Кузнецова Вероника Николаевна : другие произведения.

Рукопись

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Князь Василий Георгиевич, приехав в гости в одну русскую усадьбу, зачитывает хозяевам рукопись, которую он привёз из Германии. В ней молодой англичанин подробно описывает странные и страшные события, свидетелем и участником которых оказался. Жанр произведения не указан специально. Внимательный читатель с самого начала определит его сам, а невнимательный потом будет удивлён.

В.Н.Кузнецова

Рукопись

   Вряд ли кто-либо из жителей Петербурга, Москвы, Тамбова и их окрестностей (от Царского Села и Малаховки до Лондона, Тарба и Шанжао) не знает Василия Георгиевича лично или хотя бы понаслышке. Этот необыкновенный человек получил воспитание, достойное королевской особы, что не раз доказывал, когда ему случалось беседовать, а то и обедать с монархами высокоразвитых стран или дикими царьками малоизученных островов. Как известно, суть хорошего воспитания сводится к тому, чтобы, владея всеми тонкостями этикета, тем не менее, демонстрацией сверхбезупречных манер не противопоставлять себя людям, с которыми тебя свела судьба и которые не могут похвастать знанием хороших манер, но и не переусердствовать в этом и суметь ненавязчиво показать, что ты не хуже их. Василий Георгиевич обладал не только тактом, но и незаурядными актёрскими способностями, а также (и прежде всего) неиссякаемым доброжелательным интересом к людям любых сословий. Всё это вкупе позволяло ему чувствовать себя своим и в трущобах и в великосветских гостиных. Он не играл, желая обмануть и выдать себя за кого-то другого, не подделывался под окружение, а в полном смысле слова перевоплощался. Сидя у костра рядом с обросшим бродягой и слушая его рассказы, он и сам чувствовал себя таким же точно бесприютным скитальцем, со вкусом хлебал деревянной ложкой варево из одного с ним котелка, и ему даже казалось, что его простая, но целая и прочная одежда зияет прорехами, сквозь которые к нему пробирается холод. С крестьянином Василий Георгиевич говорил о погоде, видах на урожай и прочих вещах, близких собеседнику, с трудовым людом вёл беседы о непомерно длинном рабочем дне, тяжёлых и нездоровых условиях в цехах, отсутствии элементарных приспособлений, облегчающих работу. Разумеется, ни бодяги, ни крестьяне, ни рабочие не заблуждались на его счёт и не сомневались, что с ними разговаривает если не барин, то человек много выше их по социальной лестнице, однако сила его обаяния была такова, что эту разницу в положении переставали замечать через пять минут после начала знакомства.
   Слушая страстные речи какого-нибудь самобытного изобретателя или изучая наспех начерченные рисунки и чертежи, Василий Георгиевич часто поражался невостребованному таланту, гибнущему в нищете и безвестности. Зачем фабрикантам выписывать дорогостоящих инженеров из Германии, если их собственный рабочий способен предложить гораздо больше любого дипломированного специалиста? Сколько видел он таких вот изобретателей из народа, чей гений так и зачахнет, никому не ведомый, никому не нужный! А скольких он перевидал художников, скульпторов и просто тех, про которых говорят "на все руки мастер". Глядя, как уверенно и ловко какой-нибудь грязный оборванец простым ножом из случайного обрубка дерева вырезает фигуру человека или животного, а то и целую группу, Василий Георгиевич думал: "Отмыть бы тебя, переодеть и отправить прямиком в Академию художеств".
   Но мы знакомимся не с самобытными умельцами, которыми богата Русская земля, а с личностью человека, благодаря которому стала известна история, о которой скоро пойдёт речь в этой книге.
   Как уже было упомянуто, Василий Георгиевич получил безупречное воспитание, а вместе с врождёнными и взлелеянными чуткостью и добротой это уже грандиозное достоинство, однако следует добавить, что родители не поскупились дать ему столь же хорошее образование, а природа щедро наделила его гибким умом, отличной памятью, неиссякаемой любознательностью и безудержным любопытством. Ему было интересно абсолютно всё. Он мог задуматься над сложным ходом мысли Ньютона, тщетно блуждавшей в лабиринтах научных изысканий, пока полученный болевой шок не отправил её по тому единственному проходу, который вёл к открытию. Но с не меньшим интересом Василий Георгиевич слушал дворового мальчика, с гордостью и во всех подробностях рассказывающего, как он догадался, каким образом можно вернуть в загон упрямую козу, убегавшую от всех, кто к ней приближался.
   К уже перечисленным добродетелям Василия Георгиевича следует добавить свободное владение девятью живыми языками и двумя мёртвыми (первые помогали ему в общении с людьми разных национальностей, а последние этому не мешали), умение сносно объясниться ещё более чем на двадцати языках, умеренную религиозность, не препятствующую известной свободе мысли, но не позволяющую совершать предосудительные поступки, бьющую через край энергию, физическую выносливость и способность приспосабливаться к разным обстоятельствам, иной раз весьма незавидным, а то и опасным или кажущимся безвыходными. Кроме того, он недурно пел, вполне удовлетворительно играл на семи музыкальных инструментах (помимо губной гармошки, пастушьего рожка, волынки и тамтама), имел незаурядные способности к изобразительному искусству, был умелым рассказчиком, перечитал и осмыслил немыслимое количество книг, не испортив при этом зрение...
   Описанию совершенств Василия Георгиевича следовало бы посвятить ещё немало страниц, и можно было бы утверждать, что он с рождения стал любимцем богов, если бы последние не позабыли наградить его ещё и трудолюбием. Однако этот великий дар ему не достался, что и повлияло на всю его жизнь. В разные периоды времени ему прочили карьеру дипломата, военного, государственного деятеля, моряка, учёного, писателя, поэта, художника, музыканта, исследователя, но в итоге он так и остался талантливым бездельником, разъезжающим по всему миру, переживающим невероятные приключения, но не способным избрать даже то поприще, которое, казалось бы, полностью соответствовало его натуре и наклонностям, то есть стать путешественником. Вместо этого он оставался всего лишь туристом, необычным, вдумчивым, иногда безрассудным, склонным к авантюризму, но всё же не более чем туристом. А поскольку его возраст к моменту этого рассказа приближался к сорока пяти годам, то вряд ли можно было надеяться, что его способности будут направлены на что-нибудь общественно-полезное. Зато маменьки, имеющие дочерей на выданье или чуть моложе, лелеяли надежду, что князь Василий (в других кругах Васька, Вася, Василий, а в лучшем случае Василий Георгиевич, разумеется, без упоминания титула) наконец-то устанет без толку шататься по миру, образумится, остепенится и выберет себе в жёны самую достойную из невест, желательно именно их Машеньку, Оленьку, Катеньку или Лидиньку.
   Для завершения портрета этого человека необходимо добавить ещё и чисто внешние данные. Он не был красавцем с модной картинки (хотя иной раз для развлечения становился похож на парижского щёголя), но черты его лица были гармоничны и довольно правильны, волосы - густые, тёмно-русые, почти не тронутые сединой, чуть вьющиеся и прекрасно сочетающиеся с умными карими глазами, фигура - стройная и атлетическая. В него были влюблены все дамы поголовно, и, когда он появлялся в гостиных, что случалось нечасто и всегда внезапно, мужьям приходилось делать вид, что они не замечают, каким томным огнём загораются глаза их жён, что, впрочем, не требовало от них особого героизма, потому что князь Василий не опускался до пошлых интрижек. Зато маменьки с сожалением отмечали, что и на этот раз этот убеждённый холостяк любезен со всеми одинаково, но ни с кем особенно.
   В каждый свой приезд на родину, Василий Георгиевич сначала с удовольствием посещал столичные салоны и балы, но быстро уставал от пустой болтовни и перемещался в провинцию, потом заезжал в некоторые любезные его сердцу помещичьи усадьбы и, наконец, переодевался в бедное платье и общался с простым людом, постепенно спускаясь до самого "дна". На этом очередной цикл его похождений завершался, и он уезжал за границу, чтобы начать новый с посещения какой-нибудь наиболее дикой страны, затем перейти к менее дикой и мало-помалу добраться до столиц передовых европейских государств.
   Везде, и в столице и в провинции, его встречали неизменно с восторгом, но также неизменно имелась и неприятная сторона его популярности: его просили рассказать какой-нибудь случай, приключившийся с ним во время его путешествий. Рассказчиком он был прекрасным, однако повторять одну и ту же историю было невозможно, потому что её в кратчайшие сроки успевали пересказать всем, кто не присутствовал на слушании. Когда иссякал весь запас занятных приключений, участником или свидетелем которых он был, князь Василий иногда быстрее обычного находил, что пора бы ему, завернув, как это у него принято, в сельскую местность, возобновить дружбу с бродягами и самому превратиться в слушателя. В помещичьих усадьбах он немного расслаблялся, потому что, хоть он и там был вынужден развлекать местное общество, но можно было использовать старые сюжеты.
   Сейчас Василий Георгиевич пребывал на стадии визитов в усадьбы, в самом её конце. Ему оставалось заехать только в одно семейство, которое он считал почти родным и где его принимали не как дорогого гостя, а как блудного сына, периодически возвращавшегося в отчий дом и так же периодически его покидавшего. Здесь этот неугомонный человек отдыхал телом и душой, несколько дней наслаждаясь старинным уютом этого дома, пока внезапно не срывался с места и не мчался дальше, повинуясь своей беспокойной натуре, жаждущей деятельности, но не находящей занятия, способного увлечь надолго.
   - Василий Георгиевич! Наконец-то! - встретила его Зинаида Михайловна. - Мы ждали вас ещё вчера, сегодня девочки весь день вас высматривали, а когда было решено, что вы приедете завтра, и все успокоились, вы тут как тут.
   Зинаиде Михайловне было неловко называть его просто по имени. Когда-то она была для него девочкой Зиной, живущей по соседству, а он для неё - мальчиком Васей, приезжавшим в эту усадьбу в гости и затевавшим вместе с сыном хозяев Шурой всевозможные игры, порой принимавшие такой размах, что дело заканчивалось наказанием. Потом дети выросли, она вышла замуж за Шуру, а Вася превратился в скитальца, заезжавшего сюда раз в два-три года. В последний раз он был здесь три года назад.
   - Зинаида Михайловна, я рассчитывал приехать вчера, но мне пришло в голову не ехать, а идти пешком, и это оказалось дольше, чем если бы меня нёс экипаж.
   Женщина засмеялась, и князь Василий подумал, что она не так уж изменилась, как ему показалось вначале. Даже когда она была серьёзна, ей нельзя было дать больше тридцати пяти лет. А улыбка делала её намного моложе.
   - Вы неисправимы! - сказала она. - Зачем вам понадобилось идти пешком?
   - Для интереса. Как себя чувствует бабушка?
   - Она здорова, но недавно прилегла отдохнуть. А девочки ушли на деревенскую свадьбу. Они будут огорчены, что не встретили вас первыми. Но что это мы здесь стоим? Заходите поскорее в дом... Таня, комната для гостя готова?
   Василий Георгиевич, уже успевший поздороваться с вышедшей во двор прислугой, а кое с кем и перецеловавшийся, заметил, что у незнакомой ему девушки, к которой обратилась хозяйка, грустные глаза и какой-то пришибленный вид.
   "Может, умер кто-то из родных", - подумал он.
   - Давно готова, барыня, - подтвердила Таня.
   Князь подметил косые взгляды, которые бросали на девушку все слуги, даже Матрёна, по старости уже не исполнявшая почти никаких обязанностей, а больше присматривающая за прочими. Только сама хозяйка ничем не показывала нерасположения. Первым возникло подозрение, что девушка согрешила, о чём стало общеизвестно. Если это был грех случайный, то барыня могла его простить, зато не прощали дворовые.
   Зинаида Михайловна спохватилась, что гость пришёл налегке.
   - На этот раз вы странствуете почти без вещей, с одним лишь узелком? - спросила она с улыбкой.
   -Как?! У меня был большой чемодан. Разве он не прибыл? Я сам был свидетелем того, как Агафья Трофимовна, этот ворчливый ангел-хранитель усадьбы Коровкиных, лично проследила, чтобы его уложили в телегу, и давала жёсткие наставления кучеру. Поскольку лошадь бежит резвее, чем я, мой чемодан должен был меня опередить. Как же так? И ведь впрягли не заезженную клячу, а добротную упитанную кобылу. Неужели я научился передвигаться быстрее лошади? Или, может, кобыла оказалась слишком упитанной?
   Над шутливым недоумением гостя смеялись все, даже грустная Таня робко улыбнулась.
   - Ничего страшного, - решила Зинаида Михайловна. - Наверное, что-нибудь случилось с телегой. Когда её починят, чемодан к вам обязательно вернётся.
   - В этом, действительно, нет ничего страшного, если только поломка не случилась у реки и чемодан не свалился в воду, - возразил Василий Георгиевич. - В нём есть одна вещь, которой я бы не хотел лишиться. Вода её уничтожит. Не надо было доверять её случаю, а следовало взять с собой. Но раз уж всё так получилось, то остаётся положиться на судьбу. Правда, вид у меня...
   - Если хотите, можете воспользоваться гардеробом Шуры. После его смерти я оставила кое-какие из его вещей.
   - Сколько уже лет прошло? - спросил Василий Георгиевич. - Пять? Нет, наверное, все шесть. Как жаль Шурку!
   - Шесть с половиной, - уточнила Зинаида Михайловна. - Девочки уже выросли, а мне всё кажется, что мы с Шурой ещё вчера были вместе.
   Оставшись один, князь привёл себя в порядок и принялся примерять одежду покойного мужа Зинаиды Михайловны, которую то и дело подносила Матрёна, попутно рассказывавшая местные новости. К несчастью, Шура был так худ, что втиснуться в его вещи не было никакой возможности.
   - Вот это на тебя влезет, Васенька, - определила Матрёна, подавая ему просторный синий бархатный халат с широкими рукавами.
   - Влезет-то влезет, - согласился Василий Георгиевич. - Но как я смогу выйти в нём в гостиную?
   - Ничего. У нас всё просто.
   - Лучше я в своём...
   Он с сомнением посмотрел на то, что стало с его одеждой после пешего похода и пребывания у костра. Даже халат показался ему приличнее.
   - Хорошо, тётка Матрёна. Твоя взяла. Надену халат. Но принеси две тонкие шали. Одна должна быть голубой или белой, а другая пусть будет узорная.
   - Что ещё выдумал? - встревожилась старуха. - Какие ещё шали? Зачем они тебе?
   - А вот увидишь.
   - Ты, Васенька, словно бы не вырос.
   - Вырос, уверяю тебя, тётка Матрёна. Вон насколько я выше тебя. А что умом не дорос, так того никто, кроме нас с тобой, не замечает.
   - Вырос-то ты, вырос, - согласилась Матрёна, отсмеявшись, - а всё остался таким же бедовым, как был. Уж не привидением ли хочешь опять прикинуться, словно на тебе креста нет?
   Но старуха, хоть и удалилась с ворчанием, вернулась с требуемым. Она хотела задержаться, любопытствуя узнать, что задумал выросший, но, по её мнению, так и не повзрослевший Вася, однако её ласково выставили из комнаты.
   Когда пришло время ужинать, любопытная Матрёна лично отправилась звать дорогого гостя к столу. Открыв дверь, она отпрянула, но, приглядевшись, засмеялась.
   - Я, Васенька, тебя сразу и не признала, - сказала она. - Подумала, кто чужой в дом влез. Смотрю - нехристь сидит на ковре, ножки скрестил.
   Василий Георгиевич, нарочно принявший восточную позу, чтобы удивить старуху, был удовлетворён.
   В гостиную, где все уже собрались, он не просто вошёл, а плавно вплыл с индийским приветствием "намастэ" и соответствующими жестами. Сначала все оцепенели, потом раздались восторженные возгласы и смех. На госте был халат, перетянутый в поясе цветной шалью, а на голове красовалась голубая чалма.
   - Мэ Бхарат сэ ата тха, - провозгласил он. - Мэ кхана ор пина чахта ху. Мудьже гошт, мачли, мурги, сабзи, куч кхана дидьжие. Иными словами, дайте поесть несчастному страннику, лишившемуся своего чемодана.
   Раздался хохот.
   - Ну, Вася, всего от тебя могла ожидать, но такого не ждала, - заявила сидевшая во главе стола Надежда Николаевна. - Скоро нас пригласят к столу, голодный индийский гость, а пока дай мне на тебя полюбоваться.
   Она встала, подошла к нему и поцеловала в лоб, для чего тому пришлось пригнуться, а он почтительно коснулся губами её руки. Это была бабушка покойного Шуры, мужа Зинаиды Михайловны, и прабабушка находившихся тут же трёх девушек. Она была очень стара, худа, мала ростом, но бодра, здорова и в полной памяти.
   - Простите меня за маскарад, - сказал Василий Георгиевич. - Мои вещи ещё не прибыли, а выходить к дамам просто в халате мне показалось неприличным. Пока считайте меня индийским гостем.
   Для убедительности он спел начало известной арии. Раздались аплодисменты.
   - Но я ещё не со всеми поздоровался, - прервал он музыкальный номер. - Мария Ивановна, вы, как я слышал, стали невестой?
   Названная особа доводилась племянницей Зинаиде Михайловне и правнучкой Надежде Николаевне. Какой-нибудь случайный наблюдатель, закоренелый в своей беспристрастности, сказал бы, что эта девушка бесцветна и некрасива, а её неровные зубы ужасны, но вряд ли этот человек сумел бы сохранить это впечатление более чем на десять минут, потому что жизнерадостность и доброта настолько затмевали недостатки внешности, что Маруся, как её называли близкие, иногда казалась настоящей красавицей. Ей было двадцать лет, и она, в самом деле, недавно приняла предложение архитектора, приезжавшего в гости к соседям. Несмотря на то, что он был немцем и вдвое старше её, они казались идеальной парой.
   - Да, Василий Георгиевич, - подтвердила она, гордая и смущённая.
   - Я знаком с Александром Александровичем. По-моему, ваш выбор удачен.
   - А с кем ты, князь Василий, не знаком? - спросила Надежда Николаевна, подчёркивая титул гостя. - Начиная с государя императора до какого-нибудь дикого негра из африканских дебрей - все твои знакомые. И всё-то ты мечешься по свету, как угорелый, места себе не находишь. Не знаешь, чем заняться? Душа требует дела, а ум его не находит?
   - Наверное, Надежда Николаевна, - согласился Василий Георгиевич.
   - Только ты на меня не обижайся, Вася, - попросила старая дама. - Ты же мне как внук. У меня за тебя сердце изболелось. И не забывай, что не чужой ты мне. Мы хоть и очень дальняя, но всё же родня.
   - Я это очень хорошо помню, - подтвердил Василий Георгиевич. - Мы... Если объяснить наше родство простым языком, без указания имён и сложных родственных связей, то троюродная племянница тёти моей прабабушки была замужем за внучатым племянником вашего, Надежда Николаевна, прадедушки. Иными словами, вы мне почти бабушка.
   Все захохотали, а старуха погрозила виновнику веселья пальцем.
   - Александра Александровна, вы так повзрослели и похорошели, что я мог бы вас не узнать, если бы встретил где-нибудь ещё, - продолжал приветствия гость, обращаясь к старшей дочери хозяйки.
   Симпатичная восемнадцатилетняя тёмно-русая девушка с несколько томным взглядом серовато-коричневых глаз приветливо ему улыбнулась.
   - Тогда я бы сошла за прекрасную незнакомку, - пошутила она. - А вас, Василий Георгиевич, я бы узнала всегда и везде и... во всём, даже в этом восточном наряде.
   - Сансана... - обратился тот к ней.- Или вы уже слишком взрослая для этого прозвища?
   - Нет, зовите меня по-прежнему, - возразила девушка.
   - Как же теперь быть, если скоро в семье появится ещё и Сан Саныч?
   - Да, это будет проблема, - согласилась Зинаида Михайловна. - Александр Александрович и Александра Александровна.
   - Хорошо ещё, что он влюбился в Марусю, а не в Сансану, - сказала третья девушка.
   - Талочка! - попробовала было остановить её Зинаида Михайловна, но тут же решила, что в слове "влюбился" нет ничего порочного.
   - Это верно, - решила Маруся. - Александр Александрович и Александра Александровна - это оказалось бы чересчур.
   Не было бы ничего странного, если бы немолодой архитектор обратил особое внимание на красивую Сансану, которая была всего на два года моложе двоюродной сестры. Тем ценнее казалось Марусе, что он выбрал именно её.
   - Наталия Александровна, а вы так повзрослели, что я уже не решусь назвать вас Талочкой, - отметил князь, любуясь стройной пятнадцатилетней красавицей с тёмными кудрями и завораживающими карими глазами.
   - Василий Георгиевич, вам это разрешается, - засмеялась девушка.
   - Но как вы ухитрились так измениться всего-то за три года? Были совсем ребёнком, а теперь - взрослая барышня.
   - Чужие дети растут быстро, - напомнила Надежда Николаевна общеизвестную истину. - Пора бы тебе обзавестись своими. Видно, придётся мне самой приискать тебе невесту.
   Это было странно, но сердце Талочки ревниво встрепенулось. Никто, и сам Василий Георгиевич в том числе, уже не помнил, как давным-давно, когда Талочке было лет семь, если не меньше, Надежда Николаевна точно так же выговаривала дорогому гостю за то, что он не может успокоиться и заняться делом.
   - Женись, - советовала она, расхваливая одну из соседских барышень. - Чего тебе ещё надо? Умная, воспитанная, образованная, красивая, с хорошим характером и вдобавок любит тебя.
   - Моя невеста ещё не подросла, - отшутился Василий Георгиевич, указывая на Талочку. - Когда станет старше, тогда и женюсь.
   Эти слова врезались в память девочке и, хоть она давно поняла, что это была всего лишь шутка, почему-то она росла с мыслью, что жених у неё есть и ждёт лишь, когда она достаточно повзрослеет.
   Сейчас она, умом сознавая, что было бы нелепо считать Василия Георгиевича своим женихом, всё-таки в глубине души ждала того времени, когда сбудутся его давнишние слова.
   - Надежда Николаевна, я целиком полагаюсь на ваш вкус во всём, кроме выбора невесты, - ответил гость.
   - А где ты побывал на этот раз? - спросила старая дама, меняя тему, но не отказываясь от намерения убедить вечного странника остепениться, а лишь откладывая его на более подходящее время.
   - Я же вам писал.
   - Писал, - подтвердила Надежда Николаевна. - А теперь расскажи. Твои письма такие же, как твой характер. То придёт толстая пачка бумаг и мы зачитываемся твоими приключениями, а то вдруг получаем конвертик с одним листком внутри, из которого ясно лишь, что ты жив-здоров и того же нам желаешь.
   - Рассказывать-то особо не о чем, - скромно ответил гость.
   - Василий Георгиевич! Это вам не о чем?! - возмутилась Зинаида Михайловна.
   - Дорогой Василий Георгиевич, у вас всегда множество интересных историй, - подхватила Маруся. - Как только я узнала, что вы в наших краях, я сейчас же приехала сюда, чтобы самой вас послушать. Неужели вы так ничего и не расскажете?
   - Это будет просто... безобразие, - вторила ей Сансана, меняя слово "свинство" на менее экспрессивное.
   - Василий Георгиевич всегда говорит, что ему не о чем рассказывать, - напомнила Талочка, - а потом выясняется, что всяких историй у него припасено на два месяца ежедневных слушаний.
   - Всё объясняется очень просто, - объявила Надежда Николаевна. - Князь Василий уже устал рассказывать о своих похождениях, поэтому у нас рассчитывает отдыхать. Так, Вася?
   - Бабушка, за это не давайте ему пирога, - посоветовала Зинаида Михайловна.
   - А он очень вкусный, - сообщила Талочка.
   - Нигде в округе нет таких пирогов, как у нас, - похвасталась Сансана.
   Маруся пошла ещё дальше и пригрозила:
   - А я нарочно объеду всех соседей и попрошу их не принимать вас у себя до тех пор, пока вы расскажете нам о своих приключениях.
   - Поздно спохватилась, голубушка, - возразила Надежда Николаевна. - Он уже у всех побывал, к нам, бедным, заехал последним.
   - Чтобы больше меня ничто не отвлекало,- оправдывался Василий Георгиевич. - Я всегда так делаю. Зато здесь я могу, а точнее, мог рассказать что-нибудь особо интересное и длинное. Но на этот раз у меня не припасено ничего увлекательного. Я всего лишь скромным туристом посетил Германию...
   - И Индию, - добавила Сансана.
   - И Египет, - напомнила Маруся.
   - И турок, - вторила Талочка.
   - И множество других стран, о чём мы знаем из ваших же писем, - сказала Зинаида Михайловна, переглянувшись с Надеждой Николаевной.
   - Это ничего не значит,- возразил Василий Георгиевич. - Я ни с кем не дрался на дуэли, никто на меня не нападал, никто не пытался меня сжечь, спутав с женой почившего раджи, у меня не похищали невесту...
   Все оживились.
   - ... хотя бы потому, что у меня её нет.
   - Сам виноват, - не преминула заметить Надежда Николаевна.
   - В том, что у меня её нет, или в том, что у меня её не похитили?- пожелал узнать Василий Георгиевич.
   - Вася, ты не надейся, что давно вырос, - предупредила его старая дама. - Накажу. Гляди, как бы тебе не остаться без сладкого.
   Василий Георгиевич наслаждался и просьбами, и возмущением от его отказа рассказывать, и шутливыми угрозами. В этой семье он был своим и чувствовал себя так, словно попал в родной дом. Его не смущал даже халат, в котором ему пришлось появиться перед дамами.
   - А что должно быть на сладкое? - спросил он, притворяясь обеспокоенным.
   - Пирог с ранней земляникой, - ответила Талочка, любившая пироги именно с земляникой.
   - Пирожные с взбитыми сливками, - соблазняла гостя Маруся. - Подумайте, Василий Георгиевич, чего вы лишитесь, если ничего нам не расскажете!
   - И тянучки, - подхватила Сансана. - Не забудьте тянучки. Я их уже попробовала. Вкусно необычайно!
   - Сдаюсь, - сказал Василий Георгиевич. - Если уж дело дошло до тянучек, то я готов рассказывать.
   - Неужели?! - воскликнула Надежда Николаевна. - И часу не прошло, как соизволил согласиться! Стареешь, князь Василий. Прежде ты держал оборону дольше.
   - Меня сразили тянучки, - признался тот. - Я их с детства обожаю. Как я обходился без них целых три года, ума не приложу.
   - Сейчас перейдём в столовую, - сказала Зинаида Михайловна. - Поужинаем, выпьем чаю, вы тянучками своими насладитесь, а потом уж не отказывайтесь и принимайтесь за рассказы.
   - Я-то не откажусь, - ответил Василий Георгиевич, - но мне всё-таки кажется, что мой чемодан отыщется.
   - Не волнуйся ты о нём, Вася, - принялась его успокаивать Надежда Николаевна. - Конечно, отыщется. А не отыщется, так я приглашу портного, и он тебя мигом приоденет... Или у тебя там было что-то ценное? Прежде ты никогда не волновался из-за своих вещей.
   - Алмаз, отобранный у растерявшегося раджи, - предположила Талочка.
   - В своём роде это можно считать бриллиантом, - согласился Василий Георгиевич. - Но бриллиантом особым. Это не камень, не золото, а рукопись.
   - Неужели ты всё-таки решился заделаться писателем? - обрадовалась Надежда Николаевна.
   - Рукопись не моя, - признался гость. - Мне её подарили при обстоятельствах, о которых я расскажу позже. Конечно, если чемодан сгинул, то я передам её содержание своими словами, но всё-таки мне бы хотелось её зачитать. Рассказывая, я могу невольно выдать вам свои мысли, а, слушая историю так, как её изобразил автор, вы составите о ней собственное представление. Я никому не читал эту рукопись, ни словом не обмолвился ни о ней, ни о её содержании. Я берёг её только для вас. Но должен предупредить, что это длинная история и займёт не один день.
   - А мы никуда не торопимся, - ответила Надежда Николаевна. - Правда, девочки?
   В число девочек была включена и Зинаида Михайловна, которая сказала:
   - Никуда. Мы готовы выслушать не только чтение этой рукописи, но и все истории, которые вы рассказывали другим.
   - С них-то и придётся начать в ожидании чемодана, - заключил Василий Георгиевич. - Думаю, что теперь о нём буду тосковать не только я, и все вы. А пока насладимся жареной куропаткой с хреном и тянучками, селёдкой с пирожными, гусем с яблоками и земляничным пирогом. Или к сладкому будет другая приправа?
   Князь Василий не был в этом доме больше трёх лет, но казалось, будто он и не покидал его. Все почувствовали себя с ним легко и свободно с самого его экстравагантного появления.
   В этот вечер Василию Георгиевичу пришлось повторять уже многократно рассказанные истории, но из-за того, что он повторят их людям, которых любил, они приобретали совсем другое звучание, не столько эффектное, сколько задушевное.
   На следующее утро его разбудила сияющая Матрёна.
   - Я к тебе с радостью, Васенька, - сообщила она. - Цел твой чемодан.
   - Неужели прибыл, тётка Матрёна?
   Он знал, что старой няне льстит, когда он называет её именно так.
   - Ещё нет, но известно, что он в Воробьёвке. У телеги сломалась ось, да не где-то, а на самой переправе. Хорошо, что лошадь не поломала ног. А чемодан полетел в воду, но его выловили. Так что всё кончилось хорошо.
   Князь помрачнел. Если рукопись намокла, то вряд ли её можно будет восстановить. Оставалось лишь надеяться, что чемодан выловили из воды достаточно быстро.
   - Спасибо за известие, - поблагодарил он.
   - Да никак ты не рад вовсе? - удивилась старуха.
   - Я рад... А что, чемодан сильно промок?
   - Вот уж чего не знаю, того не знаю. Да ты не волнуйся, погода хорошая, солнышко его быстро высушит.
   "Лучше бы сейчас была зима", - подумал Василий Георгиевич.
   - И представляешь, Васенька, какая незадача, - продолжала Матрёна. - Этот твой чемодан словно отмечен самим Нечистым.
   - А что с ним такое? Прежде за ним ничего такого не водилось.
   - Он ведь с виду самый обычный, а, гляди ты, какой странный!
   - Да что в нём такого странного? Чемодан как чемодан.
   - А то странно, что он ехал уже на трёх телегах. Люди стали поговаривать, что не к добру это.
   - Как это понимать? - недоумевал Василий Георгиевич. - На трёх телегах? Как он мог занять три телеги? Я сам видел, что его положили на одну, и он прекрасно там уместился.
   - А ты сам посуди. На первой телеге отлетело колесо. Чтобы не было задержки, твой чемодан переложили на другую телегу и повезли дальше...
   - Надеюсь, он не упал в воду? - спросил гость.
   - Не то что в воду, а в большую лужу, - призналась Матрёна. - Ты уж не осердчай, если он окажется грязным или поцарапанным.
   - Не осердчаю. И что же с ним было дальше? Снова поломка?
   - Когда в потёмках проезжали по верху оврага, колесо попало в яму и телегу потащило вниз...
   - Кучер и лошадь уцелели? - перебил Василий Георгиевич, перед глазами которого предстала ужасающая картина несчастья.
   - Уцелели. Кучер успел обрезать постромки и удержал лошадь, но телега съехала вниз и перевернулась. Не к добру это, Васенька. Недаром у первой телеги колесо отскочило, а вторая в овраг свалилась. И овраг-то неспроста называется Чёртовой ямой, а перед этим там слышали волчий вой, да не простой, а...
   - Ты мне, тётка Матрёна, зубы не заговаривай. Говори прямо, что случилось с моим чемоданом? Неужели упал в лужу?
   - Не в лужу, нет. В грязь. На дне Чёртовой ямы грязь не просыхает, а видом она черным-черна...
   - Понятно, что черна, раз яма не какая-нибудь там безобидная, где ангелы резвятся, а чёртова. Так вытащили мой чемодан?
   - Его телегой придавило, но кучер его вытащил. Ох, и потрудился же он! Уж он его тянул-тянул, а чемодан словно сопротивляется, так и норовит беднягу за собой в грязь утащить... Скажи, Васенька, там у тебя было что-то ценное, что могло разбиться или как-то иначе попортиться?
   "Грязь не страшна, - думал князь Василий, - а вот большая лужа опасна. И на переправе..."
   - Рассказывай дальше.
   - Кучер добрался до деревни с лошадью и твоим чемоданом. Он уже тогда догадался, что не всё с ним в порядке...
   - С кем "с ним"? С кучером?
   Старуха запнулась и замотала головой.
   - Да не с кучером, а с чемоданом. Пробовал кучер верхом ехать, а чемодан, проклятый, вниз его тянет. Несколько раз несчастный с лошади падал, решил, что лучше пешком идти. Да не тут-то было! Пока нёс этот твой чемодан в руках, тот его опять так и норовил с ног свалить, а уж по ногам бил... Столько синяков получил, что, небось, живого места на нём нет. Видно, спрятано в твоём чемодане нечто, и это нечто не хочет попасть к тебе в руки. А может, это сам Господь Бог пытался тебя, Васенька, уберечь и не допустить беды.
   - Но хоть донёс он чемодан до деревни? - спросил Василий Георгиевич.
   - Донёс. Набрался храбрости и донёс. По дороге его гроза настигла. Дождь так и хлестал. Ох, и страху он натерпелся!
   "Ещё и ливень! - чуть не взвыл Василий Георгиевич. - Пропала рукопись".
   - Подожди, - спохватился он. - Какая гроза? Я же прошёл весь путь пешком, и никакой грозы не было. Дождик чуть поморосил, но быстро прекратился.
   Матрёна зловеще покачала головой.
   - Видно, и впрямь в твоём чемодане спрятано что-то нехорошее. У нас здесь тоже грозы не было. Она разразилась над бедным кучером, а точнее - над твоим чемоданом.
   - Но чемодан, пусть и в плачевном виде, он всё-таки уберёг, - закончил гость.
   - Не такой уж плачевный у него вид, - возразила старуха. - Бабы его отмыли, оттёрли.
   Князь Василий потерял последнюю надежду.
   - Отмыли?! Да зачем же они его мыли?!
   - Так нельзя ведь его в таком виде тебе представить. Кто же знал, что он сам искупается на переправе?
   - Но вещи хотя бы оттуда вытащили, прежде чем его отмывать?
   - Как можно, Васенька?! Да и кто осмелится туда заглянуть после всего случившегося?
   - Понятно.
   - Кучер отдохнул, получил новую телегу и отправился дальше. И как же его всю дорогу трясло! А твой чемодан словно взбесился. Так и норовил выпрыгнуть. Неспроста это, Васенька.
   - Ту дорогу давно пора выровнять, - заявил Василий Георгиевич. - Наверное, немало бывает потерь, когда возят урожай?
   - Немало, - согласилась старуха. - Но то урожай. А зачем чемодану-то подскакивать и вываливаться? Хорошо ещё, что кучер за ним следил и вовремя подбирал, а то бы потерялся. Может, оно было бы и к лучшему, да ты бы, Васенька, расстроился.
   - И каковы дальнейшие приключения моего чемодана?
   - А никакие. На переправе ось сломалась, вот и вся незадача. Кучер, молодец, не сплоховал и подхватил чемодан, а то бы течением унесло. Сейчас они все трое...
   - Трое?
   - Чемодан, лошадь и кучер. Все они тут, неподалёку, в самой Воробьёвке. Думаю, после полудня чемодан будет у тебя, если Нечистый вновь не подстроит какие-нибудь козни.
   - А как обо всём этом стало известно тебе? - спросил Василий Георгиевич.
   - Так ведь мальчишка прискакал об этом сообщить. Рано утром прискакал. Рассказал обо всём, поел и обратно ускакал.
   - Почему же он не привёз чемодан?
   - Да ты что?! Он на него даже глядеть боится. Вся деревня ждёт - не дождётся, когда же кучер выспится и увезёт от них эту колдовскую штуку.
   - Может, лучше мне самому за ней съездить? - спросил гость. - Прикажи приготовить верховую лошадь.
   - Нет, голубчик. Ты уж дождись, пока чемодан не привезут тебе честь по чести, как полагается. Нехорошо, если до барина дойдёт слух, что его кучер не справился с поручением.
   "За это время рукопись совсем размокнет, - подумал Василий Георгиевич. - Да что там! Она уже погибла".
   - Я подожду, - согласился он.
   - Спасибо, Васенька, - растроганно поблагодарила его Матрёна. - Спасибо, голубчик. А ты не медли, надевай свой формазонский наряд и выходи к завтраку. Скоро подавать будут.
   - Подожди, тётка Матрёна, не спеши, - остановил её гость и помолчал, что-то прикидывая в уме. - Скажи мне такую вещь...
   - Какую такую вещь? - испугалась старуха.
   - Нет ли у кучера брата или свата в той деревне, возле которой случилась первая поломка?
   - А то как же! Самая что ни на есть родная сестра, а у той дочка замуж выходит. Как раз позавчера свадьба была.
   - Вовремя случилась поломка. Если бы не она, кучер попал бы на свадьбу в самом конце, а то и позже, а так поспел к разгару.
   - Верно говоришь. Бывают же чудеса на свете! А всё твой чемодан подстроил. Но откуда ты узнал о свадьбе? Уж не провидцем ли каким, упаси, Господи, заделался?
   - Сейчас расскажу, что было дальше. Кучер славно погулял, только к вечеру опомнился, что слишком задержался, поэтому и оказался у Чёртовой ямы уже ночью. Да и зачем его вообще туда понесло? А в темноте, да ещё и спьяну нетрудно угодить колесом в рытвину на самом краю. Видно, кучер хороший, раз успел спасти лошадь. После этого он с трудом добрался до ближайшей деревни. На лошади он, разумеется, удержаться не мог, да и пешком время от времени падал, но заставлял себя подняться и поднять чемодан. Лёгкий дождик он превратил в грозу с ливнем, чтобы его рассказу было больше веры. Проспавшись, он испугался при виде помятого и облепленного грязью чемодана, еле упросил перепуганных его же выдумками женщин почистить барскую вещь, а потом на новой телеге поехал дальше. На этот раз он бы доехал без проволочек, но после возлияний на свадьбе ему требовалось опохмелиться, что он и сделал, не рассчитав норму, да ещё и выпивку прихватил с собой. К переправе он подъехал уже в полувменяемом состоянии, поэтому там произошла очередная поломка. Чтобы избежать простуды, он снова выпил, а чтобы избежать наказания, уверил всех вокруг и себя самого, что во всём виноват мой чемодан. Сейчас он благополучно спит и очухается через несколько часов. Я прав?
   - Может, так и было, - согласилась Матрёна. - Я этого не знаю. Откуда обо всём узнал ты, я не понимаю. Но я одно тебе скажу: с твоим чемоданом что-то неладно. Никогда ещё не было такого, чтобы за одну поездку случилось три поломки. Мне, Васенька, за тебя тревожно. Может, пока не поздно, бросить этот чемодан в реку? Пусть его черти забирают, раз он им так нужен.
   - Я подумаю над твоим советом, тётка Матрёна. Может быть, я его сожгу. Но сожгу сам. Сначала я должен его получить.
   - А ты не станешь жаловаться на кучера? Он хороший мужик и никогда с ним такого не случалось. Барыня у него добрая, она бы пожурила его и простила, но не ровён час барин из города вернётся, а уж он крут, особливо после отлучки. Он ведь и насмерть засечь может.
   - Да когда же я на кого жаловался? - спросил Василий Георгиевич.- Пусть поскорее доставит мне чемодан и ни о чём не тревожится.
   - Спасибо, Васенька.
   - Но скажи мне вот какую вещь.
   Старуха насторожилась.
   - Какую, голубчик?
   - Если кучер знает, что ему может крепко достаться, зачем же он заехал на свадьбу и напился?
   - Так ведь барин в отъезде, вот и почувствовал человек свободу. Не свобода это, конечно, а обман один. Ты думаешь легко быть под гнётом? Это у нас барыня золотая, а попадись мы в другие руки... Вот кучера и отпустило. Вообще-то он мужик правильный, но тут не удержался. Ты. Васенька, своих-то мужичков ослобонил, они на тебя не намолятся.
   - Я не икона, чтобы на меня молиться.
   - Икона - не икона, а что есть, то и есть. Да разве кучер впал бы в такой грех, если бы свободным был и вёз бы своё добро? Он бы сначала дело сделал, а уж потом бы гулял. Так мы договорились, Васенька?
   - Договорились, тётка Матрёна.
   - Вот и хорошо! Вот и славно! Только денег ему не давай, не заслужил он их. Правда, в нужде он, в очень большой нужде. Семья большая, ртов много, а всё девки, работников нет. Так что если пожалеешь его и дашь, то совсем малость.
   Гость чуть не засмеялся.
   - А почему ты о нём так беспокоишься, тётка Матрёна? Кем он тебе доводится?
   - Человеком. Доводится мне человеком. Хоть и не родня он мне, а всё божья тварь. Так ты не тяни и одевайся поскорее.
   К завтраку князь вышел в твёрдом убеждении, что рукопись погибла безвозвратно и её невозможно восстановить.
   - Василий Георгиевич, вам Матрёна уже сообщила, что чемодан нашёлся? - спросила Зинаида Михайловна.
   - Боюсь, после того, как он побывал в семи водах, проку от него мало, - ответил тот. - Придётся рассказывать самому. Но я постараюсь придерживаться манеры изложения автора.
   - Вся дворня твердит, что в чемодане лежит что-то дьявольское, - радостно сообщила Талочка.
   - Люди в смятении, - подхватила Маруся.
   - А мы ждём, что вот-вот ЭТО появится здесь, - закончила Сансана в сладком ожидании грядущих чудес.
   "ЭТО появится, когда протрезвеет, - подумал гость. - А вместе с ним и мой чемодан. Почему я не забрал рукопись с собой? Ведь мелькнула такая мысль".
   - Когда ЭТО появится, ему не поздоровится, - мрачно пообещал он.
   - Девочки, неужели вы всерьёз верите в такую чушь? - осведомилась Надежда Николаевна. - Доверяйте Господу и его милости, а всё остальное - выдумки.
   - Если есть господь, то есть и его противоположность, - туманно высказался Василий Георгиевич. - Мы ещё поговорим об этом, когда появится мой чемодан.
   - Вы много путешествовали, - отметила Зинаида Михайловна. - Наверное, не раз сталкивались с необъяснимым?
   - Я был свидетелем того, что не мог объяснить, - согласился гость. - Но я не учёный и не мыслитель, а среднего ума человек. Возможно, явления, который я наблюдал лично или о которых слышал от заслуживающих доверия людей, никто не сможет разгадать ещё очень долго, а то и никогда, хотя необязательно их надо относить к разряду сверхъестественных.
   - А та история, о которой говорится в рукописи, из их числа? - предположила Сансана.
   - Именно, и об этом будете судить вы. Она весьма необычна или, если выразиться точнее, весьма обычна для готического романа. Необычайно в ней лишь то, что она не плод воображения, а произошла на самом деле. Будет очень жаль, если рукопись пропала, ведь это документальное свидетельство не просто наблюдателя, а участника страшных событий.
   - Страшных?! Это же чудесно! - воскликнула Талочка.
   - Чудесно, когда находишься вдалеке от них и тебя окружают родные люди, - возразила Надежда Николаевна с улыбкой. - Ты вряд ли обрадовалась бы, если бы оказалась на месте происшествия.
   - Но это наверняка произойдёт, ведь чемодан, который внушает всем такой ужас, сегодня будет здесь, в этом доме, - напомнила Талочка.
   Воцарилась тишина, словно от слов девушки повеяло чем-то грозным.
   - Глупости! - рассердилась Надежда Николаевна. - У нас достаточно благочестивый дом, и нечистой силе здесь нечего делать.
   - Да, она чувствовала бы себя здесь неуютно, - согласился Василий Георгиевич, сдерживая смех.
   - А вы не забыли, что мы играли в карты на страстной неделе, почти под самую Пасху? - коварно спросила Маруся. - И ты, бабушка, хоть и ворчала, что так даже в самых безбожных семьях не делается, однако села с нами играть.
   - Да ещё и сердилась на меня, - подхватила Талочка.
   - Так ты ведь жульничала! - рассудительно возразила старая дама. - Разве можно так? Какой в этом интерес?
   - Эх, бабушка, нет в тебе молодого задора! - азартно воскликнула Талочка.
   - Да, как же это в прабабушке нет молодого задора? - спросила Надежда Николаевна.
   Все засмеялись.
   - Вот и получается, что мы сообща согрешили, а значит, наш дом не вполне защищён от нечистой силы или сомнительного чемодана, - заключила Сансана.
   - Чтобы мой чемодан ни у кого не вызывал опасений, я его прилюдно сожгу, - пообещал Василий Георгиевич. - Устрою аутодафе прямо перед парадным входом.
   - Только подальше от моих цветов, - поставила условие Зинаида Михайловна.
   - Если ты его сожжёшь, то вреда от этого не будет, - согласилась Надежда Николаевна. - Я дам тебе взамен тот, что только зря пылится на чердаке. Зато люди успокоятся, перестанут думать, что ты привёз сюда дьявола, не будут бояться ночью высунуть нос за дверь. Ох, Вася, как же ты любишь создавать проблемы и себе и другим! Не пошёл бы пешком, а, как и подобает твоему титулу, приехал в коляске, - ничего бы не произошло ни с твоей рукописью, ни с чемоданом.
   "Это точно, - согласился гость. - Тогда "божья тварь" не завернула бы на свадьбу к племяннице".
   - Нельзя допускать, чтобы мой титул мешал мне жить, - философски заметил он.
   - Может, то, что Василий Георгиевич пошёл пешком, случилось к лучшему, - возразила Сансана. - Из телеги и даже вместе с телегой много раз вываливался только чемодан. А окажись там сам Василий Георгиевич...
   Князь хохотал от перспективы разделить участь чемодана, девушки хихикали, а старшие, сдерживая смех, попытались выразить своё неодобрение бойкости Сансаны.
   - Ничего у вас не выйдет, - мрачно сказала Матрёна, вошедшая в комнату незадолго перед этим и услышавшая о готовящейся казни еретического чемодана.
   - Почему не выйдет? - заинтересовались все.
   - А разве вы не видите? Приближается бесовский чемодан с тем, что внутри него, а вместе с ним приближается и гроза. Кое-кто посылает дождь, чтобы помешать вашему замыслу. А кто именно, догадаться нетрудно.
   - Сжечь его можно и в печи, - возразил Василий Георгиевич. - Этому никакой ливень не помешает.
   - Вот именно, - обрадовалась Талочка.
   - И не пытайтесь! - замогильным голосом предостерегла их Мартёна. - Иначе в трубу попадёт молния и разворотит всю печь. А то и дом подожжёт.
   - Если его нельзя будет сжечь, то выбросить его в реку мне никто не помешает, - сказал Василий Георгиевич, укрепившийся в намерении уничтожить эту полезную в поездках вещь.
   Телега с чемоданом опередила грозу. Протрезвевший кучер опасливо поднял страшную вещь и протянул её ближайшему дворовому из тех, которые его окружили, но тот отпрянул, словно ему хотели вручить ядовитую змею. Гость не стал дожидаться развития событий и сам забрал чемодан.
   - Видишь, барин, как оно вышло, - неопределённо сказал кучер, разводя руками и обвиняя в возникшей ситуации не то чемодан, не то судьбу.
   Василий Георгиевич хотел было выразить своё мнение о загулявшем мужике, но раздумал и, помня о бедственном положении отца большого семейства, молча сунул ему деньги.
   - За пережитый страх, - пояснил он. - Но чтоб больше такого не повторилось.
   Оторопевший мужик хотел повалиться ему в ноги, но был остановлен не терпевшим такого самоунижения барином.
   - Несите солому и хворост, - распорядился Василий Георгиевич.
   Все: хозяева, слуги кучер - засуетились. Князь воспользовался этим, вывалив содержимое чемодана между могучими розовыми кустами. Он надеялся, что никто не обнаружит эти вещи до того, как он их заберёт.
   - Я не знаю, что вселилось в мой чемодан, - объявил он, водружая этот предмет на собранную горючую кучу. - Но я не хочу испытывать судьбу. Смельчаки, поджигайте хворост сразу с четырёх сторон!
   Он без сожаления смотрел, как пламя пожирает дорогой чемодан из отличной кожи, потому что после стольких падений он имел слишком уж непривлекательный вид.
   - А как же рукопись! - спохватилась Зинаида Михайловна.
   Девушки, увлёкшиеся процессом торжественного сожжения, растерялись, и даже Надежда Николаевна смотрела на гостя вопросительно.
   - Всё равно она промокла, и записи было бы невозможно прочесть, - громко ответил Василий Георгиевич. - Придётся передать её содержание своими словами.
   Он видел, как прояснились лица дворовых, когда догорели последние ветки. Он таинственного чемодана осталась лишь горсть пепла, смешавшаяся с пеплом от хвороста, злые чары рассеялись, а чёрные тучи, обложившие небо, обещали такой ливень, который уничтожит даже сам пепел.
   - Матрёна, распорядись, чтобы лошадь распрягли и отвели в конюшню, а кучера накормили, - велела Зинаида Михайловна. - А если гроза затянется, то пусть он едет завтра поутру.
   Улучив момент, Василий Георгиевич выудил вещи из-под кустов и благополучно принёс в свою комнату. Он сел в большое покойное кресло и принялся рассматривать объёмистую тетрадь. Как это ни странно, но она пострадала не так уж сильно. Вероятно, одежда впитала в себя просочившуюся внутрь чемодана воду, а сама тетрадь промокла лишь с краёв да кое-где размылись буквы и отдельные слова, которые всё же можно было разобрать.
   После обеда, когда от гостя потребовали обещанный рассказ о таинственных событиях, он принёс тетрадь и подарки.
   - Князь Василий, да что же это такое? - удивилась Надежда Николаевна, с удовольствием прикалывая брошь необычной формы. - Мы своими глазами видели, как сгорел твой чемодан. В дом ты не заходил и не мог вынуть свои вещи незаметно от всех...
   Девушки и Зинаида Михайловна любовались своими подарками.
   - Ещё большим чудом было бы, если бы моя одежда успела высохнуть и я переоделся, - ответил Василий Георгиевич. - Как видите, чемодан, в самом деле, оказался волшебным. Он сгорел, но сохранил мои вещи в целости и почти сохранности.
   Зинаида Михайловна посмотрела на него с подозрением.
   - Надеюсь, вы не поломали мои цветы? - спросила она.
   - Нет, я вытряхнул чемодан среди роз, а они крепкие ребята.
   - Тебе удалось провести всех, - признала Надежда Николаевна. - Но я боюсь, как бы Матрёна не подвела.
   Она не заметила, что упомянутая старуха только что вошла в комнату.
   - Матрёна-то не подведёт. Никогда не подводила, не подведёт и сейчас. Буду молчать, словно в рот воды набрала. Но только нехорошо с твоей стороны, Вася, так себя вести. Я уж было успокоилась, а теперь...
   - Все беды были только от чемодана, - заявил Василий Георгиевич. - Сам я не додумался, отчего так происходит, но заметил, что с тех пор как я его купил, меня преследовали неудачи. А от содержимого это не зависело. Должно быть, тот человек, который его изготовил, имел дурной глаз.
   - А может и так, - согласилась Матрёна. - Известно, что та вещь дольше служит и приносит больше пользы и радости, которая сделана с добрыми помыслами. Вон Семёновна поругалась с соседкой, пришла домой и детей поколотила, а после этого села метлу вязать. Ну, поколотила бы, душу отвела да и успокоилась бы. Так нет же! Вяжет её, а сама от злости так и трясётся. И что же?
   - Что? - переспросил гость.
   - А то, что сама об эту самую метлу и споткнулась. Да так споткнулась, что упала и колени в кровь разбила. Вот так-то. Любое дело надо с добрыми мыслями делать.
   - Стало быть, хорошо, что я от своего чемодана избавился, - заключил Василий Георгиевич.
   - А раз всё так хорошо закончилось, чемодан сгорел, а рукопись уцелела, то и зачитай нам её, - сказала Надежда Николаевна.
   - Повторяю, что она длинная. Слушайте внимательно, не уподобляйтесь тем торопливым читателям, которым скучны рассуждения героев и которые ждут только действий. Здесь и, как я убедился, во многих книгах, самый смысл заключается именно в том, что автор подметил, о чём подумал, о чём, как ему показалось, подумали другие. Наиболее внимательный читатель, а точнее, слушатель, сможет очень быстро понять, что же такое происходит там, где автор оказался, а может, кое-кто поймёт это ещё до первого обеда, который очень подробно описан. Поэтому приготовьтесь слушать внимательно, чтобы не пропустить ни единой мелочи. Рукопись написана по-английски, но я постараюсь, чтобы она не проиграла от перевода.
   - Мне кажется, она даже выиграет, - сказала Маруся.
   - Спасибо, Мария Ивановна, но я так не думаю. И ещё я хочу, чтобы вы, слушая чтение, ни на минуту не забывали, что это не роман, не вымысел, а доподлинная история. Человеку, который подробно записал всё, что с ним произошло, можно верить в каждом слове, вплоть до ничтожнейших мелочей.
   - Мы готовы, - сказала Зинаида Михайловна.
   Матрёна подумала и присела на стул возле двери. Ей было любопытно, что же за историю прочитает сейчас гость. Уж сколько интересных рассказов она от него слышала, но никогда он не предупреждал, чтобы слушатели были особо внимательны.
   - Придвигайся ближе, тётка Матрёна, - предложил князь.
   - Нет, Васенька, мне здесь будет удобнее слушать. Так я не буду отвлекаться.
   - Начинай, Вася, - подала команду Надежда Николаевна. - Девочки уже заждались.
   Василий Георгиевич начал переводить с листа, и если бы присутствующие не видели этого, а лишь слышали его выразительный, богатый оттенками голос, то могли бы подумать, что он имеет перед глазами уже готовый и тщательно отрепетированный текст. Чтение продолжалось долго, прерываемое для отдыха, трапез и прогулок, во время которых высказывались предположения и догадки, но князь Василий не желал отвечать на вопросы и делиться своими мыслями, пока не была дочитана последняя страница. Вот что узнали внимательные слушатели.
  
  
   Я с детства мечтал стать писателем, сочинять рассказы, повести и романы, то беря сюжеты из жизни, то полностью отдаваясь во власть фантазии. Мог ли я предположить, что это желание осуществится столь странным и страшным образом, причём моё творение будет правдивым с начала и до конца, а его могут счесть, а, скорее всего, и сочтут, выдумкой или, что ещё вероятнее, бредом сумасшедшего? У меня много, даже слишком много, свободного времени, которое мне некуда употребить, нет недостатка в бумаге и письменных принадлежностях, а герр Шульц настоятельно рекомендует мне обстоятельно, последовательно, не пропуская мелочей, написать всё, что со мной произошло, именно так, как я это тогда воспринимал, что при этом думал и даже то, что, как мне казалось, думали другие. Возможно, это дельный совет. Будет даже хорошо, что я ещё раз, не торопясь, не отвлекаясь, припомню все подробности, расположу события по порядку, а не так сумбурно и хаотично, как это получается при устном изложении. Такое занятие поможет мне самому всё как следует обдумать, а главное, у меня есть слабая надежда, что, прочитав связный рассказ, мне, может быть, наконец-то поверят.
   Всякий в моём положении начал бы с жалоб на несправедливость людей и судьбы, а ведь именно её упрекают во всех бедах, но я предоставлю читателям самим сделать правильный вывод.
   Обычно принято представляться, что сделаю и я, несмотря на то что пишу не роман, а реальную историю, и предназначена она не для безвестных читателей, а для людей, хорошо осведомлённых, кто я, откуда и что со мной приключилось.
   Меня зовут Джон. На всякий случай, если эта рукопись попадёт в чужие руки, я скрою свою фамилию. По причинам, которые вскоре будут понятны, я не хочу, чтобы на мою семью пала тень, если мой поступок так и останется истолкованным превратно. Столь же щепетильно я отнесусь и к другим действующим лицам.
   Итак, меня зовут Джон, я родился на северо-западе Англии в семье, не скажу, что знатной, однако весьма уважаемой и достаточно обеспеченной, чтобы дать мне приличное образование и предоставить свободу выбора дальнейшей деятельности. К тому времени, с которого начинается моё повествование, я только что окончил заслуживающее всяких похвал учебное заведение и пребывал в нерешительности, к какому виду занятий тяготеет моя душа, или, если быть точным, моя душа испытывает наименьшее отвращение. Я мечтал стать творцом характеров, судеб и ситуаций, постоянно пребывать в образах и мире своих героев, но чувствовал, что слишком молод, слишком мало повидал и испытал, чтобы стать писателем. Однако в ожидании, когда мой жизненный опыт пополнится настолько, что я смогу, образно говоря, влезать в шкуру любого человека и видеть мир его глазами, надо было выбрать какую-то профессию, которая определила бы моё положение в обществе и давала бы средства к существованию, тем самым позволив не злоупотреблять щедростью родителей, а ведь у них, помимо меня, было ещё двое сыновей и три дочери. Но пока я больше предавался лени, чем размышлениям о будущей жизни, сочтя, что имею право на небольшую передышку после окончания колледжа и перед поступлением в высшее учебное заведение. Я ничего не делал, лишь жадно читал, в основном выбирая книги на любимую тему о призраках, вампирах и колдовстве, причём не только романы, но и свидетельства людей, достойных всяческого доверия, а также научные изыскания на этот, вроде бы, противоречащий науке предмет. У меня с раннего возраста было пылкое воображение, а с годами оно ещё более развилось, поэтому я впитывал каждую строчку так, словно бы это случилось со мной.
   Какое множество людей смело заявляют, что не верят в магию и сверхъестественные силы! Но кто из них решится в одиночку переночевать в каком-нибудь заброшенном доме с дурной славой? Так стоит ли принимать во внимание все их заверения? Каждый, или почти каждый, человек, признаётся ли он в этом открыто или таится сам от себя, в глубине души знает, что иногда происходят явления, которые не дано понять нашему ограниченному разуму, и что существуют избранные, имеющие особый дар вызывать некие таинственные силы и даже управлять ими. Меня очень занимали эти вопросы, хотя сам я ни разу не попытался произносить заклинания или совершать обряды, известные мне из разрозненных источников, которые мне удавалось раздобыть. Я полагал, да и теперь полагаю, что на подобные действия может отважиться лишь тот, кто досконально изучил эту тёмную науку и знает, как надо действовать в непредвиденных ситуациях, чтобы не навредить ни себе, ни другим. Выпустив в наш мир дьявола или его подручного, надо уметь выдворить его отсюда и загнать обратно. Да мне и ни к чему было обладать такими глубокими познаниями, ведь я не собирался колдовать и общаться с духами или нечистой силой. Я любил об этом читать, и в то такое недавнее, но кажущееся далёким время я мечтал самому присутствовать при каком-нибудь загадочном событии. Каким же я был наивным глупцом!
   Однажды я придавался лени, чтению и фантазиям, сидя на поваленном дереве на краю кладбища (а где же сильнее воспринимаешь рассказы о потусторонних явлениях, как не на кладбище?), когда меня окликнули по имени.
   - Джон??? Это ты???
   И такие изумление и недоверие были в этом возгласе, что сразу стало понятно, что человек не из нашего далёкого от деловых центров и основных дорог городка, где каждому было известно о моём возвращении домой. Кроме того, в произношении ощущался иностранный акцент. Я вскочил, обернулся и вгляделся в молодого человека, с радостной улыбкой шедшего ко мне.
   - Не узнаёшь? Неужели я так изменился?
   - Генрих? - недоверчиво спросил я.
   - Ну да, Генрих, - подтвердил тот. - Живой, во плоти и крови, притом изрядном количестве плоти, а то ты смотришь на меня так, словно я бесплотный дух.
   Это, в самом деле, был мой прежний товарищ по колледжу, с которым я сдружился за те два года, пока он учился с нами. Потом ему пришлось уехать на родину, потому что умер его отец, а поскольку матери он лишился ещё раньше, то он стал круглым сиротой. Мне смутно помнилось, что над ним брал опекунство его ближайший родственник.
   Я присмотрелся внимательнее и распознал в повзрослевшем Генрихе много знакомых черт. Он был по-прежнему белокур, миловиден и подчёркнуто, не по-нашему, аккуратен. Про изрядное количество плоти он сказал справедливо. Если раньше это был полный мальчик, то теперь его, пожалуй, можно было бы назвать солидным, а при его среднем росте солидность превращалась в тучность.
   - Генрих, - повторил я, не в силах оправиться от изумления. - Но как же тебя занесло к нам, в такую глушь?
   - Я сам опешил, когда тебя увидел, - признался он. - Глазам своим не поверил, думал, что ошибся. Вроде, ты говорил, что живёшь в Лондоне или где-то поблизости. Или я ошибаюсь?
   Это была обычная манера людей - забывать или попросту пропускать мимо ушей то, что им говорят. Я, в расчёте, что скану писателем и буду использовать в своих произведениях много из, казалось бы, несущественного, выработал в себе привычку слушать вполуха, но слышать, откладывая услышанное к себе в память на хранение, словно в секретер или ящик письменного стола.
   - Нет, я живу здесь, - возразил я. - В крупных городах я почти не бываю.
   - Видно, я что-то перепутал, - с лёгкостью согласился Генрих. - Может, кто-то другой говорил, что живёт под Лондоном, а я решил, что это ты. Только не подумай, что, приехав в Англию, я рассчитывал встретить тебя или кого-нибудь из прежних знакомых. Это было бы труднее, чем искать иголку в стоге сена. Я бы и мимо тебя прошёл, не узнав, если бы увидел тебя в другом месте. Но ты сидел на бревне на кладбище, а это сразу напомнило мне мальчика, который когда-то любил уединяться в таких местах. Сразу замелькали воспоминания о том славном времени. Я даже подошёл поближе, чтобы видения стали ярче, а подойдя, узнал тебя. Как же я счастлив, Джон! То я путешествовал безвестным иноземным туристом, а теперь, вроде, я не совсем чужой в вашей стране, потому что объявился человек, который меня знает.
   Сначала мне казалась странной его радость от встречи с бывшим школьным товарищем, с которым столько времени не виделся, но она была такой искренней, что я буквально заразился ею. Мне тоже ясно припомнились те полтора-два года, наши прогулки, беседы. Детство - период откровенности, поэтому я поверял ему свои мысли и мечты, а он мне - свои.
   - Помню, что ты хотел стать великим путешественником, - сказал я, улыбаясь. - О величии говорить не берусь, но путешественником ты, по-видимому, стал, раз ты здесь.
   Генрих засмеялся.
   - Что только не вообразишь в детстве! - согласился он. - Я так и видел себя странствующим по неисследованным областям Африки, Америки, Индии. Но с возрастом понимаешь, что на всё нужны деньги, даже на обычное тихое проживание на родине в качестве юриста, которым я намерен стать. К сожалению, мой отец разорился, и это его убило.
   - Я помню, что у тебя умер отец, - подтвердил я. - Это так внезапно случилось. Неожиданно кто-то приехал с этой вестью и увёз тебя. А опекунство над тобой взял родственник, да?
   - Какая у тебя память! - удивился Генрих.- Да, опекунство надо мной взял мой двоюродный дядя, брат, точнее, кузен отца, тот самый человек, который оказался возле моего отца в его последнюю минуту. Самого его я видел нечасто, но он оплачивал моё содержание и образование. К нему я приезжал на каникулы, но очень редко.
   Мы давно уже сидели на бревне, глядя то друг на друга, то на надгробия над аккуратными могилками, казавшиеся сейчас, если можно так выразиться, уютными.
   Не знаю как Генрих, а я словно вернулся в ту пору, когда мы точно так же сидели рядом, но на другом кладбище и говорили обо всём, что приходило в голову.
   - Ты рассказывал мне о девочке, которая тебе почти сестра, - сказал я.
