Земляки из его колхоза искали его по осени по всей Москве, но нашли одни слабые признаки Сарториуса в виде справок о его проживании, а живым его нигде не оказалось: он заблудился между людей.
Андрей Платонов "Московская скрипка"
Я очень медленно поднимался по лестнице, с одышкой отстукивая каждую ступень, боясь каждый раз ступать дальше, словно на высоте меня ждала страшное, непреодолимое смертельное препятствие. Я боялся его, но медленно все же шел, больше всего думая о счете ступеней подо мной, но счет этот постоянно сбивался, мысли путались в голове, и вместе с ними пропадали цифры. Мне приходилось начинать сначала, я не мог себе позволить вернуться и считать с самого низа, вернее, я очень хотел этого, но не делал, хотел, но не спускался, иногда начиная считать заново с места остановки, а иногда и вовсе пропуская подъем без счета. "Принимая его оптом", - как любили кричать мы друг другу, разгружая что-то большое и наваливая на несчастного лишнюю коробку, чтобы потом последнему - самому себе - осталось поменьше. Правда, потом, в конце нашего перебежного пути от машины до склада или обратно, стоял кто-нибудь, мерно помахивающий рукой и заносящий на бумагу успех по перетаскиванию грузов, - но все это не имело никакого смысла, мы получали деньги скопом и скопом потом делили их между собой, еще раз производя то самое "принимание алкоголя оптом". Ведь наших заработанных денег не хватало для жизни, хотя первое время и казалось, что их слишком много, когда старший делит полученную им пачку по работавшим, для жизни нам тогда хватало родительских карманных, поддерживающих студентов в их первых, самых беспросветных сессиях. А мы пили пиво на редкие заработанные свои и легко бегали по лестницам, натренировавшись таскать по ним пианины или коробки с едой.
Это было слишком давно и слишком неправда. Теперь я боялся каждой следующей ступени, старался считать их, но сбивался через одну. И ничего у меня не осталось, даже воспоминания постоянно путались в голове, оставляя легкий след и больше ничего конкретного, способного поддержать меня на трудном подъеме. Сейчас мне необходимо было подняться и долго сидеть в просторном кабинете, притворно кивая на каждое слово, что скажет мне большой непонятный чужой начальник, которому звонила вчера моя мама, прося принять меня хоть немного поработать. Мне хотелось получить эту работу, мое свободное время слишком вытянулось и стало уже разрываться на швах, разрываться там, где все мои друзья уже успели устроиться, но устраиваться в новом мире было неуютно и страшно, я боялся его и ступал все медленнее, хотя и продолжал подниматься, боясь попасть к начальнику позже назначенного мне времени. Меня очень просила мама не опаздывать, чтобы ей потом не пришлось извиняться перед знакомым, вынужденным отрываться от важных дел, и я никак сейчас не мог ослушаться такой просьбы. У меня все было впереди, оставался только последний пролет лестницы.
Улица удивительно свободна в самом начале вечера в тот промежуток, когда завершается, несколько раз протяжно вздыхая напоследок, движение с работ по домам, но еще не начинается прогулочное мельтешение перед напирающим вечером. Промежуток, когда целенаправленный поток еще не сменился беспорядочной неразберихой. Молодые люди еще вылезают из своих дневных костюмов, чтобы быстро натянуть джинсы и отныне показывать себе с самой лучшей, новой стороны, а некоторые сейчас и вовсе скидывают с себя все, благодаря лето и вовремя настеленные теплые полы за возможность вздыхать воздух всем телом, - как бы там ни было, все они пока прячутся в домах, а магазинчики и палатки уже спешат начать закрываться, легко отпугивая всякого, кто еще ходит по улицам. Томный промежуток времени, когда можно слепо прятаться от противного дня позади и нежелания возвращаться домой. Противное время, когда можно занять голову мыслью о равномерном шлепаньи ног по асфальту, но все же противный скрип небесконечности такого существования постоянно доканывает, доказывает и подсказывает, что совсем скоро станет темно и обязательно придется вернуться домой, где, как мне кажется, меня никто не ждет, хотя и есть люди, выполняющие свою обыкновенную работу-заботу о ближнем.
У меня там есть ужин, но мне желается еще погулять как можно дольше, загуляться и вовсе не вернуться домой.
Интересное ощущение, когда тебя выгоняют из института. Тебе уже дано почувствовать, что ты стал почт что взрослым человеком, тебя больше не выставляют на посмотрение всей школы, чтобы в торжественной обстановке произвести наказание, обязательно, взрослым поставленным голосом директора, проникновенно говорящим так громко, чтобы слышно было каждому собравшемуся, чтобы до каждого разгильдяя хоть немного дошло ужаса выставленного вперед наказуемого, чтобы каждый мог представить и почувствовать себя на его месте. Теперь все наказания происходят в обычном рабочем порядке. Ты сам даже можешь не приходить и не стоять около добротной пробковой доски, куда скрепками приколот приказ за номером таким-то, ты сам даже можешь не искать свою фамилию в списке, ты сам даже можешь тешить себя глупой мыслью, что ничего страшного не произошло, а уж родителям-то точно не стоит ничего рассказывать, и жизнь больше не переворачивается в строю от оного поступка.
Жизнь продолжается и кажется совершенно такой, какой она должна быть, словно, вообще ничего не случилось. На лето после приказа - завалив легкую зимнюю сессию, я уже не мог рассчитывать на летнее снисхождение, протянутое до осени, - на это легкое лето я спокойно уехал на Черное море с друзьями, и мне было легко с ними, мне было легко купаться и загорать, забывая обо всем, мне было легко даже возвращаться обратно в поезде, хотя уже тогда тихонько стонали во мне проклятья по поводу того, что возвращаться, собственно говоря, мне некуда, играть игру в вечного студента не получится слишком долго, мне не даст этого сделать проклятый военкомат, а раскаиваться в прекрасно проведенном полугоде жизни, освобожденном от всего, что могло тяготить молодого человека, я как-то пока не собрался.
В моем городе нельзя жить одному, в моем городе нельзя уходить из дома и скитаться, надеясь, что какое-нибудь заштатное Провидение вдруг подберет тебя - несчастного мальчика под свое крыло. Мой город слишком большой, и в нем слишком много людей, чтобы на всех хватало счастья, счастье здесь достается только самым удачливым, тем, кто вовремя подсуетился, кто поставил себе цель оказаться первым в очереди и с той поры больше не тратит своего времени ни на что другое. Я даже в хвост очереди не встал, я просто слишком долго не думал ни о чем, мне так было легко и свободно, родительских денег хватало, и хватало всего свободного города для прогулок, но неизбежно подкрадывалось мгновение, за которым все это обязано было рухнуть.
В моем городе стало чересчур тесно, нужные знакомые люди здесь оказываются так далеко, что до них не получается добраться годами, яростно рассекая тянущуюся толпу, зато кругом постоянно полно мелькающих лиц, и среди такой декорации очень трудно расслабиться и выстроить свои ощущения, трудно придумать себе жизнь, ведь со всех сторон совершенно случайно тебя толкают и теребят, не давая сосредоточиться. А в том случае, когда страшно возвращаться домой, потому что действительно страшно услышать и вспомнить все то безобразие, что до самого края накопилось во мне, что ни за что не хочется вспоминать, о чем не стоит думать вообще, выпустив циркуляр-директиву "такого больше нет", "ничего подобного не существует в природе" и "это все происки врагов".
