Переливающийся вспыхивающими на миг и как будто плывущими по поверхности пятнами радуг, шарик мыльной пены поднимался все выше, не думая о том, что в любую секунду его тонкая оболочка может не выдержать и разорваться. В один миг полет прервется легким шлепком, и сотни едва уловимых капелек обрушатся вниз, растворяясь в воздухе, чтобы навсегда исчезла память об отчаянном шарике, рванувшем ввысь без раздумья над собственной судьбой.
Наверное, неправильно наделять мыльный пузырь человеческими качествами. И приписывать ему какие-то подвиги тоже неправильно. В конце концов, он всего лишь шальной продукт человеческого покорения природы, родившийся там, где люди додумались делать из себе подобных, и даже из самих себя, неровные брусочки для уничтожения грязных пятен. И вся жизнь пузыря целиком посвящена служению создавшему его существу. Даже тогда, когда он свободно парит в высоте, это не более чем перевернутое и искаженное неровностями отражение оставшегося внизу хозяина.
Жизнь шарика очень коротка. Его оболочка не может сопротивляться жестокому воздуху планеты, раздирающему ее за считанные мгновения, но за это время он может постараться изменить все вокруг. Спрятав внутри себя несколько бесценных молекул, пузырь унесет их в свободную заоблачную даль и, если раньше не лопнет, сумеет уберечь от жестокости человеческой земли. Он поступает точно так, как привык поступать сам человек, научивший себя чувствовать уверенность, когда от невзгод жизни его защищает такая же тонкая оболочка, как и на мыльном путешественнике.
И рвется эта оболочка легко и незаметно. Шел себе человек и вдруг упал, потому что не смог сделать следующего шага без лопнувшей пленки. Хорошо еще, когда он оказывается в состоянии понять, что приключилось, но в большинстве случаев такое положение вещей точно можно назвать счастьем. Хлопок мыльного пузыря не слышен даже самым чутким ухом, а за ним следует одно лишь бессознательное умирание, оторванное от привычной жизни неестественными законами смерти.
Человек на собственных похоронах всегда выглядит очень неправильно, несмотря ни на какие усилия посмертных гримеров. Нельзя мертвецу придать вид просто заснувшего живого. Смерть навсегда преображает, и от этого преображения бессмысленным становится последнее прощание, когда вереница родственников и знакомых в строгом иерархическом порядке проходит мимо гроба и целует холодный лоб. Мы прощаемся совсем не с тем, кого знали еще три дня назад. Мы прощаемся с куклой, со знакомым лицом, прекрасно осознавая, что человек уже ушел, и его больше не вернуть, но остались мы, и именно нам выпала последняя доля воздать положенное памяти.
Откуда ни возьмись, смерть наскакивает на нас, не давая расслабиться ни на один день. С раннего детства следуют одна за другой потери, которые стираются из памяти, уступая место новым, но оставляют в ней долгие рубцы. И каждый раз, когда да тебя доходит весть об очередной смерти, рубцы эти начинают зудеть и кровоточить, не давая возможности успокоиться.
Лица живых когда-то людей постепенно сотрутся из нашей памяти. Их место займут выученные навсегда фотографические снимки, а чтобы не запутаться в них, к каждому мы прикрепим отрывки воспоминаний "а последний раз с ним (с ней) мы встретились как раз вот на этой улице...", так дотошные служители всеми заброшенного музея стараются по старой памяти приклеить к своим экспонатам написанные от руки ярлыки, создающие единственный эффект: эффект бедности и заброшенности. Никто не обращает на них никакого внимания, и желтеют жалкие бумажки исключительно ради услады таких же стареющих и несчастных служительниц.
Думая об этом, вернее, не думая, а представляя все сразу, не отделяя одного образа от другого, я медленно шагал по оврагам Нескучного сада, расшвыривая тяжелые и некрасивые, влипшие и спрессованные в дорожку листья. Они совсем не были похожи на нормальные осенние листья. Мокрые дожди смешали лиственный ковер с потоками земли, и получившаяся масса смерзлась на первых бесснежных морозах в твердую дорожку внутри резких изломанных оврагов, запущенных на радость наступающего мрака, получившего возможность прятаться в их поворотах даже днем.
Я бегом спускался по крутым склонам, чтобы через минуту начать медленный подъем по противной стороне, но наверху мне казалось слишком спокойно и неправильно, и я снова скатывался вниз, чтобы шагать по руслу сухого ручья, только и желающего, что докатиться до Москва-реки.
Мне казалось ужасно удобно среди холмов земли, облагороженных человеком за последние несколько лет только выброшенными пивными банками. Листья покрывали их блестящие бока и мазали красивые надписи черными подтеками. Может быть, изредка, сюда наведывались уборщики, но скорее всего, красота этикеток сама растворялась среди прессующихся листьев, чтобы вдруг выступить где-нибудь едва заметным ржавым остовом, рассыпающимся от твердой подметки осеннего ботинка.
Все переживания остались за деревянным забором, отгораживающим сад, и возвращаться на разрываемый машинами Ленинский проспект мне не хотелось, хотя с каждой секундой сад все больше давил на меня своим однообразием и тишиной. Тишина эта была совсем не похожа на ту, что способен подарить лесной пригород, скрадывающий звуки среди ровно высаженный деревьев, но она отчетливо выделялась среди привычного уху шума, так что сразу становилась заметна и не пускала погрузиться в себя без остатка.
Я раскидывал ногами слежавшиеся листья, чтобы их глухим шуршанием отгородиться от тишины парка. Вслед за ногой взлетающая копна раздражалась шорохом, очень похожим на шум промчавшегося мимо дорогого автомобиля, где опытные мастера заткнули под капот все звуки, кроме шипения шин на асфальте. Но скоростные машины не оставались рядом с пешеходом дольше нескольких секунд, скрываясь вдали, и листья, быстро рассыпавшись на ветру, переставали шуршать и почти беззвучно опускались на землю.
От радостных летних зеленых листьев сейчас остались одни лишь перемазанные грязью невесомые скелеты, хранящие свою структуру только до того момента, когда даже легкое прикосновение разрушит ее за одну секунду.
Вокруг меня не было ни одного человека. Ночные овраги редко кого привлекают, когда совсем рядом можно с легкостью потерять голову в шумной дискотеке, выплевывающей в вышину какофонию звуков, заставляющих звенеть застывшие в морозном воздухе ветки. Но наступающая зима заставила музыкантов забраться в теплые залы, оставив ряды перевернутых столиков мирно дремать до весны, поэтому, скрадываемые стенами, звуки развлечения совсем меня не достигали, хотя и оставаясь, все же, магнитом для любого, кто заходил в этот час сюда на прогулку.
В результате, маленький шарик, едва заметный на фоне темного неба, освещенного лишь редкими звездами, прорывающимися сквозь тучи, достался одному мне и никому больше. Может быть, он специально выбирал время своего появления на земле, поджидая одинокого усталого пешехода на своем пути, а может, все получилось само собой, но кроме меня его точно никто не увидел. Да и я бы ничего не заметил, если бы совершенно случайно не поднял вдруг глаза от листьев под ногами и не увидел, как из густоты мрака за пару секунд образовался маленький шарик. Простой матовый металлический шарик, который в нерешительности провисел некоторое время в воздухе, а потом с легким стуком упал совсем недалеко от меня.
Несмотря на темноту, я нашел его очень легко. Стоило мне слегка пошевелить ногой листву в том месте, где, как мне показалось, упал шарик, как он тут же выкатился на утоптанную дорожку и остался спокойно лежать, пока я не подобрал его и не положил в карман куртки.
Конечно, кто-то возразит мне, что я не мог тогда просто сунуть этот шар в карман и забыть о нем. Но вместо возражения, я всего лишь скажу, что ничего удивительного в нем не было. Больше всего он был похож на те шарики, что мы с приятелями в детстве воровали в деревне с колхозных полей, куда их завозили вместе с удобрениями. С тех пор прошло много лет, но несколько штук у меня еще сохранилось где-то в тайниках старого письменного стола, и тот шарик, что оказался в моих руках, почему-то совсем не показался загадочным. И, беря его, я думал лишь о том, что стоит отыскать в столе предыдущие и сложить их вместе.
В тот вечер с переживаниями у меня было все в порядке. В том самом смысле, что хватило бы их на несколько дней, и к вечеру, наверное, способность реально оценивать происходящее оказалась исчерпана.
Я забыл о шарике и, придя домой, так и оставил его в кармане куртки, небрежно повешеной в шкаф. Мама не дождалась меня и пошла спать, но услышав возню, появилась из своей комнаты, чтобы услышать дежурные уверения, что со мной все в порядке, я только немного посижу и тоже засну, потому что на сегодня у меня всего достаточно, и надо хоть немного отдохнуть.
Успокоенная моим появлением, она снова удалилась в свою комнату, оставив меня одного, развалившегося на диване в том самом нерешительном состоянии, когда нет желания даже приподняться, не говоря уже о том, чтобы встать и нормально разобрать себе постель.
Мне как-то одновременно очень хотелось спать и бодрствовать. Глаза слипались, и впору было вставлять в них спички, но я никак не мог разрешить себе заснуть, будучи не в силах преодолеть невидимый барьер, возникший у меня в голове. Мне казалось, что настоящая стена разделяет теперь все вокруг, и я оказался с той стороны, что наглухо отделена от обыкновенного и привычного мира.
В своих видениях на грани сна и реальности я бился в эту стену головой, и каждый раз отскакивал от нее, как мячик, а с другой стороны на меня весело смотрели нормальные люди, знакомые и незнакомые мне, но точно нормальные, потому что это было написано на них крупными буквами, и они словно ждали, когда же я окончательно расшибусь в бесформенное месиво, которое неэстетично стечет с камней стены, образовав внизу некрасивую лужу. И к своему же собственному удивлению, у меня никак не получалось им угодить. Я старался изо всех сил, но каждый раз оставался цел. Приходилось отходить и снова начинать разбег.
В конце концов, мне надоело бесконечное повторение одного и того же, и я, твердо решив, что умереть с разбитыми об стену мозгами мне не суждено, побежал в другую сторону. Здесь вокруг меня распростерся неизвестный мир, наполненный тонущими в легкой дымке образами, похожими больше всего на краткие обрывки сновидений. Вполне вероятно, что эти обрывки - самые подходящие спутники моему бегу в сложившемся мире, провисшем на грани между точными определениями действительности и всеобъемлемыми понятиями бессознательного - но от одного их вида тошнота подступала у меня к горлу, и преодолеть рвотный инстинкт было очень трудно. Мне казалось, что водянистые студни, имеющие очертания лишь с какой-нибудь одной стороны, а со всех других растворяющиеся в пространстве, не лучшие спутники моему путешествию к забытью, но преодолеть их царство никак не удавалось, хотя с каждой минутой я заставлял себя бежать все быстрее и быстрее.
Бежал я до тех пор, пока земля вдруг не закончилась под ногами, и я не скатился с крутого склона прямо в неторопливый равнинный поток, бережно несущий воду куда-нибудь в большое море. Неприятные видения остались на высоком берегу, а я с удовольствием погрузился в приятную прохладу легкого покачивания и, пролежав без движения несколько минут, тремя сильными гребками отплыл от берега, чтобы совсем оторваться от всего и провести время в безмолвии, в котором погасли все звуки мира, оставив лишь непонятные шевеления в толще воды, кажущиеся страшно таинственными, если слушать их обычным человеческим ухом.
Течение большой реки медленно и почти незаметно. В него можно погрузиться и не чувствовать больше ничего, закрывая глаза или открывая их и глядя на равномерно уходящее вдаль над головой небо. Его легкокрылые жители не подчиняются твоей воле, а словно втягивают ее в себя, совсем не желая поработить, но все же, стремясь насладиться твоим отдохновением от всего того, что так привычно. Иногда в их беседу с тобой вкрадывается одинокая ветка, слишком далеко отошедшая от родного ствола, но она только медленно проплывает над тобой и скрывается сзади, не оставляя даже желания обернуться и снова воскресить ее между небом и рекой.
И еще едва уловимые в темной вышине птицы проносятся по небу, и больше ничего не существует на свете. Весь мир наполнен одним бесконечным движением. И больше нет возможности определить ту границу, на которой закончится река и начнется море, потому что все стихло, связанное ночным безмолвием, и ветер умчался в бесконечные дали, не тревожа землю и воды над нею ни единым движением.
После такого сна, нежно и незаметно перешедшего в небытие, я проснулся очень поздно и долго не мог придти в себя, собирая собственные переживания по кусочкам, словно наступил на них кто-то огромный и жестокий, готовый одним ударом кованного сапога разбить бесценную вазу на миллионы осколков.
Возникший перед моими глазами день был совершенно свободен, потому что давно уже укоренилась у людей привычка отодвигать праздничные и горестные свои даты на субботу, чтобы после провести воскресенье в воспоминаниях и отдыхе, уже больше не омраченными никакой надобностью. Поэтому я даже не двинулся с места, когда понял, что сон закончен, и теперь следует ждать вечера, чтобы снова встретиться с ним.