   - Неужели ты помнишь и это? - поражённо воскликнул он.- Да, она мне почти сестра, хоть и не родная по крови. Марта. Это... Попробую объяснить. Она дочь жены брата моего дяди. Путано получилось. Попытаюсь объяснить ещё раз. У моего дяди было два брата, родной и двоюродный. Они воспитывались вместе, потому что дядя и его родной брат рано осиротели (должно быть, это проклятие нашего рода), и их взяли к себе родители моего отца и растили как своих детей, хотя, по сути, они их племянники. Я сначала считал всех троих родными братьями, лишь потом разобрался в подробностях родословной. Так вот, ещё раз объясняю эту запутанную историю: один из братьев дяди, двоюродный, - мой отец. Про него ты знаешь. Моя мама умерла очень давно, а когда умер отец, то дядя взял заботу обо мне на себя. А второй его брат, родной, умер ещё раньше, чем мой отец. Намного раньше, ещё молодым. Но он всё-таки успел жениться на бедной вдове с ребёнком. Этим ребёнком и была Марта. Когда брат дяди умер, то дядя не оставил дважды вдову без помощи, а ежемесячно выплачивал ей определённую сумму, часто навещал её с дочерью и принимал их у себя. Мой отец тоже следил за их судьбой. Но вдова умерла, не знаю, от какой болезни. Говорят, что она всё слабела, худела... Дядя рассудил, что лучше взять её к себе и нанять сиделку, чем доверять присмотр за ней и сиделкой слугам. Когда она умерла, её дочь Марта так и осталась жить с ним. Сначала это была весёлая маленькая девочка, а сейчас превратилась в красивую девушку, только почему-то её весёлость исчезла. Наверное, ей не хватает общества сверстников или хотя бы просто чьего-нибудь общества. Смерть моего отца и для неё оказалась большой потерей, потому что он постоянно наведывался туда, расспрашивал, хорошо ли ей, старался принести что-нибудь, способное её развлечь, часто брал на прогулку. Он унёс с собой в могилу все удовольствия, которые мог доставить Марте. С ним она потеряла друга и второго опекуна, неофициального, а потому особо ответственного. С ней осталась только гувернантка, но не так давно её уволили и теперь бедная девушка скучает почти в одиночестве в пустом замке.
   При слове "замок" моё воображение разыгралось не на шутку. Я так и видел перед собой прекрасную девушку, томящуюся под высокими сводами холодного и мрачного каменного строения. Сразу же подумалось о заточённых принцессах, ждущих своего спасителя, и почему-то о Синей Бороде, убивающего своих жён, хотя этот сказочный, а может, не совсем сказочный персонаж не имел никакого отношения к Марте.
   - Неужели у неё нет подруг? - спросил я.
   - Мой дядя сторонится общества, - принялся объяснять Генрих. - Он учёный и собиратель древностей. Ему достаточно общения со своими книгами и коллекциями. Он настолько отдалился от мира, что не в состоянии понять, насколько тяжело молодой девушке жить среди этих мёртвых предметов. У него даже слуга похож на экспонат из его музея, кажется таким же ветхим, неживым и немым. При мне он никогда не раскрывал рта, только кивал и чуть кланялся. Когда я вернусь в Германию и приеду в замок, то разведаю тамошнюю обстановку и попытаюсь убедить дядю или хоть немного изменить свои привычки и открыть дом для гостей, или позволить Марте выходить к людям вместе со мной. Я собираюсь снять для себя в городе какую-нибудь небольшую уютную квартирку. Потом поступлю в университет. Если бы Марта была мне родной сестрой, я бы вытащил её из замка хотя бы силой и поселил со мной, но раз она мне не сестра, то это выглядело бы предосудительно. Придётся как можно чаще навещать её. Надеюсь, дядя позволит. Но мы всё говорим о моих делах, а ты о себе помалкиваешь. Чем занимаешься ты?
   - Бездельем, - честно определил я своё временное положение.
   - То же самое можно сейчас сказать и обо мне, - признался Генрих.- Но какие у тебя дальнейшие планы? Когда-то ты хотел стать писателем. Кем ты намереваешься заделаться теперь?
   Я рассказал ему о своих затруднениях.
   - Вот я и устроил себе каникулы, - закончил я. - Время на размышления. Только пока я ни до чего не додумался. Как видишь, сижу и читаю книгу о призраках в старинном замке. Ты говорил, что твой дядя живёт в замке. Там случайно не водятся призраки?
   Мне показалось (или я только сейчас думаю, что мне тогда показалось), будто Генрих слегка смутился. Однако я точно знаю, что он ответил не сразу, словно замешкавшись.
   - Ты меня навёл на хорошую мысль, Джон, - заявил он. - Раз ты здесь, на кладбище, в обществе готического романа пока ещё сосредоточенно выбираешь свой жизненный путь, то, наверное, сможешь это делать в любом другом месте, и оно, кстати, будет для этого гораздо больше приспособлено, ведь на кладбище жизненный путь, как правило, не начинается, а заканчивается, если не считать могильщиков.
   Его рассуждения меня рассмешили.
   - Вероятно, ты прав, - согласился я. - Здесь больше думаешь о содержании таких вот книг, а не о выборе профессии.
   - Вот и я об этом говорю, - подхватил он. - Мне кажется, что, сидя здесь и читая, ты так и не сумеешь определить, кем же тебе стать в ожидании момента, когда в тебе проснётся писатель. А что если тебе поехать со мной? Можем вместе ещё немного попутешествовать по твоей стране, а можем сразу отправиться в мою. Побываешь в Германии, посмотришь, как у нас живут люди. Это прибавит к твоему недостаточному для писателя жизненному опыту немалую толику. Как у тебя обстоят дела с немецким языком?
   Я был до того ошеломлён его предложением, что ничего не мог сообразить. Безусловно, такая поездка была бы для меня очень полезна, да ещё она была бы попросту интересна. И поехал бы я не один, не безвестным иноземным туристом, как выразился о себе Генрих, а вместе со старым школьным товарищем.
   - С немецким? - повторил я. - С ним у меня обстоят дела неважно. Знаю несколько десятков слов и смогу составить лишь простейшие предложения, да и то с трудом. А уж понять немецкую речь на слух я и вовсе не способен.
   - Я так и думал. Вот и ещё один повод поехать в Германию, - сделал вывод Генрих. - Я буду твоим переводчиком, а ты услышишь, как звучит немецкая речь в немецких устах. Возможно, и самому захочется заговорить по-немецки. А как будущий писатель ты, может быть, заметишь у нас что-нибудь особо интересное. Потом мы погостим у моего дяди в его замке. Ты в своих готических романах наверняка не раз читал о старых немецких замках. Теперь тебе предоставляется возможность увидеть один из них воочию. Может быть, именно там зародится сюжет твоей первой книги.
   У меня голова кружилась от его завораживающих доводов, а он неожиданно стал очень серьёзен.
   - Кроме того, ты и мне поможешь, - сообщил он.
   - Помочь тебе, Генрих? Я с радостью. Но в чём? Что я могу сделать?
   - Я постоянно думаю о Марте, - объяснил он. - Она всё время одна, лишена всяких радостей и удовольствий, потеряла вкус к жизни. Если в замке появится гость, да не просто гость, а приятный молодой человек, это её встряхнёт, напомнит о том, что она не безвозрастная тень, а юная девушка, у которой впереди целая жизнь.
   Редкий молодой человек при этих словах не почувствует себя рыцарем. Вот и моё сердце забилось чаще положенного. Передо мной, как живая, представала заточённая прекрасная страдалица, которой я и только я один мог даровать свободу. Если откровенно описать то, что тогда бушевало в моей растревоженной душе, то это была сложная смесь желания спасти несчастную девушку и волнующее ожидание того особого чувства, которое обязательно охватит нас обоих, когда мы встретимся. Более того, я был так впечатлителен, что в воображении уже успел несколько раз пережить этот момент и заочно влюбился в... не в девушку, а пока ещё в бесплотную тень.
   - Я уверен, что мои родители позволят мне поехать с тобой, - сказал я. - Но вряд ли твою сестру встряхнёт моё появление, потому что я не считаю себя приятным молодым человеком... Я, конечно, молодой человек, но, кажется, не особенно приятен для девушек. Во всяком случае, пока ни одна девушка мной не заинтересовалась.
   - А какой девушке захочется сидеть рядом с тобой на кладбище? - осведомился Генрих, и этот довод показался мне резонным. - Я тоже неопытен в вопросах о девушках, но, по-моему разумению, ты был бы для них очень привлекателен, если бы не прятался от них за надгробиями. А что касается Марты, то я меня нет цели влюбить её в тебя или тебя - в неё. Мне нужно лишь расшевелить её. Пусть поймёт, что в мире живут не только её опекун и его слуга, но и молодые люди, один из которых когда-нибудь так ей понравится, что она захочет выйти за него замуж. Пока до этого ещё далеко, но пускай она хотя бы захочет выбираться из дома на божий свет. Я очень рад, Джон, что ты согласился мне помочь. А уж попутешествуем мы на славу. Я сделаю эту поездку по Германии незабываемой для нас обоих.
   Мы пошли ко мне домой, и я представил Генриха родным. Несмотря на то что они, как истинные англичане, относились к иностранцам настороженно, он произвёл на них очень хорошее впечатление, и разрешение присоединиться к нему было мне немедленно дано. Сборы были недолги, и на следующее утро мы с другом покинули гостеприимный кров моих родителей и отправились в путь.
   Я не был против того, чтобы проехаться сначала по моей родине, что было бы приятно Генриху и полезно мне, потому что я знал лишь немногие её уголки, но Генрих хотел доставить удовольствие, прежде всего, мне, а потому сослался на то, что уже достаточно попутешествовал по Англии, и сразу повёз меня к себе в Германию. Он так загорелся мыслью помочь сестре, был в таком нетерпении, что я не решился просить его ненадолго задержаться в странах, через которые мы проезжали. Зато ступив на родную землю, он совершенно преобразился, словно успокоился, и обрёл уверенность. Гид из него получился превосходный, и он показал мне несколько прекрасных и примечательных мест, но, как известно, в путешествии все примечательные места кажутся прекрасными, а все прекрасные места мнятся примечательными, и то, мимо чего спокойно проходишь у себя дома, представляется значимым на чужбине.
   Однако моё знакомство с Германией было ещё в самом начале, когда Генрих неожиданно сказал:
   - Джон, мы сейчас очень близко к замку моего дяди. Что, если мы туда заглянем сейчас, а уже оттуда продолжим наше путешествие? Для тебя это будет даже лучше, потому что моя сестра не говорит по-английски и тебе поневоле придётся вспоминать свой немецкий, а это будет для тебя полезно в наших дальнейших странствиях. Пока ты доказал, что, действительно, знаешь на нашем языке всего несколько слов, да и те нетвёрдо.
   В последнем он был неправ, потому что я обнаружил в себе неожиданные способности к языкам вообще или хотя бы только к немецкому языку. Но я так стеснялся наделать ошибок при составлении фразы, так боялся вызвать смех своим акцентом, что не решался говорить, ограничиваясь короткими общеизвестными репликами вроде "Danke schЖn", "Guten Tag", "Sehr gut" и "Ich sprehe Deutsch nicht". Однако, вслушиваясь в разговоры, я начал улавливать их смысл. Конечно, если бы люди вели серьёзные беседы, то я бы ничего не разобрал, но обычные несложные разговоры на бытовые темы очень мне помогали в постижении самого сложного в изучении любого языка - восприятии речи на слух. Сначала я отмечал в предложениях отдельные знакомые слова и пока не мог связать их вместе, но потом ухо научилось различать всё больше слов, сочетание которых уже приобретало смысл. В тайне от Генриха я старательно изучал словарь и учебник и, что удивительно или, наоборот, неудивительно, продвигался в освоении чужого языка гигантскими шагами, не то что в детские годы, когда у меня не было желания и стимула изучать немецкий.
   Но Генрих не догадывался о моих успехах, потому что, повторяю, я стеснялся ошибок и произношения, а потому предоставлял вести все разговоры моему другу, сам же довольствовался его переводом. Кстати, этот перевод иногда мне очень помогал, потому что, слушая немецкую речь, я был внимателен и самостоятельно пытался постичь её смысл, а перевод Генриха или подтверждал, что я не ошибся, или, напротив, указывал на ошибки. К сожалению, часто мой друг переводил одновременно с говорящим, что мешало восприятию немецкой речи.
   Однако, хвастаясь своими скромными достижениями, я отвлёкся от основного повествования. Читатель меня извинит за это, когда узнает, что вспыхнувшее во мне желание овладеть чужим языком помогло мне разобраться в некоторых весьма интересных разговорах, которые не были мне переведены. Но теперь пора вернуться к моему рассказу.
   Неожиданное предложение Генриха сделать перерыв в нашем путешествии почти в самом его начале навело меня на мысль, что он беспокоится о сестре больше, чем хочет показать. Разумеется, не было бы ничего странного, если бы мы завернули в замок, раз он нам по пути, но что-то мне подсказывало, что Генрих специально выбрал маршрут, который проходил мимо этого замка.
   По сути, мне должно быть совершенно безразлично, сейчас ли мы погостим у дяди моего друга, а потом продолжим наши странствия или приедем в замок после поездки по стране, однако почему-то мне не пришлось по душе это предложение. Возможно, увлекшись осмотром всё новых и новых мест, мне попросту не хотелось прерывать это занятие, но всего вероятнее, что во мне именно тогда зародилось предчувствие беды. Многие могут привести примеры из собственного опыта или опыта знакомых, что перед несчастьем человеку словно посылают предостережение. Вот и я сквозь досаду почувствовал что-то неуловимое, но явственное, отчего мне стало не по себе. Я сразу же прогнал это чувство, решив, что оно лишь следствие досады, но теперь считаю, что это был тот самый сигнал об опасности.
   Я был так благодарен своему другу за эту увлекательную поездку, что недовольство и смутное беспокойство быстро сменились уверенностью, что навестить замок именно сейчас - это как раз то, чего я хочу. Но я не дал себе и минуты на раздумье, а ответил сразу, не дожидаясь перемены своего настроения.
   - Я буду очень раз погостить в замке. Кстати, познакомлюсь с твоей сестрой.
   При упоминании об этой девушке вокруг меня вновь стали витать видения красавицы, заточённой в заколдованном замке, её спасителя в моём лице, и во мне вспыхнуло погасшее было предвкушение великой любви. Я был так молод и неопытен, что прекрасная возвышенная любовь всегда служила довершением всех моих фантазий, а в тот момент в моей жизни должна была появиться не мечта, не фантазия, а реальная девушка, которая нуждалась в моей помощи.
   - Спасибо тебе, Джон, - поблагодарил Генрих, и такая задушевность была в его голосе, что я почти убедил себя, что с самого начала хотел прежде погостить у его дяди, а уж потом путешествовать по Германии.
   - Но для твоего дяди будет неожиданностью моё появление, - напомнил я снова, потому что уже говорил ему об этом. - Может, он не хочет принимать гостя.
   - Об этом не беспокойся. Я написал ему о том, что везу школьного товарища, указал, куда мне писать и получил ответ. Он не возражает.
   Мы решили отправиться в замок утром, чтобы прибыть туда засветло, а пока побродили по окрестностям того местечка, где находились, ведя разговоры на самые разные темы, которые, против нашего желания, постоянно переходили на замок, дядю моего друга и его сестру. Иногда Генрих пускался в воспоминания, вызванные попадавшимися нам на пути предметами.
   - Видишь те два дерева и большой камень между ними? - спросил он.
   - Да. А что в них особенного? Какое-нибудь местное поверье? Не удивлюсь, если это место называется "Камень повешенного". Вон какая ветвь протянулась над ним. Легко представить, что на камне стоит человек, а ему на шею сверху накидывают верёвку.
   Я всего лишь пошутил, используя для этой шутки мрачный эпизод из одной книги, даже не из одной, а из нескольких, поскольку в литературе повешенные встречаются довольно часто, а в жизни, к счастью, мне не приходилось их видеть.
   - Тебе весело, а на меня это место навевает тяжёлые воспоминания, - с укором сказал Генрих. - Это, конечно, не "Камень повешенного", хотя... Да, здесь было бы удобно повесить человека. У этих деревьев зловещий вид. Может быть, именно поэтому я обратил на них внимание, когда ехал в замок дяди после смерти отца. Знаешь, когда человек охвачен горем, особенно внезапно обрушившимся на него горем, он прежде всего примечает вещи, отвечающие его настроению. А потом, когда постепенно из случайно услышанных разговоров, я узнал подробности о смерти моего отца, камень стал неразлучен с воспоминаниями об этом.
   Мне стало не по себе, потому что я сразу же предположил, что отца Генриха убили, а про такие преступления с удовольствием читаешь в книгах, но опасаешься быть хоть в какой-то мере причастным к этому в жизни. Даже мой друг на миг стал мне неприятен, словно его, невинного, запятнало это событие. Разум сейчас же восстановил справедливость, и я уже с сочувствием думал о Генрихе.
   - А что, он умер не от удара? - осторожно спросил я. - Мне помнился, что его убило разорение.
   - От удара. Того, о котором ты говоришь, или того, который случился. Всё произошло так неожиданно, что никто не смог бы сказать, от какого удара он скончался. Дядя присутствовал при его смерти. Он как раз в это время зашёл навестить моего отца, и тот именно при нём вскрывал почту. Прочитав одно из писем, он схватился сначала за голову, потом за сердце и упал замертво. Позже выяснилось, что в этом письме было известие о его разорении.
   - Какой ужас! - воскликнул я.
   - Но ты можешь себе представить, что испытал дядя, когда на его глазах умер его брат? Но всё-таки хорошо, что он при этом присутствовал, потому что иначе могли бы заподозрить в смерти отца слугу, которого он в этот день уволил.
   - Каким образом? - заинтересовался я.
   - Падая, отец расшиб себе голову о... не то каминные щипцы, которые были оставлены на полу возле камина, не то обо что-то ещё, валяющееся не на месте. Мне ведь не рассказывали об этом подробно, а все сведения я получил случайно из разных источников. А может, он ударился о каминную доску. Словом, он упал головой на какой-то предмет. Никто не смог бы определить, умер он сразу и падал уже мёртвый или умер от удара об эту штуку. Как это определишь? Но если бы дядя не видел, как всё произошло, слугу могли бы обвинить в том, что он убил хозяина в отместку за увольнение.
   - Это было бы ужасно, - подтвердил я. - Могли бы казнить ни в чём не повинного человека.
   - Да, это была бы роковая ошибка следствия, - согласился Генрих, употребив выражение, доказывающее, что он готовится стать юристом. - Но из-за того, что отец расшиб себе обо что-то голову, этот камень теперь неразрывно связан в моём воображении с его смертью, несмотря на то, что на самом деле он к ней не имеет отношения.
   Теперь и я смотрел на безобидный, в сущности, камень с опаской, словно эта глыба могла переместиться отсюда в комнату, где умер отец моего друга, подкатиться под голову падающего человека и сейчас же убраться на своё место между двумя деревьями. А Генриху, до этого казавшемуся мне жизнерадостным весельчаком, я сразу же приписал неотступное горе, тайно терзавшее его из-за неизвестности, вызвана ли смерть отца сердечным приступом или ударом об оставленный не на месте предмет, не окажись которого отец бы не умер. Такая неизвестность и особенно извечное "если бы" способны отравить человеку жизнь.
   Но Генрих не позволил мне довести печальные мысли до какого-нибудь конца, потому что повёл меня дальше и вскоре уже с весёлым смехом рассказывал о забавном случае, произошедшем с ним недавно. Он вновь превратился в симпатичного тучного немца, довольного жизнью и уверенного в себе и своём будущем.
   - Завтра я познакомлю тебя с Мартой, - вновь вернулся он к своим заботам. - Я ведь тебе говорил, что она мне не родная, но я с раннего детства привык считать её сестрой, и даже не двоюродной, а родной сестрой. Ты увидишь, какая она славная девушка. Жаль, что ты не знаешь, какой она была весёлой и беззаботной прежде. Она мне напоминала птичку.
   - У птичек полно забот, - вставил я не совсем уместное замечание.
   - Конечно, - согласился он, рассмеявшись. - Гнездо, птенцы, ловля для них всяких мушек и червячков. Но если отвлечься от этого, то непоседливая птичка-певунья кажется весёлой и беззаботной. Вот и моя сестра казалась мне такой птичкой. А сейчас это печальная девушка. Не пугайся, Джон, но я считаю, что ей будет очень полезно на время в тебя слегка влюбиться... Нет-нет! У меня никогда и мысли не возникало вас поженить! Просто это послужило бы для неё хорошим лекарством. А потом, когда ты уедешь, она забудет о своём увлечении, но уже оживёт. К сожалению, я для такой цели не гожусь: и я вижу в ней только сестру, и она видит во мне только брата. Здесь нужен кто-то третий. Зато потом её легче было бы изымать из замка, выводить на люди и потихоньку знакомить с молодыми людьми.
   Сначала его план испугал меня, хотя прежде я и рисовал себе ожидающую меня в замке возвышенную любовь, потом мне показалось обидным убеждение Генриха, что влюблённость Марты, если она возникнет, будет всего лишь временной и после моего отъезда быстро забудется. Почему меня нельзя полюбить по-настоящему? Чем я хуже какого-нибудь Фридриха или Иоганна, которого мой друг наметит для своей сестры? Моя семья не из бедных, весьма уважаема. Разве я не гожусь в мужья девушки-сиротки, которую из милости вырастил дядя Генриха? Таким образом, ещё не познакомившись с Мартой, я уже воспылал ревностью к несуществующим пока соперникам.
   В тот день Генрих больше не упоминал ни о сестре, ни о дяде. Зато увиденный нами опрятный и, должно быть, совершенно безобидный домик вызвал столько разговоров о призраках и вампирах, что их хватило бы на классический английский особняк с недоброй славой. Мой друг сначала развлекался, придумывая бестелесных жителей этого хорошенького домика, отравляющих существование настоящим хозяевам, но я-то привык относиться к таким явлениям серьёзно, много читал на эту тему и могу смело считать себя знатоком в этой области, поэтому после моих возражений, объяснений и рассказов Генрих стал серьёзен и уже с опаской оглядывался, словно из оставленного далеко позади дома нас могло настичь что-то ужасное.
   Мистика слишком увлекательна, и мы не могли освободиться от её чар до глубокой ночи, переходя от одного услышанного или прочитанного случая к другому. Оказывается, и мой друг знал их немало, чем очень меня удивил.
   Неизвестно, как спал после таких разговоров Генрих, а мне то и дело снились кошмары, от которых я просыпался, весь дрожа, успокаивал себя и опять засыпал, чтобы затем вновь отдаться во власть жутких сновидений.
   Утром мы позавтракали и покинули гостиницу. Нами ещё вчера было решено дойти до замка пешком, чтобы попутно познакомиться с "частичкой Германии", как выразился Генрих. Я и знакомился с ней с удовольствием, потому что был молод, здоров и любил дальние прогулки, а в те дни чувствовал себя гораздо бодрее обычного. Я и теперь почти так же молод и здоров, но кажусь себе если не стариком, то человеком зрелым, избитым и изувеченным жизнью.
   Вчерашние разговоры о потусторонних явлениях не прошли бесследно, потому что Генрих то и дело возвращался к этой теме, наделяя немногих встречавшихся нам местных жителей предполагаемой колдовской силой. К своему счастью, эти мирные доброжелательные люди, приветливо с нами здоровавшиеся, не слышали его фантазий, иначе надолго бы лишились покоя.
   Тихое сельское кладбище, - сообщил мой друг, словно у меня не было глаз, а через некоторое время спросил. - Как ты думаешь, Джон, может человек, владеющий необходимыми знаниями, заставить покойника покинуть свою могилу?
   Мне было известно очень многое, но я не был экспертом в этой области. Однако мне не хотелось давать повод усомниться в моих познаниях, поэтому я ответил:
   - Такое возможно.
   - Только ночью? - допытывался Генрих. - А днём?
   - Эта наука так глубока и обширна, что таит в себе много секретов, доступных лишь избранным, - попытался я выкрутиться из трудного положения. - Притом, не забудь, что это гонимая наука, противозаконная, поэтому достижения в ней хранятся в глубочайшей тайне.
   - Не подумай, что я на что-то намекаю, но, когда ты увидишь слугу моего дяди, тебе самому придёт на ум этот вопрос, - пояснил Генрих. - Он так странен, что раньше я его боялся и с трудом это скрывал, да и теперь меня охватывает озноб, если он появляется неожиданно, особенно после захода солнца. Думаю, что это безобидный человек, не способный причинить вред ни одному живому существу, но из-за своего уродства он никогда не покидает замок. Дядя не выносит, когда на Фрица смотрят пристально или слишком долго, поэтому я заранее предупреждаю тебя об этом.
   - А в чём его уродство? - спросил я, мысленно соглашаясь с мнением дяди моего друга, что не надо смущать подобных людей пристальным взглядом, тем самым напоминая им, насколько они отличаются от всех.
   - У него такое страшное лицо, что он закрывает его платком. Я никогда не видел его открытым хотя бы чуть-чуть, но и то немногое, что он не может скрыть, даёт представление о том, что скрыто. К тому же, он всё время молчит.
   - Он немой?
   - Точно не знаю. Дядя запрещает задавать ему вопросы, на которые он не смог бы ответить знаками.
   - Что же с ним такое? - удивился я. - Но, конечно, я не стану пялиться на несчастного и изводить его расспросами. Мог бы меня об этом не предупреждать.
   Генрих засмеялся.
   - Скажи спасибо, что я тебя предупредил. Я не сомневаюсь в твоём воспитании, но убеждён, что ты заорал бы от ужаса, если бы приехал один и на твой стук дверь открыл бы Фриц.
   - Почему же твой дядя взял себе такого слугу?
   - Не знаю. Он говорит, что больше никто не захочет впустить его в свой дом. Я не злой человек, Джон, но я бы тоже не принял его на службу. Не могу понять, как Марта может там жить. Теперь, когда я вырос, я найду способ вырвать её оттуда.
   Я был смущён и уже с опаской подумал о своём визите в замок. Но разыгравшаяся фантазия вскоре вытеснила все сомнения. Теперь интересная, но ничем не примечательная поездка в Германию превращалась в настоящее приключение. Возможно, я получу столько впечатлений, что их хватит на целую книгу. И я уже с нетерпением предвкушал приход в замок и знакомство с его обитателями.
   - Генрих, у твоего дяди есть ещё слуги? - поинтересовался я.
   - Нет. Он нелюдимый человек, сторонится общения с соседями, целиком погружён в свои занятия. Ему достаточно Фрица.
   - Но он ведь не один в доме. Разве у Марты нет служанки?
   - Нет. Она с детства привыкла заботиться о себе сама. У неё была хорошая гувернантка, которая не только учила её и воспитывала, но и приучала к хозяйству. Марта не имеет собственных денег и полностью зависит от щедрости дяди. Мадемуазель Полин сама была в таком положении, лишилась благосклонности родственника, познала нищету, поэтому сочла полезным для Марты подготовить её к самостоятельной жизни. Но такая забота милейшей мадемуазель не понадобится моей сестре, поскольку у неё есть я, её брат, да и дядя не позволит ей бедствовать. Теперь от гувернантки отказались, и Марта осталась одна. Хозяйством она занимается условно, потому что все работы по дому выполняет Фриц, деньгами ведает дядя, а она лишь распоряжается насчёт меню завтраков, обедов и ужинов и разговаривает с поставщиками. Только и здесь ей, бедняжке, не удаётся применить науку мадемуазель Полин, потому что дядя прижимист, даже скуповат, и выбор продуктов у неё невелик. Но ты не беспокойся, Джон, Фриц готовит недурно, поэтому ты не успеешь заметить, что дядя экономит на еде.
   - А кто убирает в замке? - спросил я.
   - Всё тот же Фриц. Но у него не так много работы, как ты, конечно, вообразил.
   - А что я вообразил?
   - Полагаю, что ты видишь сейчас мысленным взором множество величественных залов, которые несчастный Фриц с утра до поздней ночи моет и чистит, прерывая это занятие лишь для того, чтобы приготовить еду.
   Я был вынужден признать, что он прав.
   - Нет, Джон, не надо его жалеть. Замок почти не используется, а для жилья оставлено всего несколько комнат: спальня Марты, гостиная, столовая, комната Фрица, спальня дяди и его музей. В те комнаты, где расположены его коллекции и в свой рабочий кабинет он не пускает с щётками и тряпками даже Фрица, боится, что тот повредит его бесценные экспонаты. Как он там сам убирает и как часто это делает, я не знаю.
   - Эти экспонаты так бесценны? - заинтересовался я.
   - Я сказал это в несколько ином значении, - сконфузился Генрих. - Надо было выразиться иначе: бесценные для него. О настоящей цене его сокровищ или, точнее, сокровищ для него я не имею ни малейшего представления. Они могут оказаться очень дорогими или, наоборот, пошли бы за бесценок. Я в таких вещах не разбираюсь. Полагаю, что они что-то стоят, иначе было бы страшно тратить на них столько денег.
   - Но сам-то ты видел его коллекции?
   - Видел.
   - Что они из себя представляют?
   - По мне, так это попросту собрание древних предметов, в основном для меня неинтересных, но среди них попадаются очень занятные вещицы. Я бы не хотел иметь их у себя дома, когда он у меня будет. Да ты сам всё увидишь, потому что дядя непременно покажет тебе свой музей. Обрати особенное внимание на орудия пыток. Я всегда прохожу через этот зал с закрытыми глазами, точнее, почти закрытыми, ведь если бы они были плотно закрыты, я мог бы ненароком усесться на какое-нибудь из кресел. Они так расставлены, словно только и ждут свою жертву. Я давно не заглядывал в музей, а когда попал туда перед своим отъездом в Англию, на меня вид всех этих щипцов, масок, кресел и прочих кошмарных предметов так подействовал, что мне, как и Марте, даже почудилась кровь на некоторых предметах. Моя собственная, не вымышленная воображением кровь буквально застыла в жилах. Глупость, конечно, но если у тебя слабые нервы, Джон, то поменьше смотри на эти ужасы, а сосредоточься на мумиях и саркофагах, потому что дядя ими очень гордится и охотно будет о них рассказывать. А теперь приготовься: вот за этим холмом перед твоими глазами предстанет самый настоящий баронский замок.
   - Баронский? - удивился я.
   - Да, мой дядя носит титул барона. Но ты не пугайся, он человек простой и не любит церемоний.
   Я отнюдь не сноб и не преклоняюсь перед знатью, но ведь и знать бывает разная. Одна её разновидность ждёт преклонения, а другая не стремится выделиться среди обычных людей. Меня успокоило заверение Генриха, что его дядя - человек простой.
   Как мой проводник и обещал, замок предстал перед нашими глазами сразу и во всей красе. То есть, я не могу чистосердечно назвать его красивым, потому что считаю наши английские замки и особняки не в пример лучше. Но всё-таки это был старинный замок немецкого барона, и для меня, неискушённого иностранца, представился величественным хранилищем многовековых тайн. Если бы я увлекался не запретными науками, а историей, то сразу бы определил, что замок нельзя назвать по-настоящему старинным и к нему больше бы подошло определение "старый", потому что ему было не больше трёхсот лет. Но я постоянно пребывал между реальной жизнью и фантазиями, поэтому моему воображению было бы достаточно и ста лет существования замка, чтобы превратить его в место паломничества неприкаянных душ, когда-то здесь обитавших в телесной оболочке.
   - Как тебе нравится наш родовой замок? - самодовольно спросил Генрих.
   При словах "родовой замок" я посмотрел на своего друга немного другими глазами.
   - Генрих, а кто унаследует титул после смерти твоего дяди? - спросил я.
   - Полагаю, что он перейдёт ко мне, - ответил тот. - Честно говоря, я об этом совсем не думаю, но, если поразмыслить, то ближайшим наследником являюсь я. Но у меня совсем нет честолюбия, и я удовлетворился бы наследством в виде замка, а не знатности. Только я и о таком наследстве не думаю, потому что дядя здоров и умирать не собирается, чего и я ему не желаю. Пусть живёт до глубокой старости и любуется на свои коллекции, а моя задача - получить образование, проявить свои способности в выбранной профессии и, может быть, даже прославиться. Проще говоря, мне надо встать на ноги. Но Марту я всё-таки буду отсюда забирать, и ты, Джон, мне в этом поможешь. Сначала нам нужно будет всего лишь приглашать её с собой на прогулки вокруг замка, а потом очередь дойдёт и до поездок в ближайший город.
   Между тем, мы уже достаточно приблизились к замку, чтобы рассмотреть его в деталях. Я не был знатоком в содержании домов, но даже я подумал, что строение нуждается в ремонте. Очевидно, его хозяин был слишком занят своим собранием древностей, чтобы уделить внимание фундаменту и стенам своего жилища.
   - Ветшает старина, - проговорил Генрих, отвечая не то своим, не то моим мыслям. - Дядя совсем его запустил, а ведь требуется не так уж много, чтобы вернуть ему надлежащий вид. Наверное, мне следовало бы стать инженером или архитектором, потому что я сразу вижу, какие работы надо провести, чтобы отремонтировать здание. Но меня почему-то привлекает профессия юриста.
   Мы подошли к замку вплотную, и Генрих положил руку на выступ.
   - Здесь родились и выросли мой отец и оба его брата. Как печально, что из трёх сыновей моего дедушки, родного и приёмных, то есть племянников, до зрелых лет дожил только один. Не знаю, помнит ли Марта свою мать, и не хочу её об этом расспрашивать, но если помнит, то каково ей проходить мимо комнаты, где та умерла? Впрочем, все люди смертны и в каждом доме есть комнаты или комнаты, где кто-то умер. Видно, я переношу свои чувства на других. Это я после смерти отца никогда не был в доме, где он жил. Мне было бы невыносимо видеть ту комнату, где нерадивый слуга оставил на полу предмет, о который отец разбил себе голову. Я не хотел бы, чтобы осудили невиновного, но, если рассудить здраво, то этот слуга не был так уж невиновен. Ведь по его оплошности отец разбил себе голову. Надо было уволить этого лентяя ещё раньше. А ведь он даже спасибо не сказал моему дяде за то, что тот оказался способен засвидетельствовать его непричастность к смерти хозяина.
   Мне показалось странным такое рассуждение. Генрих был уж слишком пристрастен. Да и в какой форме слуга мог бы выразить свою признательность? Спасибо, что вы оказались возле моего хозяина в момент его смерти?
   Мы обошли замок, миновали центральный вход и приблизились к боковой двери. Генрих постучал. Я с удовольствием смотрел на массивное кольцо, издающее такой громкий, солидный, основательный стук. Вроде бы, эти мощные удары должны были переполошить всех здешних обитателей, но нам пришлось ждать, и, как это всегда бывает, ожидание показалось затянувшимся.
   - Это я, Фриц, - сказал кому-то Генрих. - Я и мой друг, о котором я говорил дяде.
   По-видимому, где-то имелось потайное окошечко, через которое посетителей обозревали, прежде чем впустить внутрь.
   Почти тотчас же дверь открылась, причём я не услышал щёлканья замка или звука отодвигаемого засова.
   Мой друг не напрасно потратил столько времени, описывая внешность слуги своего дяди и подготавливая меня к его уродству, иначе при виде этого человека я бы, наверное, вскрикнул и отшатнулся. Даже теперь я с трудом заставил себя не вздрогнуть.
   Фриц сейчас же отступил в полумрак прихожей, словно надеясь, что его не успеют разглядеть, но и кратного мига было достаточно, чтобы в дальнейшем этот образ представал в ночных кошмарах. Как и говорил Генрих, его лицо было закрыто платком с прорезями для глаз. Ему бы носить жёсткую маску, тогда прорези были бы маленькими и хорошо скрывали то, что Фриц пытался спрятать, но мягкая ткань имеет обыкновение сдвигаться, поэтому отверстия для глаз были значительно больше необходимого и позволяли видеть не только очень светлые глаза, но и что-то отвратительного красновато-коричневого цвета, что, вероятно, было веками и кожей вокруг век. Невозможно представить, какой ужас скрывал платок.
   Слуга чуть поклонился, и Генрих повёл меня по неширокой лестнице на второй этаж. Я предположил, что первоначально эта часть замка предназначалась для проживания прислуги, очень уж непритязательность прихожей и лестницы не гармонировала с внешним обликом строения.
   На обширной верхней площадке, нависавшей над прихожей первого этажа и ограниченной каменной балюстрадой, я приостановился от неожиданности, потому что к стене был прислонен поставленный вертикально саркофаг, расписанный древнеегипетскими символическими рисунками, с отлично сохранившемся изображением лица покойного, для которого он был сделан. На мой взгляд, ему было здесь не место.
   - Мы идём сразу в музей? - спросил я.
   Генриха разобрал смех.
   - Это... Это... - всхлипывал он.
   Я недоумевал.
   - Фриц, предупреди барона, что мы приехали, - распорядился мой друг, успокаиваясь. - Мы будем в гостиной.
   Оказывается, слуга неслышно поднялся вслед за нами и теперь стоял сзади, безгласный и неподвижный. Я сейчас же припомнил признание Генриха в том, что его охватывает озноб, когда этот человек появляется неожиданно, так как и я с трудом скрыл невольную дрожь. Слишком светлые немигающие глаза на фоне чёрного шёлка казались неестественными, мёртвыми.
   Фриц снова слегка поклонился и удалился бесшумной скользящей походкой.
   - Это не саркофаг, а большая ошибка моего дяди, - заговорил Генрих, вновь засмеявшись. - Я-то в этом не разбираюсь, но дядя утверждает, что он поддельный. Заподозрил он это через несколько лет после покупки и страшно рассердился, что естественно, ведь деньги были потрачены большие, а тип, который его продал, давно испарился. Дядя не мог потерпеть подделки в своём замечательном музее и сгоряча решил выкинуть этот расписной фигурный ящик вон из замка. Вдвоём с Фрицем они с трудом доволокли его до этого места и решили передохнуть. Пока они переводили дух, гнев дяди остыл, но возникло сомнение, не ошибся ли он, приняв подлинник за подделку. Он ещё раз осмотрел гроб и ни к какому выводу не пришёл. Вроде, фальшивка, а вроде, нет. Тащить эту громоздкую штуковину обратно или без церемоний спустить по лестнице и вытолкнуть за дверь? На всякий случай он решил оставить саркофаг здесь в качестве украшения, по моему мнению, сомнительного. Жаль, что меня здесь не было и я не видел всей этой кутерьмы. А занятная вещица, ты не находишь? Крышка тяжёлая, но её можно отодвинуть, только незачем, ведь внутри пусто. У дяди в музее есть ещё парочка саркофагов, огромный и поменьше. Он говорит, что в маленький укладывали мумию, а потом всё это помещали в большой.
   Я со смешанным чувством разглядывал саркофаг. Он был потёрт и казался очень древним. Если подозрение дяди Генриха неосновательно и это подлинная вещь, то в неё два-три тысячелетия назад поместили мумифицированное тело какого-то египтянина, вероятно, непростого звания... Дальше фантазия нарисовала и жуткий обряд обработки трупа, насколько мне было об этом известно, а потом унесла меня в такие мистические дебри, что об этом лучше не рассказывать.
   - Пойдём скорее, - спохватился мой друг.
   Он провёл меня по длинному не очень широкому коридору в большую гостиную, обставленную старинной тяжеловесной мебелью, показавшуюся мне мрачноватой. Да ещё шторы были почти совсем задёрнуты и пропускали мало света.
   Хозяин замка появился очень скоро. Это был бледный худой мужчина, по-видимому, близорукий, потому что прищуривался, когда пытался что-то разглядеть, с редеющими русыми волосами, обещавшими вскоре обеспечить ему лысину, одетый в поношенный костюм. Словом, этот невзрачный человек мало соответствовал тому образу барона, да ещё владельца замка, который я рисовал в воображении.
   - Добрый день, - поздоровался он ещё от двери и бросил странный взгляд на окно, словно и тот тусклый свет, который пропускали шторы, очень ему мешал. - Генрих предупредил меня, что с ним приедет его старый товарищ-англичанин. Раз видеть вас в нашем доме. Я барон фон Офтердинген, дядя вот этого молодого человека. Полагаю, вы не сумеете повторить моё имя даже с пятой попытки, поэтому обращайтесь ко мне попросту "барон". А вы...
   - Джон, - ответил я. - У вас очень красивый замок.
   - Я бы предпочёл жить в современном доме, не очень большом, но удобном, - возразил барон, улыбнувшись.
   Его улыбка была необычна. Он растягивал губы, но не показывал зубы, как это делает большинство из нас.
   Мне казалось, что этот человек тяготится или пребыванием в гостиной, или своей обязанностью хозяина приветствовать гостя.
   - Вы благополучно сюда добрались? - спросил он.
   - Да, барон. И мне понравилась местность.
   - Полагаю, вы мало что разглядели из окна экипажа.
   - Мы шли пешком, дядя, от самого... - Генрих назвал место, где стояла гостиница. - Всё-таки мы путешественники и должны больше передвигаться на своих ногах.
   - Это хорошо, - одобрил барон. - Пока ноги молодые, их надо использовать. Жаль, что я не могу сказать того же про свои. Я постоянно дома и лишь изредка выхожу на короткую прогулку перед сном.
   Барон разговаривал с нами на расстоянии, держась ближе к двери. Я заподозрил, что ему не терпится уйти, и оказался прав, так как он вновь улыбнулся, не показывая зубов, и дружески мне кивнул.
   - Генрих покажет вам вашу комнату, Джон, поможет устроиться и проведёт по замку. Марта тоже скоро выйдет. А я покину вас до обеда. Скоро увидимся. Чувствуйте себя как дома.
   - Спасибо, барон, - поблагодарил я.
   Он уже почти вышел, но остановился.
   - Генрих, только ради всего святого не показывай музей сам, предоставь это мне. И вы, Джон, запомните, что здесь можно ходить где угодно и когда угодно, но запрещено в моё отсутствие входить в комнаты, где размещены коллекции, лаборатория и кабинет. Узнать их несложно, потому что на дверях висят таблички с надписью "Не входить". - И, глядя в упор на племянника, он ещё раз особо отчётливо повторил. - Не входить!
   Решив, что своей речью произвёл на гостя нежелательное впечатление (а так и было), барон вновь любезно мне кивнул и удалился.
   Я бы мало чего понял из сказанного, а может, вообще ничего бы не понял, потому что дядя моего друга говорил только на немецком языке и в своеобразной манере, почти не разжимая губ, а потому неотчётливо, но Генрих служил переводчиком, и очень хорошим переводчиком, несмотря на акцент, потому что не ждал, пока барон закончит предложение, а говорил одновременно с ним, пользуясь естественными паузами.
   Мой друг мимикой дал понять, что считает последнее требование дяди несуразным, но подождал озвучивать своё мнение, пока не убедился, что тот точно ушёл.
   - Ну скажи, что такого особенного произойдёт, если мы с тобой осмотрим музей без него? Мы что, дикари? Не умеем себя вести? Непременно что-нибудь испортим, разобьём, разломаем? Мы же проходили мимо саркофага и не стали его крушить. Два других находятся в его музее и, на мой взгляд, не очень отличаются от первого, поэтому не смогут вызвать нашей ярости. По моему разумению, они, мумии и всякие загробные фигурки - это самые древние экспонаты. Что ещё такого ценного может быть в музее, чтобы бояться пускать нас туда одних? - Он засмеялся, удивившись своей вспышке, и великодушно закончил. - Простим ему его чудачества. Если уж ему так хочется, то пусть сам показывает свои коллекции. А теперь пойдём устраиваться на жительство. Я здесь почти не бываю, но всё-таки для меня выделили постоянную комнату, а тебя поселят в так называемой комнате для гостей. Она существует, но всегда пустует, потому что гостей здесь не бывает. Мне удивительно, что дядя сравнительно легко согласился на твой приезд. Должно быть, он решил сделать мне подарок к окончанию одного учебного заведения и поступлению в следующее.
   Мысленно я приготовился жить в затхлой атмосфере помещения, запертого несколько десятилетий, но был приятно удивлён, когда меня ввели в небольшую хорошо проветренную чистую комнату, достаточно уютную и милую.
   - Марта сама приготовила её для тебя, - обронил Генрих, озираясь с большим удивлением. - Хорошо получилось, даже не ожидал. По-моему, здесь ты ни в чём не будешь нуждаться, Джон. Теперь я оставлю тебя минут на двадцать и пойду к себе. Нам обоим требуется привести себя в порядок.
   Когда он постучал в дверь, я был уже готов.
   - До обеда ещё есть время... - начал Генрих.
   Не могу сказать, что мне было приятно это услышать.
   - ... но я голоден, как волк, - закончил он. - Ты не против, если мы испортим себе аппетит лёгкой закуской?
   Я мог это только приветствовать.
   Генрих привёл меня в свою комнату, и я по достоинству оценил заботу обо мне Марты, потому что к брату она не отнеслась так же внимательно. Здесь тоже было чисто и опрятно, но чувствовалось, что окно давно не открывали, а сделал это сам Генрих. Не то что ощущался какой-то особенный запах, наоборот, аромат лёгкой закуски, стоящей на столе, приятно щекотал ноздри, но чувствовалась сырость, словно сюда довольно давно не проникал солнечный свет и тепло ясного летнего дня.
   - Это всё, что я смог потихоньку стянуть, - весело, как нашаливший мальчик, сообщил мой друг. - Но теперь мы как-нибудь дотянем до обеда.
   Мне не понравилось, что Генриху пришлось воровать еду. На мой взгляд, три куска вчерашнего или даже позавчерашнего хлеба и два ломтика ветчины не должны считаться дорогим излишеством для владельца большого замка и коллекций ценных экспонатов.
   Однако Генрих радостно и непринуждённо разделил добычу на две равные части, и мы с аппетитом на неё набросились. Запили мы её водой из кувшина.
   - Хорошо! - с чувством произнёс мой друг. - Люблю поесть!
   С этим согласился бы каждый, достаточно лишь взглянуть на его фигуру. Я подумал, что для него было большой удачей не жить здесь постоянно, а лишь изредка приезжать в гости. Если в этом доме голодным людям приходится воровством добывать себе пищу, то Генрих быстро бы сбросил вес.
   - Пойдём, прогуляемся по замку, - пригласил он. - Только не рассчитывай ни на что особенное. Дядя распродал почти всю мебель и всякие другие вещи, потому что не предполагает пользоваться основными залами. Жалко, конечно, что из дома уходят предметы, издавна принадлежавшие нашему роду, но, наверное, без должного ухода они бы всё равно обветшали и пришли в негодность.
   Я бывал в двух старинных английских замках, открытых для осмотра, видел прекрасные особняки, даже посетил один в качестве гостя, поэтому сегодняшняя экскурсия не произвела на меня особого впечатления. Привлекала внимание лишь запущенность залов и прочих помещений, особенно извёстка и обломки мебели и штукатурки, о которые можно было споткнуться. Здесь слишком давно не жили, вывезли большую часть обстановки, а оставшаяся малыми полуобломанными островками сиротливо жалась у стен.
   - Я вижу, ты разочарован, - несколько натянуто рассмеялся Генрих. - Мне тоже грустно глядеть на всё это. Ребёнком я ещё застал эти залы красивыми и нарядными, а отец рассказывал, как весело они играли здесь детьми, все три брата.
   - Но почему же твой дядя не захотел пользоваться замком? - удивился я. - Зачем оставил под жильё лишь малую часть, а всё это привёл в такой вид?
   - Право, не знаю. Он всегда несколько отличался от братьев, а со временем у него стали появляться странности. Ты ведь обратил внимание на его поведение? Ему не терпелось нас покинуть и вернуться в свой тёмный музей.
   - Тёмный?
   - Ну да. Он не раздвигает плотные шторы даже во время показа своих сокровищ, а зажигает свечи. Как он выдерживает такую жизнь? Но ведь у каждого человека свои странности. У нас нет его привычек, поэтому нам кажется, что дядя - большой оригинал, а, возможно, кому-то кажемся чудаками мы с тобой. Домосед назовёт сумасшедшими двух молодых людей, проделавших пешком такой большой путь, вместо того чтобы нанять экипаж.
   Мы оба засмеялись. Не знаю, что развеселило его, а я от большого пешего перехода перенёсся мыслями к скудной трапезе, которую мой друг стащил у зазевавшегося Фрица, и почему-то сейчас это показалось мне смешным, правда, ненадолго.
   - Но какими бы недостатками, истинными или вымышленными, мой дядя ни обладал, я всё равно его люблю и ценю за всё, что он сделал для нас с Мартой и для своих братьев. Подумай, каково ему пришлось! Сначала по неизвестной причине умирает родной брат, и он принимает на себя заботу о его жене и приёмной дочери, потом начинает чахнуть вдова и угасает в этом самом замке. А ведь он не отдаёт маленькую девочку, ему совершенно чужую, с глаз долой в какой-нибудь захудалый пансион, как сделали бы на его месте другие, а оставляет у себя, нанимает ей гувернантку. Разве такой поступок не вызывает уважения? А мой отец? Ведь дядя постоянно его навещал, потому что тому было одиноко... и здесь принимал. Часто принимал. Моя мать рано умерла, я жил в Англии. Наверное, дядя был для моего отца поддержкой и утешением. Не дядя виноват в том, что мой отец внезапно разорился, не был готов к такому удару и умер. И опять-таки всё это случилось на глазах у несчастного дяди. Сколько бед свалилось ему на голову! Когда смотришь на всё это, - Генрих кивнул на почти пустой замусоренный зал, - невольно принимаешься осуждать его безразличие к родовому замку, но стоит вспомнить, как много горя он перенёс, остаётся только сочувствие. Да я был бы ему благодарен до самой смерти хотя бы за то, что он отнёсся ко мне, сироте, как к родному сыну, и оплачивал моё образование и содержание. При его излишней бережливости это заслуживает большого уважения.
   Я проникся его пылкой речью и простил барону нашу скудную ворованную трапезу.
   - А всё-таки Марте здесь не место, - решил Генрих, обводя рукой открывающееся перед нами запустение. - Я считаю, что не надо было отсылать мадемуазель Полин так рано. С ней моей сестре было спокойно и уютно. А после её отъезда Марта утратила весёлость, стала печальной и какой-то пугливой. Да и как молодой девушке быть жизнерадостной среди всего этого, да ещё постоянно видя такого жуткого слугу. Что бы ни случилось с Фрицем и как бы я ему ни сочувствовал, но из-за его внешности я бы не смог спать спокойно, зная, что он рядом. Скажу тебе по секрету, что в те редкие ночи, когда я здесь бывал, я запирал дверь своей комнаты на задвижку. Нет, я твёрдо решил изменить жизнь Марты, а твоё пребывание здесь будет для этого первым шагом. Если ей понравится твоё общество, то её саму будет тянуть отсюда уйти.
   Я загорелся новым рвением помочь ему, вновь видел внутренним взором прекрасный образ страдающей девушки, ревновал к будущим соперникам и мечтал о возвышенной любви. А барон, как Генрих ни пытался выделить его прекрасные человеческие качества, представлялся мне скупым деспотом, державшем в заточении юное, беззащитное, страдающее существо.
   Когда мы вволю нагулялись по замку, как раз наступила пора обеда, по-моему, сильно запоздавшего. Мы не следили за временем и не догадались бы об этом, несмотря на то что желудки давно требовали пищи, но внезапно в помещении, где мы находись, возник Фриц и сделал какой-то знак моему другу. Я не случайно употребил слово "возник", потому что он появился буквально ниоткуда. Только Генрих указал на небольшой столик и принялся оживлённо рассказывать его историю, как вдруг замолк на полуслове, вроде бы даже вздрогнул и порывисто обернулся. Я тоже посмотрел в ту сторону и, боюсь, вздрогнул явно, так как в некотором удалении от нас стоял страшный слуга. Как он сумел появиться незамеченным? Я с первой же встречи с ним отметил его бесшумную походку, однако то было в прихожей и на лестнице, то есть на ровном гладком полу, а здесь повсюду валялись куски штукатурки и извёстки, так что сами мы при каждом шаге производили изрядный шум. Неужели Фриц умел наступать на мусор, не раздавливая его? или он овладел способностью передвигаться, не касаясь ногами опоры?
   - Нас зовут обедать, Джон, - объявил Генрих. - Наконец-то! И наконец-то мы поедим, и наконец-то я увижу сестру, и наконец-то я познакомлю тебя с ней. Честно говоря, мне странно, что она до сих пор не вышла, обычно она сразу же выбегает ко мне. Хотя в последний раз... или два раза... она тоже почему-то задерживалась. Но это неважно, особенно сегодня, когда она знает, что я пришёл с гостем. Для неё это небывалое событие, и, наверное, она готовится к знакомству с тобой, принаряжается, укладывает волосы. Ну, ты ведь знаешь девушек, у тебя самого прелестные сёстры. Я тебе не говорил, но старшая, Элен, до сих пор иногда снится мне по ночам...
   Он болтал всю дорогу, пока мы с хрустом и шуршанием продвигались по нежилым помещениям. Фриц нас не сопровождал. Он исчез так же незаметно, как и появился.
   Перед обитаемой частью замка нам пришлось остановиться и тщательнейшим образом вытереть подошвы о расстеленные для этой цели куски старых ковров. Судя по тому, что последние были относительно чистыми, или их недавно меняли, или ими редко пользовались.
   Мы вошли в столовую, где уже находился хозяин. Он любезно осведомился, хороша ли была наша прогулка по замку.
   - Как же Джону может не понравиться, дядя? - спросил Генрих, указывая мне мой место и садясь рядом. - Это ведь самый настоящий старый немецкий замок, средоточие чудес, о которых он любит читать. Джон, тебе будет удобнее сидеть возле меня.
   Свою речь он произнёс по-немецки и сразу же перевёл на английский. Последние же слова он проговорил сначала на английском языке, а потом перевёл на немецкий, хоть этого, вроде, не требовалось. Видно, у него уже вошло в привычку изъясняться сразу на двух языках.
   - Мне очень нравятся такие места, - подтвердил я. - В них чувствуешь себя героем какого-нибудь готического романа.
   Это была почти правда, потому что прогулка по заброшенному замку должна была оставить у меня ощущение сопричастности к тайне. Этого не произошло лишь потому, что Генрих слишком много болтал о семейных делах. Лишь под конец, когда неслышно появился жуткий слуга, я был близок к тому, чтобы заселить замок призраками.
   Барон не успел ответить, потому что Генрих со смехом спросил:
   - А каким героем, Джон? Живым или бестелесным?
   И тут я увидел девушку, о которой так тревожился мой друг. Я был потрясён. Но не подумайте, что меня сразила её красота. Дело было в выражении её лица. Дверь находилась напротив моего места, а Марта вошла как раз в тот момент, когда Генрих задал последний вопрос. Я был поражён её реакцией. Она с ужасом взглянула на брата, перевела глаза на барона, с видимым усилием вздохнула и только после этого сумела заговорить.
   - Что за глупости, Генрих! Как тебе не стыдно!
   Мой друг принял покаянный вид.
   - Где ты была, Марта? Я начал тревожиться, не заболела ли ты, - приветствовал он сестру. - Позволь тебе представить нашего гостя. Это тот самый Джон, мой старый товарищ, о котором я писал. Джон, а это та самая девушка, о которой я тебе говорил, моя дорогая сестра Марта.
   - Здравствуйте, Джон. Рада вас видеть, - очаровательно улыбаясь, приветствовала меня Марта.
   Но после недавнего испуга, который она не сумела сдержать, её улыбка показалась мне чуть печальной. Да и весь облик девушки говорил о том, что ей очень невесело, а возможно (здесь уж заработало моё воображение), она скрывает какую-то горькую тайну. Она была одета в строгое тёмное платье с высоким воротником, полностью скрывавшем шею. Светлая тесьма лишь подчёркивала мрачный тон материи. Девушка казалась бы облачённой в траур, если бы не скромное ожерелье, красиво повторяющее изгиб отделки на груди. У неё были светлые волосы, но не такие светлые, как у Генриха. Они образовывали очень милые локоны, которые она безуспешно пыталась скрыть, закалывая их сзади.
   Её лицо... Как можно объективно описать внешность девушки, в которую влюбился до того, как её увидел? Конечно, в моих мечтах она была неземным совершенством, поэтому сначала я был чуть разочарован, обнаружив, что томящаяся взаперти красавица имеет хороший цвет лица, разве что чуть бледновата, что она стройна, но не худа, а её волосы не распущены по плечам и не служат для того, чтобы ими закрывать лицо или промокать слёзы, к тому же не черны, как ночь, а белокуры. Но почти сразу я обнаружил, что неземное совершенство моих грёх померкло и стало казаться смешным и незначительным, а живая Марта в моих глазах всё больше начинает казаться земным совершенством., чем-то обеспокоенным или напуганным, страдающим недоступным для окружающих горем, трогательным в своей беззащитности, нуждающимся в поддержке, взывающим о помощи...
   Но здесь мне надлежит остановиться, потому что я начинаю выдавать свои дальнейшие впечатления за те, которые я испытал в ту минуту. Если рассудить здраво, то тогда я увидел лишь миловидную девушку, чей внутренний мир показался мне таким же скорбным, как её наряд. И в эту девушку я был влюблён задолго до нашей встречи.
   - Ты задержалась, Марта, - заметил хозяин.
   - Простите, дядюшка, - пролепетала та, опуская взор.
   Барон прищурил на неё глаза, потом с тем же прищуром посмотрел на окна, на которых шторы были так же почти задёрнуты, как и в гостиной, хотел что-то сказать, но Марта его опередила.
   - Обед сегодня запоздал, - проговорила она. - Но он будет хорошим. Фриц очень старался ради нашего гостя... и, конечно, ради вас, дядюшка. Я лично проследила, чтобы он сделал всё, как полагается. Надеюсь, что даже вы сможете пообедать.
   Барон вновь прищурился на свою воспитанницу, и что-то непонятное было в его взгляде, а странные слова девушки, что даже он сможет пообедать как следует, по-моему, были ему неприятны.
   - Да, обед сегодня сильно запоздал, - согласился он. - А я совсем упустил из виду, что Генрих и... наш гость проделали долгий путь пешком и, конечно, голодны. Генрих, ты догадался покормить нашего гостя и поесть сам?
   - Не беспокойтесь, дядя, мы поели по дороге, - ответил мой друг, незаметно для окружающих, но слишком чувствительно для меня толкнув меня ногой.
   - Да, мы не были голодны, - подтвердил я, почувствовав к владельцу замка лёгкую неприязнь.
   - И всё-таки я показал себя плохим хозяином, - сделал вывод барон. - Когда я начинаю работать, я обо всём забываю.
   Я не буду каждый раз упоминать, что Генрих всё время служил нам неустанным переводчиком. Хочу лишь, чтобы читатель знал, что и теперь, и потом он не дожидался, пока я хоть что-то разберу из сказанного, а сразу же избавлял меня от этой заботы. Немецкая речь и английская звучали почти одновременно, поэтому при такой опеке мне не приходилось надеяться, что я освою язык. В дороге, когда я слушал чужие разговоры, которые Генрих не считал интересными и не пытался переводить, мне казалось, что я вот-вот научусь понимать незнакомую речь. Но у меня оставалась надежда, что, может, потом, когда я познакомлюсь с Мартой поближе, она будет терпелива и позволит мне попробовать разбирать самому хоть самые простые предложения. Барона, разумеется, нельзя было подвергать такому тяжёлому испытанию. Итак, сейчас и в дальнейшем Генрих не ждал просьб перевести чьи-то слова, а делал это сразу, вызывая во мне зависть своими лингвистическими способностями.
   Теперь надо сказать несколько слов об обеде. Он не был праздничным, не отличался изысканностью, скорее был простым, но зато сытным и достаточно вкусным. Усвоив печальное обстоятельство, что хозяин замка скуп, я был приятно удивлён и с трудом заставил себя есть неторопливо, без той особой жадности к пище, которая возникает после долгой прогулки.
   Барон что-то спросил у Марты, но в это время Генрих обратил моё внимание на ветчину, от которой он урвал нам перед обедом малую толику, и засмеялся, наслаждаясь своей проделкой. Однако слово "Fenster", которое я хорошо знал, а потому расслышал даже в невнятной речи хозяина, напомнило мне об улёгшемся было недоумении от странного пристрастия здешних обитателей к полутьме. И в гостиной шторы были задёрнуты почти полностью, и здесь, в столовой, осталась лишь щель. Мне как гостю не пристало задавать такие вопросы, но любопытство - одно из главнейших человеческих качеств, поэтому я убедил себя, что будет дозволительно тихонько расспросить Генриха.
   - Мне показалось, что твой дядя спросил об окне, - сказал я.
   - Разве? Я не обратил внимания, - признался мой друг. - А что не в порядке с окном?
   - Наверное, всё в порядке, - смутился я. - Просто мне послышалось слово "Fenster", и я заметил, что здесь темновато.
   - Я это замечаю в каждый свой приезд, - согласился Генрих. - Только ты ошибаешься, говоря, что здесь темновато. Я бы сказал, что сегодня здесь светловато. Обычно шторы бывают задвинуты до конца. Дяде мешает даже такой свет, как сейчас. Может, он спросил, почему Марта не задёрнула шторы?
   - Он не выносит свет?
   - Не знаю. Наверное. Я не спрашивал его об этом, а Марта говорит, что свет вреден для его глаз, они начинают сильно болеть. Ты же видишь, как он щурится. Но мы здесь не читаем, а только едим, поэтому полутьма нам не мешает. А в своих комнатах мы вольны впускать сколько угодно света.
   - Тогда, может, лучше задвинуть шторы, как это делается здесь обычно? - предложил я с естественным опасением, что своим приездом приношу хозяину слишком большие неудобства.
   - Оставлять гостя в темноте? - зафыркал Генрих. - А потом ты бы написал в своей книге, что в Германии существует странный обычай обедать вслепую. Не волнуйся, дядя сидит в самой тени, и ничего страшного с его глазами не случится.
   Это была правда: шторы были отодвинуты с дальней от барона стороны окна.
   Разговор за столом не был оживлённым. Марта, по-видимому, стеснялась меня и решалась лишь изредка подавать голос, но лишь для того, чтобы предложить мне какую-нибудь закуску. Хозяин часто погружался в размышления, словно отдаляясь от нас, а потом вдруг что-то возвращало его к нам, иногда он даже чуть вздрагивал. Из вежливости он задавал мне несколько вопросов о моей семье, о моей родине, при этом я обнаружил, что он легко забывает имена.
   - К сожалению, ни я, ни Марта не говорим по-английски, - проговорил он. - Иногда мне приходится признавать, что живым языкам нужно уделять не меньше внимания, чем мёртвым.
   - Вы имеете в виду латынь и древнегреческий? - спросил я.
   - Не только. Существуют и другие языки. Я много лет посвятил их изучению. Завтра я покажу свой музей, и вам будет легче понять, почему меня привлекают древние языки. Зная их, легче погружаться в далёкие эпохи. Но сейчас я жалею, что не говорю по-английски. Нам было бы легче общаться, а Генриху не пришлось бы становиться посредником, хотя, должен признать, у него это получается хорошо.
   - И я, барон, сожалею, что не старался выучить ни один язык. В итоге, не могу связать двух слов ни на немецком, ни на латыни, ни на каком другом языке. Лишь в зрелые годы понимаешь, как много упустил в детстве.
   Мои рассуждения позабавили барона, и он засмеялся, не разжимая губ.
   - До зрелых лет вам ещё далеко, друг мой, - утешил он меня, вновь забыв моё имя, но найдя ему заменитель. - У вас есть возможность наверстать упущенное. Это мне, в мои годы, приходится о многом сожалеть.
   Я задумался, сколько же ему лет. На вид ему нельзя было дать больше пятидесяти-пятидесяти пяти, но он рассуждал так, словно был глубоким стариком. Может, он серьёзно болен, поэтому считает себя в конце жизненного пути?
