Снега на улице было слишком много. Временное забытье уборочных машин, сметенных с дорог непогодой и мирно дремавших на обочинах, чтобы заняться своим делом только тогда, когда прекратится снегопад, за один вечер неузнаваемо преобразило город. Люди покинули улицы город, отгородившись от них тусклым светом окон, блестящим на проносящихся мимо снежинках, и совершенно не освещающим тротуары. Люди включали и выключали этот свет, устраивая свои домашние дела, а город становился похожим на огромного ежа, у которого на конце каждой из иголок привешено по лампочке, вспыхивающей или гаснущей по прихоти неведомых порывов животного. Взлетев над ним, можно было наблюдать разливающееся перемигивание и стараться уловить в нем скрытый сигнал, но продырявленное тяжелым снегом небо оставалось пустым. Никто не хотел придти в него и осветить спрятавшихся по квартиркам людей.
Бывшие когда-то единым стадом, готовым идти за своим пастырем в самое пекло, человеки забыли свои лучшие времена и превратились в тараканов, бессмысленно бегающих от кормушки до щели, где их уже никто не может достать. Правда, они оказались умнее тараканов и сами стали посыпать свои щели всевозможными ядами, чтобы, проявляя чудеса выживания в невозможных условиях, привыкать к ним и плодиться, занимая все новые и новые пространства. Многомощные моторы продлевали им жизнь, отгораживая от больного мира, переделывая то, до чего могли дотянуться, и все равно никак не выпуская за его пределы, находиться в которых становилось с каждым днем все труднее и опаснее.
Отрываясь от подоконников, распахнутых в пустоту окон, самые смелые и недовольные пытались покинуть надоевший и неуютный мир, но тот притягивал их своими щупальцами с такой силой, что от несчастных не оставалось почти ничего, и лишь тонкая струйка крови продолжала жить, пробивая себе русло в тающем снегу. Потом и она застывала, растворившись в микроскопических колючих айсбергах. Человек все же добивался своего, он исчезал из мира, но не получал освобождения; раздробленные кости цеплялись за землю, как запутавшийся якорь за мусор на дне, и не отпускали душу самоубийцы, оставляя ее на вечные муки прикованной к реальности.
У других не хватало сил лишить себя жизни, и они навечно затихали перед мерцающими телевизорами, обрастая с каждым годом миленьким жирком, обволакивающим живот и распрямляющим извилины мозга, все больше и больше отвыкающего думать. Снег для них не был в радость. Они глядели на непогоду за окном с выражением брезгливого недовольства и вполне резонно объясняли себе, что разгулявшаяся стихия лишила их радости привычного обывания, и теперь надо ждать, пока буря уляжется, чтобы вернуться к спокойному существованию. А снег все валил и валил, не обращая внимания ни на кого, потому что резвящиеся снежинки чувствовали, что недолго им еще придется плясать, через пару дней, так же неожиданно, как и снегопад, грянет над городом оттепель, и потекут по улицам мутные ручьи, и зима, владевшая старыми каменными просторами человеческого жилья, отступит, притаившись и дожидаясь своего часа, когда снова можно будет развернуться и вдоволь насладиться собственным холодом.
Если бы снег выпал днем, он смог бы стать игрушкой для человеческих детей, не желающих мириться ни с какой непогодой и всегда готовых радоваться, решая на свежем воздухе понятные только им проблемы. Отяжелевшие ветки редких парковых деревьев скрывали бы их от бдительных взглядов взрослых, высовывающихся из окон и желающих контролировать любой шаг своих ненаглядных, но кругом царила ночь, и падающий снег оставался пушисто-ровным, как будто скрывал под собой не вечную грязь асфальтового тротуара, а прелести заснувшей на зиму настоящей земли.
За городом тоже валил снег, но там он казался совсем другим. Чернота выхлопов не касалась его, и снежинки падали вниз свободно и редко, наслаждаясь своим падением и растягивая мгновения полета. Внизу их ждали мягкие ветки деревьев, хоть и потрескивающие под тяжестью, но довольные закрывшим их ватным одеялом.
Над городом же порывы ветра гнали тонны замерзшей воды вниз с остервенением, словно старались разбить их прекрасные кристаллические кружева сразу о все острые углы, что понастроили здесь люди. И под этими колючими уколами на землю спускался Сон. Он возникал где-то в глубине неба и рвался вниз, обретая уверенность с каждым мгновением, чтобы, достигнув земли, раскинуться над ней настоящим королем. Но он не хотел подчинять себе людей, просто теперь наступило его время, и длинные минуты до рассвета Сон желал провести так, как хотелось только ему.
- Здравствуйте, - говорил он тем, кто хотел его слышать, - я пришел сюда немного порезвиться.
- Здравствуй, - отвечали ему некоторые.
- Я ненадолго, - продолжал Сон, - я только немного погощу и уйду, а вы встанете и пойдете на работу.
- Спасибо, но лучше мы еще потешимся в постели. Работа не убежит, а мы уж попользуемся тобой до самого конца. Можно?
- Конечно можно, только я лишь с виду такой добрый, а так могу и кошмар нагнать. Мне-то все равно, а вы все убежать от него стремитесь.
- Конечно стремимся, он же злой!
- Да не злой он. У него жизнь такая, он просто по другому не умеет. Вы же сами его кормите своими страхами и переживаниями, а ему и радость. Кушать-то каждому хочется.
- Кушать можно по-разному. Главное, людоедством не заниматься, а твой кошмар так и норовит кого-нибудь слопать.
- Простите его, он по другому не умеет.
- Вот так всегда - простите... простите... а потом как шарахнет по голове, целый день потом очухаться не можешь.
- Тогда не спите.
- Да не умеем мы.
- Тогда не просыпайтесь.
- А жить тогда как? Жизни во сне нет. Сон - он мертвый, только пробуждение живо.
- Ну, спасибо и на том.
Сон не обижался, он давно привык незаметно кружить вокруг и быть настоящим правителем, таким, кого никто никогда не видит, зато чувствует в любую секунду. И лишь приближающееся утро могло заставить его сжаться в комок и улететь далеко-далеко, оставив в тех, кого он коснулся, воспоминание о том, чего нельзя описать словами, потому что их грубая структура легко разрушает неуловимую пелену сонного царства. Кажется, ты говоришь точно то, что видишь перед собой, но не ограненные углы произнесенного текста не показывают и сотой доли описываемых образов. Покинутый Сном город медленно просыпался, стряхивая с себя оцепенение, и вырывался из тесных квартир на засыпанный снегом простор.
Голосистые прорабы в ядовито-желтых накидках, натянутых прямо поверх ватников, успели уже завести свою технику, и такие же желтые комбайны ринулись на стену снега, безжалостно разрушая его непорочность. Грубые ковши сгребали его в громадные кучи и закидывали на подъезжающие машины, торопящиеся свалить свой груз куда-нибудь подальше от людских глаз. От такой грубости снег чернел и сжимался в плотные куски, забывая, что совсем недавно он еще был приятным и пушистым зверьком, ждущим, как растворятся двери, и сонные прохожие сделают по нему первые шаги, оставляя за собой глубокие следы.
Любители кататься по городу на машинах с трудом в это утро узнавали в снежных холмах свои автомобили и долго еще махали вениками и щетками, придавая железным коням приличествующий им вид. Потом все разъезжались, и вытоптанный, изуродованный двор снова затихал.
Он тоже был не в обиде. Построенный человеческими руками, отгороженный от мира кусочек пространства имел смысл только в присутствии людей, становясь без них всего лишь глупым подобием свободы, ограниченным высокими стенами. Без людей ему бы пришлось ждать сотни лет, пока рассыплются в пыль строения, и он вольется в простор мира, а так - его любили и за ним ухаживали, считая хорошей альтернативой тесной и ограниченной квартире. Предпочитая свободе простора свободу тыкаться в стены на каждом шагу, город существовал испокон века, меняя лишь материал, из которого стены были сделаны.
Один Ветер чувствовал себя легко в лабиринтах домов. Лихие повороты, выписываемые им, завораживали и приносили истинное удовлетворение шальному гуляке. Его радовали и снег, и солнце, но по большому счету, он легко бы обошелся и без них, и вообще безо всего, только бы никто не посягал на его способность летать там, где он захочет. Люди, старающиеся скрыться от его наскоков, так же были глубоко безразличны Ветру. Слишком мелкими казались они по сравнению с целой планетой, которую он мог объять своими крыльями. Больше всего ему было интересно с облаками, огромными клубящимися комками, иногда беспрекословно послушными его воле, а иногда восстающими против нее. И в такие дни в небе завязывались настоящие сражения, из которых Ветер не забывал каждый раз выходить победителем. Наверное, он был самым свободным в этом мире, где каждого связывали тысячи невидимых нитей обязательств, но, скорее всего, и с ним кто-то мог обойтись грубо и бесцеремонно, просто Ветер умело скрывал такие моменты от любого наблюдателя.