Маленькая комната, отделенная звукоубивающим коридором от комнаты мамы, давно вставшей и уже иногда освежающей своими шагами тишину, оказалась будто оторванной от всей остальной квартиры и существовала сама по себе, возложив меня, как патриарха, на ложе посреди. Мама никогда не решилась бы переступить ее порог без моего разрешения и потому тихо занималась своими делами, так что даже ее шаги не выбивали меня из задумчивой нерешительности, в которой я собирался провести еще не менее часа.
Мне представлялось, что кровать вокруг меня закрыта прозрачным пологом, и полог этот спадает со всех сторон величественными складками и создает ощущение легкого колыхания всего окружающего мира. Как теплый воздух, отрываясь от земли, размывает и искажает ее очертания, так и мои глаза видели все едва узнаваемыми видениями, и я не хотел отгонять их от себя, возвращая все к привычному и знакомому с детства виду. Теперь мне нравились расплывающиеся контуры предметов, лишающие их естественности до такой степени, что написанные в словарях названия отклеивались от них и витали по комнате самостоятельно, больше не принадлежа ни стулу, ни столу, ни чему бы то ни было еще. Легкокрылыми бабочками они перепархивали с места на место и роились вокруг выключенной лампы, которая светилась под потолком ровным светом, смешивающимся со светом солнца, врывающимся сквозь стеклянное окно и блестящего на крыльях бабочек-слов.
Моя бездеятельная истома продолжалась до того момента, пока входная дверь хлопком не проводила маму на улицу, и я не остался один в квартире. Как ни слаб был долетевший до меня стук дерева двери о дерево косяка, все же он в один миг разрушил царящее в моей комнате равнодушие и наполнил ее конкретными звуками обыкновенного городского дня, где грохот каждого живого и неживого кирпичика живет сам по себе, думая лишь о том, как бы заткнуть остальные своей силой. В такой день валяться в постели дальше было уже противно, и я быстро встал, скатал белье и пошел умываться.
Холодная вода приятно обняла мое лицо и, журча, брызнула с ладоней на него, а потом и обратно, но больше не задержалась в руках, а проскальзывая сквозь пальцы, ушла в сток раковины. Но на ее место уже стремилась новая, с шумом вырывающаяся из тесной горловины крана. Я дал ей немного потечь просто так, в пустоту, а потом одним резким движением завернул кран так, что струя прервалась сразу, родив только три или четыре капли, беспомощно сорвавшиеся в пустоту белой пропасти.
Солнце на улице пыталось доказать всем, что его время еще не закончилось, и оно способно растопить скованную холодом землю, превратив схватившуюся корку обратно в грязное месиво, но та больше не поддавалась даже испепеляющему свету, льющемуся сверху. Все его тепло таяло, так и не добравшись до земли. В такой день приятно выпрыгнуть из окна и хотя бы краткий миг провести в том пространстве, что находится посередине между ослепительным солнцем и холодной землей. В начале этого полета ворваться в тепло, еще не смешанное с ходом дороги, и затем соединить эти две стихии собственной теплой кровью, разбрызгивающейся в разные стороны от бездыханного уже тела.
Я выбрался на улицу и неторопливо зашагал вдоль своего дома, наверное, первый раз в жизни разглядывая его еще не такие уж старые, но давно пришедшие в ужасный вид стены. Раньше дом для меня был всего лишь ориентиром в пространстве, куда я стремился, возвращаясь домой, или откуда убегал куда-нибудь по делам. Ничего другого не виделось мне в затыканных неровными плитками блоках, собранных как детские кубики вместе и называемых по какой-то древней привычке "домом". Но сегодня я шел вдоль этого строения и, действительно, думал о нем, как о своем собственном доме, хотя принадлежали в нем мне всего несколько стен, отгораживающих две комнаты и кухню. Да и это пространство я делил с мамой.
Делать мне было нечего, но я все равно продолжал ходить вокруг дома, не отрываясь от него ни на шаг, словно привязанный к нему тонкой леской, невидимой глазу, но вдруг отблескивающей на солнце короткой и резкой искрой, тут же гаснущей, не оставляя следа. Холод успел проморозить стены, и они теперь, слегка запорошенные инеем, смотрелись совсем нездешними в мире, где все еще вгрызались друг другу в глотки тепло солнца и холод дырявого неба. Борьба эта яснее всего виделась на асфальтовом тротуаре, где самая его середина, впитав своей черной поверхностью энергию света, освободилась от ледяной корки, тогда как края все еще не могли этого сделать, потому что промерзшая земля цеплялась в них скрюченными когтями льда.
Носок моего ботинка вдруг резко стукнулся о комок земли, отлетевший от удара в сторону и распавшийся на несколько маленьких, но все равно упрямо сохраняющих замороженную округлую форму, и остановившись от такого, пусть маленького, но заметного толчка, я резко повернулся, издав каблуками скрежещущий звук, и пошел прочь от надоевшего уже дома. Он остался позади меня, молчаливый и грустный, будто преданный и покинутый последним нормальным человеком.
Откуда возникла эта связь с обыкновенной бетонной коробкой, я не могу объяснить даже сам себе, но чем дальше я отходил от дома, тем яснее казалось, что что-то теряется вместе с ним в моей жизни. Как несчастный мальчишка, потерявший на дорожке монетку, подаренную родителями на жевачку, и не нашедший ее, несмотря на все свои усилия, я шагал вперед, чувствуя, что за спиной осталась самая большая моя ценность, которую теперь легко подберет простой прохожий, у кого богатство это обидно затеряется среди множества подобных. А может, и вообще, этот жестокий прохожий выкинет мою монетку, чтобы она не мешалась в его кармане, и без того наполненном мелочью.
Образовавшийся над крошечными лужицами тонкий ледок, резко вскрикивал при каждом моем шаге, но мольбы его оставались напрасны, не я первый за сегодняшний день топтал ровную блестящую поверхность, превращая ее в рассыпавшиеся осколки, чем-то похожие на обрезки стекла, но впитавшие в себя слишком много грязи, чтобы сохранить прозрачность. Холодный ветер гнал по ним обрывки бумаги, цепляющиеся за острые края и волокущие их за собой. До этого мой дом закрывал меня от ветра, и его холодная и упругая струя обрушилась на меня лишь сейчас и мигом заставила засунуть руки в карманы, пока пальцы не окоченели совсем.
И там, среди скопившихся ненужных клочков, я нащупал вчерашний шарик, о котором и думать забыл с того момента, как сунул его туда. Пролежав ночь в кармане, он, как мне показалось, накопил в себе тепло, и оно легко выходило наружу, согревая мне пальцы. Я сжал его в кулак, и по всей руке пробежала волна тепла. Она промчалась внутри меня, как пролетает по длинному коридору, исчезая в стенах, гул, если в одном его конце кто-то слишком сильно хлопнул дверью.
Содрогнувшись от этой волны, я вытащил из кармана кулак и, поднеся его прямо к лицу, медленно разжал. На ладони оказался самый обыкновенный шарик, точно такой же, как и вчера. Он матово блестел, и блеск этот не отдавал моей ладони никакого тепла. Скорее всего, мне просто почудилось нечто странное, чего в действительности не было, хотя, я готов был поклясться, что судорога в плечах пробежала самая настоящая.
Чтобы разрешить разом все проблемы, я размахнулся и бросил шарик изо всех сил на дорогу, чтобы поток сумасшедших машин разделил нас навсегда безо всякой возможности встретиться вновь. Но шарик, как приклеенный, остался на моей ладони, словно он имел другие виды на наше общение.
Я аккуратно взял его двумя пальцами, проверяя, что на самом деле никакого клея нет, и постарался выбросить его другой рукой, но снова неприятный кусочек ровного металла остался на месте. И снова у меня не возникло никакого удивления; все шло так, как вполне могло идти, только очень хотелось все же избавиться от надоевшего шарика, мирно слипшегося с моими пальцами.
- Лучше не надо, - сказал он мне, когда я размахнулся еще раз, - все равно ничего не получится. Я не могу от вас отстать, потому что пропуск дается человеку один раз без права отказаться. Если бы вы не подобрали меня, то еще можно было бы что-нибудь изменить, а теперь поздно. Так уж получилось, я не виноват. Не я вас выбирал.
- Вообще-то мне это не нравится.
- Мне тоже. Многие говорят, что ворота стоит открывать сразу, как претендент получил пропуск, но кому-то это кажется лишним изменением традиций. Придется терпеть.
- И долго? - я говорил с шариком, как разговаривал бы с надоевшим знакомым, встреченным неожиданно и оторвавшим от важных мыслей, отчего хочется послать его куда подальше, а приятель, как противная пиявка, присосался и говорит так медленно, что с каждым мгновением промедленья желание послать уступает место желанию удушить, придавить, растерзать...
- Я не знаю. Это не от меня зависит. В принципе, если бы вам сейчас не пришло в голову меня выкидывать, я тихо пролежал бы в кармане, и нечего бы не случилось. А теперь вы получите лишнюю психологическую травму. Простите меня, пожалуйста.
Никто не обращал внимания на меня, замершего посреди обледенелого тротуара и разговаривающего с шариком, лежащим на ладони. Пробегая мимо, меня толкали спешащие на отъезжающий автобус, и для всех них я казался странным молодым человеком, загородившим проход в самый неподходящий момент. И я был благодарен им за это, потому что любое вторжение в нашу беседу вывело бы ее из какого-то случайно возникшего равновесия, заставив меня ощутить всю неестественность и невозможность происходящего. И ощущение это обязательно нанесло бы мне ту самую травму, о которой говорил шарик. Вот тогда бы комок в груди растерзал мою плоть, и от выперших на глазах слез стало бы так плохо, что захотелось немедленно самому шагнуть в несущийся поток машин, чтобы одна из них страшным ударом оборвала бы мою никчемную жизнь.
- Ладно, - подытожил я нашу беседу, - давай тогда жить мирно.
- Давай, - легко согласился шарик.
Я сжал его в кулаке и осторожно положил обратно в карман. Раз уж он сам сказал о том, что вполне мог бы пролежать там еще какое-то время, то мне ничего не стоило выполнить его просьбу.
Повинуясь странному и едва уловимому ритму, люди с остановки автобуса исчезли. Привычка привязывать все свои действия к круглому числу, заталкивала людей всех вместе в один лифт или салон автобуса, когда следующий оставался почти пустым, хотя и отставал от полного всего на несколько минут. И вот теперь я стоял на пустой остановке и думал о том, что это правило действует не только на людей, но и на общественный транспорт, очень любящий разъезжать по улицам группами. Как пошутил один из моих приятелей, "так всегда можно на конечной остановке переброситься в картишки". В результате, на остановке мне пришлось проторчать достаточно долго, и она не была уже пустой, когда грязно-желтое брюхо все же подползло к ней. В одно мгновение мне стало противно лезть в него и толкаться потом на подножке, постоянно попадаясь по руку кому-нибудь с отвратительным настроением. В конце концов, пешая прогулка до метро посреди совсем свободного дня оказалась весьма приятной. Прежде всего, наверное, потому, что я шел и ни о чем не думал. Мне казалось, что вселенская пустота забрала меня к себе, оставив на земле одну оболочку, выбросившую из головы все мысли и безмятежно шагавшую к метро, потому во всем окрестном районе не куда было больше шагать. Здесь жили одни ровные дома-башни и их обитатели, привыкшие звать это место "хутором" и верящие, что где-то вдалеке он переходит в настоящий город, наполненный шумом жизни.
Я не знал, как откроются те ворота, о которых говорил шарик, просто шел по дороге и ни о чем не думал. Мысли выскочили из головы и существовали где-то отдельно, обнимая своими легкими крыльями весь район, существующий ради тех, кто относился к нему с нескрываемым презрением и безразличием. Вообще, дорога до метро не могла вызвать у меня никаких чувств. Столько раз пройденная от начала до конца, от всегда одинаковых палаток со всякой всячиной до подъезда с вечно перекошенной дверью, дорога растаяла в глазах, и я шел вперед, автоматически передвигая ногами, пока не очнулся в чужом мире. В мире, почти неотличимом от того, откуда я появился, но где не было дороги от дома до метро. Здесь вообще не было метро, только неровные тропинки, бегущие между стволов старых деревьев и отделяющие одну стену живой травы от другой. Осеннего холода здесь так же не было, и поэтому трава резвилась безгранично, закрывая все, что ложилось на землю, не знакомую с асфальтом.
Я вынужден был застыть на месте, потому что не знал, куда идти. Я достал шарик и попробовал спросить его об этом, но в этом мире шарик лишь мертво молчал. Сколько я не тряс его, никакого ответа не последовало. Тогда я размахнулся и бросил его в траву, которая бы поглотила его без следа, но шарик, оторвавшись от меня, не захотел теряться, а просто растаял в воздухе.