   В том, что со здоровьем у него не всё в порядке, я уверился, когда обратил внимание на то, как он ел. Я сразу припомнил странные слова Марты, что даже он сможет пообедать. Не знаю, каким недугом страдал барон, но он так и не поел. Он клал себе на тарелку то одно, то другое, казалось, что пробовал понемногу, но в конце обеда, когда появился Фриц, его тарелку убрали полной. Я заметил, что, поднося ко рту вилку, он еле заметно морщился.
   Я сказал, что Фриц появился только в конце обеда. За столом мы обслуживали себя сами, а он лишь тихо унёс собранную Мартой посуду и передал ей чашки и всё, что полагалось к чаю. Сам он не подходил к столу и даже не входил в комнату, а оставался в дверях, и я мог это только приветствовать. Вид его глаз и кожи вокруг глаз был способен надолго лишить аппетита каждого, кто к нему не привык. Жаль, что я сидел лицом к двери, а не спиной. Мне пришлось большим усилием воли прогнать мысль, что этот человек готовил еду собственными руками, которые, наверное, не менее безобразны, чем его лицо, и вряд ли были в это время в перчатках.
   - Спасибо, Фриц, - поблагодарил барон. - Ты нам больше не понадобишься. Марта сама уберёт со стола. Через полчаса принеси мне в кабинет то, о чём мы говорили.
   Генрих добросовестно перевёл и эти слова, хотя они были обращены только к слуге. Он сделал это по привычке, приноровившись к своей роли посредника, и сам спохватился, что слишком уж безукоризненно исполняет свои обязанности.
   Барон делал вид, что пьёт чай, но не стал притворяться, что пробует вкусный пирог, по кусочку которого нам раздали. Выждав для порядка ещё немного, он извинился, сослался на работу и оставил нас одних.
   - Не стесняйтесь, друзья, и ешьте, - сразу оживился Генрих.
   Он принял на себя роль хозяина и, не спрашивая, хотим ли мы добавки, положил нам на тарелки ещё по куску пирога.
   Я был наслышан о немецкой бережливости, но либо это мнение о нации было сильно преувеличенным, либо мой друг был счастливым исключением.
   Марта засмеялась. Как же она преобразилась! Робость не исчезла полностью, но теперь это была живая девушка, а не почти безгласная тень, не решавшаяся сделать лишнее движение. Она принялась расспрашивать меня о доме, особенно о сёстрах. Её очень интересовало, как живут у нас девушки моего круга, как одеваются, что им дозволено делать, а что считается предосудительным. Не знаю, прав ли я, но мне почудилось, что она хотела бы оказаться на месте одной из моих сестёр.
   Когда разговор коснулся качества обеда и я его похвалил, я счёл уместным задать вопрос:
   - Почему ваш дядя почти ничего не ел?
   Мне было неловко употребить полное отрицание, поэтому я сгладил смысл высказывания.
   Марта порывисто оглянулась и с испугом посмотрела на дверь, но там никого не было. Генрих изумлённо уставился на сестру.
   - Что с тобой, Марта?
   - Нет-нет, ничего. Просто мне показалось... Вы ошибаетесь, Джон, дядюшка ел. Он всегда ест очень мало.
   - Тем, что он съел, не накормишь и котёнка, - возразил Генрих. - Я бы на такой диете умер от голода.
   Упоминание о диете навело его на догадку.
   - Может, у него больной желудок? - спросил он. - Я давно замечаю, что он как будто не может есть.
   Девушке был очень неприятен этот разговор. Она прятала глаза, опускала голову и то и дело поглядывала на дверь.
   - Уверяю тебя, Генрих, что с дядюшкой всё в порядке, - сказала она. - Может, в его возрасте мы будем есть ещё меньше. Раз он считает это достаточным и при этом здоров, то нам волноваться не о чем. Лучше расскажите о вашем путешествии. Вам понравилось у нас, Джон? Я читала про англичан, что они очень чопорные, не знаю, насколько это справедливо. Может, и вам немцы показались недостаточно вежливыми?
   - Нет-нет, - запротестовал я. - Ваши соотечественники очень дружелюбны. С самого приезда в Германию я удивлялся, что мне встречаются только приятные люди, а в этих местах, пока мы шли к замку, с нами все так радостно здоровались, словно мы свои.
   - В какой-то мере, - согласился Генрих. - Я всё-таки изредка сюда наведываюсь. Наверное, меня запомнили.
   - В сельской местности у людей нет других интересов, кроме как наблюдать за соседями, - добавила Марта. - Я уверена, что и окрестные жители не пропускают ни одного прохожего.
   - Незаметно, но тщательно его осматривают, а потом несколько дней гадают, кто он, откуда, куда и зачем идёт, - подхватил её брат. - А уж если в замок пришёл гость, то это событие послужит темой для пересудов на полгода.
   Марта немного обиделась за такую характеристику половины своих соотечественников.
   - Думаю, что в любой стране, и в Англии тоже, деревенские жители занимаются тем же.
   - Конечно, - подтвердил я. - Поэтому моя средняя сестра хотела бы жить в большом городе. Там люди не зависят от пересудов соседей. Мне самому надоело, что каждый знает, куда я иду и что делаю.
   - Думаю, можно раздёрнуть шторы, - сказал Генрих, потому что в комнате стало уж слишком темно.
   Девушка вновь пугливо оглянулась.
   - Незачем, - решила она. - Уже вечер, солнце скоро зайдёт. Лучше зажечь свечи.
   Она проделала это очень мило и ловко, но лишь в том канделябре, который был ближе к нам. Чуть помедлив, она зажгла ещё две свечи в соседнем канделябре. Очевидно, здесь экономили на всём.
   Мы проболтали больше часа, а потом Марта спохватилась, что надо убрать со стола. Она встала и сообщила:
   - Обед был слишком поздним. Он мог бы считаться ужином, но всё-таки ужин будет, хотя и очень лёгкий. Мы всего лишь доедим этот пирог. Надеюсь, вы не против, Джон? Мне бы не хотелось лишний раз утруждать Фрица. Но если вы считаете, что этого мало...
   - Нет-нет, - запротестовал я. - Мне достаточно. Я мог бы обойтись и без ужина.
   - Но всё-таки мы выпьем чай с пирогом, - твёрдо проговорили Марта, словно пытаясь кому-то что-то доказать.
   Чтобы не мешать, мы с Генрихом пошли в мою комнату. Мне бы хотелось расспросить своего друга о многом, прежде всего о непонятном испуге его сестры, о её манере постоянно оглядываться на дверь, но я не решался об этом заговорить, а Генриха сейчас больше интересовали сведения о бывших школьных товарищах. Но какое ему было до них дело, ведь он с трудом их вспоминал? Я заподозрил, что он пытается занять меня хоть этим и отвлечь от нежелательных разговоров.
   Но выбранная им тема оказалась неблагодатной и иссякла довольно быстро. Я не стал задавать вопросы, которые, как я думал, неприятны моему другу, и мы заговорили о всяких пустяках.
   - Однако нас прервали, - спохватился Генрих. - Я показал тебе замок, а потом нас позвали обедать. Я не успел спросить, каковы твои ощущения. Эти заброшенные залы ещё не навеяли тебе сюжет для твоей будущей книги?
   - Пока нет.
   - И никакого впечатления? - разочаровался он. - Ты так любишь проводить время на кладбищах, что у тебя, наверное, притупились чувства. А я-то надеялся поразить тебя старым немецким заброшенным замком! Он, конечно, не совсем заброшен, но если сделать вид, что забыл о нескольких жилых комнатах сбоку, можно принять его за заброшенный. Эх, ты! Я от тебя такого не ожидал! Но, может, это я отвлекал тебя своей болтовнёй?
   Он высказал правильную мысль, но мне было неловко ответить утвердительно.
   - Наверное, у меня сегодня было слишком много впечатлений, - сказал я. - Дорога, новые лица. Я не успел проникнуться атмосферой тайны.
   - Тогда мы с тобой завтра совершим ещё одну экскурсию, но уже ближе к вечеру, чтобы тебе не мешал яркий солнечный свет, а были лёгкие сумерки. И я клянусь, что буду или молчать, или говорить только по существу и шёпотом.
   Я не был труслив, поэтому сейчас же спросил:
   - А здесь запрещено выходить ночью из комнат?
   - Нет. Можно выходить, когда заблагорассудится. Дядя тебе сказал, что здесь можно ходить где угодно и когда угодно, но только не по его комнатам. К ним вообще лучше не приближаться, чтобы дядя не заподозрил, что ты хочешь тайком туда заглянуть. Он слишком трясётся над своими древностями и боится, как бы их не повредили.
   - Тогда почему бы не совершить экскурсию ночью? Представляешь, как это будет здорово? Мы крадёмся по тёмным залам, и одинокая свеча еле-еле освещает нам путь. Углы полностью тонут во мраке...
   Генрих поёжился.
   - Какие углы? При одинокой свече ты не разберёшь, где углы, где двери, в какой части зала ты находишься. Да ещё споткнёшься о кусок штукатурки, и твоя единственная свеча погаснет. Куда тогда идти? Как? Вытянуть вперёд руки и двигаться наугад? Хорошо, если не упадёшь и не поломаешь себе что-нибудь.
   - Можно зажечь несколько свечей, - уступил я.
   - Удивляюсь тебе, Джон! Я почти не верю во всякие призраки и прочую чушь, но и то даже представить не желаю, что расхаживаю там ночью. Мне и в этой части замка с наступлением темноты становится не по себе. Я вон даже на всякий случай запираю свою дверь. А ты напичкан разными суевериями, изучил магию...
   - Это слишком сильно сказано, - запротестовал я. - Читал про это, рассматривал формулы, знаки, но ни разу даже не попробовал применить свои знания. Колдовские обряды достаточно сложны. Нужно очень хорошо их усвоить, чтобы решиться на такое самому, без помощи опытного мага...
   Мне послышался лёгкий шорох, и я резко повернулся к двери, подумав при этом, что повторил сейчас привычное движение Марты.
   - Что случилось, Джон? - удивился Генрих.
   - Не знаю. Мне что-то почудилось.
   - Это неудивительно после твоих рассуждений. Ты не только на меня, но и на себя нагнал страху. Не хватает ещё, чтобы сюда заглянул Фриц. Советую тебе взять с меня пример и запирать на ночь дверь.
   Мне стало не по себе.
   - Разве он может войти?
   - Не думаю. Он сознаёт своё уродство и не докучает людям. Ты ведь заметил, что он не появлялся в столовой, пока мы обедали, а пришёл лишь забрать посуду. Но я не знаю, как он поведёт себя с гостем. Вдруг он решит оказать тебе особую честь и посмотреть, не нужно ли тебе чего? Каково будет увидеть спросонок его глаза и закрытое платком лицо?
   Я невольно содрогнулся и с беспокойством спросил:
   - А он не появится ночью в заброшенной части замка?
   Генрих недоверчиво посмотрел на меня.
   - Неужели ты собираешься туда идти?
   - Попытаюсь.
   - Я не думал, что ты такой смелый. По-моему, среди моих знакомых не найдётся ни одного, кто бы на это решился. Недаром про англичан говорят, что они хладнокровные. Ты совсем не боишься?
   Похвала приятна только тогда, когда она заслужена, а я не хотел присваивать себе качеств, которых не имел.
   - Боюсь.
   - И всё равно хочешь идти? - недоумевал Генрих. - Я этого не понимаю.
   - Боюсь, что не сумею тебе объяснить, - проговорил я. - Сначала мне показалось просто интересным, волнующим, чуть жутковатым побывать там ночью, но потом ты заговорил о темноте, которая меня там ждёт, о всяких мистических ужасах и, особенно, о Фрице. И вот тогда я по-настоящему испугался. Но чем больше я боюсь, тем сильнее мне хочется преодолеть свой страх.
   - Джон, скоро я буду тобой восхищаться, - признался Генрих.
   - Восхищаться тем, что я такой трус? - переспросил я.
   - Восхищаться тем, что ты способен преодолеть свой страх. Если я чего-то боюсь, то я попросту это не делаю, а ты поступаешь наоборот.
   - Я же ничем не рискую, раз здесь не водятся привидения. Мне надо лишь не испугаться собственного воображения.
   - Воображение рисует картины более кошмарные, чем появление самого призрака, - назидательно проговорил Генрих.
   - Мы этого не знаем, пока не увидим хотя бы одного призрака, - возразил я. - А их здесь точно нет?
   - Я ни о чём таком никогда не слышал, - ответил мой друг и примолк, что-то соображая. - А они могут жить в заброшенной части замка сами по себе, не пытаясь попасться на глаза живым, избегая с ними встреч? Вдруг никто понятия не имеет, что они там обосновались? А что? Это вполне вероятно. Они тихие и скромные, не устраивают скандалов или шумных вечеринок, сюда не заходят. И им тоже никто не мешает, потому что если кто и пройдёт зачем-либо в ту часть, то днём, когда непрошенные жильцы спят.
   Обрисовав такую мирную картину заселения замка, Генрих расхохотался, и я тоже не мог не улыбнуться. Успокоившись, он продолжал:
   - Я веду к тому, что если там кто-то есть, то ему может не понравиться твоё появление в неурочный час. Он привык, что ночью ему не докучают, а вдруг туда вваливаешься ты. Он не поймёт, что это разовый визит, решит, что спокойная жизнь кончилась, и рассердится. А вдруг он не один, а там целая семья призраков, да ещё и многодетная семья? Хочется тебе с ними объясняться?
   - Нет там никаких призраков, - решил я, невольно смеясь. - Если бы они там были, то это бы как-то проявилось.
   - А может мне потому делается не по себе с заходом солнца, что я их чувствую? - спросил Генрих, становясь серьёзным. - Не Фрица же я боюсь, в самом деле.
   Теперь задуманная мною ночная вылазка показалась мне ещё страшнее, а оттого привлекательнее.
   - Вот я и проверю, есть там кто или нет, - решил я. - Если это не запрещено, то сегодня ночью я и отправлюсь. Надеюсь, твой дядя не совершает такие же экскурсии? Мне бы не хотелось, чтобы мы приняли друг друга за выходцев с того света и перепугались до смерти.
   - Надеюсь, что нет. Он всё время сидит у себя. Если он не бродит по замку днём, то зачем ему это делать ночью? Но мне не нравится своя идея. Давай сделаем так: завтра мы погуляем там в сумерках, а уж потом, если у тебя не исчезнет охота... Ты храбр, но безрассуден. К чему искушать судьбу? Ты готовишься стать писателем, у тебя развито воображение, богатая фантазия. Зачем самому делать то, что ты можешь заставить сделать своего героя? Да ты выдумаешь такие страхи, о каких в потустороннем мире не имеют понятия. Полагаю, что, в действительности, в той части замка ночью есть только возможность сломать ногу, а не встретиться с привидением.
   Упоминание о писательском будущем подкрепило мою пошатнувшуюся было решимость.
   - Ночью я туда загляну, а утром расскажу тебе о своих впечатлениях, - твёрдо сказал я.
   - Н-не-ет, - протянул славный Генрих. - Так не годится. Одного тебя я туда не пущу. Тебе обязательно нужно иметь компанию. Мало ли что может тебе показаться?! Я не хочу посылать твоей семье известие о твоей внезапной кончине из-за разрыва сердца. Мне совсем не улыбается такая прогулка, но раз уж ты настроился, то пойдём вместе.
   Я не смог бы выразить ему свою благодарность, настолько она была велика. Я и не пытался. Вместо слов я горячо пожал ему руку. Надеюсь, что он меня понял.
   - Только ни слова Марте, - поставил условие мой друг. - Ты её видел и наверняка заметил, что она нервна и впечатлительна. Если она узнает, что мы решили рискнуть лишиться рассудка, она сойдёт с ума от беспокойства ещё раньше, чем мы - от страха.
   - Пусть тебя это не тревожит, - заверил я его. - Я не скажу ей об этом ни слова.
   На горячую голову легко принять сумасбродное решение, но когда возбуждение уляжется и начинаешь рассуждать здраво, то приходится корить себя за поспешность. Вот и у меня так получилось. Когда нас позвали к ужину, всякое желание идти ночью в заброшенную часть замка бесследно исчезло. Но как скажешь человеку, который восхищается твоей смелостью, что передумал?
   Если бы за нами зашла Марта, я бы не утратил остатков мужества, но то был Фриц. Увидев чёрный платок с прорезями и страшные глаза, я уже с ужасом думал о предстоящем приключении.
   Как и обещала Марта, на ужин был подан чай с пирогом. Барон уже сидел в столовой. Зачем он пришёл, я, честно говоря, не понял, потому что он не притронулся к пирогу, а его чашка так и осталась полной. Добро бы, он жаждал общения. Но нет, он лишь вынуждал себя разговаривать, выполняя тяжкий долг хозяина.
   Едва мы вошли, он сказал своему слуге:
   - Фриц, принеси то мне в кабинет сразу и можешь отдыхать. До утра твоя помощь не понадобится.
   Тот поклонился и исчез.
   - Когда я взял Фрица на службу, я не думал, что мне так повезло, - сообщил барон, выждав, когда человек, о котором он говорил, не сможет его услышать. - Он оказался мастером в любом деле. Он и готовит, и убирает, и помогает мне. Несчастный! Генрих, конечно, рассказал вам о нём?
   Мой друг толкнул меня ногой.
   - Да, барон.
   - Надеюсь, что ему здесь хорошо, - продолжал хозяин. - Во всяком случае, это единственное место, где он может считать себя в безопасности.
   Генрих вновь дал мне понять, что я не должен удивляться.
   - Я рад за него, - согласился я.
   - Завтра я покажу вам свой музей, - пообещал барон, оживляясь. - Я собрал неплохую коллекцию старинных предметов, некоторые насчитывают не одно тысячелетие. Всех пугает одна комната. Посмотрю, насколько крепкие нервы у вас... молодой человек.
   Он явно забыл моё имя.
   - Джон не испугается, дядя, - поручился за меня Генрих. - Вы не можете себе представить, насколько он смел.
   Барон растянул губы в улыбке, кивнул нам, пожелал доброй ночи и ушёл.
   Я вновь обратил внимание на то, как ожила Марта, сидевшая до этого почти безмолвно и словно боясь сделать лишнее движение. Но она недолго оставалась с нами.
   - Надеюсь, вы меня извините, Джон, если я вас покину? Увидимся утром, а сейчас я хочу уйти к себе. Я не люблю задерживаться здесь допоздна.
   Выходя со свечой в руке, она приостановилась в дверях и быстро оглядела коридор. После этого она обернулась, приветливо нам улыбнулась и скрылась.
   Я был несколько обескуражен, обнаружив, что она не проявляет ко мне тех чувств, какие, я в этом убеждён, я уже тогда испытывал к ней, но рассудок подсказал мне, что и я со стороны кажусь вежливым, но холодным.
   Шаги девушки были отчётливо слышны. Они остановились, послышался звук открываемой двери и сразу же раздался приглушённый вскрик. Мы с Генрихом вскочили и выбежали в коридор.
   - Марта, что случилось? - спросил мой друг.
   Он не повышал голоса, должно быть, опасаясь потревожить дядю, а может, боясь появления Фрица. Хоть он и считал меня хладнокровным англичанином, но я бы на его месте прокричал эти слова.
   - Ничего страшного, - успокоила нас девушка. - Это всё нервы. Я такая глупая, что боюсь темноты. С детства боюсь. Мне так и мерещатся всякие ужасы. Вот и сейчас, когда я открыла дверь, мне показалось, что на меня кто-то смотрит.
   - Почему же вы не сказали этого раньше? - спросил я. - Мы бы проводили вас...
   - Глупости! - прервал меня Генрих немного сердито из-за пережитого волнения. - Детские страхи. Ты, Марта, до сих пор не повзрослела. И ты слишком засиделась дома. Мы с Джоном намерены брать тебя с собой на прогулки...
   - Спокойной ночи, - торопливо попрощалась Марта и скрылась за дверью.
   Послышался звук задвигаемого запора. Генрих сделал мне знак вернуться в столовую.
   - Теперь ты понимаешь, почему я о ней беспокоюсь? Что за глупые страхи? Да она ребёнком не боялась темноты, а сейчас вдруг ей мерещатся всякие ужасы. На неё так действует атмосфера этого замка. Она слишком молода, чтобы запереть себя здесь и видеть только дядю и Фрица. - Он помолчал. - Надеюсь, у тебя пропало желание идти в нежилую часть ночью?
   - Наоборот, укрепилось, - солгал я. - Но прежде чем мы пойдём туда, скажи, что имел в виду твой дядя? Почему Фриц только здесь чувствует себя в безопасности? И почему ты толкал меня ногой?
   - Потому что я немец и мне хотелось представить свой народ лишённым недостатков. На тебя может оказать неприятное впечатление отношение моих соотечественников к Фрицу, и ты не примешь во внимание, что люди везде одинаковы и у тебя на родине дядин слуга встретил бы точно такой же приём. Сам я ничего не мог видеть, поэтому говорю с дядиных слов. Ты ведь сам убедился, что Фриц не просто уродлив, а страшен, поэтому люди боялись его, гнали прочь, преследовали. Я слышал, что его чуть было не собирались как-то страшно убить, чуть ли не всадить в него кол. Любой явный физический недостаток отталкивает, а некоторых заставляет быть злыми и беспощадными. Я осуждаю издевательства над калеками, но в случае с Фрицем... Не знаю, как бы я сам повёл себя на месте какого-нибудь крестьянина, если бы человек с такой внешностью постучался в мой дом. Наверное, схватил бы вилы, приняв его за непрошенного гостя с ближайшего кладбища.
   - Но как он стал таким? Или он таким родился?
   - Кто знает? Тёмная история. И не спросишь его. Во-первых, это может быть ему очень неприятно, а во-вторых, он не ответит. И дядя рассердится. Это будет третьим пунктом.
   - Несчастный, - пожалел я Фрица, но не уверен, что сочувствие не сменилось бы ужасом и отвращением, если бы он внезапно появился перед нами. Одновременно меня мучила мысль, что юная девушка вынуждена постоянно видеть этого человека.
   - Зато здесь он чувствует себя в безопасности, а за дядю готов умереть, как верный пёс. И полезен ему до... до обидного. Меня дядя не пускает к себе без специального приглашения, а Фрицу можно входить к нему хоть днём, хоть ночью. Я сам не раз видел, как они закрывались в дядиных комнатах ночью, а расставались только под утро. А для остальных повешены таблички с надписью "Не входить". Честное слово, даже слуга ему ближе родного, вернее, двоюродного племянника.
   В эту минуту Генрих был похож на толстого мальчика, раздосадованного проявленной к нему несправедливостью. Однако вскоре он отбросил неприятные мысли и рассмеялся.
   - Жалуюсь, словно меня, и впрямь, обидели, - пояснил он. - А если вдуматься, то дядя и не мог выбрать себе в помощники никого другого. Меня здесь почти не бывает, не Марту же ему призывать.
   Я согласился с таким доводом.
   - А теперь перейдём к нашему предприятию, - продолжил он. - Может, перенесём его на другую ночь? Ты успеешь здесь освоиться, и тогда, надеюсь, эта вылазка произведёт на тебя меньшее впечатление. Как бы ни был ты храбр, но побереги себя.
   - Тогда надо идти именно сегодня, - возразил я, в глубине души желая, чтобы Генрих настоял на своём.
   - Раз ты твёрдо решил, то надо идти, - с тяжким вздохом сказал мой великодушный друг. - Но я не хочу брать свечи, ведь их задует любой сквозняк. Я видел, где хранится фонарь. Если он до сих пор там, то он нам поможет. Помню, он был возле прохода в нежилую часть.
   - Значит, туда ходят по ночам? - спросил я.
   Генрих задумался.
   - Не знаю... не думаю... Зачем кому-то понадобится идти туда ночью? Наверное, фонарь держат там на всякий случай. А может, уже не держат. Будет неприятно, если его там оставили случайно, а сейчас мы его не найдём.
   Как бы мне хотелось, чтобы фонаря не оказалось и мой друг отложил наше приключение на следующую ночь, когда он его раздобудет! Что меня побудило настоять на сегодняшней ночной прогулке? В меня словно вселился какой-то демон, заставлявший поступать вопреки здравым рассуждениям Генриха.
   Мы пошли проверить, находится ли фонарь на том месте, где мой друг его когда-то видел, и нашли его. Надежда на то, что прогулка будет отложена, исчезла. Мы посовещались и решили подождать часа два, чтобы попасть в заброшенные помещения как раз к тому времени, когда, по общему мнению, потусторонние силы получают свободу. Пока что мы пошли в мою комнату, более уютную, чем комната Генриха.
   Мой друг был прав, удивляясь смелости человека, перечитавшего множество достоверных рассказов о колдовстве и призраках, специальных трактатов, посвящённых этим явлениям, а также менее правдоподобных, но более впечатляющих готических романов, причём свято во всё это верившего, тогда как сам Генрих, не увлекавшийся мистикой, боялся. Он не знал, что и я отчаянно трушу приближавшегося испытания, а потому надеюсь на нечто невероятное, что может нам помешать, например, на чей-нибудь приход сюда или на сон, который сморит кого-то из нас. Но ничего такого не произошло. Вялый, зевающий, но так и не уснувший Генрих в намеченное время встал и первым безропотно направился к двери, уже не предлагая мне одуматься. По-моему, он ещё не пришёл в себя от охватывавшей его дремоты. А вот я был бодр. Наверное, на меня повлияли мои фантазии об ужасах, которые могут нам встретиться. На меня вообще путешествие в чужую страну оказало возбуждающее действие, а сейчас я был особенно взбудоражен.
   Мы зажгли фонарь и двинулись в свой опасный путь. Сердце то замирало, то начинало сильно колотиться, хотя ничего не происходило, и я подумал, что воображение гораздо больше воздействует на состояние человека, чем действительность. Я успел придумать множество эпизодов, один ужаснее другого, и они рисовались в уме в виде ярких картин, поэтому я полагаю, что реальный, притом не имеющий дурных наклонностей, призрак показался бы мне спасением от моих вымышленных видений. Но затем, когда под ногами захрустел мусор и пару раз я весьма чувствительно споткнулся об обломки мебели, валяющиеся на полу, моё внимание сосредоточилось не на опасности для моих нервов и рассудка, а на опасности упасть, расшибиться, сломать ногу и стать обузой для хозяев.
   - Осторожнее, - предупредил меня Генрих, невольно понижая голос.
   Он нёс фонарь, поэтому видел пол, по которому шёл. Жаль, что мы не нашли ещё один фонарь для меня, а потому мне больше приходилось думать о каждом шаге, чем о цели нашей прогулки. Странно, когда мы гуляли здесь днём, ни о какие крупные обломки я не спотыкался.
   - Мы выбрали верный путь? - спросил я.
   - Попробуй, определи, - неуверенно ответил Генрих. - Этот чёртов фонарь освещает маленький пятачок, а тьма вокруг кажется ещё гуще, чем ей положено быть. Я никогда не бывал здесь ночью... О, дьявол!
   Звук удара ноги о какой-то предмет не нуждался в комментариях, но Генрих всё-таки пояснил:
   - Я налетел на спинку от кушетки. Дядя распродал почти всю мебель, а то, что осталось, не представляет ценности. Некоторые вещи были ветхими и при перетаскивании на другое место развалились. Раз этой частью замка не пользуются, то всю рухлядь так и оставили здесь.
   Теперь я сообразил, что мы идём не по центру зала, а вдоль стены, и сказал об этом.
   - Ты прав, - согласился Генрих. - Поэтому здесь так трудно передвигаться. А ты ещё хотел освещать себе путь одинокой свечой. Что бы мы разглядели, если и сейчас идём почти вслепую? Если хочешь, неси фонарь ты, а то из меня получился плохой проводник. Ты справишься с этим лучше.
   - Но я не знаю дорогу, - засомневался я.
   - Я её тоже не вижу.
   - Я не запомнил расположение комнат.
   - Сейчас это не важно. Мы не идём в какое-то определённое место, а всего лишь гуляем. Когда нам это надоест, я попытаюсь понять, куда нас занесло и как удобнее оттуда выбраться. Держи.
   Я принял из его руки фонарь и пошёл дальше. Генрих, тихо чертыхаясь, брёл за мной. Я не был религиозным фанатиком, но постоянное упоминание чёрта в таком месте и в такое время казалось мне кощунственным и опасным. Если случится нечто такое, ради чего мы сюда пришли, но сейчас мною не желаемое, то едва ли нам можно будет надеяться на защиту Всевышнего, раз мой друг так усердно обращается к Дьяволу и его приспешникам.
   - Генрих, прекрати поминать Нечистого, - сказал я. - Ещё накличешь.
   Это ему не приходило в голову, и он тихо ойкнул. Человеку вообще присуще произносить слова, не задумываясь над их смыслом.
   - Господи, прости меня, грешного, - попытался он исправить положение. - Я не нарочно так говорил, а по глупой привычке. Знаешь, Джон, я только сейчас понимаю, как много пустого и бесполезного болтаю. Надо взять за правило поучение из Евангелия, что не надо произносить много слов, а следует ограничиваться "нет" и "да".
   Я усомнился, что мой говорливый друг сможет выполнить такое намерение.
   - Тогда не будет беседы, - возразил я. - Пока достаточно воздержаться от сквернословия.
   Человеческая мысль - явление, не поддающееся контролю и логике. Не успел я произнести последнее слово, как подумал о том, что сейчас под сквернословием понимается упоминание сил, враждебных нам, а ночью в заброшенном замке лучше было бы не показывать столь ярким определением свою к ним неприязнь. Сознаю, что таким опасением я согрешил против Господа.
   - Теперь мой рот будет прочно на замке, - торжественно начал Генрих, - и я... О, ч... Бог мой!
   Он не упал, но, чтобы удержать равновесие, ему пришлось схватиться за меня, и я не знаю, каким чудом удержался на ногах сам и не выронил фонарь.
   - Давай не будем отвлекаться, а сосредоточимся на том, куда ступаем, - предложил я.
   - А осмотр потусторонних достопримечательностей? - запротестовал мой друг. - Зачем же мы сюда пришли?
   - Если эти достопримечательности здесь есть, то они сами дадут знать о своём присутствии.
   - Пока я пытаюсь нащупать, куда ставить ногу, - возразил Генрих, - любой призрак будет тщетно махать передо мной своей простынёй, я хотел сказать покрывалом, точнее, саваном, а я пройду сквозь него, даже не заметив этого.
   По-моему, он уже перестал бояться и настроился на шутливый лад, зато я при упоминании о призраках покрылся холодным потом, потому что впереди мне послышался лёгкий скрип, словно кто-то, притаившийся там, задел ногой за мелкие кусочки извёстки.
   - Слышал? - спросил я.
   - Что?
   - Мне показалось... - Но я уже не был уверен, слышал ли я что-либо или мне, действительно, всего лишь показалось. - Нет, ничего. Это всё воображение. Пойдём дальше?
   Как же я хотел, чтобы Генрих предложил повернуть назад!
   - Решать тебе, - ответил мой друг, некстати вспомнивший о долге хозяина. - Ты гость, поэтому я сделаю всё, что ты захочешь. Если тебе что-то показалось и ты считаешь это опасным, то мы можем вернуться. Я был бы этому только рад. А если решишь продолжить прогулку, то я тебя, разумеется, одного не оставлю.
   Как после таких слов можно отступить? Это было бы признанием в трусости, тем более что Генрих ничего не слышал. Мне пришлось унять дрожь в ногах и пойти дальше. Но теперь я поднял фонарь повыше, чтобы видеть хоть часть пространства перед собой, а не только усеянный мусором пол. Когда я заставил себя дойти приблизительно до того места, где мне почудился звук, там, как и следовало ожидать, никого не оказалось, потому что призраку скрипеть извёсткой, вроде бы, не положено, а живому человеку здесь делать нечего. Однако, как это часто бывает, вместо облегчения я почувствовал ещё больший страх. Его надо заглушать сразу, едва он возникает, а если упустишь момент, то он прочно возьмёт над тобой верх и будет всё возрастать. Я уже не знал, чего боюсь, бестелесных или телесных созданий, и продвигался вперёд с ощущением, что кто-то за мной следит, кто-то недобрый и коварный.
   Мы уже сделали несколько шагов по следующему залу, когда случилось неожиданное: где-то позади недовольно мяукнула кошка. Казалось бы, что может быть безобиднее? Однако Генрих вскрикнул от испуга, и из-за этого мой страх удесятерился.
   - Это всего лишь кошка, - попробовал я успокоить его и себя.
   - Откуда здесь кошка? В замке нет и никогда не было кошек. Дядя так дрожит над своими коллекциями, что не потерпит ни единого животного крупнее канарейки, надёжно запертой в клетку. Но здесь и птичек нет. Откуда же взялась кошка? Да и кошка ли это?
   Я попытался вспомнить заклинание, отгоняющее злых духов, но от ужаса у меня ничего не получалось.
   - А может, правда, кошка? - дрожащим голосом предположил Генрих. - Замок почти весь заброшен. Мало ли кто может сюда забраться. А кошка способна пролезть везде. Наверное, она давно здесь живёт, только не показывается людям на глаза. А вдруг этих кошек здесь несколько? Они умеют тщательно прятаться.
   Его рассуждения были полны здравого смысла, но почему-то меня они не успокоили. Я вспомнил столько прочитанных страшных историй, связанных с кошками, собаками и прочей живностью, что в безвредности этой мяукнувшей твари меня бы убедило только её появление при дневном свете.
   - Пойдём дальше, - предложил Генрих. - Мне не хочется торчать здесь. Пусть это будет самая ласковая кошка на свете, но раз она не должна тут находиться, то... - Он запнулся, пытаясь деликатнее выразить своё беспокойство. - То и нам здесь не место. Можно придти сюда днём и тогда спокойно разглядеть, кто это мяукает. Думаю, что, если оставить для неё вкусное угощение и спрятаться, она не устоит перед искушением и покажется.
   - Обязательно придём, - согласился я и пошёл дальше, бессознательно стараясь производить как можно меньше шума.
   Мой друг замолчал и тоже ступал осторожно. Я был убеждён, хоть и не видел этого, что он постоянно оглядывался.
   Наверное, мы дошли всего лишь до середины зала, когда сзади раздался злобный кошачий вопль. Мы замерли, и я услышал, как что-то небольшое пронеслось мимо нас.
   - Господи! Господи!.. - повторял Генрих и всё не мог остановиться.
   Его страх подбодрил меня. Это я вынудил его сюда придти, я был повинен в его теперешнем состоянии и только я обязан был его успокоить.
   - Это пробежала кошка, - невнятно, потому что у меня клацали зубы, объяснил я.
   - Но почему она так заорала?
   - Наверное, испугалась нас.
   - Испугалась, когда мы давно прошли мимо неё? Что же она не боялась раньше? И почему побежала в нашу сторону, а не в обратную? Я тебе говорил, и не раз, что не очень-то верю во всякую бесовщину, но сейчас готов поверить. По-моему, мы приближаемся к чему-то запретному, а поведение кошки - это предостережение, что нам не надо видеть то, что впереди. Если это, действительно, кошка. Или, может, она побежала предупредить кого-то о нашем присутствии здесь? Пойдём обратно, Джон. Чует моё сердце, что добром наше путешествие не кончится. Если хочешь, мы придём сюда опять, но уже как следует подготовившись. Мы возьмём по два фонаря и по большому кресту, чтобы чувствовать себя под защитой. Интересно, они у дяди есть?
   После таких слов согласие на отступление не могло задеть мою гордость.
   - Да, сейчас мы не готовы идти дальше, - подтвердил я.
   Мы повернули назад, пошли в предыдущий зал и стали продвигаться в его конец, когда сзади раздался лёгкий шум, похожий на вздох, а потом словно что-то провезли по полу. Не понимаю, как нам удалось ни разу не упасть, когда мы помчались из этой части замка в жилую. Мы влетели в мою комнату, потому что она была ближе, захлопнули дверь и задвинули засов, словно это могло уберечь нас от тёмных сил. И даже я, посвятивший годы изучению потустороннего мира и колдовства, почему-то сразу почувствовал себя в безопасности.
   - Что это было? - заговорил Генрих, отдышавшись. - Ведь и я, и ты слышали одно и то же. Сначала кошка, потом... Как ты понял эти звуки, Джон?
   - По-моему, сначала был вздох, а потом что-то или кого-то протащили по полу или, скорее, передвинули.
   - А я решил, что это был стон, - признался мой друг. - Словно кто-то простонал из последних сил и провёз по полу рукой или ногой... или лапой, крупной лапой.
   - То есть, по-твоему, это могло быть умирающее животное?
   - Не знаю, Джон. Ничего не могу понять. Но я не могу заставить себя вернуться и посмотреть, животное это или человек. И тебя не пущу. Дождёмся утра. Да мы сейчас ничего и не разглядим. Мы ведь даже не знаем, откуда шёл звук.
   Мы просидели до рассвета, теряясь в догадках. И только когда серый свет раннего утра прогнал тьму, мы решились вернуться в заброшенную часть замка. Выйдя из комнаты, мы обнаружили, что оставили на полу грязные следы.
   - Почистим, когда вернёмся, - сказал Генрих. - Не подумай, что нас упрекнут, если мы оставим всё как есть, но я не хочу, чтобы кто-нибудь понял, что мы спасались бегством. Тогда начнутся расспросы, и мы можем попасть в глупейшее положение. Сейчас, утром, когда всё видно, мне начинает казаться, что те звуки мы выдумали.
   - Оба одновременно?
   - А если не выдумали, то неправильно истолковали. Сверху упал кусок штукатурки, а она время от времени падает, потому что замок давно нуждается в ремонте, мы же вообразили, что или кого-то передвинули по полу, или кто-то сам передвинулся в предсмертной агонии.
   - А вздох или стон? - напомнил я.
   - Ты услышал, как вздохнул я, а я - как вздохнул ты. Мы так перетрусили, что биение собственного сердца приняли бы за шаги... отца вашего знаменитого Гамлета.
   - Но всё-таки надо внимательно осмотреть то место.
   - Осмотрим. Его бы только найти. Я плохо представляю, сколько мы успели пройти ночью и где повернули назад. По-моему, мы всё время шли прямо, никуда не сворачивая... Хотя нет, могли свернуть в боковую дверь, ведь нас занесло к стене... Не замок, а лабиринт Минотавра. Мне всегда нравились в нём эти боковые проходы, но из-за них невозможно сообразить, где мы шли ночью.
   Мы долго бродили по большим залам, решив, что не могли зайти в меньшие комнаты, но ничего подозрительного не обнаружили.
   - Никаких мертвецов, - сделал вывод Генрих. - Ни людей, ни животных. И никто никуда не полз, иначе остался бы след. Значит, я прав: всё это игра воображения. А что касается кошки, то она или случайно сюда забрела, или незаконно здесь поселилась. Ясно, что это дикая кошка, иначе не вела бы себя так невоспитанно.
   Он совершенно успокоился и готов был шутить и смеяться, но меня всё ещё одолевали сомнения.
   - Кис-кис-кис, - позвал я.
   Генрих фыркнул.
   - Пойдём лучше подтирать наши следы, - предложил он. - То-то будет срамотища, если придётся сознаться, как два взрослых парня дали дёру из-за несчастной перепуганной кошки!
   Мы успели ликвидировать всё, что напоминало о ночном приключении, и разошлись по своим комнатам, чтобы отдохнуть хотя бы полтора-два часа. Я был так измучен и возбуждён, что заснуть мне не удалось, однако и размышлять у меня не было сил. Я просто бездумно лежал на кровати, но краем сознания понимал, что не разделяю столь невинного объяснения услышанного ночью, какое дал мой друг.
   Когда пришло время завтракать, за мной зашёл не Фриц, как я ожидал, а Генрих. Очевидно, слуга хорошо понимал своё безобразие и по возможности старался не попадаться на глаза.
   Барон приветствовал меня и племянника традиционным "Guten Morgen", и Генрих по-привычке это перевёл, а когда я ответил хозяину и Марте этими же словами, то мой друг повторил за мной "Guten Morgen", слишком поздно сообразив, что переводить нечего. На это барон улыбнулся, не разжимая губ, а девушка... Я не знаю, что такое творилось с Мартой. Я сразу подметил, что она дурно провела ночь, потому что выглядела бледной и усталой. Но не это было страшно, а её покрасневшие, чуть припухшие глаза, словно она плакала. У меня сердце защемило, едва я на неё взглянул.
   Барон задал обязательные вопросы, хорошо ли я выспался, удобна ли моя комната. Я на всё отвечал утвердительно. Этот человек показался мне не то взволнованным, не то возбуждённым, и я, не отошедший ещё от ночной прогулки, решил, что его состояние как-то с ней связано.
   Ближе к концу завтрака барон напомнил мне о своём обещании (будто не сам он это предложил) показать музей.
   - Я жду с нетерпением, - ответил я.
   - Тогда сразу и пойдём, - решил хозяин. - Генрих, ты, конечно, с нами. А ты, Марта, пойдёшь?
   Но девушка в испуге отступила назад и покачала головой.
   - Возможно, кое-какие предметы могут испугать не только женщину, но и мужчину, - согласился барон. - Но нельзя быть настолько боязливой...
   Дальше он произнёс вопрос, который мой друг не перевёл, благодаря чему я сумел вслушаться в немецкую речь и, к своему удовольствию, разобрал знакомые мне слова "слишком рано", а уж имя "мадемуазель Полин" не оставляло сомнений, что разговор шёл о гувернантке. Как связать "слишком рано" с гувернанткой? Что от её услуг слишком рано отказались?
   - Твой дядя жалеет, что рассчитали гувернантку? - спросил я Генриха.
   Тот поражённо на меня уставился, по-видимому, удивляясь моим успехам в познании чужого языка.
   - Не то, что жалеет, а раздумывает, не рано ли от неё отказались, - ответил он. - Прости, что я не перевёл сразу, просто я задумался. Дядя тоже, наверное, обеспокоен, что моя сестра так печальна, и, конечно, должен подумать, что слишком поторопился отослать её гувернантку. Я тоже убеждён, что хоть Марта уже не девочка, но всё-таки она нуждается в обществе хотя бы гувернантки, раз никто другой сюда не вхож.
   Я с ним согласился. Но как же холодно прозвучали слова по сравнению с всколыхнувшимися чувствами!
   - Почему же он её уволил? - спросил я.
   - Не знаю. Наверное, решил, что больше не стоит тратить на неё деньги. Ты же заметил, что он скуповат. Сегодняшний завтрак кажется нам роскошью, а ведь он ни в какое сравнение не идёт с тем, чем меня угощали в вашем доме. Обычно же мы встаём из-за стола полуголодные. Я-то в счёт не иду, потому что бываю здесь редко и на воле ем вволю... На воле вволю! Хорошо получилось!.. А Марте трудновато.
   Я невольно подумал, что такая диета идёт девушке только на пользу, потому что не делает её тощей, но оставляет ей стройность. Генриху тоже не мешало бы сбросить лишний жирок. А может, и барон такого же мнения, поэтому в приезды племянника резко уменьшает подаваемое количество еды? И Марта, чтобы не обижать брата, говорит, что здесь всегда так мало едят. Не ворует же она куски на кухне, чтобы восполнить недостаток пищи. Однако пусть её и не морят голодом, а что-то с ней происходит нехорошее, иначе бы она не плакала и не вздрагивала от каждого шороха. Моя мысль тотчас же перекинулась на перепугавшие нас ночные звуки. Не были ли слёзы Марты связаны с ними? Но как она могла оказаться в той части замка ночью, если боится темноты? Может, страшный Фриц вынудил её туда пойти? Однако это нельзя проделать бесшумно. Мы с Генрихом обязательно обратили бы внимание, что кто-то идёт мимо моей комнаты, ведь она ближе всего к нежилой части, а уж протащить сопротивляющуюся девушку и вовсе немыслимо.
   - Извините, Ганс, что заставил вас ждать, - обратился ко мне барон. - Ох, ещё раз извините, я принял вас за другого гостя.
   Мой друг переводил речь барона, не дожидаясь окончания предложений. На последнем слове он незаметно для дяди удивлённо поднял брови. Пока хозяин шёл впереди, ведя нас к своим сокровищам, Генрих сказал:
   - Не обижайся, что он назвал тебя Гансом, Джон. Путать имена - его постоянная манера. Он даже меня иногда называет то Максом, то Рихтером, то Фридрихом. Я давно не обращаю на это внимания. Чего я понять не могу, так это о каком госте он говорил. Здесь не бывает гостей. К двери приближаются только молочник, зеленщик и мясник с бакалейщиком. Вряд ли их можно назвать гостями, разве в переносном смысле. Или к нему кто-то всё-таки тайно приходит?.. Например, перекупщик, чтобы оценить уцелевшую обстановку. Не сам же дядя бегает в поисках покупателей.
   Я подтвердил, что это возможно, однако вновь подумал о ночной прогулке.
   Барон привёл нас к трём дверям, на которых красовались, как сказали бы одни, или которые позорили дом, как выразились бы другие, словом, на которых висели таблички с крупной надписью почти ровными готическими буквами "Не входить!". За дощечками был такой тщательный уход, что они казались новыми на фоне потемневших дверей.
   - Та дверь ведёт в мой кабинет, а оттуда есть проход в лабораторию, - начал объяснять хозяин. - Там моя спальня. Ничего интересного в ней нет. Зато за этой дверью находится музей
   Он приосанился, его глаза загорелись, и казалось, что он еле сдерживается от нетерпения увидеть собственные коллекции.
   Я ожидал или переместиться в мир сказок, если первыми увижу украшения или какие-то необычные предметы, созданные фантазией древних художников, или очутиться в загробном мире, если меня окружат мумии и саркофаги, или попасть в мир средневековой жестокости, если ближе к входу расположены орудия пыток. Ни то, ни другое, ни третье. Я попросту погрузился в темноту, которая не была кромешной только благодаря тусклому свету из коридора. Потом глаза приноровились бы и к этим условиям, пробудь они так хоть несколько минут, но у барона не было замысла испытывать их способность к адаптации. Он почти сразу зажёг свечи.
   Хозяин замка не преувеличивал, называя свои коллекции музеем. Это, действительно, был самый настоящий музей. Я не специалист и не могу судить, насколько ценны были экспонаты, но они произвели на меня сильное впечатление. Владелец разместил их в хронологическом порядке, поэтому первыми представил стеллажи и стеклянные витрины с древнейшим оружием, орудиями труда и предметами быта. Сюда же, только в специально отведённых для этого местах, он присоединил и вещи, которыми пользуются наши дикие современники, не перешагнувшие из каменного века хотя бы в век бронзовый.
   Мы с Генрихом осмотрели вначале примитивные, а потом тщательно отделанные наконечники для стрел и копий, оригинальные, а порой красивые бусы, браслеты кольца для носа и ушей. Барон с удовольствием рассказывал о каждой вещи.
   Потом мы перешли в большой зал, в основном посвящённый Древнему Египту. Лишь в самом начале там была представлена Ассирия, Урарту, Месопотамия и прочие государства. Я сразу почувствовал, что это одна из любимейших коллекций барона, если не самая любимая, настолько обдуманно был выставлен каждый предмет. Здесь даже потолок и стены были расписаны под богатую египетскую гробницу, и, наверное, поэтому я с первого взгляда на все эти чудеса почувствовал к ним глубокое отвращение. Мне так и казалось, что всё здесь окутано атмосферой тлена и разложения, хотя воздух не был затхлым. Пахло неприятно, но вони не было. А хозяин, как назло, принялся с упоением описывать жизнь в Древнем Египте и обычаи, потом детально поведал нам о сложнейшем похоронном обряде знати и менее утомительном - простолюдинов, а также о принципах бальзамирования. В моём воображении странный запах, исходящий от экспонатов, сразу сгустился, и я уже с омерзением взирал даже на красивые статуэтки, которые когда-то были захоронены вместе с выпотрошенным телом какого-то несчастного.
   - Внимательно приглядитесь вот к этой мумии... - Барон запнулся, не в силах припомнить моё имя, но решил обойтись вовсе без обращения. - Здесь есть некая особенность...
   Мне удавалось сохранять заинтересованный вид, но я мечтал поскорее отсюда выбраться.
   Древнюю Грецию и Древний Рим я принял с превеликим удовольствием, хоть экскурсовод рассказывал о них с гораздо меньшим воодушевлением.
   Потом последовало Средневековье. Энтузиазм барона возрос, когда он заговорил об инквизиции. Благодаря тому, что я так много читал о колдовстве, я был хорошо осведомлён об охоте на ведьм, поэтому смог кое-что об этом рассказать, чем очень удивил хозяина. Несчастный Генрих спотыкался, пытаясь перевести специальные термины.
   - Средневековье неразрывно связано с пытками, - заявил барон. - Очень интересное, но кровавое и жестокое время. Нам кажется, что мы давно с ним расстались, но оно неотступно следует за нами, напоминая о себе и публичными казнями, и многими другими явлениями.
   - Например, верой в существование колдунов и ведьм, - вставил слово Генрих и украдкой метнул на меня выразительный взгляд.
   - Этот вопрос слишком сложен, - возразил его дядя. - Никто не может с уверенностью сказать, пережиток ли это прошлого или реальность. В любом случае, вера в них перешла к нам не из Средневековья. Она зародилась одновременно с появлением человека. Необычайные способности, которыми владеют лишь избранные, всегда вызывают или почитание, или страх, или озлобление, а то и всё вместе. Но раз уж мы так подробно поговорили об инквизиции, то теперь готовы взглянуть на некоторые приспособления, с помощью которых из жертв вырывались признания, часто вместе с кусками тела.
   Мы перешли в ту самую страшную комнату, которую мой друг не мог видеть без содрогания. Здесь были расставлены, развешены и разложены орудия пыток, от маленьких и примитивных до громоздких и сложных. Барон вкратце, но достаточно ясно описывал назначение каждого из них.
   Только садист может взирать на такие предметы с удовольствием, мысленно применяя их для истязания своих воображаемых жертв, а нормальных людей бросает в дрожь, потому что они представляют, что сами могли бы попасть в руки палачей, если бы жили в то опасное время.
   - Это не новые изделия, сделанные по старинным чертежам, - не преминул похвастаться хозяин. - Каждый такой предмет причинял невыносимые страдания сотням людей, слышал их душераздирающие вопли.
   Я поёжился и спросил:
   - А не появляются здесь призраки тех, кто был замучен до смерти при помощи этих адских инструментов?
   Барон рассмеялся, по-прежнему почти не разжимая губ.
   - Да вы романтик, молодой человек! Здесь таких ещё не было.
   Его взгляд обратился на кресло, куда сажали жертву для одной из пыток, и почему-то мне стало особенно не по себе.
   Генрих, быстро переводивший немецкую речь на английский и наоборот, запнулся на последних словах.
   - Что он имеет в виду? - спросил он по-английски, но скорее сам себя, чем меня. - Это он о нас с Мартой? Но я не считаю себя далёким от романтизма. Может быть, потом, когда стану юристом, я превращусь в приземлённого сухаря, но пока я частенько витаю в облаках.
   Нам осталось осмотреть всего две большие комнаты с редкостями из разных стран. Владелец рассказывал о них охотно, но без пылкости.
   - Раз вы, молодой человек, выказали такие большие познания в области оккультных наук, то я покажу вам лабораторию алхимика, - сообщил хозяин, желая, по-видимому, оказать мне особую честь.
   По внутренним проходам он привёл нас в комнату без окон с множеством шкафов и столов, заставленных колбами, ретортами, горелками и разными приспособлениями для опытов.
   - Эта часть - лаборатория современного химика, - предупредил барон. - Она любопытна разве лишь для человека, далёкого от этой науки. А остальное - царство алхимика.
   Он с вновь вспыхнувшей энергией пустился в объяснения. Я слушал его, с особым интересом рассматривая предметы, при помощи которых искали способность добывать золото почти из ничего, пытались получать колдовские зелья и мази. Пыли на полках было много. Очевидно, у владельца всех этих необычной формы сосудов не было времени или желания удалять её достаточно часто, однако столы были относительно чисты, словно на них время от времени, причём, достаточно часто, работали.
   После окончания лекции барон вывел нас из своих владений не через кабинет, что было ближе, а через музей. Мы вновь прошли через представленные эпохи, но не с начала, а уже с конца. Хозяин не торопил нас, а порой сам останавливался, если вспоминал ещё что-то интересное о каком-нибудь экспонате. Когда мы добрались-таки до коридора, он старательно потушил свечи и плотно закрыл дверь. Он её не запер, полагая, должно быть, что надпись "Не входить!" так же надёжна, как любой замок.
   - Понравилась ли вам наша маленькая экскурсия? - поинтересовался он, обращаясь преимущественно ко мне.
   - Очень! Спасибо, господин барон, - поблагодарил я. - У вас необыкновенный музей, и вы очень продуманно расположили экспонаты. Даже стены и потолки раскрашены с учётом представленного исторического периода. В египетском зале словно попадаешь в погребальную камеру, в греко-римском возрождаешься к жизни, в средневековом погружаешься во мрак...
   Барон вновь засмеялся.
   - Не увлекайтесь, юноша, - остановил он меня. - В Древнем Риме было не меньше жестокости, чем в средневековой Европе. Глядя на прекрасные здания и статуи, мы это часто не осознаём. А теперь я с вами попрощаюсь и займусь своими делами. Если вам захочется ещё раз увидеть мой музей, скажите. Тогда я с радостью проведу ещё одну экскурсию. Я испытываю удовольствие, рассказывая о своих коллекциях, а чужое мнение о них часто помогает мне в их более удачном размещении. Вот и вы подали мне мысль о греко-римском зале. Он, в самом деле, кажется слишком светлым и радостным. А надо уделить внимание рабству, изуверствам прославленных и безвестных тиранов. Не думаю, что у вас сложилось бы отрадное мнение о том времени, если бы вы оказались там в положении раба или лишённого прав человека. Да и знатные люди нередко погибали раньше времени от яда или укуса подложенной в постель змеи. Радуйтесь тому, что имеете, и не облагораживайте прошедшие времена. Едва ли они вам понравились бы, если бы не миновали.
   Он покинул нас, и мы с Генрихом пошли в сторону наших комнат.
   - Это верно, - сказал я. - Прошедшее всегда кажется нам лучше, чем настоящее. Но мы думаем только о хорошем, что в нём было, отбрасывая плохое. А, по сути, мы не смогли бы жить даже в своих собственных странах, если бы перенеслись на пару сотен лет назад, ведь мы плохо знаем обычаи того времени. Мы даже говорим по-другому.
   - И едва ты раскроешь рот в средневековой Англии, как тебя сейчас же поволокут в какое-нибудь подземелье, где используются те милые орудия, которые сейчас отдыхают в музее, - подхватил Генрих. - Б-р-р... В который раз я их вижу, а мне всё равно жутко... Пойдём к тебе? Я бы предложил прогуляться, чтобы развеяться, но осмотр дядиных коллекций занял больше трёх часов. Надо и отдохнуть. Или оставить тебя одного?
   - Нет. Я буду рад поболтать, - возразил я.
   - А я бы не отказался от чашки горячего чая с каким-нибудь печеньем, - признался мой друг. - Может, посоветоваться с Мартой, как это можно добыть?
   Мне вновь стало неприятно, что такую скромную закуску здесь приходится "добывать". Но для Генриха это было делом привычным. Печенье он бы попросту стянул, как вчера проделал это с хлебом и ветчиной, однако чай так просто не украдёшь. Я бы перетерпел, хотя после долгой экскурсии чувствовал утомление и с наслаждением побаловал бы себя чаем, но Генрих терпеть не собирался, а вызвал для совещания сестру. Я не стал отговаривать его от этой затеи именно из-за Марты. Едва он произнёс её имя, как у меня дрогнуло сердце. До сих пор я виделся с ней только в столовой, поэтому не мог отказаться от лишней встречи.
   Девушка появилась перед нами бледная и встревоженная. Последнее я приписал трудностям, связанным с внеочередным чаепитием, а бледна она была с самого утра.
   - Чай? - растерялась она. - Да, я постараюсь что-нибудь придумать. Ведь в Англии есть обычай подавать чай, а вы, Джон, наш гость...
   Я испугался, что такие неудобства для хозяев свяжут со мной.
   - Я обойдусь без чая, - запротестовал я.
   Чуткая девушка поняла меня.
   - Я не буду ссылаться на вас. Просто скажу, что, как я слышала, в стране, откуда прибыл наш гость, заведён обычай пить чай, поэтому, чтобы проявить себя радушными хозяевами, нам надо его приготовить. Фриц настолько тёмный и невежественный человек, что поверит этому. Вряд ли он даже представляет, где находится Англия.
   У меня сложилось мнение, что сама Марта тоже не верит в привычку многих людей пить чай между основными трапезами, и во мне вновь встрепенулось давно улегшееся недоброжелательство к скупому владельцу замка.
   Спустя короткое время девушка вернулась и пригласила нас в столовую. Чай был прекрасным, печенье тоже, и мы с Генрихом с аппетитом поели. Сама Марта лишь выпила чашку чая, то и дело задумываясь и с тревогой поглядывая на дверь.
   - Мы почти три часа осматривали музей! - вещал мой говорливый друг сначала на немецком языке, потому что обращался к сестре, но сейчас же переводя сказанное на английский, чтобы я не чувствовал себя лишним. - Ужас! Да ещё дядя затащил нас в свою лабораторию.
   При слове "лаборатория" Марта заметно вздрогнула.
   - Да, барон был очень любезен,- подтвердил я.
   - И что... - Девушка запнулась. - И что вы там увидели?
   Я удивился такому вопросу.
   - Как "что"? Колбы, реторты, банки разной формы, наверное, с химикатами, трубки, горелки. Я не разбираюсь в таких вещах.
   - Больше вы ничего не видели?
   - Вроде, ничего особенного, - нерешительно ответил я, теряясь в сомнениях. - Может, химика что-нибудь и заинтересовало бы...
   Марта словно спохватилась, что сказала лишнее.
   - Не обращайте внимания на мои слова. Конечно, там ничего не может быть. Это просто экспонаты музея. Дядя любит ставить опыты, но для них у него отведён специальный уголок.
   - Почти три часа! - стонал Генрих. - А мне кажется, что все четыре! Но я могу тебя порадовать, Джон: насильно тебя туда больше не потащат. Дядя любит показывать свой музей, но после этого успокаивается и не докучает... - Он помолчал. - Хотел сказать "гостям", но они здесь не бывают. В качестве гостей выступаю я, а сегодня - мы оба. Мне в каждый свой приезд приходится рассматривать его коллекции, потому что, видите ли, дядя успел приобрести новый экспонат или что-то переставить и считает необходимым заодно показать и всё остальное. И я, чтобы его не обидеть, обречён в очередной раз пялиться на все эти проклятые щипцы, пилы, кресла, словно могу их забыть.
   Девушка закрыла лицо руками.
   - Извини, Марта, - спохватился её брат. - Я не хотел тебя расстроить. Само вырвалось. Видишь ли, Джон, моя сестра панически боится этих орудий пыток. Она их видела, наверное, лишь раз, но они её так потрясли, что она до сих пор не может о них слышать. Из-за них она никогда не сопровождает меня при осмотре музея.
   Всё это говорилось на двух языках.
   - Да, - почти с рыданием проговорила девушка, не отнимая рук от лица. - Не могу... Не могу... Этот кошмар... Щипцы, иглы... Боль, стыд, ужас... А кресло! Вы видели кресло у дальней стены? Ведь там...
   Она не договорила, вскочила и выбежала из столовой. Я был потрясён.
   - Нервы. Просто нервы и богатое воображение, - объяснил огорчённый Генрих. - Я ведь знаю, что она не выносит упоминания об этой части дядиных коллекций, а сболтнул лишнее. Кто, скажи, тянет меня за язык? А её почему-то особенно ужасает то кресло, о котором она упомянула. Я уж забыл, для какого вида пыток оно предназначалось. Я никогда не вслушиваюсь в такие описания. Но она, к сожалению, вслушалась и теперь не в силах вынести упоминания о нём. Она даже как-то спросила меня, не заметил ли я на нём кровь. Какая ещё кровь? Как за такое долгое время могла сохраниться кровь? Да её, наверное, смывали после каждого использования... Тьфу, что за гадости я говорю! Зато теперь ты способен понять моё беспокойство о сестре. Живя здесь, в этом заброшенном замке, никого не видя, кроме Фрица и дяди, она совсем зачахла. Если так будет продолжаться, она сойдёт с ума. Надо пробудить в ней желание радоваться и быть счастливой. Может, я вбил себе в голову глупость, но всё же постарайся ей понравиться, Джон. Не беспокойся, дальше лёгкой влюблённости дело не пойдёт, а потом ты уедешь и... можешь о ней забыть. Мне нужно занять её мысли чем-то другим, иначе она так и будет думать лишь о щипцах и кресле.
   Мне не понравилось, что он сказал о лёгкой влюблённости. Почему её чувство ко мне не может быть сильным, всепоглощающим?
   - А если мой отъезд разобьёт ей сердце? - спросил я.
   Но для моего друга этот вопрос не существовал. Он уже всё обдумал и рассчитал.
   - Мы до такого доводить не будем, ответил он. - Едва заметим, что симпатия и интерес начинают перерастать в нечто большее, сразу прекратим... лечение. Нам, точнее, мне, важно, чтобы она проснулась для жизни. Дядя слишком занят своим музеем и какими-то экспериментами и совсем забыл, что Марта - не старуха, а молодая девушка.
   И вновь во мне зашевелилась неприязнь к барону.
   - Давай после обеда вытянем её на прогулку хотя бы вокруг замка, - предложил Генрих. - Да и нам не помешает подышать свежим воздухом.
   Я, разумеется, охотно согласился.
   - Но ты не тяни, - предупредил мой друг. - Приступай к делу. Пока будем гулять, веди её под руку, время от времени, будто против воли, заглядывай ей в глаза. Сделай какой-нибудь комплимент.
   - Да ведь я не умею, - смутился я.
   - А здесь никакого умения не требуется. Она так чиста и невинна, что её ничего не стоит обмануть. Какая-нибудь многоопытная девица, возможно, сразу тебя раскусит, а для моей сестры ты первый мужчина, с которым она разговаривает. Не считать же молочника.
   Он не учитывал, что моё сердце было не каменным. Я заранее влюбился в прекрасный образ страдающей девушки, а теперь видел живую Марту, очаровательную и скрывающую какое-то горе. Можно ли было назвать моё тогдашнее чувство к невымышленной сестре Генриха любовью? Мне кажется, что да. Любовь не была пылкой, но не давала равнодушно слышать её имя, видеть милое печальное лицо. Поэтому я сомневался, что смогу применить подсказанные моим другом уловки расчётливого сердцееда. Однако я решил попробовать.
   На обед нас позвал Фриц, и я вновь порадовался, что вижу его очень редко. Когда знаешь, что он существует, но вдалеке от тебя, легче думать о нём с участием, однако стоит ему появиться - жалость сменяется ужасом и отвращением. Я с трудом превозмогал желание отвернуться или хотя бы отвести глаза от этих прорезей в платке, сквозь которые на нас смотрело нечто отвратительное.
   В столовой я вновь отметил, что барон крайне рассеян и, можно сказать совершенно точно, ничего не ест. Кажется, он приходил сюда лишь из-за меня, чтобы не показаться негостеприимным. А Марта в его присутствии словно теряла дар речи и боялась оторвать взгляд от тарелки. Её дядюшка, как она его называла, тоже обратил на это внимание и что-то сказал, отчего она ещё ниже пригнула голову. Я разобрал слова "jungen Mann" в винительном падеже и понял, что речь, скорее всего, идёт обо мне.
   Мою догадку подтвердил Генрих.
   Дядя думает, что Марта смущается в твоём присутствии, Джон. Он, конечно, прав. Она впервые знакомится с молодым человеком.
   Но я не разделял мнение своего друга. Марту смущал не я, а барон. Со мной она как будто слегка оживала, а присутствие "дядюшки" её явно угнетало.
