со мной, мне оказалось достаточно самой мысли о возможности нажать на кнопку и услышать их расстроенный голос, чтобы успокоиться, и думать отныне лишь о проклятой пластиковой трубочке вместо оставшихся за нею живых людях.
Бред какой-то, я снова замер на месте, не двигаясь никуда, никуда не глядя и не думая, что за мной зорко наблюдают готовые услужить нервозным телефонным звонком, и за все мои непризнанные услуги, они ведь сейчас вполне могут взять и закрыть дверь гостиницы, чтобы просто посмеяться надо мной, оставить одного на улице, раз застыл там по собственной воле - так и стой, пока не сменится утренний персонал, ведь все равно, никому не потребуется пользоваться этой кирпичной громадой. Вернее, я уже думал обо всем этом, думал, боясь сдвинуться с места, боясь движением заставить все случиться именно так, как представилось мне вдруг. Никого по-прежнему вокруг не было, я все еще мог представить себе это полнейшее одиночество, что окружало меня, мог бы представить, только больше у меня не получалось, пустота вокруг больше не равнялась одиночеству, пустота больше не была пустотой, она стала казаться мне злобной и лишней, мне захотелось, чтобы прямо сейчас из-за поворота нахлынул целый поток людей, толкающихся и спешащих, занятых своими проблемами и не замечающих никого, способных столкнуть тебя в пропасть, если случайно ты окажешься у них на пути, - все это безобразие, от которого мне совсем недавно так хотелось скрыться, теперь жаждалось изо всех сил, но этого больше не было. Была одна противная тишина с пустотой, которые вовсе не значили своих слов, и тем слишком сильно пугали меня.
Конечно же, никому не пришло в голову запирать входную дверь. Я спокойно вошел внутрь и, наконец, увидел настоящего живого человека, желтый луч конторской лампы теперь не просто падал на пустой журнал, теперь его игристый отсвет попадал на ту самую девушку, что давеча записывала меня в номер.
- Доброе утро, - сказал я.
- Доброе утро, - ответила она, - проверяете машину? Зря, у нас редко, когда чего угоняют, по пьяни, если только.
- Я вчера телефон в ней забыл, думал вот его-то как раз и украли. Полночи не спал, все ходил, проверял, да только дверь закрыта была, пришлось, вот, до утра маяться.
- Это я, дура, заперла. Меня попросили сегодня ночью подежурить, я-то вечером смениться должна была. Я вон там, в каморке, сидела, надо было меня позвать, я бы открыла.
Она смотрела на меня спокойно с извиняющейся улыбкой. Ничего больше страшного не осталось за этой улыбкой во всем здании, и даже страшная мысль, что именно эта девушка могла быть той самой, что предлагала себя по телефону, стараясь заработать больше, чем две ставки дежурной, не останавливала моего восхищения. Я, естественно, не запомнил голос в трубке, я не мог его сравнить теперь со звучащим оригиналом, но сама уверенность этой простой девушки передо мной успокаивала меня. Она говорила совсем не так, кажется, она жила совсем по-другому. Она просто была другой, вздернутой, остроносенькой, некрасивой, но очаровавшей меня своим спокойствием и уверенностью.
Я стоял и смотрел на нее. Смотрел, наверное, очень нескромно, смешивая хорошие мысли с плохими, она могла подумать обо мне черт знает что, она ведь точно знает, что услуги девушек по телефону, наверняка, пользуются хорошим спросом среди отдыхающих туристов - иначе ради меня не стали бы просыпаться посреди ночи - она знала все плохое, что таится в моих мыслях, и могла совсем не разглядеть за этим что-то другое, что я сам не мог пока для себя осознать. Глупость, мимолетная привязанность, красота, случайно проходящая мимо, бегущая куда-то незнакомка, притиснутая к тебе толпой и виновато улыбающаяся, случайная попутчица, смотрящая на тебя с той же скрытой надеждой, с какой ты сам случайно застываешь на ее фигурке, отворачивающейся от тебя и исчезающей, - все это творилось во мне полным безобразием мыслей. Я просто отдыхал глазами на девушке за конторкой, я отрывался за ней от всего страшного, что преследовало меня ночью. Мне было приятно, и я хотел, чтобы приятность эта, в свою очередь, не таила для другого человека ничего, кроме такой же спокойной уверенность, которой она уже успела очаровать меня.
Я уже по-настоящему боялся, поэтому решил поскорее ретироваться, сбежать к себе в номер и запереться там, уже спокойнее окунувшись в поток скользящих во мне привычных мыслей, который не прервется уже сегодня забытьем сна.
- Спасибо, - пробормотал я, и пошел к себе.
И вот теперь, словно получив разрешение от восседающей внизу управительницы, я услышал, что кроме меня гостиница полна людей. Они странно зашевелились и зашуршали за дверьми в своих номерах. Горничная на этаже чем-то гремела в своем закутке, сквозь приглушенное бормотание телевизора, она разбиралась в стопке столовых приборов, рассовывая их, наверное, вытащенных из мойки, по лоткам в столе, чтобы за день успеть раздать постояльцам, притащившим из ресторана ужин, но забывших прихватить с собой ножик вилку. Тишина сна закончилась, день наступил в полном своем летнем зареве, заставляя всех к чему-то готовиться и шептаться за дверью, хотя бы просто ворочаться в постели сквозь непрочный последний сон, но ворочаться уже так, чтобы тебя было непременно слышно, чтобы будить самого себя каждым неосторожным движением. Шорохи и скрип, больше всего похожие на свист далеких, спрятавшихся под окном любовников, старающихся не пропустить первое мгновение, когда еще остающаяся во сне девушка подойдет к стеклу и покажется своей жертве вся, почти неодетая, далекая и думающая только о занавеске, которую надо сдвинуть, чтобы прикрыть подушку от солнечного зайца, неряшливо забравшегося туда.