Расставшись со своим пропуском, я тихо сел на траву и принялся ждать, пока не покажется кто-нибудь и не расскажет, что со мной приключилось. Может быть, кому-то покажется, что человек, попавший в столь странные переделки, должен вести себя совсем по-другому, но я, действительно, просто сел и стал ждать.
Ветер ворошил небосвод над моей головой, закрывая иногда солнце, такое же яркое, как и в моем мире, но отдающее земле гораздо больше тепла, отчего сидеть спокойно оказалось невозможно. Пришлось постоянно елозить, снимая с себя одежду, напяленную, чтобы спрятаться от пронзительного осеннего холода. Груда смятой ткани оказалась такой большой, что почти сравнялась со мной по своим размерам. Я стал похож на несчастного купальщика, которому казалось, что он нашел тихое место для купания, но как только залез в воду со всех сторон ему почудились голоса праздных туристов, жаждущих полакомиться легкой наживой из его карманов. А когда страх выгнал купальщика на берег, он никак не мог переодеть мокрые трусы, все от того же страха, что где-то в кустах окажется орава потешающихся зрителей.
Я сидел рядом с грудой вещей и чувствовал, как стайки мурашек перебегают по моей коже с места на место, оставляя на ней крошечные бугорочки, больше всего похожие на кучки подростковых прыщей. Может быть, следовало снять с себя меньше вещей, но, раздеваясь, я не мог остановиться и остался в одних трусах, только после этого почувствовав озноб. Скорее всего, в этом мире было не так тепло, как казалось в начале. Скорее всего, он хранил внутри себя тайны, которым не собирался ни с кем делиться. Скорее всего, вокруг на самом деле все было совсем не так, как казалось мне.
Человек не в состоянии отличить подделку даже тогда, когда она сделана его собственными руками, что же тогда говорить о творении самой природы, в котором он не смыслит ни капельки. Вокруг меня было то, что не могло существовать, если бы я верил хоть в какую-нибудь из религий, захвативших в плен мой мир. Ведь даже тогда, когда житель планеты Земля Солнечной системы Млечного пути не собирается верить в рассказываемые ему божественные сказки, ему приходится верить в отсутствие религии, что мало отличается своими постулатами и послушанием от предмета собственного отрицания. Среди спешащих по делам нет никакой возможности вырваться из круга навязанных тебе представлений о том, о чем ни ты, ни рассказчик не имеет ни малейшего представления.
Поэтому, оказавшись на высокой траве чужого мира, трясясь от холода под лучами отлично греющего солнца, я обязан был сойти с ума от произошедшего, но вместо этого просто просидел и продрожал до тех пор, пока не заснул, вдруг свалившись прямо на траву, принявшую так меня мягко и ласково, что не оказалось никакой разницы между ней и периной на любимой кровати в маленькой комнате в обычном московском доме, изученной до последнего перышка.
Я точно уверен, что заснул сам. Никто не принуждал меня к этому. Просто в выспанном до предела теле новый мир забрал все силы, и пришлось высыпаться еще раз, чтобы стать спокойным уже здесь.
По всем логическим выкладкам, по всем правилам повествования за время сна в новом мире должны были произойти разительные перемены. Кому-то обязательно надо было бы усыпить меня и связать, как связали крошечные лилипуты огромного Гулливера, а в крайнем случае, перед моим взором должна была предстать прекрасная девушка, в последнюю секунду заменившая хвостатую русалку, спасшую меня из оглушительного потока времени и пространства. Как ни странно, в этом мире ничего не случилось. Я заснул и проснулся на одном месте. Вокруг светило солнце, заливая своими лучами высоченную траву, немного примятую там, где я лежал. Но все мои усилия смогли наклонить к земле так мало стеблей, что прогалина все равно казалась незаметной среди окружающей пышности. Мир не захотел меняться, и я остался сидеть на прежнем месте, все еще надеясь, что найдется добродушный хозяин, который пригласит меня пройти туда, куда я и так уже ворвался совершенно против собственного желания спокойно проводить жизнь.
Мне пришло в голову, что, как бы то ни было, сколько бы я ни проспал, мне должно было хотеться есть. Мне должно было хотеться еще много чего из того, от чего человек не в состоянии отказаться, но и этого не было. Была одна мягкая трава и больше ничего, кроме бесполезной кучи одежды.
Была еще бесконечная даль разбросанных в беспорядке деревьев, которая обычно называется лесом.
Ко мне так никто и не вышел, хотя времени прошло много. Вернее, это мне показалось, что прошло его много, потому что абсолютно все кругом оставалось неизменным. Лишь колыхание травы и ветвей на легком ветерке, и больше ничего. Кому-то может показаться, что мне следовало бегать по лесу и громко кричать, привлекая к себе внимание, но всего два соображения, по крайней мере для меня, развеивают такую теорию в пух и прах. Первое - лес всегда скрадывает и изменяет звуки. Среди его деревьев можно изо всех сил кричать и не смочь докричаться до того, кто стоит всего в сотне метров от тебя. К тому же, кричать мне было просто страшно. В этом мире не было у меня ни одного знакомого человека, так что докричаться до всякой гадости у меня было гораздо больше шансов, нежели чем привлечь к себе так необходимого помощника.
В итоге, я сидел и молчал, снова сидел и молчал, засыпая каждый раз, как мне хотелось заснуть, а потом снова просыпаясь, чтобы продолжить сидеть и молчать. Ведь никто меня не приглашал в этот мир, значит, догадаться сам, что следует в нем делать, чтобы не попасть впросак, мне было не дано, так что, совершенно успокоившись, я решил твердо сидеть и ждать, тем более, что это не требовало от меня никаких усилий. Вокруг моего тела застыл какой-то кокон времени, и даже борода, та самая - куцая и раздражающая взрослых, застыла дневной щетиной, не удлиняясь ни на миллиметр.
Мысли мои растеклись далеко от происходящего и приносили бренному сознанию иногда странные образы, встреченные ими во время своих скитаний. Я с удовольствием смотрел на них, как нормальный человек смотрит сны, а потом отпускал, потому что не было никакой нужды оставлять их у себя. К сожалению, я не был ни великим ученым ни философом-мыслителем, так что среди этих навсегда забытых образов не найдется ничего ценного. Как достигший совершенства монах я сидел на одном месте и питался тем, что был не в состоянии осознать и перевести на язык мысли или разговора. Слишком хрупкие рамки имело это, принесенное ко мне, и слишком сильно оно отрывалось от привычной мирской жизни, цепляясь поначалу за нее своими неровными краями, но потом создавшее собственную особую реальность, переставшую быть фрагментарной, и каждую секунду обретающую все более цельные и четкие очертания.
Эта реальность больше всего была подобна вселенной, засосавшей в себя кучу миров, оторванных друг от друга невозможными расстояниями, преодолеть которые можно было лишь ценой жизни тех, кто населял миры. Я не видел этих обитателей, они проходили передо мной как вспышки на черной бездонности пространства, ищущие своего удовлетворения в познании того, что раскинулось вокруг них. Может быть рядом с ними сгорали и возрождались звезды, поглощая во всполохах разбушевавшегося клокочущего газа миллионы тонн вещества, такого же реального, как реальны деньги на вашем банковском счете, всегда невидимые, но готовые появиться в руке, стоит сунуть в щель скромный и дешевый кусочек пластика. Вещество перетекало в таких громоздких реакциях с места на место, чтобы возродиться где-нибудь в другом месте и собрать из крошечных частичек неведомые мне мыслящие существа, а я смотрел на это в своих грезах и понимал, что никто никогда не захочет подобрать меня в заброшенном лесу, и до окончания бесконечного времени мне придется жить только с нафантазированным миром, разрастающимся местами до такой степени, что не хватало внимания уследить за происходящим.
Я не вмешивался ни во что, что приносило мне мое воображение, пассивно наблюдая, даже не знаю, сам ли я рождаю все это или всего только проникаю сквозь покров пространства в мир, порожденный кем-то другим. В конце концов, я не видел его начала, я был всего лишь опоздавшими зрителем, который тихо вползает в зал после начала сеанса и первое время не может ничего разобрать, пока его глаза не привыкнут к полному мраку в зале и полутьме на сцене. Потом перед ним проявляются и герои и происходящее в ними, но драгоценное время уже упущено, и надо напрягаться изо всех сил, чтобы постичь смысл играемого ими.
При этом, я не был зрителем, помещенным над миром, способным заглянуть в любой его уголок и увидеть скопившиеся там предметы, будь это коробки спичек или звездные системы, как живые, отливающие цветом. Я всего лишь знал, что они там есть и мог представить себе их цвет и форму, не более того. При этом, скорее всего, в действительности все могло быть совершенно не таким, как представлялось мне, потому что даже самый подробный сон не может передать настоящей сочности увиденного, даря вместо нее абрис предмета, который додумывается и дофантазируется по вкусу смотрящего.
Я бы сошел с ума, приведись мне выдумывать мир в точности со всеми его деталями и подробностями, потому что ученые, как смогли, докопались до сути строения вещей, и любая ошибка всего в одной элементарной частице способна разрушить созданное в одно мгновение. Да еще, к тому же, вовсе не обязательно, что то, что сейчас считается элементарной частицей на самом деле таковой является. И подробное придумывание мира обязательно подразумевает под собой представление о каждой частице, ведь трудно предположить, что Господь в обычной вселенной глупее Исаака Ньютона или Альберта Эйнштейна, но я слишком плохо учил в школе общеобразовательные науки, чтобы не наделать теперь великого множества ошибок. Поэтому мир передо мной больше всего походил на бесформенное непрозрачное облако, живущее и развивающееся от своего начала к своему концу, предоставляя мне всего лишь легкий отсвет происходящего внутри.
Немного окрепнув в своих видениях я, конечно, пробовал сконцентрироваться на чем-нибудь конкретном, но быстро бросал это занятие. Любование всем сразу дарило мне гораздо больше удовлетворения, чем бессмысленное напряжение разглядывания непонятных частностей.
Так мы и существовали вместе, не разбирая, кто залез внутрь кого и порождает видения, просто радуясь, что над головой у меня все время светит ровное солнце и колышутся всегда одинаковые ветви, когда как в мире равномерно движется все, практически без разделения на громадины и песчинки.
Может быть, я был тем, в честь кого поднимались в молчаливые небеса дымы жертвенных костров и орошались свежей дымящейся кровью древние камни. Может быть, ко мне молили сотни миллионов живых существ, разбросанных по вселенной, но ни один дымок и ни одна молитва не достигала моего слуха. А может быть, я был всего лишь счастливчиком, выбранным, чтобы запечатлеть для потомков великое чье-то творение, но никого, кто, так же как и я, наблюдал со стороны, мне видно не было, только расплывающиеся облака живой и неживой жизни.
И вот тогда, когда я окончательно свыкся с ролью далекого наблюдателя, когда внутри меня устроилось необыкновенное блаженство от возможности видеть каждый день движущийся и неизменный мир, я увидел настоящего живого человека.
Это была самая обыкновенная маленькая девочка, лет шести, выскочившая из дома, где ее ждали родители, и отправившаяся гулять. Впервые в своей короткой жизни, гулять самостоятельно. Коротенькое голубое платьице, далекое еще до произведения модного искусства и совсем скромное, легко пузырилось от ветра, хотя для всех остальных прохожих никакого ветра не было. Но девочка бежала, и только короткие косички прихлопывали на спине раздувающуюся ткань, но тут же взлетали опять, как крылышки, увенчанные красивыми розовыми бантами. Никакой цели в этом беге не было, просто впереди лежал простор, непонятный никому, кто уже вырос и привык замыкаться среди одинаковых домов. А пока девочка была еще маленькой, и стены домов расступались перед нею, одаривая запретной до этого свободой.
Среди спокойствия послеполуденного двора, наполненного только гуляющими степенными старушками и разбившимися по компаниям детьми, вихрь несдерживаемого бега терялся и утихал, растворяясь в вечном однообразии, но девочка продолжала бежать, пока строгий голос матери не остановил ее:
- Маша! - крикнула она всего одно слово, но оно превратилось в волшебное заклинание, остановившее стихию.
Девочка замерла и опустила голову, мучительно теряясь и не понимая, что последует дальше: ругать или спокойное приглашение домой.
Но мама уже выполнила свою роль, и ей не потребовалось даже добавлять к сказанному обязательное, обычно, "иди немедленно домой", девочка стояла всего полминуты, а потом очень медленно сама шагнула к подъезду. И тут ей на глаза попался крошечной шарик, закатившийся в щель тротуара. Она схватила его своей маленькой ладошкой, спрятала в едва заметный карманчик и стремглав бросилась домой, пока спокойствие мамы наверху не стало раздраженно злым.
- Ты почему опять вышла гулять одна без спроса? - встретила ее мама в коридоре.