* * *
Архип помнил свои городские переживания с самого детства. С тех пор, как ему показалась волшебной кладка кирпичей в соседнем доме, сделанная еще до революции. Она была такой необычной, что, встав лицом к самой стене и посмотрев вверх, можно было почувствовать себя похороненным в глубоком колодце, созданном неведомыми мастерами. И где-то высоко над стеной всегда проплывали свободные облака. Пока Архип был маленьким, они казались ему только пушистыми игрушками, но с каждым годом свобода ватно-голубого полета становилась все более захватывающей. Молодой человек мог часами стоять, застывая перед каменной стеной и исчезая из окружающего мира. Даже тогда, когда его родители переехали на другую квартиру и перевезли туда сына, он очень часто, сбегая с уроков, приезжал к одному и тому же дому и стоял, задрав голову. Облака плыли перед ним и всегда манили своей недостижимостью.
Никогда почему-то небеса не встречали Архипа непогодой. Отливающие серебром белые облака на лазоревом фоне ровно летели над головой, скрываясь за стеной, но тут же уступая место новым, стремящимся предстать перед юношей, готовым забыть все на свете ради какой-то свободы, непонятной никому, даже ему самому. Противные черные дождливые тучи никогда не появлялись здесь, наверное, потому, что низкий полет их перегруженного чрева никак не мог порадовать свободой. Они двигались вынужденно, подчиняясь тянущей силе ветра, тогда как белые облака летели сами, создавая, казалось, завихрения за своей кормой.
Но сколько Архип не думал над собственной жизнью, сравнивая ее с жизнью облаков, он никак не мог нащупать чего-то важного, что настоятельно тащило его в эту точку пространства. Мысли путались у него в голове и раздувались, словно воздушный шарик, тянущийся к небу как к своему родному дому. И уловить смысл этих разбегающихся устремлений не удавалось, они исчезали раньше, чем разум успевал "обработать" поступающий сигнал, и только крошечный след постоянно тревожил воображение молодого человека.
Он, как сумасшедший, носился по всему городу в поисках каких-либо следов, могущих натолкнуть его на собственную свободу. Но представления об этой самой свободе никак не уживалось с тем, что Архип видел вокруг себя. Простые прохожие ввергали его в тоску, выхода из которой он искал у каменной стены, уходящей в небо, но тоска не проходила, и Архип снова бежал по городу, и снова пытался в задерганных прохожих найти хотя бы одного, кто своим видом отличался от остальных, но глаза выхватывали из толпы одних только чудаков, общаться с которыми казалось страшно неприятно.
После ночного снегопада дворники не успели еще расчистить угол дома, и там красовался громадный сугроб, образовавшийся из миллионов снежинок, сцепившихся друг с другом и застывших волнистым покрывалом. Архипу пришлось безжалостно разрушить их покой, пробив глубокие следы прямо до самой стены. Никогда еще он не подходил к ней так близко, как сейчас. Наверное, преодоление сопротивления стонущих снежинок заставило человека двигаться до предела, до тех пор, пока он лицом не почувствовал холод промерзшей стены. И лишь тогда Архип взглянул на свои любимые облака. Но прямо из угла вид оказался совсем непривычный. Сходящиеся неровным конусом каменные стены закрыли почти все небо, оставив маленький кусочек, в который не могло уместиться ни одно, даже самое крошечное, облако.
Несколько минут Архип простоял пораженный, не двигаясь ни на сантиметр. Он, конечно, мог отступить и увидеть перед собой привычную картину, но продолжал стоять, думая только о том, как мало, оказывается, надо сделать, чтобы любимая и желанная свобода превратилась в тюремный каземат, потому что стоящая у него перед глазами картина была больше всего похожа именно на каземат с крошечным окошечком под самым потолком. От чьего-то неосторожного движения в высоте вдруг сорвался снежный комок и мягкой колючей пеленой накрыл лицо Архипа, оттолкнув его от стены и заставив выскочить из угла, яростно отряхиваясь и сплевывая забившийся везде снег.
Снежный ожег в один миг преобразил юношу. Как когда-то сказочный Кай, поймавший глазом осколок зеркала, Архип вдруг почувствовал, что с этой минуты он может быть только очень жестким человеком. С прошлой задумчивой расслабленностью отныне было покончено. Одернув куртку, он уверено зашагал вперед, прекрасно зная, что теперь следует делать. Придя домой, он бросил куртку на тумбу в прихожей и, сняв ботинки, сразу же направился к отцу, который в это время аккуратно раскладывал на своем письменном столе принесенные с работы проспекты. На следующее утро отцу предстояло выступать с докладом, и весь вечер он собирался посвятить подготовке, но ворвавшийся вихрем сын разом оторвал от всех занятий.
- Пап, послушай, я хочу изменить мир.
Так прямо сразу и безапелляционно. По-другому Архип больше разговаривать не мог.
- Хорошо, - ответил отец, только, если можно, поподробнее, пожалуйста.
Архип наклонил вперед голову и, глядя в пол, произнес, точно выговаривая каждую букву:
- Мне не нравится окружающий мир. Я хочу его изменить, потому что людям дано слишком мало свободы.
- Многим не нравится наш мир, и многие хотят его изменить. Только до сих пор все подобные попытки оказывались безрезультатными.
- Я знаю, но я не стану повторять ошибок других. Я сделаю все по-своему.
Отец поймал взгляд сына, готового броситься в бой на любого, кто станет ему противоречить, и тихо ответил:
- Я не собираюсь тебе мешать, только позволь мне оставить при себе сомнения в успехе твоих начинаний.
Сын ничего не ответил. Он не хотел спорить, решение уже жило внутри него твердым камнем, от которого было нельзя никак освободиться, если только не разорвать себе грудь, чтобы камень вывалился оттуда вместе с последними каплями жизни. Но путь к задуманному был еще очень далек, и предстояло немедленно начать его, чтобы успеть хоть что-нибудь сделать за отведенную крошечную человеческую жизнь.
- Я хочу только сказать, - все так же твердо продолжил он, - что должен уйти из дома. Мне надо многое сделать.
Отец даже опешил от такого заявления.
- Послушай, - заговорил он, как-то мелко перебирая слова, стараясь привести в порядок разлетевшиеся от неожиданности мысли, - я, конечно, понимаю, что громадные цели требуют громадных усилий, но при этом совсем необязательно уходить из дома. Тем более, что решая даже самые важные проблемы, никогда нельзя забывать о всяких мелочах. Например, о том, что мать твоя будет очень волноваться. И никакие объяснения ее не успокоят.
- Ну и что? - дерзко возразил Архип и, развернувшись на каблуках, вышел из комнаты.
Брать ему с собой было нечего. Только то, что имелось при себе. Все остальное должно было придти потом. В этом Архип был уверен твердо.
На улице, словно провожая то ли его, а то ли недавний снег, хлестал противный весенний дождик. Капли падали на отяжелевшие сугробы и пробивали в них ровные круглые бреши, отчего улица стала похожа на старый дуршлаг, куда высыпали плохо проваренные макароны, истекающие жирной и противной водой. Ветер совсем угомонился, и тяжелые капли проносились вниз абсолютно отвесно, вонзаясь в землю под прямым углом и рассыпаясь на миллионы искрящихся осколочков от всякого твердого предмета, выступающего из-под снега. Вокруг таких мест образовывалась крошечная радуга, робкая и дрожащая, но все равно радующая глаз ярким контрастом с серостью тротуара. Грязь никак не могла запятнать ее, постоянно пролетая насквозь, но свое черное дело она все-таки сделала. Вместо радостного перелива, улица светилась ужасными и почерневшими отражениями, бывшими когда-то настоящей волшебной красотой. Люди наступали прямо на эти радуги, даже не замечая, что гибнет у них под ногами. Всем бегущим под дождем хотелось поскорее скрыться от очередной погодной напасти, и они поднимали воротники и натягивали промокшие шарфы, чтобы отгородиться от мира, не видя больше в нем ничего, кроме своей собственной непогоды, одной на всех, но становящейся личной для каждого, кого она касалась своим промокшим крылом.
Архип среди такого разочарованного бега двигался медленно и с достоинством. Аккуратно переступая радуги, он старался передать каждой из них частичку своей уверенности в будущем, и радуги благодарно вспыхивали за его спиной посвежевшими красками. День уже подходил к концу, когда юноша вдруг первый раз остановился прямо посреди тротуара и, пропустив мимо себя нескольких прохожих, поднял голову к небу. Прямо над ним громоздились, наползая друг на друга, тяжеленные тучи, слегка освободившиеся за целый дождливый день от своего содержимого, но все еще полные противной холодной влаги. Никакой свободы в них не чувствовалось, и Архип, внимательно следя глазами за тучами, чтобы не оторваться от реальности, принялся обдумывать детали своего плана.
Заставить толпу людей хотя бы немного соблюдать закон невозможно. А без закона, который впитывается в подложку сознания до такой степени, что становится незаметен, никакой настоящей свободы достигнуть невозможно. Значит, следует найти способ сделать закон всеобъемлющим и всеобязательным. Следует завести гроссбух на каждого человека и скрупулезно записывать в него все поступки, сделанные им на своем жизненном пути. И каждый поступок моментально должен нести за собой какую-либо реакцию. Забылся на секунду и сделал что-нибудь, например, раздавил без нужды Тварь Божию, так получи сразу такую сердечную боль, что небо с овчинку покажется. Только без последствий, просто укол, все. Для памяти. Пару дней непрекращающейся боли, и любой, даже самый неуступчивый, начнет ходить аккуратно, боясь за самого себя.