Мне показалось, что я услышал даже чей-то богатырский храп, которого здесь раньше вовсе не было, который вполне мог принадлежать случайному лунатику, только теперь отправившемуся в постель после тихого ночного созерцания призрачного мира за окном и реальных гуляющих в одних плохо натянутых штанах соседей. Теперь останавливаться посреди этого царства мертвых звуков было совсем не с руки, и я быстро проскользнул в свой номер, закрылся и плюхнулся на кровать, ткнув перед этим телевизор, чтобы он, равнодушный ко всему, скрашивал мое одиночество здесь, среди чужих, ненужных мне звуков. Мне забубнили обыкновенные утренние перемалывания всего обо всем, толкающие собирающихся на работу несчастных, приходить в себя и веселее отправляться выполнять свой долг, и под этот бубнеж я незаметно все же уснул, случайно пропустив и позабыв мимо себя все переживания. Обрывки непонятных снов наполнил меня, но каждый из них я смотрел с точным чувством, что не смогу вспомнить ничего из виденного, стоит мне только проснуться, и я карабкался по ним, почти просыпаясь, чтобы перевернуться с боку на бок и возвращаясь обратно, вовсе не уверенный в том, что оказался точно в том же месте, откуда только что вылетел, карабкался долго, пропустив все утро, все жужжание назойливого пылесоса, с которым обходили номера, выполняя заложенный в счет сервис, я пришел в себя только к обеду, ощутив, наверное, прежде всего, неимоверный голод, скопившийся за столько времени непонятного существования, так далекого от всего, привычного мне и достаточного, чтобы всегда в нужный момент иметь все необходимое.
Я быстро сбежал и пообедал в маленьком ресторанчике, заткнутом в тесный уголок первого этажа, отгороженный от большого холла непрозрачными стеклянными дверьми. Вместо ночной девушка за конторкой сидела полнотелая женщина, близоруко читающая тонкую книжонку в чужом для нее желтом отсвете лампы, где все так же безо всякого движения дремал журнал постояльцев. Наверное, я был пока последним, кто потревожил его страницы, а все голоса и храпы, доносящиеся до меня совсем недавно, оставались лишь плодом моего собственного воображения или почтенными родственниками служащих, пользующихся дармовым ночлегом во все равно простаивающих номерах, по крайней мере, дармовым обедом они не пользовались, и я сидел в ресторанчике один, лениво навещаемый неспешным официантом, которому больше всего хотелось усесться куда-нибудь и подремать до конца спокойного рабочего дня, чего никак нельзя было сделать при живом жующем посетителе. Получалось, что теперь даже те, кто попадался мне на глаза как будто отсутствовали, как будто отрывались от реальности здесь, переносясь куда-то в другое место, куда я не поспевал за ними, только раздражая своим бестолковым снобизмом единственного посетителя провинциального отеля. Я ковырялся тяжелой вилкой в своей тарелке, я запивал все это неостывшим компотом, приготовленным на вечер, когда, видимо, сюда должен был нагрянуть автобус с детскими группами, пользующими за ужином компот в огромных количествах и не требующими ничего другого, более крепкого и успокоительно-возбуждающего - даже здесь я оказался между двумя реальностями, еще не остывшими, не доведенными до готовности.
Все же мне надо было подняться к себе и позвонить, наконец, оторвать друзей и знакомых от налаженной скучной работы и объявиться среди них нетелесным беглецом, которого уже очень сложно догнать и вернуть в правильно прочерченное русло. Но проклятый телефон снова подвел меня - подвел самым противным образом, он потратил всю свою батарею на бесплотную борьбу с ночной прохладой и спокойно отключился теперь, разнежившись в спасенном тепле закрытого на ключ номера. Оказалось, что мое невезение, окрутившее все кругом, уже переваливает через край, наполняя меня тупым страхом, я же никогда в жизни не был таким несчастным, как сейчас, я никогда не боялся пустых коридоров, темноты и лестниц, я никогда не страшился окунуться в свои переживания, легко находя там спокойствие и уверенность, хотя бы потому, что в этом мире все казалось необычно и страстно, уверенным медленным потоком теплой воды в частном уединении всегда можно было смыть с больной головы прилипший к ней чумовой загар. Я как-то всего за один день растерял все свое благородство и уверенность, я превратился в другого человека, в того, кому вовсе не стоило никуда звонить, не стоило, потому что такого страдальца никто нигде не ждет и о нем никто никогда не вспоминает. Это просто казалось мне странным, я даже не знал, как теперь разговаривать с любившей меня женщиной, что говорить ей, за какие слова прятаться, да и вообще, зачем с ней общаться, зачем приводить в действие собственный глупый карательный механизм, задуманный, вроде бы, неплохо, но оставшийся в туманных завихрениях мысли безо всякой надежды воплотиться хотя бы частью в настоящей реальности.
Я хотел бахвалиться перед ней, а теперь остался лишь угрюмый карлик, лишенный языка, вообще лишенный красноречия, лишенный даже права претендовать на любовь высокой статной женщины, гордо вышагивающей на своих вздернутых каблуках, высекая искры из черного асфальта. Мои глаза шарили теперь змеиной украдкой по сторонам в поисках новой девицы для наслаждений, на даже тех, кого я замечал, я терял раньше, чем успевал приобрести. Разве я помнил лицо той, что понравилась мне ночью за стойкой - вовсе нет. Только несколько черт, лишенных образа в моей голове, только несколько мертвых слов: "большой нос", "крупные глаза", "короткие, кажется, светлые, опять кажется, волосы", - если кто хочет, пусть попробует нарисовать из этого портрет настоящего живого реального человека. Я уверен, что ни у кого ничего не получится, точно так же, как не получалось у меня, хотя казалось мне, что вот только что я видел перед собой взгляд, обращенный на меня, только что ловил воспоминание, проносящееся с другой стороны приоткрытых глаз. Но все это только казалось, лишь глупый телефон был реальностью, я воткнул его раздвоенный хобот в розетку и убежал из своего номера, подгоняя себя глупой фразой о том, что стоит немного погулять в незнакомом городе, погулять о вечера, когда снова можно станет зайти в ресторан и отведать ужина с добротно остывшим к тому времени компотом.