А еще, что, наверное, самое страшное, в моем городе осталось слишком мало мест, где удобно находиться наедине с собой. Таких мест, что запомнились еще с детства, когда засыпаешь и просыпаешься под звякающую перестыковку на линии первых и последних троллейбусов, таких мест, которые заполнены дворами и переходами с неисписанными стенами, ну разве что иногда "Спартак" отсылали в мясную лавку, а ЦСКА и "Динамо" еще куда-то. Мой город слишком сильно перестроили, и теперь, когда я подрос до возраста покидания института, но не добрался до мгновения, когда легко и просто на равных разговаривать со взрослыми, оказывается, что некуда даже пойти пешком, стараясь замечтаться до упора и позабыть все на свете среди старых ржавых выцветших камней. Мне неуютно в этом городе, и все проблемы не исчезают никуда, они все остаются со мной, и я бесконечно продолжаю думать о страшном разговоре с родителями, думаю, но не делаю все же ничего, каждый день откладывая все на завтра, усугубляя, так сказать, вину, и брожу до отупения по улицам, стремительно заставляя чувствовать себя на них какие-то старинные душевные порывы, которые легко растворяются и исчезают, стоит лишь на чуть-чуть ослабить хватку цементирующей мысли.
На самом деле, все завершилось легко и просто. Хотя у меня и не хватило смелости растащить все самому, я нашел знакомого, который вызвался все рассказать мои родителям, а потом еще и пустить к себе пожить пару недель, пока догорел праведный гнев и возмущение, и все стало равномерно спокойно. Меня простили, отругав, и все вместе призадумались, что бы придумать еще такого, чтобы я не попал ни в какую армию, остался дома, пребывая в привычном мне теперь состоянии ленивого свободного томления. Случилось такое обыкновенное, странное, вроде, как в старой книге, когда мальчишка сбегал из дома и не мог пробраться никуда дальше ближайшего переулка, но родители, потерявшие голову на его поисках, после поимки беглеца вместо гнева задаривали его подарками, празднуя свое непонятное счастье.
Мне не досталось духового ружья, как тому мальчику, но военкомат потерял мое дело на время, а на руки я получил новую студенческую книжку, гарантирующую мне новое освобождение.
Все получилось просто прекрасно, но самому мне больше всего хотелось снова спрятаться от всего этого безобразия, чтобы претвориться крабом, медленно заползающим под корягу, вместо того, чтобы стремительно нестись свое неповторимой походкой по простору, я решил, что достаточно погрузился в удивительный мир, чтобы реальность перестала тревожить меня ночными переживаниями, но отделаться от него я не мог, я мог только не ходить снова в институт и покорно дожидаться следующего объяснения. Я мог только рассчитывать, что когда-нибудь, на очередном повороте одинаковых событий, мне все же подарят ружье, после чего все станет легко и просто и больше не потребуется ничего другого.
Может быть, так нельзя воспитывать детей. Может быть, им стоит постоянно всеми примерами показывать трудолюбие и устойчивость на поворотах жизни, отваживать от вредных привычек и постоянно похваляться успехами мелких за спиной больших, но мне ничего из того не досталось, а сам я пока еще никак не хотел разбираться в правилах и повинностях взрослой жизни. Я метался в бреду фантазий, и все мне казалось, что за ближайшим поворотом откроется такое Эльдорадо, лучи которого ослепят меня, ослепят, не давая даже встать и постоять со спертым дыханием, требуя тут же идти вперед и незамедлительно получать свой выигрыш по некупленному лотерейному билету.
Я выстраивал такие замечательные замки, я населял их призрачными духами, влетающими в открытые окна вместе с легкими порывами света, перемешанного с ветром. Мне казалось очень хорошо в таких местах, времени хватало на все, и среди этой заполненной пустоты я мирно ждал следующей грозы, и пока смеялся над ней, прекрасно зная уже, что деваться некуда, все случится само собой и уже поздно бороться и делать себе бесполезные внушения, стоит пока лишь радоваться. Только радоваться и ждать.
И в ожидании таком слишком быстро потянулось время. Мне иногда даже казалось, что в пятницу я забываю, когда случился понедельник, и делаю это вовсе не от того, что тот закончился слишком давно, вовсе нет, наоборот, он был совсем вот тут, я просыпался в квартире без родителей и лениво думал, какую лекцию можно пропустить в тишине сегодняшнего утра, а вот теперь оказывалось, что все лекции и семинары уже закончились, наступают выходные и в их томительной мороке придется ждать следующей недели.
В эти дни мне некуда было деться от родителей. Они в своем неуемном стремлении не досаждать мне лишним присутствием, постоянно оказывались рядом, как раз там, куда я бежал, чтобы скрыться от них, и томление, долгое и утомительное томление обязывало меня ждать, пока они отойдут в сторону, ждать, пока промелькнет мгновение тишины, спокойной от их даже не голоса, заполняющего пространство, а всего лишь шороха присутствия, шороха, что мне оказывалось слишком сложно вынести. Среди этих едва уловимых звуков я никак не мог нащупать свое внутреннее состояние, которое с каждым днем казалось мне все более и более удивительным. Мой странный внутренний мир разворачивался и занимал вселенную перед моим взором, вселенную, покрывающую своими растекающимися краями все, что можно было поглотить бесконечностью мысли. По сравнению с таким богатством, все остальное, до чего способны были додуматься окружающие меня простолюдины, становилось настолько мелким и никчемным, что я старался побыстрее проходить мимо них, досадливо морщась и отворачиваясь, проходить, твердо зная, что впереди у меня есть гораздо больше. чем у них, только вот дорога к этому оказывалась для меня слишком одинокой. Проходя мимо остальных, я не брал никого с собой, наверняка, думая, что своим размашистым великаньим шагом смогу нагнать кого-нибудь отстающего на дороге. Нагнать, чтобы покровительственно взять себе в попутчики.
Моя радость была в том, чтобы иногда подглядывать за другими и представлять себя рядом с ними. Меня, с полной вселенной внутреннего мира, рядом с простыми людьми.
- Привет, - буду говорить я встречным девушкам.
Хотя, откуда мне встретить кого-то, у меня уже все есть, у меня уже есть те, кому можно сказать "привет", с кем можно поздороваться посреди улицы и поболтать. К кому можно зайти в институт, когда заканчиваются ее лекции, и даже немного раньше, чтобы утомленный временной тишиной проверяющий на дверях не попросил развернуть мой студенческий билет, который я достаю гораздо раньше здесь, чем в своем институте.
- Привет, Лен! - говорю я прямо в толпу, вываливающуюся из аудитории.
- Привет, - спокойно отвечает она и выходит из потока, чтобы стать рядом со мной.
Мне позволено встречать ее здесь, мне позволено уводить ее отсюда, но все же я никак не мгу быть ее молодым человеком, разве только в тех своих сновидениях.
Мне часто виделось, что я провожу с ней гораздо больше времени, чем было на самом деле. Я перепутал давно то, что было в действительности, с тем, что пригрезилось мне с открытыми глазами, и из всего этого многообразия больше невозможно выбрать истину, вернее, она всегда есть на своем месте, но место это отведено ей мною, а это значит, что любому постороннему она легко покажется ложью.
Сочинять миры очень легко, и я пользуюсь этим постоянно, слишком часто даже не понимая, что происходит, слишком часто даже не представляя себе, что следует делать в настоящей правильной действительности, доступной всякому стороннему наблюдателю. Стоит только на секунду прикорнуть где-то в стороне от общего движения, выпасть из него, пройти мимо остальных, забыть сходить на лекцию, наконец, и тут же перед тобой расцветают волшебный цветные круги, вслед за которыми уже спешат услужливые гномы, выметающие передо мной дорожку своими смешными маленькими метлами...
Все было бы так прекрасно, если бы не было так обыденно, я просто не замечаю своих видений и легко путаю их с реальностью, в которой у меня так мало всего случается, что постоянно приходится додумывать лишнего, чтобы разбавить застоявшийся кисель и сделать из него хоть что-то удобоваримое.
