Повинуясь душевному порыву, чья природа останется для нас загадкой, Степан опустил руку в глубокий карман и добыл оттуда мелочь. Неполную горсть.
Усмехнувшись чему-то своему, вытянул из медно-никелевой кучки пятирублевую монету, повертел в пальцах и запустил так, чтобы покатилась - то есть ребром вперед.
Вышло не очень.
Совершив два коротких и звонких кувырка, непокорный кругляш изменил траекторию и шмыгнул с дорожки в траву.
"Вот ведь..." - нахмурился Степан.
Не так он задумывал.
Совсем не так.
Монете был план: катиться прямо и красиво, даря ощущение гармонии, а потом завалиться набок, исчерпав ход, и явить небу либо блестящую плоскость решки с рельефной цифрой пять, либо гордого двуглавого орла.
И можно тогда элегантно продефилировать мимо, оставив кому-нибудь нечаянную радость ништяка. Почувствовать себя меценатом, истинное благородство которого состоит в том, чтобы дарить счастье, не ожидая признательности.
Но ведь нет. Нет, нет и нет!
Она не покатилась.
Она не осталась лежать золотой рыбкой на светло-сером берегу асфальта.
Она упрыгала в некошеные зеленые дебри и затерялась.
Кто найдет ее теперь?
Крушение надежд получилось столь ощутимым, что Степан даже совсем остановился. Деньгам не следует оказываться в земле. Не увидит никто. Заржавеют. И вообще... Жалко!
О, несправедливость! Высшее и чистое вновь подбито на взлете.
Разочарованный крушением мечт, удрученный вернувшейся обыденностью, Степан нагнулся и, проявляя изрядную сноровку, принялся шевелить июньскую траву (нередко ведь и сам подбирал копейку-другую, да и пустыми бутылками не брезговал в тяжелые-то годы).
Да сейчас же, ага. Только ее и видели - пропала деньга.
"Твою мать..." - пробормотал несостоявшийся меценат и выпрямился.
"Твою..." - начал он было повторно, но не завершил фразы.
Тонко и зябко взвыло на самой границе слуха - звуком, приличествующим разве что баньши - и от этого потустороннего воя вдруг как-то очень противно потянуло в животе и побежал вниз по позвоночнику липкий ручеек пота.
Мысль об утерянных кровных больше не занимала Степана. Он плотно зажмурился и замер, отказываясь понимать. Потом осторожно раскрыл глаза.
Парк был на месте. Но парк был иным.
Ни голосов, ни машин.
И нет вечного давления в ухе, низкого гула - совокупности всех голосов и машин - не замечаемого по городской привычке. Тихо так, как станет в гробу.
Заломило в голове. Будто начал наливаться под кожей холодным свинцом огромный и странный карбункул. О-ла-ла... Вздыбилась на загривке рудиментарная шерсть, а руки пошли в тряску; и бежать бы во все лопатки, да ноги не слушаются - прямо скажем, предательские получились у Степана ноги. А ведь не карбункул никакой это, ох, не карбункул... Стальным дулом уперся в затылок Степану леденяще тяжелый взгляд.
Медленно, вовсе без желания - как идем в домоуправление или к зубному, то есть от извечного нашего и обрыдшего "некуда деваться" к такому же неизбежному "что поделаешь" - Степан начал разворот. Всем корпусом, поскольку шея окаменела и отказывалась вращать голову.
Левое плечо назад, правое вперед, смотреть точно перед собой - и двинулись березы строем слева направо, поплыл асфальт, и появился наконец тот, кто появился.
"...мать..." - выдохнул бы Степан, но не имел такой возможности, ибо дыхание, как говорится, сперло.
При виде чёрта трудно усомниться, что он - именно чёрт.
Вот и этот был таким. Настоящим.
Не аксессуары делают нас людьми, напротив - мы придаем смысл вещам. Так устроено везде, и Преисподняя - не исключение.
Суть чёрта в том, чтобы пугать. Чтобы сделать нам страшно. Просто страшно - вот главное в нечисти.
Полупрозрачность не снижала достоверности, перед Степаном был он. Пусть без рогов, козлиной бородки и увенчанного пикой хвоста. А вместо копыт, которые принято ожидать у чертей, на ногах красовались отличные сандалии, просвечивающие, как и сам их обладатель, насквозь.
В лице жителя ада читалась усмешка и, пожалуй, скука, не лишенная, впрочем, искры любопытства. И была эта искра желтой - в левом, бездонно-голубом глазу. Правый же имел вертикальный зрачок и постоянно мерцал. Степан немедля уставился в него и больше не мог оторваться (здесь я предложил бы читателю образ железной мухи, пролетающей над магнитом). А раз не мог, то и не увидел, что обыкновенная, в общем-то, сорочка с широким воротником доходит чёрту до колен, служа подобием плаща. Кто-то даже назвал бы ее туникой, но можно твердо сказать, что она - именно сорочка, потому что уж сорочку-то от туники мы отличить умеем.
- Ну, вот и все, - констатировал чёрт, закончив разглядывать душу изнутри (проницательный читатель уже и сам догадался, зачем непростой глаз?).