Жалко лишь, страх - это не свобода. Тот самый страх, что может заставить человека остановиться на грани, никогда не сможет стать свободой, и никогда не подарит свободу боящемуся человеку. Страх может лишь дисциплинировать толпу, чтобы нормальный человек больше не терялся в ней, как тонущий пловец, а мог спокойно жить так, как ему подсказывает совесть. И те, кто выживут в таком прессинге, кто сможет построить свою жизнь, чтобы не получать наказания, дадут миру тех людей, кто произведет на свет через несколько поколений по-настоящему свободных людей, у которых не возникнет проблем с выживанием в жестоком мире постоянного наказания.
- Эй, Ветер! - крикнул вдруг Архип в вышину, - ты здесь?
- Конечно, - шелестом пронеслось у него над головой, - куда я денусь.
- Здравствуй.
- Привет, чего хотел?
- Разговор есть.
- Знаю я твой разговор, не ты здесь такой первый, и не ты последний.
- И я знаю, что ты знаешь. Мне только помощь нужна, поможешь?
Ветер вдруг захохотал резкими порывами, и сквозь них до Архипа донеслась его последняя фраза:
- А чего бы мне не помочь. Мне все равно делать нечего. А так хоть какое-то развлечение.
- Спасибо, - совершенно серьезно ответил Архип и побрел дальше по улице.
Он шел до тех пор, пока не уперся в один из новых высоченных домов. Построенный из одинаково облупившихся стенных панелей, этот дом при всем своем желании никак не мог заменить тот, который так полюбился молодому человеку. Его стены никогда и никому не могли бы показаться красивыми, зато скрытые за ними квартиры изо всех сил старались поразить любого, кто взглянет на них со стороны.
- Эй, Ветер! - снова позвал Архип.
- Чего?
- Посчитай-ка, сколько людей сейчас в этом доме.
- Минутку, - Ветер в одно мгновение неожиданными сквозняками пронесся по всем квартирам, умудряясь пролезть даже в дорогие, герметически закупоренные окна, и вернулся, - семьсот четыре человека.
- Спасибо, - поблагодарил его Архип и уселся на край тротуара, расчищенный дворниками и утрамбованный сотнями прошедших за день ног. Несколько минут он провел в молчаливой задумчивости, отрешенно наблюдая, как количество людей в доме увеличилось сначала до семисот десяти, а потом снова упало так резко, что стало меньше семиста, но сразу же за этим торопливый мальчишка, опаздывающий с гуляния, восстановил круглое число.
Несмотря на холод начинающейся весны, Архип так и просидел не двигаясь почти полчаса. Он перестал считать людей в доме, освободив свои мысли для тяжелого решения, которое, ему этого очень хотелось, должно было придти откуда-то свыше. Решиться самому на подобное у Архипа не хватало сил, но ничего дождаться он пока не мог. В голове каждую секунду возникали тысячи возражений против задуманного, но большая цель, вставшая перед молодым человеком, покрывала все возражения, тем более, что идеальной победы над толпой не удавалось достичь пока никому и вряд ли когда-нибудь удастся.
Архип не рассчитывал на окончательную победу. Ему только хотелось заставить большинство живущих на нашей планете отказаться от привычной им, но слишком засоренной неправильными поступками, жизни, чтобы меньшинство, одаренное от рождения чувством ответственности перед окружающими, почувствовало настоящую свободу. Свободу жить так, как подсказывало им воспитание, которое вполне возможно передать следующим поколениям. Но в таком случае слишком сильно должна была бы измениться вообще вся человеческая жизнь. Миллионы мельчайших действий, составляющих любое привычное движение самого обыкновенного и отнюдь не злого человека в абсолютном значении можно признать отвратительными по отношению к остальным, но отказаться от таких действий невозможно, потому что они совершаются неосознанно, и несчастные, получая наказание, даже не смогут понять, за что оно было на них наслано. Поэтому Архипу было страшно начинать задуманное. Ему постоянно казалось, что простому человеческому разуму не под силу осмыслить все последствия такого начинания. Для этого требовались супермощные компьютеры, ежесекундно оценивающие миллиарды параметров, и каждый такой компьютер целиком окажется загруженным поступками одного-единственного человека.
А у Архипа была только собственная голова и больше ничего. Хотя, с другой стороны, он уже успел в запале высказать свою мечту отцу, так что вернуться домой безвольно сдавшимся неудачником отныне было невозможно, поэтому юноша резко поднялся и крикнул Ветру:
- Спасибо еще раз. Можно я тебя позову, когда мне понадобится?
- Конечно, - пропел в вышине ветер, - иначе я бы тебе и в первый раз не ответил.
- Тогда до скорого.
Ветер ничего не ответил. Он лишь качнул на прощание ветками деревьев.
Архип тоже махнул рукой и твердым шагом пошел вдоль того самого длиннющего дома, где занимались своими собственными делами семь сотен ничего не подозревающих людей. До него как будто доносилось сквозь стены их копошение, и неприязнь к бесполезно протекающим минутам только вселяла в молодого человека дополнительную уверенность. Ему хотелось действовать, и действовать немедленно. А бессмысленность жизни большинства окружающих его людей, спрятанных за стены, доказывала, что впереди его может ждать одна лишь удача.
Уже почти дойдя до самого конца дома, Архип вдруг остановился и крикнул, не поднимая головы:
- Слушай, Ветер. Скоро ночь. Народа в этом доме слишком много, так что обязательно вечером кто-нибудь станет шуметь и мешать соседям спать. Покарауль, пожалуйста, а если чего заметишь, то пусть эти люди пожалеют о своей невоздержанности. Хорошо?
- Хорошо, - пропел в вышине Ветер, - спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Стараясь не оборачиваться на дом, который он одним своим желанием обрек на беспокойную ночь, Архип растворился в темноте, думая теперь лишь о том, что у него не было ни копейки денег, а есть хотелось уже давно. До этого все мысли юноши вертелись вокруг его грандиозного предназначения, но теперь вдруг напомнила о себе его простая человеческая плоть, от которой он только что желал отказаться. Желание съесть чего-нибудь все же оказалось сильнее, и Архип, страшно уставший от переживания своего перерождения, шагал вперед, проваливаясь в сугробы и чуть не плача от разочарования. В конце концов, он забился под лестницу темного проходного подъезда и взмолился, чтобы на него снизошел Сон и скрыл под своими крылами муки усталой плоти.
Архип не услышал никакого ответа, потому что Сон не умеет разговаривать с нормальными людьми. Он может с ними встретиться только за той гранью, которую преодолевает по его прихоти спящий. Но и за ней, куда молодой человек провалился сразу после своей просьбы, Сон не стал с ним разговаривать. Он тихо пролетел за спиной юноши так, чтобы тот почувствовал шелест легких крыл, и взмыл в недостижимую высь, оставив несчастного человека в гордом одиночестве, которое он сам себе создал, возвысившись в мыслях над своими соплеменниками.
Проснулся Архип посреди ночи от холода, сковавшего его каменной хваткой, и бегом пустился прочь, думая о том, как согреть онемевшие ноги. Но холод впился в него намертво, и уже не намеревался отступать от жертвы, которую считал своей и собирался обнимать и тешить до самой смерти.
Когда дыхание сбилось настолько, что Архипу стало больно проталкивать воздух в легкие, он остановился и в полном отчаянии опустился на снег. Он бы заплакал, но грудь болела так сильно, что невозможно было даже вздохнуть, и слезы катились по лицу, но это были слезы лопнувшего нечеловеческого напряжения. Архипу казалось, что он сошел с ума, что что-то неуловимо изменилось у него в сознании, и ему больше не суждено вернуться в прежнюю жизнь и стать обыкновенным выросшим мальчиком. Отныне ему оставалось или умереть или покинуть родной мир, чтобы оказаться где-то очень далеко без возможности вернуться домой.
- Иди за мной! - крикнул ему Ветер, и Архип послушно поплелся туда, куда толкала его упругая сила за спиной.
* * *
Собрание началось на пять минут позже назначенных девяти часов. Некоторые жильцы замешкались в своих квартирах, из-за чего смогли вползти в актовый зал лишь после того, как щемящая боль отпустила им сердце. Отдуваясь после наказания, они, виновато извиняясь, плюхнулись на оставшиеся пустыми стулья и услужливо склонили голову в готовности внимательно выслушать выступление управдома. Тот грузно поднялся на сцену и бодрым голосом, чтобы, не дай Бог, не вызвать чьего-либо раздражения, принялся зачитывать доклад, написанный им вчера вечером и выученный, чтобы опять же никого не раздражать чтением по бумажке.
- Друзья! - управдом обвел взглядом собравшихся, стараясь различить за непроницаемыми лицами слушающих, нет ли среди них недовольных, но все только старательно отводили глаза, - мы, как всегда собрались сегодня в актовом зале, чтобы радостно проводить во взрослую жизнь самого дорогого для всего нашего дома человека. Вчера нашему Сереже исполнился, наконец, двадцать один год, и теперь мы хотим подарить миру нового чудесного человека, которому, я искренне надеюсь, суждено прожить долгую и красивую жизнь. Мы все знаем, как прекрасно устроен мир за стенами, и какая замечательная жизнь встретит там нашего воспитанника, и мы все искренне желаем ему успеха.
На этом управдом закончил свою речь и быстро сел на стул, снова аккуратно оглядев жильцов, но среди них не было заметно никакого раздражения, и управдом радостно вздохнул, слегка сбросив с себя напряжение.