Я всего три раза заходил к ней в институт, Я всего три раза говорил ей "привет", как бы случайно оказываясь рядом, и все это несмотря на то, что институт ее стоял совсем рядом от моего дома - два квартала всего надо было пройти, даже не садясь и не дожидаясь троллейбуса, чтобы добраться до огромной стекляшки, раскрашенной в синий и желтый цвет между серо-голубыми стеклами. И еще одно пришлось мне как раз кстати, мне не нужно было знакомиться с ней, чтобы умом и красноречием доказать право приходить и говорить "привет", приходить и точно знать, что здесь ты окажешься единственным ухажером, единственным соперником на однорукой несмертельной дуэли. Нас познакомили родители, и я с тех пор беззастенчиво пользовался этим, чтобы строить из себя джентльмена, не прилагая никаких лишних усилий. Правда, и об этом я могу рассказывать так же, как и о количестве наших институтских свиданий, нас познакомили родители, но с того единственного раза, когда нам потребовалась их посторонняя помощь, все остальное мы делали сами. Сами встречались и сами расставались, чтобы в конце концов разойтись навсегда без надежды собраться вновь, ведь институты заканчиваются - даже в том случае, когда слишком долго торчишь на одном курсе, переводясь и уходя в академический отпуск, прогуливая уже армейскую службу - и вместе с этим заканчиваются возможности подойти друг к другу и сказать "привет".
Взросление трудно понять и осознать простыми словами. Вот еще вчера была компания, таскающая коробки из фур и рассовывающая потом по карманам заработанные деньги, а теперь ее не стало. Вернее, все осталось, остались объявления в газете, остались постоянные заказчики и знакомые машины, только разом сменилось какое-то время, и теперь все, кто совсем недавно сам таскал ящики лишь снисходительно улыбаются над тем, что кто-то остался там и продолжает делать все точно так же. И кажется, что осталось все, только - я никак не могу этого объяснить - сменились сами люди. Примерно так: было пять человек, кто придумал все это, потом к ним присоединились еще несколько, потом стало больше заказов, стало не хватать рук, а терять клиентов не хотелось, и тогда появились еще знакомые. Еще пять и еще десять, только с каждым разом они оказывались дальше по странной линейке родственности и знакомости. Кто-то на год младше, кто-то на два, кто-то еще в Бог знает каком младшем классе учится. И пока дело идет своим чередом, все смотрится в полном порядке, а потом наступает то самое время, когда старшие вырастают и понимают, что они выросли из всего этого, и не просто выросли, а сама жизнь сделала их другими, и тогда заправлять всем остаются те самые - третья вода на киселе, и уже из их приятелей приятелей собираются бригады, и среди этих, снова отстающих на сколько-то классов, старики кажутся именно что настоящими стариками.
А мне жалко того времени, мне хотелось побыть в нем подольше, получая кайф от ощущения правильности и одинаковости среди знакомых. Когда же все рассыпалось, я отыскал себе новое место для уединения - вечные слова и картины, что вертятся у меня в голове, сливая в огромный чан явь и сон, где я легко могу хотя бы три раза придти куда-то и развязано сказать "привет" проходящей мимо в толпе девушке, и она обязательно вынырнет ко мне из потока, потому что я сочинил ее, как и она, наверное, сочинила меня после того, как родители сочинили нашу дружбу.
Я закружился на одном месте. Наверное, это для меня свойственно - вставать вдруг и кружиться на одном месте, иногда годами не преодолевая того небольшого подъема, что другие проскакивают за одну минуту, иногда даже не замечая никакого усилия со своей стороны. Я переставал учиться несколько раз, меня столько же раз возвращали в институт, я снова отправлялся гулять по улицам вместо занятий, и снова твердил себе все время, что просто обязан что-то сделать и стать другим, чтобы хоть немного принять из того, что мне говорили родители, вздыхая над очередной проделкой, я твердил себе эти простые и правильные слова иногда и ночью и днем, совершенно не давая самому себе роздыха в гонке самобичевания, только практического эффекта это никогда не приобретало, промучавшись от бессонницы неделю, я легко уходил в очередной загул прогулов, так и не успев хоть немного наладить собственную успеваемость.
Точно так же я и вспоминаю обо всем этом, точно так же я и живу всеми теми словами до сих пор, так и не позволив себе подняться на гору, что встала передо мной. И даже тогда, когда родители помогли найти мне работу, даже тогда, когда я поднялся по противной лестнице на собеседование, и мне не нашлось поводов отказать и отказаться от предложенного места, даже тогда все во мне осталось прежним, я ни на йоту не отошел, по крайней мере, мне так казалось, от старого меня, заполненного сумбурными противоречиями, которые и противоречиями-то никак нельзя назвать - простая лень с полнейшим нежеланием работать.
Хотя теперь мне приходилось работать, и обязательно вставать каждое утро, чтобы успеть к компьютеру на службу, и относились ко мне в конторе очень неплохо - у меня до сих пор в записной книжке остался телефон женщины, с которой мы тогда работали вместе, она записала его мне в порыве дружеского расположения, хотя никаким образом не обязана была этого делать. Бывают такие моменты, когда вполне резонно и правильно отмолчаться, отшутиться, но ни за что не давать домашний телефон, в котором нет сейчас никакой надобности и даже не может появиться такой надобности в дальнейшем, именно тогда отказаться и не записать телефон, наверное, проще. И тем не менее, он у меня есть. И книжка это еще есть среди нагромождения бумаг в столе, только пользуюсь я ей крайне редко, все необходимое умещается в памяти мобильного телефона.
А я старался все так же прогуливать работу, хотя на самом деле, не прогулял ее ни разу, просто случались обстоятельства, когда я выходил из-за рабочего стола раньше времени или вовсе не садился туда, отправляемый на какое-нибудь другой задание, и тогда я радостно шел по Таганской площади мимо увлеченных одиноких людей, торгующих антиквариатом, и все исчезало у меня из головы, я просто наслаждался старым свободным падением, из которого не находилось спасения и которым я мог пользоваться так долго, сколько хватало сил и длины шагов, потому что здесь у меня больше не было больше смелости свернуть в сторону и пройти мимо своего сворота, я поворачивал туда, куда было нужно, и приходил туда, куда требовалось, только чувство свободного хождения оставалось со мной.
Именно так, к сожалению, все и случается со мной, когда кажется, что ничего не происходит и в своем упрямстве я навечно застыл, превратившись в неживую переживающую холодную глыбу, а мимо этого пробегают сотни событий, на которые следует обратить внимание, которые вполне способны составить приличную добротную спокойную биографию нормального человека, только я не знаю, как смотреть на них с высоты своих интересов и из-за этого с легкостью пропускаю мимо себя.
Я женился в белом костюме. Глупо именно так стараться доказать кому-то, что ты хоть немного, но стоишь, тем более, что в нормальном ЗАГСе, наверняка, больше половины брачующихся мужчин приходит в белых костюмах, нам всем совершенно одинаково приходит в голову быть нестандартными. Тем не менее, в черном я точно не смог бы достоять даже до начала церемонии, достоять, выдержав бесконечное мурыжанье очереди, где каждый волнуется уже не столько за свою будущую судьбу, сколько за то, чтобы что-нибудь не пропустить и вовремя оказаться у заветного окошечка. Может быть, существуют места - и даже наверняка они есть - где все это организовано и проходит точно и достаточно торжественно, но туда, куда пришли мы с женой, абсолютно никого не заботило, как станут себя чувствовать пришедшие на церемонию клиенты, тем более, что почти все они приходили с нанятыми или взятыми напрокат затейниками, что изо всех сил старались не дать толпе заскучать, нагружая ее совершенно бесполезными и ненужными игрищами.
У нас не было такого. Мы обходились своими силами и только чудом сумели проскочить первыми, когда смешались все очереди, и среди образовавшейся толпы, заранее наплевавшей на установленное для каждой пары время и собравшейся разом в широком холле, чтобы постоянно засылать вперед самых отчаянных, пробивающих для сильных местечко пораньше, мы оказались около самой двери, и нам ничего не оставалось, кроме как войти внутрь, когда позвали, хотя до времени, назначенного нам оставалось еще очень много.
Так нам повезло, и мы отмучились быстро, простояв положенное в своих белых костюмах, таких, чтобы каждому потом можно было еще и еще раз использовать праздничный наряд в обыкновенный день.