Черт кивнул. Голубой глаз помутнел и потерял глубину - как бы оброс стеклом, черным и блестящим.
- За что?! Чего я такого сделал?! - воскликнул Степан раненой чайкой, и в крике этом слились воедино недоумение, ужас, возмущение, растерянность и мольба.
- За все. - Чёрт моргнул обоими глазами, и они перекрасились в индиго. - Ты, дорогой мой, ничего хорошего в жизни не сделал. Кошек в детстве гонял? Было. Ташкину куклу спёр и волосы ей повыдёргивал, садист-фетишист? Зафиксировано. Рупь пейсят советских денег у Клавдеи увел?
- Помилосердствуйте!
Непривычное слово испугало и без того дрожащего Степана, как бы само вывалившись изо рта. Чёрт замолчал и глянул с интересом.
- Помилосердствуйте! - повторил Степан увереннее, отметив силу слова. - Кто же судит дитя?! То ж сто лет назад... Я ж не осознавал... Мне ж было-то...
- Неважно, - отрезал чёрт. - В нашей системе все намерения фиксируются в непрерывном списке, от рождения и до... - не договорил, провел ладонью по горлу и хмыкнул, явно наслаждаясь эффектом.
Степан стоял сам не свой: руки безвольны, ноги не держат, подбородок вниз, только глаза блуждают в поиске выхода. Но выхода нет - пустынный и притихший парк, немая улица за ним, мертвые стекла пятиэтажек и словно нарисованное, неподвижное небо.
Осознав, что пропал уже окончательно, Степан рухнул на колени, пребольно ушибившись об асфальт, и забормотал смиренно и безнадежно:
- За что? Помилосердствуйте...
Чёрт щелкнул пальцами. В воздухе проплыла пятирублевка, совсем недавно разыскиваемая Степаном в траве. Она летела медленно, поворачиваясь то орлом, то решкой, то полосатым ребром - пять засечек, пробел, пять засечек - Степан только сейчас их посчитал.
'1998' - отпечаталось с монеты на сетчатку глаза, и денежка пропала. Не иначе как снова затерялась в траве.
- Понимаешь ли, драгоценный мой... - Наслаждаясь тембром собственного голоса, чёрт повторил: - Драгоцен-ный мой... Единственный раз в жизни предоставили тебе момент. Ты мог подарить-таки людям что-то безвозмездно, повинуясь лишь доброте своей души. У тебя был полный карман никчемной мелочи. Разожми пальцы, пусть просыплется, как корм для голубей, и иди себе дальше! Но ты опять пожмотничал, Федосеев! (Детское слово в сочетании с фамилией резануло слух Степана).
- Выбрал пятак - да и тот так, чтобы вышло никак, - продолжил чёрт рифмованной околесицей, довольно улыбнулся, заслуженно признавая себя поэтом, и вернулся к прозе. - И раскаялся ты в доброте своей, и полез в травку, чтобы вернуть пожертвованное, снять оное с алтаря в карман. Затем полез? Ну, отвечай!
Грозный и громовой голос оглушил несчастного. Не зная, что сказать, Степан только кивал и жалко поглядывал снизу вверх на своего собеседника, гневно сверкавшего очами.
- Ну вот, - чёрт окинул парк пылающим взором, да пытливо так окинул - будто залез под каждый листочек, - теперь тебе искать. Вечно. Вставай.
- Да как же это... - взмолился Степан, не меняя положения. - Как ее тут найти? Я не хочу! Не буду я!
Но против воли нечистого - не попрешь. Поднялся и машинально отряхнул колени.
- Ты захочешь. - Голос чёрта звучал насмешливо. - Теперь это все, что тебе интересно. Ничего не будет больше - только ты, парк и пропавшая монета. Сизиф думает о камне, толкаемом в гору, а ты будешь искать. Начали...
***
Степан очнулся. Грохотом накатил город: визжали дети на игровой площадке, переругивались собаки, гудели автомобили. Тонкие трещины рассекали старый асфальт, образуя рисунок наподобие паутины.
"Наверное, из-за них-то и укатилась, пошла по трещинке, раз-два-три вдоль и оп-п-ля... Где-то здесь она..." - забормотал себе под нос Степан. И начал.
С тех пор его всегда видят в парке. Рыщет вдоль дорожек, поглядывая - зырк-зырк - не подобрал ли кто? Иногда, не выдержав томления, на четвереньках прочесывает газоны и дикую поросль. Вляпывается в собачье и человеческое, идет домой отмываться и неизменно возвращается.
"По-прежнему только о себе, - хмыкнул чёрт, подбрасывая на ладони пятирублевку. - А ведь полный карман мелочи как был, так и остался. Сунь руку, дурень, набери да выброси звонкую горсть на дорогу, тут тебе и зачтется. Ан нет, все роется и роется в траве... Все ради себя: брать и не отдавать. Забавный старик. Жаль, помрет скоро, и тогда уже не помочь".
Чёрт растер монету в порошок и дунул. Закружилась металлическая пыль.
Невидимый для всех, он расправил крылья и, взмахнув ими с силой, людям непостижимой, направился прямиком на небо.