После его выступления долго над залом витала шуршащая тишина, наполненная легкими перешептываниями и шорохом двигающихся стульев. Никто не стремился встать на трибуну и продолжить собрание. Всем хотелось поскорее разойтись и спрятаться в герметичных комнатах, чтобы каким-нибудь неосторожным движением не вызвать болевого удара по сердцу. Над собранием неслышимым стражем витал Ветер, уже много лет охранявший покой жителей этого города, но делавший свою работу так ретиво, что никто из защищаемых больше не мог позволить себе свободно даже тихо дышать, надеясь на то, что мертвая неподвижность предупредит их от жестокого стража порядка, не разбирающего ни правого ни виноватого, и наказывающего любого, кто попадется под руку.
Страх витал над пустынными улицами города, где одинокие дома ощетинились герметичными окнами, не пропускающими сквозь себя ни одно, даже самое крошечное, насекомое, чтобы оно не могло погибнуть в квартире. Потому что неутомимый страж-Ветер на забывал наказывать любого, кто, по его мнению, оказывался повинен в смерти пусть даже и неразумной твари. Для него не существовало различия между человеком, зарезанным в драке и комаром, убитым потому, что тот кусал маленького ребенка. Люди, оставшиеся в городе, боялись двинуться с места и совсем не выходили на улицу, полагаясь лишь на отчаянно смелых разносчиков, рискующих выходить за стены, чтобы снабжать самым необходимым сидящих под замком родственников.
Никто не мог пробыть разносчиком более нескольких месяцев. Самые смелые и отважные держались год, но потом и они исчезали где-то на пути от дома к окружной дороге, куда свободные от проклятия люди приносили еду. Постоянная сердечная боль доканывала молодых людей, превращая их всего за год в несчастных стариков, вдруг останавливавшихся посреди тротуара и падавших замертво. И в тот день, зачастую, целый дом оставался без пищи, пока не появлялся новый добытчик. Но решиться на такое мог далеко не каждый человек, и иногда несчастных выбирали, и они становились надеждой целого дома далеко не по своей воле. Многие думали, что добравшись до границы города, они смогут покинуть его ненавистное пространство, но пока никому этого не удавалось. Неусыпный Ветер терпеливо караулил каждого человека на вверенной ему территории, и не собирался никого отпускать.
С тех пор, как однажды ночью его шепот проник к каждому жителю и пропел о том, как теперь следует жить в городе, люди оказались оторванными от остального мира. Неподвластная сила божественных стихий сделала их пленниками в собственных домах. Постоянно твердя, витая в далекой вышине, что все делается исключительно ради блага самих же людей, Ветер заставил их стать животными, навсегда погребенными в нечищеном хлеву. Кто-то запомнил из слов Ветра, что он старается ради будущих поколений, которые смогут вздохнуть полной грудью свободу, лишившись современной человеческой злобы, и с той поры эти слова стали для многих хоть каким-то стимулом к жизни. В тяжелейшие минуты отчаянья люди твердили себе, что их дети смогут жить нормально и стоит пока терпеть. И люди терпели. Стиснув зубы, они улыбались окружающим, чтобы никто не мог выказать неудовольствия в их адрес, давая Ветру повод прибегнуть к наказанию. И только закрывшись в своих собственных квартирах, утомленные, они немного отдыхали, стараясь забыть о том ужасе, что преследовал их целый день.
Жители каждого дома теперь с большим трудом представляли себе, что кроме них в городе еще кто-то остался, и лишь ребята-добытчики вместе с продуктами приносили им новости, но большинство из них, услышанные от таких же отчаянных малых, были похожи на слухи, и им не очень сильно верили, рассказывая друг другу таинственным шепотом. Больше никаких развлечений не осталось. Самыми удачливыми были те, у кого в квартире оказалась спутниковая антенна, потому что местный ретрансляционный центр давно вышел из строя. На него просто-напросто никто не приходил работать, опасаясь по дороге получить инфаркт или от постоянного наказания или от страха это наказание получить. Такие счастливчики запирались в своих крепостях и выходили из них только за тем, чтобы получить пищу, но завистливая злоба соседей, скрытая в приветственных улыбках, быстро заталкивала обладателей тарелок обратно в квартиры.
Никто не ходил в гости все из-за того же страха получить наказание за любое неосторожно сказанное слово или что-то еще, за чем нормальному человеку никак не удавалось уследить. Ветер всегда оказывался рядом и с жадностью обрушивал на человека свою силу, как только ему казалось, что этот человек преступил закон, который однажды Ветер установил для всех, живущих в подвластном ему городе. Когда это случилось, Ветер ни разу не удосуживался разобраться в правильности или неправильности своего наказания, и спорить с ним было невозможно. Никто из горожан не смог избежать страшных ударов, после которых сердце на мучительные секунды проваливалось в неощутимо черную и страшную пропасть и переставало биться. Ударов, от которых даже здоровый человек падал на пол, если не успевал вовремя обо что-нибудь опереться. Абсолютное большинство наказаний наваливались на обреченных так неожиданно, что даже потом, когда боль стихала, редкие счастливчики могли понять, за что же их так шарахнуло. Правда, сам Ветер никогда не забывал через минуту тихо пропеть это человеку в ухо, но его объяснения редко вызывали какие-либо чувства, кроме досады и праведного гнева за несправедливость. Людям не приходило в голову раньше смотреть себе под ноги и задумываться, кого они могут раздавить, просто шагая по обычной дороге от дома до работы, а тут оказалось, что простой городской асфальт заполнен летающими и ползающими насекомыми, за смерть каждого из которых можно было заплатить больным сердцем. Среди горожан не осталось никого, кто хотел бы причинить вред себе подобному, потому что такие умерли первыми, так и не научившись скрывать свои мысли под маской постоянной приветливости. А беспощадный Ветер без устали продолжал ловить каждого, считая уликой вытоптанную траву на газоне или невольную гримасу в разговоре. За все следовало одно и тоже наказание, поэтому люди старались замкнуться в собственных четырех стенах и медленно сходить с ума от одиночества.
Молчание на собрании затянулось настолько, что большинство начало неуверенно ерзать на стульях. Тогда, прерывая всеобщее беспокойство, над соседями поднялся тихий старичок, до этого просидевший все время в дальнем углу зала. Он еле слышно прокашлялся и проговорил, едва шевеля губами, но во мгновенно установившейся в зале тишине его слова услышали все:
- Спасибо большое за доверие и теплые слова моему внуку. В ответ он просил передать, что в первый день своего совершеннолетия вместе с Антоном сходит к кольцевой дороге за едой.
Старик еще раз откашлялся и сел. Вслед за ним головы утомленных сидением жильцов разом повернулись к управдому, который, почувствовав общий порыв, не вставая с места, быстро закрыл собрание и предложил всем разойтись по квартирам.
Сразу же в зале раздался осторожный, но весьма настойчивый гул отодвигаемых стульев, и жильцы, расплываясь на прощание в фальшивых улыбках, поспешили исчезнуть из большого и неуютного зала, который раньше был квартирой, но однажды, это было еще тогда, когда некоторые, самые отчаянные, пробовали выходить на улицу, чтобы добраться до работы, ее хозяин не вернулся со своей смены на заводе. И больше его никто не видел. А пустовавшую почти год квартиру превратили в общий зал, где собирались каждый день, чтобы разобрать добытую еду и решить возникающие вопросы. Когда на лестнице затихли последние шаги, в зале остались Сергей и его дедушка, все так же тихо сидевший в углу.
- Я пойду, де? - спросил Сергей.
- Иди себе, потихоньку, а я еще немного посижу.
- Может, тебя домой отвести?
- А чего я там не видел? Мне и здесь помирать неплохо. Иди, сынок, прогуляйся, а то Антон уже скоро придет.
* * *
На улицу Сергей не выходил уже очень давно. С тех пор, как он лишился родителей, оставивших его в городе у деда на время поездки к родственникам и уже не сумевших вернутся сквозь ветряной кордон, мальчик замкнулся в себе и не подходил даже к балкону, куда любил выходить каждое утро его дед, ехидно посмеиваясь над страхами соседей. Много раз Сергей мечтал, как он вырастет и сразится с Ветром, но годы, проведенные в замкнутой квартирке, не оставили ничего от этого порыва. Тихий мальчик желал только спокойствия и отрешения от мира людей. Обычные их разговоры с натянутыми улыбками, если кто-то случайно столкнулся с соседом в коридоре, вызывали у Сергея рвотное чувство, и он давно стремился покинуть дом и уйти, но каждый раз его останавливал страх. Потеряв родителей, он не хотел в тот день потерять последнего родного человека - дедушку. Но сегодня, когда ему исполнился двадцать один год, сдерживать себя Сергей больше не смог. Он сам подошел к деду и попросился прочь. На что тот лишь горестно вздохнул, пожелал скорого возвращения и направился к управдому просить того собрать жильцов, чтобы объявить им такую приятную для всех новость.