Я шел на улицу по одной-единственной причине. Я шел, представляя себе, какой маленький этот городишко передо мной, какой он крошечный, зажатый на пространство в несколько улиц, по которым так легко пройтись, якобы отыскивая редко запихнутые между деревянными домами какие-нибудь достопримечательности. Я мел право пройти за день весь город вдоль и поперек, неравнодушно всматриваясь в каждую встречную прохожую, стараясь отыскать в них свою давешнюю дежурную, отыскать, чтобы хоть освежить, постараться навсегда запомнить ее абрис, составить его из живой плоти. Но меня встречали только почти обугленные масляной краской бока домов, даже, скорее, настоящие составленные из округлых перекатов бока изб, где моя новая любовь могла легко спрятаться, закрыться от меня, случайно погрузившись в неведомый сон, отрезвляющий путника - меня, готового, кажется, уже бегом бежать по трем одинаковым улицам, огибающим огромный пруд, или озеро - не знаю, мне трудно представить все это целиком, потому что дыхание уже начинало срываться, я все больше забывал, как следует дышать, как следует сдерживать и вести себя.
Может быть, улиц здесь было гораздо больше, чем три, а может, всего лишь одна-единственная разрезала ряд домов, разнося их по разные стороны лихо проскакивающих препятствие автомобилей. Хотя нет, естественно это - не более, чем простое преуменьшение, я просто перестал обращать внимание на то, сколько раз переходил этот поток, сколько раз глупо бросался по машину, бесконечно вышагивая из конца в конец, находя среди домов странные тупички, где несколько спрятавшихся счастливцев замирали вокруг непонятного старого каменного дома, сложившегося из давно перестроенной церкви в нечто странное, полуживое-полумертвое, с обязательной осыпающейся штукатуркой, нещадно открывающей красные раны накрепко положенного древнего кирпича, а еще мне попадались и большие, уходящие куда-то на гору проезды, и я только с жалостью взирал в их жерла, прекрасно зная, что в таких карманах обязательно спряталось больше людей, чем попадалось мне за целый день бесполезного блуждания. Но нельзя было осмотреть все, мог я лишь врываться куда-нибудь, добегать до обязательной очередной церкви, останавливаться перед нею, делать несчастный вид, что осматриваю оставшееся от старины нещадно поломанное или так же крикливо восстановленное здание, а потом мне требовалось бежать обратно на большой проспект, идти по нему дальше и надеяться на глупую удачу, которая отвернулась от меня сегодня, отвернулась и не оставила ни единого шанса хотя бы помечтать о счастливом избавлении от бремени тупого поиска. Я опять переменил все в себе, переменил даже смысл всего происходящего, я опять что-то делал не для того, чтобы поймать за этим приз-результат, а только ради глупого и бесполезного времяпрепровождения, я ходил, чтобы ходить, я искал, чтобы искать, а не найти, и не только искать, а еще и так легко убежать от готового уже к употреблению телефона. Пока я гулял, мне нельзя было никуда звонить, и время снова проходило мимо, и все мои решительные слова, что я сам себе иногда говорил, легко пропадали втуне, я находил им такое легкое и простое оправдание, покрывающее все, что угодно.
Все разрешилось безмерно просто - я вечером встретил свою незнакомку, занявшую отведенный ей ночной пост под желтой лампой. Я пробежал мимо нее, потеряв дыхание и запыхавшись вдруг от неожиданности, я пробежал и заметался в хитросплетении коридоров, совершенно определенно разрываясь между ужином, наверняка накрытом внизу и собственной крошечной комнатой с покрытым серой пылью телевизором, ужасно легко притягивающим эти противные летающие частички к себе, чтобы регулярно снабжать работой горничных, равнодушно следящих за чистотой на вверенных им пространствах. Я не добежал до своего этажа, остановился на лестнице и не решался двинуться обратно, боясь своим скорым появлением показать ей, что просто ошибся, увидав так неожиданно ее лицо над конторкой, ошибся, свернув в темный проход вместо стеклянных дверей ресторана. В такой совершенной моей нерешительности уже не было никакого смысла, она происходила как-то сама собой, неосознанно, тихо втекая в ту щель, что образовалась внутри меня, щель, незаполненную почему-то движущим смыслом, обязанным по своему предназначению толкать меня вперед по жизни, подсказывая в нужный момент, куда свернуть, чтобы клубок моей жизни и моего рассказа продолжали разматываться с определенной напряженностью и скоростью.
Через эту пустоту я лишился даже своих сумасшедших замашек, способных совсем недавно вытолкать меня из дома, отправив в бессмысленное путешествие, оттолкнув от всего, что необходимо мне. А мне ведь, действительно, было необходимо снова оказаться городе, в привычном ритме, свисающих кругом снабженных указующими бирочками подвязочек, развешанных для начинающих зеленых курсантов теми, кто уже преодолел все стадии обучения и адаптации к противным природным, погодным и жизненным условиям большого города. Я неуютно изменился, как будто лишившись подпорки, удерживающей меня в стоячем положении ровно означенный промежуток времени, а самое страшное, что у меня, кажется, пропал интерес ко всему, я не стал больше озираться по сторонам, я обратился внутрь, и даже номер в этой невезучей гостинице я оплатил себе на двое суток, хотя никакой необходимости в этом не было, можно было легко переночевать и поехать дальше, путешествуя, не думая ни о чем, просто скрадывая у самого себя время, ведь обязательно пришлось бы вернуться, а пока можно было преспокойно ехать вперед, почти нигде не останавливаясь. Но я уже потерял все, я завяз в собственном первом и единственном недоделанном приключении, раскручивая его в своей голове из самых незначительных и невидимых вещей, на которые так легко не обратить никакого внимания, которые просто требуют к себе именно такого - более чем поверхностного - отношения. Но я не стал следовать этому такому простому и удивительному правилу, я отвернулся от него, я забросил вообще все, что хоть как-то связывало меня с нормальной жизнью, - я тихо погрузился в болото собственных переживаний, не находя там вовсе ничего, кроме старых перегнивших осклизлых банальностей.