- А я там шарик нашла, посмотри какой красивый, - тихо ответила Маша и постаралась бочком протиснуться в квартиру.
- Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не тащила в дом всякую грязь? - Мама даже не ругалась, а просто повторяла заведенный издавна ритуал, с которым еще ее мама, машина бабушка, встречала свою дочь, когда та была маленькой.
- Я не отдам его тебе, - вдруг резко сказала Маша, - я его вымою и аккуратно уберу.
- Хорошо, только не забудь вымыть вместе с ним и руки, да как следует.
- Спасибо.
Девочка наконец прошмыгнула в квартиру и убежала в ванную, пустила там воду и долго смотрела, как шарик разрезал ее гладкую поверхность, оставляя после себя пенящиеся завихрения, красиво переливающиеся на свету осколками капелек. Встретившись с водой, крошечный мертвый шар вдруг ожил и заиграл, как играет со светящейся струей ребенок, радующийся чистоте, разливающейся по всему телу от доброты воды и родительских рук. Маша пронянчилась с шариком так, как делала это со своей любимой куклой, а потом, когда матовые бока засверкали, она осторожно обняла их полотенцем, смахивая искрящиеся капельки и положила в большой спичечный коробок, обложив со всех сторон мягкой ватой, как мама делала со старинным бабушкиным колье.
- Спи, пожалуйста, мой дорогой шарик, а потом я с тобой поиграю, - прошептала Маша в конце своих долгих ухаживаний и спрятала коробку в самый дальний угол стола.
Потом был обыкновенный вечер, но Маша иногда тайком от всех заходила к себе в комнату и проверяла, как себя чувствует ее приобретение. Никто из взрослых не обратил на него внимания, и девочка быстро успокоилась, твердо решив навсегда сохранить шарик в коробке, чтобы в любую секунду, когда вдруг захочется его увидеть, он был под рукой. Простой металлический шарик со странным блеском отполированной поверхности, мирно лежащий в спичечном коробке на подушке из белоснежной ваты, Прожил у Маши не один год, переезжая вместе с ней и всегда находясь где-то рядом. Каким-то чудом коробок оказывался под рукой каждый раз, как маша собиралась куда-нибудь переезжать. Не задумываясь, она брала его с собой, хотя давно уже не открывала и не видела, как истерлась и почернела от времени старая вата, а бока шарика больше не сверкали таинственным блеском. Как старинный талисман, даденный хозяину на вечное сосуществование, он мирно терпел забвение, твердо веря, что когда-нибудь настанет его время и вражеская стрела отскочит в сторону, разбив наконечник о его крошечную броню, спасая сердце повзрослевшей девушки.
У многих людей старые игрушки путешествуют с ними по жизни, вырываясь в какой-то вневременной карман воспоминаний, с которым человеку трудно расстаться. Покрываясь пылью и скапливаясь ненужным хламом во всех углах, эти вещи заслуживают лишь одного - быть выброшенными на помойку, но чуткая рука хозяйки каждый раз все равно перекладывали их с места на место, хотя не было больше ни прежней любви, ни почтения. Просто память.
Однажды на пороге Машиного дома появился прекрасный принц, в которого она могла бы моментально влюбиться, но лишь тогда, когда глаза на его безупречно правильном лице перестали бы сверкать безудержной злобой, отталкивающей каждого, на кого смотрел их хозяин. Обладая статностью древнего атлета, спрятанной в скромный костюм обыкновенного клерка, вошедший, хоть он и был не один, приковал к себе все внимание. Казалось, он рожден царствовать над любой толпой, обреченной всегда оставаться не выше его щиколоток.
Маша, открыв дверь, сразу почувствовала себя припертой к стене его твердостью и могла только смиренно молчать и ждать, что после дует за столь неожиданным визитом. Много раз ей уже приходилось отваживать от себя назойливых просителей провести шальную ночь вместе, возникающих каждый раз, как она выходила на улицу, и будь вошедший одним из них, ему бы пришлось быстро покинуть негостеприимную квартиру, будь он хоть самым сильным мордоворотом на свете, но он был другим. Его мертвая плоть навсегда покоилась в свободном черном балахоне костюма, приросшем к человеку до такой степени, что, казалось, и ночью он остается на хозяине, охраняя его от давления развращенного мира. Закованные в тонкие перчатки руки выскакивали из рукавов этого костюма и неуловимо парили в воздухе, наполняя его игрой черных образов, тотчас же тающих на свету, но заставляющих умирать все живое, что попадало внутрь этого кружения.
Свет не хотел принимать его, и перед дверью образовался полумрак, откуда потек ровный голос, лишенный интонации, но такой убедительный, что заставлял подчиниться любого:
- У тебя есть то, что прислано нами, пришло время вернуть все на место.
На секунду мельтешение рук прекратилось, и между застывшими ладонями прямо из воздуха возник такой же шар, как и тот, что лежал в спичечном коробке. Маша дернулась, чтобы вытащить его, но гость удержал ее:
- Не стоит. Мы уже забрали то, что надо забрать. Осталась одна ты, и нет больше другого пути. Мы пришли только за тобой.
Маша кивнула в ответ:
- Мне надо собраться.
- Ты и так готова, - глаза вошедшего оторвались от Машиного лица и пропали где-то среди спокойного полумрака, и тут Маша вдруг поняла, какое слово вертелось у нее на языке с самого прихода незнакомца.
Всплывшее из подсознания, но потерявшее осязаемую форму оно вспыхнуло перед глазами, как взрывается отсыревший фейерверк, мирно провисевший все представление на шесте, и вдруг озарившийся пламенем, калеча взявшего его в руки техника.
- Ты права, - подтвердил увиденное гость, - я - монах, и послан, чтобы передать тебе приглашение стать одной из нас.
Маша протянула ему руку, стараясь отыскать в новом для себя наставнике поддержку, но монах отпрянул от человеческой плоти и выплыл в коридор, обратившись к просительнице спиной и больше не обернувшись.
На лестнице толпилось много людей, одетых в черное, но все они слились в сплошную массу, застывающую при приближении монаха и таявшую за спиной Маши, покорно двинувшейся в проем двери, потерявшийся в широкой спине идущего впереди.
Обычный подъездный коридор стал бесконечно длинной галереей, постепенно теряющей знакомые черты и уходящей, казалось, в самую глубь земли, скрываясь от любого неосторожного взгляда. От стен этого прохода исходил неистребимый холод, пронизывающий тела скрючившихся вдоль них черных теней и не встречая сопротивления. Он впивался в Машу, легко проникая сквозь обыкновенную домашнюю футболку, сковывая движения и замораживая душу. А монах шел все быстрее, и приходилось бежать, чтобы успевать за его спиной.
Поток взбесившейся крови, рванувшей вперед, но не способной справиться с холодом камня, превратился в розовый пар, он всего лишь стучал в груди тяжелым молотом, сдавливая дыхание и выжимая слезы на широко распахнутых глазах. Чернота плащей сзади навсегда закрывала солнечный свет, и горловина коридора захлопнулась за ними, приняв в себя пленницу. Никогда больше не разверзнется лестничная клетка, чтобы дыхнуть в мир холодом подземелья, и люди быстро забудут, что когда-то здесь жила девушка по имени Маша. Даже ее родители, потеряв надежду отыскать дочь с помощью закона, устроят пышные похороны, после которых вернутся к нормальной жизни. И только щемящая трещина надежды в их сердце отныне станет единственным двигателем существования, разом потерявшего всякий смысл.
Внезапно монах остановился. Замерев прямо за его спиной, Маша осторожно осмотрелась. Вокруг них больше никого не было. Толпа служителей осталась где-то позади, но все равно оглядываться было страшно, и Маша прекратила это делать, уперев взгляд в каменную стену прямо перед стоявшим все так же спиной к ней провожатым.
- Ты будешь жить здесь, - сказал он равнодушно, - и запомни, в этом месте есть лишь один закон - закон полного молчания. Тебе будет позволено говорить, но случится это не скоро, только тогда, когда пройдешь посвящение, а пока тебе дается время привыкнуть к новой жизни. Только не забывай про молчание. Это - закон.
Он поднял вверх правую руку и сжал ее в кулак, прощаясь, а потом резко шагнул вперед и исчез прямо в каменной стене, оставив за собой только легкий шорох, тут же умерший среди неотесанных камней, заглатывающих любой звук быстро и без сожаления. Вместе с монахом исчезли и звуки за спиной девушки, сомкнувшись в такую же стену, крошечный лаз в которой с трудом мог пропустить только одного человека. Не закрытый ничем, он вел в темный и пустынный коридор, где-то в дальнем углу которого едва заметно горел факел, отбрасывающий всполохи на неровные серые камни. Среди сплошного камня не слышалось ни одного человеческого шороха. Ни звука шагов, ни шелеста платья - ничего. Машу оставили одну, погрузив в обязанность молчать.
Она не знала совсем ничего. Злые руки вырвали ее из привычного мира, дав взамен холод стен и страх наказания за незнание обычаев новой жизни. Каждый шаг казался ужасным, из каждой складки каменной породы чудились глаза и уши завистливых соглядатаев, и в квадратной комнате не было ничего, куда можно было бы сесть или лечь.
Маша стояла, выпрямившись и боясь пошевелиться. Холод перестал тревожить ее, он навсегда сковал все тело, забрав из него живое тепло. Теперь этой девушке больше всего подошел бы черный плащ, такой же, как на всех тех, кто встретил ее. Тяжелая монашья келья еще не вобрала в себя новую послушницу, но свежесть жизни уже вышла отсюда наружу, преображая свежее еще тело.
Маша вдруг встрепенулась и быстро скинула с себя всю одежду, оставшись стоять на неровном полу, боясь даже наступить на мягкую ткань, разбросанную теперь кругом. Одежда была лишней в этом мире. Она попала сюда случайно и должна была немедленно исчезнуть.
Мягкие руки вдруг обняли девушку сзади за плечи и потянули вниз, на пол. Маша, не сопротивлялась и даже не повернулась, чтобы посмотреть на вошедшего. Она мягко опустилась на взявшуюся откуда-то черную подстилку, закрыла глаза и замерла, чувствуя, как незнакомые руки бережно обмыли ее и исчезли, оставив лежать на плаще, который теперь должен был стать единственным ее покрывалом.
Сквозь черную пустоту келья наполнилась чудесными видениями, посланными неведомыми стражниками. Они влетали один за другим едва заметными тенями и кружили вокруг спящего человека, одаривая его сон странными картинами. У них не было ни имени, ни места на обычной земле, они могли жить только здесь, отделенные непреодолимой толщей от солнечного света. Но без людей эта жизни пропадала, исчезая в бесконечном потоке времени, поэтому сотни выбранных на служение постоянно входили в неровные молчаливые кельи, орошая их камни стоном гибнущей души, место которой легко занимали призрачные видения, что с этой секунды становились поводырями человека во времени и пространстве. То, что творилось на земле, больше не касалось живущих под нею, идущих к другой цели и не знающих ничего, кроме своей дороги.
Во сне Маша видела Бога. Он показался ей со стороны таким, каким любят художники изображать персонажей картин, обращая их к зрителю, но отводя в сторону глаза, разделяя прочной стеной героя и его почитателей. Бог жил в видении своей жизнью, отделенный от Маши бесконечным пространством. Как и она, он сидел голый на траве и медленно раскачивался, словно медитировал в такт известным одному ему мыслям. Вокруг ярко светило солнце, и Бог вбирал в себя его свет единственным живым существом во всей бесконечности.
- Он спит, - тихо пропел тоненький голосок прямо в голове у девушки, - он всегда спит, хотя иногда и открывает глаза. Но именно он и выдумал наш мир, заставив крутиться в правильном ритме миллионы солнц и миров вокруг них. Правда, никто не знает, известно ли ему все, что у него получилось. Многие говорят, что сон Бога не дает ему проникнуть во все грани мира, поэтому миру необходимы такие, как ты - избранные, кто сможет наблюдать за всем, не вмешиваясь в жизнь, но готовясь оказаться теми первыми счастливыми, кого встретит Бог, когда проснется. Брошенный когда-то в пространство рукой самого Бога шарик волшебной святостью выбирает среди живущих его слуг, и они клянутся до конца своих дней сохранять молчание и служить.
Бог, по-прежнему, сидел бесконечно далекий от живого человека, смотрящего на него, и у его ног слегка шевелилась пронзенная множеством травяных стеблей и почти рассыпавшаяся в пыль одежда, которую он скинул с себя, когда принялся творить мир.