   Ко мне хозяин замка, по-видимому, благоволил. После того, как он показал мне свой музей, он поглядывал на меня с удовольствием, вероятно, из-за того, что я отнёсся к его увлечению не с пустым восхищением, а обосновал его и даже натолкнул владельца на мысль чуть изменить греко-римский зал. Вспомнив, как в камере пыток я заговорил о привидениях, он тихо рассмеялся.
   - А к вам они не заходили...Джон?.. Да, Джон. Вы так внимательно слушали про эти кошмарные инструменты, что вам могли померещиться призраки. Не поддавайтесь ночным страхам. В незнакомом месте, тем более в старом замке, всегда ожидаешь чего-то необычного, особенно если ты романтически настроенный юноша. Я знаю, потому что сам был таким.
   И он вновь засмеялся, не показывая зубов.
   После обеда Генрих спросил меня:
   - Ну как, романтически настроенный юноша, готов покорить девичье сердце?
   Когда предстоящее испытание было в отдалении, я лишь слегка волновался, а сейчас затрепетал. До сих пор я общался преимущественно с сёстрами, а с прочими девушками разговаривал лишь по необходимости и на расстоянии. Было бы нелепо применить к юноше моего возраста слово "жёноненавистник", тем более что в мечтах я рисовал себе счастливые картины возвышенной любви и не был противником брака, но на деле упорно избегал женщин. А сейчас мне предстояло не просто беседовать с приятной (и любимой) девушкой в присутствии её брата, а идти с ней рядом, заглядывать в глаза и держать под руку. Боже мой! Взять её за руку! Мне казалось, что я не осмелюсь до неё дотронуться.
   - Марта, - обратился мой друг к предмету наших общих забот.
   - Да, Генрих? - отозвалась оживившаяся после ухода барона девушка.
   По ненавистной мне привычке, она метнула на дверь настороженный взгляд.
   - Мы с Джоном собираемся прогуляться вокруг замка. Надеюсь, ты пойдёшь с нами?
   Марта в замешательстве перевела испуганные глаза с брата на меня, словно этот простой вопрос привёл её в замешательство.
   - Нет, идите без меня, - наконец выговорила она. - Я подожду вас здесь.
   - Но почему? - не понимал Генрих. - Что плохого, если мы чуть пройдёмся? Неужели ты совсем перестала выходить из замка?
   - Я... Нет, что ты! Я... выхожу... Иногда. Дядюшка берёт меня с собой на вечерние прогулки... и иногда на ночные.
   - Гулять ночью? - изумился мой друг. - Вот ещё! Была охота ломать себе ноги! Замок не освещается снаружи. Как ты умудряешься ходить в темноте? Уж не стала ли ты видеть как кошка? У тебя случайно не загораются глаза жёлтым светом?
   - Нет, я не вижу в темноте, - тихо ответила девушка. - Меня ведёт дядюшка.
   - А как он ухитряется видеть?
   - Он... как-то видит.
   - Зачем вообще гулять по ночам? Неужели мало дня?
   Я чувствовал, что Марту тяготит этот разговор.
   - Он говорит, что ему вредно солнце, а ночью он чувствует себя лучше.
   - Какие сложности! - воскликнул Генрих. - Но если ему так хочется, то пусть разгуливает ночами, как... мартовский кот... Ох, простите! Грешно так выражаться про родного, точнее, двоюродного дядю. - Он в кокетливом смущении прикрыл рот ладонью, но не удержал хихиканье. - Марта, сейчас я предлагаю тебе не нащупывать дорогу в потёмках, а спокойно погулять при дневном свете. Вон даже солнышко хочет нам услужить и сияет, как начищенная кастрюля.
   Она даже не улыбнулась.
   - Не знаю... - нерешительно проговорила она. - Вдруг дядюшка не разрешит?
   - А мы не будем отдаляться от замка, - убеждал брат.
   - Нет, я не пойду, - приняла девушка окончательное решение.
   Генрих бросил на меня убийственный взгляд, напомнив о нашем уговоре.
   - Марта, может, вы передумаете? - заговорил я. - Мы бы совсем недолго погуляли. Мне... так хочется, чтобы вы пошли с нами.
   Милая девушка, кажется, готова была расплакаться. Во всё время моей короткой речи она не водила с меня глаз, а в них, кроме обычной печали, угадывалось что-то особенное, отчего моё сердце учащённо забилось. Потом она смутилась и опустила голову.
   - Я... Я не знаю... Не уверена... Мне бы так хотелось... Я спрошу позволения у дядюшки.
   И она быстро ушла.
   - У дядюшки она спросит! - фыркнул Генрих. - Как он может возразить против её прогулки с братом? Она ведь не наедине с тобой хочет гулять, а в моём обществе. Знаешь, что я думаю?
   Лично я думал о странном влиянии барона на воспитанницу. Мои сёстры были скромными воспитанными девушками, но для прогулки возле дома им не требовалось особое разрешение, достаточно лишь предупредить, чтобы никто не волновался из-за их отсутствия. А Марта боязливо собиралась испросить дозволения.
   - Что же ты думаешь? - спросил я, рассчитывая, что он выскажется об угнетавшем меня вопросе.
   - А вот что. Мне кажется, что наш план начинает действовать. Ты хорошо сделал, что послушался моих советов. Я по такой части неопытен, но прочитал множество книг о любви, даже неприличные книги читал, поэтому в теории знаю всё или почти всё. Но с практикой я, пожалуй, повременю. Я могу научить тебя стольким тонкостям обольщения, что ты будешь потрясён. А для сестры оказалось достаточно взгляда и звука твоего голоса. Ты очень хорошо на неё посмотрел. Правильно посмотрел. Не красноречиво, а, скорее, нежно. С робкой такой нежностью. И просьба прозвучала... Ах, чёрт, или, точнее, мой Бог! Как же она прозвучала? Я бы сказал, что она прозвучала трогательно, как у застенчивого юноши, чувствующего приближение любви.
   Я бы провалился сквозь каменный пол на первый этаж, а то и в подвал или даже ещё ниже, если бы Генрих не сопроводил последние слова весёлым смехом.
   Марта вернулась притихшая, словно испытала большое потрясение. Но она быстро приняла спокойный вид, не то взяв себя в руки, не то отвлекшись.
   - Дядюшка позволил мне погулять вокруг замка, - сообщила она и слегка улыбнулась, правда, улыбка эта была грустной. - Но не сейчас, а после захода солнца.
   - Это ещё почему?! - возмутился Генрих. - Я сейчас сам у него спрошу.
   - Нет! - испугалась Марта. - Не ходи к нему! Заклинаю!.. - Она переменила тон на более спокойный и объяснила. - Он сейчас очень занят, ставит какой-то сложный опыт. Он и со мной не хотел говорить, но я сказала, что не займу у него и минуты. Если ты к нему пойдёшь со своими дурацкими расспросами, он рассердится. Достаточно того, что он дал согласие.
   - Но почему мы обязаны гулять вечером? Почему не сейчас? Светло, приятно...
   - Дядюшка сказал, что мне вредно бывать на солнце... Он считает, что у меня не всё в порядке с глазами.
   Последнее предложение она почти выпалила, словно этот довод вспомнился ей только сейчас.
   - Я и у себя в комнате не раздвигаю шторы до конца, - закончила она.
   Генрих шумно выдохнул, но смирился.
   - И когда же мы пойдём? После ужина? - спросил он.
   - Нет. Перед ужином. Погуляем часок и вернёмся. Но вы с Джоном... - Она хотела взглянуть на меня украдкой, но встретилась со мной глазами и смутилась. - Вы можете осмотреть окрестности. Кажется, они должны быть красивы.
   "Кажется, они должны быть красивы, - повторил я про себя. - Не означает ли это, что несчастная девушка никогда их не видела? Неужели её дядя так жесток, что не выпускает её за порог днём, а берёт с собой только в темноте? Да что же это за человек?!" Я почувствовал, что начинаю его ненавидеть.
   - А что будешь делать ты? - спросил Генрих.
   - Пока не знаю, - ответила Марта. - Побуду в своей комнате. Может быть, я понадоблюсь дядюшке.
   Она отвернулась, словно стараясь скрыть от нас лицо.
   - Зачем ты ему нужна, если он ставит какой-то сложный опыт? - не понял мой друг.
   - Иногда он присылает за мной, - совсем тихо проговорила девушка. - Но вы идите и развлекитесь, а я поработаю. Мне нужно шить.
   Она покинула нас, и Генрих пожал плечами.
   - Ничего не понимаю! - заявил он. - То ему помешаю я, всего лишь задав вопрос, почему Марте нельзя погулять днём, то он, оказывается, специально присылает за Мартой. Чем она может ему помочь? Нет, я всё-таки добьюсь своего: она будет гулять при солнце, встречаться с молодыми людьми... Кстати, мы пойдём гулять? Или ты предпочитаешь проторчать весь день дома?
   - Как хочешь ты.
   - Тогда пойдём... через весь замок. Мне не дают покоя звуки, которые мы слышали ночью... А может, мы ничего не слышали? Я уже ни в чём не уверен.
   Я был твёрдо убеждён, что мы что-то слышали, но из-за подробного осмотра музея, а потом переживаний за бедную девушку ночное приключение казалось далёким. А ведь, действительно, надо ещё раз осмотреть заброшенную часть замка. Может, нам повезёт, и мы найдём место, где нечто непонятное так нас напугало.
   - Пойдём, - согласился я. - Мы что-то слышали, это точно, потому что слышали оба. Один из нас мог бы ошибиться, но не вместе же.
   - Тогда в путь. При дневном свете я храбрый. А когда нам надоедят поиски, мы выйдем через маленькую дверцу в той стороне и полюбуемся на руины снаружи, хотя внешне замок не кажется руинами. Но он в них превратится, если дядя не раскошелится на ремонт.
   Мы прошли знакомым путём в необитаемую часть и принялись гадать, где брели ночью. Утром мы ничего не могли найти, но теперь Генрих был спокойнее, поэтому первый обратил внимание на то место у стены, где мы спотыкались.
   - Я не уверен, но похоже на то, что здесь недавно шли, - сказал он. - Днём сюда никто в здравом уме не завернёт, потому что здесь слишком грязно и полно обломков, а вот ночью мы почти ничего не видели. А кто, кроме нас, может здесь гулять ночами? Конечно, это мы чуть не врезались в стену. А значит... отсюда... Послушай, Джон, что мне пришло в голову. Мы думали, что вернулись в середину зала, но ведь могли и ошибиться. Утром мы осмотрели там и вон там. А что если мы сперва свернули сюда, а уж потом стали отходить, как нам казалось, от стены?
   - Это возможно, - согласился я.
   - Тогда сделаем так: мы запомним это место, или я запомню, потому что ты вряд ли сумеешь здесь ориентироваться, и вернёмся сюда после того, как пройдём по утреннему маршруту. Мы ведь могли там сгоряча что-нибудь пропустить.
   Так мы и сделали, но, ничего не найдя, вернулись к проходу.
   - Если мы повернули отсюда... - бормотал Генрих. - Но могли повернуть и оттуда, тогда...
   Надо было хорошо знать планировку замка, чтобы не заблудиться. Я целиком доверился своему другу, не представляя даже приблизительно, где мы находимся.
   - Сначала пройдём сюда, - вёл меня Генрих. - Мы не так далеко прошли, когда что-то пробежало мимо. Крыса, конечно. Вряд ли это была кошка, хотя всё возможно. Вообще-то крыса мелковата... Наверное, это было здесь. На всякий случай осмотрим...
   Мы тщетно всматривались в пол. Не будучи следопытами, мы не смогли ничего обнаружить.
   - Возвращаемся и пройдём вон там, - командовал мой друг.
   Я думал, что нас вновь ожидает неудача, как вдруг заметил какой-то маленький светлый клочок.
   - Что это? - спросил я.
   Генрих в недоумении пожал плечами.
   - Обрывок какой-то ткани. Наверное, от обивки кресла или кушетки. Брось его. Здесь полно всякого мусора.
   Но он лишь видел этот кусочек ткани, а я держал его в руках и понимал, что это не обрывок мебельной ткани, а что-то гораздо более тонкое. И цвет знакомый. Да-да, тесьма на платье Марты была именно такого оттенка. Я сейчас же сообразил то, что любая женщина заметила бы с самого утра: сегодня девушка была в другом платье. Оно тоже отличалось строгостью, воротник так же скрывал шею, но фасон и цвет были другими.
   - Это обрывок тесьмы с платья Марты, - уверенно объявил я.
   Генрих недоверчиво улыбнулся.
   - Что ж ты думаешь: моя сестра надела бы платье, на котором оборвана тесьма? Да ещё вышла бы в нём к гостю?
   Я такого не думал, но невольно сопоставлял вздох или стон, который мы слышали ночью, с появлением здесь этого обрывка.
   - Но это не обивочная ткань, - возразил я, но не стал говорить, что девушка сегодня в другом платье, потому что не мог разобраться в собственных мыслях.
   - Давай его мне, - снисходительно сказал мой друг. - Когда вернёмся с прогулки, покажем его Марте. Если она переполошится и примется осматривать своё платье, значит, это обрывок тесьмы. Может, вчера она заходила сюда за чем-нибудь, не знаю уж за чем, или, вместо того чтобы погулять на улице, погуляла здесь. Давай закончим осмотр и будем отсюда выбираться. Я люблю этот замок, но от его состояния у меня портится настроение. По-моему, мы не сумеем найти то место, где нам послышались звуки.
   Больше мы ничего не обнаружили, и Генрих повёл меня в дальний конец. Спустившись по крутой лесенке в мрачное полуподвальное помещение, мы через маленькую дверцу выбрались на воздух.
   - Да, ночью нас напугала кошка, - заявил мой друг. - Она как раз способна пролезть через то отверстие в фундаменте или ему подобные. Как хорошо постоять под солнцем! В доме такой мрак, что начинаешь чувствовать себя кротом. А ты заметил, какие сложные здесь проходы? И учти, что с той стороны замка лестница гораздо длиннее, чем с этой. Ты думаешь, мы спускались в подвал? Нет, это первый этаж. Замок стоит частично на небольшом холме, поэтому такая разница в высотах.
   Мы неплохо погуляли, но мне не давал покоя клочок тесьмы. Как он оказался в том месте? И как могла оторваться тесьма? Я помнил, что тесьма была на груди и рукавах, но никак не на подоле, а лишь краем юбки можно было за что-то зацепиться.
   Когда мы вернулись, Марта была в столовой. Мы её не видели, но слышали, как она вполголоса напевает печальную песню о неразделённой любви. Какой же у неё был милый голосок!
   - Sie liebt ihn aber er liebt sie nicht, - сказал Генрих, выразив в этом несложном предложении суть песни. - Сумеешь перевести?
   - Она его любит, а он её не любит.
   - Правильно. Однако так поют девушки, а юноши считают, что постоянно er liebt sie aber sie liebt ihn nicht. То есть, совсем наоборот, поэтому страдают именно они. Но мне по душе песня Марты. Если уж она запела о любви, значит, думает о ней. Это хороший знак. Давай приведём себя в порядок и присоединимся к ней. Я не буду к тебе заходить, а сразу пройду в столовую, и ты, когда будешь готов, тоже туда иди. Может, Марта решит, что ей уже можно выходить из дома?
   Я старательнее, чем обычно, осмотрел себя в зеркале. Перед любимой девушкой я хотел предстать в безупречном виде. Из-за этого я провозился дольше, чем было необходимо, и вышел из комнаты в полной уверенности, что Генрих меня опередил. Немного волнуясь перед встречей с Мартой, я хотел войти в столовую, но остановился в дверях, не зная, удалиться ли мне или всё-таки войти, так как Марта была одна и, не подозревая о нашем возвращении, прибирала в комнате, засучив рукава своего строгого платья. Она продолжала напевать, но уже другую песню и тоже, насколько я мог понять, о несчастной любви. Сцена была бы по-домашнему приятной, если бы не руки девушки. Я ясно увидел над запястьями синяки, а выше, на локтевом сгибе, угадывалась повязка, край которой высовывался из-под закатанного рукава. Я в ужасе отступил назад. Меня колотила нервная дрожь, и я поспешил к себе в комнату, чтобы никто не заметил моего состояния. Мысли метались, не давая сосредоточиться. Стало очевидным, что Марта нуждается в помощи, что ей очень плохо в этом замке под покровительством дядюшки, которого она боится, что её надо спасать. Но как это сделать, если сама она не жалуется и пытается скрыть или оправдать любую странность, которую можно было заметить? Да ещё Генрих был слеп, как летучая мышь или крот, о котором он недавно упомянул. Ведь он не поверит ничему, что бы я ему ни говорил. Если уж он не встревожился, когда я сказал об обрывке тесьмы, то синяки и повязку на руках девушки он сочтёт плодом разыгравшегося воображения. Пока я не добуду прямых доказательств, мне придётся действовать в одиночку. Но как действовать, я не знал и в своём смятенном состоянии не мог придумать.
   Чуть успокоившись, я решил ничего не говорить моему другу. Пусть он пока остаётся в неведении, а я буду наблюдать. Да что там наблюдать?! Я буду следить и выслеживать, слушать и подслушивать, пренебрегая всеми правилами приличия.
   Я решительно направился к двери в комнату Генриха.
   - Это ты, Джон? - спросил мой друг, вероятно, услышав мои шаги. - Извини, я задерживаюсь... Да ты заходи.
   Я вошёл. Он сидел на кровати в нижнем белье и пришивал пуговицу.
   - Оторвалась, проклятая, в самый неудачный момент, - объяснил он. - А может, напротив, в удачный. Хуже было бы, если бы она отлетела на прогулке или в столовой. А она на таком предмете туалета, что стыдно нести его к Марте и просить помочь. Но я справился сам. Не могу сказать, что идеально, но сойдёт. Можно было бы попросить Фрица, но я не решаюсь его лишний раз видеть. В этом деле самое сложное - вдеть нитку в иголку. Хорошо, что я решил стать юристом, а не врачом, иначе мне пришлось бы срочно менять планы на выбор профессии. У меня руки неловкие, не подходят для занятия медициной, и сейчас я в этом ещё раз убедился. Ну как?.. Да кто будет присматриваться?!
   Он оделся, и мы вышли в коридор.
   - Так пора нам вести Марту погулять или ещё рано? - спросил он. - Солнце уже заходит. А хорошо мы с тобой погрелись на улице, верно. Джон?
   Мы вошли в столовую, и я поразился, увидев девушку, как ни в чём не бывало сидящую в кресле с рукоделием, словно не она только что сновала по комнате, занятая уборкой. И рукава платья были опущены, скрывая то, что не предназначалось чужому взору.
   - Вы уже вернулись? - приветливо спросила она. - Как погуляли? Понравились вам наши места, Джон? А я всё это время просидела за шитьём.
   - И ты, конечно, не была нужна для дядиных опытов? - пошутил Генрих.
   Марта пригнулась, словно рассматривая стежок.
   - Нет, - после паузы ответила она.
   - А где Фриц?
   - Должно быть, готовит ужин. Но не проси принести чай. На сегодня достаточно. Может быть, завтра.
   - Надеюсь, нам уже можно сопроводить тебя на прогулку? - не спросил, а ядовито осведомился её брат.
   Девушка отложила шитьё, встала и через неплотно задёрнутые шторы посмотрела на улицу.
   - Подождём ещё четверть часа, - решила она. - Дядюшка сказал, что мне можно выйти только после захода солнца.
   Генрих в изнеможении закатил глаза.
   - Кстати! - опомнился он. - Мы с Джоном прогуливались не только за пределами замка, но и внутри. И знаешь, что мы нашли? Гляди внимательнее и поскорее признавайся: твоё или не твоё?
   Марта взглянула на светлый клочок материи и вздрогнула.
   - Нет, это не моё, - быстро сказала она. - Ты видишь сам, что моё платье другого цвета, а отделка отличается и по тону, и по фактуре. Где ты это нашёл?
   - Среди обломков мебели в заброшенном зале. Я так и знал, что это клочок от обивки, а Джон вбил себе в голову, что это тесьма с твоего платья.
   - Нет, это не может быть тесьмой, - твердила девушка. - Я давно туда не ходила, а с тех пор, конечно, заметила бы, что порвала тесьму. Это кусочек мебельной ткани или какой-нибудь скатерти. Мало ли тряпок там валяется. Но, пожалуй, уже можно идти. Солнце почти село, а мне ещё надо что-нибудь накинуть сверху.
   Она торопливо вышла.
   - Как видишь, я был прав, - победоносно объявил Генрих. - Марта слишком аккуратна, чтобы не заметить нехватку такого лоскутка. А ты не стой с потерянным видом. Готовься стать неотразимым поклонником. Глядишь, через пару дней она запоёт уже не "Sie liebt ihn aber er liebt sie nicht", а, совсем напротив, "Sie liebt ihn und er liebt sie auch". Само собой, что я не прошу тебя влюбиться, но пусть она это предполагает.
   Для него это было наполовину игрой, а я был переполнен жалостью к девушке, нежностью... Я думаю, что это всё-таки была любовь.
   Мы не пошли через весь замок, а воспользовались обычным выходом. После всего, что я видел в музее, саркофаг на верхней площадке уже не поражал воображение. Только Марта с тревогой покосилась на него и предпочла обойти его возможно дальше. Я подумал, что её страх сродни ужасу ребёнка, которому приходится проходить мимо крышки гроба, прислоненной к стене.
   Едва мы вышли на воздух, девушка остановилась и с удовольствием осмотрелась. Солнце село, но было ещё достаточно светло, чтобы видеть ближайшие предметы и различать, что находится дальше.
   - Как хорошо! - сказала она. - Обычно дядюшка выходит на прогулку гораздо позже, почти в темноте.
   Генрих как бы невзначай и очень неудачно наступил мне на ногу. Я чуть не вскрикнул от боли. Последовавший за этим тычок подкрепил его мнение о моих надлежащих действиях.
   - Марта, скоро стемнеет и будет плохо видно дорогу, - сказал я - Позвольте предложить вам руку.
   Милая девушка повернулась ко мне, и меня ободрила её лёгкая улыбка. Она робко и нерешительно оперлась о мою руку. Что я пережил в это мгновение! Мне показалось, что сквозь меня прошла молния. Это было жестокое и упоительное чувство. Если все влюблённые испытывают то же, когда чувствуют прикосновение предмета своих грёз, то я не знаю, жалеть их или завидовать им. Я боялся на неё взглянуть, чтобы она не прочла по моему лицу правду о моём к ней чувстве.
   Марта, по-видимому, не испытывала ко мне ровно ничего, потому что её "wunderschЖn" относилось лишь к прогулке. Я при моём состоянии не смог бы произнести даже такого обыденного слова.
   Мы неторопливо шли вдоль замка, и Генрих то принимался описывать его особенности, утрируя манеру некоторых гидов, то с озабоченным видом излагал план работ по ремонту здания, как если бы был архитектором или специалистом по восстановлению старинных сооружений. Марта послушно шагала рядом со мной и не отнимала руки. Я боялся шевельнуть локтем, чтобы не потревожить её и не нарушить очарование от близости желанной девушки.
   Когда мы вышли на дорогу, шедшую мимо замка, и уже собирались повернуть обратно, нас окликнул женский голос. Вернее, окликнул он Марту и, как мне показалось, Генриха. Немолодая женщина что-то сказала девушке, потом улыбнулась её брату, с любопытством посмотрела на меня, поздоровалась, тут же любезно попрощалась и продолжила путь.
   - Кто это, и откуда она нас знает? - спросил Генрих. - Разговаривает так, словно мы с ней каждый день видимся.
   - Кажется, это жена молочника, - неуверенно ответила Марта. - Она несколько раз приносила нам молоко вместо мужа. Точно, это она! При таком освещении я её даже не узнала.
   - Но я-то с ней незнаком, - возразил мой друг.
   - Наверное, она видела тебя, когда ты приезжал в гости. А может, она и Джона видела. Вы ведь вчера шли пешком. Вас, наверное, многие видели.
   - Это возможно, - согласился Генрих. - Мы с тобой, Джон, стали знамениты, сами того не подозревая. Сегодня в доме этой фрау будут вестись разговоры о нас вообще, а в частности о молодом человеке, который предложил руку прекрасной принцессе.
   Пальцы девушки чуть дрогнули, но она не отстранилась от меня. Боюсь, что и я не смог скрыть смущения. Выражение "предложил руку" имело двойственное значение. Пока я не был готов предложить Марте руку в переносном смысле, зато сердце отдал ей, не спрашивая на то позволения.
   - Хорошо-то как! - воскликнул Генрих, по-моему, специально для сестры. - Надо будет и завтра выбраться на прогулку. Надеюсь, дядя разрешит тебе выйти до заката.
   - Нет, я даже просить его об этом не буду, - решительно ответила девушка. - И ты ему ничего не говори. Раз он позволил только вечерние прогулки. Я его не ослушаюсь.
   От волнения она крепче сжала мою руку, а кончив говорить, опомнилась и смущённо отвернула от меня голову. Я осмелился посмотреть на неё и вдруг обнаружил, что она сделала то же самое. Наши взгляды встретились и... У меня не хватает слов, чтобы описать своё состояние, а про неё могу лишь сказать, что её рука задрожала, словно славную девушку застали на чём-то нехорошем. От смущения моё чувство к ней усилилось многократно. Возможно, я по-настоящему полюбил её именно в этот момент.
   У входа Марта отняла свою руку, но не сразу и словно бы неохотно.
   - Спасибо, Джон, - поблагодарила она. - Я так редко выхожу из замка, что без вашей помощи чувствовала бы себя неуверенно.
   При этом её глаза задержались на моём лице и выразили... Но нет, это всего лишь мои фантазии. Мне так хотелось, чтобы они выразили хотя бы симпатию, что я увидел в них более сильное чувство.
   Когда мы проходили мимо саркофага, девушка сама взяла меня под руку, словно ища защиты, моё сердце таяло от наслаждения.
   Генрих остановился и критически осмотрел расписной ящик.
   - Мы сегодня видели саркофаги, которые дядя признал настоящими, но, по моему разумению, этот ничуть не хуже тех, даже, по-моему, лучше. Но Фриц, кажется, слишком уверился, что это подделка, и плохо за ним следит. Вон там его чем-то запачкал, наверное, когда мыл лестницу. Незаметно, конечно, но всё-таки пятно есть, а осторожность при обращении с ним не помешает. Вдруг когда-нибудь выяснится, что саркофаг настоящий, а он к тому времени станет грязным и исцарапанным?
   Марта выпустила мою руку и тихо ускользнула.
   - Дядя несколько раз рассказывал мне об этих рисунках, но я тут же забываю все эти символы, - продолжал мой друг. - Красиво, конечно, однако я нахожу, что гробу здесь не место, а ведь саркофаг и есть не что иное, как гроб. Я рассчитываю жить долго, но всё-таки символы смерти действуют на меня угнетающе. А что думаешь ты, Джон?
   - Пожалуй, я соглашусь с тобой.
   - Но хорошо, что его не унесли в ту часть, где мы с тобой были ночью. Каково бы нам пришлось, если бы вдобавок к кошке и каким-то звукам, которые нам померещились, мы бы натолкнулись на саркофаг?
   - Да уж, - согласился я.
   - И Марта его боится. Ты заметил?
   - Трудно не заметить. Она очень впечатлительна.
   Генрих поглядел в ту сторону, куда ушла девушка, и на всякий случай понизил голос:
   - Как ты полагаешь, мой план удастся? Мне показалось, что ей было приятно идти рядом с тобой.
   Я мог ответить лишь неуверенным полукивком.
   - Ты держался хорошо, - рассуждал мой друг. - Руку предложил вполне галантно, вёл её заботливо. Плохо то, что ты не бросил на неё ни одного взгляда, выражающего... Нет, страсть, пожалуй, была бы лишней. Но надо было сначала придать взгляду волнующую загадочность, а потом бросить его на неё. Не беспокойся, девушки объясняют такие знаки внимания именно так, как нужно нам. А ты на неё даже простого взгляда не бросил, без таинственности. Хотя должен признать, что я на это особо не рассчитывал. Ты слишком робок. Может, в дальнейшем ты привыкнешь к своему предназначению спасти гибнущую в одиночестве душу и... почувствуешь к этому призвание... Что за чушь я несу? Просто постарайся сыграть свою роль как можно лучше. Я буду следить за вами и, как только замечу, что она готова в тебя серьёзно влюбиться, сразу предупрежу. А теперь пойдём, а то я голоден. Надеюсь, ужин не запоздает.
   Барон, как всегда, был уже в столовой, и, как всегда, его тарелка осталась нетронутой. Ума не приложу, зачем он упорно выходит к столу. Неужели всего лишь из-за гостя, с которым ему и говорить-то не хочется?
   - Надеюсь, вам понравилась прогулка, Рихтер? - спросил он. - На улице хорошо, погода прекрасная. Пожалуй, я тоже пройдусь перед сном.
   Марта уже превратилась в испуганное существо, не смеющее ни слова сказать без позволения, ни пошевелиться, ни поднять глаз. Её "дядюшка" посмотрел на неё, прищурившись, и чуть усмехнулся. Похоже, его устраивало такое поведение воспитанницы.
   Так как правила вежливости предписывали мне ответить, я сказал:
   - Ich mag alles. Danke scЖhn.
   Не ожидавший, что я заговорю по-немецки, Генрих по привычке перевёл мои слова, но из-за того, что он всегда слепо переводил с одного языка на другой, не считаясь с национальностью говорившего, он и мой ответ перевёл на английский:
   - Мне всё нравится. Большое спасибо.
   Он спохватился, что барон не нуждается в переводе на английский, и повторил то же по-немецки. Выполнив двойную ненужную работу, он засмеялся. Его дядя тоже растянул губы. Вот его последующие слова Генрих перевёл уместно, потому что я не был уверен, что сумел бы полностью их понять.
   - Мне, как всякому немцу, приятно, когда иностранцы говорят на нашем языке, - ответил барон любезностью на любезность. - Надеюсь, что пребывание здесь поможет вам убедиться, насколько он красив и мелодичен.
   Я бы не назвал его невнятную речь мелодичной, однако когда начинаешь изучать чужой язык, всегда находишь в нём свои достоинства.
   Когда хозяин счёл, что посвятил мне достаточно времени, он простился и ушёл. Марта сразу ожила, но её не оставляла привычка боязливо оглядываться на дверь. Мы поговорили о всяких пустяках, и Генрих принялся отчаянно зевать, тщетно пытаясь загородиться ладонью. У меня обязаны были слипаться глаза, но почему-то я не хотел спать, хоть до ужина чувствовал утомление.
   - Перед Мартой можно не притворяться, - объявил мой друг. - Конечно, мы очень устали. Вчера мы слишком долго шли пешком, а ночью... - Он опомнился. - Редко кто спит сном праведника в незнакомом месте. Я и сам проворочался почти всю ночь, хоть, вроде, должен привыкнуть к этому месту.
   - Ты слишком редко здесь бываешь, - объяснила Марта. - Идите оба спать, и я тоже пойду к себе. Я не люблю сидеть здесь вечером одна.
   Когда мы все вместе покидали столовую, мне так и представлялось, что девушка хотела бы вновь ощутить поддержку моей руки. Однако она не сделала такой попытки.
   - Желаю хорошо отдохнуть, - сказала она на прощание. - Спокойной ночи.
   При этом её глаза стали чуть ли не жалобными, словно сама она не рассчитывала на спокойную ночь.
   Мы услышали, как задвинулся засов в её комнате, и разошлись по своим.
   Несмотря на усталость, я был сильно возбуждён. Мозг отказывался дать мне перерыв в моих переживаниях. Я переходил от сладкого томления, когда почти ощущал прикосновение любимой руки, к тревоге. Девушка всем своим поведением выдавала, что чего-то очень боится, и это надрывало мне сердце. Ещё мне не давала покоя её чрезмерная покорность малейшему желанию "дядюшки", который то не вызывал во мне никаких нежелательных чувств, то переполнял меня негодованием и чуть ли не ненавистью. А уж ночное приключение и вовсе могло надолго лишить человека покоя. И обрывок тесьмы. Что бы ни говорила Марта, я был убеждён, что это не кусочек обивки или скатерти, а именно обрывок тесьмы с того платья, в котором она была вчера. Но как он попал ночью в заброшенную часть замка? Как могла девушка там оказаться, если панически боится темноты?
   Из-за этих мыслей, путавшихся в усталой голове, я твёрдо решил не спать этой ночью и прислушиваться, не раздадутся ли какие-нибудь звуки, которые помогут мне во всём разобраться. Я знал, что мне понадобится вся моя воля, чтобы не заснуть. Я был одержим намерением не спать, был совершенно уверен в своей выносливости, а проснулся с тем же решением бодрствовать всю ночь.
   Теперь следует объяснить, что я не сам очнулся от сонного забытья, а меня вырвал из него какой-то звук или звуки. Не знаю, как долго они продолжались. Сначала я вообще решил, что всё это мне мерещится. Но когда сон слетел с меня окончательно, я понял, что кто-то царапает мою дверь. Не стучит, а именно царапает, будто какой-то не очень крупный зверь пытается ко мне проникнуть, встаёт на задние лапы, нажимает на дверь всем телом, но срывается и проводит по ней когтями.
   Мне стало жутко. Если в замке нет ни кошек, ни собак, ни каких-то других животных, то кто же может ко мне рваться? Пробравшаяся снаружи кошка? Но она будет бояться каждого шороха и не станет ломиться в запертую комнату, где ей совершенно нечего делать. Я терялся в догадках, или, точнее, загадках, потому что отгадки мне не давались, а между тем страх сковывал сознание, и я опасался, что скоро не смогу ему противиться. Осознав эту опасность, я принудил себя встать.
   Движение чуть приободрило меня. Пока оно было бесцельным, но уже то, что я не сидел в постели, сжавшись от ужаса, давало повод верить в способность что-то предпринять. Ужасно чувствовать собственную беспомощность перед лицом неведомого, если даже не можешь предположить, что за последним скрывается. Каким жалким выглядел бы человек, трясущийся от страха и воображающий за дверью дьявола, если там всего лишь безобидная кошка, желающая обследовать комнату или познакомиться с её временным жильцом. Даже приблудная кошка может чувствовать себя как дома, если её не гонят и не причиняют ей неприятностей. А ведь Марта могла приласкать её и дать молока.
   Такие рассуждения успокоили меня, и я решился выглянуть в коридор. Однако, взявшись за засов, я представил дикое существо, которое прыгнет на меня, едва я открою дверь. На этот случай я взял со стола кувшин с водой. Что-нибудь: вода или тяжёлый предмет - мне обязательно поможет.
   Задвижка была отодвинута, дверь распахнута, и... я оказался в тёмном коридоре с полубезумными глазами и с приготовленным для удара кувшином. Свет от одинокой свечи в моей комнате позволял лишь убедиться, что перед самой дверью никого нет. Но был ли кто-то за ней?
   Я вынес свечу и высветил крошечный участочек в царстве мрака. Никто не прятался и за дверью, но я не мог быть уверен, что за мной не наблюдают из какого-то конца коридора. Напротив, с каждым мгновением я всё сильнее чувствовал на себе чей-то недобрый взгляд, а воображение рисовало не маленького зверька, а могучего зверя, готового на меня наброситься. Но откуда такому зверю взяться? Что вообще происходит в этом замке? Почему так напугана и, вместе с тем, так безвольна девушка?
   При мысли о Марте во мне проснулся рыцарь почти без страха, хоть и не без упрёка, ведь я сам мог упрекнуть себя за только что проявленную трусость, и меня могли упрекнуть за то же самое. Но мужество заключается не в отсутствии страха, а в умении его преодолевать. Я открыл в себе это достоинство, когда оставил кувшин на полу в своей комнате у самой двери, поднял свечу повыше и пошёл по коридору, лишь спустя какое-то время осознав, что иду в сторону лестницы. Возможно, лучше было бы выбрать путь к заброшенной части замка, но я не повернул назад, сам не знаю почему. То ли меня влекла вперёд какая-то сила, то ли упрямство, а возможно, как я думаю сейчас, я что-то услышал именно в той стороне, но не осознал этого.
   Я вышел на площадку и огляделся. Нельзя было определить, один я здесь или кто-то притаился во мраке. В непосредственной близости от меня никого не было. Может, пока я не совершу каких-то нежелательных действий, меня не тронут? Но зачем же какое-то существо царапало мою дверь? Или оно попросту точило когти?
   Я был в таком нервном напряжении, что от последнего предположения чуть не засмеялся. Образ приблудной кошки, которую приласкала Марта и которая поэтому почувствовала уверенность, живо нарисовался перед моим внутренним взором. Вот кошечка выходит на ночную прогулку, а может, на охоту за мышами, решает заодно поточить когти, а с другой стороны двери взрослый мужчина просыпается и не может придти в себя от ужаса. Жалкое, смешное, и одновременно грустное зрелище.
   Презрение, которое я к себе почувствовал, почти изгнало страх. Я поднял свечу, чтобы ещё раз осмотреться и вернуться к себе, и меня захлестнула новая волна ужаса, потому что я увидел саркофаг. Сам расписной ящик, отдалённо повторяющий форму человеческого тела, не смог бы меня так напугать, несмотря на объёмное и тщательно вырисованное лицо на крышке. Но саркофаг был открыт. Кому понадобилось снимать крышку? Мы с Генрихом и Мартой проходили мимо него перед ужином, даже осматривали его. Мой друг ещё сказал, что Фриц плохо следит за ним, так как заметил на крышке какое-то пятно. Теперь же крышка была снята и стояла рядом, прислоненная к стене.
   Пусть тот, кто читает эти строки, не думает, что я, словно храбрый герой из романа, стоял и спокойно рассуждал о своём открытии. Я был перепуган почти до смерти и не убежал лишь оттого, что у меня отказали ноги. Я буквально оцепенел.
   Не могу сказать, минуты ли проходили, секунды или часы. Хотя нет, моё неподвижное стояние не могло длиться часами, иначе наступил бы рассвет. Лично мне представлялось, что я долго не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже повернуть голову, чтобы оглянуться. Удивительно, что я не сошёл с ума. Потом мысль о том, что неудачно наклоненная свеча может погаснуть, заставила меня взять её поудобнее, а уж после этого ко мне вернулась способность двигаться.
   Если бы она, эта способность, меня не покинула, я давно бы заперся в своей комнате, а вместо этого стоял сейчас на площадке, уставившись на открытый саркофаг. Сделав шаг к нему, я убедился, что он пуст. Тогда я совершил поступок, который до сих пор считаю смелым. Я подошёл к нему вплотную и осмотрел. Никаких обрывков ткани или забытых вещей я, конечно, не нашёл, но обнаружил, что нижняя стенка сильно испачкана извёсткой, притом на общем грязном фоне были различимы следы подошв. Судя по размеру, это были отпечатки мужских туфель. Остальные стенки внутренней части саркофага тоже не были в сохранности. Кое-где они были в тёмных пятнах и полосах, а краска казалась местами содранной. При скудном свете я не мог разглядеть, какого цвета пятна и полосы, потому что любой тёмный цвет при таком освещении кажется чёрным, да ещё мешали символические рисунки, которые должны были помочь умершему обрести вечную жизнь.
   Меня била дрожь, я ожидал, что сейчас кто-то накинется на меня и растерзает, ведь я приблизился к какой-то тайне. Но никто меня не трогал, и я собрал остатки мужества, чтобы решиться на следующее действие. Я подошёл к крышке и осветил её. Пятно, на которое указывал Генрих, было на месте, но я не мог установить его цвет и состав. Потом я с содроганием взялся за крышку и с трудом перевернул её лицевой стороной к стене. Вся её внутренняя поверхность оказалась испещрена царапинами и запачкана тёмным. Единственный вывод из увиденного был ужасен. Было очевидно. Что кого-то живым заперли в этом гробу, и он силился вырваться отсюда. Но кто такое сделал? Когда и кого похоронили заживо? Было ли погребение осуществлено в древности или в более поздний период? Следы извёстки навевали мысль о заброшенной части замка, а то, что она была лишь на нижней стенке, позволяло решить, что человек не лежал в своём гробу, а стоял в нём. Не означало ли это, что кого-то заперли в саркофаге в тот период, когда этот ящик уже стоял на площадке лестницы... или ещё находился в музее? Но кто мог совершить это злодеяние? Здесь жили только барон, Фриц и Марта. Страх девушки перед дядюшкой указывал на него. Марта знала или догадывалась о его поступке. Я припомнил синяки на её руках и край повязки. Не подвергалась ли и она каким-то истязаниям? А её страх перед одним из кресел в камере пыток? Ведь она убеждена, что на нём остались пятна крови.
   Тут у меня начался такой сумбур в мыслях, что я поспешил прервать его, а для этого перевернул крышку обратно. Пусть барон или кто-то другой, творящий чёрные дела, не заподозрит, что здесь в неурочный час побывал человек.
   Затем я вознамерился вернуться к себе, но выяснилось, что это не так-то просто сделать. Мне казалось менее страшным оставаться здесь, чем по тёмному коридору идти к двери в мою комнату, в которую кто-то недавно скрёбся. Но я всё-таки сдвинул себя с места, продолжая думать о царапинах внутри саркофага и царапании в мою дверь. Не была ли тут какая-то связь? Но это бы означало, что несчастный не умер в своём гробу, а вырвался на свободу. Тогда зачем ему царапаться в мою дверь? Следы извёстки оставлены человеком. Если он выбрался из заточения и пытался найти у меня убежище и помощь, то позвал бы, если способен говорить, или постучался. Не сумасшедший же он, воображающий себя тигром или, скорее, кошкой. Да и куда он скрылся, когда я открыл дверь?
   Я медленно, отчаянно озираясь, продвигался по коридору, но на меня не нападал ни человек, ни зверь. У двери к себе я остановился. Во-первых, я хотел осмотреть её, во-вторых, просто не решался войти, воображая там засаду. Чтобы оттянуть время и набраться духу на второй шаг, я поднёс свечу к двери и принялся её обследовать. Царапины были, небольшие, но достаточно заметные, и начинались они примерно на высоте пояса человека. Если в мою дверь царапался вырвавшийся из саркофага мужчина, то, чтобы оставить такие отметины, ему пришлось бы сидеть на полу. А может, он и сидел, потому что от слабости не держался на ногах? Но куда же он делся?
   Я осторожно открыл дверь, просунул руку со свечой в комнату и осмотрел её. Если никто не прятался у меня под кроватью, то помещение было пустым.
   Хорошо, что я был так внимателен и осторожен, иначе бы поддел ногой кувшин, оставленный мною у двери, разбил его и залил комнату водой. А уж грохот мог кого-нибудь разбудить. Я поднял его и поставил на стол, а сам опустился на колени и заглянул под кровать, но никого и ничего не обнаружил. Тогда я запер дверь и решил, что на сегодня достаточно.
   Мои душевные силы были на исходе, но меня ждала ещё одна неожиданность. Когда я хотел сесть на кровать, я понял, что кто-то заходил ко мне в моё отсутствие, потому что одеяло, которое, как я ясно помнил, было сдвинуто к краю, теперь оказалось отброшенным к изножью, а подушка тоже заметно переместилась со своего места. Уж не рассчитывал ли таинственный посетитель застать меня спящим?
   На меня обрушился целый град эпизодов из бесчисленных готических романов, а также сведения о проявлении потусторонних сил из достоверных документальных источников. Я перекрестился, вознёс несколько молитв к Господу и некоторым святым, снял и положил на самое видное место возле кровати крест, а потом припомнил магический знак, защищающий от злых сил, и начертил его карандашом перед дверью, но не на самом видном месте. После этого я привёл в порядок постель и лёг с намерением успокоиться и как-то упорядочить и систематизировать увиденное, услышанное и почувствованное. По всем человеческим понятиям, я не был способен спать, но защитные силы организма (то есть сама природа) оказались мудрее, и я буквально провалился в забытье, куда не мог проникнуть даже кусочек сновидения.
   Утром меня разбудил Генрих. Он выглядел не очень бодрым, но его добродушный вид и тучность были до того земными и далёкими от сверхъестественных ужасов, что чрезвычайно меня ободрили.
   - Как спалось? - спросил он. - Ты какой-то бледный. Или мне это кажется? А я с вечера собирался хорошенько выспаться, но всё время просыпался. То мне мерещились какие-то шаги, то скрежет. Может, это Фриц что-нибудь чинил? Он ведь мастер на все руки. Но я не стал выходить, чтобы проверить. Я и днём-то с трудом выношу его вид, а если бы встретил ночью, умер бы от страха.
   Я убедился, что ночные ужасы мне не померещились, и рассказал своему другу обо всём без утайки.
   - Джон, ты со своим увлечением всем мистическим скоро сойдёшь с ума. Из-за тебя даже я вчера принял несчастную перепуганную кошку, забредшую в замок, за демона. Какие ещё царапания в дверь и царапины в саркофаге? Да мой дядя умер бы на месте, если бы какой-нибудь из его драгоценных экспонатов оказался повреждён. Добро бы, если бы он его таким купил, но, судя по твоим рассуждениям, его покалечили недавно. Может, тот саркофаг и подделка, как считает дядя, но не такая недавняя, чтобы быть запачканной нашей родной извёсткой.
   Сейчас я мог размышлять более здраво.
   - А может, это не здешняя извёстка, а какая-то другая, - предположил я. - Мало ли откуда она взялась. Извёсткой пользуются всюду.
   - А тебе не могло всё это присниться? - спросил Генрих. - Ты спал, а шум, который производил Фриц, вплетался в твой сон и заставлял видеть всякие ужасы. Меня в этом особенно убеждает твоя постель. Сам подумай, кому могло понадобиться искать тебя в ней? К тому же, я ещё понимаю, что второпях отбросили одеяло, но кто способен предположить, что ты спрятался под подушку?
   - Тогда, может, искали не меня, а какой-то потерянный предмет? Маленький предмет. Кто-то его обронил...
   - И решил искать у тебя в постели? - со смехом спросил Генрих.- А кто? Здесь убирает только Фриц.
   - Тогда он...
   - Что он мог потерять такое особенное, если понадобилось ночью шарить в твоей постели? И ты думаешь, что он специально царапался в твою деверь, чтобы вынудить выйти из спальни? Любого другого человека такие звуки заставили бы в ней затаиться.
   Но мне в голову пришёл отличный довод.
   - А почему же ты запираешь дверь на ночь?
   Мой друг опешил и не сразу нашёлся, что ответить.
   - Я... Я просто не привык к его виду, потому что слишком редко здесь бываю. Чтобы не испугаться, если он вдруг решит зайти и проверить, всё ли у меня в порядке, и я задвигаю засов. Но я никогда не представлял Фрица запертым в саркофаге. Да и где эти царапины, о которых ты говорил? Что-то я их не заметил.
   Я вскочил и быстро оделся. В самом деле, если царапин на двери и саркофаге нет, то я окажусь в нелепейшем положении. Лично я был убеждён, что не во сне слышал царапание, выходил из комнаты и осматривал саркофаг и собственную дверь, но ведь царапины не могут исчезнуть сами собой.
   - Куда ты собрался? - спросил Генрих. - Надеюсь, я тебя не обидел?
   - Конечно, нет. Я хочу осмотреть дверь и, если это сейчас возможно, саркофаг. Уверяю тебя, что я всё видел собственными глазами и слышал собственными ушами.
   - Не волнуйся, я тебе верю, - попытался он меня успокоить, словно я был раскапризничавшимся ребёнком. - Сейчас посмотрим.
   Я первым вышел в коридор, волнуясь, словно боялся убедиться, что, в самом деле, видел сон, хотя лучше бы всё пережитое мне всего лишь приснилось.
   - Вот они, - указал я на небольшие царапины.
   Я был слегка разочарован, потому что ночью воображал их более внушительными.
   - Да, дверь поцарапана, - нехотя согласился мой друг. - Но ты уверен, что это появилось именно ночью? Может, мы просто не замечали их?
   Я не знал, что ответить. Теперь я предвидел, что и внутренность саркофага не покажется мне столь же ужасной, как ночью.
   - Пойдём, пока никого нет, на лестницу, - предложил Генрих.
   Я опасался, как бы по дороге нам кто-нибудь не встретился и не спросил, куда мы направляемся, но этого не случилось.
   - Саркофаг стоит на своём месте и закрыт, - сообщил мой рассудительный друг, словно я сам этого не видел. - Может, он оставался в таком виде и ночью, а тебе во сне... в темноте померещились всякие ужасы. Ты же помнишь, что мы вообразили вчера ночью? И стоны, и вздохи, и возня на полу, и будто бы мимо нас пронеслось перепуганное чудовище... Не сердись, Джон, я не над тобой смеюсь, а над собой. Это я отчаянный трус. Ведь слышал какое-то копошение этой ночью, понимал, что там всего лишь что-то делает Фриц, но ни за какие блага не решился бы высунуть нос в коридор. Ну что ж, берись за крышку, а то мы дотянем до того, что выйдет дядя и рассердился на нас за осквернение его поддельного саркофага. Не его, слава богу, саркофага, но всё-таки его. Подожди! Мне вчера показалось, что вон там было пятно, а сейчас его нет. Вдруг Фриц услышал, как я критикую его уборку, и отчистил его? Мне бы не хотелось, чтобы у него появились ко мне недобрые чувства, а ведь любое замечание способно их породить. Ну, готов? Снимаем.
   Мы осторожно отставили крышку в сторону и прислонили к стене.
   - И где же твоя извёстка? - спросил Генрих. - Где следы ног?
   Их не было, как не было пятен и полос, казавшихся при свете одинокой свечи чёрными. Царапины остались, но ведь мой друг мог решить, что они появились здесь давно, когда его дядя ещё не знал о существовании саркофага и не приобрёл его.
   - Здесь нет даже следов лап или копыт, - пошутил Генрих.
   - Здесь всё было именно так, как я тебе рассказал, - проговорил я упавшим голосом. - Давай осмотрим крышку с внутренней стороны.
   Но я знал, что мы и там ничего не найдём. Кто-то тщательно вымыл внутренность саркофага и даже убрал пятно, которое вчера заметил Генрих.
   - Да, крышка сильно раскорябана, - согласился мой друг. - Пятен и полос нет, но царапин много. Не знаю, откуда они, и не буду расспрашивать дядю. Если он о них знает, то ему может не понравиться, что мы так вольно распоряжаемся забракованным экспонатом его музея, а если не знает, то я не хочу, чтобы он узнал о них именно от нас. Он может заподозрить, что это мы повредили его... не его, а чей-то саркофаг. Надеюсь, он не подумает, что мы запирали в нём друг друга. А всё-таки интересно, как появились эти царапины. Может, это не подделка, а подлинный саркофаг, и в нём когда-то замуровали живого человека? Или... - Он засмеялся. - Или в нём под видом мумии перевозили какого-нибудь беглого преступника. А может, ещё проще - контрабанду. Груз был плохо закреплён и болтался внутри этого ящика, нанося ему царапины. Но зато я теперь верю, что ночью ты сюда заходил. Не знаю, был ли саркофаг открыт... Но тогда откуда же тебе стало известно о царапинах? Словом... Словом, ставим крышку на место, сделаем вид, что ничего не трогали, а на досуге подумаем над твоими наблюдениями.
   Мы привели всё в порядок и вернулись ко мне в комнату.
   - Не то я встал слишком рано, не то завтрак запаздывает, - заявил мой друг после того, как мы долго просидели молча, пытаясь собраться с мыслями.
   Не успел он произнести эти слова, как в дверь постучали.
   - Генрих, ты здесь? - раздался голос Марты.
   Моё сердце забилось чаще.
   - Здесь. Сидим и ждём, когда нас позовут, - отозвался брат, делая мне знак помалкивать о моём странном ночном приключении.
   - Я затем и пришла, - сообщила девушка. - Доброе утро, Джон. Готовьтесь идти в столовую. Скоро накроют на стол.
   Барон вошёл туда непосредственно перед нами, но, когда появились мы, он сидел на своём месте так, словно находился здесь давно. Фрица я не видел, и вновь подумал, что этот несчастный слишком ясно понимает, какое тяжёлое вызывает чувство, поэтому старается выполнять свою работу без свидетелей и не попадаться лишний раз на глаза. Может, это была забота о собственном неустойчивом благополучии, а может, особого рода деликатность.
   После обязательных приветствий барон спросил:
   - Вы хорошо спали, молодой человек?
   Мне показалось, что вопрос был задан не без умысла, и поэтому почувствовал неловкость и одновременно тревогу.
   - Gut, danke schЖn, - ответил я.
   Мой друг открыл было рот, чтобы перевести, но только хмыкнул.
   - Да, Генрих, я понял сам, - подтвердил его дядя, изображая улыбку.
   - А я ночью просыпался, - сообщил его племянник. - Мне чудился какой-то шум.
   Хозяин перестал улыбаться и нахмурился.
   - Возможно, развелось слишком много мышей, - предположил он. - Как бы они не пробрались в музей. В таких случаях рекомендуется завести кошку, но её не выбросишь на улицу, когда надобность в её услугах отпадёт, а она обязательно разобьёт или поцарапает какой-нибудь ценный экспонат.
   Генрих вдохновенно переводил.
   - А у вас дома есть кошка, Джеймс? - спросил барон.
   - Ya, wir haben einen Kater und einen Hund, - ответил я.
   - Но у вас нет музея и редких экспонатов, - уточнил барон.
   Марта молчала и казалась почти неживой. Её заботливый дядюшка несколько раз поглядывал на неё не то с беспокойством, не то просто с особым вниманием, не то с каким-то другим выражением, которого я не мог понять. Когда же он ушёл, так ничего и не съев, девушка вздрогнула и будто очнулась.
   - Что с тобой? - спросил её брат.
   - Не знаю. Я дурно провела ночь. Мне снились кошмары. Какие-то звери, кошки, крысы, вороны, темнота, духота. Кажется, я кричала во сне, отбивалась от кого-то или от чего-то, слышала стук, скрежет. Мне даже казалось, что меня живую положили в гроб. Но когда я проснулась, уже давно рассвело и, разумеется, не было ни гроба, ни кресла для пыток, ни всех этих ужасных игл и щипцов...
   Она содрогнулась и закрыла лицо руками.
   Пока она говорила, меня охватил страх. Теснота, духота, она отбивалась от чего-то или кого-то, ей казалось, что её живую положили в гроб. Всё это странным образом перекликалось с тем, что я видел и слышал ночью. В саркофаге была извёстка, следы ног, царапины, пятна и полосы, возможно, кровавые. Только следы ног были слишком большими, их не могла оставить девушка. И ногти у неё не были повреждены.
   - Марта, это всего лишь сон, увещевал её Генрих. - Он остался в прошлом. Сейчас ты не спишь. Это всё из-за шума, который мы все слышали. Я решил, что Фриц выполняет какую-то работу.
   - Не думаю, - возразила девушка, отнимая руки от лица. - Если бы дядюшка поручил ему что-нибудь делать ночью, то у себя в комнатах, а не в коридоре.
   При этом она со страхом оглянулась, потом обратила ко мне печальные глаза, и я перестал существовать в этом мире, перенесясь в недавнее прошлое, когда мы гуляли возле замка и она опиралась на мою руку. Чтобы ощутить прикосновение этой маленькой ладони, я был готов на подвиги. Может быть, если я выясню, что за чудеса здесь происходят, и избавлю девушку от преследующих её во сне или наяву ужасов, она будет видеть во мне друга и защитника, а уж оттуда недалеко и до любви.
   Если прежде все мои действия подчинялись личным соображениям: борьбой со страхом, любопытством, - а мысли о Марте отступали на второй план, то теперь я твёрдо решил действовать в её интересах. Я ещё раз дал себе слово не спать ночами, чтобы прислушиваться, караулить, выслеживать. Как бы мне пригодился в этом деле надёжный друг! Генрих стал бы мне прекрасным помощником, потому что, несмотря на уверения в трусости, пошёл со мной на ночную прогулку по пустующему замку, не закричал, не растерялся, не убежал, когда мы почувствовали и услышали нечто странное. Я не слишком доверяю людям, которые хвастаются своей смелостью, и с настороженностью отношусь к заверениям тех, кто признаётся в страхе. По-моему, пока не испытаешь человека в деле, о нём нельзя судить. Возможно, как раз хвастливый смельчак тебя и покинет в трудную минуту, а труса удержат на месте долг и стыд перед собственной трусостью. Генрих, что бы он ни говорил о себе, умел заставлять себя не поддаваться панике, но как раз с ним мне следовало быть очень осторожным, потому что во мне всё больше шевелились скверные подозрения о бароне, а пока они не будут подкреплены вескими доказательствами, я не могу поделиться ими с другом. Во-первых, барон был его дядей, позаботившемся о нём, когда он остался сиротой, а во-вторых, Генрих с самого начала и по сию пору не очень-то верил ни нашим общим ночным видениям, ни, тем более, только моим, считая их вымыслом растревоженного воображения. Придётся мне пока действовать в одиночку.
   - Извините, что я вас покидаю, - слабым голосом сказала Марта. - Мне нужно лечь. Я чувствую ужасную слабость.
   - Может, тебе вызвать доктора? - забеспокоился брат.
   - Нет, мне всего лишь надо отдохнуть. Эти ночные кошмары... Из меня словно вытянули все силы.
   Она встала, бессознательным движением дотронулась рукой до горла, закрытого высоким воротом, и нетвёрдой походкой вышла.
   От её жеста меня как громом поразило. Я сразу вспомнил о вампирах, вурдалаках, упырях и прочей нежити. Может, из девушки не силы вытянули, а высосали кровь? Не из-за отметин ли от чьих-то зубов она носит платья, надёжно закрывающие шею? Не потому ли барон так странно смотрел на неё за завтраком, что опасался, не потеряла ли она слишком много крови этой ночью? А саркофаг? А царапанье в мою дверь? Переворошенная постель? Звуки прошлой ночью? Как оказался обрывок тесьмы с платья Марты в заброшенной части замка? Как всё это увязать воедино?
   У меня голова шла кругом от стольких вопросов, и, должно быть, Генрих заметил мой состояние.
   - По-моему, нам всем надо последовать примеру Марты и хорошо выспаться, - сказал он. - Она устала от приснившихся кошмаров, ты - от своих блужданий, я - от каких-то звуков. А может, я слышал не работающего Фрица, а тебя, Джон? Но что бы я ни слышал, это помешало мне спокойно спать.
   Я решил, что он прав во всём, кроме последнего, ведь мои осторожные передвижения не могли сопровождаться шумом, способным кого-то разбудить. Но вот лечь и выспаться мне сейчас просто необходимо, если я собираюсь бодрствовать ночами.
   - Согласен с тобой. Нам нужен отдых, - сказал я.
   Мы разошлись по комнатам. Ничего не могу сказать о моём друге, а я только было задумался о странностях барона, как сразу провалился не то в глубокий сон, не то в забытье.
   Не знаю, сколько времени это длилось, но меня вновь разбудили какие-то звуки у двери. Это не было царапанье, а просто какая-то возня, шорохи.
   По общепринятому мнению, враждебная нам часть потустороннего мира пробуждается к ночи и принимается за работу в темноте. Это всеобщее заблуждение, которое способен опровергнуть каждый человек, если даст себе труд подумать. Никто не сомневается, что божественное внимание не ослабевает ни днём, ни ночью, а ангелы-хранители пекутся о нашем благе, не разделяя времени суток. Почему же мы отказываем в такой способности силам зла? И они сопровождают нас всегда и всюду, подстерегая каждое неосторожное помышление, чтобы направить на гибельный для души путь. Что касается носферату, или нежити, то мы не так много о них знаем, чтобы чувствовать себя надёжно защищёнными солнечным светом. А если они, в самом деле, крепко спят ночами, то существует много других существ, для которых дневной сон необязателен.
   Но, разумеется, о мыслях, которые у меня возникли, долго писать, а они мгновенно проносились, сменяя друг друга, а то и по несколько штук зараз. Мне лишь важно объяснить, почему дневной свет хоть и действовал успокаивающе, однако не помешал мне подумать, что то существо, которое пыталось пробраться ко мне ночью, и сейчас стремится проникнуть в мою комнату, причём ему нужен именно я.
   Потом появилась более трезвая догадка, что кто-то обманулся тишиной, думает, что мы с Генрихом ушли на прогулку, и желает воспользоваться отсутствием жильца, чтобы поискать то, что не нашёл ночью.
   Я подкрался к двери и прислушался. Несомненно, за ней кто-то находился. У меня было горячее желание рывком отворить дверь (она открывалась в коридор) и тем самым наказать негодяя крепким ударом, однако мне помешала врождённая боязнь причинить боль любому живому существу. Я начал тихо приоткрывать дверь, заставив того, кто за ней скрывался, отпрянуть. Однако, как ни осторожно я действовал, но послышался шум, словно кто-то упал с небольшой высоты или просто с размаха сел, создав упор для двери. Я протиснулся в щель и уставился на растянувшегося на полу Фрица. На меня через прорези в чёрном платке уставились страшные обведённые красным белёсые глаза, и их взгляд показался мне особенно неприятным, потому что выражал странную смесь чувств, от испуга до подозрительности.
   - Что вы здесь делаете? - вырвалось у меня по-английски, но я тут же перевёл это простое восклицание на немецкий язык. - Was machen Sie?
   Глаза Фрица, успевшего сесть, указали на дверь, то же сделала и его рука в перчатке. Я пригляделся и обнаружил, что слуга заравнивает какой-то пастой и закрашивает царапины. Он ещё раз ткнул пальцем в свою работу и приподнял маленькую кисточку и баночку с краской, которые не выпустил из рук, когда опрокинулся на спину. Вторая баночка стояла на полу и, к счастью, тоже не пострадала.
   Я растерялся. Невинная причина, по которой Фриц был возле моей двери, сбила меня с толку, а его страшное уродство повергало в трепет, который было необходимо прятать. Сейчас я очень хорошо понимал, почему Генрих запирает на ночь дверь, чтобы избежать услужливого внимания этого человека.
   Я хотел извиниться, но, как назло, забыл такое необходимое при общении слово, долго перебирал в памяти подходящие выражения, а потом, от удовольствия, что вспомнил, воскликнул с излишней пылкостью:
   - Verzeihung!
   Фриц вновь со странным выражением вскинул на меня свои навевающие жуть глаза и сейчас же пригнулся, словно желая их спрятать.
   Дверь в комнату Марты отворилась, и девушка вышла в коридор. Здесь не было Генриха, поэтому мне представилась возможность самому улавливать смысл сказанного и говорить. После неизбежных поначалу взаимных недопониманий мы приноровились к нужному темпу речи. Если передать наш разговор по-английски в форме связного диалога, то получится примерно следующее:
   - Что случилось? - спросила Марта, увидела меня и, как мне показалось, смутилась от нечаянно вырвавшейся у неё радости и последовавшего тоже невольно замешательства.
   Я не успел возликовать, как её взгляд перешёл на продолжившего работу Фрица. Какое же недоумение отразилось в нём! Девушка сейчас же с испугом посмотрела в тот конец коридора, где находились комнаты её дядюшки, и с видимым усилием заговорила непринуждённым тоном.
   - Извините, если Фриц потревожил вас, Джон. Я заметила царапины на вашей двери и велела их замазать. Мне очень стыдно, но это моя вина. Вчера, когда вы с Генрихом гуляли после обеда, я вынесла из своей комнаты вязание и уронила клубок. Наверное, когда я его поднимала, я и поцарапала дверь спицами. Удивляюсь, что я не заметила этого сразу, а только сегодня. Фриц не хотел вам мешать, Джон. Он думал, что вас нет в комнате.
   Разумеется, я передаю её слова так, как я их понял после нескольких переспросов и подспорья в виде жестов.
   Верила ли девушка в то, что говорила? Думаю, что нет, иначе не удивилась бы, увидев, что слуга по её распоряжению замазывает царапины. Значит, она кого-то выгораживала, а по испуганному взгляду, который она бросила в сторону комнат "дядюшки", было легко догадаться, кого именно.
   - Entschuldigen mich, - ещё раз извинился я перед Фрицем и заодно перед хозяйкой, вспомнив ещё одно подходящее немецкое слово.