Тихо-тихо, гордо выпрямившись и искоса посматривая на зачитавшуюся невидимой книжкой девушку, я проследовал в столовую, слишком резко толкнув перед собой стеклянные двери, отчего прикрепленный к ним колокольчик звякнул с такой резкой силой, что чуть не полгорода обратились сразу в мою сторону, высматривая в полумраке зала нарушителя устоявшегося спокойствия, отвратительного партизана, подорвавшегося на первой же мине, оказавшейся на его пути, и так не добравшегося до спрятавшегося в кустах отряда, с отрадным смешком наблюдающим в полном составе за цирковым представлением, происходящим на вытоптанной арене посреди глухого леса. Зрители всегда злы, зрителей всегда скрывают погасшие лампы над залом, опускающих всех собравшихся в одинаковый серый сумрак, над которым призван возвышаться белый клоун, плачущий подставными слезами ради общего злого смеха в зале, меня никто не учил выступать на сцене, меня никто никогда не готовил к роли клоуна, отключающегося от реальности и творящего в ней понятный только ему самому мир, такой плоский для готового смеяться зрителя и такой сложный возвышенный для оказавшегося внутри, поэтому мне было страшно, меня пригвоздило к месту резким звоном, но требовалось идти дальше, необходимо было быстрее пробежать обстреливаемую землю и успокоиться хоть в своем хоть в чужом окопе, где уже можно осмотреться, усевшись за столик, спрятавшись за широкие полы распахнутого меню, медленно водя пальцем по строчкам, ретиво отворачиваясь от готового подставиться официанта, благо я опять оказался единственным посетителем.
Я снова ел быстро и снова пил неостывший компот, словно ничего не происходило здесь, словно все замерло и последние трепыхания жизни сводились уже только к агонии, пробегающей волнами, рябящей общую картину, но оставляющей ее на прежнем месте без надежды двинуться хоть куда, пока не приедет заказанная издалека труповозка с дюжими ребятами, укомплектованными мохнатыми одеждами, скрывающими их до самых глаз, чтобы никто не увидел страшных лиц, которых никогда не касается свежая струя воздуха, которые дышат всегда в сторону, которые легко отлетают от нашего мира, легко пропадают где-то, чтобы появляться сверкающими мечами монгольской конницы, сносящей маковки подожженных церквей. Сотни мелких происшествий и мировых войн успокоились в точке соприкосновения, только точка эта находилась слишком далеко от того места, где находился я, и мне от этого доставалось одно легкое трепыхание и ощущения заржавленного от долгого стояния стояночного тормоза, что уже никакой силой не оторвать от заведенного однажды места. Меня дергало из стороны в сторону и не отпускало, мне даже в какую-то злую секунду показалось, что вот-вот сейчас в груди разольется непонятная теплота несдерживаемой болью, и впервые в жизни я почувствую, как болит сердце, как происходит то самое, о чем легко и небрежно охают кругом многие, тщетно стараясь, чтобы их вдруг пожалели посреди улицы, когда всем и каждому вовсе не хочется останавливаться, а хочется шагать дальше по своим заведенным делам.
Но ничего у меня не заболело. Компот успел остыть прямо в чашке, пусть и не добравшись до густой прохлады, напитанной испареньями растаявшего льда, но все же все стало немного легче и приятней, я почувствовал вкус вываренных сладостей, я растянулся на своем диванчике, выставив из-под стола ноги и улыбаясь томливому официанту, все мечтающему поскорее покончить со мной и предаться незаслуженному отдыху, я, совершенно очевидно, задерживал его, но все равно продолжал сидеть, гоняя по тарелке последний кусок, растягивая время, наслаждаясь своей расслабленностью, своим неожиданным спокойствием и удовлетворением.
Мне осталось провести всего одну ночь здесь, мне надо было подняться к себе и преспокойно проспать до утра, чтобы потом, проснувшись, легко собраться и поехать дальше, стараясь вместе с километрами постепенно забывать все, что со мной тут так неожиданно приключилось. Мне надо было уже сейчас начать выбрасывать ненужное из головы, мне надо было растянуть свое обретенное спокойствие на все оставшееся время, мечтая, что затем другое возбуждение поддержит меня, поддержит и не даст вернуться к кошмару прошлой ночи, растянувшемуся слишком широкой полосой на пути, полосой, которую ни за что не перепрыгнуть просто так, лишь слегка покачав за собой воздух, полосой, какую запоминаешь надолго, много раз рассказывая о пережитой с ней, рассказывая до той поры, пока не забываются все бывшие в действительности подробности, зато остаются слова, от которых уже некуда деться, и из каких-то лет жизни потом остаются одни эти слова, возникающие и вертящиеся без остановке в голове, одни слова, простые, записанные в словарях, имеющие когда-то такой близкий и доступный смысл, но теперь всего лишь слова, всего лишь воспоминание. Стоит только забраться в самую грязь лужи, как начинают копиться воспоминания, копиться, собираться в отведенном для них месте, незаметном в обыкновенную минуту, но внезапные потом, возникающие вдруг, когда все, кажется, прошло и позабыто, когда, кажется, думаешь вовсе о другом, когда пытаешься погрузиться во что-то другое, но получаешь такой ответ, какого нет ни в одном ответнике к задачнику жизни. Мне надо было подняться в свой номер и улечься спать, но я остался внизу, я остался там, где в желтом свете лампы сидела девушка, к которой я не имел никакого отношения, которая жила здесь своей жизнью со своими друзьями и любимыми, со своей правдой и неправдой, и таких, как я, проплывающих мимо туристов, каждый день проходило мимо нее, уж не знаю сколько, но все равно, я остановился на первом этаже, схватив старую газету из пачки на прозрачном стеклянном столе. Я схватил газету, чтобы сидеть и читать ее, сидеть и молчать, потому что я не умею разговаривать, я так долго и пристально выговаривал себе нескончаемые монологи, переводя всю свою жизнь в такие монологи, заполненные звуками, что никогда не произносятся наружу, что всегда остаются внутри и обладают из-за этого таким удивительным свойством, как точное выражение смысла, точное выражение истины, которая может скрываться в словах, но не может произноситься вместе с ними, которая цепляется острыми краями на нечто внутри нас и не хочет появляться на свет. Я настолько привык к таким словам, к таким монологам, к таким диалогам с самим собой, что страшно боялся всего того, что вырывалось из меня наружу, и за этим страхом я мог только глупо смотреть на стоящего передо мной человека, смотреть и чаще всего глупо молчать.