Сергей вышел из зала и спустился по лестнице, ведущей в холл первого этажа. Ею давным-давно уже никто не пользовался, и кучи грязи, появившиеся неизвестно откуда, покрывали все ступеньки, но Сергей не обращал на них никакого внимания. Он спустился и толкнул входную дверь. Проржавевшие петли не сдвинулись ни на миллиметр. Толкать дверь еще было бесполезно, и Сергей бегом пустился обратно по лестнице к маленькому люку, которым пользовался Антон, принося в дом еду. До него оставалось еще несколько метров, когда удар Ветра свалил Сергея с ног. Тихая жизнь в квартире отучила молодого человека от таких неожиданностей, но он, стараясь не думать о боли, тут же поднялся и, пропустив мимо ушей шелестящие объяснения, продолжил свой путь.
Остановился Сергей только перед тяжелым водопроводным люком, закрывающим неровную дыру в стене, через которую дом общался с внешним миром уже несколько лет. Обыкновенные жильцы так сильно боялись подходить сюда, что сочинили про подвал кучу небылиц, очень похожих на то, что когда-то их бабушки рассказывали в детстве про сказочный лес с бабой Ягой. Передавая друг другу такие рассказы, никто не старался задуматься, есть ли в них хоть доля правды, страх настолько укрепился в душах людей, что лопнула разумная граница, отделяющая правду от лжи, и мир превратился в одну большую картинку, откуда совсем исчезла реальность, уступив свое место выдумкам, рожденным страхом. Ни Сергей, ни его дедушка обычно не участвовали в создании новой мифологии, но ее атмосфера все равно проникала в их закрытую квартиру, и Сергею было тяжело решиться сдвинуть люк и освободить себе проход на улицу. Он стоял перед ним и не мог перебороть страшного желания бежать из подвала. Бежать без остановки, пока за спиной не захлопнется привычная до последней трещинки дверь родной комнаты.
Все же Сергей схватился за проеденный коррозией край люка и потащил его на себя. Тяжелый чугунный блин плавно провернулся на ребре, отполз в сторону и, процарапав старую стену, упал на пол, издав глухой шлепок, звук от которого пропитал весь подвал звоном застоявшегося воздуха. За стеной светило солнце. Хотя дыра, открывшаяся за люком, была проделана возле самой земли, свет все равно хлынул в нее несдерживаемым потоком, сверкая на заплясавших от сквозняка пылинках. Вместе со свежим воздухом по всему подвалу разлетелся запах цветущей травы, давно забывшей ужасы выхлопных газов. Сергей, одурманенный его силой, сунул голову в дыру и чуть не ослеп от жаркой белизны, царившей в мире за пределами стен мрачного дома.
Привыкнув к свету, Сергей аккуратно сунулся обратно в дыру и постарался поставить на место отодвинутый люк, но тот упал слишком далеко от него, и сделать это молодой человек не смог. Он вылез обратно на улицу и тут же ощутил болезненный удар в сердце.
- Люк надо задвинуть на место, - пропел в ушах Ветер, - многие жильцы дома будут недовольны, узнав, что вы этого не сделали. Это причинит им страдания. Поставьте, пожалуйста, люк на место.
- Спасибо, - огрызнулся Сергей, стараясь восстановить дыхание.
Когда боль прошла, он тяжело вздохнул, протиснулся снова в дыру, подобрал там крышку и, высунув наружу ноги, кое-как пристроил ее на место.
- Доволен? - опять крикнул он в пустоту, но Ветер ничего не ответил.
Солнце, поливающее город светом, сразу показало человеку все то, что он не мог видеть в привычном полумраке своей квартиры. Мятая рубашка и брюки, перемазанные засохшей грязью, должны были принадлежать в старой жизни совершенно опустившемуся пьянице. Сергей поспешил избавиться от них и, свернув, бросил прямо возле дыры. Оставшись в одних плавках, Сергей растворился в окружающем мире, залитом солнцем и привыкшем к безлюдью, став вдруг частью природы, медленно разрушающей переставший сопротивляться город. Босые ноги легко шагали среди редкой травы, сумевшей пробить асфальт, и от ощущения свободы и простора, давно позабытых в тесноте комнаты, казалось, что вместе со следующим шагом можно станет взмахнуть руками и взлететь. Но рядом с этим беззаботным созданием неизменным стражем парил Ветер, готовый в любую секунду разбить неуместным наказанием так легко родившуюся вопреки его воле безмятежность.
Сергей и не думал обращать внимание на то, выполняет ли он те правила, о которых следовало помнить каждую секунду жизни в его городе. Он легко забыл о них, выкинув из головы, как ненужный хлам, и где-то в глубине сознания молодой человек был полностью уверен, что теперь он стал неподвластен Ветру, и все нечеловеческие силы не смогут больше остановить простого юношу, который в день своего рождения вырвался из плена старого дома, чтобы окунуться в свободу солнечных улиц. Никто не мог видеть Сергея в этот момент, но его радость все равно была ответом, пусть и спонтанным и неразумным, но достойным ответом Ветру, противопоставить которому тот мог лишь свою силу, но что-то удерживало владыку облаков, и Сергей продолжал нестись вперед, топча траву и бедных крохотных насекомых, но вместе с отсутствием наказания возвращая в мир утраченную им легкость и живость.
- Стой! - вдруг зашипело в ушах у Сергея, голос Ветра казался слишком злым, хотя может быть, это просто показалось юноше, потому что в шипении воздушной струи трудно уловить человеческие интонации. Сергею очень хотелось верить, что ему показалось правильно, и Ветер действительно раздосадован безнаказанностью, что сам допустил по отношению к человеку, бывшему до этого целиком в его власти.
Сергей продолжал бежать.
- Стой, - еще раз прошипел Ветер. - Иначе, честное слово, тебе будет очень плохо.
На секунду Сергей остановился, поднял лицо к потоку солнечного света, льющегося ровной волной, и, ритмически отстукивая каждый слог, бросился бежать дальше, приговаривая:
- А мне не может быть плохо. Мне может быть только очень хорошо. И так будет всегда.
- Да не будет так, - взмолился Ветер, - это я тебя по доброте отпустил, а иначе бы давно уже коньки отбросил за проступки свои. И если сейчас же не остановишься и не повинишься в них, ей-богу, горько пожалеешь. Я последний раз прошу.
Но Сергей не слушал слов. Дикая свобода несла его вперед, где не было больше города с его заунывными каменными стенами, а раскинулся во все стороны бескрайний простор, где Ветер терял свою силу, не встречая сопротивления, проносясь в бесконечность. А над этим простором плыли облака, тоже не стесненные больше стенами, они обладали всем небом и по-доброму делились им с солнцем, отчего земля теряла свой зеленый покров и сверкала чистым золотом, переливаясь восходящими потоками прогретого воздуха, клубившимися кругом.
В мире наступил критический момент. Сергей каким-то неописуемым чувством уловил, что за следующим его шагом последует отчаянный удар, от которого ему никогда не очухаться, но останавливаться не собирался. Он напрягся, как напрягается перед единственным прыжком хищник, чтобы или получить добычу в стальной капкан сомкнутых челюстей, или равнодушно удалиться с места, где его постигла неудача. И в тот миг, когда нога Сергея уже оторвалась от земли, из глубины бесконечного неба раздался грозный голос:
- Остановись. Пусть этот мальчик бежит себе туда, куда он хочет. Ты же сам хотел, чтобы в мире царствовала свобода, а он по-настоящему свободен.
Нога Сергея коснулась земли, и он продолжил свой бег, не обращая внимания на то, как зашипел за его спиной рассерженный Ветер:
- Это ты хотел, чтобы царствовала свобода. Я хотел только мира по закону, и только такой мир станет мне по душе. Ничего другого быть не может и не будет.
- Не знаю, - скорбно ответил голос, - у меня ничего не осталось в том мире. Так что я могу только просить. И я прошу за этого парня. Мне хочется, чтобы он продолжал делать то, что хочет.
- Я согласен выполнить твою просьбу, но лишь с условием, что он никогда больше не появится в моем городе.
Голос помолчал и тихо проговорил:
- Я не смогу тебе этого обещать, потому что все будет зависеть только от его желания.
- Да пошел ты... - выругался Ветер вслед исчезнувшему голосу и улетел хранить покой своего города.
В наступившем бездвижии Сергей остановился и постарался поймать ухом хоть какой-нибудь отблеск далекого звука, но тишина кругом была абсолютной. Солнце пронизывало замерший воздух прямыми, как мачтовые сосны, лучами, и казалось, что воздух начинает звенеть под напряжением этих столбов света. Вокруг остановившегося человека рождался новый мир, совсем не такой, как в покинутом им доме, но такой же далекий от обычной человеческой жизни.
* * *
Призрачный мир спокойствия поглотил Сергея и постарался подарить ему столько ласки, сколько человек мог впитать в себя, но постоянное беспокойство терзало юношу, и он никак не находил успокоения. Ему не нужно было спокойствие, которого за свою короткую жизнь он получил слишком много, живя запертым в четырех стенах квартиры. Сергей только хотел вернуться к родителям, которых не видел слишком долго. Единственной мечтой грезился в его сознании большой дом, куда могут поместиться все родственники, которых сохранила его память и все те, кого ему еще не довелось узнать. Огромное здание в мечтах наполнялось гулом мужских голосов и гомоном хозяек, разом принимающихся хлопотать, а потом все успокаивались и чинно рассаживались вокруг стола, где места вполне хватало каждому вошедшему и оставалось даже еще для случайного путника, если такой захочет заглянуть на огонек.