Я никогда не водил по городу гостей и, наверное, пропустил много интересных минут, когда на самом заурядном месте можно останавливаться с деловым видом и важно надувать щеки, чтобы произнести какое-нибудь "посмотрите направо", хотя сам я туда без посторонней помощи не заглядывал бы всю свою жизнь. С такими замашками город становится простым и понятным, в нем пропадает свободное время, требуемое, чтобы заняться собственными мыслями, которых всегда полно лезет в голову, когда просто идешь и, кажется, ни о чем не думаешь, идешь и купаешься в тонких переливах своего настроения, своих внутренних слов, не понятных никому, кроме тебя, слов, что вообще-то не нужны никому, но ты сам без них не смог бы пройти и минуты. Просто не смог. Просто упал бы и лежал, умерев в пустоте незаполненной головы, которой очень мало самой себя, которой необходимо преодолевать сопротивление мысли, чтобы рождался свет, который так легко казался мне истиной, хотя я даже не знаю, чем он был на самом деле.
И все-таки, хорошо, что я никогда не водил гостей по городу, потому что без моих мыслей он казался мне слишком маленьким и плоским, зато вместе с ними легко делил ту вселенную, что я сочинял для себя. Да еще и ходить сам с собой я любил по тем местам, что не блещут красотой, призываемой удивить чужестранца, хотя тут легко спорить, вытаскивать на свет полуобвалившиеся балконы, что подправляют иногда серой штукатуркой поверх грязно-белого гипса, отчего вся конструкция приобретает вид странного недопеченного пирога и легко осыпается потом вниз целыми неслипшимися кусками, которые потом еще в полете рассыпаются на осколки, чтобы долететь до тротуара лишь дождем мелких крошек. Такого добра всегда без особого труда можно выудить за поворотом, а еще и всяких непонятных парков маленьких и больших скульптур, подаренных, наверное, создателями городу и поставленных потом на всяком свободном пятачке, куда по последней разнарядке еще не успели воткнуть что-нибудь по-новому громоздкое... Ну в общем, я ругаюсь сейчас больше для проформы, тем более, что сам просто не привык замечать что-либо подобное, оно просто растворяется для меня в потоке одинаковых домов, в одном месте - кирпичных, в другом - панельных, домов, на которые я редко смотрю со стороны и из-за этого вижу только их обращенные к улице выровненные бока, почти всегда похожие друг на друга. И мимо этих боков очень удобно шагать, погрузясь в свои мысли, а значит - мне гораздо милее вытянутые в одну линию с маленькими тротуарами панельные дома, отодвинутые подальше от центра, где просто необходимо строить с углами и подворотнями, поворотами и нависающими колоннами, чтобы выделиться среди других, уде построенных, иногда даже очень давно, зданий.
Когда обретаешь человека, который соглашается не просто остаться у тебя на ночь, когда родители уехали куда-нибудь на дачу, а соглашается уйти с тобой, уже как-то сложно говорить о прежнем мире. Когда появляется работа, пусть и приносящая мало денег, пусть и радующая, кажется своей свободой, а вместе с этим открывается тебе человек, что теперь делит с тобой одну квартиру и встречает в ней, почти так же, как встречали тебя когда-то, теперь уже кажется, что давно, родители, приходится менять самого себя, перестраивать изнутри, опасаясь сделать что-нибудь такое, что легко разобьет непонятный мираж, с которым еще предстоит что-то сделать, чтобы осознать его настоящим и подлинным, обретшим законченную плотность. Очень хочется немного понежиться в пограничье, ничего для себя не решая окончательно, и только по прошествии времени вдруг понимаешь, что давно, слишком давно уже никуда не выбирался, что новая шкура, нацепленная на время, протекает сквозь поры и закрывает тебя по-настоящему, и сделать с этим больше ничего невозможно, хотя бы потому, что эксперимент еще не закончился, еще следует ждать лабораторных анализов, чтобы понять, какая гадость или счастье с тобой приключились. А когда вместе с этим как-то совершенно незаметно заканчивается институт, что давно уже никому не нужен, но добротно остается последним прибежищем для меня старых мыслей, старый поступков, старой лени, казавшейся тождественной какой-то свободе, наконец, вот тут хочется сбросить все и убежать.
Только бежать оказывается некуда. Только бежать оказывается совсем не хочется, ведь вл всем том, что теперь образовалось вокруг тебя, находится столько приятного и лижущего удовольствия, что теперь все больше хочется растянуться на диване, вытянуться во весь рост, предвкушая что-то - может, вкусный ужин, может, интересное кино, а может и любовь на этом же самом диване - и тем самым оказаться в новой лени, в новом ничегонеделанье, которое, оказывается, требует от тебя гораздо меньше сил и дает намного больше бесплатных удовольствий. Особенно тогда, когда все уже решено, чуть-чуть тобой самим, а в основном, людьми вокруг за тебя, но ты отныне вовсе не считаешь такие чужие решения противными и ненужными, теперь ты легко валяешься на диване после работы, где от тебя не требуется ничего сверхъестественного, зато платят деньги, которых хватает на спокойную жизнь, валяешься и ждешь, когда рядом свершится еще одно ожидаемое чудо.
Каждый месяц я очень аккуратно заполнял квитанции по оплате за квартиру. Я раскладывал их стопочками на ковре в комнате, а потом ползал по ковру, соединяя узкие заплаченные корешки с новыми, еще полновесными, только что выдранными из-под скрепки в книжке, а потом на каждом я старательно расписывался свей подписью под чужой фамилией, расписывался и каждый раз смеялся, потому что мне это, действительно, казалось смешным, хотя никто не обращал на такие мелочи никакого внимания, проштампованные корешки выбрасывали мне из щели окошка вместе с мелочью сдачи и тут же равнодушно загребая следующие по очереди. А я смеялся над своим маленьким преступлением, крошечными фальшивомонетничеством, едва заметной подделкой документов.
Смеялся, пока не подумал о том, что как-то непонятно я сам раздваиваюсь иногда в своих мыслях, так и не привыкнув воспринимать себя не так, как раньше. Воспринимать и описывать другими словами, новыми, еще не отточенными до совершенства понятий, еще пахнущими какой-то краской, что долго еще станет мазаться по рукам, вернее, стала бы, ведь я никак не хотел уступать самому себе, уступать, чтобы точно закрепить во всех словах и мыслях, что я точно стал другим, и старым мечтам о бесконечной прогулке за непонятной, но блаженной истиной, больше не суждено существовать рядом со мной. Я словно опять наяву расписывался одной подписью под другой фамилией, и твердо отдавал себе отчет в этом, хихикая иногда над своими проделками.
После того, как я обзавелся своим домом с собакой и обустроенным моим бытом, мне оказалось как-то совершенно не с руки уходить оттуда и искать еще людей, кому можно сказать "привет" прямо на улице, ну в крайнем случае - в институтском коридоре. Теперь мы дружили с кум-то семьей, а чаще не дружили вовсе, а долго и трепетно рассказывали друг другу все свои прежние романы и увлечения, рассказывали про всех своих знакомых, и подсказывали потом, после случайной встречи, а вот помнишь, это такой-то, я тебе про него рассказывал...