И так здорово, что можно было спрятаться за газету, никуда не уходить, только спрятаться и даже не смотреть туда, где желтый свет почти неизменной лампы открывал для меня представление на сцене, я был странным зрителем, доставшим билет и удовлетворившимся одной этой раскрашенной бумажкой вместо всего, на что она открывала мне неотъемлемые права, я пристально рассматривал отливающие сверкающими красками картинки, путая газеты и журналы - благо всего этого, правда, внушительно старого, было навалено для отсутствующих отдыхающих постояльцев много - я как раз и изображал такого постояльца, опять нечаянно отдуваясь за всю гостиницу, за все пропитанное пустотой помещение, за весь воздух его, умеющий стенать и храпеть под утро тяжелой ночи, но так и не научившийся выталкивать из себя настоящих живых людей. Мне было скучно сидеть, но в номере, казалось, станет еще хуже, мне было неинтересно читать давно пропущенные сплетни, но уходить от спокойствия женщины, сидящей рядом и даже не смотрящей на меня, мне не хотелось. Выбравшись из одной ловушки и вдоволь посмеявшись над нею, я легко зашел в следующую, легко позволил себе не последовать правильному настою и ходу мыслей, - мне, непременно, требовалось уехать отсюда как можно скорее, бросить к черту даже давно наполнившийся телефон в номере, просто взять, и уехать, оставив себе лишь скромную мечту вернуться сюда как-нибудь вечером, надеясь, что дежурной останется именно она, вернуться и попросить принести мне вещи, случайно забытые мной так недавно и так случайно в их прекрасном месте, подарившем мне покой и уют в самый неожиданный момент такого сложного пути к далекой, едва трепещущей на горизонте цели. А потом - катиться себе на здоровье, легко думая лишь о том, что остается незастигнутым впереди, ласково вспоминая оставленное, убеждая себя счастливой мыслью о том, что в каждом покинутом месте у меня осталось что-то, к чему можно вернуться, что, с одной стороны, вроде бы потеряно навсегда, но с другой - я ведь так никому пока и не позвонил, это для меня за городом время напиталось кучей мелких подробностей и стало казаться больше самого себя, а там, у них, у оставленных, все продолжает течь по-старому, для них дни остаются простыми маленькими коробочками, в которые, втиснувшись утром, вываливаешься к вечеру, чтобы немного переспать и снова втискиваться, редко удивляясь, как же успело пройти столько времени, вроде бы вот вот, вот сейчас только что, - наверняка, никто просто не заметил моего отсутствия, там, ведь легко можно исчезнуть на пару дней, аккуратно пропуская телефонные звонки на работе - "вы, знаете, он только что вышел, нет, недалеко, где-то здесь, перезвоните попозже, если вас не затруднит" - а вечером прогуливаясь где-нибудь с кем-нибудь, выключая телефон, плюя на каждого, кто жаждет увидеть и услышать тебя, когда тебе самому этого вовсе не хочется. Там можно пропасть никуда не отправляясь и долго потом удивляться, за что же ругаются и ворчат на тебя знакомые, ведь ты ничего такого не сделал, ну подумаешь, всего пару раз не подошел к телефону и пару ночей провел у новой чужой знакомой, чтобы потом больше никогда, ничего, только разве что легкий привычный кивок при случайной встрече на улице, потом уже обоим становится не до того, что было, ведь было-то слишком быстро, чтобы успело хоть как-то зацепить, чтобы хоть что-то осталось.
Это все значит, что меня никто не ждет теперь, никто не ищет и никто не станет искать и потом, когда я уеду отсюда, хоть прямо теперь, хоть завтра утром, по всей положенной форме. Это все значит, что я остался один.
- Вы странный, добрый, одинокий человек, - сказала вдруг она из-за своей стойки, а я, окончательно растерявшись, точно не понял, услышал ли я эти слова или только представил себе, как они могут прозвучать. Подглядывая за девушкой, я теперь старался запомнить ее лицо, но все равно забывал его сразу же, как поднимал газету и отворачивался, ее черты просто пропадали во мне, а уж голоса я не мог вспомнить даже приблизительно, не мог вспомнить и не мог вслед за этим понять, откуда ко мне пришел звук, что такое послышалось мне.
- Вовсе нет, я - скучный, психованный, больной извращенец, который настолько погряз в своих похотливых мыслях, что никак не может оттуда выбраться, и только затягивает с собой посторонних людей, пачкая их своей грязью, - я снов не знаю, куда делись и эти слова, сотрясли ли они тихим шелестом воздух или лишь сохранились в моей голове, мы оба сидели, сгорбившись в отведенных для нас позах и читали книгу с газетой, мы не смотрели друг на друга, как поворачиваются те, кто хочет что-то сказать и понять, что его услышали и поняли, мы не ждали напряженными глазам ответа, высматривая в собеседнике, правда ли он не расслышал, что ему сказали, надо ли это повторить, или он просто не хочет сейчас разговаривать. Мы увлеченно бродили глазам по строчкам, в которых смысла не оставалось ни единой крупицы, где стройные ряды символов распадались сразу же, как с них в сторону уходил фокус внимания, уходили и больше даже высшие силы оказывались не в состоянии вернуть их обратно, заставить обратиться в прежнее содержание, настроиться на прежнее удовольствие, что пройдено читателем, тем, кому в обязательном порядке предлагалось отложить текст и вернуться к нему спустя время, вернуться, чтобы обнаружить нечто совершенно другое.
- Нельзя так плохо говорить о себе. Что бы ни заставляло вас страдать, никогда не стоит отказываться от борьбы и находить самый простой и легкий способ проиграть - устраивать самобичевание, - теперь уже почти точно стало понятно, что наш молчаливый диалог происходит только в моей несчастной голове, ведь точно никто другой не постарался бы построить фразу таким образом, таким способом, якобы, слишком приближенным к ходу моих настоящих мыслей. Голос снаружи всегда гораздо проще и точнее, он говорит о вещах, которые понятны слушателю даже раньше, чем будут услышаны о самого конца, он не стесняется точных выражений и краткости, он просто доказывает жизнь того, кто им пользуется, тогда как мои внутренние мысли мертвы даже тогда, когда я стараюсь вразумить истины самому себе, фантазируя разговор с посторонним человеком, спокойно углубившимся в свою книгу и точно не замечающим ничего предосудительного.