Видение прекрасного дома не давало Сергею уснуть по ночам. Осколком еще не спящего сознания он цеплялся за край исчезающего мира и как только во сне видел свой чудесный дом, а видел он его почти каждую ночь, чувство разочарования заставляло молодого человека просыпаться и бродить до рассвета, не смыкая глаз и думая лишь о том, как несправедливо к нему отнеслась Судьба, послав вместо одного испытания другое - не менее страшное. Она никак не хотела оставить человека в покое, подарив ему всего лишь родной дом, стоящий в обычном городе, где правильность поступков проверяется, единственно, собственной совестью.
Встретив рассвет, Сергей снова пытался уснуть, в надежде, что солнечный свет отгонит от него тяжелые мысли, но и так у него не выходило. Ласковое солнце, обнимало землю до самого горизонта так, что свет начинал выливаться через край, и его сила пробивала сомкнутые веки, давая Сергею возможность наблюдать причудливую картину волокон-сосудов, но не пригоняя сна. День проходил беспокойно, как и ночь. И снова Сергей бродил по прекрасным просторам, мучаясь раскинувшейся кругом тишиной, лишенной даже шороха травы, потому что Ветер бросил своего непокорного подданного и не хотел являться в мир, где тот теперь обитал.
Трава щекотала его по босым ногам, не подставляя под них ни одного острого обрезка, но щекотание это казалось настоящей пыткой и не приносило ничего, кроме лишнего раздражения. В вышине просторов весело перепархивали с места на место щебечущие пичужки, но их писк пронизывал голову насквозь, оставляя в ней одну нестерпимую боль. Само Солнце, которого Сергей не видел так давно, отныне казалось ему всего лишь раскаленным орудием пытки, продолжавшейся весь день.
Страдая от всего, даже от безмолвия, к которому, казалось бы, Сергей давно привык, он начинал биться о неприступные столбы высоченных сосен, растущих в его мире, но деревья не поддавались слабой человеческой силе и продолжали стоять, не обращая внимания на отчаянье, поселившееся у их корней.
В мире однообразия пропадает надобность в календарях. Только самые смелые и отчаянные чертят на дереве кривые палочки, в которых смысла не больше, чем в норе давно подохшего червя, ползавшего по тому же дереву. Только червяк питался его древесиной ради жизни и оставлял после себя все ненужное, а человек тешил себя глупыми надеждами, оставляя на дереве лишь грустные осколки своих прошедших дней. Безмозглый червяк, обладая природным чутьем, двигался по дереву вперед, тогда как обладающая разумом обезьяна тащила себя назад. Сергей нигде не делал зарубок и очень скоро забыл, сколько времени прошло с тех пор, как он выбрался из дома. Каждый день для него стал всего лишь одним-единственным днем и больше ничем. Он начинался вместе с утренним мерцанием гаснущих звезд и заканчивался таким же мерцанием, отполированным за время дневного отдыха до нового блеска. И где-то посреди этого промежутка человек вставал на колени и тихо молился, хотя никогда не знал ни одной молитвы. Он выговаривал сразу все, что мог вспомнить и придумать, и каждый раз получалось по-разному, но всегда совсем непохоже на то, как молились напоказ злые старушки перед расцвеченными окладами икон. Сергеева молитва больше всего походила на тихий вопрос кому-то неведомому, добраться до кого можно было лишь отрешившись от своей жизни ради невыразимо далекого, постичь которое Сергей так и не мог. Он только вставал каждый день на колени и спрашивал, не надеясь получить ответ.
И однажды голос ответил ему.
Он раздался именно так, как должен раздаваться божественный голос. С Сергеем заговорили из бездонной дали неба, пронизывая каждым звуком даже самую последнюю клетку в дрожащем перед чудом теле. Сергей не уловил ни слова из того, что донеслось до него сверху, его лишь объяло холодом незнакомого общения. А голос все повторял что-то возвышенно монотонное, пока скорбный человек на земле не взмолился ему навстречу:
- Я не могу ничего понять. Я слишком недостойный, чтобы слушать.
Голос умолк на секунду, а потом внятно и очень ровно произнес:
- Перестань. Я такой же человек, как и ты. Я всего лишь еще один изгнанник в этом большом мире, и не стоит воспринимать меня как-то по-другому. Мне так же плохо, как и тебе, просто раньше у нас не было возможности поговорить, а теперь вот сумел прорваться.
Сергей остался стоять на коленях, но дрожь в нем улеглась, и он смог сосредоточиться на том, что говорилось далеким собеседником.
- Когда-то я тоже был простым человеком, - грустно рассказывал он, - но теперь живу в собственном мире и даже стал забывать, что такое действительно быть человеком. Хотя вот разговаривать могу, раньше думал, что и речь забыл. А вот все-таки говорю, и это хорошо. Хотя видеть тебя я не могу. Мне просто вчера показалось: вроде, чей-то голос. Я подумал, что твой. Тебе так же одиноко должно быть. Вот, решил ответить, хотя и не знаю, даже, слышишь ли ты меня. Если слышишь, можешь ответить, если конечно, хочешь.
- Хочу, - тихо проговорил Сергей. Он не знал, как ему лучше говорить, чтобы быть услышанным, поэтому просто пробубнил слово так же, как до этого бубнил молитву, обращаясь больше к самому себе, чем к кому либо еще.
- Правда!? - голос даже задрожал от неожиданности и почти сорвался на неприятный крик, - это правда, или у меня начались галлюцинации?
- Правда, - равнодушно ответил Сергей.
- Здорово! А тебя как зовут?
- Сергей.
- А меня Архип.
- Здравствуйте.
Наверное, приветствие невпопад сбило Архипа, и он замолчал. Много лет он говорил, как и Сергей, сам с собой, а тут вдруг сумасшедший бред преодолел преграды и донес до неведомого слушателя произнесенные слова. А этим сразу все и закончилось, потому что разговор, начатый бессознательно, в пустоту, с реальным собеседником становился совсем другим, лишенным своей старой искренности. Слова, как старая бормотуха, забытая в грязной посуде, враз прокисли и потеряли всякий смысл, превратившись лишь в легкое содрогание воздуха, мало приятное самому говорящему.
Сергей молча встал с колен и тихо пошел, переступая босыми ногами по мягкой траве. Он снова ничего не ждал, а лишь шел по своему миру, может быть, впервые разглядывая его как следует. А голос молчал, и Сергей решил, что он остался позади, куда больше не предстояло вернуться, а впереди лежал новый путь, совсем еще нехоженый и лишь ждущий того, кто отважится его пройти. И путь этот простирался среди бескрайнего дикого леса и полей, никогда еще не знавших, что может сделать человек с огромным миром, где он сам - всего лишь крошечная песчинка на груди у великана.
У Сергея не было ничего с собой. Как затерявшийся в прошедших веках, поднявшийся на две ноги неандерталец, он шел голым по бесконечным просторам, думая о том, что отныне они принадлежат исключительно ему и никому больше, и только он вправе решать судьбы живущих здесь, соотносясь лишь с собственными представлениями о правильности и красоте. Голос пробудил в Сергее какое-то чувство, может быть, очень похожее на обыкновенное для всякого живущего в большом мире, но совершенно непонятное и новое для вчерашнего мальчика, видевшего почти всю жизнь одни стены крошечной квартиры в заброшенном городе. Пропущенный раньше мимо сознания простор, взявший его к себе, вдруг открылся Сергею всем неизвестным еще великолепием. И пришлось пожалеть, что он оказался в таком прекрасном месте всего лишь слабым и голым, лишенным, по большому счету, всего того, что и сделало человека настоящим самодурным царем природы.
Голос послышался вечером, когда Сергей, намаявшись за день хождения по собственному миру, присел отдохнуть прямо на мягкой траве, расстилавшейся до самого горизонта, терявшегося в пустоте синего пространства, если на пути зрения не попадалось дерева. Но и высоченные стволы в этот вечерний час при редком освещении уставшего, как и человек, солнца казались величественными колоннами, воздвигнутыми в честь древних богов, давно покинувших земной шар и оставивших после себя только смутное воспоминание у тех, кто их сам никогда не видел, но твердо был уверен, что они-то о нем помнят и знают, хотя вряд ли можно помнить и знать каждого живущего среди толпы одноликих и полностью подобных друг другу существ.
- Эй, человек, - робко позвал голос, так тихо, словно желал раствориться в тишине простора.
Сергей сначала ничего не ответил, а лишь прочувствовал, как голос рождает внутри него различные ассоциации, и улыбнулся, представив себя большой стеклянной вазой, за стенками которой маленький и неугомонный шарик перекатывается с места на место, задевая за острые углы и производя за собой ровный мелодичный звон, не принадлежащий больше ни ему, ни вазе, а разносящийся по желающим насладиться его переливами. Но потом, когда этот звон смолк, юноша лег на спину и сказал, глядя прямо во включающиеся над ним сквозь сумрак вечера звезды:
- Здравствуйте, я здесь.
- Слава Богу, а то я уже грешным делом подумал, что с ума тронулся, когда с вами поговорил. Целый день все боялся продолжить, думал, что никакого ответа не услышу, а тогда уже точно - ложись и помирай, ничего больше не остается.