Я пристал к твердому основанию, можно сказать, привалился к нему настолько, что прогрел своим телом бесконечный гранит, чтобы он больше не казался холодным, и для этого мне просто необходимо было постоянно денно и нощно сливаться с ним, чтобы все пространство камня оставалось со мной, и ни через какие щели в него нельзя было забраться противному скользкому сквозняку, который так и норовил каждый раз легко охладить всю мою работу. И дело здесь вовсе не в каких-то жестких рамках, не в каких-то запретах - ведь это просто глупо заставлять любого человека забывать свое прошлое житье-бытье - просто, я оказался привязан к нему очень непрочными нитками. Они легко порвались сразу, как случайный прохожий, ни о чем не думая, зацепил и дернул их носком своего ботинка, порвались даже без треска, я не заметил этого несчастья и легко остался в своем новом мире, вовсе не замечая до поры, что в нем стало чего-то не хватать, тем более, что в нем-то как раз было все, и пожаловаться мне ни на что даже рука не поднимается. Просто я нафантазировал свои прежние привязанности, и большинство из них даже не знало, что их скромным персонам отводится в моей голове столько драгоценного места, в конце концов, им доставалось только то, что было на самом деле, а все придуманное, никогда не покидало моей головы даже в хвастливых рассказах, по крайне мере, мне так кажется. И вот от того, что я не закрепил концы веревки, что тащились за мной с прошлых моих побед и поражений, я и не заметил, что они просто выскользнули из рук, и не осталось ничего, кроме случайных встреч и долгих ночных пересказов собственных воспоминаний: "а вот помнишь, что я про него (ну, или про нее) тебе рассказывал..."
Вспоминать о странствиях оказывается иногда не менее приятно, чем на самом деле испытывать их на своей шкуре. Быстрым шагом отстукивая две остановки до метро всегда по одной и той же стороне улицы, легким жестом пропуская автобусы мимо - и все, зато в голове, никак не отвыкающей от привычки постоянно фантазировать, придумывая бесконечно все новые несуществующие горизонты, громоздится уже куча старых впечатлений, куда с удовольствием влезает теперешнее мельтешение ног, делающее впечатление наиболее правдоподобным. Мне вообще показалось, что теперь я стал больше придумывать, лишившись опоры в рожденных мирах, перестав постоянно наделять их правом быть реальностью, я не остудил себя, а наоборот, раскочегарил на полные обороты, теперь любое, даже самое крошечное впечатление, легко разрасталось в голове до огромных размеров, я свободно отключался от реальности в то время, пока можно было (например, пока дорога не доходила до метро или магазина) и все его тратил на свои миры, отрешаясь и включаясь в конце, чтобы нормальным человеком жить все остальное время.
Когда-то в детстве я представлял себя победителем. Каждый вечер мне почему-то никак не засыпалось, когда родители уходили в другую комнату и оставляли меня одного, я мучительно долго старался заснуть, ведь мама иногда заходила ко мне и проверяла, выговаривая мне, если к тому моменту я еще не спал, и в этой мороке мне постоянно представлялись всякие истории. Бесконечный сериалы, каждый вечер начинающиеся там, где они завершились вчера, сливающийся в один неостанавливаемый никем подвиг, только мне не хватало витиеватости воображения или простой усталости, чтобы увидеть все это в картинках и красках, мои сериалы больше всего напоминали постановки на радио, где от всего действия остаются одни проникновенные голоса и над ними - величавый, все знающий и все прозревший голос диктора-от-автора. Приниженный, наполненный, отключившийся от бравурного настроя новостей, он возносился к небу и способен был заменить собой не только иллюстрацию к читаемой книге, но даже и картинку кинофильма по ней. Я проговаривал про себя свои истории, проговаривал, по-настоящему произнося слова. Не воспринимая их образами, а всего лишь наполняя слова, хотя я никак не мог знать, откуда берется в голове у меня нескончаемая история, и где истощится фантазия, работающая сама по себе, лишь подсказывая мне в самый последний момента, куда стоит рассказчику повернуть сюжет.
Наверное, именно в таком ежевечернем времяпрепровождении я и научился постоянно сочинять, даже не стараясь увидеть сочиненное, Я научился легко смешивать слова в голове - самые обыкновенные слова, вроде книжных, ровно напечатанных бесконечными строчками - и визуальные образы. А потом, легко и незаметно развивая способности, я пошел дальше, и в движении этом мне уже ничего не стоило произвести из существующего вокруг меня вещного, объемного мира - слова, и наоборот, превратить потом слова в подобие реальности, где уже не оставалось границ, осознаваемых мной точно и незыблемо. Мне так казалось удивительно спокойно и легко, а голова моя, заполненная до отказа такими словами, в каждом из которых ощущалось даже упругое движение губ, превратилась в палитру художника, где в бесформенной смеси красок можно, если постараться, конечно, увидеть всю будущую картину.
Когда все налаживается, когда устаканивается и приобретает формы существование, когда сначала на мгновение, а потом еще и еще все чаще я стал отпускать у себя в голове мысли и расслабляться, забывая обо всем, что раньше накрывало меня с головой, и после всего я вдруг понял, что теперь мне вовсе не требуется постоянно быть начеку и внимательно смотреть по сторонам и вглубь себя, чтобы успеть уловить, изменить, исправить и отменить все, что посмеет мне не понравиться. Теперь все, что казалось мне непонятной и новой действительностью полностью овладело мною, разумно представляясь отныне незыблемым правилом, которое, кажется, существовало всегда, вернее, настолько давно, что я вовсе перестал вспоминать мир без этих устоявшихся правил. Я теперь шагал с закрытыми глазами и ровно попадал в тапки, поставленные возле дивана, и никто мне не подставлял их туда специально, я сам, с такими же закрытыми глазами бросал их, и еще, я даже знал, где хранятся в шкафу чистые рубашки, снимая каждое утро свежую с вешалки, делая это удивительно тихо, чтобы не разбудить супругу, собираясь на работу. Я стал знать столько подобных вещей, о которых никогда не имел понятия, что даже сам не могу понять, где начинаются мои новые знания, они теперь для меня стали выверенными и слишком похожими на старинные навыки, настолько похожими, что даже не приходит в голову разбираться, что есть во мне от старого меня, а что добавилось или переменилось теперь.
И самым страшным в этой новой успокоенности оказывается то, что нарушение новых правил так же вдруг начинает страшно раздражать. Я неожиданно для самого себя стал злиться, когда под ногами не оказывалось тапок и приходилось с широко открытыми глазами искать их по всей комнате. И никто ведь не был виноват в этом кроме меня, конечно, я сам запустил их куда-то не туда, откуда не смог подобрать, но всякие такие отговорки совершенно перестали на меня почему-то действовать, не находя тапочек с закрытыми глазами я, как мне казалось - абсолютно справедливо, начинал злиться и ругаться на весь мир, на весь свет, так неудачно попадающийся мне под руку в такой неопрятный момент.
Это - как в сказке: а потом мы купили машину. И даже не купили, а получили от знакомого его старую, но вполне еще ничего. Зато теперь город перестал обнимать меня ежедневно, я спрятался от него, я вооружился радиоприемником и внимательно стал смотреть перед собой, чтобы благополучно добраться от работы до дома и не пропустить какого-нибудь интересного дорожного знака. Город совсем спрятался за скорость томления в пробке, когда с грустным видом можно смотреть вокруг и ничего не видеть, потому что все мысли заняты невозможностью добраться куда-нибудь, куда пренепременно надо. Город отстал от меня. Он полностью спрятался и только подглядывал оттуда, из своего нового укрытия, подглядывал, может быть, сожалея, что мы уже не вместе, что я теперь иду своей дорогой, думаю свои мысли и никак не хочу выходить из их плена, чтобы хоть что-то вернуть из того, что было у нас с ним. Мы оба попрятались по раковинам, которые теперь тащило течением в разные стороны, безвольные раковины, что не могут сами справиться с волей, превосходящей их силой напора воды.
Не знаю, как у кого, но мне казалось уютно в раковине машины, шумом отгораживающей меня даже от запахов и звуков обыкновенной улицы. Я принял этот подарок и радовался ему, как ребенок, мне казалось, что стоит еще немного подождать, и покой нового состояния позволит мне равнодушно скользить по жизни, примерно так же, как стало уже у меня получаться скользить по пустой улице на своих красных жигулях, и стоило для этого всего немного выучиться управлять этой железкой, выучиться и на самом деле почувствовать себя легко и воздушно, вовсе не задумываясь над тем, существует ли какой-то поток, что сильнее меня, или ничего подобного просто нет.