   Марта робко улыбнулась мне, и за эту робость, выдающую её симпатию ко мне, я готов был посрамить Геракла со всеми его подвигами. Однако девушка не позволила мне наслаждаться счастьем видеть её так близко, умоляюще указав глазами на мою дверь. Было совершенно ясно, что она просит меня вернуться в комнату. Последнее, что я заметил, когда закрывал за собой дверь, было отчаяние, с каким она смотрела не то на Фрица, выполняющего свою работу, не полнимая головы, не то на уничтожаемые им царапины. Да что же происходит в этом чёртовом замке?!
   Я вновь улёгся на кровать, рассчитывая если не заснуть, то хотя бы по возможности расслабиться и дать отдых телу и особенно голове. Домыслы, предположения, догадки обступали меня со всех сторон, и я не мог от них обороняться, поэтому позволил им жить своей жизнью и громоздиться одна на другую, возводя нелепейшие конструкции, а сам не пытался отбраковывать даже явно невозможное. Мозг бездействовал, несмотря на видимость работы, потому что властвовало воображение.
   Незадолго до обеда я пришёл в себя и с изумлением вспоминал о последнем видении, а мне в полубреду-полусне представился ужасный Фриц. Он был заточён в саркофаг и бился в нём, пытаясь вырваться на волю. Я не видел его лица и не знаю, было ли оно закрыто платком, но помню безумные неестественно светлые глаза в красных кругах, пальцы с длинными толстыми ногтями, похожими на когти, судорожно царапающие дерево, кровь на них. И ещё мне ясно представлялся ощеренный рот с острыми хищными зубами и ярко выраженными клыками, но я не знаю, звал ли он в немом крике на помощь или готов был в кого-то в ярости вцепиться.
   Я встал и прошёлся по комнате, разминаясь и прогоняя безумные фантазии. Мне было над чем поразмыслить и без выдумок вроде Фрица в виде ожившей мумии.
   К какому выводу пришли бы вы, читатели моей истории? Может быть, вы думаете сейчас по-другому, чем думал в то время я, но учтите, что вы всего лишь читаете о пережитом мной, сидя дома, в уютном кресле, в покое и безопасности, а я был в заброшенном замке, где под жильё отводилась лишь малая часть комнат, лично испытывал все ночные ужасы, а днём замечал странности, которым не находил объяснения. Сохранили бы вы своё спокойствие, поменяйся мы местами?
   Прежде всего, я подумал, что, кроме меня, сейчас здесь живут всего четыре человека: Генрих, Марта, Фриц и барон. Моего друга можно было не учитывать, ведь он сам был перепуган в ту первую ночь, хотя и уверил себя, что всё это нам всего лишь привиделось. Если бы добыть доказательства! Каким помощником он стал бы мне тогда! Оставались лишь трое. Марта о чём-то знала, но была полностью подчинена воле своего "дядюшки" и боялась его до оцепенения. Несчастная девушка! Кто, если не я, сможет ей помочь? Даже её брат (хоть и не по крови) видит, как она нервна, тревожится за неё, но объясняет всё невинным отсутствием развлечений и общения. В какой бы ужас он пришёл, если бы догадался о моих подозрениях!
   Итак, я имел одну жертву и двух мужчин, каждый из которых мог быть мучителем. Фриц был ужасен, вызывал страх и отвращение, Марта его боялась, это было ясно, весь вид её говорил об этом, когда она расслаблялась, думая, что её никто не видит. Однако барона она боялась гораздо больше. Не означало ли это, что слуга был всего лишь послушным орудием в руках своего господина? Хотелось бы мне знать истинную историю его появления в замке или услышать подтверждение того, что барон рассказывал об этом своему племяннику. Как Фриц стал таким? Не может быть, что он родился страшным уродом. Какая женщина выдержит такое зрелище? А если на это способно материнское сердце, то люди посчитали бы ребёнка порождением дьявола и избавились бы от него. В этом отношении мы, действительно, не так уж далеко отошли от Средневековья.
   Я подумал о таинственных опытах, которые ставил барон, но не допустил возможности, что уродство слуги каким-то образом связано с ними. Если бы несчастье Фрица произошло по вине барона, то вряд ли он был бы ему так предан. А может, барон какими-то колдовскими силами вернул погибшему человеку жизнь, но не сумел восстановить полуразрушенную плоть?
   Я понял, что зашёл слишком далеко, представив Фрица ожившим мертвецом, поэтому вернулся назад и остановился на выводе, что он не так опасен, как его хозяин, но без рассуждений готов исполнить каждое его желание.
   Итак, только барон оставался в ответе за страх Марты и таинственные явления, свидетелем которых я был. Если бы не первое, то последние могли бы лишь подогреть мой интерес ко всему мистическому, но беззащитную девушку надо было немедленно спасать.
   А может, в замке жил кто-то ещё? Но если моё предположение было верно, барон всё равно оставался чёрной тенью, державшей Марту в порабощении, ведь она его боялась, а не искала у него защиты. Но кто же этот человек? Что я знал о хозяине замка? К какому выводу мог придти, попытавшись собрать воедино всё странное, что заметил в его поведении и манерах?
   Бросалось в глаза, как он рассеян и забывчив в бытовых мелочах. Но, к сожалению, это был единственный пункт, кроме явной близорукости, который не вызывал тревоги. Многие забывчивы и рассеянны, а у барона эти качества могли объясняться постоянными размышлениями о его коллекциях, их расстановке и прочих делах, которыми он занимался за закрытыми дверями. В целом его память была крепкой, о чём я мог судить по лекции, которую он прочитал во время показа своего музея. И его скупость тоже явление далеко не уникальное.
   Следующие подмеченные мной особенности барона заставляли задуматься.
   Барон выходит на прогулку редко и только поздно вечером.
   В первый же мой день здесь он удивил меня, так странно посмотрев на почти полностью завешенное окно, словно ему мешал и такой тусклый свет. А в столовой он открыто спросил, почему шторы не задёрнуты ещё больше. И в музее у него темнота, но он предпочитает зажигать свечи, а не впускать дневной свет.
   Он никогда не подходит близко к собеседнику, а держится на расстоянии.
   Улыбается особенным образом, растягивая губы, но не показывая зубов, даже говорит, почти не раскрывая рта.
   Ничего не ест за общим столом.
   И наконец, почему Марта носит платья с воротом, полностью скрывающим шею?
   Последний пункт кажется мне объясняющим остальных. Я уже отметил её пристрастие к таким платьям, но не придавал этому значения, однако сегодня утром девушка чувствовала сильную слабость и сказала, что ночные кошмары словно вытянули из неё все силы, а потом при неудачном движении дотронулась рукой до шеи. И тогда у меня сразу возник образ вампира, сосущего кровь из своей жертвы, а теперь, сопоставив имеющиеся сведения, я готов поклясться, что барон вампир. Он не ест обычную пищу, боится дневного света, не показывает зубов, не приближается к собеседнику. Всё это - характерные признаки, указывающие на вампира. Оставался вопрос с зеркалами. Как известно, вампиры не отражаются в зеркалах, и это способно их выдать. Я не обращал внимания на присутствие или отсутствие зеркал в замке, поэтому не мог поручиться, что их вовсе не было, но я не помнил, чтобы видел хоть одно, если не считать того, которое было в моей комнате. Но найду ли я зеркало или нет, а всё-таки барон - вампир, и Марта, по-видимому, не единственная его жертва, иначе она давно бы умерла. Скорее, он пользуется её кровью для поддержания сил, когда не может найти людей, чья внезапная смерть не вызвала бы толков.
   Однако девушка нужна ему не только как постоянно пополняемый запас крови на чёрный день, иначе она не сказала бы, что может понадобиться "дядюшке", когда он производил какие-то опыты. Для чего она могла понадобиться? И главное, было заметно, что она испытывает страх.
   Почему девушка так сильно боится камеры пыток в музее барона, щипцов, игл и особенно одного из кресел? Ведь ей даже видится на нём кровь.
   Почему у неё на руках синяки и повязка?
   От ужаса у меня волосы зашевелились на голове, когда я подумал, что Марту могут подвергать пыткам или ставить над ней какие-то изуверские опыты, однако продолжу не дающие мне покоя вопросы.
   Как оказался обрывок тесьмы с платья Марты в заброшенной части замка?
   И ещё надо упомянуть, что в мой первый день в замке, когда был поздний обед и Фриц на короткое время появился в дверях, барон приказал ему принести в кабинет то, о чём они говорили. Что это могло быть?
   И что хозяин и слуга делают, уединяясь ночью в комнатах барона?
   Вопросов без ответа было слишком много. И ещё я не мог понять или хотя бы предположить, что означает ночное царапание в мою дверь, переворошенная постель и следы в саркофаге, к утру замытые. Но я должен узнать правду и прекратить издевательства над девушкой, запуганной, не смеющей даже в мелочах ослушаться барона.
   - Джон, ты проснулся? - окликнул меня Генрих. - Вставай и одевайся. Скоро будем обедать, а потом прогуляемся.
   - Встаю, - отозвался я.
   Как же я сожалел, что мой друг так слеп! Он слишком признателен дяде за помощь и поддержку, поэтому не замечает очевидного. Но как открыть ему глаза? Это можно было бы сделать, лишь ткнув его носом в очевидное деяние барона, в свершившийся факт. Но имею ли я право допустить такое деяние, если у меня будет возможность это предотвратить?
   В коридоре заговорили по-немецки, и я невольно прислушался.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил Генрих.
   - Спасибо, лучше, - прозвучал голос Марты.
   - Но ты какая-то грустная, - сказал брат.
   Девушка ответила не сразу, а потом заговорила тихо, с паузами, словно затрудняясь говорить.
   - Сама не знаю, что со мной. Я поспала, а под конец мне очень ясно привиделся твой отец. Ведь он так давно умер, а я его вижу как сейчас. Каким он был добрым, заботливым! Он был отцом не только для тебя, но и для меня. Он часто приходил сюда, и каждый его визит был для меня утешением. После его смерти я кажусь себе такой беззащитной! Почему он умер? Как могла произойти эта неожиданная смерть?
   Я привожу речь девушки в том виде, как её понял, но она говорила что-то ещё. К сожалению, моё знание немецкого языка было слишком ограниченным. Однако и то, что я разобрал, заставляло задуматься.
   - Мне тоже его очень не хватает, - согласился Генрих. - Но ты не чувствовала бы одиночества, если бы не внезапный уход твоей гувернантки. Какой-то странный уход.
   - Бедная мадемуазель Полин, - со вздохом сказала Марта.
   Я не был уверен, что правильно понял слова про уход гувернантки. Мне показалось, что он был назван странным. Но в каком смысле? Уволили её внезапно, или она сама вдруг захотела уйти? А что если она попросту исчезла?
   Мне пришлось усмирить фантазию, готовую и гувернантку сделать жертвой вампира, там более что я мог неправильно перевести разговор о ней.
   - Но я думаю сейчас не о ней, а о твоём отце, - напомнила Марта.
   - С людьми часто случаются несчастья, - возразил Генрих. - Жаль, что и мой отец попал в число таких неудачников. Тебе здесь скучно и одиноко, поэтому в голову лезут всякие мысли. Лучше подумай, как удачно, что дядя оказался там и мог засвидетельствовать, что убийства не было, иначе на уволенного слугу сразу пало бы подозрение, и его казнили бы за преступление, которое он не совершал. А каково было бы нам жить с мыслью, что отец убит? Я потерял бы покой, наверное, на всю жизнь. Всё думал бы, что, наверное, можно было различить в слуге будущего убийцу, если быть внимательнее.
   - Бедный мой Генрих! - прошептала Марта. - Какой же ты глупенький!
   - Надеюсь, что нет, - обиженно возразил тот.
   - Конечно, ты во многом умён, - согласилась девушка. - Извини, что сказала такое. Разумеется, никто не виноват в смерти твоего отца, и это должно служить тебе... нам обоим... большим утешением. А теперь буди своего друга, а то он, наверное, опять уснул. А мне надо посмотреть, всё ли в порядке в столовой. И знаешь, что я тебе скажу? Только ему не говори! Он очень милый молодой человек. Мне бы хотелось, чтобы он пожил с нами подольше.
   Я был юн, впечатлителен и не отягощён нынешними заботами, поэтому при последних словах Марты готов был заплясать от счастья.
   - Джон, ты встал? - нетерпеливо спросил Генрих.
   Я заставил себя успокоиться и принять в меру равнодушный вид. Одновременно я подумал, что хоть повод для радости есть, но лишь один, а в остальном услышанный разговор внушает тревогу. Рассматривая и объясняя особенности барона, я совсем упустил из виду то странное обстоятельство, что он присутствовал при неожиданной смерти отца моего друга. Похоже, Марта подозревает то же, что и я, но не хочет лишать брата покоя, высказывая свои догадки. А может, это не просто догадки, а уверенность? Вдруг девушка, постоянно живущая здесь и связанная со своим "дядюшкой" не только узами благодарности, узнала что-то конкретное? Но ведь и её мать умерла в этом самом замке под надзором барона. Она всё слабела...
   - Да ты входи, - пригласил я после минутной паузы.
   Мой друг был весел и улыбался такой загадочной улыбкой, что я сразу понял, о чём он сейчас заговорит.
   - Ты удивишься, Джон, но я очень собой доволен.
   - Рад за тебя. Хотел бы сказать то же самое о себе, - ответил я.
   - Я это сделаю за тебя. Ты тоже молодец. Хвалю. Мои поучения пошли тебе на пользу. Я встретил в коридоре Марту, и знаешь, в чём она призналась? Это касается тебя. Ни за что не угадаешь!
   - Если бы она призналась, что хотела бы выставить меня вон, то ты не стал бы говорить об этом с таким победоносным видом. Наверное, её немного развлекает появление здесь гостя.
   - Приятного гостя, - поправил меня Генрих. - Она так и сказала, что ты очень приятный молодой человек и ей бы хотелось, чтобы ты задержался здесь подольше. Ну как? Прав я был, придумав такой способ её расшевелить? Пока ещё тебе не о чем беспокоиться, потому что это всего лишь удовольствие от общения с симпатичным юношей. Я предупрежу, если она почувствует к тебе нечто большее.
   Меня раздражала его самоуверенность. Откуда ему было знать, что она уже не чувствует ко мне нечто большее? Её смущение, взгляды украдкой, внезапные приступы робости ясно указывали на то, что она неравнодушна ко мне. Но, может, это и к лучшему, что Генрих не замечает таких явных признаков симпатии. Мне было бы тяжело уехать именно сейчас, когда я уже полюбил девушку и она готова меня полюбить, а, главное, когда я понял, в какой она опасности. Как мне бросить её в такую минуту?
   - Если так, дорогой учитель сердечных наук, то тебе, действительно, есть за что себя похвалить, - пошутил я. - Буду очень рад, если твой план удастся полностью.
   Мой друг лишь самодовольно усмехнулся.
   Обед не принёс ничего нового для моих наблюдений. Лишь Фриц ещё больше старался не привлечь к себе внимания, когда принёс перемену блюд.
   - Марта, может быть, ты выйдешь с нами сейчас? - спросил Генрих, когда мы остались одни и девушка стала проявлять признаки жизни.
   - Нет. Если я выйду, то только вечером. И то, если разрешит дядюшка.
   - А если я сам его попрошу?
   - Ты не будешь его ни о чём просить! - твёрдо ответил Марта. - Это моё дело - гулять мне или нет. Если я захочу выйти из замка, то только вечером или ночью. Я уже привыкла к этому, и прогулка при дневном свете не доставит мне удовольствия.
   Я невольно вспомнил, как наслаждалась она вчера, застав короткий светлый период между заходом солнца и полными сумерками.
   - Как хочешь, - уступил брат. - А мы с Джоном пойдём.
   Мы вернулись в свои комнаты за шляпами, а потом Генрих спросил:
   - Напрямик мимо саркофага или через весь замок?
   Для моих планов были соблазнительны оба предложения.
   - Давай через замок, - сделал за меня выбор Генрих. - А то я боюсь, что ты вновь убедишь меня осматривать саркофаг. Дядя сейчас, конечно, у себя и не может застать нас при таких кощунственных действиях, а Фриц убирает посуду и тоже не должен появиться на лестнице, но всё же не стоит рисковать.
   Мы прошли в заброшенную часть замка. Я уже трижды был здесь при дневном свете, но не мог понять запутанную планировку. Мне казалось, что у архитектора вообще не было никакого плана, и проходы устраивали, где придётся. Я поделился своими сомнениями с Генрихом.
   - План, разумеется, есть, - возразил тот. - Сложный, но хорошо продуманный план. Если разобраться в его системе, то любой человек будет без труда здесь ориентироваться. Я-то, конечно, изучал замок не по чертежам, а опытным путём, ещё ребёнком. Честно тебе признаюсь, что мне случалось заблудиться, и я с плачем звал на помощь. Но это было в раннем детстве, а потом я знал здесь каждую комнату, каждый явный ход, но, к сожалению, потайных ходов не знаю.
   - Здесь есть и потайные ходы?
   - По слухам, есть, но ни я, ни Марта их не видели. Да что мне проку в этих ходах, если я почти не бываю в замке? Когда я хожу здесь, мне вспоминается детство, но мне больно видеть, в каком всё упадке.
   Он принялся втолковывать мне принцип расположения комнат и залов. В целом я его понял, но, чтобы закрепить знания, требовалась практика. Для развлечения мы немного походили по замку, причём проводником был я, а мой друг лишь поправлял меня, если я ошибался.
   Мы увлеклись этим занятием, но если Генрих ушёл в него с головой, то я то и дело вспоминал о своей задаче разоблачить барона и вырвать из его рук Марту, поэтому я присматривался к тому, мимо чего мы проходили, надеясь подметить что-нибудь, способное помочь мне в моём расследовании. Но я не нашёл ничего подозрительного.
   Меня продолжал занимать вопрос о зеркалах. Пока я не обнаружил ни одного, но в гостиную я не заглядывал. Как бы мне расспросить Генриха, не вызывая удивления? Но, возможно, вызвать его и стоило бы. Может, это будет малой частью воды, которая точит камень. Один подобный вопрос, другой, а там, глядишь, мой друг задумается.
   - Генрих, я всё забываю тебя спросить, - заговорил я. - Почему я нигде не видел зеркал?
   Но простодушный племянник вампира не придал значения моему вопросу.
   - Дядя их терпеть не может. Говорит, что они напоминают ему, как быстро он стареет. Но мне кажется, что он уже давно не меняется. Если такой тип людей. Они в молодости выглядят почти пожилыми, а в старости кажутся почти молодыми, поэтому создаётся впечатление, что они не меняются.
   Значит, барон не держит разоблачительных зеркал и не меняется с годами. Моя догадка о его сущности получила ещё одно подтверждение.
   - А куда ведёт этот ход? - просил я, устав от игры, затеянной Генрихом, и чувствуя, что у меня уже всё путается в голове.
   - В подвал. Туда ведёт много ходов, а это один из них. Надо дойти по нему до двери, потом спуститься по лестнице, потом... Надо же! Оказывается, я начинаю подзабывать некоторые детали. Пойдём, мне нужно проверить, есть там ещё одна дверь и проход или нет. Вон и свеча есть. Очень кстати. Не понимаю, почему она здесь оказалась, но благодарен за неё. А хочешь, подожди меня здесь.
   Но, разумеется, я последовал за ним и с большим любопытством спустился по крутым ступенькам, осматривая каменные стены, на которых выделялись грязные пятна и какие-то полосы, словно здесь не очень аккуратно проносили что-то громоздкое.
   - Закрасить бы всё это безобразие и разрисовать... узорами в восточном стиле, - придумал Генрих и засмеялся над собственной фантазией. - Ого! А ведь я прав! Здесь есть ещё одна дверь, а за ней... верно, проход. Какой я молодец! Теперь скажи, хочешь идти в подвал или вернуться наверх? Что нам, собственно, делать внизу? Мне-то, конечно, это было бы интересно, потому что я там давно не был и хотел бы осмотреть фундамент изнутри. Снаружи он представляет удручающее зрелище, но ведь нельзя судить по внешности ни о фундаменте, ни о человеке.
   Я не знал, что могу увидеть внизу и есть ли там что-нибудь интересное, но мне хотелось обследовать весь замок до последнего уголка, в том числе и подвал.
   - Пойдём дальше, раз уж мы так далеко забрались, - ответил я, постаравшись не выдать своего нетерпения.
   - Как пожелаешь, - довольно кисло согласился Генрих. - Что-то мне уже расхотелось туда спускаться. По-моему, кроме крыс и мышей, там не может быть ничего занятного, да и они привлекательны только для кошек и, наверное, змей. И зачем я про них вспомнил? Только бы там, взаправду, не завелась какая-нибудь змея! Я их боюсь до умопомешательства, хоть и видел лишь на картинках.
   Как же мне мешала его болтовня! Я чувствовал себя на пороге открытия, и то, что я искал, могло относиться к нематериальному миру, но могло оставить какие-то следы в нашем мире. Требовалось сосредоточиться, чтобы распознать по отдельным признакам проявление чуждых нам сил. А барон, вампир ли он, то есть существо, находящееся между жизнью и смертью, колдун ли или то и другое вместе, обитал в замке постоянно и должен был оставить где-нибудь доказательство своей истинной сущности. От меня требовались внимание и наблюдательность, а Генрих, вместо того чтобы помолчать, трещал, как ополоумевшая сорока.
   - Для тебя, будущего писателя, осмотр подвала будет интересен, - рассуждал он. - Если хочешь, можешь вообразить его подземельем. Пусть это будет место, где в средние века держали на цепях людей, пытали их, замучивали до смерти...
   Я ухватился за его предложение.
   - Это неплохая мысль. Попытайся это вообразить, перестань веселиться и ищи следы творимых здесь преступлений. Может, остались какие-нибудь обрывки цепей...
   "Только замолчи", - хотелось мне добавить.
   - В те времена, то есть в самый разгар инквизиции, этого замка и в помине не было, - возразил Генрих.
   - Откуда мы знаем, что в те времена стояло на этом месте? Может, при постройке замка использовали старый фундамент, хотя бы частично, а в подземных помещениях прежнего замка когда-то происходили ужасные вещи.
   Мой друг хотел было возразить, но примолк.
   - Это возможно, - допустил он. - Тогда осмотримся поосновательнее.
   Мы открыли последнюю дверь и очутились в подвале. Трудно описать первое впечатление. Прежде всего, помещение было большим, но охватывало лишь малую часть подвала, и я не знал, есть ли отсюда проход дальше. Кроме того, здесь громоздились ящики, целые и разбитые, и груды всевозможного мусора.
   Я не успел осмотреться и уловить хотя бы обрывок более-менее здравой мысли, как моего друга вновь прорвало.
   - До чего же я не люблю эти упаковочные ящики! - воскликнул он. - Особенно, если они большие и длинные. Он слишком похожи на грубые примитивные гробы.
   "Действительно, похожи, - решил я. - Можно вообразить, что в каком-нибудь из них в дневное время отдыхает вампир".
   Я сейчас же представил барона, в котором угадывал существо, сходное с вампиром. Если он и ложился спать днём, то, разумеется, не здесь. Такое неудобное лежбище мог выбрать лишь вампир-аскет, приверженец спартанского образа существования. Если барон нуждается в коротком дневном отдыхе (коротком, потому что он выходил к обеду, завтраку и ужину), то ложится у себя в спальне, и я был убеждён, что его постелью служит не благоустроенный гроб, а обычная человеческая кровать.
   - А ведь кое-какие их них были временными гробами, - продолжал вещать Генрих.
   Я очнулся от дум и, предположив, что ему известно что-то, способное мне помочь, спросил:
   - В каком смысле?
   - В самом прямом. Ведь в них привезли в замок мумии. А ещё здесь должны быть гробы для гробов, то есть ящики, в которых доставляли саркофаги.
   Он был прав, но мне это ничего не давало.
   - Слушай, Джон! - Он принял таинственный вид, но прыснул, испортив впечатление. - Вдруг в одном из саркофагов, том самом, в котором дядя заподозрил подделку, перевезли живого человека?
   Он уже высказывал эту идею раньше, но тарахтел, не переставая, словно его осенило только что.
   - Перепутали бедолагу с мумией, уложили, запаковали... - Он принялся хохотать, но мне было не до смеха. - Потом, когда разобрались, решили сделать из того, что вытащили, настоящую мумию. Думаю, если не соблюдать все необходимые религиозные обряды, мумифицировать тело не так уж сложно. Дядя подробно описывал этот процесс: вытаскивают внутренности, все, кроме, по-моему, сердца, удаляют мозг, тело опускают в какой-то раствор... Бр-р-р! Охота дяде изучать все эти ужасы? По-моему, он разбирается в таких вещах лучше древнеегипетского профессионала. А интересно, если не удалять из человека всё лишнее, мумии не получится? Ты не помнишь, что это за раствор? Он обжигает кожу или только иссушает её? А впрочем, наверное, нельзя высушить кожу в жидкости, не повредив ткань.
   Я понимал, что это полнейший бред, но невольно подумал о Фрице. Если над ним поставили эксперимент... Нет, чушь! Зачем укладывать живого человека в раствор? Но ко мне сейчас же пришла другая мысль. А что, если не его укладывали в раствор (неважно, какой), а он укладывал и по какой-то случайности окунулся в него сам? Мало ли какие опыты ставит барон! Он может использовать для этого не обязательно людей или их тела, а животных.
   Мне словно наяву послышались звуки минувшей ночи, то есть усердное царапание в мою дверь. Вдруг это был зверёк, предназначенный для опытов, но сумевший убежать? Он царапался в первую попавшуюся дверь, а пока я дрожал от страха и не осмеливался выйти в коридор, его схватили и унесли.
   - Что будем делать дальше? - спросил Генрих. - Пойдём наверх, или будешь искать обрывки цепей? По-моему, помимо всего этого хлама и среди этого хлама, ничего невозможно отыскать. Вынести бы его и сжечь. Здесь он только гниёт и воняет.
   Пахло не очень хорошо, я был с ним согласен.
   - Может, крыса сдохла? Или кошка? - продолжал мой друг.
   Но я не ощущал ничего такого. Мне казалось, что пахнет сырым трухлявым деревом.
   Чтобы заставить Генриха замолчать, я велел ему осматривать стену, в которой была дверь, а сам пошёл в глубь подвала. Признаюсь, я очень скоро пожалел, что не взял с собой моего верного друга, потому что внезапно и без всякой причины меня охватил страх. Мне так и казалось, что вот-вот крышка какого-нибудь ящика приоткроется, из него высунется рука и схватит меня.
   - Джон, можно я пойду к тебе? - жалобно спросил Генрих.
   Я обрадовался, но ответил как можно равнодушнее:
   - Конечно. А что?
   Мой друг моментально оказался возле меня.
   - Не знаю. Просто мне не по себе... Не понимаю, Джон, как ты, увлекаясь всякой чертовщиной, не боишься. Я ни о чём таком не думаю, не верю в это, а мне чудятся всякие ужасы. У тебя вообще не возникает страха, или тебя поддерживают запретные знания?
   Я был слишком честен, поэтому признался:
   - Нет, я тоже боюсь.
   - Тогда я тобой восхищаюсь.
   - Лучше меньше восхищайся, а больше смотри, - не выдержал я. - Может, мы найдём такое... что... что это станет главным украшением музея твоего дяди.
   - В тебе говорит писатель, Джон. Если бы здесь что-нибудь когда-то было, то дядя давно бы это нашёл, ведь он сваливает сюда весь упаковочный мусор.
   - Не сам же он носил эти ящики. А рабочим безразлично, куда и на что всё это ставить.
   - Ну... не знаю. Надеюсь, ты не предлагаешь перетаскивать всю эту дрянь на новое место?
   - Разумеется, нет. Просто осмотримся.
   С каким удовольствием я разобрал бы всю эту груду! У меня было предчувствие, что там найдётся нечто очень важное. Но приходилось удовлетвориться лишь поверхностным осмотром.
   - Я ничего не вижу, - заявил Генрих.
   Он и не мог ничего увидеть, потому что ничего не искал, а попросту присутствовал рядом.
   - Здесь не так плохо, - заметил он. - Запах не из приятных, но терпимый. Там, слева от двери, гораздо хуже.
   Я не придал значения его словам, медленно продвигаясь вдоль груды ящиков, осматривая их снаружи и даже иногда осмеливаясь заглянуть внутрь.
   - Уж там не может быть следов былых преступлений, - сказал Генрих, наблюдая за мной.
   - Конечно, не может. Но мне любопытно, как упаковывались коллекции твоего дяди. Я не про мелкие вещи говорю, а про крупные.
   - Наверное, тщательно, иначе здесь не набралось бы столько барахла. Я и то думаю, что это не всё. Наверное, дядя захламил ещё какое-нибудь помещение в подвале... Вон те доски наверняка от ящика, в котором перевозили какое-нибудь оборудование для пыток, а может, копию греческой статуи.
   Он тоже принялся заглядывать в доступные ящики.
   - Фу! Мерзость! - воскликнул он. - Там древние останки какого-то зверька типа крысы или маленькой кошки.
   Я не хотел их осматривать, но зачем-то подошёл и взглянул на них. Зрелище мёртвого тела, будь то человек или животное, всегда оставляет неприятное чувство. Наверное, в эпоху дикости человек этого не испытывал, а, наоборот, радовался, думая: "Он мёртв, а я жив". Но современный человек научился мыслить абстрактно и развивает древнюю мысль дальше: "Он мёртв, а я пока жив, но на этом месте могло оказаться и моё тело".
   Не подумайте, что я пустился в философствования. Те мысли меня, действительно, посетили и, как мне кажется, были не случайны, а навеяны внешними причинами.
   - Бедный зверёк, - с сожалением сказал я. - Может, он случайно сюда забрался, а ящик закрыли, не заметив его, и он умер от жажды и голода.
   - Судя по его виду, он умер от другой причины, - возразил Генрих. - У него распорото брюхо. Это трудно разглядеть, но всё-таки заметно.
   Я посмотрел внимательнее, но ничего не смог определить по обтянутому ветхой шкуркой скелету.
   - Возможно, его загрыз какой-то враждебный зверёк, - предположил Генрих. - Но запах исходит не от него.
   И вновь я не обратил внимания на его слова, занятый тайной кончины бедного животного. Почему у него повреждено брюхо, а сам он не съеден?
   - Генрих, ты хорошо знаешь естественную историю? - спросил я.
   - Наверное, не лучше, чем ты. Я кое-что понимаю в архитектуре и надеюсь постичь юридическую премудрость. А что?
   - Ты не помнишь, есть мелкие хищники, которые убивают ради удовольствия, без желания съесть жертву?
   - Я знаю таких хищников, но они крупные.
   - Крупные не подойдут. Крупный зверь искалечил бы этого бедолагу.
   - Вот ты про что! - понял мой друг. - Тогда мой хищник точно в этом неповинен. Я имел в виду человека. Это он способен убивать ради удовольствия. Да ты и сам знаешь. Взять хотя бы травлю лис собаками. Никогда не понимал, что вынуждает людей загнать несчастного перепуганного зверька почти насмерть, а потом любоваться, как собаки разрывают его на части.
   - Я тоже не сторонник таких жестоких забав, - согласился я. - По-моему, чтобы потерять интерес к такой охоте, надо всего лишь представить себя на месте этого зверька. Но как раз это многие не умеют делать. Или не желают.
   - Поэтому я и говорю, что любителю издеваться над беззащитным созданием здесь делать нечего, - вернул меня к действительности Генрих. - Не станет же он затевать охоту в этом ящике. А никого другого, способного убивать лишь ради забавы, я не знаю. Во всяком случае, в наших краях таких животных, вроде, нет.
   "Зато есть люди, - невольно подумал я о бароне. - Может, он использовал зверька для каких-то своих опытов или для колдовства?"
   - Куда ведёт эта дверь? - спросил я.
   - В основную часть подвала. Но там очень темно.
   Всё же он открыл дверь и дал мне убедиться, что одной свечи для осмотра обширного помещения мало. Сюда не попадал даже тот тусклый свет, который через какие-то отверстия проникал в первую часть.
   Генрих пояснил:
   - По-видимому, при постройке замка предполагалось, что будет полезно поставить несколько стенок, чтобы сделать отдельные помещения для хранения... чего-нибудь. Мне известно, что куда-то сносили ненужные садовые инструменты, а там, где мы только что бродили, дядя устроил хламохранилище. Заодно его можно назвать и склепом, раз там покоятся чьи-то останки.
   Слово "склеп" так и врезалось в мозг. Я прекрасно понимал, что если где и существует склеп, то не здесь, но продолжал ощущать в осмотренном закутке подвала что-то опасное и загадочное. Хорошо ли я осмотрел доступные места? Не пропустил ли чего?
   - Вот где надо бы поискать обрывки цепей, - сказал я, намекая на то, что не помешало бы захватить побольше свечей и сделать ещё одну вылазку в подвал.
   - Ничего не найдёшь, - заверил меня Генрих, уставший от сегодняшнего осмотра и не имеющий желания предпринимать новый. - Я бывал здесь в детстве. Абсолютно ничего интересного даже для ребёнка.
   "Детство было давно, а с тех пор твой дядя мог использовать подвал для своих страшных надобностей", - подумал я, а вслух проговорил:
   - Наверное, можно возвращаться.
   - Всё осмотрел? - со снисходительной улыбкой спросил мой друг, обводя рукой широко раскинувшуюся свалку. - Надеюсь, наверх не полезешь?
   Я бы полез, если бы не стыд перед Генрихом. Но после некоторого колебания я всё же сделал такую попытку.
   - А что было вон в том ящике? - спросил я. - Мне очень хочется посмотреть, в чём перевозили мумии, а он достаточно длинный.
   Генрих захохотал.
   - Лезь, - с безнадёжным видом согласился он. - Не знаю, что в нём было. Попробуй определить сам. Только не сломай ногу или шею, в крайнем случае, ограничься сломанной рукой, её легче лечить. Но всё-таки осторожнее.
   Пока я карабкался по неустойчивой груде, боясь, что очередная опора, которую я выбирал для ноги или руки, подломится, мой друг рассуждал:
   - Наверное, тебе не случайно хочется стать писателем. В тебе чрезвычайно развито любопытство, и тебя не останавливают ни непроходимая для других свалка, ни собственный страх. А может, тебе следовало бы стать путешественником-первопроходцем. Я сам мечтал о таком роде деятельности, но теперь вижу, что слишком ленив для этого. Меня не соблазняет возможность испачкать и порвать одежду, а в награду заглянуть в пустой ящик... Не ушибся?
   Треск, с которым моя нога проломила доску и провалилась в нижний ящик, был очень громким.
   - Нет, просто трудно выбраться, - пропыхтел я, пытаясь вытянуть застрявшую ногу.
   Каким-то чудом мне это удалось, и я даже не поранился.
   - Фу-у-у! - с облегчением выдохнул Генрих. - А я уж думал, что придётся звать на помощь Фрица. Вот был бы стыд! Добро бы ты застрял в каком-нибудь поэтическом месте, а то в помойке.
   Я с ужасом представил, как меня будут касаться затянутые в перчатки руки, а совсем рядом я увижу страшные глаза. Перед этим бледнело всё остальное, даже стыд.
   - Если уж ты рекомендуешь мне стать путешественником, то мне надо учиться самому выкручиваться из сложных ситуаций, - ответил я. - Я и выкручиваюсь, потому что сейчас мне пришлось буквально выкрутить ногу. Интересно, куда я провалился? Ничего не видно. Ты не мог бы как-нибудь передать мне свечу?
   Мой друг, державший её высоко над головой, чтобы я мог видеть возможно больше, с великим сомнением наступил на ближайший ящик. Тот затрещал под тяжестью его дородного тела, и Генрих торопливо вернулся назад.
   - Боюсь, что не смогу, - с сожалением решил он.
   - Ничего, просто держи свечу ровнее.
   Я распластался на угловатой поверхности и с опаской сунул руку в предательский ящик через проломленное отверстие, но там была солома, которую я не мог тщательно прощупать. Сразу вспомнились слова Генриха о змеях. С одной стороны, им, вроде, нечего было делать в ящике второго, а может, даже третьего яруса, но, с другой стороны, у этих пресмыкающихся могла быть своя собственная точка зрения, сильно отличающаяся от моей.
   Было, однако, ясно, что в том ящике не покоится человеческое тело, поэтому я стал с гораздо большей осторожностью карабкаться дальше.
   - Джон, ты вырос и внешне кажешься взрослым, но в душе так и остался ребёнком, - заключил Генрих, со страхом следивший за моими передвижениями. - Мне так и вспоминается, с каким упоением ты когда-то водил меня по кладбищу, рассказывая всякие жуткие вещи о нежити, которую трудно отличить от живых людей, и осматривал могилы, нет ли там следов взлома.
   "Если бы ты задумался над странными привычками своего собственными дяди, ты бы мигом перестал смеяться, - мрачно подумал я. - Боюсь, что скоро тебя ждёт жестокое потрясение".
   Заветный ящик, до которого я с таким трудом добрался, меня разочаровал. Он был абсолютно пуст. Ни следов земли, ни клочка ткани, ни даже соломы. Я его так тщательно ощупал внутри, что ничего не мог пропустить. А как раз он-то и подходил для дневного отдыха какого-нибудь вампира, желающего, чтобы никто не догадался о его пребывании в замке. Хотя, если рассуждать здраво, то едва ли даже вампир захочет всякий раз лазить по этой груде хлама.
   - Спускаюсь, - сообщил я.
   - Может, выберешь другой путь? - спросил Генрих. - По-моему, здесь всё слишком ветхое.
   Очевидно, его напугало то, с каким треском я провалился ногой в ящик. Я же считал, что, наоборот, лучше вернуться известным путём, уже приблизительно зная, на что можно опираться, но я подумал, что, согласившись с другом, получу возможность исследовать ещё кое-какие ящики, не подвергаясь насмешкам и не вызывая подозрений.
   - Наверное, ты прав, - сказал я. - Полезу вон там.
   - Подожди, дай я посмотрю, - остановил меня Генрих и обошёл свалку. - Только не здесь! - запротестовал он. - С этой стороны много лома.
   - А там? - спросил я.
   - Тоже вся нижняя часть прогнила.
   - Может, там?
   - Даже не знаю. Вроде, здесь много целых ящиков, даже есть большие, но... Не вернуться ли тебе прежним путём? Правда, там ты провалился... Думай сам. Отсюда ящики кажутся крепкими, но я ведь не могу их рассмотреть и пощупать.
   - Лезу, - решился я, соблазнённый упоминанием о больших ящиках.
   На мой взгляд, пробираться здесь было не легче, но ведь известно, что спускаться всегда труднее, чем взбираться наверх. Зато я заглянул в несколько ящиков и с сожалением убедился, что в них или нет ничего интересного, или вообще ничего нет. Ближе к концу пути я почувствовал волну зловония, отличного от запаха прелого дерева. Наверное, про него-то и говорил мой друг. Может, запах исходил от мёртвого животного, забравшегося сюда, чтобы спокойно отойти в мир иной, но я учитывал и другие варианты. По свидетельству очевидцев, тела вампиров не разлагаются, но всё-таки это была настолько малоизученная область, что нельзя было слепо полагаться на чужие суждения. Кроме того, здесь могло быть спрятано и тело обычного человека, убитого в каких-то целях. А может, то была жертва вампира, которую затащили в место, где никто не смог бы помешать кровавой трапезе, а потом бездыханное тело затолкнули в ящик.
   Я с ужасом и отвращением предвидел, что именно обнаружу, но продолжал лазить по свалке, принюхиваясь, как ищейка или, если не прибегать к избитому сравнению, а придерживаться грубой правды, как зверь-падальщик.. Скоро мне уже начало казаться, что абсолютно всё пропиталось отвратительным запахом.
   - Что ты там застрял? - нетерпеливо спросил Генрих. - Спускайся быстрее, а то здесь плохо пахнет.
   Я наугад приоткрывал все ящики подряд и, наконец, нашёл то, что искал. Ящик был достаточно большим, чтобы в него мог вместиться человек, но тела там не было. Зато на дне валялись грязные полусгнившие простыни или просто куски ткани, пропитанные чем-то нестерпимо вонючим. Наверное, плотно пригнанная крышка и отсутствие щелей не позволили жидкости высохнуть и привели к процессу разложения.
   - Здесь что-то непонятное, - предупредил я. - Сможешь сюда залезть?
   Ящик был расположен невысоко, но Генрих оказался слишком толстым для подъёма. Едва он его начал, как тут же закончил, вскрикнув под аккомпанемент треска досок и приземлившись на широкую заднюю часть.
   - Говори оттуда, что ты обнаружил, - со стоном предложил он. - Мне туда не добраться.
   - На дне ящики что-то вроде простыней... - начал я.
   - Саван, - подсказал Генрих, поднимаясь и потирая ушибленное место. - Чем бы зажечь свечу? Еще хорошо, что мы здесь, а не в основной части подвала, где нет отдушин. Хоть что-то видно.
   - Я уже почти ничего не вижу. Я думал, что твоя свеча совершенно бесполезна, но оказалось, что без неё не обойтись. Здесь что-то вроде простыней, чем-то пропитанных. Я не дотрагивался до них, но, по-моему, они до сих пор влажные. Запах жуткий.
   - Сейчас мы всё равно ничего не разглядим, - разумно решил Генрих. - Закрой этот ящик и осторожно спускайся. Потом вернёмся сюда с запасом свечей. Только не волнуйся и следи, куда ступаешь.
   Легко ему было давать совет не волноваться, а у меня руки тряслись от возбуждения. Наконец-то я нашёл что-то, способное посеять в душе моего друга хоть зёрнышко недоверия к своему дяде.
   Генрих вывел меня из подвала наверх, и через маленькую дверь наружу мы вышли на свежий воздух.
   - Честное слово, Джон, в тебе течёт не ваша холодная английская кровь, а горячая южная, - заговорил он. - Нашёл какие-то дурно пахнущие тряпки и уже дал волю своему воображению. Что ты придумал на этот раз? То следы ног и кровь в саркофаге, то тебя разыскивали под подушкой... Извини, Джон, я не хотел тебя обидеть. Но ты всё-таки учитывай, что собираешься стать писателем, поэтому склонен к фантазиям. Постарайся сосредоточиться и отдели факты от вымысла, точнее, от того, что, вроде бы, кажется тебе реальным, но в чём ты не до конца уверен. Я пока ещё не юрист, но знаю, что одно и то же событие, произошедшее у нас на глазах и на глазах ещё сорока человек, будет описано сорока двумя способами, значительно отличающимися от действительности. Все, и мы с тобой, увидим происшествие не объективно, а через призму собственных чувств и волнений. Поверь мне как будущему юристу. Успокоился? Теперь расскажи обо всём по порядку.
   Мне не требовалось успокаиваться, чтобы отделить объективное от субъективного. Я знал, что всё, мною виденное, не было сказкой. Генрих первым почувствовал мерзостный запах, только не знал, откуда он исходит, я же это обнаружил. Так я ему и сказал, а потом ещё раз, притом нарочито спокойным голосом, описал то, что находилось внутри ящика.
   - Что, по-твоему, это такое? - спросил мой друг.
   У него не возникло и тени подозрения, что это могло означать нечто ужасное, однако наконец-то он стал серьёзен.
   - Может, именно в этом ящике лежало тело того человека, из которого впоследствии сделали мумию? - спросил я.
   Разумеется, сам я не верил в то, что сказал, но мне хотелось заставить его задуматься.
   - Я просто шутил, - оправдывался Генрих. - Неужели ты поверил, что вместо мумии дяде могли доставить чей-то труп? Это невозможно само по себе, а если бы невозможное случилось, то дядя сейчас же вызвал бы полицию. Мёртвое тело вместо заказанной мумии! Ты меня пугаешь, Джон. Или ты тоже решил пошутить?
   Я понял, что мне не помогут даже подобные вещественные доказательства странных действий барона. Мой друг слишком доверял дяде и готов был объяснить находку чем угодно, но только не очевидным. Для меня же всё объяснялось просто: в том ящике, действительно, лежал труп. Возможно, это была одна из жертв барона. Высосал ли он её кровь или использовал для сатанинских или садистских опытов, неизвестно. Потом тело убрали. Едва ли барон карабкался с ним по груде хлама. Скорее всего, сначала ящик стоял внизу, а уж потом, когда были доставлены какие-то новые экспонаты для музея, его (но уже без тела) вместе с прочей упаковкой забросили наверх.
   - Разумеется, это шутка, - согласился я и, чтобы подзадорить друга, стал нарочно нагромождать одну нелепость на другую. - А что, если там нашла смерть какая-нибудь собака? Почувствовала, что конец близок, стала искать укромный уголок, как обычно делают животные, залезла в полуоткрытый ящик, где была ткань, в которую заворачивали какое-нибудь приобретение твоего дяди, улеглась там и дождалась смерти. Когда для музея доставили что-то ещё и вошли в подвал, чтобы выбросить туда упаковочные материалы, тело давно почившей собаки обнаружили по запаху, убрали его, а всё остальное вместе с ящиком забросили наверх.
   Генрих слушал меня со странным выражением. Я даже испугался, что он решит, будто я верю всей этой глупости.
   - Конечно, случаются и невероятные, по мнению любого здравомыслящего человека, вещи, - сказал он. - Но мне в это как-то не верится. Уж скорее я допущу, что какая-нибудь из мумий оказалась плохой подделкой и начала подгнивать. Фу, про какие мерзости мы говорим! Но запах был, значит, нам ничего не почудилось. Было темно, и ты не мог разглядеть, чем вымазана ткань...
   Он задумался.
   - Было темно, - подтвердил я.
   - О чём я думаю?! - спохватился Генрих. - Это всё ты со своими рассказами. Я вспомнил о крови, которой якобы была измазана внутренность саркофага, и сразу же вообразил, как кто-то истекает кровью в ящике. Знаешь, чтобы я не свихнулся окончательно, пойдём, пока ещё есть время до ужина, возьмём свечи и вернёмся в подвал. Мне бы хотелось самому взглянуть на твою находку, но если это не удастся, то ты подробно её рассмотришь и расскажешь мне.
   Мы прошли не через весь замок, а через основной вход. Саркофаг казался таким же, каким мы его оставили, и не было похоже, чтобы после нас крышку снимали.
   - Только бы Фриц отчистил пятно по собственному желанию, а не из-за моих слов, - сказал Генрих, понизив голос и указав рукой на нужное место.
   У меня было другое мнение по этому поводу. Пятно убрали не отдельно, а заодно с кровью и извёсткой внутри саркофага.
   - Подожди! - остановил меня Генрих.- Если Марта спросит, где мы были, не проговорись, что мы спускались в подвал. По твоему лицу и без того ясно, что ты чем-то встревожен. Не надо пугать её ещё больше. Скажи, что мы... бегали наперегонки, и ты устал. Но, надеюсь, мы проскользнём незамеченными... Господи! Ну и видок у тебя!
   Я запоздало подумал, что нам бы следовало пройти через замок, ведь проход в заброшенную часть был близок к моей комнате. К счастью, мы никого не встретили, а то я не уверен, что сумел бы скрыть от девушки своё волнение, да и Фриц, не говоря уж о бароне, мог заметить, что со мной что-то не так. А уж об одежде сказать было нечего, разве что придумать, будто я откуда-нибудь упал.
   Генрих принёс свечи, пошёл было к лестнице, но сразу же передумал и повёл меня через весь замок.
   - Я не хочу, чтобы кто-нибудь увидел из окна, что мы несём свечи, - пояснил он. - Не представляю, как мы сумели бы объяснить, для чего они нам понадобились. Я сам себе кажусь дураком и не желаю, чтобы так считали другие. Никогда, ни в детстве, ни в мои приезды сюда, я не замечал здесь ничего особенного. Каким образом ты сумел столько всего отыскать? Ты мой друг, Джон, и всегда им останешься, но клянусь тебе, себе, всем святым и всеми святыми, что никогда больше не сойдусь близко ни с одним писателем. Наверное, они все живут наполовину в реальном мире, а наполовину в мире фантазий.
   Он уверенно вёл меня самым коротким путём, поэтому мы очень скоро достигли цели.
   В подвале Генрих зажёг все свечи и прилепил их поближе к месту, где находился подозрительный ящик.
   - Лезь вперёд, а я за тобой, - распорядился он.
   Я-то полез, мне было не привыкать, но под моим дородным другом доски так затрещали, что я первый воскликнул:
   - Назад, Генрих! Не ходи за мной, иначе покалечишься.
   Он с досадой отступил.
   - А знаешь, пахнет не так уж противно, - отметил он. - Противно, конечно, но не так.
   Я сам заметил, что запах изменился, поэтому встревожился.
   - Наверное, из-за открытой двери помещение проветрилось, - предположил Генрих.
   Я добрался до нужного места и сдвинул крышку как можно больше. Моя тревога оказалась ненапрасной: кто-то побывал здесь в наше отсутствие. Простыни лежали на дне, как и прежде, но они были пропитаны чем-то другим и издавали очень неприятный, но сильно отличающийся от прежнего запах, в котором чувствовалось что-то ненатуральное. Возможно, это был запах какого-то химического препарата или иного вещества. Было очевидно, что кто-то хорошенько обработал им внутренность ящика, и теперь мне не удастся убедить Генриха в том, что прежде всё было по-другому. Поколебавшись, я пришёл к выводу, что не стоит и пытаться. Неизвестный: барон, или Фриц, или кто-то, мне неведомый, - опередил меня. Придётся ждать другого случая повлиять на моего друга, а пока признать поражение.
   Я спустился.
   - Так что же там? - жадно спросил Генрих.
   - Что-то вроде ветхих простыней, как я тебе и говорил, но теперь, при более ярком свете, я вижу, что поддался своей писательской слабости и вообразил то, чего нет. Ты будешь хорошим юристом, потому что понимаешь, насколько ошибочно бывает первое впечатление от необычного явления. Ткань пропитана каким-то сильно пахнущим раствором. Может, в нём перевозили какое-то чучело или что-то ещё, и часть выплеснулась из сосуда?
   - Скорее всего, ты прав, - согласился мой друг, но в его голосе я различил неуверенность или неудовольствие. Что ещё может быть? Ведь не мертвецов же доставляют дяде для музея.
   "А если не для музея, а для опытов?" - подумал я.
   - Наверное, я бы тоже набрёл на такое объяснение, - продолжал Генрих. - Но мне досадно, что это сделал ты. Я так надеялся, что ты придумаешь что-нибудь необыкновенное, полное романтики и ужасов. Ты, Джон, даже представить себе не можешь, до чего с тобой интересно. Ты обязательно должен собрать воедино всё, что тебя заинтересовало, отбросить мои объяснения и написать потрясающий роман про всяких оживших мумий, мертвецов, встающих из гробов или ящиков, заточённых в саркофагах... не знаю кого. Можно ещё подбросить парочку оголодавших вампиров. Пойдём отсюда, а то запах всё-таки силён. В первый раз он казался мне гораздо противнее, но он всё-таки не очень выветрился. Зачем же нам дышать таким воздухом?
   - Выйдем из замка? - спросил я.
   - Н-н-нет, - с запинкой отказался Генрих. - И у вас в Англии твой внешний вид вызвал бы удивление, а тем более у нас. Ты выглядишь так, словно катался по всем свалкам Германии. Тебе срочно надо переодеться.
   Я был вынужден согласиться, но мне не хотелось упускать благоприятный случай поговорить о вампирах.
   - Мне кажется, я почти готов приступить к написанию такого романа, - начал я. - Не знаю, уместны ли будут мумии. Хотя, почему бы и нет. Можно описать саркофаг... Это ещё надо обдумать. Мертвецы, покидающие свои гробы или их заменители, подойдут гораздо больше. а уж вампиры - самая благодатная тема. Можно ещё привлечь сюда оборотней, но оборотней не настолько примитивных, что они превращаются в волков при полнолунии, а тех, которые сознательно меняют свой облик и которым не требуется для этого луна. Кстати, Генрих, а здесь спокойные места?
   - В каком смысле? Ты имеешь в виду волков, которые бы нападали на людей, рассчитывая, что их примут за оборотней?
   Я засмеялся, хотя мне было не до веселья.
   - Пусть так. Я-то имел в виду случаи воровства, грабежей, каких-нибудь драк.
   - Совершенно спокойно. По крайней мере, я ничего такого не припоминаю.
   - Волков здесь, я полагаю, нет, ведь им нужны густые леса.
   - Волков, точно, нет, - согласился мой друг. - Леса есть, но волков нет. Собаки есть, бывают и злые. Мне кажется, что, вроде, какая-то собака на кого-то напала, но не знаю, какие были последствия. Я здесь слишком редко бываю. Утопленники случаются, особенно дети. Как им ни твердят, чтобы не ходили одни на речку, но есть непослушные, они и страдают. В некоторых местах течение может затянуть на дно, протащить по камням, а потом выбросить совсем в другом месте. Вот это здесь главная беда. Тела бывают так изуродованы, что родные с трудом их опознают. А некоторых так и не находят. Может, их заносит под коряги на дне, где они застревают навсегда. Редко кого находят целого, но и у тех оказываются ссадины и раны. Видимо, их сильно колотит обо всё, что находится на дне, особенно о сучья затонувших деревьев или другие острые предметы. Несчастные! Дети гибнут чаще всего, иногда такое случается с девушками и женщинами, а мужчины редко тонут.
   - А можно свалиться в реку, когда просто гуляешь? - спросил я.
   - Если идти вдоль берега... Не знаю. Если оступишься или поскользнёшься... Нет, не думаю. Я бы туда точно не упал, тем более что я не бываю пьян.
   - А где расположена река? - спросил я. - Далеко отсюда?
   - Совсем рядом, вон за тем холмом. Надо будет тебя туда сводить. Да ты не волнуйся, при твоей ловкости ты туда не упадёшь.
   Я решил использовать любую возможность обратить внимание друга на странности барона.
   - Я подумал не о себе, а о твоём дяде. Марта ведь говорила, что он выходит на прогулку только поздно вечером или ночью. Надеюсь, он не ходит к реке?
   - Вот это никогда не приходило мне в голову, - признался Генрих. - Надеюсь, что нет... Но раз до сих пор всё обходилось благополучно, то, надеюсь, и в дальнейшем неприятностей не случится. Не понимаю, почему дядя выбирает для прогулок такое неуютное время? Но это его дело. Плохо, что он запрещает Марте выходить днём. Может, у неё, действительно, что-то с глазами? Я этого никогда не замечал. Но зато дядина привычка доказывает, что в этих местах не водятся оборотни, ведь иначе его бы давно съели.
   "Слепец!" - подумал я, а вслух сказал:
   - Раз уж мы заговорили о твоём дяде, Генрих, то не сочти мой вопрос неделикатным...
   - Да что уж там! Говори.
   - Чем он питается? Я не заметил, чтобы он что-то ел, когда выходит к столу.
   - Я сам удивляюсь, Джон. Но ясно, что он не может вообще ничего не есть. Наверное, у него свои вкусы, отличающиеся от наших, и он ест потом, когда уходит к себе. Когда-то в раннем детстве я очень любил пирожные. Я их и теперь люблю, но уже умеренно, а тогда, будь моя воля, я бы питался только ими. Дядя вряд ли осуществил мою мечту, но, возможно, тоже ест лишь любимые блюда. Представляешь, как бы это выглядело, если бы он в нашем присутствии и за завтраком, и за обедом, и за ужином ел бы... хотя бы те же пирожные? Его бы сочли полоумным, хотя лично я ничего особенного в этом не вижу. Может, вредно для здоровья и фигуры, зато приятно. А неплохо бы съесть пирожное! Но дядя редко балует Марту и меня. Считает это слишком расточительным. Мы так активно двигались в этом проклятом подвале, а потом так вкусно заговорили о еде, что у меня живот подвело. Потерпим до ужина, или мне попытаться что-нибудь стащить из кухни?
   Активно двигался я, а не он, но всё-таки я готов был дождаться ужина. У себя дома я бы обязательно выпил чай с печеньем или сэндвичем, но здесь не выло обычая подкреплять силы между основными трапезами.
   - Потерпим, - сказал я. - Не хватает только, чтобы тебя застигли на воровстве еды.
   Генрих тяжело вздохнул.
   Мы подошли к жилой части замка, старательно вытерли ноги и, осмотревшись, проскользнули в мою комнату. Взглянув на себя в зеркало, я пришёл в ужас. Пьяный бродяга не выглядит хуже, чем был я.
   - Вот поэтому я и не пошёл с тобой гулять, - согласился Генрих, улыбаясь и подходя к зеркалу. - А как я? Нигде не запачкался? Я крепко шмякнулся на пятую точку... Вроде, ничего.
   Переменив костюм, я почувствовал себя увереннее.
   - А всё-таки... - задумчиво проговорил мой друг.
   Я жадно ждал продолжения. Судя по его нахмуренным бровям, он был чем-то обеспокоен, и я надеялся, что его тревога связана с подвалом или странностями его дяди. Я уже принял решение исподволь готовить его к открытию ужасной правды, но делать это постепенно, намёками или указанием на какие-то необъяснимые с разумной точки зрения явления. Если я сразу вывалю на него свои подозрения, вернее, почти уверенность, это повлечёт за собой ссору или, в лучшем случае, обвинение в диком фантазёрстве.
   - Нет, - ответил Генрих собственным мыслям. - Должно быть, я чего-то не понимаю, а может, это ты, Джон, заразил меня своими бреднями.
   - А в чём дело?
   - Мне уже кажется, что что-то в этом подвале не так.
   Наконец-то! Я ликовал, но спросил внешне спокойно.
   - Что именно?
   - Да этот ящик... Какой-то разлитый раствор... Запах... Что за мысли лезут мне в голову? Нет, ты не жди откровений. Мне даже себе стыдно признаться, какая мысль меня посетила. Не обращай на меня внимания.
   - Какая мысль? - допытывался я.
   - Нелепая, - дал ей характеристику Генрих. - Самому смешно. Представляешь, наш разговор о вампирах... - Он засмеялся. - Мне представилось, как Фриц лежит в этом ящике. Но он ведь не может этого делать, раз днём работает, а ночью уходит или к себе в комнату, или к дяде. Это всё из-за его внешности... Может, сходим за Мартой и возьмём её на прогулку? Мне явно надо развеяться.
   Как ни был я озабочен мыслями о бароне, но соблазн побыть с девушкой и вновь ощутить прикосновение её руки был сильнее.
   - Давай.
   Сначала мы прошли в столовую, но там никого не было, затем заглянули в гостиную.
   - Как же везде темно! - тихо посетовал Генрих. - Что у дяди за манера задёргивать шторы? Немудрено, что в таких условиях заболят глаза. Тут можно вообще ослепнуть, как кроту. Наверное, Марта у себя в комнате.
   "Как бы она не оказалась у так называемого дядюшки", - с беспокойством подумал я.
   Но на стук Генриха сейчас же отозвались.
   - Сейчас, одну минуту.
   Марта выглянула в коридор. Я заподозрил, что она прикладывала компресс к шее, потому что высокий воротник платья был мокрым, и она непроизвольно провела по нему рукой, словно проверяя, все ли пуговицы застёгнуты.
   - Мы с Джоном хотим пригласить тебя на прогулку, - сообщил Генрих. - Солнце сейчас зайдёт, и тебе можно будет выйти из дома. А что у тебя с платьем? Ты в нём купалась?
   Это должно было означать шутку, потому что мокрой была лишь часть ворота.
   - Нет, это случайность, - ответила девушка, быстро взглянула в сторону комнат барона, посмотрела на меня и в смущении потупилась. - Я не знаю. Надеюсь, дядюшка не будет против. Я уже не должна понадобиться ему сегодня. Может, позже... Я... Что я говорю? Конечно, пойдёмте.
   Эти недомолвки, непонятные Генриху, подкрепили мою уверенность в том, что барон опасен и полностью подчинил себе волю девушки. Однако, когда она сама, не дожидаясь предложения, оперлась на мою руку, я забыл обо всём. Она была со мной, её поступок показывал, что я ей приятен, а ещё пуще это подтверждали её собственные слова, которые я услышал и от неё самой, и в передаче её брата.
   Мы медленно брели вдоль замка.
   - Марта, когда вы с дядей ночью выходите погулять, вы подходите к реке? - спросил мой друг.
   Всё-таки не зря говорят, что вода камень точит. Несомненно, именно мои расспросы о привычках барона вызвали такой интерес к этой теме.
   - Нет, - ответила девушка. - Он никогда не берёт меня туда.
   - А сам?
   - Почему ты меня об этом спрашиваешь, Генрих? - насторожилась она. - Как я могу знать, куда дядюшка ходит, когда не хочет брать меня с собой? Просто гуляет. Он всегда занят, много работает. Наверное, иногда ему хочется... освежиться, привести в порядок мысли. Разве я могу отвечать за то, куда и почему он ходит?
   - Да что с тобой, Марта? - Её брат даже испугался. - Ты сердишься? Разве я сказал что-то обидное?
   - Конечно, нет, - совсем другим, спокойным и немного печальным, голосом сказала девушка. - Просто мне не нравится, что ты заговорил о привычках дядюшки.
   - Разве я их осуждаю? Я всего лишь вспомнил, сколько тонет детей и даже взрослых женщин, и подумал, не опасно ли дяде гулять вдоль реки ночью. Но раз он туда не ходит, то мне и волноваться незачем.
   - Тебе незачем об этом волноваться, - подтвердила Марта. - А чем вы сегодня занимались с Джоном? Куда ходили? Наверное, на реку, раз ты, Генрих, о ней заговорил?
   - Нет, мы погуляли по замку. Не забудь, что Джон впервые видит старый немецкий замок. Жаль, что не старинный, это было бы ему ещё интереснее. Я уже сказал ему, да и дядя говорил, что здесь можно ходить везде и в любое время, под запретом только комнаты дяди. Ты бы знала, какой Джон фантазёр! Другого такого не сыщешь. Может быть, его идеи не всегда бывают мне с моим весом по душе... - он подмигнул мне и выразительно похлопал себя по месту, на которое недавно упал, но где в верованиях ни одного народа мира не располагается душа, - однако моя жизнь сразу станет скучной и серой, когда он уедет.
   - Как, разве вы собираетесь уехать, Джон?! - с испугом воскликнула Марта, и я ощутил себя счастливым. - Прошу вас, останьтесь ещё хоть ненадолго. Мне здесь очень одиноко, а с вами я чувствую себя легко, свободно, словно я знаю вас много лет. Останьтесь, прошу вас.
   - Не беспокойся, Марта, никто никуда не уезжает. Я ещё не готов с ним расстаться. Когда мы достаточно насладимся жизнью в заброшенном, полном тайн и... всякого такого замке, мы продолжим путешествие по Германии.
   - Никаких тайн в замке нет, не выдумывай, Генрих, - возразила Марта. - И "всякого такого" тоже нет. Не слушайте его, Джон.
   Она посмотрела на меня, и мне захотелось её поцеловать, но мне мешали и Генрих, и боязнь, что моя неопытность в таком деле принизит меня в глазах девушки. Она отвела взгляд, чуть сильнее оперлась на мою руку, чуть ближе склонила ко мне голову, словно её тянула ко мне какая-то сила. Незаметно для неё Генрих знаком дал мне понять, что доволен моими успехами, однако это раздосадовало меня. Почему-то он не допускал мысли, что симпатия, которую испытывала девушка, или лёгкая влюблённость может перерасти в любовь. Но как он может быть в этом уверен? Разве я не способен пробудить в ней сильное чувство?
   Мы вернулись в замок как раз перед ужином. Барон впервые не опередил нас. Он пришёл, когда мы уже сели за стол. Марта сразу превратилась в безгласное существо, не смеющее лишний раз пошевелиться, и во мне забурлила ненависть.
   - Прошу прощения за опоздание, - извинился хозяин. - Я был занят в музее.
   Все мои помыслы вновь были направлены на то, чтобы разузнать об этом человеке или нечеловеке как можно больше, поэтому я готов был использовать для этого малейший шанс. Упоминание о музее позволило мне как бы между делом упомянуть об отце Генриха, чья странная смерть и особенно присутствие при этом барона не давали мне покоя.