- Я вовсе не о том говорю и спорю. Каждый прекрасно может обходиться с самим собой как в роли жестокого обвинителя, так и в роли удачливого защитника. Все эти роли давно и точно расписаны внутри нас и вовсе не самоедством вызываются к жизни каждый раз, когда приходит подходящий срок. У них один-единственный смысл - поддерживать существование, не давать остановиться, когда необходимо идти вперед, а вот тога, когда идти становится некуда, когда начинает казаться, что легче всего просто пустить себя по беспощадному ветру и тихо посереть где-нибудь в беспокойном сне, тогда роли сдвигаются и разговор заходи совсем о другом. Тогда и начинаешь произносить ненужные вещи, лишенные смысла, ибо ты сам смеешься на ними, но, даже смеясь, не забываешь сказать твердо и до конца, выговорить все звук до последнего, чтобы старинным старателем застолбить за собой новый простор земли, с которого больше никогда не сотрется твое имя.
Она посмотрела на меня жалостливо, не отрываясь от своей книги и даже не подняв глаз, она посмотрела и сказала: "Себя стоит любить в первую очередь, чтобы научиться понимать и жить с другими", - все, ничего больше, ни одного слова, ни внутри меня ни снаружи, ведь у нее была своя собственная жизнь, и бестолковый постоялец в ней бы никем иным, как лишним проходимцем, возомнившем получить то, чего не был достоин ни по праву рождения ни по собственной наглости, для такого всегда существует рабочая улыбка и бесконечный детектив в одинаковой обложке, куда так легко смыться от некрасивой назойливости.
- И зачем ты тут сидишь? - спросила она меня, зачем-то уходя от страшных разговоров о бесконечности мироздания внутри выбранного для препарирования человека.
- Я не знаю, я просто сижу и смотру на тебя, сквозь противную газету, в которой не могу разобрать ни оной строчки, - с готовностью ответил я и тут же испугался, что моя догадка неверна, и мы разговариваем в действительности, так случайно и неожиданно поверяя воздуху тайны, которые хранятся во мне, которым нельзя выходить наружу, иначе разрушится все шаткое построение моих мыслей, воздвигнувших пьедестал, где удобно стоять по порывами освежающего ветра, стоять, чтобы постоянно ощущать себя великим человеком в изгнании, великим человеком, точно надеющимся, что наступит солнечный день, пронизанный насквозь косыми серебристыми струями дождя, когда почетный караул выстроится перед высланным персонально за ним авиалайнером, возвращающим на родину ее великого сына. В крайнем случае на родину с такими же почестями вернут урну с прахом не дождавшегося возвращения великана с грустными глазами, что потом всю жизнь станут преследовать людей в стране, однажды, в самом детстве, увидевших их на первой странице своего первого учебника, готового всегда воспитывать будущих на примерах ушедших прошлых. Я заставил себя поверить в будущие пышные похороны в государственной галерее, но не сделал ля этого ничего, и ничего не собирался делать, я лишь сидел на поправленном диване, просиженном уже несколько раз, но так же и поднятом обратно, подреставрированном, чтобы одинокому несчастному постояльцу можно было посидеть немного, отдохнуть, подождать, например, пока нагуляются в столовой дети, отправленные туда скопом сразу после долгого автобуса, где каждый их них показывал себя смертельно усталым путником, но стоило автобусу остановиться, и несчастный педагог оставался без ужина, присаживаясь часовым на старый диван и отлавливая каждого воскресшего детеныша отправляя его в отведенный тому номер.
Мне просто чудилось кругом себя трескотня жизни, мне просто очень хотелось обнаружить вдруг много людей, дождаться того самого последнего случайного автобуса, куда я не стану проситься, куда мне не надо, которые едет совсем в другую сторону, но в котором не должно быть пустых мест, чтобы принести полную прибыль организаторам поездки, а заодно - мне, ведь, вовсе не нужно быть центром мироздания, мне достаточно легонько притулиться сбоку - окружить меня теми самыми шумом, движением, гомоном, отсутствием которых уже пагубно, кажется, сказывается на моей жизни, я даже, наверное, больше смотрел в окно, благо туда спокойнее было смотреть, чем на привлекшую меня сюда дежурную, девушку, чье лицо я забыл окончательно и навсегда, чье имя я так и не узнал, чей образ я так и не смог сложить в своем детском конструкторе мыслей, растеряв по дороге из магазина домой все детали из разорванной от нетерпения прямо за прилавком коробки.
У меня уже не было ни дома, ни приключения, ни злосчастного спасительного автобуса, и я тихо поплелся спать в свой номер, чтобы утром точно уехать. Я пошел спать, но больше не мог терпеть самого присутствия рядом со мной весело помигивающего напитавшимся огоньком телефона, я понял, что все мое задуманное приключение завершилось, что вся мистификация, где я сам себя разыгрывал, придумывая красивые лозунги, хотя, собственно говоря, никакой моей заслуги в них нет, я только повторял что-то, что доводилось мне читать на транспарантах других борцов, легко умеющих показывать в камеру именно то, что нужно, именно то, за что заплатят больше денег, именно то, что легко подхватить кому-либо другому, забывая подумать на досуге о частностях, которые всегда закрываются громадным полотном, как в моем детстве закрывали полотном окна квартир, выходящих на площадь, чтобы туда смотрело не простое лицо любопытного жильца, поплевывающего окурком в честь лишнего выходного праздничного дня, а долготерпимое лицо иконы, покрывающей всех нас, уничтожающей каждого до скромной тени позади, до точки, способной лишь слегка поколебать полотнище флага. Я забрался на крошечный табурет, поставленный ровно посреди меня, и представил себе, что коротышка на табурете - трибун на митинге, уверенно смотрящий вдаль и различающий там неведомые высоты собственного преображения. Я так и прыгал все это время на табуретке, как маленький мальчик, учащийся тайком от родителей прыгать и не бояться высоты, чтобы потом обязательно, обретя уверенность, страшно перепугаться на настоящем балконе над настоящей стеной собственного дома, убегающей отвесно вниз острыми выступами карнизов. Я превратился в тень собственной глупой мысли, я снабдил ее слишком действенной порцией бесталанного одиночества, и сам пострадал при взрыве этой гремучей смеси, и имя мое не попало ни в какие сводки, потому что самоубийцы-смертники никогда не становятся жертвами, их просто забывают включить в статистику, не смешивая убитых одних и убитых других, разделяя их не только в тиши могил, но и в громе телерепортажей.