Голос тараторил слова, не разбирая, что стоит говорить, а что - нет. Невидимый собеседник стал для него прибежищем любого общения, любого сорвавшегося с губ звука, тонувшего раньше в пустоте, и вдруг нашедшего в конце пути мишень, зацепив которую можно было сказать, что он был послан в путь со смыслом, хотя никакого другого смысла, кроме слепого попадания, в словах не было.
- Ты правда будешь со мной хоть иногда разговаривать? - закончил свою речь Архип, с трудом сдерживая слезы и боясь, что вслед за такой пустяшной просьбой последует отказ.
- А почему бы и не поразговаривать, - задумчиво ответил Сергей, - только если от работы это отрывать не будет.
- Я постараюсь, - тут же заверил голос.
- Спасибо.
- А можно спросить, - сразу же начал голос, - что за работу вы себе нашли? Может быть я помочь чем могу?
- Вряд ли. Я дом хочу построить. А в таком деле одними советами не обойдешься, тут и бревна таскать надо.
- Я понимаю, что надо, но откуда вы, например, инструмент возьмете? А без инструмента бревна тоже не очень-то потаскаешь. Здесь вот, и я как раз пригодиться могу.
- Чем же? - Сергей все так же расслабленно лежал на траве, не придавая никакого значения разговору. Он, не задумываясь, выболтал неизвестному свою сокровенную тайну, но точно так же не придал этому значения, все еще считая голос вроде бы и присутствующим с собой рядом, но на самом деле абсолютно неуместным в его мире. Такая вот красивая и живая галлюцинация, дарящая покой в минуту расслабления.
Голос же продолжал радостно говорить, тараторя слова и проглатывая их окончания, стараясь выговорить как можно больше за краткий миг, словно никогда больше не появится в его жизни собеседника:
- Например, я могу попробовать достать вам инструмент.
- Ну попробуй.
- Подождите тогда, пожалуйста, я правда попробую.
Сергей остался один в тишине своего мира, улыбаясь звездному небу и думая лишь о том, как встанет утром с мягкой травы и начнет строить дом. Хоть какой дом, пусть и из того, что сможет своротить одними голыми руками, но все же дом, куда он приведет всех родственников, когда рухнут преграды между мирами. Так Сергей и уснул, не заметив разницы между вечерними мыслями и первыми сновидениями. О собственном сне он узнал только утром, когда случайный солнечный зайчик, пробежавшись по закрытым человеческим глазам, разделил сон и явь, вернув Сергея в живую действительность.
Во сне он перевернулся на живот и не смотрел больше на небо, обнимая подтянутые к животу колени. А прямо перед глазами неровным зеленым ковром встала трава, переходящая от слившейся в монолит сереющей массы вдали до отдельных травинок, покачивающихся от дыхания перед самым лицом. И где-то посреди этого перехода мякоть ласкающего Сергея ковра разрывалась жестоким металлическим блеском. Приподнявшись на локтях, Сергей смог разобрать, что прямо перед ним, подмяв под себя траву, стоит ящик, набитый доверху плотницким инструментом. И еще где-то вдали над кронами высоченных деревьев еле слышно шумел Ветер, стряхивая застоявшиеся на листьях капли ночной росы.
Капли валились вниз, гулко перестукиваясь с неподвижными нижними ветками и рассыпаясь на совсем маленькие шарики, едва уловимые кожей, но не так, как чувствуется ею дождь, а гораздо нежнее и ласковее. Ветер заставил Сергея вспомнить весь свой многолетний страх перед ним. Страх, впитавшийся в каждое движение мальчика, не знающего ничего, кроме стен тесной квартиры. Хотя там, где лежал человек, не ощущалось движения воздуха, Сергей боялся подняться с травы, думая лишь о том, что теперь его везде может настичь Ветер и замучить до смерти за то спокойствие, которое было у него после ухода из родного города.
Но потом откуда-то из глубины тяжелым и горячим потоком в голову хлынула кровь, и Сергей смело поднялся, твердя самому себе, что ему совершенно не страшен никакой Ветер. И в ответ на такой решительный рывок верхушки деревьев перестали шелестеть; в мире снова вернулись прежняя тишина и покинутость. Невидимый крылатый поток взмыл ввысь и растаял там, не оставив Сергею даже следа.
- Спасибо, - крикнул Сергей в пустоту синего неба, не имея представления, услышит ли его голос, - и аккуратно потрогал рукой холодный металл пилы.
Голос ничего не ответил. Может быть, он больше не слышал Сергея, а может быть, просто спал еще в это утро и видел во сне себя счастливым и молодым, могущим принести пользу любому, кто к нему обратится. Но Сергей и не собирался ждать ответа. Он аккуратно поднял с земли заправленную бензином пилу и любовался крючковатыми зубьями, мирно дремлющими, сцепившись друг с другом, но готовыми взорваться по первому зову мотора и превратить в щепу самый неподатливый древесный ствол. Бензин ласково плескался в баке, зовя Сергея дернуть стартер и разрушить тишину мира ревом голодного зверя.
Но молодой человек заставил себя положить пилу обратно в ящик и, отвернувшись от него, пойти в лес, чтобы собрать чего-нибудь на завтрак, а заодно и присмотреть деревья, которые стоит свалить для дома. И лишь потом, когда солнце прочно заняло свое место на небе, Сергей принялся за работу.
Никто никогда не учил его, как следует ставить дома, да и бензиновую пилу он держал первый раз в жизни, но остервенение бурлившей столько лет впустую энергии разом выплеснулось в неумелую ученость. Руки Сергея покрылись мокрыми мозолями. Он попробовал обмотать их лопухом, но это не помогло, да и было очень неудобно, поэтому Сергей лишь крепко сжал ручки пилы, чтобы не ерзать по ним больными местами и продолжил пилить лес. До вечера он сумел свалить всего три толстенных дерева, но все равно обрадовался, ощутив уверенность в собственных силах. Может быть, кто-то из предков Сергея уже когда-то валил лес и передал свое умение по наследству, а может, сам человек оказался хорошим учеником и сумел научиться тому, чего никогда не делал.
Спать Сергей отправился лишь тогда, когда расцветшее звездами небо покрыло темнотой гулкий лес так, что стало невозможно рассмотреть стволы отдельных деревьев. Забыв о том, что ел он только утром, Сергей выключил свою пилу и лег спать прямо там же, где работал, радостно вдыхая аромат свежих опилок, медленно расползающийся над лесом, и никуда не пропадающий из-за отсутствия Ветра. Совсем рядом с его головой стояла полупустая канистра с бензином, откуда он успел за день израсходовать больше половины содержимого; повинуясь какому-то собственному ритму, она слегка качалась, и под звук плещущегося бензина Сергей заснул легко, как засыпают дети под колыбельную матери.
* * *
Проснулся он все от того же звука и почувствовал приятную натруженную истому во всем теле, давно отвыкшем от физических нагрузок. Но, как ни странно, эта истома словно обмывала тело и приносила вместо тяжести удовлетворение. Сергей встал с желанием снова схватиться за пилу и продолжить прерванное вчера занятие.
- Молодой человек, - вдруг окликнул его голос Архипа как раз тогда, когда Сергей ласково потирал ручки пилы, - можно мне с вами поговорить сейчас?
- Можно, - ответил Сергей, хотя совсем не хотел разговаривать. Но все-таки, Архип сумел выполнить свое обещание достать инструмент, за что никак уж не заслуживал презрения. Поэтому Сергей все же отложил пилу.
- Я хотел с вами вчера поговорить, но вы, судя по всему, пилили, и не услышали меня. Я просто хотел спросить, не нужно ли еще чего достать. Раз уж у меня один раз получилось уломать Ветер, так стоит этим пользоваться.
- Спасибо большое, - ответил Сергей, - честно говоря, я совсем не ожидал, что про инструмент - это не шутка. Поэтому пока мне трудно сказать, нужно ли еще что-нибудь. Разве что бензин быстро расходится. Если можно, то хотя бы канистру время от времени. Я могу отдавать пустую, если надо, а так, больше ничего.
- Хорошо, я поговорю с Ветром. - Голос немного помолчал и тихо продолжил совсем другим тоном, как будто внутри его обладателя сломалась какая-то пружина, и теперь он продолжал говорить не потому, что хотел продолжить беседу, а лишь по инерции, - если я вас отрываю от работы, то простите, ради Бога. Я на сегодня уже наговорился, так что смогу потерпеть и до завтра.
Сергей на секунду замялся. Ему было неловко прерывать разговор, обижая этим собеседника, и по старой своей детской привычке он стал ерзать на одном месте, не решаясь сказать то, что отчаянно вертелось у него на языке. Как всегда в такие минуты, Сергей страшно покраснел, думая только о том, что всем кругом видно, какой он нерешительный. Но стоило Сергею вспомнить, что он - единственный обитатель мира, а голос приходит к нему очень издалека, как нерешительность пропала сама собой, и Сергей твердо сказал, думая теперь только о том, что стоит пораньше начать пилить, чтобы успеть больше, чем вчера:
- Давайте тогда да завтра.
- До свидания, - грустно ответил Архип и замолчал.
Он больше не проявился до конца дня, а Сергей, вгрызая стальные зубья пилы в очередной ствол, забивал себе голову исключительно расчетами будущего падения дерева и ничем больше. Так прошел день.