- Все то, чем живут люди на земле, - продолжил голос, - это только мысли Бога, неведомые ему самому, и одни мы - жрецы и монахи - умеем отделять правду от вымысла, потому что сама история, откуда черпаются все людские заблуждения, ведома нам от начала, и начало это - спящий Бог. Наша память хранит каждое его движение, наши глаза не смыкались ни на мгновение, и тебе скоро тоже будет дозволено влиться в изумительный хор наших почитаний, которые мы воздаем ему непрерывно, денно и нощно охраняя покой Создателя. Когда-нибудь он проснется, и может быть, тебе посчастливится оказаться перед его очами первой и, уверяю тебя, тогда ты будешь готова ответить на любой вопрос, если он сорвется с божественных губ. Но пока об этом можно лишь молчать, потому что тебе предстоит очень многое постичь, прежде чем закончится обряд посвящения. Старайся, молчи и знай, какой будет финал твоей жизни.
Голос исчез, и некоторое время Маша еще в тишине смотрела на спящего Бога, а потом картинка медленно растаяла, и девушка проснулась в тесной келье на раскинутом по полу черном плаще.
Никто не входил к ней в келью, никто не знакомил новенькую с распорядком жизни в обители, никто не ограничивал ее в передвижении, но Маша сама строго заставила себя отказаться даже от помыслов покинуть келью. Она медленно привыкала молчать и выходила всего на несколько мгновений точно в такую же каменную нишу за стеной, где всегда можно было найти немного простой еды или привести себя в порядок. Одиночество больше не тяготило ее, как было раньше, когда в тесноте обычной квартиры некуда было деваться от грома стремящегося куда-то мира. И стоило хоть на миг подумать, что этого грома не окажется за окном, как казалось, что из жизни исчезло самое важное. Сон, навеянный протяжностью неровного камня, каждый раз становился все крепче и спокойней, из него пропадали последние зацепки, спрятанные в неконтролируемом подсознании и тянущие монахиню обратно в покинутый мир. Наваливаясь тяжелой волной, он теперь накрывал все сознание сразу и целиком, освобождая тело от накопившейся усталости так, что, проснувшись теперь, Маша никогда не чувствовала себя невыспаной или разбитой. Теперь она всегда была готова к служению.
Старые воспоминания растворились в новых видениях, и рассыпались в пыль, сверкающую яркими всполохами в огне факелов. Маша считала себя совершенно счастливой, и то, что раньше казалось ей невыносимым, вдруг стало необходимым, и каждое дыхание нового рождало настоящую радость, подобную которой Маше не приходилось еще испытывать никогда.
Она поняла, что неожиданный визит монаха сделал ее самой счастливой женщиной на свете, лишенной всего, что, как оказалось, было лишним и не могло принести счастья.
У нее на языке не рождалось даже молитвы. Вся благодарность к тому, кто видит всех нас в своем сне, пусть и не разбирая деталей, провалилась куда-то вглубь сознания, став незаметным, но необходимым, как дыхание.
И однажды Маша поняла, что келья стала тесной для нее, что четыре каменные стены больше не нужны, чтобы помогать ей в борьбе с умершими чувствами. Отныне она готова была стать настоящей монахиней и выйти к своим братьям и сестрам, чтобы принять посвящение.
Маша смело покинула келью и пошла вперед, степенно неся свое новое знание. Она не ведала, куда ведут раскрывающиеся перед ней коридоры, но шла по ним спокойно и уверенно, потому что в них не было ничего страшного. Теперь все вокруг было ее миром, принадлежащим ей по праву перерождения. Теперь каменные стены дарили ей не холод вечной мерзлоты, а источали ужасное тепло, шедшее из самой глубины земли, где огромные океаны магмы стучали своими гигантскими языками в сердца тех, кто хотел их слушать. Маша слушала и получала удовольствие в бесконечной музыке, изливающейся из этого движения, не умирающего ни на секунду. Вулканы раскаленной материи пели гимн ее движению, встречая такой же огонь, запылавший там, где склонные к лишним чувствам люди привыкли помещать свою жалкую душу. У Маши божественный огонь пожрал ее, и в огромном зале тысячи одинаковых черных плащей ждали, чтобы, всплеснув руками, принять к себе в сердце новую сестру. Закрыв глаза, они все желали ей уверенности и счастья, потому что каждому когда-то пришлось пройти по длинным каменным коридорам, и то счастье, что посетило их там, было всего лишь предвестником настоящего.
Всполохи огня, зажженного видениями, не оставляли их тела, наполняя силой даже крошечное движение или мысль, ничего больше не было зря. Великий отряд, существующий бесконечное время и готовый протянуться в будущую бесконечность, встречал одного из самих себя, крошечную частицу, до сих пор оторванную от всего тела и страдающую от этого. И возникающая общность неизменно убивает личность, чтобы создать вместо нее нечто высшее, что недоступно нормальному понимаю.
Никто не встретил Машу в пустом зале посвящения, одни видения витали под его потолком, кружа над всеми, кто однажды вошел сюда и никогда больше не вышел. Дыхание миллионов клеток сливалось в одно, и, уловив его ритм, Маша ровно задышала, тихо растворяясь в синем отливе окружающего камня, светящегося от ледяного пламени, вырывающегося из факела.
Обычный город очень боится жары. Лучи разгулявшегося солнца выколачивают пар из перегретых тротуаров, и толпа, вынужденная стесняться мокрых рубашек и платьев, желает только одного: исчезнуть подальше от грохочущего метро и автобуса, мерно готового доставить вас к рабочему месту, где лопасти вентилятора или кондиционера не способны даже немного разогнать жару. Выжженная трава, тоже изнывающая от жары и лишенная возможности скрыться в тень, больше не поднимает свои стебли, чтобы хлестать по ногам прохожих. Слишком много их было каждый день. Их тяжелые ботинки навсегда сломали ее, расчищая себе путь, и не было давно дождя, чтобы из протоптанных дорожек потянулась вверх новая поросль, доказывая злым людям, что им никогда не победить простую землю, сколько ни заковывай ее в асфальтовый панцирь.
Петя шагал по поляне и аккуратно поднимал за собой сломанные стебли. Он сам наступал так, чтобы ничего не помять, а те, что сломали другие, старался поднять, может, некоторые еще вспомнят, что недавно были тугими и прочными, и тогда без дождя поднимется снова стена травы. Но ни один из стеблей не хотел вставать, чтобы дожить лишь до следующего мгновения, когда идущие вслед мальчику сломают его навсегда.
И только упрямый мальчишка, сжимая свои еще маленькие кулачки, не сдавался. Его не трогало ни солнце, ни колючки, попадающиеся то там то здесь, словно, город от палящего зноя превратился в пустыню. Неровные корни не принимали больше назад свои детища, и мальчик, в конце концов, просто сел на крошечный бугорок, придерживая руками два очень красивых цветка, которые ему было особенно жалко.
Прямо под ними на земле лежал крошечный шарик. Он, казалось, впитывал в себя солнечные лучи, и те стекались к шарику широкой волной, забывая про весь остальной мир. Ни один из них не вырывался больше из глубины металлического блеска. Петя смотрел только на шарик, ему показалось, что не существует ничего больше, и все вещи, вместе с солнечным светом, собрались в крошечную капельку, затерявшуюся на поляне в редком городском лесу.
- Молодой человек, - услышал он откуда-то издалека, - к сожалению, эти цветы умерли навсегда. Вы им уже не сможете помочь.
Петя оторвался от шарика и увидел перед собой высокого человека, одетого в строгий костюм, в котором, несмотря на жару, рубашка была с длинным рукавом, а воротник подобран затянутым галстуком.
Мальчик хотел убежать, очень обиженный, что его так неожиданно и жестоко вырвали из раздумий, но шарик манил его остаться и взять с собой. Поэтому он остался сидеть, просто боясь пошевелиться.
- Прошу прощения, - продолжил человек, - я тут потерял одну свою вещь, а вы как раз сидите рядом с нею, поэтому мне пришлось вас потревожить. Если вас не затруднит дать мне ее подобрать, я быстро исчезну, и вы сможете продолжать лечение травы и цветов.
Петя нерешительно потянулся к манящему шарику, мучительно выбирая между желанием передать его прохожему или сунуть в карман и броситься бежать со всех ног. Наверное, взрослый дядя в таком случае не погнался бы за мальчиком, чтобы его не приняли за насильника, но рука тянулась вперед очень медленно, и взрослый вдруг остановил ее, очень строго крикнув:
- Стой!
Инстинктивно Петя замер, и в это мгновение солидный дядя вдруг проворно нагнулся, схватил шарик и сунул его в дипломат, который, почему-то, оказался открыт. Зато сразу, как только добыча звякнула внутри, он щелкнул замками, и, не прощаясь, пошел прочь. Он шел легко, словно не замечал жары и растерянности ребенка, сжавшего рукой стебель цветка с такой силой, что тот переломился, выдавив на ладонь несколько крошечных капелек сока.
Спрятанный в непрозрачный дипломат, шарик все равно тащил за собой поток света, лихо меняющий вечно прямолинейное падение и летящий вслед человеку в костюме, а тот шел вперед все быстрее, как будто за ним гнались, и погоня эта длилась уже давно, настолько, что сил бежать больше не было, человек только быстро шел, не оглядываясь, но постоянно ощущая за собой близкую погоню. Он взял то, что ему не могло принадлежать, и отнял это у мальчика, который сам не мог себя защитить, но он выбрал единственный возможный путь, чтобы добиться поставленной перед собой цели. Вернее, выбрал не сам, а совсем другие люди, но их решению странный человек с портфелем готов был подчиниться полностью.
Черный дипломат больно хлестал острыми углами по ногам, задевая каждый раз по напряженной мышце, отчего ходьба становилась невыносимой, но человек не останавливался, сливаясь со спешащей толпой, растворяясь в ней и принимая вибрацию всеобщего бега, начавшегося когда-то и не имеющего конца. Шарик катался внутри своей тесной темницы, будто туда смогли пробраться двадцать два крошечных человечка и устроили футбольный матч, но пластиковые стенки держали его крепко, и лишь один человек знал шифр, отпирающий замки. Правда, их легко сломать, пользуясь одной отверткой, но для этого пришлось бы сначала взять чемодан из рук хозяина, который держал его очень крепко и ни на секунду старался не выпасть из толпы, чтобы не оказаться один на один с вором. Он опасливо поглядывал на свое сокровище, но ни разу не прижал его к себе, что было бы вполне логично. Крошечный шарик внушал большому человеку почти животный страх, потому что он не знал, что надо с ним сделать.
Ему было легко добыть шарик, но не было никого, кто ждал бы его с этой находкой, только жалкая квартира в старом полуразбитом и растащенном доме, где ютился обладатель шикарного костюма. Бесконечный город принял его в себя, не предоставив другого жилья, и человек был счастлив даже такой подачке, потому что больше всего старался исчезнуть с глаз любого, кто интересовался его персоной.
Никто из Учителей не последовал за ним, оставшись в своих пещерах, добраться до которых теперь казалось почти нереальным. Никто не поверил, что ему повезет. Никто не ждал его с добычей. Но и он без этих умирающих в одиночестве стариков не мог ничего. Им обязательно следовало встретиться, и человек, вихляя туннелями метро, двинулся к большому вокзалу.
Страх сковывал каждое его движение. В кармане брюк, куда он спрятал свободную руку, медленно растекалось противное потное пятно. Вторая рука просто приклеилась к неровной ручке дипломата, а сам он, как черепаха в панцирь, прятался в костюм, слишком уж неправильный среди окружающей жары.
- Я должен довезти его в целости и сохранности, и Великий Спящий обязательно поможет мне в этом, - твердил человек про себя, едва шевеля губами, - Я должен... Я должен... Я должен...
Никто не преследовал его. Маленький мальчик, брошенный на поляне, пока еще не мог знать, что произошло. Ему было обидно, но больше ничего. И ни одного живого человека не было вовлечено в крошечное происшествие на обыкновенной поляне, где одним махом сломался заведенный с сотворения мира порядок. Не было никого, кто мог вмешаться в судьбу всей вселенной, и шарик катил прочь из города в непрозрачном черном чемодане-дипломате.
Стучащие вагоны электрички скрыли в своем грохоте биение шарика, и в душе человека на крошечный миг наступило блаженство достигнутого счастья, тут же, правда, сметенное прежними страхами, но этот крошечный миг он был, по-настоящему, счастлив, и это счастье еще надолго останется его самым приятным воспоминанием от большого города.
Далекая станция, умершая в буйстве травы, раскинувшейся за городом безудержно, проводила электричку уже в свете последнего заката, оставив на перроне странного человека в измявшемся от непрестанного ерзанья по твердой деревянной скамье пиджаке и с чемоданом в руках. Он, задрав голову, долго рассматривал проявляющиеся созвездия, а потом лихо спрыгнул с плиты платформы и бросился бежать в ставший темным лес.
За годы эволюции человек отучился от бега, разрешив ногам перемещать себя в пространстве с невысокой скоростью, достаточной, чтобы голова придумала, откуда бы достать все необходимое. Бег стал уделом лишь специально подготовленных людей, тогда как остальным досталась тяжелая одышка после первой же сотни метров. Хозяину дипломата надо было бежать целых два километра по расступающейся просеке между неровными деревьями, заброшенными сюда шальными порывами ветра и вставшими так уверенно, что у человека не поднялась рука их вырубить, и он проложил для себя дорогу, витиевато петляющую среди выступающих корней и стволов.