   - Я всё ещё под впечатлением экскурсии по вашему музею, господин барон, - сказал я. - Невозможно представить, чтобы вы создали его в одиночку. Может быть, существовала первоначальная коллекция?
   - Нет, - с удовольствием ответил тот. - Никакой коллекции не было и в помине. Даже отдельных экспонатов не было. Я создал музей на пустом месте.
   - Наверное, отец Генриха тоже вам помогал? По-моему, невозможно не увлечься коллекционированием, увидев даже часть вашего музея.
   - Нет, он был равнодушен к этому. Да он почти никогда не приходил.
   Генрих, переводивший нашу беседу, подтвердил:
   - Он, правда, предпочитал не заходить в музей. Ему не были интересны все эти экспонаты, а орудия пыток вызывали в нём отвращение.
   Я не мог придумать, что ещё спросить об отце моего друга. Не мог же я прямо заговорить о подозрительных обстоятельствах его смерти.
   - Дядя, пирог с почками просто великолепен, - сказал Генрих, беря себе ещё кусок. - Я давно такого не ел. Вам положить?
   Но барон жестом показал, что не будет его есть.
   - А я страшно голоден, - пояснил Генрих. - Объявляю об этом на двух языках и сожалею, что у меня нет двух ртов.
   Его дядя улыбнулся своей странной улыбкой.
   Проведя с нами приличествующее, по его мнению, время, барон нас покинул. Девушка пришла в себя не сразу, а вначале пугливо оглядывалась на дверь и вздрагивала от каждого шороха.
   - Ты хорошо себя чувствуешь, Марта? - спросил брат, наконец-то почуявший неладное.
   - Да, - не очень убедительно отозвалась она. - А что?
   - Я не понимаю, что с тобой происходит. За едой ты становишься сама не своя.
   "Не за едой, а в присутствии барона", - хотелось мне его поправить.
   - Со мной всё в порядке, Генрих.
   - Тогда, может, это какая-то новая теория? - допытывался мой друг. - Может, надо о чём-то усиленно думать, когда поглощаешь пищу? Мало ли всякой ерунды выдумывают медики, они то и дело подкидывают нам бредовые идеи, противоречащие друг другу. Ешь, например, кусок хлеба, а должен представлять, как растёт пшеница, а может, наоборот, как этот хлеб впитывается организмом, даёт ему силы...
   - Что за вздор?! - прервала его Марта. - Я ни о чём таком не думала. Я думала... Я не знаю, о чём я думала, не помню, о чём говорила за ужином. Я ведь не могла молчать?
   Генрих впервые потерял дар речи.
   - Может, я уснула, а проснулась только после еды? - предположила Марта. - Не удивительно. Эта ночь была такой тяжёлой.
   Её глаза стали неподвижны, словно ей невыносимо об этом вспоминать.
   - Я хочу уйти к себе, - сказала она, быстро вставая. - А вы можете оставаться здесь, сколько захотите. Не беспокойтесь, Фриц не придёт сюда до утра.
   - Не понимаю, что с ней происходит, - проговорил Генрих, когда мы услышали, как закрылась дверь в её комнату. - Наверное, на неё действует здешняя атмосфера. Она прямо увядает в этом замке. Хорошо, что я придумал слегка влюбить её в тебя, Джон. Это уже оказывает на неё живительное действие. Я прямо любовался на вас, когда вы шли пол руку. Удивительно, что она, такая стеснительная, чувствует себя с тобой легко и свободно. Если мы её вылечим, то я буду твой должник до конца жизни.
   Мы долго сидели в столовой, и, пользуясь отсутствием прочих свидетелей, мой друг с аппетитом съел ещё два куска пирога.
   - Надеюсь, дядя не упадёт в обморок, обнаружив, что тарелка почти пуста, - сказал он. - Интересно, что его не устраивает в такой вкуснятине? Ведь даже не попробовал. Но приходится согласиться с поговоркой, что о вкусах не спорят. Ты не хочешь ко мне присоединиться?
   Но я был сыт. Генрих испытующе поглядел на меня.
   - Джон, я знаю, что как писатель ты полон всяких идей, а в старом замке они обязательно должны тебе досаждать, - заговорил он. - Что ты задумал? Подозреваю, что ты опять предполагаешь совершить ночную вылазку. По-моему, у тебя это уже вошло в привычку.
   Я был смущён, словно меня поймали на чём-то недозволенном, и подумал о незавидности моего положения, если барон, Фриц или Марта обнаружат меня в одиночку бродящим по замку и чего-то выискивающим. Прежде всего, любой хозяин дома будет шокирован подобным поведением гостя, а уж если хозяину есть что скрывать, то ему это не понравится вдвойне. Хоть мне и было разрешено заходить в любые помещения, кроме владений барона, в любое время, но при этом всегда предполагается, что гость сам должен понимать, что вежливость обязывает его ограничивать свободу действий и передвижений. Я не был уверен, что даже Генрих не усмотрит в моих слишком упорных ночных поисках нарушение этикета. Но как же тогда я смогу помочь несчастной девушке? Как вырвать её из-под власти прокл'ятого и прСклятого "дядюшки", если у меня не будет возможности выследить его и добыть доказательства его истинной сущности?
   К счастью, мой благодушный друг, насладившийся вкусным пирогом, не думал обо мне, как о невоспитанном и докучливом человеке, всюду сующем свой нос.
   - Мне это прежде как-то не приходило в голову... Когда ты захотел ночью прогуляться по замку в поисках привидений, я присоединился к тебе только из чувства товарищества, а сейчас подумал, что, не проснись во мне это чувство, ты бы заблудился в нашем лабиринте. Ты ведь даже после моих объяснений, при дневной свете, под моим руководством ухитрялся терять дорогу. А что бы с тобой случилось, окажись ты там один да ещё в темноте? Ты себя со стороны не видишь, но у тебя такой глубокомысленный вид, что, по-моему, ты замышляешь что-то сумасбродно-романтическое. Не хватает ещё, чтобы тебя потянуло к этой безобразной свалке в подвале.
   Я не мог решить, есть ли смысл идти туда ночью, а потому неопределённо покачал головой. Во-первых, подозрительный ящик не содержал в себе тела, а в промежутках между нашими посещениями его обработали какой-то жидкостью, и это означало, что барону, Фрицу или кому-то ещё известно о моей находке и он не станет пользоваться той частью подвала до моего отъезда. Во-вторых, даже если я каким-то чудом проникну в другой отсек, уговорив Генриха или самостоятельно, я и там никого не застану, потому что нежить в ночное время не станет отлёживаться в своём проблематичном гробу, да и существуй гроб на самом деле, он наверняка надёжно спрятан. А в-третьих, надо учесть, что я не был безрассудным смельчаком. Мне казалось, что в подвальной комнате, заваленной хламом, я буду более беззащитен, чем в просторных помещениях заброшенной части замка.
   - Туда лучше наведаться днём, - ответил я. - А ещё лучше исследовать весь подвал.
   - Ну да!- с добродушным смехом согласился Генрих. - Поищем мумию, которая начала портиться в том ящике, а потому сбежала в менее зловонный приют. На её месте я бы... я бы... Едва ожив и получив возможность передвигаться, я бы поспешил на воздух: в поле, в лес или к реке. К реке ещё лучше, потому что там можно выстирать бинты, которыми мумия обёрнута. За пару-тройку тысячелетий они должны загрязниться. А уж потом... Но я не писатель и не могу придумать, что этой несчастной делать потом. Вряд ли ей можно показаться на глаза людям даже в чистом виде.
   Меня сейчас же осенило. Река! Как я мог забыть о ней?! То есть я, разумеется, помнил, что она существует и в ней находят погибших и изуродованных людей. Едва услышав об этом, я сразу подумал о бароне, который мог бросать тела своих жертв в воду, зная, что бурное течение протащит их по камням и корягам, сделав незаметным след от укуса. Но я не сообразил, что можно сегодня же попытаться подкараулить вампира, тем самым добыв необходимые доказательства. Для Генриха это будет большим потрясением, зато он поможет мне вырвать Марту из рук "дядюшки". Однако я не мог придумать, под каким предлогом пригласить моего друга на ночную прогулку к реке, славящуюся своим коварством. Не отправиться ли мне туда одному, а уж потом прихватить с собой его? Да и барон мог не пойти туда именно сегодня. Лучше я сам там осмотрюсь, разведаю обстановку, а уж Генриха приведу в решающий момент.
   - Сегодня у меня нет настроения даже ходить по замку, не говорю уж о подвале, - сказал я. - У меня слипаются глаза. Боюсь, что я засну прямо здесь.
   Это была неправда. Как ни удивительно, но я не чувствовал усталости и желания спать, наоборот, я был бодр и из-за моих смелых планов эта бодрость всё возрастала. Наверное, мой вид так не соответствовал моим словам, что это озадачило Генриха, но он быстро отбросил все сомнения.
   - Спасибо, Джон! - пылко поблагодарил он. - От всего сердца спасибо.
   - За что? - удивился я.
   - За то, что даёшь мне возможность выспаться этой ночью, а не ходить за тобой, спотыкаясь в потёмках и зевая. Может, потом я привыкну к ночным бдениям, но пока что меня манит кровать и крепкий сон. Ах, что за пирог! Может, доесть остатки, а вину за его исчезновение свалить на крыс и мышей? Наверное, им нередко приходится терпеть гонения за чужие грехи. Будешь?
   Я отказался. Было очевидно, что барон скуп, раз его племяннику пришлось воровать еду даже в вечер нашего прибытия, когда мы проделали большой путь пешком и любой хозяин поспешил бы предложить нам хоть чашку чая с хлебом, но было так же очевидно, что присутствие в замке иностранного гостя вынуждало барона улучшить стол, во всяком случае, я не покидал столовую голодным. Видно, мой увесистый друг привык есть гораздо больше и пользовался каждой возможностью дополнительно урвать кусок-другой, хоть надо признаться, что пирог, действительно, был очень вкусным.
   Вскоре мы решили разойтись по своим комнатам, и, кажется, Генрих начал засыпать на ходу.
   - Не всегда понимаешь, какое это блаженство - уютная постель, - невнятно бормотал он. - Сейчас для меня даже неуютная постель показалась бы уютной, а уютная... Спокойной ночи, Джон. Спи и не думай ни о каких мумиях. Они существуют только в своих гробницах, если в Египте ещё сохранились неразграбленные гробницы... а они сохранились?.. или в музеях. Частные коллекции ведь тоже можно назвать музеями? Или нельзя? У дяди коллекция или музей? Но там мумии тихие, благовоспитанные, не шляются по подвалам...
   Глубокомысленно рассуждая, он доплёлся до своей комнаты и скрылся в ней. Несмотря на дремоту, он не забыл задвинуть засов, и я подумал, что обычно, в бодром состоянии, он проделывает это более деликатно, почти не производя шума.
   А вот со мной, как я уже писал, происходило обратное. Вместо того чтобы валиться с ног от усталости, я чувствовал бодрость, желание действовать, что-то предпринимать. Мысли об опасности, которой подвергалась жизнь юной девушки, и страданиях, которые она испытывала, заставляли сердце учащённо колотиться, а возбуждение от задуманного выслеживая барона так возросло, что у меня даже начали дрожать руки. Мне стоило большого труда обуздать нетерпение и обдумать свои действия, но я всё-таки выждал время, чтобы дать Генриху возможность достаточно крепко уснуть, и лишь тогда выглянул в коридор. Там никого не было, и я тихо прокрался к лестнице, бережно неся свечу в вытянутой руке, чтобы видеть возможно дальше. Меня пробирал озноб от страха, но откуда-то взялись силы ему противостоять. Меня пугал саркофаг, я так и представлял его со снятой крышкой, поэтому, когда дошёл до него и увидел его неоткрытым, испытал минутное облегчение, сейчас же сменившееся жутью от ожидания, что вот-вот оттуда начнёт вылезать кто-то, находящийся внутри. Но ничего такого не произошло.
   Я спустился по лестнице, оставил свечу у входной двери и вышел из замка. Погода была почти безветренная, но небо заволокло не то тучами, не то облаками, потому что было очень темно. Мне пришлось долго стоять на одном месте, пока глаза не привыкли к мраку и не начали различать очертания деревьев и наиболее светлые участки пути.
   Я хорошо помнил, в каком направлении должна быть река, и медленно пошёл туда, чувствуя, как напряжены нервы и даже, кажется, мышцы. Моё путешествие, каким бы недалёким оно ни было, представляло опасность. Если барон, Фриц или кто-то ещё заметит, что я его выслеживаю, он убьёт меня ради собственной безопасности, но и сам я, не зная дороги, могу упасть в реку и погибнуть, не справившись с течением. Если бы не охватившая меня лихорадка преследования, такие соображения, особенно последнее, заставили бы меня одуматься и повернуть назад, чтобы осуществить задуманное в следующий раз, после того как побываю на реке днём вместе с Генрихом. Но сейчас разум мне почти не подчинялся, хорошо хоть, что подчинялись ноги, несмотря на ощутимую дрожь. Лишь пару раз я останавливался, чтобы унять её и попытаться обрести спокойствие. Надеюсь, что дрожь эта была больше вызвана не постыдным страхом, а волнением перед предстоящим проникновением в тайны потустороннего мира.
   Наверное, за мной зорко приглядывал мой ангел-хранитель, потому что, дойдя до невидимой реки, я только чудом не упал в воду. Я-то воображал стремительно несущийся поток, издалека предупреждающий о своём существовании оглушительным рёвом, некий Ниагарский водопад, принявший горизонтальное положение, и не ожидал, что речка течёт бесшумно. А если бы я оказался менее подвержен фантастическим образам и картинам, то сразу бы догадался, что в стремительно несущийся поток никто не полез бы купаться и местные жители не смогли бы приписывать гибель людей коварному подводному течению. Разумеется, река должна быть внешне спокойной и мирной, и лишь в каких-то её местах возникает то самое движение воды, которое втягивает в себя неосторожных пловцов. Скорее всего, это блуждающий поток, меняющий своё положение, иначе он не был бы так опасен. И я чуть было не стал одной из его жертв.
   Что же меня спасло более материальное, чем ангел-хранитель? Говоря иначе, что он предпринял, чтобы меня спасти? Я до сих пор убеждён, что это он не дал мне погибнуть. Я был уже почти на самом краю не очень высокого, но обрывистого берега, не подозревая этого, когда внизу плеснула вода, заставив меня отпрянуть. Я ли задел ногой за камешек, столкнув его вниз, или упала с дерева ветка, или перевернулась несомая течением коряга, но я вовремя услышал всплеск.
   Придя в себя, надеюсь, довольно быстро, я осмотрелся и сумел-таки по бликам различить, где река, как она расположена по отношению ко мне и где я должен идти. Именно где, а не куда, потому что последнего я не знал. Моё намерение выследить вампира, ищущего жертву, показалось мне сейчас невыполнимым. Как я мог его найти, если не знаю местности, могу разглядеть лишь очертания крупных предметов, когда медленно плывущие облака позволяют луне чуть-чуть умерить мрак, а эти очертания так искажаются, что заставляют в любом кусте видеть чудовище? За мной почти вплотную мог следовать барон или кто-то другой, наслаждаясь моим неведением и беспомощностью и выбирая момент, когда будет удобнее на меня наброситься. Я его не способен разглядеть, а он видит меня прекрасно.
   От таких мыслей начавшая было затихать дрожь усилилась. Я снял с шеи крест, прошептал сначала молитву, потом заклинание и повернул назад. Воображение ещё коварнее, чем подводное течение. Я настолько ясно представил у себя за спиной барона, наконец-то приоткрывшего рот и обнажившего клыки, что почти слышал, как он крадётся, и огромным усилием воли заставлял себя не оборачиваться. Так и казалось, что это движение заставит его напасть. Но ничего не происходило, и я тихо брёл домой, надеясь, что не потерял направления и не заблужусь.
   Я уже вышел на открытое место, которое, как мне помнилось, я должен был пересечь, чтобы добраться до замка, когда в стороне послышались шаги. Я замер, бесшумно вглядываясь во мрак. Шёл один человек и, как мне показалось, не очень уверенно, то останавливаясь, то принимаясь почти бежать. Что-то заставило меня двинуться в ту сторону. Тихий испуганный вскрик показал, что то была женщина. Я только открыл было рот, чтобы её успокоить и объяснить, что не причиню ей вреда, но сейчас же его закрыл и принялся вспоминать нужные немецкие слова, а когда плохо знаешь чужой язык, это трудно сделать из-за волнения.
   - Nein! - воскликнула женщина охрипшим от страха голосом.
   Её я так и не увидел, но зато невдалеке от себя разглядел фигуру в очень широком одеянии, вероятно, плаще, более похожую на кошмарно увеличенную летучую мышь, стоявшую на задних лапах, чем на человека. Но всё же это был человек или существо, сходное с человеком по внешнему виду. Фигура зашевелилась и, странно растопырив своё одеяние, шагнула в ту сторону, где была женщина, и сейчас же растворилась во мраке.
   - Nein! - почти прохрипела женщина. - Hilfe! Hilfe!..
   Она позвала на помощь и словно захлебнулась в хрипе, а я сразу обрёл способность двигаться и, не рассуждая, повинуясь естественному порыву спасти её, бросился к ней.
   Что было дальше, я не знаю. Я даже не представляю, сколько времени пролежал без сознания, но, когда очнулся, было по-прежнему темно. Возбуждение, которое поддерживало меня прежде, прошло, сменившись вялостью, слабостью и желанием спать, голова болела в том месте, где, очевидно, ударилась обо что-то твёрдое. Я пощупал, но не обнаружил ничего мокрого или липкого, а значит, крови не было. Неизбежный синяк будет надёжно скрыт волосами, а потому никто не заинтересуется, каким образом он появился. Если я благополучно доберусь до своей комнаты, моя ночная вылазка останется в тайне. Но чтобы до неё добраться, надо встать и идти, а меня совершенно покинули силы, и, чтобы оттянуть время, я принялся гадать, что же со мной приключилось. Я вспомнил, что был на реке и чуть не упал в воду, повернул назад... И тут же у меня перехватило дыхание, едва я вспомнил фигуру в широком плаще, крик женщины и то, как я кинулся на помощь. Наверное, я споткнулся и упал, стукнувшись головой о камень или сук, причём не с размаха упал, а извернулся в воздухе, или прокатился по земле, или даже перекувырнулся, потому что ушиб был сбоку и чуть сзади, а не спереди. Но это не имело значения. Главное - несчастная женщина, которую я не сумел спасти. Она была так близко, я мог бы успеть вовремя добежать до неё... Почему я не догадался закричать? Это бы спугнуло человека или вампира, если это был вампир, или существо другой породы.
   Я чуть не застонал от отчаяния, встал и хотел было пойти на место, где было совершено преступление, хотя и был уверен, что женщины, жива она или мертва, там не обнаружу, но понял, что не знаю, в какой оно стороне. Я потерял всякое представление о направлении. Куда двинуться? Где река? Где замок? Что мне делать? Было бы разумнее остаться там, где я находился, и подождать, пока рассветёт, но я боялся, что усну. Такого изнеможения я, по-моему, не испытывал никогда в жизни. Как мне объяснить, почему я сплю здесь, а не у себя в комнате? Притвориться лунатиком?
   Чтобы не оказаться в таком неприятном положении, я стал медленно ходить кругами, взбадривая себя движением. Одна часть сознания спала, другая была занята задачей незаметного возвращения домой, а третья продолжала страдать из-за женщины, которой я не сумел помочь. Если бы я уже сегодня взял с собой Генриха! Два человека не могут упасть и потерять сознание одновременно, и кто-то из нас обязательно вызволил бы бедняжку.
   Изнемогая от усталости, я дотерпел до того времени, когда ночная мгла начинает рассеиваться, разглядел, где холм, через который проходил, и потащился туда.
   Искать место, где погибла женщина, я счёл бесполезным. Плохо соображая, я добрался до замка, взял сгоревшую и погасшую свечу (о ней мне напомнила темнота), тихо и осторожно добрёл до своей комнаты, открыл дверь, повалился на кровать и буквально перестал существовать.
   Я пришёл в себя не сам, а лишь после того, как дверь подверглась долгим и жестоким ударам. Открыв глаза, я ещё некоторое время лежал, не двигаясь.
   - Джон, что с тобой?! Джон, ответь! Джон!
   В голосе Генриха слышался испуг.
   - Встаю! - отозвался я. - Ты давно стучишь? Я очень крепко спал.
   - Фу! - шумно выдохнул мой друг. - Я уж перепугался насмерть, думал, что с тобой что-то случилось. Хотел звать Фрица, чтобы он взломал дверь.
   - Сейчас открою, - сказал я, опасаясь, как бы на шум и грохот не сбежались все обитатели замка.
   Вид у Генриха был полубезумный, и мне даже польстило, что он так обо мне беспокоился. Впрочем, смерть гостя кого угодно заставит переволноваться, а тем более смерть иностранного гостя. Помимо огорчения от утраты, на хозяев обрушились бы хлопоты с полицией, оформлением документов, отправкой тела на родину, объяснениями с родными покойного.
   - Я так спал... - принялся оправдываться я. - Сказать не могу, как я спал.
   - А ещё будущий писатель, - подтрунил надо мной Генрих. - Сказать он не может! Я и сам беспробудно спал всю ночь. Видно, здорово нас вымотали твои фантазии. Хорошо хоть, что ночь прошла спокойно, а не в блужданиях среди пыли, мусора и запустения. Зато утро всё испортило. Как же я перепугался!
   Мой глубокий сон его сильно переполошил. Он был бледен и казался не безмятежно отдохнувшим, а почти измученным.
   - Дай мне куда-нибудь усесться, - велел он и плюхнулся на край кровати. - Меня ноги не держат. У меня всегда так: если переволнуюсь, то потом начинают трястись конечности, а нижние - ещё и подгибаться. Ну и утречко сегодня! Сначала Марта, потом ты...
   - А что с Мартой? - испугался я.
   Мне сразу представилось, что это она звала на помощь, а я был рядом и не спас её.
   - Надо же! Проговорился-таки! - огорчённо воскликнул Генрих. - Ну да ладно. Может, это и к лучшему. Зато ты глубже проникнешься моей идеей влюбить в себя... нет, заинтересовать собой Марту и... как бы это сказать?.. дать её мыслям простор. Она слишком засиделась в этом закутке замка среди тухлых мумий.
   Из его путаных рассуждений стало ясно, что девушка жива, но испытала какое-то душевное потрясение.
   - Да что такое с ней стряслось?
   - Она слишком впечатлительна. Я бы сказал, что она болезненно впечатлительна. Прежде она такой не была. Представляешь, молочник прислал своего мальчишку с молоком и маслом, а тот рассказал Марте, что вчера вечером его тётя не вернулась из гостей домой, как намеревалась, и её нет до сих пор. Его отец, отец мальчика, то есть молочник, отправился в ту деревню за сестрой, поэтому пришёл не сам, а прислал сына. Скажи, что здесь особенного? Его сестра - взрослая женщина, вдова. Ясно, что ей хочется развлечься. Засиделась допоздна в гостях да и решила там заночевать. Она бездетная, никто её дома не ждёт, прося каши, торопиться ей незачем. Я бы и на месте молочника не торопился и не пошёл бы с утра пораньше изымать её из гостей, а уж Марте волноваться вообще ни к чему. Ей-то какое дело до загулявшей бабы? А она, едва мальчик ушёл, закрыла лицо руками и убежала к себе. Уверяю тебя, что она плакала. Я слышал это.
   Для меня, почти свидетеля происшествия, стало очевидно, что девушка догадалась, что могло произойти с сестрой молочника, страдает из-за того, что вынуждена молчать об этом и тем самым быть как бы пособницей "дядюшки", вампир он или обычный преступник.
   - С ней творится что-то странное, Джон. И неудивительно. Я и сам сошёл бы с ума, если бы сидел здесь взаперти в обществе Фрица, а выбирался отсюда ненадолго и только по ночам. Да от такой жизни я бы взобрался на самый верх замка и спрыгнул на камни, а может, более цивилизованно утопился бы...
   Он умолк, и я понял, какая мысль его посетила. Разумеется, он подумал о реке. Знал бы он, что река служит всего лишь прикрытием, и люди не гибнут из-за несчастного случая, а их убивают, убийца же спокойно отсиживается в замке.
   - Ты думаешь, что та женщина возвращалась из гостей поздно, оступилась в темноте, упала в реку и утонула? - спросил я.
   - Ты будешь хорошим писателем, Джон, - сделал мне комплимент Генрих. - Ты умеешь угадывать чужие мысли. Да, я учёл такую возможность. Наверное, и Марта об этом подумала. Но всё равно ей не пристало так переживать, ведь она, наверное, никогда не видела ту женщину. Может, я кажусь чёрствым, бездушным, но нельзя же так реагировать на каждое известие о чьей-то смерти. Этак и жизни не будет, ведь постоянно где-то кто-то умирает... А что ты стоишь, как каменный истукан? Извини за сравнение. Сейчас будем завтракать. Ты пойдёшь к столу в нижнем белье?
   Я принялся торопливо одеваться.
   Барон, как ни в чём не бывало, уже сидел на своём месте. Он привычно пожелал нам с Генрихом доброго утра, осведомился, хорошо ли я спал и не нуждаюсь ли в чём-нибудь, и ничто в нём не выдавало, что ночью он был на промысле. Я даже засомневался, он ли напал на женщину. Фигура, чей силуэт я видел, была в очень широком плаще, а её рост я даже примерно не мог представить, потому что мне не с чем было сравнивать. Барон худ, ни низок, ни высок... Да любой человек, мужчина или женщина, задрапируйся он в широкой плащ и появись тёмной ночью перед моими глазами лишь на мгновение, покажется мне похожим на ту фигуру.
   Марта ещё более чем прежде казалась безгласной куклой, она не поднимала головы, даже её движения были скованы. Её "дядюшка" несколько раз обращал на неё взор, прищуривался, и от этого она буквально цепенела. Даже когда он покинул нас, так ничего и не съев, она продолжала сидеть молча и неподвижно.
   - Марта! - окликнул её крайне удивлённый Генрих. - Да что с тобой, сестрёнка?
   Он был единственным среди нас счастливым человеком. Его жизнерадостность и аппетит не могло умерить даже беспокойство о сестре.
   - Я... - Девушка вздрогнула и окинула нас непонимающим взглядом. - Я слушаю тебя, Генрих.
   Мой друг озабоченно нахмурился.
   - Я ничего не говорил.
   - Разве? - спросила Марта. - Мне показалось... Не обращайте на меня внимания. Налить вам ещё чашечку кофе, Джон?
   Обращаясь ко мне, она невольно на меня посмотрела и... смутилась. Да-да, смутилась, словно испугавшись, что выдала свои чувства ко мне. Боюсь, что в тот момент я и сам покраснел, как влюблённый школьник.
   - И мне тоже, - заявил Генрих, давая согласие за меня.
   Я не хотел пить, но из вежливости выпил, раз наполненная чашка была поставлена передо мной, и оказалось, она пришлась как раз кстати. После прошлых тяжёлых ночей и потрясения сегодняшней ночью я чувствовал себя разбитым, а дополнительная порция кофе взбодрила меня. В голове прояснилось, и я уже яснее представлял, какой тяжкий долг лежит на моих плечах. Я обязан помочь Марте, хотя бы мне из-за этого грозила смерть. У девушки были покрасневшие от слёз глаза, оцепенение, охватывавшее её в присутствии барона, пугало... Я, именно я должен был спасти её. Это Провидение послало Генриха в наш захудалый городишко, когда он путешествовал по Англии. Без высшей воли наша встреча с ним была бы невозможна.
   - Вчера ты жаловалась, что из тебя словно высосали всё силы, - заботливо проговорил Генрих. - Сегодня тебе лучше?
   - Да, я хорошо себя чувствую, - ответила Марта. - Мне даже кошмары не снились.
   Её брат собрался было что-то сказать, причём, на его лице отразились упрямство и насмешка, но передумал.
   - Боюсь, что бесполезно предлагать тебе погулять сейчас, - уныло проговорил он.
   - Бесполезно, - подтвердила девушка. - Дядюшка разрешает мне выходить из замка только после захода солнца.
   Генрих оживился.
   - Так ведь солнце, можно сказать, и не всходило. Небо в тучах, ни один луч сквозь них не пробьётся. Пойдём, пока не начался дождь.
   - Даже если солнца не видно, оно всё равно взошло, - твёрдо сказала Марта. - Если мне захочется погулять, я спрошу разрешения у дядюшки, но только после заката.
   - Опять разрешение?! - взвыл мой друг. - Ты словно маленький ребёнок, которому не позволено сделать самостоятельно ни шагу.
   - Вчера я погуляла без разрешения, - напомнила девушка и оглянулась на дверь. - Сегодня я его попрошу. А может, не стану просить.
   Последние слова она проговорила с лёгким кокетством, показавшимся мне очень милым. Она покосилась на меня, потупилась и улыбнулась.
   - Попрошу. Конечно, попрошу, - пообещала она. - Мне очень хочется с вами погулять. Я и не думала, что от прогулок можно испытывать такое удовольствие.
   Я, как воочию, представил прикосновение её руки, и у меня закружилась голова, а сердце заколотилось сильно, быстро и неровно.
   Генрих неопределённо хмыкнул, и Марта опомнилась.
   - Мне надо шить. - сказала она. - А что будете делать вы?
   - Боюсь, что лазить по под... - Мой друг смешно сморщился, скосил на меня глаза и поправился. - Я хотел сказать, что мы облазаем окрестности. Только бы не попасть под дождь. Ну да ничего, не сахарные, не растаем.
   - Нет, не ходите гулять по окрестностям, - возразила Марта. - Вокруг замка - да, но не отдаляйтесь от него. Наверняка сегодня в округе будет много людей, занятых своими делами. Вы будете им мешать.
   - Х... хо... ро... шо... - согласился её брат, запинаясь. - Мы ещё раз осмотрим замок. Мы так на него насмотримся, что, когда Джон вернётся к себе, он объявит родным и друзьям, что никогда больше ноги его не будет ни в одном немецком замке.
   Марта улыбнулась, подбодрила меня ласковым взглядом, пожелала приятной прогулки и ушла.
   - Она думает, что исчезнувшую женщину будут искать в реке? - шёпотом спросил я.
   - Если она исчезла, то обшарят и реку, и всё вокруг. Но она могла всего лишь задержаться в гостях, как я тебе и говорил. Почему-то люди всегда предполагают худшее. Но в любом случае меня не тянет бродить по окрестностям, потому что вот-вот пойдёт дождь. Я хорошо отдохнул и намерен не менее хорошо повеселиться, наблюдая, как ты ползаешь по ящикам. Есть любители лазить по горам, и, наверное, скоро ты дойдёшь и до такого сумасшествия, но пока ты предпочитаешь горы мусора. Только учти, что я буду всего лишь зрителем. Второй синяк к уже имеющемуся я добавлять не собираюсь. - Он выразительно потёр заднюю часть тела. - Но если говорить серьёзно, то куда бы ты хотел пойти? Полезешь в тёмный подвал искать цепи и останки жертв инквизиции, или погуляем по замку? Мы пока что осмотрели этот этаж и нижний, да и то поверхностно.
   Для меня оба варианта были одинаково соблазнительны. Как ни хитёр и осторожен барон, но он, а может, Фриц, мог оставить что-то, способное мне помочь. Нашёл ведь я обрывок тесьмы с платья Марты. Но если в замке прячется неизвестный, человек или, скорее, существо из другого мира, то у него нет собственных комнат, где он хранит свои тайны, и нам может посчастливиться обнаружить признаки его пребывания здесь.
   - Начнём с подвала, - решил я. - Так интереснее и практичнее.
   - Практичнее? - удивился Генрих.
   - Там темно, поэтому требуется внимание, чтобы не споткнуться о цепи или не упасть на скелет какого-нибудь мученика. А потом, усталые, но довольные, мы отряхнём чей-то прах со своих ног в светлых залах.
   Нехорошо в свои шутки включать слова из Евангелия, но человек грешен.
   - Ох уж эти писатели!- вздохнул Генрих. - Пойдём, запасёмся ворохом свечей. Надеюсь, дядя об этом не узнает. Оставшиеся вернём назад. А вдруг мы, вопреки здравому смыслу, найдём что-нибудь этакое, загадочное. Когда я лазал там ребёнком, то не думал об узниках, заточённых в предшественнике нашего подвала, поэтому мог пропустить свидетельство их существования.
   Он хихикнул.
   До знаменательной свалки мы дошли через весь замок, и я был очень внимателен с самого начала прогулки, так как мой проводник и попутчик предложил провести меня в неисследованную часть подвала через другой проход. Не знаю, зачем мне понадобилось идти туда, где мы совершенно точно не могли найти ничего нового.
   - Интересно, запах выветрился или, напротив, сгустился? - заинтересовался Генрих, и я понял, что он намерен болтать, мешая моим поискам. - В первый раз он был тошнотворным, во второй - немного ослаб. Непонятно, почему та часть подвала не проветривается через отдушины. Возможно, свободному току воздуха мешают перегородки... Но если так, то в основной части подвала, той, что не примыкает к внешним стенам, воздух застаивается, а это плохо. Будь замок построен из дерева, он бы давно сгнил. Однако и камень, точнее, цемент, скрепляющий камни, может портиться от сырости... И охота дяде возиться со своими древностями?! На его месте я бы занялся ремонтом и благоустройством замка.
   Как я и ожидал, гора упаковочного мусора не доставила мне новых сведений о бароне, Фрице или прочих обитателях замка, если они имелись. Запах был, но не вонь, которую мы с Генрихом оба ощущали вначале, а другой, от препарата, которым обработали ящик и простыни, и то чувствовавшийся гораздо слабее.
   - Всё-таки вентиляция действует, - отметил практичный немец. - Это вселяет надежду, что и в той части воздух не застаивается. Не знаю, почему нам сначала показалось, что пахнет омерзительно. Наверное, мы слишком устали лазить по помойке и получать синяки. Удивительно, что мой не мешает мне сидеть. Наверное, излишне большой объём тела всё-таки бывает иногда полезен.
   Я осмотрелся, но ничто не указывало на то, что после нашего последнего посещения здесь что-то передвигали.
   - Опять полезешь на эту груду? - поинтересовался Генрих с долей ехидства.
   - Нет, - отказался я. - Хватит. Лучше пойдём дальше. Здесь можно свободно перемещаться из отсека в отсек, или какие-то из помещений заперты?
   - Понятия не имею. Когда я был мальчишкой, замков не было, хоть в подвале хранили инструменты, всякие там тележки, тачки и прочие садовые принадлежности, словом, то, что представляет какую-то ценность. Но с тех пор за территорией вокруг замка перестали ухаживать. А если в то время всё это не запиралось, то для чего же нужны замкЗ теперь? Чтобы уберечь мусор от расхитителей? Вряд ли такие любители найдутся. И вообще у нас здесь о кражах не слышно. Не станут же соседи воровать друг у друга. Если бы местные жители отличались неуёмным любопытством, то я бы, пожалуй, развесил замки, но не из-за опасения, что лишусь какого-нибудь сгнившего ящика, а от стыда, что слава о дядиной свалке разнесётся по окрестностям. К счастью, здешние люди умеют сдерживать любознательность в пределах разумного.
   Пока он говорил, мы вошли в следующую часть подвала, очень обширную и разделённую не перегородками, а чем-то вроде толстых каменных столбов или колонн.
   Мои мысли были заняты великой задачей вырвать Марту из-под власти "дядюшки" и пресечь гибель людей от якобы коварной реки. Пока у меня ещё оставалось слабое сомнение, что именно барон сеет смерть, и я допускал существование ещё какого-то чудовища. Но не было сомнения в том, что хозяин замка мучает девушку, ставит какие-то страшные опыты, для которых ему требуется воспитанница, имеет над ней сверхъестественную власть. А роль во всём этом Фрица вовсе была непонятна, причём временами я даже не был уверен, что это ужасное существо с маской вместо лица - человек из плоти и крови.
   Я был обуреваем мрачными и очень серьёзными думами, а моего несчастного ни о чём не подозревающего друга заботило лишь состояние замка.
   - Вроде, опоры крепкие, не крошатся... - бормотал он. - Жаль, не разглядишь, есть ли наверху щели и трещины. Для этого требуются мощные фонари, а не наши жалкие свечи и подобие фонарика. Хорошо хоть, что я догадался его прихватить.
   Пользуясь тем, что он был занят обследованием опор, я пытался осмотреться. Передвигаться здесь было нетрудно, много легче, нежели в залах первого этажа, но осторожность не мешала, ведь где-нибудь могла быть оставлена хотя бы та же садовая тачка, тележка или лопата, о которых упоминал Генрих.
   - Ну? Что скажешь? - спросил он. - Был смысл сюда приходить? Не лучше ли нам убраться отсюда по добру по здорову, а особенно по здорову, пока мы что-нибудь себе не повредили? Даже если здесь имеется какая-нибудь захудалая цепь, то она не удерживала поддельных ведьм и колдунов на месте их истязаний, а служила мирным целям. Ею что-нибудь скрепляли или что-то перетаскивали. Ты согласен с определением "поддельный"? Или ты искренне веришь в существование ведьм и чародеев?
   - Верю, - подтвердил я. - Но с определением "поддельный" согласен. Вряд ли на сотню замученных и сожжённых людей приходилась хотя бы одна настоящая ведьма.
   - Это точно, иначе они и нам самим встречались бы хоть изредка. А может, прежде их было много, но отцы-иезуиты попеклись о нашем благе и своевременно их испекли? Тогда, разумеется, они стали большой редкостью.
   Пока я не увидел в подвале ничего подозрительного. Тогда я представил себя на месте вампира. Стал бы я ставить свой гроб где-то в обширном подземной помещении вдалеке от выходов? Пожалуй, я выбрал бы глухой закоулок, куда никто не забредёт даже случайно, с дверью прямо на улицу или проходом в соседнее помещение, через которое можно выбраться наружу.
   - Пойдём ближе к стенам, - предложил я.
   - Отлично. Заодно я проверю, не забиты ли где-нибудь отдушины. В них могло нанести листьев... Джон, я вот о чём подумал. В нашу первую ночную прогулку по замку нам что-то померещилось. Полагаю, что это была всего лишь кошка. Давай условимся не пугаться до потери рассудка, если вдруг что-нибудь услышим или, не дай бог, увидим, а сразу же подумаем о разумном объяснении этого явления. Ты веришь во всякие мистические ужасы, а из-за тебя я тоже теряю способность соображать. Кошка может нас испугаться, заорать, драпануть куда-нибудь, произведя шум, а то и что-то опрокинув. Если такое произойдёт, то ты тверди себе: "Это кошка". А ещё у кошек в темноте светятся глаза. Так ты сразу об этом вспомни и не принимай невинные огоньки за взгляд оборотня. Сейчас день, но здесь так темно, что об этом забываешь. Мне, честно говоря, не по себе. Так и кажется, что за нами кто-то следит. Странно, что в детстве я не боялся здесь ходить, а сейчас вдруг страх проснулся. А возможно, что это всего лишь несчастная перепуганная кошка.
   "Если бы! - мрачно подумал я. - Как бы это не оказался барон, или Фриц, или кто-то неизвестный".
   - Только бы Фрицу не пришла фантазия сюда спуститься, - громким шёпотом проговорил Генрих. - Я не представляю, что ему может понадобиться в подвале, но... мало ли... Вдруг дядя велит ему что-нибудь вынести на свалку или в другое место. У меня кровь в жилах застывает, когда он появляется внезапно даже там, в жилой части, а здесь... Бр-р-р!
   Он не переставал говорить, но я старался не отвлекаться и на пути осматривал всё, что был способен осмотреть. Но меня мучило сознание, что наверняка я миновал множество закоулков, не подозревая об их существовании.
   - Мусора нанесло много, - отметил Генрих. - Местами им усеян весь пол вблизи внешних стен, но отдушины свободны. Хорошо... Ты слышишь?
   Я весь напрягся, пытаясь уловить звук шагов, шелест, вздохи или что-то ещё.
   - Дождь идёт, - прозаически пояснил мой друг. - Может, до тебя его шум не доходит, а мне отсюда прекрасно слышно. Выходит, мы хорошо сделали, что не пошли на улицу. Правда, я не знаю, где лучше: там, в сырости, или здесь, в темноте... А это ещё что?
   Он стоял у двери и внимательно её осматривал.
   - Что-то не в порядке? - мгновенно насторожился я.
   Раз я подробно описываю свои и чужие действия, слова и даже мысли, то сейчас будет уместно сделать небольшое отступление. Слово "мгновенно" принято употреблять, где надо и не надо, заменяя им родственное слово "быстро". Обычно наше сознание переходит с предмета на предмет именно быстро, но никак не мгновенно. А у меня были так обострены чувства, что я реагировал на любую мелочь именно мгновенно, потому что даже "молниеносно" кажется мне слишком протяжённым понятием. Видно, события вчерашней ночи слишком сильно подействовали на мои нервы, и они стали болезненно чувствительны.
   - Да понимаешь... - недоумённо заговорил Генрих. - Почему-то здесь висит замок. Никогда никаких замков не было, а сейчас есть. Зачем? Было бы естественнее запереть наружные двери, но они лишь прикрыты, на них нет замков. К чему же вешать его здесь? Что тут может быть такого ценного?
   Как моя грудная клетка выдержала удары сердца? Оно и без того стучало чаще и громче обычного, а сейчас буквально билось, грозя разорвать артерии, к которым было присоединено.
   Неловко гостю лезть туда, где заперто, но очень уж в большой опасности были жители близлежащих деревень и, что для меня самое ценное, Марта.
   - Да, любопытно,- подтвердил я, постаравшись придать голосу лёгкую насмешливость. - Надеюсь, там нет недожаренной ведьмы?
   - Джон, мы же с тобой договорились любое явление объяснять присутствием кошки, - напомнил Генрих. - Кстати, о кошке... но это подождёт. Разумеется, здесь не может быть кошки, ведь её дядя обязательно поместил бы в свой музей, а если она разделит участь фальшивого саркофага, то не сразу, а после долгих исследований и раздумий... Я имел в виду под кошкой, что всё необычное надо объяснять обыденно, не давая воли фантазии. Убеждён, что мы не найдём здесь ни сбежавшей мумии, ни ожидающей освобождения дряхлой ведьмы. Заперли, не знаю уж зачем, какой-нибудь садовый инвентарь, а может, дядя с Фрицем тайком вынесли сюда второй забракованный саркофаг и заперли его, чтобы никто не прознал об очередном промахе. Это же для него позор - купить вторую подделку.
   Он так убаюкал себя этим предположением, что принялся хохотать. А вот мне было не до веселья, но приходилось это по возможности скрывать. Я подозревал, что за запертой дверью скрыто именно то, что я ищу.
   Вдруг Генрих засмеялся ещё громче, но, кажется, уже не над дядей, а надо мной.
   - Джон, видел бы ты себя со стороны! Невольно вспоминаются школьные годы и басня, в которой некое разумное животное пытается успокоить себя уверениями, что чудесные, но недоступные ягоды лишь на вид кажутся вкусными, а на самом деле ещё не созрели. Вот только проявленной зверьком мудрости тебе, Джон, не хватает. Ты даже не пытаешься скрыть, до чего тебя притягивает запретный плод, то бишь запертая дверь... Но... Но знаешь, на этот раз тебе повезло и твоя вытянутая физиономия сыграла тебе на руку, хотя я не представляю, как бы она умудрилась это сделать буквально, а не в переносном смысле... А ты заметил, что я уже не поминаю чё... того, о котором в потёмках лучше не говорить?
   - Да можешь ты сказать толком, что ты нашёл?! - не выдержал я, едва справляясь с возрастающей нервозностью. - Почему мне повезло?
   Я вообще перестал его понимать, а разглагольствования о каких-то кошках казались бредом.
   - Повезло, потому что замок не заперт, а лишь накинут на петли. Я потянул, он и разомкнулся. Я же говорю, что в подвале нет ничего ценного. Если уж довести мысль до конца, то и во всём замке не осталось ничего ценного, если не считать дядиных коллекций. Я не знаю их стоимости, но какая-то стоимость у них должна же быть... Ну вот, замок я снял, а руки испачкал ржавчиной, причём, уверен, что сделал это напрасно. Но ничего, меня поддерживает мысль, что кое-что я всё же приобрету, потому что к ржавчине на ладонях сейчас присоединю пыль и паутину на костюме. И что же мы видим? Ничего, кроме грязного сена. Зачем оно здесь?
   Я тоже недоумевал, для каких целей его сюда принесли и усыпали им пол. Может, здесь хранился запас сена для лошадей, когда прежние хозяева их имели? Но с тех пор оно или сопрело бы, или потеряло цвет, а это сено, насколько я мог судить, было относительно свежим, хотя местами казалось запачканным.
   - Я здесь давно не бывал, - недоумевал мой друг, - но хорошо помню, что нигде никакого сена не было. Да и зачем сваливать его в подвале? Чтобы удобнее было устроить пожар? И замкСв никаких не было. Лошадей или ослов дядя не заводил. Их и нельзя было бы здесь держать из-за темноты. Ничего не понимаю, но буду руководствоваться кошками, точнее, здравым смыслом, а он подсказывает, что раз чувствующие, что начинают портиться, мумии не могут сбегать из своих ящиков и пытаться остановить процесс гниения, зарывшись в сено, то траву скосили, высушили и принесли сюда для иных целей. Возможно, сено нужно дяде для музея, чтобы, например, перекладывать им экспонаты. Только оно какое-то... нечистое. Может, попало под дождь и местами сгнило?
   У меня противно подрагивали руки и, кажется, ноги, а нервы были натянуты, по избитому выражению, как струна. Я всегда был впечатлительным и ребёнком, и подростком, и юношей, но не думал, что могу дойти до такого возбуждения, как сейчас. Хорошо ещё, что голова была ясная, даже на редкость ясная, однако работала больше фантазия, рисуя на удивление красочные картины, а рассудок лишь робко возражал против наиболее неправдоподобных предположений.
   И всё же я находил в себе силы скрывать догадки и подозрения насчёт барона, чтобы не оскорбить наивного Генриха. Вот когда доказательства будут налицо, тогда ему придётся узнать правду о заботливом дяде.
   - Что ж, - заключил мой друг. - Раз здесь ты не можешь лазить по груде ящиков и обломков, чтобы испачкать одежду, то для этой цели тебе остаётся лишь поваляться в сене. Желаешь этого?
   - Чтобы обнаружить цепь или скелет жертвы инквизиции, достаточно пошарить в сене ногой, - ответил я, пытаясь за шуткой спрятать намерение хоть на шаг приблизиться к цели.
   - Действуй, - снисходительно согласился Генрих, - а я, так и быть, тебе помогу. Пройдусь вдоль той стены. Только осторожно, ведь мы не знаем, что может скрываться под сеном. Вдруг там оставили вилы, и они только и ждут, чтобы кто-нибудь наткнулся на них ногой?
   Такое было возможно.
   - А уж если в подвале есть змеи... - У него дрогнул голос. - Кажется, они любят зарываться в сено. Я где-то читал об этом. Не знаешь, они могут ужались через ткань брюк? Наверное, из двух зол предпочтительнее вилы, хотя... рана может воспалиться и довести человека до смерти.
   - Не думай о плохом, а просто будь осторожен, - посоветовал я. Принимаясь ворошить ногой сено и присматриваться к подозрительным местам.
   - Такое впечатление, что здесь держали какое-то животное, - поделился своим мнением Генрих. - Не мумию, а живое существо, и не маленькое. Местами сено кое-чем испачкано, но высохло.
   Я это тоже заметил. Но животное ли то было или человек?
   Под ногой хрустнуло. Я разгрёб сено и обнаружил разрозненные кости не то курицы, не то кролика, не то кого-то ещё.
   - Ух ты! Ну и костища! - воскликнул мой друг. - Если бы я был древним человеком, я бы использовал её вместо палицы. Хорошо обглодана, чисто. Вроде, её даже пытались грызть.
   Я подошёл к нему и убедился, что огромная кость с толстенных концов была в глубоких насечках.
   - Чертовщина какая-то, - смущённо проговорил Генрих и мотнул головой, словно отгоняя неприятные мысли. - Не удержался! Сказал! Ведь не хотел его упоминать, а с языка само сорвалось. Давай поищем ещё. Теперь мне и самому интересно.
   Наконец-то до него добралась тень подозрений. Если мы ещё что-нибудь обнаружим, то у него возникнут и сами подозрения.
   Мы облазили всё сравнительно небольшое помещение, но нашли лишь немалое количество разных размеров костей. На некоторых сохранились небольшие обрывки засохшего мяса, казавшегося чёрным при свечах.
   - Я понял! - почти крикнул Генрих. - Кто-то держал здесь собаку.
   - Громадную собаку, - уточнил я, отнесясь к этой догадке скептически.
   - Да, она была немаленькой, - согласился мой друг.
   - А зачем её здесь держали? - задал я беспощадный вопрос.
   - Сначала я скажу, кто её держал. Ясно, что не Марта и не дядя. Тут уж не может быть никаких сомнений. Так что остаётся Фриц.
   - А ему зачем понадобилось держать здесь огромную собаку?
   - Думаю, что он попросту не решался показать её хозяину, ведь он знает, что дядя не потерпит в доме животных. Сначала он предполагал, что всё уладится само собой и ему будет дозволено вывести собаку из подвала, но потом убедился, что хозяин непреклонен, и избавился от питомца.
   - Почему же он держал его в таком тёмном помещении? - спросил я.
   - В подвале везде темно, а здесь есть отдушины, и через них проникает хоть какой-то свет, и ещё есть надёжная дверь, которую можно запирать.
   - Неубедительно, - решил я.
   - Возможно, и всё же это единственное разумное объяснение. Я ничего не знаю о Фрице. Кто он? Откуда? Что с ним произошло? При мне он не совершил ни единого поступка, который бы противоречил здравому смыслу. Но ведь я бываю здесь очень редко. Может, в моё отсутствие он проявляет странности. Вдруг у него не всё в порядке с головой? Дядя имеет на него влияние, сдерживает его, усмиряет, но нельзя ведь контролировать каждый его шаг. Дядя может не подозревать, что держит у себя полубезумного слугу, а какие-нибудь мелкие проявления этого безумия объяснять страданиями из-за уродства... Надеюсь, меня не могут услышать? Вроде, Фриц должен быть занят в доме, но кто его знает? У него такой бесшумный шаг, что мне так и кажется, что он вот-вот перед нами возникнет. Как он ухитряется так ходить? Вот меня слышно издали. Я иду солидно, не скрываясь... А всё-таки странно, что о собаке никто не знал. Не немая ведь она. Как бы ни была она молчалива, но должна же хоть иногда залаять.
   Меня покинуло возбуждение, рассуждения Генриха показались правдоподобными, и я был почти готов хотя бы временно их принять, но от последнего замечания я словно очнулся. Конечно, собака молчать не будет, поэтому барон должен был о ней знать. Только я представлял хозяином собаки именно барона, а не Фрица. Но собака ли была заперта в подвале? Меня смущало, что я не нашёл цепь, на которой её должны были держать, ведь, несомненно, она была дикой и опасной. Если же её вывели отсюда на цепи, то должно было остаться кольцо в стене, к которому цепь крепилась. Может, оно и существовало, только было внизу стены, и сейчас его скрывало сено?
   Я устал от размышлений. Лихорадочное состояние, поддерживающее меня до этого, начало исчезать, давали о себе знать тяжёлая ночь и пережитое потрясение. Я попросту устал и всё же упрямо продолжал строить догадки. Я то помещал в запертое подвальное помещение Фрица, когда на него накатывало безумие, то представлял его теряющим не разум, а человеческий облик и превращающегося в зверя, которого барон перед самым обращением отводил вниз. Но ведь страшный слуга, пугавший своим уродством, мог быть к этому непричастен или почти непричастен. Оборотнем мог оказаться неведомый третий, существование которого я допускал. Но в запертой тёмной комнате могли держать и животное, предназначенное для опытов или сатанинских обрядов. Одно было очевидно: там не был заточён обычный человек, ведь людей не кормят сырым мясом. Мелкие кости ещё можно было принять за подвергшиеся кулинарной обработке, из-за того именно, что были мелкими и их труднее было рассмотреть, но крупные не вызывали сомнений в том, что их бросали зверю сырыми. К тому же у человека не могло быть настолько широкого рта, чтобы грызть огромные мослы.
   - Пойдём, посмотрим, какие ещё открытия нас ждут, - бодро скомандовал Генрих. - Теперь я начинаю подозревать, что моя бедная сестрёнка зачахла здесь не только из-за невозможности с кем-то поговорить, но главным образом из-за необходимости общаться с Фрицем. Кто знает, какой фокус он способен выкинуть? Ты ведь и сам видел, что иногда она пугается неведомо чего. Когда здесь жила мадемуазель Полин, Марта была гораздо смелее.
   Мне представилась возможность разузнать подробности о неожиданном и, как было сказано, "странном" уходе гувернантки.
   - Её рассчитали, или она сама захотела уйти? - спросил я как бы между прочим.
   - Н-нет... Вроде, она не намеревалась уходить, - неуверенно сказал мой друг. - Подробностей я не знаю, но всё вышло как-то очень странно. В моём представлении, она жила себе здесь спокойно, а потом неожиданно ушла. Марте она не говорила, что её срочно куда-нибудь вызвали, или что она получила выгодное предложение, или что у неё кто-то умер или заболел. Может, она переговорила с дядей, а Марте ничего не сказала, чтобы не огорчать её раньше времени? Или, что кажется вернее, дядя сам рассчитал её и велел не говорить воспитаннице об уходе до последнего. Он скуповат, а гувернантка ведь работала не бесплатно. Жалованье и еда. Конечно, на это уходят не такие уж маленькие деньги. Одно я знаю точно: мадемуазель Полин, вопреки нашим представлениям о француженках, была строгой морали и не могла вызвать неудовольствие дяди своим поведением.
   Оставалось выяснить главное.
   - Марта очень расстроилась, когда узнала, что гувернантка уезжает?
   - Она расстроилась. Безусловно, расстроилась. Как она могла не расстроиться? Когда утром ей объявили, что мадемуазель Полин была вынуждена срочно уехать, Марта разрыдалась.
   - Значит, они даже не попрощались? - уточнил я.
   - Нет. Но может, это и к лучшему. Марта была поставлена пред свершившимся фактом, а если бы им устроили прощание, то слёз было бы не в пример больше.
   Новая загадка или шажок к разгадке? Действительно ли гувернантка уехала, или её тело покоится где-то в недоступном месте? Не имея ни одной улики, я уже предполагал, что женщина узнала что-то опасное для барона, поэтому от неё должны были срочно избавиться. Не набросился же на неё совершенно неожиданно озверевший от голода вампир после многих лет её присутствия здесь.
   - Сколько времени эта француженка опекала Марту? - спросил я. - Наверное, она стала для девушки почти матерью?
   - Она была очень славной, - ответил Генрих с теплотой в голосе. - Наверное, лучшей из всех гувернанток. Но у неё не было времени стать ей второй матерью. Сколько же времени она здесь проработала? Где-то около двух лет?.. Нет! что я говорю? Гораздо меньше! Наверное, неполных полтора года. Мне трудно сказать точнее, ведь я видел мадемуазель Полин всего-то раза три-четыре. Милейшая фройлен или, лучше сказать, мадемуазель! По-моему, я был в неё влюблён. Бывает же, что юноша влюбляется в женщину намного старше себя.
   - Значит, у Марты было несколько гувернанток?
   - Да, несколько. Я не всех видел, потому что они недолго работали и уходили довольно быстро. Не каждая женщина способна выдержать жизнь в этом склепе, почти в уединении, постоянно видя Фрица. Но мы отвлеклись. Гувернантки гувернантками, тем более что внимания заслуживает лишь милая мадемуазель Полин, но все они остались в прошлом, а в настоящем имеется тёмный подвал, который не только ты, но теперь и я хочу основательно обшарить. Видно, во мне, зрелом муже, ещё не угас юношеский исследовательский пыл. Хорошо сказано!
   Он, по своему обыкновению, тарахтел, не переставая, но я уже начал привыкать к этому и почти не вслушивался в его разглагольствования. Первоначальное возбуждение окончательно улеглось, сердце не стремилось выпрыгнуть из груди, но на смену пришла всё возрастающая усталость, о которой я уже писал.
   Генрих шагал по каменным плитам подвала, азартно заглядывал в закутки, мимо которых я бы прошёл, не заподозрив об их существовании, но так ничего интересного и не обнаружил.
   - Здесь есть какая-то штуковина в стене, - объявил он, вознаграждая себя за напрасные поиски. - Не знаю, что это и для чего, но, по-моему, к ней можно прикрепить конец цепи для какого-нибудь узника.
   Я взглянул, но ничего не мог предположить о назначении этой скобы. Она могла служить и более мирным целям.
   - Всё! Выдохся!- признался мой друг. - Пойдём наверх, а то у меня голова начала кружиться от блужданий почти в темноте.
   Я не возражал. Мы добрались до лестницы на первый этаж и уже начали по ней подниматься, когда сзади до меня донёсся какой-то звук: не то глухой стон, не то вздох, не то громкий шорох.
   - Что это?! - встрепенулся я.
   - Что именно? - не понял Генрих.
   - Разве ты не слышал? Там кто-то есть.
   - Только не надо меня пугать, - предупредил мой друг. - Мы только что оттуда. Если бы там кто-то был, то подал бы знак раньше. Зачем кому-то понадобилось шуметь, когда мы уже вышли, но ещё не ушли?
   - Я совершенно уверен, что не ослышался.
   - Джон, подумай сам. Поставь себя на место привидения. Если оно, то есть ты собираешься навести на кого-то ужас, то не будешь дожидаться, пока этот кто-то уйдёт. Ведь так? А если ты предпочитаешь не попасться незваному посетителю на глаза, то ты будешь тих, как мышка, если она ничего не грызёт, а пошевелишься или с облегчением вздохнёшь лишь тогда, когда уверишься, что остался один. А мы находимся возле самого входа и не прекращаем громко разговаривать, так что невозможно ошибиться в том, что мы ещё не убрались.
   - Я не говорю, что это привидение,- возразил я. - Но кто-то там есть.
   - А что же ты слышал, чего не слышал я?
   - Очень неясный звук. Это мог быть и глухой стон...
   - Опять стон! - взвыл Генрих и даже театрально всплеснул руками. - Довольно с меня стонов. Мы уже слышали его ночью, когда спотыкались в темноте об обломки штукатурки и мебели, между прочим, подвергая опасности здоровье и даже жизнь. В более приличествующей человеку обстановке мы пришли к выводу, что приняли собственные вздохи за чужой стон. А сейчас я вообще ничего не слышал. Нет, не обижайся, Джон, я тебе верю. Конечно, тебе искренне кажется, что ты слышал какой-то звук. Но это может быть игра воображения. Или ветер прошумел, или где-то в отдалении прогрохотал гром, или... не знаю, что ещё может быть... например, я шаркнул ногой. Шаркнул я здесь, а ты так сосредоточен на поисках своих привидений и сбежавших мумий, что не разобрал, откуда донёсся звук, и решил, что из подвала.
   Каждое объяснение, которое давал рассудительный немец, было разумно и правдоподобно, однако таких объяснений набралось слишком много, а это снижало их ценность.
   - Если тебе очень хочется, то можем вернуться, и ты убедишься, что там никого нет, ни живого, ни, тем более, мёртвого. Мёртвые... Если ты веришь во всяких там вампиров и призраков, то должен учесть их привычки. В это время суток они...
   Он сложил руки на груди, изображая покойника, а для большей убедительности закрыл глаза и всхрапнул.
   - И ещё заметь, что таким умным я бываю тоже в это время суток, - засмеялся он. - Ночью у меня бы душа ушла в пятки. Даже днём могла бы туда уйти, если бы ты заговорил о стоне раньше, когда мы только наткнулись на комнату, где Фриц держал взаперти собаку или... какого-нибудь енота. Я бы сразу же вообразил, что зверь здесь, вырвался из-под замка и намерен на нас напасть. А вот сейчас, находясь в безопасности, я уже говорю, что такого быть не могло, ведь животное почуяло бы нас задолго до того, как мы узнали о костях, которые оно не доело, и сразу накинулось бы на нас или, может быть, спряталось бы. И вообще, для собственного спокойствия и для того, чтобы не сойти с ума в обществе писателя с буйной фантазией, я теперь намерен во всём винить кошек. Это одна из них проскочила мимо нас ночью, если нам это не почудилось, она же зашуршала, простонала или промяукала, если это не были наши собственные вздохи. Жаль, что кошки не могли обкусать ту гигантскую кость и чуть менее огромные кости, но зато это сделал их антипод-собака. Кошки вообще существа очень интересные и дают богатую пищу для разговоров.
   Я сейчас же вспомнил, что он уже заговаривал о кошках, причём нёс какую-то околесицу.
   - Погоди. Ты что-то говорил... Какую ещё кошку твой дядя запер бы в своём музее?
   - Да? Я такое говорил? - удивился Генрих. - Не знаю. Может, я имел в виду какой-нибудь из его экспонатов? У него ведь есть мумии кошек. Но ты мне напомнил... - Он зафыркал. - Я вчера подслушал, разумеется, совершенно случайно, как дядя с кем-то разговаривал о какой-то кошке. Только я не думаю, что он решил завести живую кошку для ловли крыс и мышей... Между прочим, мыши часто создают громкий шум, поэтому выражение "тих, как мышка" не всегда верно. Я сам слышал, как мышь громко топала и с очень звучным шмяканьем куда-то прыгала. А в ту ночь, когда ты вышел осматривать саркофаг, мы все плохо спали из-за шума, поднятого крысами и мышами, а вовсе не Фрицем...
   - Ты говорил о кошке, - вернул я его к началу рассказа.
   - Ну да, о кошке. О ней и о дяде. Так вот, я зачем-то вышел на лестницу и услышал голос дяди где-то возле входной двери. Сюда никто, кроме молочника, мясника и, наверное, бакалейщика, не ходит, а с ними разговаривает Марта, поэтому сначала я не ушёл от удивления, а потом решил, что это кто-то из поставщиков мумий и прочего, поэтому никакой тайны не услышу. Но ведь интересно же, каким образом ведутся переговоры о приобретении музейных экспонатов. Продавец, наверное, будет набивать цену, а покупатель добиваться её снижения и прочих уступок... Тебе, Джон, признаюсь, что мне хотелось узнать, сколько приблизительно стоят хотя бы некоторые из дядиных вещиц. Понимаю, что о точных цифрах речи идти не может хотя бы потому, что дядя способен сильно переплачивать за свои сокровища, но всё-таки...
   Я терпеливо ждал, когда же он дойдёт до сути.
   - К тому же, вчерашняя покупка могла быть самой дорогой или самой дешёвой, а не средней по стоимости...
   - Конечно, - не выдержал я. - Так что же он купил?
   - А как раз этого я не понял, - признался Генрих. - Я даже не услышал, сколько запросил продавец, потому что он стоял снаружи, а может, слишком близко к выходу, или же он говорил слишком тихо. Но всё это неважно, главное, что его голос до меня не доносился.
   - Так при чём же здесь кошка?
   - А при том, что дядя про неё упомянул. Он так и сказал: "Вы знаете мои обстоятельства, но мне необходимо получить эту кошку". Сначала я заподозрил, не решился ли дядя уничтожить с её помощью мышей, несмотря на опасение, что она причинит его музею какой-нибудь вред, но это был бы для него слишком смелый поступок. Затем я подумал о том, что должно было придти в голову сразу, то есть об очередной мумии несчастной кошки, почившей два-три тысячелетия назад. Ведь дядя предпочтёт купить за бешеные деньги сушёную кошку, нежели даром или почти даром получить живую.
   - Для музея ценнее древняя сушёная кошка, - согласился я, не видя в рассказе Генриха ничего интересного.