Наутро Сергей нашел рядом с тем местом, где спал, две полные канистры с бензином, но от их вида у него сразу пропало всякое желание работать, и потребовалось заставить себя взять в руки топор, чтобы не связываться с пилой, которая вдруг осточертела, и пойти в лес рубить сучья на уже сваленных деревьях. До последнего момента Сергей все же старался избежать работы. Он долго искал себе что-нибудь поесть среди плодов, свисающих прямо перед его лицом, а потом пристально разглядывал первый из лежащих перед ним стволов, надеясь, что Архип соблаговолит поговорить с ним именно в этот момент. Но голос молчал, и Сергей, взмахнув топором, опустил его на первый сук, росший ближе всего к нему.
С каждым ударом дерево словно передавало молодому человеку энергию, спрятанную глубоко в его стволе и ненужную теперь, когда он оказался лежащим на земле. Уже через полчаса Сергей колошматил по веткам, не зная больше ни страха ни усталости. Щепки разлетались от него во все стороны, но ни одна из них не царапала обнаженного тела человека, уважая его стремление оставить поваленный ствол не просто старым гнилым осколком в лесу, а соорудить из него настоящий прекрасный дом.
Работа наполнила жизнь Сергея желанием просыпаться ради дела и засыпать счастливым от выполненного желания. Редкие вечерние, подправленные счастьем вытянутых натруженных ног, диалоги с Архипом перестали казаться нудными и противными, как было вначале, а обрели неведомое раньше очарование, легкий привкус которого долго оставался с человеком, готовящимся заснуть на прекрасной, но все же абсолютно одинокой планете.
Строительство продвигалось вперед очень медленно, но Сергей и сам не спешил, аккуратно подгоняя один ствол к другому так, как ему казалось лучше всего. Ровные строгие стены каждый день вырастали вверх хотя бы на одно бревно, и человек, становящийся маленьким рядом с тем, что построил своими руками, смотрел на них с тихой гордостью. Гордостью строителя, впервые в мире сделавшего то, что никому до него здесь не удавалось.
Ровно шелестящая трава по вечерам и солнце, обливающее мир потоками своих лучей, лишая его даже воспоминания о холоде и ненастье, стали безмолвными свидетелями взросления попавшего в их плен юноши. То, что должно было случиться с ним в окружении жены и детей, постоянного рабочего места и счета в банке, стерегущего будущий покой старости, случилось под стук топора и визг пилы. И это превращение прошло незаметно для самого Сергея, потому что страшная судьба закрыла ему дорогу к выбору между молодостью и зрелостью, так часто ломающему жизнь всякого, доживающего до определенного возраста.
Сергей просто повзрослел. Не зная ничего, кроме тесноты закрытой квартиры и широты незнакомого с людьми простора, он стал мужчиной, так ни разу даже не подумав о том, что мог бы связать свою жизнь с женщиной. Страшная свобода, навязанная Ветром целому городу, искалечила обыкновенного мальчишку, и теперь все свою энергию он вкладывал в мир, который должен был стать прибежищем для тех, кто мог жить, наслаждаться жизнью и давать жизнь новым поколениям.
Сергей часто думал об этом во время коротких перерывов в работе, но каждый раз мысли его терялись среди смутных образов, приходящих откуда-то издалека и не имеющих названия в уме, лишенном всякого образования. Сергей жалел о том, что не смог закончить школу. Но жалел он вовсе не о потерянном времени, а о тех знаниях, что остались в учебниках, и не могли теперь придти на помощь. В результате он бросал думать и принимался за работу.
* * *
Когда дом был готов, на его пороге встал довольный сделанным человек. Его широкие плечи, закаленные солнцем до такой степени, что ни одна щепка больше не оставляла на коже даже царапины, ровно вздымались от дыхания, заполняющего легкие до предела, а руки тихо гладили рукоятку изработанного топора. Позади него стоял дом, готовый вместить большую семью, но кроме одинокого человека в этом мире больше никого не было.
Простояв недвижимым несколько минут, Сергей вдруг резко метнул надоевшее топорище в сосну, росшую перед домом, и не глядя, как свистящая сталь вонзилась в нежную древесину, твердым шагом пошел вперед. Он шел так, будто хотел обойти весь мир и уже к утру вернуться к своему дому с обратной стороны, и от напряжения ходьбы в ушах начал свистеть поток воздуха, разгоняемый тяжелыми ударами крови, словно ненавистный Ветер вернулся проведать своего изгнанника. С каждой секундой свист становился все сильнее и сильнее, не сдерживаясь уже больше ничем. Оторвавшись от человека, Ветер бросился в незащищенный мир, но ничего не мог с ним сделать, потому что теперь он был не страшен Сергею, почувствовавшему себя настоящим хозяином. Сколько бы не хлестал его по лицу и не рвал на нем волосы обезумевший от ярости воздух, Сергей шел вперед, не замечая буйства вокруг себя. И шел он до тех пор, пока не остановился перед своим родным городским домом, где ржавая крышка закрывала путь внутрь.
Рядом с крышкой осталась лежать брошенная им когда-то одежда, и теперь Сергей хотел было одеть ее на себя, но не смог, потому что давно вырос из этих вещей, и тогда он вошел в дом голым, совершенно забыв, как к такому могут отнестись те, кто попадется ему на пути. Законы старого мира больше не действовали на Сергея, оставшись за пределами его знаний. Он так и возник на пороге свой квартиры, где совсем состарившийся от ожидания дедушка тихо сидел на краю кровати.
Дед даже не пошевельнулся, когда увидел внука, только дрогнуло веко над правым глазом, а все остальные эмоции давно вышли и забылись в одинаковых днях одиночества.
- Здравствуй, - сказал дед выцветшим голосом.
- Привет, - ответил Сергей. Он так давно мечтал об этой встрече, что совершенно растерялся; действительность никак не вписывалась в ту картинку, которая возникала у него в воображении.
Сергей подошел к шкафу, достал оттуда отцовские брюки и надел их.
- Дед, - спросил он, застегивая молнию, - пойдешь со мной?
- А чего мне не пойти, - проскрипел в ответ дед, - мне все равно, где помирать.
Сказав это, он остался сидеть в том же положении. Сергей прошел мимо него, как мимо шкафа, и вышел на балкон. Старый обветшалый город встретил его нелюдимым простором заброшенных улиц. Сергей посмотрел сквозь него, словно не замечая стен старых домов и видя лишь скрюченных от собственной беды людей, забившихся каждый в свою нору.
- Эй вы! - сказал он тихо, но так твердо, что его услышал каждый, - Я пришел, чтобы предложить вам новый мир, где можно почувствовать настоящую свободу. Такой мир, который станет принадлежать только тем, кто захочет в него войти и больше никому, и где никакая сила не сможет царствовать над человеком, до величия которого всем природным и иным стихиям очень далеко. Но я не стану уговаривать вас, а возьму с собой лишь тех, кто сам захочет прямо сейчас пойти со мной. Иначе будет поздно.
Сергей закрыл балкон и, аккуратно подняв дедушку на руки, пошел на улицу. Он шел не спеша, и поэтому, когда оказался на границе города, к нему успели присоединиться все, кто захотел, и вместе с ними он отважно шагнул в бесконечность. Сергей строил свой мир для себя и больше ни для кого, но жестокая жизнь опять все повернула по своему, и теперь он хотел отвести в этот мир тринадцать отчаянных смельчаков, решивших предпочесть свободный простор постоянному унижению, чтобы дать хотя бы им возможность выжить и выбраться из того круга беды, в который вовлекла человечество безумная идея всего лишь одного простого мальчишки.
Он отнес дедушку в построенный дом и повернулся к остальным:
- Этот мир, - он обвел рукой окружающий лес, - совершенно свободен. Он ждет, пока вы станете его хозяевами, но для этого каждому надо будет потрудиться, а я свою работу уже сделал и теперь ухожу, надеясь, что кому-нибудь из вас удастся пойти дальше и принести настоящее счастье нашему народу.
Он отвернулся от людей и, не оглядываясь, вошел в дом.
* * *
Сергей cидел на грязной свежевывернутой земле и тихо умирал. Он уходил из своего мира, предоставив его бесшабашным людям, с остервенением вгрызающимся в чащу леса, и нарушающим его покой какофонией звуков большой стройки. Сергей больше не принадлежал им. Его единственный уже построенный дом стоял пустым посреди остальных, потому что тот, для кого он строился, лежал теперь в свежей могиле под ногами у Сергея.
У несчастного человека, так и не познавшего за всю жизнь женской ласки и не научившегося плакать, по щекам тихо ползли неумелые слезы, и он не смахивал их. Он больше не жил, как не жил и одинокий Архип, беседовавший с ним последние дни все реже и реже. Толстая ветка со скрипом приняла на себя тяжесть его тела, привязанного к веревке, передавившей горло.
Сергей не мог увидеть его, но прекрасно знал, что случилось. Сквозь бескрайние вселенные, разделяющие два мира, он сумел поймать последние мысли Архипа, не высказанные им вслух, но выпорхнувшие еле уловимыми видениями перед самым концом. И в этих видениях Сергей увидел самого себя маленьким мальчиком, бегом пробежавшим мимо незнакомого юноши, присевшего отдохнуть возле его подъезда.
Теперь этот мальчик вырос и ушел, оставив двери своего дома открытыми, чтобы в них мог войти тот, кто сможет сделать самое невозможное в жизни - подарить людям настоящую свободу.