На лесной дороге, названной дорогой только потому, что на ней могли разминуться два велосипедиста, под сенью веток и стволов царило темное спокойствие, пронизанное легким шорохом переплетающихся стеблей. Хлынувший из космических глубин приятный холод, не закрытый больше лучами солнца, окутал землю прозрачным покрывалом, дающим покой измученной траве, несколько часов спокойно наполняющей все внутренние полости влагой. Как пот на усталом лице бегущего человека, на них уже заблестели капельки росы.
Бег совсем утомил челоека. Но стоило бегущему остановиться, как тишина деревьев тут же давила на него страхом неминуемой смерти. Он был один. И пространство, казавшееся еще миг назад безобидным пригородным лесом, могло вдруг вывернуться наизнанку, стремясь отобрать злосчастный шарик, затихший в какой-то щелочке дипломата.
Состязаться с божественным, надеясь только на собственные силы, для человека - всегда истинное безумие. Ногами никогда не убежишь от того, для кого стройные цифры скорости света не являются пределом, для кого ничего не стоит одним махом изменить все правила игры и выстроить совсем другую галактику совсем в другом месте, где не появится настырная обезьяна, никак не желающая признать своего бессилия. И тем не менее, соревнование это не прекращается ни на миг. Сколько бы поколений не сходило в могилу, раздавленные своим проигрышем, их дети обязательно начинали все с начала.
Если бы человека, укравшего шарик, хотели догнать, он никогда не добрался бы до заброшенной платформы и не оказался в темном лесу, задыхаясь, но перебирая непослушными ногами в сторону совсем крохотной деревеньки, откуда давно выехали все жители, и только летний дачный сезон заставлял иногда мерцать свет в тридцати шести перекошенных окошках, всегда обращенных на старый лес.
Неподалеку от нее, в том месте, где заканчивалась асфальтовая дорога, уже давно все свободные поля и поляны распределили между жаждущими дачниками, и там круглые сутки стучали топоры и визжали сверла, но стена леса пока закрывала деревушку от этих тревог, лишь иногда долетал сюда стук бабы, если появлялся в округе кто-нибудь побогаче, и затевал строительство каменного особняка. Но в этот час здесь было тихо. Взрослые уже отправились спать, лишь кое-где в их окнах отсвечивал синеватый экран телевизора, а те, кто помоложе, укатили на новые участки, где развлечений было гораздо больше.
Ночной прохожий остановился перед крайним домом, наверное, самым старым во всей деревне, выступающим из ночи черным айсбергом без малейшей искры света. Даже стекла окон в нем не отражали блеска луны и звезд. Человек осторожно толкнул незапертую дверь и быстро исчез внутри. Хорошо смазанные петли закрыли за ним проход без единого звука. И снова почерневшие бревна равнодушно растворились в тишине и бездвижии.
Соседи говорили про эту избу много странного. И даже посреди зимы, когда, иной раз, захаживал в деревню соседский вор, чтобы свезти на недалекий рынок что-нибудь из того, что оставили незадачливые дачники под непрочными своими запорами, крайняя изба всегда оставалась нетронутой. Говорили разное, и мало верили в то, что говорили, только хозяйская опасливость перед непонятным не проходила и рождала все новые и новые рассказы.
После смерти тихой и молчаливой старушки, тихонечко семенящей по двору и сдающей свободную комнату всякому, кто согласится заплатить за нее немного, дом недолго оставался пустым. Скоро прикатила из города большая черная машина, чудом пробившаяся сквозь лесную растопленную просеку, из нее вышло несколько молодых людей, ведущих под руки старика, такого древнего, что он едва мог сам ходить. Все соседи сразу решили, что добродетельные внуки подселили к ним своего деда, чтобы не сдавать его в дом престарелых, застолбив себе место летнего отдыха. Но черная машина с молодыми людьми сразу же укатила и больше никогда здесь не показывалась. Как не показывался и старик. Пару раз к нему пытались наведаться, по-соседски, в гости, но никто не вышел на настойчивый стук из глубины темного сруба, хотя живое шевеление не затихало в нем никогда.
Иногда даже гости наведывались, и приезжающие последней ночной электричкой странные люди, всегда одетые во все черное, не могли не навести добродетельных дачников на нехорошие мысли, и тогда кто-то первым и прошептал тихонечко, мол, нехорошие дела там творятся. И сразу, как отвело любопытных от странного дома, лишь росла каждый день волна небылиц, рожденных страхом, да обходили стороной быстро зарастающий травой брошенный огород. Что бы там ни было, милиция сюда за сутки не доберется, а своя жизнь и спокойствие всегда важнее. Лучше уж гулять в другую сторону, да детям сказать, чтобы без нужды не совались, а так, мало ли чего, но придраться не к чему. Могут же люди жить так, как хотят. Так и ответили в отделении милиции одной самой настырной старушке-соседке, добравшейся-таки до стражей порядка, и вернулась она ни с чем. С тех пор и проваливалась избушка в забытье. И уже казалось, что солнце светит сильнее в другой стороне, и небо там чище, в общем, как в дыру провалился черный дом, отделившись от деревни непрозрачной стеной кухонных сплетен.
Человек тихо прошел в единственную большую комнату, не включая света, осторожно приподнял доску пола и стал спускаться по неровным земляным ступеням, крепко прижимая к груди чемодан с шариком. Опустившись на несколько шагов, он замер, прислушался и тихо поправил за собой доску, возвращая дому его привычный покинутый вид. Как он ни старался привыкнуть к темноте, опасаясь сорваться с осыпающихся краев, глаза так и не стали различать даже слабые контуры ступеней, хотя где-то внизу, за поворотом туннеля, изредка показывались отсветы неровного пламени. Тогда человек все же пошел вниз, крепко прижимаясь спиной к стене, пачкая свой замечательный костюм и обрушивая под ноги поток иссохшейся земли.
С каждой ступенькой становилось вокруг него теплее. Холод, скопившийся под полом избы, несмотря ни на какую жару снаружи, постепенно уступал напаренной теплоте душного подвала, где постоянно горел масляный светильник, пожирающий живой кислород и выплескивающий вместо него гамму ужасных запахов, от которых тошнило еще на верхних ступенях лестницы.
В самом центре этой духоты сидел старик, дремлющий в глубоком кресле. Кроме кресла, старика и лампы в подвале ничего и никого не было, а эти три пятна среди серости земли сливались вместе в одно целое и никогда не расставались, проводя незаметные здесь дни в полном бездвижии. У старика не осталось ничего, кроме вялых мыслей, равномерно протекающих перед угасшим сознанием. В этом потоке и состояла теперь вся его жизнь, закрытая от всякого внешнего раздражения. Слишком много их раньше пришлось перетерпеть этому человеку, чтобы не ценить возникшие удобства, последний раз он поднялся из своего любимого кресла лишь тогда, когда друзья отыскали этот дом и подготовили в нем удобный подвал, где запах лампы смешивался бы с запахам сырой земли, создавая неповторимый уют могилы. Могилы, куда слишком давно стремился попасть старик, страдая от каждой секунды своей ненужной и бесконечной жизни.
Лишь после прихода гостя, он вдруг встрепенулся и протянул к тому старую изъеденную коростой руку.
- Дай, - сказал он умершим голосом, отвыкшим произносить звуки.
Человек протянул ему шарик, и скрюченные пальцы сомкнулись вокруг отливающего даже в полутьме пещеры отблесками внутреннего пламени шарика.
- Давно я его не видел, - снова заговорил старик, и у вошедшего от страха перехватило дыхание, он никогда не слышал его голоса, - очень давно. Спасибо тебе за такую радость. Нечасто так случалось.
И снова старик сжался в непроницаемую статую, окруженную образами, слишком давно не менявшимися, чтобы оставить без повреждения рассудок. Теперь он думал, что может считать себя счастливым, потому что снова блистающий шарик был у него в руках, и больше он не достанется никому. Теперь он до конца веков будет греть старые кости. Теперь он больше не станет зазывать молоденьких мальчиков и девочек в стадо всеобщей смерти, решившее обозвать себя святым именем служителей Бога. Теперь, наконец, в мире наступит порядок, блаженный для глаз того, кто однажды обязательно проснется.
- Иди, Степан, теперь я спокоен, - сказал старик, не шевеля больше ни единой щелочкой своего растресканного лица.
И Степан молча полез наверх, стараясь не шуметь и не оборачиваться на Учителя, равномерно вдыхающего ядовитые испарения горящей плошки. Он протиснулся сквозь доски и с облегчением растянулся на полу, прочищая легкие, болью взывавшие к пропитанному лесной свежестью кислороду.
- Обрадовал старика, - на Степана из темноты проявились два неровных фосфорицирующих круга, обрамляющие слезящиеся глаза.
Степан ничего не ответил, он перевернулся на живот, достал из кармана маленькую баночку и стал, густо намазывая палец, раскрашивать свое лицо светящейся краской. Через пару минут на полу заброшенной избушки сидели два человека, различимые лишь по неровным полоскам фосфора вокруг глаз.
- Я ему принес, - заговорил первым Степан.
- Я знаю, все тоже знают. Это хорошо. Он доволен?
- Да. - Степан даже улыбнулся, вспомнив первые слышанные им слова старика.
- Нет! - вдруг резко возмутился его собеседник, - ты ничего не понял. Ты, вообще, ничего не понял. Он только успокоился. Запомни это - ты принес ему спокойствие и больше ничего. Никогда не воображай себе большего.
- Прости, жрец, я больше не буду.
Но жрец уже не слушал. Он закрыл глаза, отчего полоски на лице перекосились, и замер, призывая к себе свои любимые видения, собираясь просидеть здесь до утра, оберегая покой Учителя.
Степан тоже погрузился в дрему, ловя пролетающий мимо него вихрь, и в нем, как путешественник, неожиданно обнаруживший в конце ровной нахоженной дороги отвесный обрыв, Степан разглядел с высоты птичьего полета крошечного монаха, увлеченного равномерным потоком службы, пока гордыня вдруг не вырвала его из общего моления и не заставила вскочить в безумном желании разбудить единственного спящего в мире - Бога. Его порыв угас, только разорвалась цепь, скручивавшаяся тысячелетиями, и бунтарь оказался в тесной могиле, обреченный на бессмертную немощь в тщетной надежде стать лучшим и единственным, кто достоин владеть миром теперь, когда недалек уже смертный час монахов, лишенных новых послушников.
- Вы еще вспомните обо мне, когда умрет последний из вас, а я встречу пробудившегося Бога, - кричал он своим братьям, затихшим в молитве и даже не заметившим исчезновения несчастного. У них не было бессмертия, но у них было счастье, вернуть которое больше оказалось не под силу.
Где-то над миром проплывали облака, потерявшие свой цвет и ставшие черными, как и были черными души тех, кто вышел из обычной жизни, привлеченный великолепными обещаниями, и оказался навсегда погребен под землей, не выпускающей наружу никого, кто однажды покинул ее. Луна пробивалась сквозь редкие прорехи, и ее круглый бок то там, то здесь выплывал над землей, отсвечивая бликами на заснувших траве и деревьях. То там, то здесь заигрывали в этом неровном свете капельки росы, и влага эта омывала уставшую землю перед утром, когда вступят снова на нее толпы спешащих людей, давно забывших среди своих кровных проблем, что где-то далеко должно быть нечто, родившее наш мир и содержащее его одной только своею добротой.
Весна проснулась неожиданно. Земля словно готовилась скинуть с себя снежный покров, прилежно греясь на солнце, но каждую ночь кутаясь в пухлое белое одеяло. Зато в тот день, когда настал срок, вялые ручейки разом наполнились потоком свежей воды, и черные бугры стали вырастать прямо на глазах. Их осклизлые бока старались обмануть зрителя земляной грязью, но ее еще было слишком мало, чтобы скрыть непрогретое ледяное нутро. Замызганные грязью трактора тут же поналетели откуда-то и принялись скоблить и чистить своими щетками чуть вылезающий асфальт. Только проку от них было мало. Поднимая в воздух облако воды, все еще перемешанной с солью, уборщики лишь пугали прохожих, да пачкали свое лобовое стекло до такой степени, что им приходилось высовываться из кабин, потому что одеревенелые за зиму щетки только размазывали эту противную жижу. Крутящиеся валы выскабливали остатки мокрого льда, и прохожие, выбирающиеся из-за своих укрытий, начинали ужасно скользить, проклиная последними словами не в меру разгоревшийся энтузиазм дворников. Стоило подождать еще хотя бы три дня, и дорожки подсохли бы сами собой. Ветер смел бы с них высохшую пыль, и тяжелое воспоминание о серых истоптанных зимних колеях ушло бы до следующей осени.