Я не собирался останавливаться на достигнутом, я окунулся в приятство мира и безвозвратно пропал в нем. И недовольство мое неустроенностью новых отношений, копившееся внутри, становящееся с каждым разом все яснее и больше, вдруг наполнило какую-то внутреннюю бочку, скинуло с нее неплотно приваренную крышку, и заставило меня повышать голос, скандаля и требуя уюта и комфорта, соблюдения всех правил. И даже тогда, когда я сам запустил в беспамятстве свой тапок куда-нибудь не туда, мне требовалось, чтобы к тому моменту, когда я соизволю сползти с дивана, он обязан оказаться у меня под ногой и под закрытыми глазами. И вовсе неважно, каким образом это случится, я вовсе не страдаю разборчивостью в средствах, мне просто стало здесь и так удобно, и удобство это, расположившись во мне с комфортом предоставленного себе туриста на оплаченном отдыхе, стало требовать уже что-то. Оно просто стало возглавлять и направлять мои помыслы и намерения.
При этом я вовсе не был жутким человеком, которого с большим трудом терпят из-за чего-то непонятного, которого давно пора бросить, окунуть в собственную пустоту, чтобы он почувствовал хоть немного, сколько гадости перепадает от него окружающим. Я легко оставался простым и милым, наверное, почти таким же, каким был до этого, а уж для всякого, наблюдающего со стороны - так и вовсе неизменным, но пропитанное успокоенностью толстобрюхое довольство копилось внутри меня, и взрывы его вовсе не походили на бунт разочаровавшегося в домашнем уюте мужчины, они ведь случались редко и пока что легко. Только слегка пролетая где-то над головой, где-то, куда я и не собирался заглядывать, а значит, и замечать, что вообще что-то произошло. Мне просто казалось, что мир вокруг меня неизменен в своих главных ипостасях, а вместе с этой неизменностью, и все мое состояние с поведением полностью укладываются в старые рамки, по крайней мере, с ними уж точно не происходит ничего неожиданного и неординарного. Все со мной было так же, как и всегда, и я спокойно гордился этим, прикладываясь к дивану и зная, что тапки находятся там, где им и положено находиться.
У меня теперь появилось свое время. Я теперь уезжал с работы и до того, как входил домой, не толкался в толпе метро, а размеренно сидел в своей машине, вычерчивая вместе с ней линии городских улиц, легко погружаясь в состояние, очень похожее на то, что случалось со мной раньше, когда я отправлялся гулять без края по городу. Но теперь я никак не гулял, мои маршруты были вычерчены на каждый день, все улицы и повороты я мог легко перечислись с самого утра, если конечно, мог вспомнить, как они называются. Но в крайнем случае, всегда их можно было покакать междометиями и знаками руки: "два поворота за светофором и еще три после него", и в таком случае названия становились не важны, они просто терялись, выпадали из дырявой авоськи, чтобы остаться лежать вне пределов моей памяти, которой теперь вовсе не было до них никакого дела.
Я легко обходился очередными суррогатами, вместо прогулки получая выстроенную прямую линий, названия которых значили гораздо меньше, чем количество светофоров на них и высчитанное со временем среднее количество чужих машин, мешающее мне добраться до намеченной цели. И я снова оказывался рад такой подмене, спокойно не замечая ее и так же спокойно делая вид, что не приключилось опять ничего существенного.
Получается, что стоило мне немного подтолкнуть почти неощутимую опору собственного твердого существования, как она столкнула за собой огромную глыбу, а я легко ничего не услышал, может быть потому, что пропасть, куда все это соскользнуло, слишком велика, и глыба пока беззвучно летит, и лишь потом, когда она достигнет дна и рассыплется в песок, меня накроет вдруг волной неожиданного грохота, к которому я, как уж водится, никак не успею подготовиться.
Все выстроилось, чтобы я однажды вспылил больше, чем обычно. Просто так, из-за какой-то мелочи, которая легко сгинула во всех тех словах, что вызвала собой, во всех тех обидах, что неожиданно возникли из небытия и обрели плотность вещества в словах, что больше не слушались никого и ничего, а просто развевались по воздуху полотнищами, где сохраняет смысл только сам флаг, а вовсе не художественность или математическая выстроенность его вздувающихся и опадающих частей. Такая вот обыкновенная семейная ссора, какими полны всякие дома, где есть прижившиеся друг к другу мужчина и женщина, владеющие квартирой, машиной, дачей, мебелью... Все было самым обыкновенным, самым простым и понятным, и за этой понятностью нет ничего конкретного, причиной могло быть все, что угодно, любая мелочь, в конце концов, можно согласиться - просто, чтобы лишний раз не напрягать память, которая и так не даст правильного ответа - что причиной был левый тапок, что завалился под диван, но сделал это так искусно, что заметить его, не наклоняясь, не залезая в пыльную пещеру почти до краев, было никак невозможно.
Казалось бы, если на месте правый тапок, а нет только левого, то у всякого нормального человека первой должна появиться мысль, что он (левый) точно здесь был и стоит только хоть немного поискать, как он непременно объявится зацепившимся за ножку дивана, пусть даже и самым неприятным способом, когда придется, кряхтя, поднимать его устоявшиеся подушки, чтобы освободить нужный предмет. Так должно быть, и именно так все происходит сотни раз, пока не наступить тот самый сто первый, наполнившийся в другое время и в другом месте до краев другими впечатлениями, чтобы начать теперь с тапка воспоминание о старых и ненужных здесь и сейчас грехах. И тапок быстро потеряется в словах, и вообще ему здесь не место, но он уже толкнут камень, и вообще, и вообще, и вообще...
Ночью город становится ласков с автомобилями. Скрываясь в темноте, оставляя напоказ только редкие здания, высвеченные по прихоти их архитекторов или хозяев, заменяя все остальное только прямоугольными проемами окон, причудливо чередующихся, делая асфальт волшебным стеклом под светом, падающим на него от фар, город словно заманивает в себя, и стоит только оказаться в нем с правами и автомобилем после полуночи, когда несколькими всплесками замирает его нормальная жизнь, когда пробегает тонкой гранью ночная, стремящаяся спрятаться побыстрее в отведенные для нее места, - в общем, стоит только оказаться, и сразу хочется кататься без остановки и без цели. Кататься, позабыв про все указатели на приборной доске, которые от темноты наливаются своей значительностью и важностью.
Хочется быть в ночном городе, хочется существовать в нем, потому что в обыкновенный день все это скрывается от тебя, прячется в выпуски привычных ночных новостей и ночных программ, упирающихся в манящую иногда эротику. Значит, тот день, когда с ключами от машины стоит выходить на улицу после полуночи, стоит делать необычным, или хотя бы порльзоваться необычностью случайного дня.
Но я, почему-то оставил машину. Я не вскочил в нее, чтобы успокаивать свою раздраженность на пустых ночных улицах, где заманчивое мелькание разноцветных фонарей светофоров успокаивает душу и заставляет забыть даже самую крепкую ссору. Все изменилось, все осыпалось вокруг меня, и я пошел пешком, медленно вспоминая, как это делалось раньше. Но все равно, я никак не мог вспомнить, вернее даже, не старался вспомнить, самого главного, я него вспомнить и представить себе, зачем я сейчас, поздно вечером отправился ходить пешком по улицам с закрытым метро, оставив во дворе услужливую машину. Я пошел вовсе не для того, чтобы остыть от ссоры и вовсе не для того, чтобы вновь пережить прежние подзабытые чувства или узнать самого себя, спрятавшегося в новую одежду, чтобы его труднее было увидеть и опознать в толпе обыкновенных прохожих. Я шел вперед совершенно просто так, лишившись всего. Лишившись своего нового покрывала и не обретя прежнего, окончательно отброшенного под диван в пыль ненужного вечного хранения.