Мои преступления закончились, я взял телефон и позвонил маме:
- Привет, Ма, прости, что так поздно, я только хоте спросить, как у вас дела, - оттарабанил я на одном дыхании, страшно волнуясь, неуверенно и боясь повернуться, словно у помощника моего телефонного вырос провод, и этот провод притягивал меня к месту, не давая сойти с него, не давая даже повернуться в страшной опасности запутаться, перевиться в кольцах двужильной ловушки, легко растягивающейся, чтобы потом очень даже легко, одним движением скрутиться обратно, валя с ног даже сильного и здорового человека.
Странный разговор, случайный разговор, беседа с родителями, с кем разговариваешь обычно только по праздникам, долго составляя в голове список, кому необходимо позвонить, кого необходимо вспомнить в первую очередь, кого стоит передвинуть в списке, кто просто подождет о следующего раза, столь ответственного необходимого, что не обойтись без всеобщего перезвона. Обязательный звонки по праздникам и редкие между ними, аккуратное составление поздравлений с датами, которые давно запутались в памяти окончательно, и только случайное тихое напоминание кого-то из менее забывчивых в такую минуту способно вывести из ступора и запустить механику превращений, когда выбирается время для телефонного звонка или, что бывает еще реже, для ритуального приезда в гости. У меня ведь так не случилось ничего похожего на семью, а значит, моим родителям не выпало счастья добавлять себя к хлопотам с детьми или еще с кем-то почти родственным, а еще это значит, что встречались мы только затем, чтобы немного посидеть и выпить вместе чаю со всем сладким, что есть у них дома - и даже тогда, когда не было ничего, можно было успеть в ближайший магазин и купить, пока я стану разговаривать с отцом о погоде и о природе - немного посидеть и, облегченно вздохнув, выполнив порученную роль, спокойно уехать обратно к себе, где такой же диван, где такой же стол, где такая же кухонная утварь не замечаются глазами, существуют просто вне сознания, самое главное, где почему-то не боишься молчать, задумавшись над чем-то, и в этом молчании никогда не разольешь чашку, что держишь в руках.
Мне стало интересно самому, зачем я выбрал именно этот номер. Зачем я автоматически набрал цифры, которые столько лет назад утомительно выучивал, вдруг мне придется затеряться где-нибудь одному, и тогда прохладная трубка телефона-автомата спасет меня, стоит только набрать на ней цифры в правильном порядке. Такие номера запоминаются очень долго несколько дней, недель и даже несколько лет - тупым однообразным повторением, когда закатываешь глаза и несколько раз монотонно, растягивая гласные звуки, повторяешь про себя череду из семи цифр, а потом понимаешь, что ничего уже не способно тебе помочь - искомый шифр начисто выветривается из памяти, стоит лишь на мгновение открыть глаза, а затем все повторяется с бесконечностью отчаянья: взгляд на листок с подсказкой, шуршание слов внутри закрытой головы и, наконец, полное ветреное забвение, очень сходное тога с крушением громадной мечты, ведь меня обещали куда-то выпустить гулять одному, если я смогу без запинки повторить заданный домашний урок, зато теперь я ни за что не отделаюсь от оставшегося в память следа, я стану неожиданно посреди ночи вспоминать этот телефонный номер даже тогда, когда он не только отойдет другим жильцам в другом доме при какой-нибудь перестройке устаревшего оборудования, но и вообще исчезнет, растворившись без остатка в нашем большом городе.
Весь разговор проходил мимо меня, я прилежно слушал, ведь моих родителей вовсе не интересовало, откуда и как я им звоню, для них здешняя гостиница и моя городская квартира казались равноценны, а щекот сотового телефона и вовсе пропадал в треске их старого шуршащего привычного чужого голоса, я мог вовсе не прятаться, ничего не придумывать и ничего не говорить, мое физическое отсутствие оставалось непреложным, я обыкновенно отсутствовал и слушал спокойную семейную болтовню, наполненную старыми воспоминаниями, годными теперь лишь для одномерного повторения в таких разговорах, людьми, постепенно потерявшими свою человеческую силу, отошедшими в сторону, чтобы наслаждаться или страдать в своей собственной обособленной жизни, но регулярно показываться краешками своего существования, подставляясь под случайные встречи, от которых только и остается одно грустное слово, пересказываемое потом много раз, снова теряя остатки смысла. Я слушал и даже вспоминал всех этих персонажей, но они не значили больше ничего, кроме заполнения паузы нашего общения, такой вот наполнитель между приветами и прощаниями.
Мама говорила о них, а я слушал, мама передавала мне приветы отца, и я благодатно кивал, хотя, кто мог видеть этот жест головы в моем запертом номере, и только в конце, в самом конце, когда стоило уже прощаться, она вдруг сказала мне то, ради чего все случилось, что я никак не мог предугадать, что для всех, наверное, было полной неожиданностью, что легко построило всю мою историю, вытянуло ее в цепь увязанных событий, бегущих от произвольного начала к такому же произвольному концу. Она сказала:
- Тут нам Вика твоя звонила, тебя искала. Просила обязательно позвонить, если ты объявишься, она сказала, что приехала к тебе, а ома никого нет. Ждала до вечера, а потом позвонила, думала ты у нас.