   - Но что сказал дядя потом, я почти не расслышал, ведь он разговаривал с кем-то, стоявшим возле или за дверью, однако слова "это необычная кошка" и "её внутренности" я разобрал. Какие у мумифицированной кошки могут быть внутренности, если их удаляют? А если это живая кошка, то какое дяде дело до её внутренностей? А если кошка просто дохлая, то зачем требуется её у кого-то покупать? Да и для каких целей? Разве что попробовать самому её мумифицировать?
   У моего друга мысли были направлены на музей и мумии, а у меня - на лабораторию барона. Я знал немало обрядов, для которых требовалась в том числе и кошка. Возможно, барон собирается совершить один из них. Но, очевидно, ему была необходима не обыкновенная кошка и даже не просто чёрная, а какая-то особенная.
   - Но что меня удивило, - со смехом сообщил Генрих, прекратив попытки проникнуть в смысл таинственной покупки, - так это то, что, оказывается, на этих кошек, с внутренностями или без оных, имеется спрос. Дядя умолял продавца, а может, посредника не говорить кому-то, что кошка будет передана именно ему.
   - Почему?
   - Не знаю.
   - А что именно он сказал? Это, действительно, необычно.
   - Примерно следующее. За точность не ручаюсь, но смысл примерно таков: "Если он будет знать, что она нужна именно мне, он её не продаст или предложит невозможную цену". Тот тип за дверью или подошёл ближе, или заговорил громче, потому что я разобрал, что он пропищал: "Понимаю. Не волнуйтесь, покупатель будет под вымышленным именем". Но дядя не перестал беспокоиться, а возразил: "Он вас знает, поэтому заподозрит обман, поймёт, что покупатель - я". Тот, что за дверью, пищал своим противным тонким голосом: "У меня много клиентов, и он знает, что многие из них захотели бы заполучить кошку. Но ради вашего спокойствия я обещаю, что пошлю к нему своего доверенного человека. Уверяю вас, барон, что кошка с её внутренностями будет вашей". Как видишь, на кошек и их внутренности нынче большой спрос, но, против обыкновения, он не стал рождать предложение, а всего лишь вызвал подъём цен. А уж голосок у того типа! Я бы предпочёл онеметь, чем говорить таким голосом. С женским его не спутаешь, он явно мужской, но неестественно тонкий и поэтому противный. Может, его обладатель евнух? Сторожил когда-то чей-то гарем, ему это надоело, он сбежал и решил заняться более прибыльным делом...
   Генрих вновь принялся нести чушь, а мне было бы о чём поразмыслить, если бы не крайняя усталость.
   - А что если отложить дальнейший осмотр замка? - предложил мой друг, чуткий скорее к собственному состоянию, чем к моему. - По-моему, нам обоим требуется отдых. В таких случаях обычно говорят: "Я совершенно без ног". А вот я и рад был бы сказать такое про себя, но, к сожалению, слишком сильно ощущаю и свои ноги, и то, как они гудят. А ещё я собираюсь сослаться на английский обычай при каждом удобном случае пить чай, а если это не так, то поправь меня, и предложить Марте попросить Фрица порадовать иностранного гостя неожиданным чаепитием с каким-нибудь съедобным дополнением.
   У меня не было ни сил, ни желания возражать, да это было бы бесполезно, потому что Генрих уже настроился перекусить. Мы добрались до жилых комнат, я сразу прошёл к себе, а он отправился хлопотать о съестном. Каковы были результаты его стараний, я узнал лишь через некоторое время, когда проснулся. Мой заботливый друг не стал меня будить, а просто оставил для меня на столе чашку чая и кусок хлеба с сыром. Время приближалось к обеденному, но я чувствовал себя как-то странно, поэтому в надежде обрести бодрость выпил давно остывший чай и сначала с неохотой, а потом с удовольствием закусил, найдя, что хлеб очень даже неплох, а сыр по-настоящему вкусен.
   Не могу понять, что со мной происходило. Вроде, несмотря на уверения Генриха, что барон скуп, я наедался. Почему же появлялась слабость? Я не был болен, но после прогулки по подвалу чувствовал полное изнеможение и едва волочил ноги. Может, причиной тому был недостаток сна? Но и проснулся я с ощущением слабости, а чуть взбодрился лишь после трапезы. Не то мне помогла внеочередная еда, не то довольно крепкий чай. Сначала у меня развеялись остатки дремоты и прояснилось в голове, потом постепенно ко мне стали возвращаться силы, неведомо откуда появилась энергия, заработала мысль, вновь меня окружили загадки этого замка, передо мной, как живой, предстал барон с его странной манерой держаться и подозрительными привычками, и лишь чуть позже, и я стыжусь этого до сих пор, мои душу и сердце заполнил образ милой страдающей девушки, находившейся в полном подчинении у своего опекуна и словно зачарованной им. Почему в моё пробудившееся сознание первым вошёл барон, а не Марта? Может, на меня неосознанно действовали уверения Генриха, что он сейчас же прекратит наши с его сестрой отношения, едва заметит, что из влюблённости они переходят в любовь? Может, я всё так же неосознанно старался оградить себя от страдания, вызванного неизбежной разлукой? Хотя почему неизбежной? Неужели для нас с Мартой невозможно общее будущее?
   Мои мысли незаметно перешли на недавний поход в подвал и две новые загадки: комнату с сеном и костями и звук, который при нашем уходе послышался мне сзади, - загадки, которые не поддавались естественному объяснению и в которых я сразу заподозрил мистический смысл. Кого держали в темноте под замком? Ясно, что не собаку. И кто прятался в подвале, выдав своё присутствие не то стоном, не то вздохом, считая, что остался один? О звере я ничего не мог предположить, а последнее существо не было к нам враждебно настроено, по крайней мере, в дневное время. А что если оно объединяет в себе две сущности: человека и зверя? Тогда на день его выпускают на волю, а ближе к ночи запирают в той комнате.
   Это был лишь один из вариантов разгадки, и, как я подозревал, неверный.
   В коридоре послышались лёгкие шаги, приближавшиеся не то к моей комнате, не то, что было вернее, к комнате владычицы моего сердца. Именно оно, то есть моё подаренное милой девушке сердце, встрепенулось при звуке шагов, оторвав меня от размышлений. Кто ещё, кроме любимой, мог так идти? Честно говоря, кто угодно, за исключением грузного Генриха. Но сердце не могло ошибиться, это была она.
   Я с трепетом ждал, что вот-вот она постучит в мою дверь, чтобы предупредить о скором обеде, и я хотя бы на минуту буду с ней один на один, без свидетелей... Ох, как многое я ожидал от этой минуты! Нежный взгляд даже за секунду может о многом поведать, а уж имея в распоряжении минуту...
   Но моим надеждам не было суждено сбыться, так как раздались другие шаги, гораздо более тяжёлые. Последовавший затем разговор я передаю связно и пространно, а не так, как его понял по известным мне немецким словам, и смогу это сделать только благодаря моему другу, это он передал его, можно сказать, в лицах. Подозреваю, что по своей склонности к многословию он чуть оживил затруднённую и довольно обрывочную речь сестры, однако без его помощи мой перевод не был бы достоин полного доверия.
   - Марта, подожди, - сказал Генрих. - Мне надо с тобой поговорить.
   - Не сейчас. Скоро обед. Хорошо, что ты здесь, а то мне неловко самой звать нашего милого гостя. Он... Я рада, что ты привёз его сюда, но лучше бы ты этого не делал.
   Девушка говорила медленно и как бы с неохотой.
   - Почему?
   - Прежде всего потому, что я к нему слишком сильно... привыкла. Мне будет тяжело с ним расставаться.
   - Мы всю жизнь с кем-то встречаемся и с кем-то расстаёмся, как бы нам этого не хотелось.
   - Это правда, но расставание бывает лёгким, когда думаешь о встрече в будущем, а есть... горькое. Он уедет к себе на родину, тебе, наверное, будет писать, а обо мне очень скоро забудет. Наверное, там у него есть девушка, которая ему нравится или которую он любит...
   - У него нет такой девушки, - заверил её брат.
   - Сейчас нет, потом появится... А я останусь здесь одна... вместе с... - Она очнулась. - Что я говорю? Здесь очень хорошо, и ничего другого мне не надо. Я совершенно счастлива и не хотела бы покинуть дядюшку... и не смогла бы... Нет, не слушай меня, Генрих! Я сама не знаю, что со мной. Иногда я словно перестаю существовать... а потом прихожу в себя... и не помню, что со мной было. Наверное, я больна и засыпаю, сама этого не сознавая... Но хуже всего сны. Они такие яркие, такие ужасные! А потом...
   - Что потом? Куда ты смотришь, Марта?
   Её голос стал громче.
   - Ничего, Генрих. Я хотела сама постучать к нашему гостю, но раз ты здесь, то я пойду, а ты буди Джона. Скажи, неужели все англичане так любят спать? Я-то думала, что вы будете гулять до самого обеда.
   Я уже был возбуждён собственными домыслами о тайнах замка, а тут ещё слова девушки, сначала доказывающие её неравнодушие ко мне, а потом против её воли выразившие, какие она испытывает страдания, живя здесь. Она не сказала ничего конкретного, но для меня и этого было достаточно.
   - Мы так нагулялись по подвалу, что и я тоже, как одержимый сонливостью англичанин, сразу же рухнул в кровать, - признался Генрих.
   - По подвалу?! - испуганно переспросила Марта. - Зачем вы туда пошли? Что вы видели?.. Я хотела сказать, что там не может быть ничего интересного.
   Даже паузы и оговорки девушки о многом мне говорили.
   - А вот ты и не права, - самодовольно засмеялся Генрих. - Там довольно интересно. Во-первых, великолепная свалка. Не понимаю, зачем все эти ящики и коробки надо было тащить в подвал, вместо того чтобы сжечь.
   - Они ещё могут пригодиться, - нерешительно ответила девушка.
   - Да они же там гниют.
   - Когда дядюшка покупает новый экспонат, он на всякий случай оставляет упаковку, чтобы вернуть его в случае... ну, ты знаешь, в какую он пришёл ярость, когда заподозрил подделку. Так очередной ящик и остаётся в подвале, ведь никому не хочется вытаскивать его оттуда.
   - Да? Ну, предположим, что в этом есть какой-то смысл, - нехотя согласился брат. - А какого зверя держали в запертой комнате?
   - Зверя?! Что с тобой, Генрих? Зачем нам держать в подвале какого-то зверя?
   - Да куда ты всё время смотришь?
   - Никуда. Я слушаю тебя и удивляюсь. Такое впечатление, что я, живя здесь с детства, совсем не знаю замка. Какой ещё зверь? Что ты выдумал?
   - Там было грязное сено и обглоданные кости.
   - Где?
   - В подвале, в комнатке, которая запирается. Оказывается, там есть комната, которую зачем-то запирали на замок. А в ней по полу раскидано сено вперемешку с костями.
   - Ах это! Я совсем забыла. Когда-то очень давно, несколько лет назад, дядя подумал было завести крупную собаку, чтобы она охраняла дом.
   - От кого? - скептически спросил мой друг.
   - На всякий случай. Всё-таки у дядюшки коллекции и, наверное, ценные. Но эта собака принималась рычать на дядюшку, когда он появлялся возле неё, правда, очень скоро успокаивалась и... как-то замирала. Она, конечно, не умирала, но впечатление было такое. Но это было бы ничего, если бы не Фриц. При виде него она... не знаю, что с ней было. Она впадала в ярость, безумствовала и так рвалась на своей цепи, что становилось страшно.
   - И на тебя бросалась?
   - Нет. Удивительно, но со мной она была спокойна, даже виляла хвостом. Может, потому что я приносила ей еду? Но я не решалась её гладить и подходить близко. А однажды она всё-таки вырвалась на свободу. Хорошо, что Фриц был возле самого входа и успел вбежать и захлопнуть дверь. Не понимаю, как дядюшка осмелился выйти к беснующемуся псу, но он почти мгновенно его усмирил, не прибегая ни к словам, ни к жестам. Наверное, собака чувствовала в нём хозяина, потому что попросту припала к земле, ну, ты знаешь, как ложатся собаки, если ждут дальнейших приказаний. Дядя велел Фрицу набросать сена в какое-нибудь маленькое помещение в подвале, которое можно запереть, и отвёл собаку туда. Ему не сразу удалось найти ей новых хозяев...
   - Он сам их искал? - изумился Генрих.
   - Конечно, нет. Он поручил это одному из своих агентов, ну, тех, которые разыскивают для него древности. Вот и всё. А ты уж вообразил, что мы завели льва? Прекрати выдумывать всякие глупости и пугать ими Джона, а то он решит, что немцы немного с придурью.
   - Пугать Джона? Да его невозможно напугать. А уж выдумщик он такой, что я ему и в подмётки не гожусь. Он сам кого хочешь напугает своими рассказами. Как я рад, что встретил его! Он был моим другом в детстве и стал моим другом сейчас.
   Я описал этот диалог с подачи Генриха (лишь последние его слова обо мне я написал так, как их понял, потому что мне он их не повторил), а он постарался воспроизвести его очень живо и красочно. Не думаю, что Марта употребила выражение "с придурью" и многое из того, что от себя добавил её брат. Но так как мне никто не переводил разговор в то время, когда он происходил, и не мешал слушать, то я могу вас уверить, что от наслоения лишних слов суть не изменилась. Оказывается, главное я сумел понять.
   - А почему я ничего не знал о собаке? - опомнился Генрих.
   - Ты так редко сюда приезжаешь, что я забываю о том, что тебе известно, а что нет. Но дядюшке о собаке ничего не говори, даже не намекай. Ему это может не понравиться.
   - Почему он не приглашает меня в гости чаще? Ведь я уверен, что он меня любит.
   - Наверное, чтобы ты не отвлекал его от работы с древностями, - предположила девушка.
   - Зато сейчас я здесь, причём, не один, а с Джоном.
   - Больше не води его в подвал, - строго сказала Марта. - Гуляйте по замку. Сегодня на улицу не ходите, тем более что дождь всё ещё накрапывает, и меня не приглашай вечером гулять, а завтра, когда принесут молоко, я узнаю, можно ли вам будет осматривать окрестности. Всё, иди к Джону и зови его к столу, а то обед будет подан без вас. Чтобы через четверть часа были в столовой!
   Генрих постучал ко мне и первым делом одобрительно кивнул на пустую чашку и исчезнувший кусок хлеба с сыром.
   - Ты так крепко спал, что я не стал тебя будить, - сообщил он. - Но всё-таки я предвидел, что голод может заставить тебя проснуться, поэтому оставил тебе ланч на столе. Вижу, что не ошибся. Ты давно встал?
   - Не очень.
   - Сейчас пойдём обедать, а пока ты переодеваешься, я тебя огорчу. Никаких мумий или чудовищ в подвале не запирали, и даже Фриц не имеет к тем костям никакого отношения, то есть имеет, но противоположное тому, о чём я думал. Но не сболтни Марте о том, что я тебе сейчас расскажу. Это, оказывается, большой секрет. А ещё... Но об этом потом. Только я не представляю дядю в роли укротителя, - вставил он преждевременное замечание. - Я всегда ценил его заботу обо мне и о Марте, но теперь готов им восхищаться.
   Вслед за этим он по частям и весьма пространно передал весь разговор с Мартой, начав с таинственной комнаты, потом перейдя к причине возникновения свалки, а напоследок приготовив для меня сюрприз в виде полупризнания Марты в симпатии ко мне, но на самом деле, как я хорошо сознавал, в любви. Поскольку я и сам кое-что понял из их разговора, то воспроизвёл его последовательно. Но Генрих не передал обмолвок девушки и того, как она запиналась, говоря о том, как ей здесь хорошо. Замечу, что мой немецкий не позволил бы мне понять эту часть беседы, если бы Марта говорила быстро, но ей было настолько трудно затрагивать эту тему, что, к моему счастью, она часто замолкала, но, разумеется, причина этих остановок была несчастьем для неё.
   Однако Генрих всё-таки не был совсем уж далёк от понимания того, что сестре плохо, хоть и не сознавал, насколько плохо, так как уже перед самым уходом из моей комнаты он задумчиво сказал:
   - А всё-таки с Мартой что-то творится. Она просто задыхается среди дряхлых экспонатов. Мыслимое ли дело, чтобы молодая девушка сидела почти что взаперти и не смела выйти за дверь без разрешения. Почему ей вреден солнечный свет? Если у дяди от него болят глаза, то зачем гулять в темноте ей? Неудивительно, что ей снятся всякие кошмары.
   Барон любезно нас приветствовал и осведомился о моих нуждах, как делал всегда. Марта не поднимала глаз от тарелки и казалась не просто куклой, а куклой не то испуганной, не то подавленной. Уж не слышал ли её "дядюшка" их с Генрихом разговор и не высказал ли ей своего недовольства, а то и угроз из-за вырвавшихся слов об охватывающем её оцепенении и о снящихся кошмарах? Не опасался ли он, что девушка расскажет ещё кое о чём, что не может быть лишь дурным сновидением? Ведь синяки на руках и какая-то рана, скрытая повязкой, не возникают ниоткуда.
   Из-за таких подозрений я подверг сомнению объяснение Марты, откуда в подвальном помещении появились сено и обглоданные кости. Вначале оно показалось мне убедительным и укрепило меня в уверенности, что барону доступны колдовские чары для усмирения животных, а во Фрице есть нечто опасное, враждебное человеческой природе, и собака это чувствовала. Однако теперь замечание Генриха о том, что он не представляет дядю в роли укротителя, дало мне повод заподозрить, что девушка придумала эту историю, чтобы скрыть какие-то деяния "дядюшки". В самом деле, как мог Генрих не знать о попытке завести собаку, если бы таковая попытка была? Это ведь не мелкое событие, вытесняемое из памяти прочими бытовыми происшествиями. Марта обязательно рассказала бы об этом брату, не упустив ни единой подробности. Она бы берегла эту историю к его приезду в замок и с нетерпением предвкушала бы, в какое изумление он придёт.
   В этих догадках меня укрепил взгляд барона, который он бросил на свою подопечную и в котором мне почудилась насмешка. Почти тотчас же он перевёл глаза на меня, а я не успел отвести от него своих. Кажется, он чуть смутился, но я в этом не уверен. Он заговорил, обращаясь ко мне, но я ничего не мог разобрать, потому что Генрих стал переводить сразу, заглушив его слова. Иногда излишняя забота очень мешает. Вот и я, вместо того чтобы совершенствоваться в языке, находясь среди немцев, слушая их речь и пытаясь её понять, был ограждён от всех усилий тотчас же поданным переводом. Чужая речь, а тем более не очень внятная речь барона, была для меня лишь фоном, на который благодаря другу я приучился почти не реагировать, бессознательно ожидая перевода.
   - Сегодня погода не для прогулок, - сказал хозяин замка. - И к вечеру вряд ли прояснится. Марте, наверное, хотелось бы погулять с молодыми людьми, но лучше ей остаться дома. И вам тоже, юноша.
   Последние слова прозвучали зловеще даже в переводе Генриха. А тот, ничего не замечая, от себя добавил:
   - Конечно, не будет ничего приятного топать в темноте по лужам.
   - Вы правы, господин барон, - согласился я.
   Он весьма благосклонно мне кивнул, улыбнулся, не показывая зубов, выждал, когда, по его мнению, будет прилично удалиться, и покинул нас, оставив свой обед нетронутым.
   Девушка впервые подняла голову, но её глаза были полны печали и беспокойства.
   - Так что нам не удастся вывести тебя на прогулку вокруг замка, - заметил её брат и сделал мне еле заметный знак, не то означающий, что лучший способ нам с Мартой побыть вместе неприменим, не то, что мы и без прогулки найдём, чем себя занять, не то что-то другое.
   Я решился задать вопрос, очень неприятный для Марты, но полезный для моего плана ей помочь.
   - По-моему, ваш дядя до сих пор ни разу не вышел из замка, - сказал я. - Неужели он способен по несколько дней подряд сидеть в своих комнатах?
   У меня была слабая надежда, что девушка проговорится о его ночной "прогулке", но она не попалась в ловушку.
   - Он увлечён работой в музее и в лаборатории, - объяснила она. - Иногда он так занят, что даже не приходит в столовую...
   Генрих сморщился от усилий сдержать рвущееся с языка замечание. Мне кажется, он хотел сказать, что барону незачем выходить к столу, раз он ничего не ест.
   - ... а замок не покидает по две недели, - закончила Марта и тревожно оглянулась на дверь.
   - Но почему он... - начал Генрих.
   - Я считаю, что мы не вправе обсуждать привычки и действия дядюшки, - прервала его сестра. - Мы все должны быть благодарны ему за заботу о нас и не обращать внимания на... некоторые странности. У всех людей с возрастом появляются собственные причуды.
   Это замечание я принял и на свой счёт, ведь я был здесь гостем и в качестве такового должен чувствовать признательность за радушный приём. Поскольку замок никто не посещает и барон не привык к посторонним людям, то с его стороны было большой любезностью разрешить племяннику привезти с собой друга-иностранца. Честно говоря, я не мог понять, почему он пошёл на такую уступку.
   - А теперь мы... - Генрих сделал паузу, собираясь ошеломить нас каким-то предложением, но отвлёкся. - Если у дяди болят глаза, то пусть он пребывает в полутьме, но нам-то зачем сидеть с задвинутыми шторами? День и без того пасмурный.
   - Оставь всё, как есть, - запротестовала Марта. - Если тебе так темно, то я могу зажечь свечи, но, по-моему, они не нужны. Всё равно вы здесь не задержитесь, а захотите бродить по замку... - Она бросила на брата убийственный взгляд, напоминая, по-видимому, о запрете вести меня в подвал. - Джон, надеюсь, вы извините мою настойчивость, но я боюсь, что потом забуду задвинуть шторы. Это было бы очень неприятно для дядюшки.
   Девушка хотела лишь вежливо улыбнуться, но глаза сказали больше, чем бы она хотела показать. Какая же была в них нежность!
   - Так вот, - вернулся мой друг к своей идее, - предлагаю нам втроём подняться наверх и погулять по тем местам, куда моя нога очень давно не ступала. Надеюсь, там не хуже, чем на первом и втором этажах, и мы не превратимся по внешнему виду в каменщиков или штукатуров. Как вам моя мысль?
   - Конечно, погуляйте, - сказала Марта. - Но я с вами не пойду. Во-первых, хоть это и не открытый воздух, но там слишком светло, а дядюшка не разрешает мне выходить из дома до заката... Не знаю, может, к прогулке по замку это не относится...
   - Ты же сидишь в свой комнате, - привёл довод её брат. - Чем она отличается от...
   - Отличается. Там я задёргиваю шторы, правда, не до конца. Иногда такой свет, как сегодня, мне не мешает, но когда он падает прямо на меня, мне становится не по себе.
   Я имел достаточные познания в запретных науках, чтобы понять, насколько это тревожные симптомы. Девушка была в опасности и, если её немедленно не спасти, не вырвать из-под губительной власти барона, то ей уже невозможно будет помочь. Но как это сделать? Не могу же я силой, возможно, против её воли, увести её из замка. А её брат всё ещё остаётся в счастливом неведении о сущности заботливого дяди и не поймёт моих действий.
   - Ручаюсь, что сегодня ни единый солнечный луч или хотя бы луч света не упадёт ни на тебя, ни на нас с Джоном, ни на кого-либо ещё в округе, - пообещал Генрих. - Небо плотно задёрнуто облаками вперемешку с тучами.
   Девушка бросала взгляды попеременно то на меня, то на дверь, словно разрывалась между желанием пойти с нами и боязнью вызвать недовольство опекуна. Наконец, она приняла решение.
   - Идите одни. Дядюшка сейчас очень занят, и я не хочу его беспокоить. - Она опустила голову и добавила почти шёпотом. - Да и мне не надо утомляться. Мне кажется, сегодня я могу понадобиться.
   На миг она зажмурилась, словно прогоняя готовые появиться слёзы.
   От возмущения Генрих так откинулся на спинку стула, запрокинув назад голову, что едва не упал.
   - Ой! - вскрикнул он, дёрнувшись всем телом вперёд и возвращая стул на все четыре ножки. - Не хватало только получить ещё один синяк.
   Наверное, девушка должна быть слишком уж погружённой в свои мысли и заботы, чтобы не заинтересоваться, где и при каких обстоятельствах её брат получил синяк. Марта, как я подозревал, была в отчаянии от перспективы понадобиться "дядюшке", а в сравнении с этим чужой синяк казался не заслуживающей внимания мелочью.
   - Желаю отлично провести время и не испачкаться, - напутствовала она нас, изображая на лице улыбку, но не сумев скрыть страдания.
   - А что будешь делать ты? - осведомился Генрих, попытавшись хоть этим вопросом выразить своё недовольство. - Шить? Вязать? Заниматься хозяйством?
   - Нет, я, пожалуй, лягу и попытаюсь поспать, - призналась девушка. - Если заснуть не удастся, то я просто полежу с закрытыми глазами, а потом немного почитаю.
   - Если не понадобишься дяде, - фыркнул Генрих, ухитрившись и эту фразу перевести мне с интонацией подлинника.
   - Нет, вряд ли я понадоблюсь ему до вечера, - ответила девушка. - Меня редко вызывают днём.
   Мы вышли, оставив её в столовой, и мой друг долго чертыхался по-немецки.
   - Перевести? - спохватился он.
   - Нет, я тебя прекрасно понял. Да здесь и переводить нечего. Почему-то большинство этих слов знают почти все, даже те, кто не говорит по-немецки. А ты ещё хвастался, что научился не поминать Нечистого.
   - Во-первых, сейчас не ночь, во-вторых, мы идём не в тёмный подвал, и, наконец, в-третьих, для меня это самый верный способ успокоиться. Есть и четвёртое: невозможно удержаться, когда взрослая девица шагу не может ступить без позволения. Она так не слушалась гувернантку, как слушается дядю. Благодарность - прекрасное качество, но лишь когда она не переходит за рамки разумного. Чем старше становится Марта, тем старательнее она пытается предугадать каждое желание своего опекуна. Уж не знаю, будет ли этому конец. Этак она и замуж не захочет пойти, чтобы не оставить его только на попечении Фрица. Но всё! Не буду об этом думать! И поминать кое-кого тоже не буду. Пока ты рядом и полон решимости шарить по тёмным углам в поисках всякой нежити, то хоть её здесь и нет, но я предпочту произносить лишь имя Бога, всегда иметь при себе крест и быть готовым прочитать молитву. Скоро у меня будет так же развито воображение, как у тебя.
   С точки зрения архитектора, залы и переходы, по которым мы шли, наверное, представляли интерес, я же не нашёл ничего для себя полезного. Потолки здесь были ниже, чем на первом и втором этажах, а помещения - меньше, из чего я заключил, что когда-то парадными были именно первые два этажа.
   - Как всё запущено! - страдал Генрих. - Ты представить себе не можешь, как тут было уютно прежде! Даже я ещё застал здесь мебель, ковры. А уж во времена моего дедушки тут бурлила жизнь. Трудно, глядя на моего дядю, вообразить его мальчиком, бегающим по замку вместе с братьями. Он не был таким же непоседой, как они, но вряд ли сумел бы даже день высидеть в доме, не выходя на улицу. Хочешь, я проведу тебя по тайным переходам?
   - Тайным? - встрепенулся я.
   Генрих захохотал.
   - Я так и знал, что это тебя заинтересует. Нет, ничего такого в виде скрытых комнат или разверзающихся под ногами плит ты не увидишь. Это обычные проходы, но незаметные, довольно узкие, которыми нет желания пользоваться. Не знаю их точного назначения, потому что в плане замка о нём не упоминается. Может, предполагалось, что по ним будут ходить слуги или переносить какие-то вещи, мебель. Но на практике это оказалось неудобно. А тебе будет интереснее вообразить, что по этим проходам шныряли всякого рода заговорщики и призраки, при встрече вежливо уступая друг другу дорогу.
   Я был очень внимателен, но не заметил никаких следов, указывающих на то, что этими проходами недавно пользовались.
   - Хотелось бы мне знать, действительно ли существует по-настоящему тайный ход, - задумчиво проговорил мой друг. - Не скажу, что он мне нужен или может пригодиться для моей юридической практики, но я столько времени уделял изучению планов замка и самого замка, что хотелось бы довести это дело до конца. Жаль, что дяде интересны лишь его коллекции и он не захочет рыться в памяти, извлекая оттуда обломки случайно услышанных ещё в детстве фраз. Хо-хо! Как я умею выражаться! Юристы обязаны быть красноречивы, а я, пожалуй, затмлю всех.
   Я не был уверен, что барон не знает тайн замка, но поскольку их не знал Генрих и не мог мне их раскрыть, то я не хотел утомлять голову ненужными размышлениями на эту тему. Мне, как и Марте, надо было беречь силы. После чая с хлебом и сыром я чувствовал прилив энергии, а обед пробудил бодрость, о которой я не мог и мечтать. Но может, готовность действовать вызвал не обед, а сознание, что беззащитная девушка находится почти на грани между жизнью и смертью, между миром людей и миром всякого рода нечисти.
   Мы добрались до самого верха и полюбовались на затянутые туманной дымкой окрестности. Где-то там сейчас рыскали люди, ища исчезнувшую женщину. Найдут её труп или не найдут, но в её смерти будут винить коварное течение реки, в которую она упала, оступившись в темноте. Я и сам чуть было не угодил туда сегодня ночью.
   - Неинтересно ходить по замку при дневном свете? - задорно спросил Генрих. - Слишком прозаично? Представляю, сколько всяких ужасов ты бы вообразил и заставил вообразить меня, если бы мы брели здесь ночью, едва различая, куда ставить ногу! Согласен, что такое увлечение доставляет острые ощущения, но может и свести с ума, окажись этих ощущений переизбыток. Надеюсь, по мне не заметно, что безобидные кошки изрядно потрепали мне нервы?
   - Ты хорошо справляешься с любым страхом, - похвалил я его.
   - Благодаря кошкам.
   - По-моему, благодаря своему красноречию.
   - Ты хочешь сказать "болтливости"? - догадался Генрих. - Возможно, слушая свой голос, перестаёшь слышать воображаемые стоны и шорохи. Может, пение ещё лучше изгоняет злых духов?
   - А ты хорошо поёшь?
   - Ужасно. У Марты очень милый голосок, хоть и несильный, а у меня достаточно сильный, но далеко не милый. Чтобы люди не перепутали меня с взбесившимся ослом, я не осмеливаюсь исполнять арии или комические куплеты. Полагаю, что и привидения, раз они когда-то были людьми, в панике разбегутся, если я начну петь. Но проверять не буду, раз испугать их нельзя за их отсутствием, а вот переполошить Марту, дядю и Фрица можно. Ты не устал?
   - Нет. Удивительно, но я мог бы ещё раз облазить замок и, кажется, всё равно не устану.
   - Вот уж чего бы я не желал, - признался Генрих. - Я имею в виду обход замка. Мне бы теперь посидеть, отдохнуть. Наверное, тебя поддерживает вдохновение автора будущих шедевров. Если бы я оказался на твоём месте, то от незнакомых комнат и переходов у меня бы кружилась голова. У тебя она ясная?
   - Вполне.
   - Вот и хорошо. Пойдём вниз?
   - Как скажешь.
   - Нет, это тебе надлежит давать указания, - возразил мой друг. - Ты гость, а дело хозяина развлекать гостя. Кроме того, я у тебя в долгу.
   - Каким образом? - удивился я.
   - Потому что увёз тебя из дома, обещая показать Германию, а вместо этого задержал в замке, чтобы помочь сестре ощутить себя молодой здоровой девушкой. Надеюсь, ты не покинешь её раньше времени? Я уже вижу, что она стала меняться к лучшему. Вытерпи ещё хотя бы несколько дней. Ради неё я готов лазить с тобой по подвалам и помойкам до изнеможения. Хочешь, я наряжусь привидением и осчастливлю тебя, придя в таком виде ночью?
   Он был так трогателен и забавен, что я засмеялся.
   - Тогда ты подвергнешь себя опасности получить очередной синяк и даже более, - предупредил я. - От испуга я буду способен запустить в тебя кувшином с водой или стулом.
   - Мне и в голову не приходило, что бедные привидения, появляясь перед людьми, так сильно рискуют своим здоровьем, - признался Генрих. - А ещё я собирался устрашить их серенадой. Так чем же нам заняться? Ещё раз пройдёмся по замку? До ужина есть время.
   Меня поддерживала какая-то внутренняя сила, и я не ощущал усталости. Все чувства были обострены, и, раздайся где-нибудь малейший шорох. Я бы его тотчас распознал, но сейчас я ничего не слышал. Может, Генрих своей болтовнёй заглушал слабые звуки? Во мне начала было подниматься волна раздражения против друга, но улеглась, не успев себя проявить. Может, мне стоит совершить экскурсию по этим же местам ещё раз, но уже без громкого сопровождения? Я очень боялся совершить роковую ошибку, что-то пропустив. Здесь нет ничего ценного, только островки дряхлой мебели. Если гость будет гулять здесь в одиночестве, то хозяева, если они обычные люди, не заподозрят его в излишнем любопытстве, если же, в чём я был уверен, хозяину дома есть что скрывать, то он забеспокоится...
   Я отверг эту мысль из-за Марты. Она знала тайны барона, если не все, то хотя бы некоторые, но сама посоветовала брату показать мне верхние этажи замка. Если мыслить логически, то заниматься поисками надо не здесь, а в подвале, куда девушка запретила меня водить. Первый этаж тоже представлял для меня интерес, но оживает он (не очень удачное слово применительно к появлению там нежити) только с наступлением темноты, зато днём там можно обнаружить какие-то знаки, следы происходивших там событий, ведь нашёл же я обрывок тесьмы.
   - Ты устал, Генрих. Тебе будет полезно отдохнуть.
   Ему не удалось скрыть, с какой радостью он принял мои слова.
   - Тогда пойдём вниз.
   - А можно мне ещё немного погулять здесь? Это не будет с моей стороны бестактностью?
   Он сразу потускнел.
   - Это будет не бестактностью с твоей стороны, а безрассудством. Поверь мне на слово. Ты безнадёжно заблудишься и даже не будешь знать, в какой части замка и на какой высоте находишься. Понятно, что я пойду на твои поиски и, рано или поздно, тебя найду, но... Хоть сейчас и день, однако ты испытаешь острые ощущения, правда, не из-за оживших мумий и даже не из-за кошек. Только вообрази, что тебя найду не я, а Фриц. Сумеешь ты не испугаться при его неожиданном бесшумном появлении? Даже я в таких случаях вздрагиваю, а мне следовало бы свыкнуться с его присутствием здесь.
   Генрих не подозревал, что я собирался не бесцельно шататься в верхней части замка, а тайком спуститься в подвал. Я знал, где смогу взять свечи, а может, удастся прихватить и фонарь. Тогда я сразу, не тратя времени на исследование свалки, прошёл бы дальше. Как видите, пока я был в светлом помещении, я был преисполнен храбрости, но, разумеется, она бы сильно поубавилась внизу, в темноте и одиночестве. Но не эти разумные мысли заставили меня отказаться от сумасбродного намерения, а уверенность друга в том, что я непременно заблужусь, а также упоминание о Фрице. Выдержит ли сердце, если передо мной возникнет его закрытое платком лицо и я увижу его страшные глаза в окружении чего-то буро-красного? А если выдержат сердце и рассудок, то как я смогу объяснить, по какой-такой причине оказался в подвале? Барон сразу сказал, что в замке можно ходить везде, кроме его комнат, однако он, конечно, не предвидел, что гостя потянет в тёмный подвал.
   - Наверное, ты прав, - согласился я с Генрихом. - Тогда пойдём отдыхать.
   - Подозреваю, что с гораздо большим удовольствием ты бы полазил по какой-нибудь свалке, - мудро заметил тот.
   Но он не стал проявлять повышенное радушие и жертвовать желанным отдыхом, а поторопился увести меня вниз.
   - Наверное, у себя на родине ты бы сейчас наслаждался чаем с гренками или чем-то подобным, - предположил он. - Я мог бы попробовать совершить набег на кухню, но... Может, дотерпим до ужина? Мы сегодня уже пили внеочередной чай, и мне бы не хотелось...
   - Я совсем не хочу ни пить, ни есть, ни... спать, - заверил я его.
   - Но получается как-то негостеприимно. Да ещё погода подвела. Я-то рассчитывал совершить длительную прогулку вдоль реки и дальше. Хотя, если Марта права и сестра молочника не вернулась домой, там сейчас много народу... С какой стати ей не вернуться? Она местная, хорошо знает дорогу и не должна бы упасть в реку. Уверен, что она давно дома, а её брат совершенно напрасно за ней ходил. Или не напрасно. Может, без него она бы задержалась в гостях ещё дольше.
   Он болтал, делясь каждой мыслью, которая приходила ему в голову, а в голове праздного человека рождаются самые неожиданные мысли, причём они перескакивают с предмета на предмет. Я был погружён в собственные размышления, а друга слушал лишь наполовину или даже на четверть, положившись на своё умение бессознательно извлекать из чужих разговоров полезные сведения. Обычно услышанное вспоминалось потом, к месту, но Генрих заговорил о девушке, спасти которую стало целью моей жизни, и я сразу очнулся.
   - Я об этом как-то не думал прежде, - озабоченно сказал мой друг. - Иногда Марта говорит, что чувствует слабость, почти изнеможение. И вчера так было. А сегодня она уверяет, что к ней вернулись силы.
   - Я тоже обратил на это внимание, - подтвердил я.
   - Понимаешь, я помню... Но я ведь здесь не жил и в то время был ребёнком...
   - Но что же ты помнишь? - понукал я его.
   - Я помню только с чужих слов...
   - Что именно?
   - Её мать тоже чувствовала то слабость, то бодрость. Но постепенно периоды слабости участились, она медленно угасала и... угасла. Никто не мог понять, что с ней. Врачи прописывали ей укрепляющие средства, но они не помогали. Я сопоставил приступы слабости Марты с болезнью её матери, и мне стало страшно. Неужели и её ждёт... Не могу выговорить это слово. А каково будет дяде вновь пережить то, что он уже пережил, когда здесь умирала мать Марты? Но то была для него всего лишь жена брата, а Марту он вырастил как дочь. Это его убьёт. И я не переживу такого... - Он опустил голову, помолчал, а потом с надеждой спросил. - Может, я ошибаюсь и зря беспокоюсь? Марта кажется совершенно здоровой... Но она изменилась... Не может быть, что она повторит судьбу матери. Так не бывает. Она просто засиделась в этом закутке замка. Ей надо бывать на воздухе, впустить в свою жизнь солнечный свет и радостные впечатления. Ты, Джон, являешься первым из радостных впечатлений.
   Он отбросил всякое беспокойство и улыбнулся с присущим ему самодовольством.
   - Приятно сознавать, что именно я, её брат, буду спасителем её... не жизни, нет, а... души. Это я, когда мы повстречались и ты оказался таким симпатичным и привлекательным, придумал влюбить её в тебя... слегка влюбить. Спасибо, что помог мне.
   Я поддакивал, но понимал, что лишь я смогу стать спасителем её души, если сумею вырвать её из-под власти ненавистного "дядюшки", так как знаю виновника смерти её матери и вижу опасность, которой подвергается дочь.
   Генрих принялся сначала развивать свои наивные идеи относительно девушки, потом перешёл на совершённую им поездку по Англии, и я вновь предоставил лишь части сознания внимать его болтовне, но усиленно думать не мог, потому что вдруг почувствовал сильную усталость.
   Ужин не принёс ничего нового. Лишь барон насторожил меня, потому что я поймал его взгляд, обращённый на меня, какой-то слишком уж внимательный взгляд. И ещё я заметил, что он раза два посмотрел на Марту не то с насмешкой, не то с самодовольством, показавшимся мне омерзительным, словно он сознавал свою власть над ней и наслаждался этим. С не до конца задёрнутыми шторами он, по-видимому, смирился, так как уже не обращал на них внимания, но неудобств от слабого света не испытывал, потому что кто-то: его подопечная или Фриц, - тщательно следил, чтобы на то место, где он сидел, не падал даже самый слабый лучик.
   Сейчас я удивляюсь сам себе. Ведь я жил в очень тесном соседстве со страшным существом, но не дрожал от ужаса, отвращения или ненависти, а совершенно спокойно отвечал на его редкие вопросы, не испытывая при этом замешательства или каких-то сильных чувств. Он будто зачаровывал меня или гипнотизировал, выражаясь научным языком. Лишь после его ухода я приходил в себя и воспринимал его в его истинном скрытом от других обличье.
   Когда он пожелал нам доброго вечера и заодно спокойной ночи и ушёл, Марта очнулась и вернулась к хлопотам хозяйки. Она сразу же стала предлагать закуску к чаю, долила заварочный чайник и наполнила наши опустевшие чашки. Сам я бы не попросил добавки, но мне была приятна её забота. Принимая у меня чашку, она случайно (хотелось бы перед последним словом поставить "будто бы") коснулась моей руки, смутилась и украдкой взглянула на меня, словно опасаясь, не заметил ли я её замешательства.
   - Наверное. Джон, я кажусь тебе ненасытным, - заговорил Генрих.
   Мысленно я с ним согласился, видя, с каким удовольствием он положил на хлеб кусок колбасы.
   - А ты почему стесняешься? Ничего не случится, если мы съедим лишний кусочек. Мы ведь не пили пятичасовой чай, как это принято у вас.
   - Спасибо, но, по-моему, с меня достаточно. Боюсь, что, когда я вернусь домой, мне будет не хватать немецких сосисок и колбас.
   Мой друг засмеялся.
   - Возьмите чашку, Джон, - обратилась ко мне Марта и очаровательно улыбнулась. - А чтобы не слишком о них жалеть, не упускайте возможности есть их сейчас. В наших краях делают очень вкусные сосиски и колбасы.
   - Ну да! - подхватил Генрих. - Лучший способ о них не жалеть - переесть их. Только боюсь, что в замке это сделать не удастся. Мы на них подналяжем потом, когда продолжим путешествие.
   - Не так скоро! - Марта так испугалась, словно мы объявили о своём решении утром уехать. - Погостите ещё немного, Джон. Вы же обещали остаться хоть на несколько дней.
   Генрих толкнул меня ногой, к счастью, не сильно, давая понять, что его план успешно претворяется в жизнь.
   Мы просидели в столовой около часа, разговаривая, а точнее, вставляя реплики в неумолчную трескотню моего друга, и я всем своим существом ощущал, как дорога мне его сестра, как я её люблю, а ещё думал о том, что она успела ко мне привязаться, и это можно назвать кое-чем большим, чем привязанность. Не надо было слов, чтобы это понять, достаточно её глаз, то и дело обращавшихся на меня. И в этих глазах было что-то зовущее, влекущее к себе. Не знаю, сумел бы я объясниться, окажись с ней один на один, но в обществе Генриха я, конечно, и помыслить об этом не мог. Я лишь настолько упивался её присутствием рядом, что меня пробирала дрожь, а нервы словно оголились, реагируя на малейший пустяк. Если вы, читатель, не любите никого так же страстно, как я, и не испытываете ничего подобного, то пожалейте влюблённых.
   И вот, когда охватившее меня напряжение до того усилилось, что стало причинять мне муку, Генрих упомянул о дяде, и Марта, успокоившаяся и расслабившаяся в нашем обществе, опомнилась и в испуге вскочила.
   - Что с тобой? - оторопел её брат.
   - Ничего, просто мне показалось... Но уже достаточно поздно, и я пойду к себе.
   На неё было жалко смотреть, столько страдания отражалось на её лице. А Генрих был слишком занят пространными рассуждениями и ничего не замечал.
   - Какое там поздно? - возразил он, торопясь вернуться к недосказанной мысли. - Помнишь, как детьми мы сидели у окна, глядя на звёзды? В это время мой бедный отец, наверное, особенно чувствовал, как ему не хватает моей матери.
   Меня посетило подозрение и при моём возбуждённом состоянии превратилось почти в уверенность, что барон каким-то образом причастен к её смерти. А ведь я ещё только собирался задать вопрос Генриху.
   - От чего умерла твоя мать? - спросил я.
   - От чего? - повторил он. - Не знаю, от чего. Не при моём рождении, это точно. У неё была чахотка или что-то в этом роде... Сейчас... Кажется, я припоминаю... Но ведь я был совсем маленьким, мне простительно ничего не помнить самому, а узнавать обо всём от других. Мне известно, что отец был благодарен дяде, то есть это для меня он дядя, а для отца - брат, за то, что он принял такое участие в его горе. А в чём заключалось это участие? Дядя не врач и не мог лечить мою мать. Наверное, навещал её и моего отца. Сам я не был болен и за больными никогда не ухаживал, но полагаю, что утешительно чувствовать, что кому-то небезразличен.
   Я мог ошибиться в том, что барон виновен ещё в одной смерти, но в тот момент я очень ясно представлял, как он припадаёт к шее лежавшей без сознания молодой женщины и пьёт её кровь.
   - К чему вспоминать об этом на ночь? - остановила его Марта. - Мне было так хорошо, так спокойно. Зачем ты всё испортил, Генрих? Теперь я пойду к себе, и я уверена, что мне будут сниться кошмары. Но я не буду жестока, чтобы пожелать тебе того же, а пожелаю вам обоим спокойной ночи и приятных снов.
   Чтобы смягчить впечатление от своих слов, она улыбнулась мне очень ласково, а её глаза отразили печаль.
   - Оказывается, я всё испортил! - возмущался Генрих, когда шаги девушки замерли в конце коридора. - Испортил, видите ли! Может, и впрямь, испортил. Но как угадать, что именно способно испортить ей настроение? Скоро слова нельзя будет сказать... А о чём задумался ты?
   Меня словно застали на чём-то недозволенном.
   - Ни о чём.
   - Такого не бывает. Человек не может не думать хоть о чём-то, хотя бы о какой-нибудь ерунде. А у тебя такой встрёпанный вид, будто ты замышляешь убийство... Что ты? Это была неудачная шутка, не пугайся.
   Хороши шуточки! Я ни разу в жизни не только не испытывал хотя бы мимолётного желания кого-нибудь убить, но даже не использовал очень распространённую и совершенно бездумную фразу "хоть бы ты сдох", которую люди частенько мысленно проговаривают, когда кто-то им сильно досадит, при этом, конечно, не допуская, что их пожелание может сбыться. Марту я предполагал спасти, не прибегая к крайним мерам, а лишь добыв доказательства преступлений её "дядюшки", раскрыть глаза ничего не ведающему Генриху и с его помощью обезопасить от барона людей и увезти из замка девушку. Лишь после случайного замечания моего друга я осознал, что не имею ни малейшего представления, как это сделать. А если я буду поставлен в такие условия, что придётся применить силу? В таких случаях в сердце вампира вгоняют осиновый кол и производят ещё кое-какие неприятные действия, но барон казался больше человеком, чем носферату. У кого достанет духу оборвать его жизнь? Только не у меня.
   - Так что же скрывается за твоим решительным видом? - допытывался Генрих. - Я уже усвоил, что от писателя можно ждать чего угодно, поэтому, поскольку я несу за тебя ответственность, мне приходится быть настороже. Надеюсь, ты не замыслил бродить в потёмках там, где мы так славно гуляли днём?
   Я не предполагал это делать, а собирался сторожить Марту. Она обмолвилась, что ей надо набраться сил, страшилась, что может понадобиться "дядюшке", но была почти уверена, что днём за ней не пришлют. Значит, это случится ночью. Я не отойду от двери, буду прислушиваться, может быть, даже потушу свечу и оставлю щёлку, чтобы приглядываться. Не знаю, что я увижу и как буду действовать, но я не позволю ставить над девушкой какое-то опыты или подвергать её самым настоящим пыткам.
   - Ошибаешься. Я не собираюсь никуда выходить. Буду сладко спать. Так и представляется, как я кладу голову на подушку.
   Мой друг казался озадаченным, да и неудивительно, ведь я был в таком возбуждении от предстоящего опасного предприятия, что мои глаза должны были оживлённо блестеть, а не слипаться от желания видеть сны.
   - И я намерен делать то же самое, - сообщил он. - Но сначала выпью ещё чаю. Что-то сегодня меня так и тянет пить чай... О! Да здесь его ещё много. Хватит и на твою долю. Налить?
   Если бы я, в самом деле, собирался спать, то отказался бы, потому что выпил достаточно, но мне предстояло выдержать очень тяжёлую ночь, и дополнительная чашка чая не казалась лишней.
   - Давай.
   - Что там? - озабоченно спросил мой друг, глядя, на дверь.
   Я тоже инстинктивно на неё уставился.
   Было слишком рано, дверь была открыта, каждый мог видеть нас, сидящих в столовой, поэтому я пока не ждал со стороны барона никаких действий.
   - Почудилось, - сообщил Генрих, но ещё раз пристально посмотрел на дверной проём. - Наверное, я слишком много думаю о Марте, вот мне и показалось, что мелькнуло её платье.
   Эти слова буквально подбросили меня со стула и переместили к двери, но в коридоре никого не было. Что делать? Неужели барон перехитрил меня и вызвал к себе девушку именно в то время, когда я, расслабившись, сидел здесь? Но это означает, что он знает о моих подозрениях или даже о моих попытках выследить его.
   Генрих расхохотался.
   - Успокойся, Джон, - увещевал он меня, всхлипывая и утирая выступившие на глазах слёзы. - Боюсь, что моя затея влюбить в тебя Марту принесла неожиданные результаты. Уж не влюбился ли ты в неё сам? Стоило мне произнести её магическое имя, как ты кинулся ей навстречу. Не подумай, что я имею что-то против. Лёгкая влюблённость и тебе окажет пользу. Вернёшься домой и наконец-то поймёшь, сколько вокруг тебя привлекательных девушек. Может, тогда ты будешь предпочитать их общество, а не общество могильных плит и крестов.
   Я начал подозревать, что меня разыграли.
   - Так ты её не видел?
   Генрих подумал.
   - Не могу утверждать, что я её видел. Мне показалось, как что-то промелькнуло мимо двери, и я вообразил, что это сестра. Но я мог ошибиться. Знаешь ведь, как часто нам что-то мерещится. А уж вечером, да ещё когда пора спать и глаза закрываются сами собой, пролетевшая муха покажется прошмыгнувшим мимо верблюдом. Садись и пей свой чай. Он почти остыл, но сегодня мне нравится и холодный. Какое-то у меня чайное настроение, и... нечаянная чашка чая очень мила моему сердцу и... желудку.
   Как всегда, его потянуло пустословить, а я гадал, могла Марта пройти по коридору или не могла. Если я упустил возможность не дать ей попасть в лабораторию проклятого "дядюшки" или, о чём я страшился даже подумать, на кресло для пыток и завтра она будет измучена и слаба, то мне будет трудно найти для себя оправдание. Но если мой друг обманулся, приняв случайную тень за человека, и Марта ещё не покидала своей комнаты, то она и не покинет её, потому что я этого не допущу. После испытанного отчаяния моё тело стала сотрясать дрожь, а бешеное биение сердца заставило бы побледнеть любого врача.
   - Что с тобой, Джон? - испугался Генрих и вытянул у меня из рук полупустую чашку, которую я держал у губ неизвестно сколько времени. Помню, что остатки чая плескались на дне, выдавая, как сильно у меня трясутся руки.
   - Зря я предложил тебе чай, - пожалел мой друг. - Говорят, он вызывает возбуждающее действие, хоть я этого никогда не ощущал, а тебе было бы полезнее выпить какой-нибудь успокаивающий отвар. Из-за наших поисков сбежавших мумий и привидений ты сам не свой. Пора это прекратить, иначе твоё воображение доведёт тебя до сумасшествия. Отныне никаких тёмных помещений! Гуляем только по хорошо освещённым местам, любуемся на красоты природы и каждый услышанный тобой стон объясняем кознями кошек... А всё-таки интересно, зачем дяде кошка с какими-то необычными внутренностями? А может, это кошка необычная, а её внутренности самые что ни на есть обыкновенные? Джон, как ты себя чувствуешь? Может, мне побыть с тобой этой ночью? Буду, как сестра милосердия, сидеть подле твоей кровати, преданно глядя, как ты спишь, и... борясь с чувством солидарности, то есть я хотел сказать, с желанием погрузиться в столь же безмятежный сон.
   Я бы не отказался иметь его рядом этой ночью, но не спящим у постели больного, а бодрствующим у двери, но Генрих в лучшем случае высмеял бы мои подозрения относительно его дяди, а в худшем оскорбился бы за него и прервал нашу дружбу.
   - Спасибо за самоотверженность, но я прекрасно себя чувствую, - ответил я, стараясь говорить спокойно. - Пожалуй, уже поздно. Не пора ли нам спать? Если погода позволит, можно будет завтра с утра посмотреть на знаменитую реку или погулять в другом приятном месте. Ты сам решишь, чем нам заняться.
   Мы разошлись по своим комнатам, но я помню, какой встревоженный вид был у Генриха, когда он прощался со мной на ночь.
   Дождавшись, когда за другом закроется дверь и задвинется засов, я вышел в коридор и попытался поймать хоть какой-то звук в комнате Марты, доказывающий, что девушка там, однако стояла тревожная тишина. Я вернулся к себе, погасил свечу и стал из-за приоткрытой двери всматриваться в черноту коридора. Меня лихорадило, а мысли метались от воспоминания к воспоминанию, от одной загадки к другой. Обо мне нельзя было бы сказать, что я временно помешался, но я не мог совладать с нервами. Попробуйте сами проявить хладнокровие при таких чрезвычайных обстоятельствах. Я то садился на пол, то вскакивал, высовывался в коридор, возвращался, то есть метался по крохотному пятачку наблюдательного пункта, не в силах и минуты побыть в покое.
   Наконец, я не выдержал. Мне представилось, что именно сейчас происходят какие-то события на площадке, где стоял сомнительный саркофаг, и, вернее всего, с самим саркофагом. Его крышка уже отставлена в сторону или вот-вот начнёт приоткрываться, а существо, находящееся внутри, выйдет наружу... А может, наоборот, кого-то или что-то запрячут внутрь?
   Я вспомнил тёмные пятна и полосы внутри саркофага, следы ног, испачканных в извёстке, и уже не смог уследить за одновременно вспыхнувшими догадками, предположениями, видениями. Усидеть на месте я тоже не смог и вышел в коридор. Но в такой темноте я не смог бы добраться до лестницы. Трясущимися руками, с нескольких попыток я зажёг свечу и пошёл проверить, что же происходит с ящиком, разрисованным древними символами. Пламя свечи сильно колебалось и порой грозило потухнуть, хоть я и старался крепко сжимать подсвечник, чтобы случайно его не уронить. Голова кружилась, в глазах то всё плыло, то появлялись какие-то тени и вспышки света.
   Выходя на площадку лестницы, я задел рукой за косяк и выронил подсвечник, который упал со звоном, показавшимся мне оглушительным. Каким-то чудом свеча не погасла, но слабый огонёк мигал из последних усилий.
   Тут какая-то сила отшвырнула меня в сторону, и кто-то с диким рёвом наступил на свечу. То был не человеческий крик, а нечто среднее между гортанным рёвом и резким мычанием бросающегося в бой быка. Да и сила у этого существа была нечеловеческая.
   Откуда-то со стороны комнат барона появился свет. Это и был, как я с ужасом убедился, сам барон, встревоженный и непривычно суровый. Он что-то сказал, но я был слишком ошеломлён, чтобы попытаться хоть что-нибудь понять. Зато существо, стоявшее на четвереньках, пригнув голову, не только её подняло, но и безропотно повиновалось. Оно оторвалось от пола и встало. У меня перехватило горло, иначе бы я закричал. При свете трёх свечей, которые барон принёс в большом подсвечнике, я увидел не лицо, а страшную маску, состоящую из рубцов, бугров и глубоких рытвин отвратительной смеси оттенков от бурого до красного. Существо попыталось закрыться руками и отступило в тёмный угол.
   Голос барона стал чуть мягче, но суровости не утратил. И тогда раздались звуки, описать которые невозможно. Это не был голос, но в стонах и хрипах можно было различить паузы, словно существо что-то пыталось говорить.
   По-видимому, хозяин замка обладал способностью распознавать смысл в этих жутких звуках, потому что он заговорил совсем мягко, не то успокаивая, не то завораживая того, кто скрывался в темноте. Существо пошевелилось, выступило вперёд и, по-прежнему закрывая руками то, что было у него вместо лица, удалилось.
   Как ни был я ошеломлён и перепуган, но всё же понимал, что сейчас мне придётся как-то объяснить барону своё появление здесь ночью. Только потребует ли он объяснений или решит сразу избавиться от гостя, ставшего для него опасным? Может, от убийства его удержит невозможность объяснить племяннику моё внезапное исчезновение? Но что ему стоит сломать мне шею и столкнуть с лестницы, имитировав несчастный случай? А вдруг он прибегнет к другому способу обезвредить меня и воздействует на мой мозг, сделав из меня безгласную и безвольную куклу?
   Барон повернулся ко мне и заговорил было...
   - Nein! - закричала Марта, бросаясь к нам.
   Ужас, прозвучавший в этом "nein".сразу же напомнил мне женщину, зовущую на помощь прошлой ночью. В её тихом хриплом крике слышалось то же отчаяние, которое прозвучало сейчас в громком голосе Марты.
   "Дядюшка" повернулся к ней, и девушка заговорила очень быстро, почти захлёбываясь словами.
   Барон повернулся, собираясь обратиться ко мне, но Марта прервала его, позвав:
   - Генрих! Генрих!
   Мне показалось, что барон потешается над её испугом.
   - Что такое? - осведомился мой друг, зевая, потом увидел меня и громко засмеялся.
   Если я смог понять его первый вопрос, то дальнейшего его диалога с бароном я не разобрал. Лишь в конце я догадался, что он поведал дяде о моём пристрастии к поискам приключений, так как барон кивнул мне вполне дружелюбно и среди его речи, обращённой ко мне, я различил слово "romantisch".
   - Entschuldigen Sie, - пробормотал я извинение. - Ich wollte... am Nacht... - Я не знал, как будет по-немецки "саркофаг", поэтому просто показал на него рукой и докончил, - sehen. Das ist so interessante.
   Барон добродушно засмеялся, почти не разжимая губ, и ласково мне кивнул, но не думаю, что он так же весело воспринял бы мой лепет, не будь здесь свидетелей. Он ещё что-то сказал сначала мне, потом Генриху, вынул из подсвечника одну свечу и передал ему, обнял Марту за плечи и увёл её.
   Каким-то краешком сознания я подумал было, что не должен допустить этого, но не знал, что делать, если Генрих стоит прямо передо мной, сотрясается от смеха и меньше всего расположен слушать об опасности, исходящей от барона. Да и не станет любезный "дядюшка" уводить воспитанницу к себе, зная, что мы с его племянником не спим в своих комнатах, а стоим здесь, неподалёку от его владений.
   - Мне, в самом деле, следовало побыть этой ночью с тобой, - заговорил Генрих. - Ведь видел, что у тебя что-то на уме. Скажи на милость, зачем тебе понадобилось тащиться ночью к этому гробу? Мы его так тщательно осмотрели днём, что ничего нового ты бы не увидел, впрочем, как и старого. Твоя свеча, - он нагнулся и поднял её и подсвечник, - тебе не помощница. Хорошо ещё, что дядя не рассердился. Наверное, он всё-таки убеждён, что это подделка, иначе испугался бы, как бы ты чего-нибудь не испортил. Чтобы он не счёл тебя сумасшедшим, я, ты уж прости, объяснил ему, что ты собираешься стать писателем, а потому стараешься примерить на себя образы героев твоих книг, побывать в сложных ситуациях и запасаешься впечатлениями. Боюсь, что если Марта подозревает всех англичан в сонливости, то дядя заподозрит их в излишнем романтизме.
   Я был и сконфужен, и зол на себя за переполох, который вызвал, выронив подсвечник, и полон ненависти к барону за его изворотливость, позволившую продемонстрировать перед Генрихом доброту и снисходительность, неестественные при столь бесцеремонном поведении гостя. Уж лучше бы он свернул мне шею. А ведь от этого или чего-то сходного меня спасла Марта, когда бросилась к нему с криком "нет" и принялась громко звать брата. Добрая самоотверженная девушка! Только бы она не поплатилась за своё великодушие.
   - Теперь ты можешь рассматривать саркофаг сколько захочешь, - торжественно объявил мой друг. - Дядя дал на это своё разрешение. И заодно он подтвердил, что ты можешь бродить днями и ночами по всему замку, кроме его комнат, конечно, чтобы набраться требуемых писателю впечатлений, но просит тебя быть осторожным со свечами и с собственной шеей. Иными словами, не подожги замок и не покалечься.
   Очевидно, я был прав: барону не давала покоя моя шея, которую он не успел свернуть. Уж не намекал ли он таким образом, что, если я продолжу свои поиски, мой труп со свёрнутой шеей будет найден в нежилой части замка? Но я не понимал, почему он терпит моё присутствие? Почему потихоньку не скажет Генриху, что пора продолжить отложенное путешествие по Германии?
   - Очень ему признателен за заботу, - пробормотал я.
   - А от себя я тебя прошу предупреждать меня, если соберёшься ещё чего-нибудь исследовать, и ходить по замку только в моём обществе, то есть в обществе рассудительного человека, который сумеет уберечь тебя от твоей же фантазии. Я только одного не могу понять: каким образом дядя обнаружил тебя здесь? Может, ты ухитрился уронить саркофаг, и дядя прибежал на грохот?
   Выходит, барон не рассказал о том существе, которое бросилось на меня, а потом затоптало свечу и припало к полу, услышав, что идёт хозяин. Почему? Он ведь должен понимать, что я не буду молчать. Или он рассчитывал, что Генрих не во всём мне поверит, решив, что я слишком взволнован? Я поведал другу обо всём, надеясь его встревожить или хотя бы озадачить.
   - Так это был Фриц, - объяснил он, понизив голос. - Больше некому. Я никогда не видел его лица и теперь, после твоего рассказа, очень этому рад.
   - А жуткий рёв?
   - Может, он немой, поэтому способен лишь мычать и реветь?
   - Но почему он бросился на меня? Зачем растоптал свечу?
   - А вот этого я не понимаю, - признался Генрих. - При мне он всегда вёл себя тихо и скромно, но ведь я никогда не выходил ночью из своей комнаты. Значит, я правильно делаю, что запираю дверь на засов. Не хватало ещё, чтобы он набросился на меня, когда я сплю. Ну как? Воспользуешься любезностью дяди? Будешь исследовать этот ящик?
   В этом не было смысла. Раз барон разрешил его осмотреть, то он уверен, что я ничего не найду.
   - Нет. Я пережил такую встряску, что лучше мне пойти к себе.
   - Вот это правильно! И первое правильно, и последнее. А я тебя провожу. Марта, бедняжка, тоже переволновалась.
   Я чувствовал себя скверно и душевно, и физически, и не мог успокоиться, снова и снова возвращаясь мыслями к происшествию.
   - А где она? - спросил я.
   - Разумеется, у себя. Я дал такое убедительное объяснение твоим чудачествам, что они будут внушать даже уважение. Писателю дозволено всё. Если бы он не пропускал через себя переживания своих героев, то не смог бы их убедительно описать. Не волнуйся, завтра, когда она успокоится, ты станешь в её глазах почти героем.
   Но мне хотелось увериться в её безопасности, и я сделал вторую попытку.
   - Думаешь, она уже спит?
   - Вряд ли. По-моему, после такого не скоро уснёшь.
   - Мне бы очень хотелось извиниться перед ней.
   - Вижу, что тебя это будет мучить до утра, - догадался Генрих. - Хорошо, попробую выяснить, готова ли она выслушать твоё покаянное бормотание.
   Он смело подошёл к её двери и постучал.
   - Марта, не спишь? - спросил он.
   Ему не ответили. Он пожал плечами и постучал громче. И вновь тишина.