И надо всей этой грязной уборкой царил ветер. Он первым освободился от оков холода и весело проносился над землей, легкий и ласковый, вталкивая живительный кислород в каждую свободную щелочку пространства.
Поток машин-подснежников заполонил улицы, в один день переставшие быть свободными. То там, то здесь в этой вязко двигающейся толчее вспыхивал раздраженный сигнал клаксона, но он мог лишь зафиксировать нахальство сильного мотора перед заковырявшимся сородичем, и дорога продолжала течь дальше, дергаясь и замирая. Проездившие всю зиму водители быстро теряли самообладание, кляня чайников, дружным стадом севших за руль в первый погожий день.
Среди запруженной дороги застрял маленький желтый автобус, с черной траурной надписью на боку. Его старый моторчик не успевал разгоняться в короткие промежутки между двумя зелеными светофорами, и в итоге, он проезжал гораздо меньше других, постоянно пропуская вперед легковые машины. Пассажиры только удрученно вздыхали, каждый раз равномерно вздрагивая, и отворачивались на неприбранный город за окном, чтобы не стоял перед глазами красный гроб, единственный, кому в этом автобусе было удобно и легко на специальных козлах, бережно поддерживающих его со всех сторон. Соструганный из толстых досок, он долго ждал, пока убитые горем родственники выберут именно его среди множества выставленных в конторе на продажу, потом ему пришлось еще простоять в холодном морге, пока устраивали и укладывали умершего внутрь, и вот теперь он отправился в свое первое путешествие, чтобы закончить его в темном подвале крематория.
Людей в автобусе было немного. Пока только те, кто забирал тело. Потом, после отпевания, их обязательно прибавится, и в автобусе станет легче дышать. Схватившись друг за друга, люди смогут хоть немного разрушить пластичную тишину, обмотавшую прозрачной пленкой собравшихся.
Еще немного морозный воздух врывался в открытые форточки, но никто не обращал на него внимания. За зиму успели притерпеться к сквознякам, а теперь уж и вовсе поздно стало их бояться. Разгоряченные утратой люди просто тихо сидели, а ветер, немного поиграв со свешивающимся концом траурной ленты, быстро вылетал прочь. Ему здесь было скучно.
До церкви никто так и не произнес ни одного сова. Лишь когда автобус вырвался из пробок и боком подполз к колокольне, стоящей еще в грязных подтеках там, где лежали снежные шапки, мужчины почти без слов определили, как станут доставать гроб. Но оказалось, что в обыкновенной неразберихе их здесь вовсе еще не ждали, и прошел почти час, за время которого исходившие все дорожки вокруг автобуса успели забыть, что на улице весна, и основательно замерзнуть, дожидаясь, пока все же отворятся двери храма.
Гроб пронесли мимо старушек, владеющих и бережно оберегающих от посторонних территорию храма, и поставили в боковом пределе. Священник появился чуть позже, он спросил у родственников имя усопшего и принялся исполнять свой ритуал, время от времени запинаясь на имени и поправляя себя с помощью бумажки.
Сережа появился около церкви одним из последних. Перепутав адрес, он заблудился среди однообразных домов и прибежал, весь взмыленный, опоздав к назначенному часу. Правда, некоторое время он все же успел простоять на улице вместе с остальными. Сережа был рад увидеть всех, кто здесь собрался, но страшный повод встречи загнал обратно в глотку все слова, так что время до службы прошло в тихом молчании, прерываемым лишь редкими облачками табачного дыма, все еще очень теплыми по отношению к остальному воздуху и долго висящими над головами людей, удерживая правильную форму. Ветра не было, и сквозь этот дым изредка прорывались крики бесприютных черных ворон, облепивших такие же черные деревья на церковном дворе. Их никак не беспокоила рука следящей за порядком бабули, и серо-черный гомон сталкивался вокруг святого места с кристальной тишиной, за нарушение которой на земле можно было немедленно попасть под прицельное осуждение не пропадающих ни на секунду сторожей. Казалось, эти старые женщины просто живут здесь, оставив остальной мир погибать за пределами освященного батюшкой забора. Во всех, вступающих на их территорию, они видели врагов, пришедших разрушить храм. Ну, если уж не разрушить, так обязательно осквернить.
Однажды - это было совсем в другом месте - Сергей попробовал поговорить с одной такой старушкой и стал задавать ей вопросы, что разрывали его душу. Не зная Священного писания, он спрашивал, как может спрашивать далекий гость, больше всего желающий разобраться в неизвестных ему порядках чужой страны. Но вместо ответа раздался залп отборной брани, такой неистовой, что редко услышишь даже на взбудораженном рынке. Не успевший подготовиться к такому, Сергей простоял весь разговор на одном месте, боясь пошевелиться от стыда, когда на крики старухи быстро собрались ее подруги и принялись продолжать все вместе, единым сплоченным хором, пока случайно проходящий мимо священник не успокоил их торопливым жестом, преложив Сергею поскорей покинуть монастырь.
С тех пор здания церкви вызывали у него лишь желание смотреть на них издалека, куда не способен долететь простой человеческий голос. Сергей позволял себе входить только в те храмы, что давно отданны под музей и не действуют. Один неосторожный разговор навсегда возвел стену между ним и блистающим красотой Богом, молча возвышающимся на иконостасе и позволяющим в своем доме жить и процветать истинной нетерпимости. Сергей не понимал этого и твердил всем, что стоит найти другого Бога, чтобы тот мог по справедливости править миром, не разъединяя, а сплачивая своих сыновей и дочерей, разбросанных по отдельным квартирам и отдельным материкам. Только не было такого Бога, и все чаще Сергей замирал посреди жизни, погружаясь в неразрешимый спор между мечущимся собой, ищущим опору в существовании, и уверенным молодым человеком, давно разъяснившим все темные вопросы любой неразрешимой науки.
- Ты с нами? - вдруг спросила его сестра умершего, с которой он раньше так и не удосужился познакомиться.
В ответ Сергей тихо кивнул и молча взял протянутую ему свечку.
В церковь он все же вошел. Самым последним, когда остальные уже обступили заговорившего священника, как экскурсанты неровным полукругом обступают старого экскурсовода, рассказывающего интересно, но давно потерявшего внятный голос от старости.
Казалось, высокие арки свода вбирают в себя все звуки, присущие обыкновенной жизни, выветривая их сквозь отливающие серебром и золотом образа святых, оставляя внутри один легкий треск сгорающих свечей. Ослабевший от тепла воск сгибался под собственной тяжестью, выписывая неровные мягкие дуги, но продолжая гореть с одного конца, и заботливые руки едва заметных служащих быстро отправляли его в маленький незаметный ящик, аккуратно втиснутый в темный угол.
Сергей стоял в стороне и смотрел на огонь. Живые язычки, строгие и ровные, совсем не похожие на те, что бушевали в настоящем костре, где простор впитывает в себя немыслимые протуберанцы, они все равно тянули к себе скромной глубиной, запрятанной под опрятный абрис, нарушаемый иногда только выстрелом сгоревшей пылинки.
Многие плакали, слушая монотонный голос священника и вспоминая того, кто больше не появится среди них. Раб Божий уже покинул мир, оставив здесь одно обезображенное недвижимостью тело, и все слова неслись ему вслед, подогреваемые надеждой, что будут услышаны. Но Сергею казалось, что все окружающие играют в молитву, как в игру, у которой результат слабо зависит от умения и усердия игроков. Виртуозное мельтешение рук сдающего всегда сводит на нет усилия остальных игроков, сколько бы знания не скрывалось за их напряженными лицами. Все соблюдают правила и добротно отвечают красной картой на красную, а черной на черную, но от этого не прибавляется выигрыш. Крапленые карты всегда приходят на руку тому, кто разбирается в сложной системе тайных знаков, остальным же достаются одни только объедки с барского стола.
И иногда слабоверные искренне помогают хитрецу в такой игре, веря, что служат добру, они затягивают все новых и новых несчастных в круговорот обмана, внушая им надежду на чудесное обогащение в конце. И в этой кутерьме только сам обманщик, если, конечно, он настоящий профессионал, сидит молча, предоставляя выступать и трудиться другим.
Больше всего Сергею хотелось крикнуть священнику: "Ты лжешь!", но тот лишь старательно выводил свою роль, выучив, наконец, имя, и придираться к нему было, все-таки, не за что. Он не виноват, что его так научили, тем более, что заученные слова приносили успокоение многим, приходящим в храм полными отчаянья и уходящим ободренными. Поэтому Сергей просто тихо стоял в стороне, держа в руках тлеющую свечку, и не решался поднять глаза, чтобы не увидеть изображения, слишком правдивые среди всеобщего обмана. За сверкающими серебром и золотом окладами виднелось страшное чувство, недоступное простому смертному и выталкивающее его в глубокую пропасть оторванности от настоящего спасения, возможного лишь для тех, кто мог смотреть на других свысока, глазами, впитавшими в себя неземную мудрость.
Служба продолжалась почти час, и лишь потом Сергей смог первым выскочить на свежий воздух, все еще сжимая в кулаке огарок потухшей свечи, плавящийся от теплоты ладоней, взмокших от напряжения. Стройная прямая палочка смялась в неровный шарик, катающийся в сжатой ладони и мучительно напоминающий что-то такое, чего никак не удавалось вспомнить, словно мягкая кожа ладони однажды запомнила прикосновение круглых боков и сохранила это воспоминание, несмотря даже на несовершенность разумной памяти, начисто вычеркнувшей подобный эпизод из бывшей действительности.
От шарика и этих воспоминаний по всей руке, как электрические колебания, пробегали волны теплоты, сводящие судорогой суставы, лишая их движения, как застывшая глина останавливает поток гипса, чтобы тот смог принять форму замысловатой статуэтки, которую потом задрапируют в драгоценную фольгу и выставят на продажу в ювелирном салоне.
Вслед за Сергеем вышли все остальные, сопровождая гроб, который поставили обратно в автобус. Все расселись вокруг него, с трудом впихнувшись на маленькие сидения, потому что желающих проводить усопшего в последний путь стало гораздо больше. Сергей не стал лезть вместе со всеми, а поехал на кладбище сам по себе, добравшись туда как раз вовремя. Автобус только подъехал, и гроб, поставленный на каталку, медленно везли к черным дверям. Они услужливо распахнулись, пропустили внутрь всех желающих и закрылись, отгородив одно тело от пахнущего свежим ветром мира. Через неделю родственникам отдадут маленькую урну, где совсем не останется человека, только символ. Тот самый символ, что всегда оставался единственным предметом поклонения не терпящего над собой никакой власти еще живых людей.
По указанию женщины-служащей все собравшиеся по одному подошли к мертвому и поцеловали его в лоб, и лишь Сергей остался недвижимым позади, прижавшись спиной к косяку. Не дождавшись конца церемонии, он вышел на улицу и медленно побрел по аккуратным дорожкам, проложенным среди могил, сбросивших с себя снежное одеяло и выставившихся под солнце черными земляными боками. На большинстве из них еще не успели навести весенний порядок, и кольца старой, ржавой проволоки от вечных цветов, пролежавших в снегу всю зиму, перемешанные с массой когда-то разноцветных тряпок, создавали странный уют разрушения. Кладбище казалось настоящим и живым, еще не прикоснувшимся к правилам жизни. Живая, напитанная влагой земля еще не хвасталась зеленым ковром, прореженным бросающимися в глаза цветами, а кресты еще не сверкали новой краской или лаком - все было как раз таким, каким должно быть в царстве последнего прибежища ушедшего из жизни человека. Сколько бы живые ни старались придать ему облагороженный вид, им никогда не переиграть природу, и та всегда разделит радость жизни, среди пышных трав и деревьев простора, и печаль смерти, укрытую ровными холмиками с чахлыми деревцами, чьи корни выпячиваются наружу, не опускаясь в землю, зараженную разложением.
Среди могил Сергей увидел странного человека, замершего в неестественной позе прямо посреди дорожки, словно он медитировал там, где редко кто отважится это делать. Человек не обратил никакого внимания на прошедшего мимо юношу, целиком погрузившись в собственные мысли. Сергей поспешил пройти мимо, но стоило ему скрыться за ближайшем поворотом, как перед глазами вновь возникла странная живая фигура. Перебежать с места на место быстрее Сергея странный человек не мог, но новый был слишком похож на того, кто остался сзади. Теперь пройти мимо просто так было уже невозможно. Все странное всегда приковывает к себе внимание, и оторваться от него, когда нечто само лезет в глаза, становится невозможно. Сергей медленно подошел к человеку, бывшему сейчас впереди.