Странное молчание бывших любовников, лишенных речи своей бесконечной старой связью, сковало меня. Такое молчание, когда ничего не остается, что еще можно сказать, и только воспоминания о шуме прежних свиданий стоит в ушах и кажется, что надо отвернуться, надо перейти на другую сторону улицы, потому что это встреча, теперешняя, не сможет принести ничего, кроме раздражения, сама мысль о свидании становится раздражающей, за ней больше нет счастья узнавания и интереса бестолковых проделок, за ней вообще ничего не осталось. Я молчал в своем укромном месте, думая о том, что надо звонить, надо набрать номер, и от такого несчастья не спасает даже расстояние, я молчал теперь так же один, как молчал бы рядом с ней, боясь взглянуть и лихорадочно стараясь придумать какое-нибудь звонкое слово, но все они, как заправские предатели, теперь показались с ругой стороны, где сверкает фальшивыми блестками ненужная мишура, где неинтересно смотреть и ничего уже нельзя увидеть. Все вроде бы хорошо - дымящийся кофе на столе, аппетитные булочки в заботливой вазочке, зажженная свеча и тихая музыка, - все присутствует, чтобы почувствовать прелесть жизни, но только усаживаясь в такую ловушку, понимаешь вдруг, что лучше было бы остаться сегодня без завтрака, лучше бы остаться сегодня в собственной шкуре, не требующей выжимать из себя по ломтикам бессмысленные слова - скучная тишина прежней любовной связи, выжегшей внутренности до умопомрачительной пустоты, где способен поместиться целый мир, но нет больше даже капли скучной соленой воды. Надо непременно что-то сказать, жизненно необходимо заговорить, взбаламутить воздух, передавая ему вовсе не мысли, но само движение, качественно отличное от покоя, чтобы успокоиться хоть немного в смысле, потерявшемся где-то здесь, где-то совсем недалеко, видимо, между двумя скучными простыми фразами, и пусть уже найдется другой страждущий, отыскивающий его, по крайней мере, я сделал все от меня зависящее, все требуемое от меня. Надо было что-то сказать, чтобы мое напряжение передать другому, чтобы тот несчастный отныне мучился и переживал несбывшимся и несостоявшимся.
Но я только глупо вертел в руках маленький аппаратик, еще не остывший от предыдущего разговора. Несколько минут. Стоял и вертел, точно зная, что приключения закончились, что мое собственное состояние больше не в силах растягивать происходящее и лепить из него нечто, совершенно несоответствующее тому, что было в начале.
И я позвонил к себе домой. И она оказалась там, ведь я ни за что никому не так и не собрался отдать свое достижение, отрезав, как, может быть, предполагалось заранее, себе путь к отступлению из бессмысленного и коварного путешествия, открыв дверь своим ключом, который я однажды забыл для нее, открыв уже давно и слишком много времени проведя одна среди бормочущего телевизора и стонущего пустого дивана. Так давно, что ей ничего не стоило сказать мне прямо в трубку:
- Знаешь, а теперешнее одиночество совсем не такое одиночество, как было раньше. Знаешь, теперь приходится оставаться совершенно одной со всеми хлюпами и движениями пустоты кругом. И никого нет с тобой. Нет тетушек и дяденек, нет горничных и прислуги, которых раньше так легко все не замечали, ограничивая свой мир. Есть только ты, и никого не выплывет за твоей спиной на случайной фотографии "со всеми домашними", где оказывается, что твое тщедушное тело просто теряется среди тех, кто постоянно ходит рядом. Кто, может, даже старается сделать все, чтобы их не было видно и слышно, но все же не может полностью перестать быть человеком, а значит, хоть капелькой лишнего движения в большом доме показывать, что он не пуст даже тогда, когда высокочтимые и высокородные хозяева покидают его, закрывая мебель чехлами от пыли. Теперешние одиночество и пустота стали гораздо глубже и страшнее. Теперь я лежу одна на диване и точно знаю, что все существующее ограничено моим телом, а тот, кто может быть рядом - ты - навсегда исчез неизвестно куда. И даже если тебе удается вернуться вовремя, пропущенные удары возможных стенных часов, завершившиеся скрипы старого дивана и шорох качающихся под ветром стен уже успевают закончить свою работу. Я точно остаюсь одна и к твоему возвращению. Они заполняют меня до самого края, не оставляя места ни для какого другого чувства. Теперешнее одиночество способно поглотить даже любовь и телесную привязанность, оставшись навсегда со мной. Безвылазно проживая в маленьком внутреннем кармашке для особого случая. Но даже не смотря на это, прямо вопреки такому выводу, я очень хочу, чтобы ты вернулся и такого же своего одиночества. И пусть мы никогда больше не слипнемся вместе, но хотя бы для того, чтобы подталкивать друг друга в бока во сне, когда кто-то уже успел отключиться, а другой все еще ждет своей очереди, нервничая, что ему все мешает. Хотя бы для того, чтобы нарушать тишину скрипов раздраженным голосом усталого пресыщенного работой человека, медленно отходящего от дневного кошмара, чтобы лишь самым последним вечером побыть немного нормальным человеком. Я очень хочу, чтобы ты непременно вернулся, и я останусь на твоем диване постигать твои шорохи, пока ты точно не одумаешься и не войдешь тихо, чтобы не потревожить никого из них, пока ты не окажешься рядом, чтобы тихо говорить о них тоном услужливого учителя, раздраженного на непонятливого ученика, но способного сдержать гнев внутри себя. Я стану ждать тебя до самого конца. Правда-правда, честно-честно.
Я не знаю, что она сказала мне на самом деле, но я быстро собрался, легко и свободно прошел по коридору, спустился, подошел к конторке, оставшейся теперь во мне навсегда со своим кругом желтого неизбывного света и, вспомнив совет, заглянул в тесную комнатку, где моя ночная дежурная все еще читала свою книгу. Все страшное вылетело из пространства остывающих под вечер стен, не осталось страхов, заставляющих меня медлить здесь еще совсем недавно, медлить и бояться собственной растворенной в темноте тени.
- Прошу прощения, - теперь легко сказал я, - а можно мне прямо сейчас выехать. У меня все равно номер заказан до завтрашнего утра, я из него ничего не тащил, ничего не брал. Честное слово.
- Жалко, - она улыбнулась, отрываясь от книги, - у нас и так мало постояльцев, если кто-то уезжает раньше срока - становится совсем грустно.
- Что, совсем мало?
- Совсем.
- Ни одного?
- Ни одного.
- Значит, у вас будет спокойная ночь.
- Может быть, только я и так не жалуюсь.
- Простите меня.
- Вы уже извинялись. Что-то случилось?
- Совсем нет. Ничего. Просто поеду домой.
- Желаю удачи, - она встала, отложила книгу, - пойдемте, я выпущу вас, вашу машину и закрою дверь.