Со мной больше не было истины. Со мной больше не было смысла и веры, я шагал вперед совершенно пустым человеком, механически перебирающим ногами, как делает это заводная кукла в руках у ребенка. Кукла идет ровно столько, сколько ребенку хватает сил и настойчивости ее тащить перед собой, а потом она просто падает на спину и дрыгает ногами, не имея возможности остановиться, пока не закончится ее энергия. Я был способен шагать долго, я мог пройти весь город, я мог все это повторить в бездушной копии, и я делал это, не выбирая путь, не выискивая для себя аналогий и смыслов. Я только шел, и скаждым шагом становился пустее, лишенее и ненужнее. Во мне все закончилось, и пополнить запасы было неоткуда, можно было только идти вперед, смутно понимая, что потом придется вернуться и поставить все на места, восстановить правила жизни, лишить их еще одного ненужного исключения, а самое главное - обретя наполненность в привычной суете.
Я шел долго, но от длины пути больше не зависело мое состояние, оно оказалось спущенным свыше, и я лишь ощущал что-то в голове, но не задумывался над ненужным, отринутым и забытым. Мне хотелось только отыскать истину, которая яркой вспышкой заставит меня очнуться от такого сна. Маленькую вспышку, самый крошечный огонек, увидеть какой, наверное, окажется не под силу никому, кроме меня, но настолько сильный, чтобы разом разогнать все мое нутро, завертевшееся и застоявшееся на одном месте, зациклившееся пластинкой с отколотыми краями, что способна только вертеться на одном месте, но не хранит больше в себе ни одного звука.
Я очень люблю теплый ветер, когда он меняется и легко преодолевает ту грань, за которой из легкого и незаметного становится уверенным и настойчивым. Утренний ветер, смешивающий тепло забытого дня и холод развернутого неба, дарящий странные ощущения. Как поздно ночью, когда кому-то приходит в голову скупаться, и он ныряет в теплую реку, но кругом в свете костра и фонарей уже холодно, уже неуютно без накинутого или подстеленного тулупа, и тогда, забравшись в воду уже нет смысла вылезать из нее - река гораздо теплее воздуха - и остается только плавно скользить по течению, остывая вместе с потоком, чтобы заснуть, легко покачиваясь, и, может быть, уже никогда не проснуться. Я люблю утро, которое бодрит рассветом, переключает что-то внутри тебя, и истина расплывается, а может, наплывает на тебя туманом, кажется еще не рожденной, еще не оформившейся, но уже готовой проявиться перед глазами, перед тобой, с кого порывом ветра смахнуло усталость и бессонной ночи не осталось, она придет в себя только потом, когда ближе к вечеру обязательно захочется спать и будет тянуть где-нибудь прикорнуть.
Когда ветер раздувается особенно сильно, начинает казаться, что именно и только он властвует сейчас в мире, именно он разгоняет облака и вытаскивает сквозь них край света, готовый уже появиться на небе где-то очень далеко от города, так далеко, что дома пока легко скрывают это счастье...
Ветер дул мне прямо в лицо, и я даже прикрывал глаза, он умудрялся выдувать из них слезинки, которые тянулись потом неровными полосками по лицу. И все равно мне было спокойно и приятно. Я сидел под грибом на детской площадке в неясном еще свете и больше ничего не было.
Ночь была черной только снаружи. Внутри она показалась мне слишком серой, словно какой-то внутренний свет наполнял ее до краев, питаясь притухшими лампами фонарей. И эта серость отбрасывала меня в стороны, не давая, в конце концов, сосредоточиться на своей пустоте и одиночестве. Все становилось и виделось не таким, каким мне должно было показаться, все менялось передо мной, и бесконечное внутреннее раздражение вечного диалога с самим собой неожиданно показалось мне таким тоскливым, что я просто не мог этого вынести. Я шел вперед, мерно дробя ногами, но тишина отторгала меня, и я больше не мог найти дороги вперед и не мог вернуться, потому что дома мне было еще неуютно после сказанных слов, а впереди - неуютно от нежелания оказаться в неправильном мире. В таком мире, что я сам уже давно составил для себя, незаметно подбирая паззлины одну к другой, и только теперь разглядев картинку, простую и непритязательную, совсем не ту, что старался я сотворить с прилежным тщанием первоклассника, еще радующегося разверзшейся перед ним школе. Все уже, однако, построилось, и теперь я тихо шел под ночными фонарями, один, пешком и думал о том, что получилось все как-то неправильно, и я больше не могу сорваться вдруг с места и оказаться где-нибудь у кого-нибудь, где можно крикнуть неожиданно "привет" и только всего. Для себя я просто не оставил такого места и времени. Не оставил возможностей и правил.
Хотя, с другой стороны, что же все же изменилось. Невозможно существовать в одинаковом ритме всю жизнь, приходится непременно переходить по ее полосам дорогу, внимательно смотря в разные стороны и только догадываясь, что ждет на другой стороне. Ничего не случилось со мной, ничего не произошло кругом. Только я сам заставил себя поверить, что некому и негде мне больше сказать "привет". И мысли эти расплодились во мне всего лишь от желания сбежать из дома, где я по собственной глупой воле устроил ненужный скандал. Мне надо было просто тщательно смотреть за собой и не позволять распускаться, не позволять превращаться в сопливого противного ребенка, которого не устраивает все кругом только потому, что ему слишком хочется показать в нытье свой характер. Я сделался ленивым нытиком и сквозь это превращение радостно выскочили все мои неприятности, рождаясь в моей же голове и шлепая по ней потом преувеличенным страхами.
Вокруг меня и внутри меня было так пусто, что ничего не могло появиться из этой пустоты, требовалось насытить ее водоворот, наполнить до краев, и только затем стараться развести и разобрать собственные мысли, так легко загнавшие меня в тупик. И я радостно оскальзывался каждый раз на этой мысли, чтобы ничего не творить, а преспокойно шагать себе дальше, отказываясь думать об оставленном дома и ждущем впереди, когда завершит гореть запал внутри. Я холил и лелеял свою пустоту, она была сейчас главной для меня, и даже ома и улицы словно паутиной туманных трещин выглядывали сквозь нее, притухая яркими ночными огнями, горящими абсолютно просто так, ибо каждый знающий давно был внутри, а всем остальным не было никакого дела о перемигивающихся разноцветных лампочек, если, конечно, они не врывались вихрем в окно и не мешали спать. Пустота держала меня на одном месте, и я не смещался с него ни на йоту, застыв в роли памятника, сунутого на скорую руку в первый подошедший ему по размеру угол.
Я придумал себе истину, я решил, что смогу пройти город насквозь, повторив что-то, но не мог этого сделать, я устал за первым поворотом, в моем стремлении не оказалось бесшабашности, позволяющей сотворить все, что взбредет в голову. Я был опущен и заныл так скоро, что удивился от собственной одышки, преодолеть которую не хватило сил. Я изменился и вернуться в прежнее больше не мог, как не мог влезть в любимые джинсы, которыми гордился, когда заканчивал школу.
Я входил в телефонную будку несколько раз, и столько же раз мне казалось, что еще совсем рано, что утро еще не дошло до того пика, когда нормально просыпаться нормальным людям, что - на худой конец - я не правильно помню номер, который не запоминал никогда, а просто так, вспомнил вдруг, когда нестерпимо захотелось его вспомнить. Каждый раз я выходил обратно, подержав немного в руке холодную, пропитанную еще холодом оседающего на нее тумана, трубку, подержав и бездвижно повесив ее на место, отбыв внутри столько времени, сколько было не страшно перед глазам сонной хранительницы утреннего метро, скучающей еще без пассажиров, и готовой пронзительно схватить меня в подозрении на любой преступление. Я звонил, но не дозвонился - изображал я из себя каждый раз и исчезал из ее холла, надеясь, что она принимает меня за подгулявшего студента, опасающегося вернуться под утро домой после ночи неизвестно где и неизвестно с кем без спасительного звонка, заранее готовившего родителей к первой такой выходке их сына.