Одетый во все черное, тот смотрел на мир закрытыми глазами и раскачивался, как будто внутри него звучала музыка, слышимая ему одному. Сергей очень осторожно коснулся рукой длинного развивающегося плаща. Ему хотелось убедиться, что перед ним действительно живой человек, но тот перехватил движение и заговорил первым, отстраняя руку уверенным голосом. Хотя в фигуре не дрогнула ни один уголок раскинувшейся ткани, и человек по-прежнему остался на прежнем месте с сомкнутыми губами и закрытыми глазами, до Сергея явственно донесся голос, и голос этот точно мог исходить только от странного человека:
- Не стоит меня трогать без лишней надобности, тем более, для того, чтобы удостовериться, что меня здесь нет. Достаточно и итого, что я уже давно жду.
- Меня?
- Тебя, раз именно ты меня заметил. - Человек немного помолчал и продолжил, - на самом деле, я не имею понятия, ради кого мне пришлось сегодня целый день изображать из себя статую, но раз это был ты, будь добр не артачиться. Ты должен был появиться здесь уже давно.
- Извините. Пробок много. Автобус застрял.
Черный человек ничего не ответил на это, а только вдруг ожил. В одно мгновение он перескочил от полной бесчувственности к такой резкости движений, что недоступна простому смертному, привыкшему отвечать головой за каждое свое движение, и иногда получать оплеухи за что-нибудь лишнее. Руки человека задвигались, как два сумасшедших существа, никак не связанных друг с другом и очень тяготившихся, что между ними втесалась какая-то субстанция, активно мешающая полной свободе. Они замерли лишь на миг, в течение которого человек успел пожать онемевшую руку Сергея и представиться:
- Степан.
Он больше ничего не сказал, а лишь потащил Сережу за собой, крепко держа его за руку, хотя делать это непрерывно ему было очень сложно, но движения сумасшедших рук как будто упирались теперь в неподвижное препятствие, и с ним приходилось до времени считаться.
"Я должен ему сказать, что меня зовут Сережа", - думал тот про себя, совсем не сопротивляясь. Ему казалось, что через секунду неизбывный страх парализует ноги, и он вместе с провожатым рухнут на грязную землю. Но страх каждый раз отступал, и вдруг стала таять кругом земля, медленно поднимаясь вверх и захватывая идущих в свой плен. Правда, она больше не казалась черной и жирной, переполненной расплакавшимся снегом. Приближаясь к глазам, земля становилась легкой и белесой, словно пропадало из нее все, что заставляло склеиваться вместе миллионы миллионов песчинок.
Потом земляной свод сомкнулся над головой Сергея, и он в одно мгновение провалился в глубокий колодец, у которого одна стена была разрыта неровными ступенями. Сережа старался шагать по ним, но нога каждый раз соскакивала, и он проваливался все ниже, уже с трудом сдерживая свое падение. Провожатый, по-прежнему, шагал чуть впереди и не поворачивался, пока не втащил Сергея в крошечный подвал со стариком, креслом и горящей плошкой.
Ее неровный свет и смрадный запах коснулись лиц вошедших, и Сергей медленно опустился на землю, задыхаясь и почти теряя сознание. Никто не обратил на него внимания. Старик сидел, замерев в своей вечной позе, а Степан прислонился спиной к лестнице и стал ждать, что будет дальше.
- Я устал, - проскрипел старик, - я больше не могу жить, я больше не могу ждать. И я больше не могу двигаться. Я могу лишь позвать тебя и попросить. Попросить помочь. У нас с тобой есть одно. Одно желание на двоих. Желание создать истинную молитву. И донести ее.
Ничего не двигалось в подземелье. Даже не было дыхания, только трепыхался неслышный огонек, и в тишине казалось, что его переменчивый свет разносится звоном, переливаясь от легкого колокольчика до гигантского набата.
А потом старик разжал кулак, и из него на пол выкатился металлический шарик, тут же заигравший в неровном свете всеми цветами радуги, хотя и очень блеклыми во мраке могилы.
- Возьми его. - Снова сказал старик, - и они быстро тебя найдут. Я прервал цепь. А теперь хочу все вернуть. Только по-новому. Чтобы он, действительно, проснулся.
Он дернулся всем телом и вдруг заговорил быстро и уверенно:
- Обещай мне, что они не втащат тебя в свой круг. Обещай мне, что ты станешь тем, кто разбудит Бога. Обещай мне, что передашь ему не только о своей утрате, но и о том, что я уже давно желаю смерти. Пусть он, наконец, услышит хотя бы одну молитву. Пусть она будет твоя и моя, ведь должен же кто-то оказаться первым. Я не сумел. Попробуй ты, только возьми себе в помощь Степана.
На этих словах он замолчал и снова замер в своей неподвижности.
Почти минуту все оставалось мертвым. Даже вечно порхающие в любом свете пылинки замерли здесь, пока Степан не подтолкнул Сережу к шару, и тот не сжал его в своей руке.
Они поднялись на ночной простор и вышли из развалившегося дома прямо в лес. Где-то уже совсем недалеко замерли на перерыв тяжелые катки и грейдер, тянущие дорогу до заброшенной деревеньки. Через месяц они обязательно должны были, громыхая моторами, вкатиться между ее перекосившимися домами, чтобы привезти за собой толпу истосковавшихся по дешевому простору дачников. И тогда пропал бы строгий уют древнего дома, и старику пришлось бы искать для себя новое пристанище. Если только, конечно, раньше его молитва не окажется услышанной.
Стволы деревьев обнимали двух путников своими ветвями, заслоняя от них тот скудный свет, что дарила земле ущербная луна.
В этом покое черный плащ Степана полностью сливался с простором, и лишь одно лицо продолжало жить, выделяясь на фоне темноты. Движения рук, все такого же неугомонного, больше не было видно, зато глаза отыгрывались за все остальное. Путь впереди казался бесконечным по самой грани середины ночи, закованной в панцирь темноты. Их давно ждали, но еще не отворились ворота, и двое продолжали идти вперед, натыкаясь на деревья и осторожно обходя проталины, которые заметно красовались на сохранившемся еще в лесу снеге.
Все случилось быстро и неуловимо для глаз. Просто пропали деревья, и впереди их встретила женщина. Весь окружающий мир давно погрузился в ночь, и в ней растворилась черная одежда всех встретившихся. Никто не проронил ни слова. На грани сознания сошлись друг с другом две силы, должные быть противовесами одна другой, но оказавшиеся до ужаса похожими. Настолько сильно, что никто не смог бы их различить. И между ними оказался новый человек, непричастный больше ни к одному из миров. В его руке оказался зажат шарик, и двое посвященных встали вокруг, как немая охрана, и повели Сергея вперед по одним им ведомым тропинкам вокруг миров, связывающим тонкими ниточками громадные расстояния.
Там, куда они пришли, царила зима. Она обрушилась тяжелым саваном прямо на зеленую траву, покрывая ее целиком. Некоторые травинки пытались бороться с гнетом снега, но все было бесполезно. Тяжесть придавливала их к земле, и валящие хлопья моментально засыпали сдавшихся борцов. Деревья старались сберечь свои тяжелые от листвы ветви и, сколько могли, сбрасывали снег, даря его порывам ветра, но следующие порывы приносили им новые страдания, и многим пришлось обломиться, чтобы спасти хоть кого-то, потому что те, что падали сверху, отряхивали своих нижних собратьев.
И посреди снежной пустыни сидел спящий Бог. Трое подошли к нему, оставляя глубокие следы в рыхлом еще ковре. Сергей шел впереди, а сзади, взявшись за руки, Маша и Степан. Они увидели друг друга первый раз в начале путешествия, и вдруг почувствовали, что слишком много общего оказалось у двух людей, одинаково вырванных из нормальной жизни и не имеющих больше возможности туда вернуться. Путь к Богу для них был единственной возможностью побыть вместе, даже не узнавая имен идущего рядом. И вот теперь путь этот был завершен. Им больше нечего было здесь делать. Им следовало возвращаться. Каждому в свою могилу, запрятанную слишком далеко под землю, чтобы солнечные лучи когда-нибудь растопили лед, обложивший забранные у них души. Они шли все медленнее, отставая от Сергея, и в конце концов, совсем остановились, предоставив тому делать все самому.
Снег залепил им полы плащей, и те замерли тяжелыми колоколами, окружая застывшие тела. Мечущиеся снежинки колотили по ним и отскакивали, как от брони, оставаясь только на непокрытых волосах.
А Сергей подошел к Богу и тихо тронул его за плечо.
Я проснулся тогда, когда должен был проснуться. Во сне было многое, но еще больше оставалось наяву. Томное солнце старалось пробиться сквозь сплошной снегопад, но распадалось на множество едва сверкающих осколков. Я не испытывал холода, хотя должен был замерзнуть, и я не испытывал никакого страха, хотя многое раскрылось мне во сне, рождающем миры и творящем судьбы многих людей. Трое из них стояли сейчас передо мной. Один совсем рядом, и двое чуть поодаль, сцепившись между собой руками.
Все они были скованы моим пробуждением. Все они ждали божественного чуда, а видели скромного и худого человека, лишенного торжественного сияния. Все они жаждали попасть в рай, где всегда светит счастливое солнце, а попали в страшную пургу, убившую все живое на моей планете. И все они хотели сказать мне самое сокровенное, но не знали, как это сделать.
Я тоже не знал, что мне стоит делать. Я слишком много спал, и слишком редко просыпался, чтобы почувствовать, наконец, что проснулся окончательно. Хотя точно знал, что именно так и случилось.
Отныне порядок в моем мире должен был измениться. Все, без исключения, потому что в него возвращался хозяин, бывший в слишком долгой командировке. За радостью творения я забыл, что следует всегда помнить о насущном и не отпускать собственных детей гулять без присмотра.
- Дай, - как можно ласковее я обратился к юноше, стоявшему прямо передо мной.
И он робко протянул мне шарик, изменивший жизнь многих людей. Я сжал его в своем кулаке, и вспомнил, сколько прошло времени с тех пор, как в злом помешательстве я выкинул его, отправив гулять по создаваемым мною мирам.
Холод вечного металла пробежался по моему телу, и я разжал пальцы, выпуская его на свободу.
- Пусть летит, - сказал я, провожая глазами мыльный пузырь, поднявшийся с ладони и устремившийся в безумном порыве вверх в расступившиеся для него небеса, - может быть, он вернется к тому, кто послал его на землю, и тогда у меня тоже появится заступник, а пока придется все делать в одиночку.
Мне стоило многозначительно помолчать, чтобы дать слушателям почувствовать все величие момента, но я не стал молчать. Мне это было неудобно, я говорил дальше, думая лишь о следующей фразе, потому что все они рождались в моей голове спонтанно, как фрагменты уже написанного романа, забытого когда-то давно, и живущего в памяти безо всякого контроля. Где-то в той кладовой, куда слишком редко заставляет заглядывать обычная жизнь:
- Я знаю ваши мечты, ведь я все же Бог, поэтому можете считать, что вы прочли свои молитвы. И не только свои. С этого дня среди мороза я почувствую все то, что попросят рожденные моей волей. Спасибо, что разбудили меня, я уже выспался, надеюсь, что навсегда.
Заметив радость в глазах мальчишки, я, стараясь говорить как можно мягче, обратился прямо к нему:
- Извини меня, но я не могу воскрешать умерших. Я могу только сделать, чтобы им было хорошо. К сожалению, и у меня есть границы. Не знаю, есть ли еще кто, у кого их нет, мне он неведом. Прости.
Сережа ничего не ответил. Он лишь пожал плечами и пошел туда, где его уже ждали друзья за накрытым столом в память замечательного человека. А я посмотрел на мужчину и женщину, замерших в своих робких объятиях, когда только пальцы, пульсируют потоком крови, передавая скрытые чувства. Они имели право получить целый мир на двоих, но я все же вернул их домой, туда, где среди шумящих тополей на старинной аллее так приятно побродить вдвоем, чувствуя себя одинокими среди людского водоворота. Я же не мог лишить их такой возможности.
Когда все покинули меня, и солнце растопило снег, освобождая из-под него траву и деревья, я вернулся на прежнее место и закрыл глаза, но сна больше не могло быть, поэтому через мгновение за неисчислимое количество километров от меня от случайной искры неисправного бульдозера вспыхнул старый, ветхий, перекошенный домик, и сколько ни суетились вокруг перепуганные рабочие, он выгорел дотла.
Могила должна стать могилой даже тогда, когда ее заменяет жертвенный огонь.
А через месяц, чтобы не портить вид перед комиссией, принимающей готовую асфальтовую дорогу, остатки дома разобрали и забросали свежей землей.
Я уж позабочусь, чтобы на этом месте никто и никогда ничего не построил. Пусть там останется пустырь. Это-то мне совсем несложно. Как несложно подарить нетронутый цветущий мир монахам, чтобы они больше не теснились между пространствами, да и не подглядывали оттуда за мной. Все-таки, у них и девушки есть, а я как сидел голый, так и не собираюсь одеваться. Незачем мне это. Так у получилось, что я Бог. Я не виноват.