Но был ли я уже похож на такого студента, кому еще в пору джинсы с выпускного вечера, я даже не пробовал думать об этом. Я просто уходил, ускользал из круглого помещения метро, откуда обдувало меня напором слежавшегося теплого воздуха, уходил и возвращался на свое место в детской песочнице под детским грибочком. Я сидел там и ждал, что счастливая случайность прекратит мои переживания, но из подъезда напротив никто не выходил. Отчаявшись сидеть, я убегал в метро, но возвращался оттуда ничего не добившись и ничего не прояснив.
О том, как другие встречают рассвет, очень часто приходится читать и смотреть, забывая, что в любой день возможно самому выйти на балкон и увидеть все своими глазами. Но я ни разу не думал об этом. Удобно спрятанные тапки рядом с диваном заменили для меня широкий горизонт, хотя и звучит это настолько неправильно, что хочется вычеркнуть последние слова и придумать вместо них другие, только придумывать нечего. При всей пугающей и отталкивающей простоте слов все случилось именно так, именно похоже на весь миллионный потребительский кредит, что давным-давно выродился в непроходящий штамп, непобедимый штамп, с которым следует бороться, превращая себя в настоящего человека, старающегося остаться самим собой даже среди пошлость обыкновенных историй.
Но слишком много рассветов прошло мимо меня, и даже теперь, оказавшись прямо посреди него, прямо под всходящим солнцем, я равнодушно пропустил его мимо, не замерев ни на мгновение. Мне только лишь стало зябко на утреннем воздухе и одиноко среди вытянувшихся на неясном свету улиц. К утру я потерял свою пустоту, занимающую мои мысли и заполняющую смыслом внутренний монолог, и среди этой потери остался глупым незлым потерянным человечком, который сильно устал от непрестанной ходьбы и бессонной ночи, которому единственное, что требовалось - это забраться под одеяло и заснуть, преодолевая сопротивление перекипевших мозгов. Заснуть, чтобы, проснувшись, легко расстаться со всем, что мучило меня всю ночь. Но из-за собственной глупости я уже оказался так далеко от дома, что взять и просто так вернуться мне показалось сложным. Я не мог повернуть хотя бы потому, что теперь мне было куда повернуть. Из глупейшего упрямства я желал идти только вперед, хотя для этого у меня не было больше ни сил, ни терпения, ни смысла.
Когда улица заполнилась невыспанными людьми, спешащими на работу, я перестал бегать в метро, я решил, что не смогу перебороть себя и набрать номер, что бесконечными переливами теперь вертелся в голове. Вертелся настолько ярко, что каждый раз я не помнил порядок цифр и, произнося их одинаково, точно был уверен, что делаю это каждый раз по-разному, отчего уверял себя, что мне никогда не выбраться из этой ловушки памяти и не позвонить правильно, а значит, и не стоит даже ходить пытаться. И я больше не ходил и больше не пытался, я только твердил себе, что ей тоже скоро придется выйти на работу, никуда она не денется, и обязательно окажется передо мной. Окажется всего на несколько минут, сколько потребуется, чтобы услышать мой "привет", удивиться, извиниться и дойти до метро. Но, собственно, столько времени мне бы вполне хватило бы - несколько минут, и можно удовлетворенным отправляться домой спать, откладывая на послепробуждения разборки и извинения за все прошедшее почти без следа в моей голове.
Все было замечательно, все я уже просчитал в себе, только в бестолковом пробуждении прошло столько времени, что я утомился ждать, утомился вхолостую крутить одни и те же мысли, запертые обстоятельствами и теряющие облик слова, теряющие смысл.
Она не вышла ко мне, я напрасно пережил все свои страхи, но так и не сдвинулся с места. Все мои решения, отчаянные и смелые, перечеркивающие все кругом, засохли и провалились. Я теперь сидел только из-за того, что сидел, ничего не осталось у меня, в сонном забытьи захлебнувшегося утра, мне больше всего хотелось спать, и сквозь этот, ставший уже почти реальным, сон я с большим трудом соображал, что же теперь происходит со мной.
Телефонный диск крутился с противным треньканьем, как будто старая лебедка была вставлена в него, мешающая ему поворачиваться вслед за моим пальцем, втыкающимся в прорехи с цифрами и отрывающим его до нужного предела вопреки всему. Я набирал подряд все те цифры, что слишком долго кружились в моей голове. Кружились и перепутывались, вставая одна на место другой, но их заколдованному танцу не под силу было обмануть меня, и я крутил диск, наверное, правильно, даже не задумываясь больше над этим. Телефонный номер мог быть только таким и никаким другим, никак по-другому не мог тренькать прикрепленный к стенке метро аппарат, закованный в металлический корпус, чтобы никто не мог оторвать его отсюда раньше, чем я появлюсь здесь и наберу номер.
День давно наступил, и в его мельтешении, в его наполненности спешащими людьми дежурной по станции больше не было до меня никакого дела, она теперь полностью ушла в свое, она теперь старалась не пропустить мимо никого, кому бы она не взглянула в стыдливо приоткрытую книжечку фальшивого проездного билета. Я мог бы теперь безо всякой опаски ходить здесь и делать все, что угодно, но я всего лишь бочком втиснулся внутрь, чтобы звонить. Не слушать на этот раз противный непрерывный писк, а прервать его.
Я звонил и совершенно не знал, что последует дальше. Я отправился в свободное плаванье, отпустив и растеряв все мысли, оставив в голове исключительно набор перепутанных цифр, способных выстраиваться в одну-единственную последовательность.
- Алло, - сурово сказала она.
- Привет, - ответил я, - здравствуй.
- Ой! Привет!
- А я сегодня позвонила на работу и сказала, что заболела, - рассказывала она мне, когда я сидел, забравшись с ногами на диван в ее комнате. Мы были вдвоем. Оба взъерошенные, непроснувшиеся, ужасно смущенные и потерянные среди радости и недоумения свершившейся встречи.
- А я сидел у тебя под окнами на детской площадке и ждал, что ты выйдешь. Я боялся тебе звонить. Не знал, когда ты встаешь.
- Глупо.
- Глупо.
Я вертел в руках чашку с остывающим чаем, который бодрил меня, от которого больше не хотелось спать, а хотелось сидеть здесь все время, просто спокойно сидеть и разговаривать. Вспоминать вместе со словами все, что случилось и накопилось во мне с того времени, что мы не встречались, что я не говорил своего правильного дежурного "привета". Я расслаблялся на диване в чужой комнате, запаха которой я не знал никогда, потому что никогда не оставался здесь даже тогда в другие времена. Теперь я вовсе не чувствовал этого запаха, вернее, наверно, понимал, что он сильнее всего на свете и из-за этого становится неощутим. Неощутим настолько, что одновременно хотелось бодрствовать и засыпать здесь под собственные слова о собственной жизни, где не оставалось почему-то никаких проблем. Все они уходили из головы раньше, чем я успевал вспомнить для них слова.
И неважно было то, что я говорил. Сквозь эти слова я постигал покой и красоту своего мира, своих любимых людей, круг которых раскрывался надо мной, расталкивая куда-то далеко и забытые под диваном тапки и забытую во дворе машину и все остальное, от чего так легко отказаться и к чему так легко вернуться, ибо не осталось во всем этом ничего. Вообще ничего. Только ровно звучащие слова.
- Глупо, - сказала она.
- Действительно, глупо, - согласился я.
Она провела рукой по моей голове и сказала:
- Пошли, я тебя провожу. Мне как раз надо хлеба купить, а тебе пора возвращаться. Дома все волнуются. Так нельзя.
- Нельзя, - снова согласился я.
- Идем?
- Идем.
- Телефон помнишь?
Я кивнул и повторил истинные цифры.
- Звони.
Я снова кивнул.
Она помахала мне рукой, стоя на вытертых до белизны ступенях булочной, и я тоже помахал ей с дорожки к круглой дылде метро. Помахал и поехал домой, гордый хотя бы тем, что все вышло почти так, как я задумывал. Да не просто так, а намного-намного лучше.