   - Если бы она, против ожидания, спала, то непременно бы проснулась, - сказал он. - Странно. Неужели её нет в комнате? Наверное, дядя увёл её к себе, чтобы успокоить и ещё раз объяснить причину твоей эксцентричности. Ничего страшного, извинишься утром.
   Я не знал, как поступить. Бежать к барону, не зная, в музее ли он, в кабинете, в лаборатории или в какой-то потайной комнате? Найду ли я его? Обнаружу ли у него Марту? Меня неизбежно остановит Фриц, может быть, убьёт, и тогда я уже не смогу помочь девушке в тот момент, когда помощь будет необходима. А если я останусь жив, то как объясню Генриху очередной странный поступок? Да ведь такого утомительного гостя попросту попросят покинуть дом. Я уверен, что убить Марту не могут, ведь мы с её братом находимся тут же в замке. Страшно то, что после каждого ночного кошмара она слабеет. Но я успею спасти её вовремя, и она не повторит судьбу своей матери.
   Благому решению не затевать очередной скандал способствовало моё состояние. Я всё ещё был возбуждён, и это возбуждение переходило почти в бред, но вместе с тем меня стремительно покидали силы. Надо будет лучше следить за собой, иначе после двух-трёх подобных потрясений я сойду с ума.
   - Всё! Спать! - повелительно сказал Генрих, но сам не глядел на меня и прислонил ухо к двери в комнату сестры. - Марта! Эх, некрасиво это, но... Марта!.. Джон, быстро иди к себе и ложись! Ну!
   Я повиновался, но не успел и шагу ступить в тёмное помещение, как сзади услышал приглушённое восклицание, которое можно было бы перевести как "ох", коридор погрузился в полный мрак, я от сильного толчка чуть не упал, а по коридору промчался кто-то или достаточно маленький, или довольно лёгкий, если судить по звуку шагов.
   - Зачем ты это сделал? - спросил Генрих. - Я, конечно, неправ, но ты мог бы остановить меня менее грубо. И свеча погасла. Пойдём к тебе, зажжём её. Всё ещё никак не отойдёшь от потрясения?
   Его голос был ласковым, словно он говорил с тяжелобольным.
   - Я не трогал тебя, - возразил я, начиная сознавать, что он не слышал, как какое-то существо бежало по коридору, и теперь считает меня виновником происшедшего.
   - Как же не трогал, если у меня болит плечо и шея сбоку? Ты меня так отшвырнул от двери, что я еле удержался на ногах.
   - Зачем мне отшвыривать тебя от двери? - попытался я его образумить. - Какой в этом смысл?
   - В отшвыривании, разумеется, смысла нет, ведь это больно и в этом, по-моему, не было острой необходимости, а в том, чтобы меня остановить, смысл имеется. Не годится открывать дверь в спальню девушки, даже если она не отзывается на стук и зов.
   - Клянусь, что я был у своей двери и даже открыл её, - говорил я, предвидя, что он мне не поверит. - Разве ты не слышал, как кто-то убежал в тот конец коридора?
   - В какой?
   Я спохватился, что в темноте он не видит моего жеста.
   - Там, где... лестница.
   - Ну да, - обречённо согласился Генрих. - Побежал прятаться в саркофаг.
   "Не в саркофаг, - мысленно поправил я, - а за одной из дверей с табличкой "Не входить!" Я убеждён в этом".
   - Говорю тебе, что меня самого сильно толкнули, а по коридору промчался... кто-то, не знаю, кто.
   - Ну, хорошо, верю. - Голос моего друга стал ещё мягче. - Конечно, мимо тебя промчался какой-то зверь или привидение, но мы же современные люди с рациональным типом мышления, поэтому будет разумнее предположить, что это была кошка, которую мы уже несколько раз пугали. Мы изгнали её из нежилой части нашего этажа, и она решила, что в подвале ей будет спокойнее, но она и там не нашла убежища, вот и перебралась сюда. Согласен, что такое объяснение убедительно? А сейчас пойдём к тебе. Ты ляжешь, а я посижу с тобой, пока ты не уснёшь.
   - Погоди успокаивать меня, словно я несмышленый ребёнок, - возразил я, чувствуя себя полнейшим идиотом. - Объясни, что с тобой произошло. Что ты почувствовал? Каким образом погасла свеча? Я и близко к тебе не подходил.
   - Сначала пойдём к тебе и зажжём свечу.
   Мне, в моём состоянии, показалось, что это заняло очень много времени.
   - Ну вот, теперь мы сможем рассуждать спокойно, - сказал мой друг, хотя его встревоженный вид говорил отнюдь не о спокойствии. - В темноте даже мне становится не по себе. Что же говорить о тебе, если ты в каждом пустяке ищешь проявление потусторонних сил?
   - Пусть так. Но сначала расскажи, что произошло, а потом сумей это объяснить. Только учти, что я всё это время находился возле своей двери и сам чуть не упал, когда меня толкнули. Надеюсь, это сделал не ты?
   - Я не отходил от двери Марты. Зачем мне тебя толкать, Джон?
   - А зачем мне толкать тебя? Думаешь, я безумен? Сначала случай возле саркофага, теперь я набрасываюсь на людей...
   - Нет, не надо так воспринимать мои слова, Джон. Я имел в виду совсем другое. Марта мне всё равно что сестра, а ты видишь в ней лишь милую девушку, с которой недавно познакомился. Прибавь к этому наш план влюбить её в тебя. Ты невольно ощущаешь себя рыцарем, защитником её покоя, поэтому, когда я стал открывать дверь в её комнату, ты отшвырнул меня, посчитав, что входить туда без позволения недопустимо. Но перед этим тебя сильно напугал Фриц, а потом тебе ещё пришлось оправдываться перед моим дядей. Ещё хорошо, что я вовремя подоспел, а то ты со своим слабым знанием немецкого языка совсем бы измучился. И вот после всех этих испытаний ты даже не заметил, как остановил меня, сочтя мои действия недостойными. И вышло это для меня очень болезненно, потому что ты всё ещё находишься под впечатлением недавнего происшествия и у тебя нервные порывистые движения. А то, что ты чуть не упал сам, объясняется ещё проще. После такого энергичного действия тебя качнуло назад и отнесло к твоей двери. Возможно, ты обо что-то ударился, подозреваю, что о моё плечо. А уж услышать несуществующие звуки... После того как ты увидел лицо Фрица, нужно время, чтобы успокоиться и придти в себя. Сейчас ты... Извини за откровенность, Джон, но сейчас твоё состояние трудно назвать... естественным. Но ты ещё хорошо держишься. Я бы на твоём месте... Я не знаю, что бы со мной было, окажись я на твоём месте. Наверное, я цеплялся бы за провожатого и подвывал от ужаса. Всё-таки вы, англичане, сильно отличаетесь от нас, немцев. Вы не то что хладнокровнее, а умеете лучше сохранять внешнее спокойствие. Ведь я понимаю, что ты чувствуешь, но со стороны не кажется, что ты пережил такой ужас.
   Отчаяние от невозможности переубедить Генриха было во мне сильнее страха, поэтому мысленно я подвывал именно от отчаяния, а не от ужаса. В каком я оказался неестественном положении! Если бы не решение любой ценой противостоять барону, я бы завтра же со стыдом покинул этот дом.
   - Возможно, ты прав, - мрачно согласился я. - Пусть я всё ещё пребываю в истерике и не соображаю, что делаю, но ты абсолютно уверен, что с Мартой ничего не произошло?
   - Что с ней может произойти? Наверняка она у дяди. Может, помогает ему в работе. Она ведь говорит, что иногда он вызывает её к себе, не знаю уж, для чего... Может, для каких-то из его опытов требуются более ловкие руки, чем у него и Фрица? Но это не имеет значения. Чтобы тебя успокоить, я пойду сейчас в её комнату. Тебе, разумеется, лучше туда не входить. Без её разрешения это будет неприлично. Но я всё-таки её брат, и мне позволительны некоторые вольности. Сядь и жди, а я сейчас вернусь. А чтобы тебе ничего не померещилось, я зажгу тебе свечу.
   Он так и сделал, и я сидел на краю кровати, жадно прислушиваясь к тому, что происходило в коридоре. Я даже смотрел в ту сторону, хотя ничего не мог видеть. Шаги Генриха затихли возле двери Марты, потом он позвал её, постучал и, наконец, открыл дверь. Я вспомнил, что девушка всегда задвигает засов. Раз дверь открылась, значит, она не заперла её. Не означает ли это, что её нет в комнате?
   Что-то заставило меня вздрогнуть и порывисто обернуться. Звук ли это был или моё внимание привлекло что-то другое, не такое объяснимое, но мои глаза остановились на окне, за которым кто-то был. Я чуть не закричал от ужаса и вскочил. За стеклом виднелось что-то более плотное и тёмное, чем тень от набежавшей тучи. И это не могла быть ветка дерева, потому что деревьев возле самого замка не было. Мне показалось, что я различаю глаза, устремлённые на меня...
   - Как я и говорил, с Мартой всё в порядке, - словно издалека прозвучал голос моего друга. - Да ты спал? Извини, не надо было тебя будить.
   Я медленно приходил в сознание. Оказывается, я упал не на пол, как можно было ожидать, а на кровать. Это было к лучшему, ведь, застань меня Генрих лежащим на полу, он бы не принял обморок за сон, а перепугался, поднял весь дом на ноги, послал за врачом, или, вернее, ему самому пришлось бы бежать за врачом. А сейчас я сделаю вид, что на самом деле всего лишь заснул. Я и намёка не сделаю, что видел за окном нечто необычное, иначе Генрих решит, что я окончательно сошёл с ума. Но ведь я видел! Если бы я не потерял сознания, то заставил бы себя подойти ближе, по-моему, я даже сделал шаг... Но нет, это невозможно. Я всего лишь пытаюсь возвысить себя в собственных глазах, чтобы не чувствовать себя опозоренным таким проявлением слабости. Приходится принять горькую истину: я, словно слабонервная женщина, лишился чувств, не сделав и движения в сторону окна. Если бы я проявил чуть больше мужества, я бы не лежал на кровати, притворяясь перед другом, что спал.
   - Какой ты бледный, Джон! - отметил Генрих. - Да и немудрено. Я зашёл к Марте, а она тоже бледна, как смерть, не просыпается и, как мне с перепугу показалось, не дышит. Я до неё дотронулся, но нет, живая, тёплая, просто крепко спит. И хорошо, что спит. Утром проснётся и посмотрит на ночной переполох с юмором... Джон!
   - Да?
   Мне было не до юмора. Девушка была бледна, не просыпалась ни от шума, ни от прикосновения, а в её комнате кто-то побывал, кого её брат спугнул, когда в первый раз попытался открыть дверь.
   - Джон, ты весь дрожишь.
   Это была правда. У меня сотрясались не только руки и ноги, но и всё тело.
   - Боюсь, как бы наша случайная встреча после долгой разлуки не оказалась для тебя роковой, - покачивая головой, проговорил мой друг. - До сегодняшнего дня, точнее, ночи, а ещё точнее, до этого момента я был рад возобновлению нашей дружбы, но у тебя такой вид... такой... Лучше бы я не уговаривал тебя ехать в Германию, а ещё лучше было бы не привозить тебя в этот замок. Но разве я мог предположить, что у тебя слишком богатое воображение и ты принимаешь созданные им образы за действительность? Ты будто живёшь в нереальном мире. А ещё я пошёл у тебя на поводу и пустился на поиски сбежавших мумий. Теперь тебе надо быть осторожным и не подвергать себя никаким волнениям. Пусть успокоятся нервы, а не то ты и себя подготовишь к переселению в дом умалишённых, и Марту за собой утянешь. А я-то рассчитывал, что для неё наступит время радости и надежд! Я чуть было не решил, что вы оба в опасной близости от настоящей любви. Не подумай, что я против, мне даже польстило бы заиметь тебя в качестве родственника. Я её и сам люблю, но не так, как полагается жениху или мужу. Я не смог бы на ней жениться. По закону я, разумеется, могу, ведь она мне не родня, и дядя, наверное, был бы этому рад, ведь ему не пришлось бы думать о её обеспечении, о разделе наследства, но мне мешает привычка считать её сестрой. Я никогда не смогу видеть в ней просто девушку, невесту, жену. А ты... Но не волнуйся, я не собираюсь навязывать её тебе. Поступай так, как считаешь нужным, а я уберегу Марту от горя из-за разлуки с тобой. Пока ещё она всего лишь слегка в тебя влюблена, и у нас есть время. Поправляйся, а когда будешь по-прежнему здоров, мы продолжим наше путешествие и я буду показывать тебе самые приятные и радостные места. Никаких средневековых замков и подземелий! Но я опять развиваю в себе красноречие, а тебе надо попытаться уснуть. Я бы исполнил для тебя колыбельную, но у тебя случится припадок при первых же звуках моего пения.
   Постепенно дрожь улеглась, возбуждение сменилось апатией, а болтовня Генриха меня усыпила.
   Утром я обнаружил, что мой друг всё ещё рядом. Он спал, неловко изогнувшись и положив голову на спинку стула. Мне стало нестерпимо стыдно. Потом мысли перескочили на минувшие события, но я чувствовал вялость не только во всём теле, но в голове, поэтому пытался лишь припомнить все подробности, а не объяснить их.
   - Уже проснулся? - сонным голосом пробормотал Генрих. - А я, оказывается, не ушёл к себе, а остался надоедать тебе своим присутствием. Фу, отлежал ногу и бок! Или отсидел? Последнее правильнее.
   Он встал и потянулся.
   - Прости меня, я причинил тебе столько хлопот, - сказал я. - Сам не понимаю, что со мной было.
   Прошедшее было слишком ярким по сравнению с настоящим, и я начал сомневаться, всё ли, что со мной приключилось, произошло на самом деле или, как внушал Генрих, кое-что было плодом моего воображения.
   - Я бы принёс тебе и, конечно, себе по чашке крепкого кофе или чая прямо в постель, - он покосился на стул, на котором провёл ночь, - но у дяди это не принято, а после вчерашнего... гм... лучше не ссылаться на привычку англичан взбадриваться до завтрака. У вас ведь есть такая привычка?
   - У кого есть, у кого нет. Если не надо спешить на работу, а в доме полно слуг, то почему бы и не побаловать себя чашечкой чая? У меня и у моих домашних такой привычки нет.
   - Ничего, что я закрыл окно? - спросил Генрих. - Я знаю, что вы, англичане, любите держать окна открытыми, но я почувствовал, что замёрзну, если оставлю его на ночь, и рискнул закрыть.
   Мне стало не по себе, ведь я хорошо помнил, что окно было закрыто. Именно к стеклу приникло существо, чьи внимательные глаза я различил. Но я не знал, было ли окно открыто, когда я очнулся. Неужели, уже потеряв сознание, я подошёл к окну, открыл его, вернулся к кровати и лишь после этого упал на неё? А если не я открыл окно, то кто? Кто мог войти в мою комнату, когда Генрих был у Марты?
   Украдкой я пощупал горло, но не почувствовал, чтобы оно где-то болело при нажатии.
   Заметив, что мой друг украдкой наблюдает за мной, я пришёл в замешательство.
   - Может, ты простудился и заболел? - предположил он. - Вчера ночью у тебя был бред, а сейчас ты хватаешься за горло. Болит? Попросить Марту, чтобы она приготовила тебе отвар?
   - Нет, я здоров. У меня нигде не болит, бреда, как ты это называешь, нет, и я хорошо помню, что случилось вчера. К сожалению, слишком хорошо помню. Как мне показаться на глаза Марте и твоему дяде?
   Я этого, действительно, страшился, но по-разному. Перед девушкой мне было попросту стыдно, хотя я понимал, что она спасла мне жизнь, поэтому знает, что я не помешался и не страдаю эксцентричностью, а барона я сильно опасался. Необходимо было тщательно следить за собой, чтобы не выдать, как далеко я проник в его тайны.
   Генрих хохотал, как одержимый, и это показывало, скольких нервов стоила ему прошедшая ночь.
   - Вот об этом ты не беспокойся. Увидишь, что всё будет в полном порядке.
   Он оказался прав, но лишь в этом вопросе, во всём остальном о порядке можно было только мечтать.
   Марта постучала к нам, чтобы позвать к столу, как делала это всегда, но сегодня её вид заставил меня задуматься о том, что я теряю время. К счастью, она не была мертвенно-бледна, как описал Генрих, когда видел её ночью, но девушка, не бывающая на солнце, и не может быть румяной. Однако сейчас я подумал, что в нашу первую встречу цвет её лица был намного здоровее. Значит, она с каждым днём теряет силы, и если я хочу её спасти, то должен поторопиться. Но что мне предпринять?
   - Через пятнадцать минут приходите в столовую, - сказала она.
   Хотя она старалась скрыть, что чувствует себя очень плохо, но её голос был слаб, а движения вялы. Её даже слегка покачивало, и она вынуждена была придерживаться за стенку. Собрав все силы, она заставила себя улыбнуться и пошутить.
   - А как наш писатель? Джон, надеюсь, вы не продолжили ночное знакомство с замком? По-моему, вы получили более чем достаточно впечатлений для одного раза. Будет интересно узнать, как вы их опишите. Наверное, ваш герой будет очень мужественным человеком.
   - Ещё бы! - подхватил Генрих. - Малодушный попросту не предпримет такое приключение, а средненький не преминет сойти с ума. Наш Джон молодец. По-моему, все мы переволновались гораздо больше, чем он. Ты хорошо спала, Марта? - При этом он метнул на меня взгляд, предупреждающий, чтобы я не проболтался о его визите в комнату сестры. - Ты выглядишь не очень бодрой.
   - Мне опять снились кошмары, - призналась девушка.
   - А что именно вам снилось? - подал голос я.
   Такой вопрос не способен никого взволновать, ведь в крайнем случае, если не хочется отвечать, можно сказать, что сами видения забылись, но осталось впечатление чего-то ужасного. Однако Марта пришла в замешательство.
   - Что снилось? - переспросила она, отступив на шаг.
   Неосознанным движением она поднесла руку к горлу, но, опомнившись, отдёрнула её.
   - Это неважно, - сказала она и попыталась улыбнуться. - Просто кошмары. Мне часто снятся страшные сны, я об этом говорила.
   Генрих удовлетворился таким объяснением и не придал ему особого значения, но мне всё стало ясно. Девушка повторила уже виденный мной жест. Её беспокоила боль в том месте на шее, которое я недавно ощупывал у себя. Прошлой ночью ей дали восстановить силы, а этой её посетил барон или подвластное ему существо. Нас с Генрихом очень сильно толкнули, а после этого я слышал удаляющиеся очень лёгкие шаги. Фриц ступал бесшумно. Был ли это он? Или, может, барон умел менять походку? Возможно, он, как все вампиры, был способен принимать облик животных. Или всё-таки в замке жил кто-то третий? И я теперь не сомневался, что Марта не путает сон и явь, по крайней мере, не всегда, но вынуждена скрывать свои страдания и их виновника или виновников.
   Такие размышления должны были захватить меня целиком, но всё-таки я был молодым человеком, поэтому, помимо тревоги, чувствовал большое облегчение при виде того, с каким уважением милая девушка отнеслась к моей якобы писательской и якобы страсти к острым впечатлениям, а также удовольствие от заверения, что меня признали мужественным.
   Как вы сами понимаете, вскоре меня захватила другая забота. Я должен был встретиться с бароном, а ведь он убедился, что я его враг, наблюдал за мной через стекло окна сам или послал кого-то проследить за мной.
   Мне вновь стало нехорошо при мысли, что окно каким-то образом оказалось открытым, а это при моей нынешней вялости и слабости не пошло мне на пользу и в физическом смысле.
   - Джон, тебе плохо? - испугался Генрих, уже вставший со своего места и направившийся было к двери, чтобы вместе со мной идти в столовую.
   - Нет, ничего. Всё в порядке.
   - Наверное, тебе не хватает питания, - предположил мой друг. - Вы там у себя привыкли пить чаи, но не пустые, а с какой-нибудь закуской, а здесь этого нет. Я люблю поесть, поэтому, зная порядки в этом доме, стараюсь после ухода дяди поглотить как можно больше съестного. А ты никак к этому не приноровишься.
   - Но мне достаточно, - возразил я.
   - Достаточно для того, чтобы дожить до чая, а не до основной трапезы. Тебе, а вернее, твоему желудку требуется пища через определённый промежуток времени, а её не подают, поэтому ты и он, вы оба, остаётесь в дураках. Вы с желудком думали, что насытились за обедом, но оказывается, до ужина терпеть гораздо дольше, чем вы рассчитывали.
   Меня тревожили периоды слабости, почти изнеможения и полного изнеможения, а раз бодрость приходила после еды, то приходилось признать, что объяснение Генриха, поданное в забавной форме, может быть верным. Чай - не просто напиток, а напиток возбуждающий. Я к нему привык, поэтому, резко уменьшив его потребление, чувствую упадок сил, а выпив его, готов сдвинуть горы.
   Но я приложил всё старание к тому, чтобы убедить друга не беспокоить из-за этого хозяев.
   - Хотя бы заставляй себя есть через силу, когда, вроде бы, чувствуешь себя уже сытым, - посоветовал тот. - Идём скорее, и не бойся. Уверен, что если дядя не увлёкся своей работой, хотя не понимаю, почему надо работать ночью, и не забыл о происшествии возле фальшивого саркофага, то он долго смеялся над твоим смущением. Ты же был так пристыжен, что, наверное, сам бы прыгнул в разверзающуюся перед тобой пропасть, случись в тот момент землетрясение.
   Я не стал возражать.
   Хозяин замка поздоровался со мной особенно любезно. Он знал, что, если бы я рассказал всё, что успел о нём узнать, мне бы никто не поверил, поэтому мог себе позволить покровительственный тон. Мне ничего не оставалось, как подыграть ему.
   - Мне так стыдно, господин барон, - промямлил я по-английски, не пытаясь вспоминать немецкие слова.
   Генрих вдохновенно переводил диалог, испытывая от этого видимое удовольствие.
   - Романтичный юноша. У вас богатое воображение. Надеюсь, вы будете хорошим писателем. Пусть этот замок и ваше приключение помогут вам создать ваше первое произведение.
   Мне было и стыдно, и противно слышать в его голосе одобрение, зная, что это всего лишь игра.
   Во всё время завтрака барон часто улыбался и кивал мне, словно бы хотел меня ободрить и поддержать, а иногда с лёгкой насмешкой поглядывал на окаменевшую Марту. Каждый раз, когда Генрих видел, что я заметил участие его дяди, он толкал меня в знак одобрения ногой, не всегда рассчитывая силу и болезненность этого действия.
   Когда барон ушёл, оставив завтрак нетронутым (а он уже почти перестал делать вид, что что-то ест), девушка вздохнула со странным всхлипом и выронила ложку.
   - Это называется "с утра всё валится из рук", - прокомментировал её брат. - Джон тоже никак не придёт в себя, да и я слегка утомлён. Может, стоит как следует накачаться кофе? Как ты думаешь, Марта, разумно будет попросить Фрица сварить его покрепче?
   - Он и без того крепкий, - торопливо ответила девушка. - И его много. Не беспокойся, Генрих, я буду наполнять чашки, едва они опустеют. Думаю, такого количества кофе хватит для того, чтобы вы взбодрились.
   - И ты тоже, - заметил мой друг. - Ты выглядишь утомлённой.
   - Да, я неважно себя чувствую и сразу же после кофе пойду к себе... Вы не достанете печенье, Джон? То, что слева.
   Я поспешил выполнить её просьбу, переставив вазу с печеньем поближе к ней.
   - А что вы задумали на этот раз? - поинтересовалась Марта. - Куда направитесь?
   Мы получили свои чашки с кофе, и я решил последовать совету Генриха и, если не наесться впрок, то хотя бы напиться, чтобы полученного запаса бодрости хватило до обеда.
   - Дождь кончился ещё ночью, дороги не должны бы размокнуть слишком сильно, - принялся объяснять мой друг. - Наверное, лучше всего нам полюбоваться красотами природы. Жаль, что у нас не тропики, поэтому Джон не отличит английские пейзажи от немецких. Там, где я его встретил, деревья показались мне точно такими же, как наши. Та загулявшая женщина, надеюсь, уже вернулась домой?
   Марта закусила губу, словно от боли, и опустила голову, как бы выбирая печенье, а на самом деле, чтобы скрыть лицо.
   - Нет, она не вернулась, - через силу проговорила она, - но её нашли. В реке. Тело зацепилось за корягу возле берега.
   - Какое несчастье! - сказал Генрих. - А я-то ещё насмехался над ней. Лучше бы она, и впрямь, загуляла.
   - Но раз её нашли, то вы сможете спокойно погулять, никому не помешав, - заметила Марта.
   Она совладала с чувствами и теперь делала вид, что её ничто не тревожит.
   - Я не буду напоминать, что идея совершить прогулку - моя, - попробовал проявить галантность её брат, - а попросту соглашусь с тобой, а может, даже поблагодарю тебя за удачную мысль. А где кофе? Ты же сказала, что сама будешь следить за нашими чашками. И Джону налей, а то он постесняется попросить добавки.
   Кофе буквально вернуло меня к жизни, и я чувствовал, как во мне крепнут силы. Сейчас я это приветствовал, но на будущее решил постепенно уменьшать количество потребляемых кофе и чая, то есть возбуждающих напитков, и заменять их простой водой, а то у меня, оказывается, выработалась зависимость.
   - Хорошо! - восторгался Генрих, смакуя кофе и полностью выбросив из головы мысли о погибшей женщине.
   Сестра посмотрела на него почти с жалостью.
   - Допивайте, доедайте, а потом желаю хорошо погулять, - тоном любезной хозяйки напутствовала она нас. - Только не задерживайтесь здесь долго, потому что Фриц придёт убрать со стола. Если вам хочется посидеть и поговорить, то в вашем распоряжении гостиная.
   У меня создалось впечатление, что гостиная здесь существует только для вида, но никто ею не пользуется. Я её видел только раз, а в остальное время мы с Генрихом сидели или в моей комнате, или по вечерам в столовой.
   Марта вышла, и я, провожавший её глазами, видел, как тяжело она ухватилась за косяк. Но неё кофе не подействовал.
   - Что-то мне не хочется мешать Фрицу убирать со стола, - признался Генрих. - Ты описал его лицо или то, что у него имеется на месте лица, и, боюсь, мне станет дурно, когда он передо мной появится. Надо развеять и выветрить из головы ненужные воспоминания. А ты чётко помнишь, что было ночью?
   - Да.
   - А то, как ты хотел помешать мне совершить бестактность и оттолкнул меня от двери, тоже помнишь?
   - Я до тебя не дотрагивался. Даже не подходил к тебе.
   - Значит, всё в порядке, - засмеялся мой друг. - Ты и не должен, раз сделал это неосоз... в великой тайне от собственного сознания. Не печалься, Джон, наверное, со всеми такое бывает хоть раз в жизни. Говорят, когда человек совершает что-то в пьяном виде, он не помнит этого в трезвом. А ты после полученной встряски был, вероятно, сродни пьяному. Идём отсюда.
   Я тоже не имел желания встретиться с Фрицем и с удовольствием покинул столовую.
   Когда мы вышли на улицу, Генрих вновь провёл меня вокруг замка.
   - Я тебе уже говорил, что это не старинный замок, а скорее имитация. Ты и сам мог бы об этом догадаться, ведь здесь нет ни рва, ни его остатков, ни каких-либо укреплений. Но мне он дорог именно в том виде, каков он есть. Я не хочу сказать, что мне нравится его запущенность, но сам замок мне очень дорог. И, знаешь, я теперь готов признать, что был неправ, когда говорил, что в его подвалах могли быть заточены ведьмы. Их там, конечно, не было, ведь никто из моих предков не был связан с инквизицией, но теоретически они могли там содержаться. Я слышал, что и в наши дни происходят дикие случаи расправы над ведьмами, а в то время, когда был построен замок, страх перед ними был всё ещё очень силён. Хорошо, что выяснилась причина появления сена и обглоданных костей в подвальной комнате, а не то ты продолжал бы подозревать, что там плохо обращались с несчастной мумией...
   Генрих не умел молчать или говорить по существу. Он перечислил все наши мнимые или реальные страхи и находки, сочинил множество нелепых историй по этому поводу, но иногда какое-то его случайное замечание соответствовало моим собственным догадкам. Если бы он поменьше тарахтел, а побольше задумывался над своими словами, он смог бы придти к верному выводу. Но пока он настроен относиться ко всему так легкомысленно, я не мог даже намекнуть ему на ужасную правду о его дяде.
   Мы шли не прямо к реке, а поворачивали то направо, то налево.
   - Когда-то я знал здесь каждое дерево, каждый куст, - поделился Генрих воспоминаниями. - Мы с Мартой постоянно бродили по окрестностям, иногда заходили слишком далеко, и нас за это ругали.
   - А к реке вы ходили? - спросил я.
   - К реке?.. - Он помолчал, чуть нахмурив брови. - Да, наверное. Не может быть, чтобы не ходили.
   - Там и в твоё детство было опасное течение?
   Генрих задумался.
   - Это покажется странным, но я не помню.
   Мне это странным не показалось. Разумеется, течение существовало и в то время, наверное, кое-кто случайно тонул, ведь везде, даже в тихом пруду, бывают несчастные случаи, но раз он не помнил, как взрослые внушали им с Мартой, что ходить к реке нельзя, потому что она очень опасна, значит, прежде случаи гибели людей не были часты. Что же произошло с бароном? Как он превратился в чудовище? Генрих говорил, что он отличался от братьев, но ребёнок не сумел бы скрыть своих наклонностей. Наверное, они развивались в нём постепенно. Возможно, он, как и я, увлекался изучением запретных книг, но гораздо глубже и целенаправленнее, чем я, не отвлекаясь на готические романы, а потом стал применять полученные знания, на что я не смог бы решиться, если бы и захотел.
   - Нет, не могу вспомнить, - повторил мой друг. - Всё-таки это было давно, с того времени многое переменилось. Меня ведь отправили учиться в Англию. Там мне было очень приятно, ведь я подружился с тобой и научился хорошо говорить по-английски. Славные были времена!
   Мне было странно, почему он с такой нежностью вспоминает своё недолгое пребывание у нас, но я подумал о несчастье, прервавшем его обучение а Англии. Очевидно, время до смерти отца кажется ему счастливым и безмятежным, поэтому он так обрадовался нашей случайной встрече, расспрашивал о прежних школьных товарищах и часто возвращался мыслями к тому периоду.
   - Как примята трава! - воскликнул Генрих. - С чего бы это? Кто-нибудь здесь отдыхал? А может, это место встречи влюблённой парочки? Надеюсь, они женаты или вот-вот поженятся.
   Он объяснял всё очень прозаически, с присущей ему обстоятельностью, но я в любом явлении искал связь с бароном, поэтому заподозрил, что именно здесь он, если это был он, напал на женщину.
   - Вот и доказательство! - с торжеством провозгласил мой друг, нагнувшись и что-то рассматривая. - Хозяйку этой вещицы, наверное, отыскать нетрудно, но не в моих правилах позорить женщину.
   - А что это?
   - Косынка. Судя по качеству материи, её потеряла какая-нибудь крестьянка. Это и понятно, ведь вряд ли знатная дама приедет сюда, чтобы встретиться с любимым. Но ты, Джон, разумеется, придумаешь какую-нибудь романтическую историю о её нежной страсти к... сбежавшей мумии. Кстати, как ты себя чувствуешь? Утром ты выглядел... так себе.
   - На удивление хорошо.
   Я не кривил душой. У меня не было и намёка на слабость, я не был охвачен возбуждением, потому что пока к тому не было причины, иными словами, я был полон сил, но силы эти не выплёскивались через край.
   - Вот и отлично. Значит, я был прав, предполагая, что тебе не хватает еды и твоего любимого чая с сэндвичами.
   Я был согласен с ним лишь наполовину, ведь мне не хватало не еды, а только возбуждающих напитков. Хорошо, что я вовремя заметил свою зависимость от них, в моём возрасте с этим будет легче бороться, чем позднее, когда зависимость станет ещё сильнее.
   Но такие размышления были побочными, возникающими как бы между делом, меня же снедала лишь забота противостоять барону.
   - Может, сюда положили ту несчастную, которую выловили из реки? - спросил я.
   Я хотел направить мысли друга на случившуюся здесь или где-то вблизи драму. Пусть пока я не решусь рассказать ему о том, что видел своими глазами, но, может быть, мне удастся обнаружить что-нибудь более существенное, чем косынка. Женщину тащили к реке. Должны ведь остаться обломанные ветки или ещё что-нибудь. Жаль, что вчера шёл дождь и смыл все следы.
   - Зачем её сюда класть? - возразил Генрих. - От реки её должны были нести вон туда. Там дорога к её дому. А это место как раз между рекой и замком. Не понесли же её к нам, а потом, одумавшись, положили на траву, отдохнули и повернули куда нужно. Я тебя водил кругами, поэтому ты, Джон, совсем запутался. Замок там, а река в той стороне. Сейчас мы туда отправимся и, надеюсь, не увидим ничего такого, что напоминало бы об утонувшей женщине. Я не любитель таких находок.
   Он был близок к правде, но в то же время безнадёжно от неё далёк.
   - Тогда зачем влюблённой парочке встречаться здесь? - попытался я посеять в нём сомнения.
   Но у Генриха на всё был готов ответ.
   - Чтобы быть подальше от людских глаз. В любом другом месте они могли кого-нибудь встретить, а здесь в это время никто не ходит. Откуда им знать, что дядя выбирается из дома по ночам? Интересно, он когда-нибудь натыкался на них?
   Я страдал от его слепоты. Ведь упомянул о своём дяде, даже о его обыкновении выходить из замка по ночам. Что стоило связать эту привычку с гибелью женщины? А ведь мой намёк на это будет воспринят как оскорбление.
   - А почему мы застряли на таком занимательном месте? - спохватился Генрих. - Оно даже занимательным может не оказаться. Мало ли найдётся других объяснений? Какая-нибудь крестьянка отдыхала здесь в одиночестве и забыла косынку. А может, просто потеряла, проходя, не останавливаясь, отдыхал же кто-то другой, возможно, собака. И красоты особой я не вижу. Река куда интереснее. Но не жди от неё слишком многого. Обычная речка, неширокая, без порогов, водопадов и толпы утопленников.
   Я был возле неё ночью, чуть не упал в воду, но не мог её рассмотреть. Теперь же я глядел во все глаза, но не видел ничего примечательного. Мои догадки оказались верны, потому что опасное течение не давало о себе знать. Мы шли по берегу, и я обратил внимание, что мой друг, несмотря на уверение в нелюбви к тяжёлым зрелищам, оценивающе посматривает на коряги, кое-где выглядывающие из воды. Но он не обнаружил место, куда могло прибить тело женщины, иначе бы непременно об этом объявил. Я тоже не увидел признаков того, что кого-то тащили к реке.
   Генрих почти не умолкал и то описывал различные случаи гибели здесь людей и того, как родные тревожились об их исчезновении, как собирались все соседи, чтобы помочь в поисках, то принимался восторгаться каким-нибудь деревом необычной формы или камнем и иногда рассказывал о местных поверьях, связанных с ними.
   - Только не принимай это на веру, - каждый раз предупреждал он. - У людей, как правило, жизнь очень однообразная, лишённая ярких, волнующих впечатлений, вот они и восполняют их отсутствие всякими сказками. Кто-нибудь выдумает про такой вот камень... там, на том берегу ... Видишь?.. Похож на припавшего к земле человека, отдалённо похож, разумеется... Да, он. Так вот, кто-то уловит его сходство с человеком и выдумает какую-нибудь глупость. Другой эту чушь подхватит и добавит что-то от себя. И так по цепочке. А в итоге получается очень даже недурная легенда. Именно про этот камень говорили, что скорбящий юноша высматривал в воде покончившую с собой путём утопления невесту, которую обманом довели до такого шага, сказав, что уехавший на год или два жених её бросил и чуть ли не обзавёлся женой. Она в отчаянии бросилась в воду, а юноша, и не помышлявший о женитьбе на другой, так долго всматривался в реку, что окаменел от горя. Такие сказки можно услышать повсюду, где найдётся долговечный предмет, очертаниями напоминающий человека. Но это хоть жизненная история, правда, с изменённым концом...
   - То есть, как это с изменённым концом? - удивился я.
   - Очень просто. Сильная и, главное, долгая любовь, причём, обоюдная любовь - явление нечастое, но жизненное, людская подлость - явление частое и ещё более жизненное, самоубийство тоже никак нельзя отнести к разряду небывалых явлений и условно можно считать жизненным, хотя жизнь на этом как раз прекращается, но превращение живого, пусть и сильно горюющего человека в камень без особых условий невозможно. Учёные изучают окаменевшие кости, даже каких-то окаменевших целых существ, бывших в незапамятные времена живыми, но ни одно из них не окаменело мгновенно, стоя в коленопреклонённой позе над водой. Вот я и говорю, что для правдоподобности надо бы изменить конец. Юноше, если он такой чувствительный, больше подобало бы тоже утопиться, а если он наделён твёрдым характером, то он или остался бы холостяком на всю жизнь, или, погоревав положенное время, женился бы на другой девушке. Что? разочаровал я тебя? Но потому это и легенда, что конец невероятный. Зато она показывает пример верности и постоянства.
   - А ещё учит не доверять так слепо чужим словам, - добавил я.
   Сначала Генрих замер и посмотрел на меня озадаченно, а потом принялся хохотать.
   - Джон, ты великолепен! Интересно, все писатели такие... такие... Все они ищут любой способ для поучения читателей? Но в чём я убеждён, так это в том, что их самих собственные произведения ничему не учат. Как? Хорошо сказано? О! Я буду выдающимся юристом. Едва я открою рот, все мои оппоненты сразу же растеряют свои доводы и возражения. Но я ещё не расстался с местными легендами. Они бывают не только возвышенными, как об окаменевшем юноше, но и страшными. В лесу... Сейчас, дай соображу... Ну да! Вон в той стороне, но довольно далеко отсюда, лес мрачноватый, неприветливый. В нём много елей и густых зарослей, а они оказывают менее благоприятное впечатление на нервную систему человека, чем лес, пронизанный солнцем и удобными тропинками. А уж если кому-то доведётся заплутаться и запаниковать, то ему начинают мерещиться всякие ужасы. Представляешь, например, что ты не знаешь, где находишься, в какой стороне жильё, усталый, голодный, с трудом протискиваешься среди колючих ветвей и уже думаешь, что так там и застрянешь, но вдруг выходишь на полянку, где в самой середине находится продолговатый камень размером с лежащего человека, а травы вокруг камня нет, только гладкая земля, которая кажется хорошо утоптанной. Понятно, что в своём критическом состоянии это место тебе покажется каким-нибудь древним капищем. Такой человек, как ты, то есть наделённый воображением, сейчас же представит, что здесь и сейчас проводятся мистические обряды с человеческими жертвоприношениями. Тебе даже покажется, что на этом безвинном камне остались следы крови. Марте ведь кажется, что на каком-то кресле для пыток осталась кровь. Но она здесь ни при чём. Ни Марта, ни кровь. Не знаю насчёт крови, а Марта, конечно, видела этот камень, ведь мы в детстве к нему ходили... Ой! И крепко же нам досталось! Мы не рассчитывали, что он далеко, долго его искали, а потом лишь потому не заблудились, что повстречали какого-то человека. Он на нас очень рассердился, отругал за пагубное любопытство, а для больше острастки принялся запугивать колдунами, ведьмами и прочими привлекательными для инквизиции глупостями, но из леса нас всё-таки вывел. Дома все так за нас переволновались, что мы получили ещё большую порцию упрёков и вариантов гибели в лесу, но уже без упоминания сказочных или реальных отрицательных персонажей, а в довершение всего нас на три для оставили без вкусного десерта. Для меня последнее было худшим наказанием. Мне кажется, что именно тот случай повлиял на мой вес. Я за три дня так изголодался по сладкому и вкусному, что после этого стал ловить любую возможность возместить потерянное, причём с процентами. - Он похлопал себя по животу и бокам. - К сожалению, я превзошёл всех ростовщиков и допустил неразумный рост процентов.
   Я не знал, придать значение существованию поляны с камнем посередине или нет. Камень мог когда-то, во времена язычества, служить жертвенником, мог быть самым безобидным камнем, служившим тогда и по сию пору сидением для уставших путников, но так же вероятно, что на нём и в наше время могли приносить жертвы поклонники Сатаны или другие сектанты, если такие есть в этих местах. Вопрос только, принимает ли барон, Фриц или кто-то третий участие в подобных обрядах. Если бы удалось своими глазами увидеть этот камень, осмотреть поляну, поискать следы...
   - Может, нам туда сходить? - предложил я.
   Генрих был в восторге.
   - Я так и знал, что ты это скажешь! Как же ты можешь утерпеть, если я упомянул о нечистой силе и её пособниках? Тебя непременно потянет туда. Но... Не хочу тебя огорчать, Джон, но я не помню, где находится эта поляна. В детстве, под влиянием рассказов, мы туда сходили, но сейчас я даже приблизительно не представляю, где её искать. Всё изменилось. Выросли новые деревья. А вдруг и сама поляна заросла кустарником? Хотя вряд ли. Можно будет спросить у Марты, но сильно сомневаюсь, что она побывала там ещё раз. Сегодня точно туда не надо идти, ведь это далеко. Тихо и спокойно погуляем здесь. И почему тебя тянет туда, где есть возможность испачкаться и порвать одежду?
   Я был вынужден, на время, по крайней мере, отказаться от мысли обследовать поляну. Но зато я мог побольше о ней разузнать.
   - А про этот странный камень сложена какая-нибудь легенда? - спросил я. - Ты сам говорил, что он относится к разряду страшных.
   - Легенда - слишком сильно сказано. Здесь, как часто бывает, сложная смесь правды, вымысла и домыслов. По поверьям, ещё до принятия христианства где-то в том лесу жили... не знаю, как их называли, поэтому условно назову их жрецами. Как всякие прочие служители культа, они совершали обряды. Но поскольку те времена были нецивилизованные, напичканные суевериями, в порядке вещей было то, что мы в наше слабонервное время называем жестокостью и изуверством. Пытаясь добиться от своих богов милости, жрецы приносили им в жертву не только животных, но своих ближних, а для этого клали их на тот камень. Но, наверное, они неправильно поняли желание богов и те вовсе не жаждали крови ни в чём перед ними не провинившихся живых существ, потому что эти боги без сопротивления, а может, с большой охотой удалились на покой, уступив место новой религии, проповедующей любовь, милость и всепрощение. Однако люди есть люди. Чтобы возродить зрелищность и драматизм прежних обрядов, придумали охоту на ведьм и тешили себя их мучительной казнью. Но раз вели охоту на ведьм, значит, она должна быть оправдана и ведьмы обязаны, просто обязаны совершать какие-то действия на погибель праведников, наслаждающихся их предсмертными криками. Ты со мной согласен, Джон? А я не хочу влезать в мистические дебри и доискиваться до истоков колдовских заклинаний и обрядов. Я в ведьм не верю, а считаю, что одних сгубили более обширные и глубокие, чем у окружающих, познания, других - ложные доносы, а третьих - вызывающая зависть красота. К счастью, посжигав большинство умниц и красавиц, от активной борьбы с мнимыми ведьмами отказались, иначе Европа превратилась бы в скопище глупцов и уродов, но всё-таки в народе прочно закрепилось мнение, что ведьмы существуют и поныне, продолжая свои козни и периодически собираясь на шабаш. В наших краях местом их сборищ служит та поляна, но пригождается ли им камень и для чего именно, я не знаю. А в свободное от столпотворения время на эту поляну якобы кто-то иногда наведывается и творит чёрные дела, потому что камень бывает посыпан землёй, а если её счистить, то под ней можно обнаружить кровь. Проверить эти слухи, разумеется, невозможно, так как у нас не Сахара и дожди промывают камень, готовя его к следующей операции. А следы от костров, которые, как говорят, тоже имеются на этой поляне, не доказывают их ритуального смысла. Скорее всего, огонь разводили усталые путники, чтобы согреться и поесть.
   Я внимательно слушал Генриха, пытаясь в обильной словесной шелухе отыскать полезные для меня сведения.
   - Так что древнее поверье о предназначении камня и самой поляны для языческих жертвоприношений, что могло быть правдой и, по разумению людей того времени, имело смысл и практическую пользу, видоизменилось в ведьмины посиделки, что является вымыслом, а также - в использование камня для каких-то кровавых нужд, что уже переходит в область домыслов. Короче, кто-то что-то видел, но предоставить доказательства не может.
   Генрих поглядел на меня с улыбкой.
   - Хватит легенд, - решил он. - Я постоянно забываю, что ты будущий писатель и воспринимаешь каждое слово серьёзнее, чем обычные люди. После ужасов прошлой ночи мне не следовало бы рассказывать страшные сказки... Ой!
   Я насторожился, видя, что Генрих уставился на группу кустов чуть поодаль.
   - Что случилось?
   Мой друг состроил гримасу, долженствующую означать раскаяние в каком-то проступке.
   - Я только что хвастался своим здравомыслием, но, когда наговорил столько чепухи о ведьмах и прочем, мне показалось, что за нами кто-то следит.
   - Кто? Ты его видел?
   - Разумеется, нет. Мне только показалось, что я видел что-то тёмное, и я сейчас же вообразил, что эта тёмная сущность имеет глаза, смотрящие на нас.
   Я вспомнил видение за окном.
   - Вот до чего можно себя довести! - продолжал он. - А ведь я не верю ни в какие чудеса. К тому же сейчас ясный день и нас двое, что служит поддержкой даже отъявленному трусу. А вот ты убеждён в существовании призраков и оживающих мертвецов, воображаешь, что слышишь какие-то звуки, но упрямо выходишь ночью из своей комнаты. Если бы кто-нибудь рассказал мне о таком парне, я бы решил, что это выдумка. Но ты реальный. Я сам свидетель, что ты добровольно устраиваешь испытания для своих нервов. Как ты ухитряешься не терять рассудок? Я бы на твоём месте давно свихнулся.
   Я тоже не понимал, почему до сих пор не сошёл с ума. Наверное, меня поддерживала мысль о Марте.
   - Пойдём, посмотрим, - предложил я.
   - Нет, я не прав, Джон, - обречённо решил Генрих. - Ты всё-таки малость рехнулся. Кто там может прятаться? Утопленник, который ночью ожил, а к утру не успел вернуться на дно реки? Сам подумай, кому понадобится за нами следить? Кому мы интересны? То есть, мы очень интересуем соседей, ведь гости в замке - вещь неслыханная, но не до такой степени, чтобы ползать по кустам, подслушивая наши разговоры.
   Я знал, что существо в кустах, если мой друг не обознался и оно не вымысел, не даст себя обнаружить, но надеялся найти признаки его пребывания: потревоженные ветки, помятую траву.
   - Вот и увидим, насколько безгранично их любопытство, - пошутил я. - Было бы неплохо кого-нибудь там застать. Представляешь, в каком он или она будет смятении?
   Такая возможность насмешила весёлого Генриха, и он обошёл кусты, чтобы не дать человеку сбежать. Я же полагал, что существо, которое следило за нами, имело облик не человека, а какого-нибудь животного. Если оно давно следует за нами, то ему могли не понравиться разговоры про поляну с жертвенным камнем. Хорошо ещё, что мой друг, забывший, где она находится, признался в этом достаточно громко. И в целом его болтовня на мистические темы ясно показывает, что он ни во что такое не верит, и должна успокоить барона. Мне бы очень не хотелось, чтобы он посчитал племянника опасным для себя.
   Как я и ожидал, в кустах никого не было, признаков недавнего присутствия там кого-либо я тоже не обнаружил. Может, Генрих ошибся, а может, подчинённое барону существо не оставило следов.
   - Удовлетворён? - насмешливо спросил мой друг. - Застиг кого-нибудь за предосудительным занятием? А я из-за тебя так и представлял, что вытащу из кустов какую-нибудь бабу с огромными ушами. Но раз такого подарка мы не получили, то пойдём домой. Мы гуляем уже очень долго, а времени я не знаю. Как бы нам не опоздать к обеду.
   Лично мне казалось, что до обеда ещё далеко, но меня начали покидать приятная лёгкость и ощущение бодрости и какой-то приподнятости, поэтому я не стал возражать. Зачем себя утомлять понапрасну? Ночью я вновь буду на страже, и мне понадобятся силы.
   Мы благополучно дошли до замка. Поднявшись на площадку лестницы, я против воли взглянул на саркофаг. Разумеется, его вид не наводил на мысль, что им недавно пользовались. Раз барон с любезностью разрешил его осматривать хоть днём хоть ночью, то теперь этот искусно расписанный ящик не может представлять для меня интереса. Марта запретила брату водить меня в подвал, значит, именно там я смогу найти что-то полезное.
   Сейчас, при ярком свете, я был значительно храбрее, чем в темноте, поэтому твёрдо решил туда наведаться и при этом тщательно следить за направлением поисков, чтобы не заплутаться. Там в любое время суток царил мрак, но всё же пойти туда лучше было днём, потому что я не знал, как ночью повело бы себя существо, чей стон я слышал. Но как мне осуществить своё намерение? Сказать Генриху после обеда, что мне нужно поспать? Он поверит, ведь прошлая ночь была тяжёлой. Лишь бы мне в своих блужданиях не наткнуться на кого-нибудь из обитателей замка, а также суметь вовремя вернуться.
   - Будем отдыхать? - спросил Генрих.
   При моём нынешнем изнурительном образе жизни это было нелишним.
   - Я не против.
   - Каждый у себя, или мне побыть с тобой? - заботливо спросил мой друг. - Может, тебе не следует оставаться одному?
   - Я не ребёнок, Генрих.
   - Сейчас я готов с этим согласиться. Не с тем, что ты не ребёнок, потому что это очевидно, а с тем, что днём в твоей комнате тебя не будут терзать стоны кошек. До обеда, оказывается, ещё около двух часов. Выдержишь, или мне что-нибудь раздобыть для перекуса? Не хочется беспокоить этим Марту. Из-за твоих поисков острых впечатлений её терзали ночные кошмары. Надеюсь, что она не занимается шитьём или другим делом, а отдыхает.
   - Мне ничего не надо, - отказался я, подумав, что не прочь выпить чаю и съесть что-нибудь необременительное для желудка.
   - Вот и хорошо, - одобрил моё решение Генрих. - Я тоже потерплю.
   Мы разошлись по своим комнатам. Сначала я не заметил ничего необычного, но потом мной начало овладевать беспокойство. Вроде, ничего не изменилось, но во мне крепло подозрение, что в моё отсутствие кто-то здесь побывал, причём не для того, чтобы сделать уборку, а чтобы что-то искать.
   Кровать я застилал сам из желания причинять хозяевам как можно меньше хлопот, но сейчас она заправлена слишком тщательно, что выдавало более умелые руки. Конечно, это ещё не доказательство чьего-то злого умысла. Возможно, Фриц или Марта исправили огрехи, которые я допустил, когда приходили сюда для уборки. Это наблюдение было лишь первым, что насторожило меня и подтолкнуло к тщательному осмотру. Кое-какие лежавшие на открытых местах вещи были чуть сдвинуты или перевёрнуты. Обычно человек не помнит, в каком положении оставил предметы, которыми пользовался, но подсознательно чувствует, если их без него передвигали. Я тоже это чувствовал, хоть и не смог бы сказать, что изменилось в их расположении.
   Я открыл шкаф и оглядел содержимое. Вроде, всё было на месте, и я уже закрыл его, но вновь рывком распахнул. Оказывается, и здесь подсознание меня не обмануло, потому что я увидел монету, выпавшую из кармана куртки. Но я не мог её уронить, потому что не дотрагивался до куртки со времени прихода в замок, а монета лежала слишком на виду, чтобы я до сих пор её не замечал. Я был уверен, что охотились не за моими деньгами, и был прав: в кармане остались деньги. Я не знал точно, сколько их было, но вор не оставил бы разоблачающую его монету на виду. Искали что-то другое.
   Я закрыл шкаф и заглянул в дорожный мешок. Он не был переворошен, а наоборот, в нём оказался больший порядок, чем прежде. Наверное, в нём рылся кто-то очень аккуратный и, как ни старался создать видимость небрежности, не смог достичь требуемого.
   Осмотрев все вещи самым тщательным образом, я начал припоминать, что я взял с собой из Англии, что купил в дороге. О расчёске, зубной щётке и подобных мелочах можно было не думать, не они интересовали посетителя. Тогда что? Учебник немецкого языка не исчез, но, после того как я его перелистал, стало ясно, что его раскрывали. Закладки, отмечавшие страницы, к которым чаще всего приходилось возвращаться, не все были на своём месте. Никто, кроме меня, не смог бы догадаться, куда надо положить выпавшую закладку, и две из них доказывали это. Итак, книгу открывали. Для чего? Думали, что под невинной обложкой скрывается опасное содержание, или проверяли, не спрятан ли между страницами листок бумаги с интересными записями или какой-то тонкий или очень маленький предмет? В одну из ночей мою постель переворошили, а возможно, поиски велись и после, но незаметно и урывками. Я решил, что неизвестный, воспользовавшись нашим долгим отсутствием, основательно потрудился. Нашёл он то, что искал? Если нет, то этот предмет мог бы поискать я, ведь, возможно, он окажется очень важен в моей борьбе с бароном. Знать бы только, на что он похож и находится ли в моей комнате. Его могли обронить где угодно.
   Я чувствовал сильную усталость и лёг на кровать, продолжая думать о поисках и представляя, как барон, Фриц или кто-то третий, а то и все сразу рыщут по всем помещениям, когда этому нет свидетелей. В утомлённом мозгу возникла последняя ясная мысль, что таинственный предмет мог быть оставлен в этой самой комнате, когда не предполагалось, что в ней может поселиться гость, а я случайно его куда-нибудь сбросил, или это сделала Марта, когда готовилась к нашему с Генрихом приезду.
   На этом мозг остановил свою работу и погрузился в спячку с бредовыми идеями вместо сновидений. Пробыв в таком бездействии, он встрепенулся, заставив меня вздрогнуть, и надоумил меня совершить то, что я уже однажды сделал, но что мне следовало делать ежедневно. Не хочу умалять достоинств моего мозга, но всё же подозреваю, что его самого надоумили раскричавшиеся поблизости вороны, предварительно разбудив.
   Я встал, борясь со странной истомой, подошёл к окну, припомнил в подробностях заклинание и проговорил его, нарисовав при этом карандашом на подоконнике маленький магический знак, призванный защитить жилище от проникновения в него злых сил. Я специально сделал его маленьким, чтобы он не привлёк к себе внимание. Каким-то образом это занятие, а может, ощущение карандаша в руке напомнило мне, что я не вёл записей, как полагалось бы писателю, ведь у меня не оставалось на это времени, и такое упущение оказалось благом. Барон и без того понимает, что я подозреваю о его чёрных деяниях, а если бы он из моего дневника выяснил, как много мне удалось обнаружить, вряд ли он играл бы со мной, как кошка с мышкой, а поспешил бы от меня избавиться.
   Я перешёл к двери и выбрал местечко для второго знака. Таким образом я прегражу нежити вход в комнату или хотя бы части нежити, ведь кое-кто, как мне было хорошо известно, был способен проникать сквозь стены или просачиваться в виде тумана в крохотные щёлочки.
   Я едва успел произнести последнее слово и провести последнюю линию, как услышал шаги.
   - Джон, не спишь? - раздался голос моего друга.
   Я хотел встать, но сделал это лишь с нескольких попыток, такая меня охватила слабость. На подгибающихся ногах я подошёл к кровати и сел на неё.
   - Заходи, Генрих, - пригласил я.
   - Может, моя судьба - стать не юристом, а писателем? - задал он неожиданный вопрос.
   - Это было бы прекрасно, но почему ты пришёл к такому выводу?
   - Мне тоже начинает мерещиться всякая чертовщина.
   - Что именно? - жадно спросил я.
   - Подхожу я к твоей двери...
   Он оглянулся на неё, даже обвёл внимательным взглядом, причём я испугался, как бы он не заметил магический знак. Но его интересовала сама дверь, а не пол перед ней, и, не увидев ничего необычного, он продолжал:
   - Стучать пока не стал, а лишь позвал тебя.
   - Я слышал и ответил.
   - Но ты же не ответил сразу, а сначала очухался от сна, а пока ты приходил в себя, мне послышались какие-то звуки возле самой двери. Не то громкий шёпот или шорох, не то что-то или, скорее, кого-то передвигали. Я почти успел перепугаться, но ты мне ответил. Я вошёл. И что я вижу? Ты сидишь на постели, а в комнате нет ни единой кошки, на которую можно было бы сослаться. Ведь не ты передвигал самого себя по полу?
   Разумеется, его догадка была верна, но мне не хотелось признаваться в своём занятии, и я решил воспользоваться случаем и заставить его расстаться с убеждением, что в замке нет никаких тайн.
   - Если бы я ползал по полу или ходил по нему на четвереньках, ты бы не сомневался, что это не кошка.
   - Пожалуй, ты будешь потяжелее, - согласился он и легкомысленно отмахнулся от проблемы. - Значит, мне всего лишь показалось спросонок. Я ведь тоже спал. - Он сладко потянулся. - Я бы проспал и дольше, но меня разбудила Марта, предупредила об обеде и велела звать тебя. Мы обменялись всего-то парой слов, но я успел выяснить, что она тобой восхищается. А я предупреждал тебя, что так и будет. Ты в её глазах храбрейший из смертных. Только прошу тебя, Джон, не стремиться оправдывать такое мнение и не предпринимать очередные безрассудства. Но если тебе станет совсем невтерпёж, то скажи мне, и я, так и быть, переборю свой страх и составлю тебе компанию. В одиночку - ни шагу!.. Что-то ты бледноват, Джон. Тебе нездоровится?
   - Я в полном порядке, - возразил я, но, боюсь, мои вялые движения опровергали слова.
   - Ничего, когда выпьешь свой любимый чай, тебе станет лучше.
   Я тоже на это надеялся.
   - Генрих, в этой комнате до меня кто-нибудь жил? - спросил я.
   - Кто мог в ней жить? - пожал тот плечами. - Здесь гостей не водится. Разве что мумия, сбежавшая из подвала? Или... - Его глаза заблестели от возбуждения. - Или призрак! А знаешь, как по-немецки будет "призрак"?
   - Нет.
   - Это слово вряд ли полезно для путешественников, поскольку, спрашивай - не спрашивай у владельцев гостиниц, водятся ли у них призраки, они будут упрямо уверять, что ничего такого в их заведениях не бывает, но тебе это слово надо было выучить первым, ведь ты помешан на призраках. Gespenst. Gespenst! Запомни на будущее. Ведь тебе придётся сочинять роман, где будет Schloss... Что это? Переведи.
   - Замок.
   - Молодец, хоть это знаешь. Там будет Schloss и какой-нибудь опасный или, наоборот, страдающий Gespenst. А знаешь, как меня однажды чуть не удивил дядя? Это было в мой прошлый приезд сюда.
   - Как же он тебя удивил? - спросил я, стараясь придать голосу небрежность.
   - Не удивил, а чуть не удивил. На прочее я уже перестал обращать внимание, а здесь... Потом мне влетело.
   С ним можно было потерять терпение.
   - За что влетело? Что случилось?
   - За то, что я без его ведома и позволения приблизился к запретным дверям. А я и не хотел туда входить самовольно, а собирался постучать и, если меня не пригласят, через дверь сказать, что... Что я хотел сказать? По-моему, собирался предупредить, что уеду в город на два дня. Знаешь, здесь не так далеко есть городишко. Ничего примечательного, но мне захотелось туда съездить, чтобы потолкаться среди людей. Я и Марту хотел с собой взять, но она отказалась. А о чём я собирался рассказать?
   - Что тебя чуть было не удивил дядя.
   - Ну да! Вспомнил. Так вот, подошёл я к двери с красивой табличкой, услышал голос дяди, негромкий и не очень внятный. Кому-то он что-то говорил. Я юноша воспитанный, к подслушиванию не привык и не приобрёл навыка по отдельным словам угадывать смысл всей фразы, как это умеют делать чересчур любопытные люди, при этом полностью переиначивая общий смысл сказанного... Не бойся, я отвлёкся на секунду! Итак, я услышал его бормотание и уловил какое-то слово. У меня воображение не писательское, а обычное, поэтому я и понял его так, как поняли бы обычные люди, то есть "Gespenst". А о чём же обычным людям думать, если не о призраках? Я, понятно, очень удивился. Каким образом можно поместить в музей призрака? Постучал. Дядя вышел. Я сказал ему всё, что собирался, он пожелал мне счастливо развлечься и хотел было скрыться, но тут чёрт дёрнул меня за язык. "Дядя, о каком призраке вы говорили?" - спрашиваю. Что тут началось! Ты и представить себе не можешь, как он рассвирепел. Это в обычное время он тих и кроток, но, если дело касается музея, превращается в разъярённого тигра. "Я напрасно развесил таблички с надписью "Не входить!"? Может, ты разучился читать?" - рычал он. Я резонно заметил ему, что там написано именно "Не входить!", что я и выполнил, если же дяде не хочется, чтобы кто-то даже подходил к его дверям, то следовало бы написать: "Не приближаться!" Дядя не то оценил подсказку, не то признал справедливость моих слов, а может, ему надоело меня отчитывать и терять зря время, но он успокоился, и я рискнул ещё раз попытаться выяснить, что же он имел в виду, говоря о призраке. "Какой призрак? - не понимал дядя. - Откуда в замке возьмутся призраки?" А в самом деле, откуда? Наши предки были людьми приличными, никто никого не травил и не убивал. С чего бы их душам томиться в замке, видя рядом живых людей, но не имея возможности с ними поболтать? Однако у меня-то не жалкая въедливость простого смертного, а цепкая хватка юриста, поэтому я не отступал. Твержу, что слышал слово "Gespenst". "Gespenst, - повторил дядя в недоумении. - Gespenst... Но ведь я не говорил этого слова. Я давал Фрицу указания, как переставить... Так, должно быть, ты слышал не "Gespenst", а "die Pest". В Древнем Риме, каким бы великолепным он ни казался, были ужасные условия жизни. Мусор вываливали и выплёскивали прямо из окон, крикнув только: "Помои", - и не заботясь о том, успел прохожий отскочить в сторону или не успел. Вдоль улиц по канавам текли потоки нечистот, а бедные жилища представляли собой скопище заразы. Отсюда и частые эпидемии. Чума косила людей, их тела сваливали в катакомбы. У меня есть мысль уделить уголок музея для этого явления". Это всё сказал он. А я сразу заинтересовался его идеей. "Вы собираетесь поместить какие-нибудь склянки с заражёнными чумой вещами или заказать восковую фигуру человека, умершего от этой болезни?" - спрашиваю. Дядя хотел было опять вспылить, но передумал. "Нет, этого я не собираюсь делать, - отвечает. - Пока я только обдумываю, как передвинуть экспонаты, чтобы такой уголок был уместен". Но он так ничего и не придумал, раз этого уголка не существует. "Поэтому ты слышал или "die Pest" или что-то другое, - заключил дядя. - Призракам, как и животным... и как незваным гостям!.. в моём музее не место". На там мы и расстались. Хорошо ещё, что он соизволил разъяснить мою ошибку, иначе я так и остался бы в убеждении, что дядю, как и тебя, интересуют призраки. На всякий случай запомни оба слова: и "Gespenst" и "Pest", то есть "призрак" и "чума" или "зараза". Таким образом, твой словарный запас существенно пополнится очень нужными в жизни словами.
   Я чувствовал себя таким обессиленным, что не мог даже гадать, говорил барон о чуме или просто подобрал слово, созвучное слову "призрак", но это не помешало мне ещё более укрепиться в мысли, что этот человек - главный враг, а Фриц и кто-то третий, если такой существует, полностью подчинены его воле.
   Обед прошёл обычным порядком. Хозяин, наверное, решил, что выказал мне достаточно участия за завтраком и не надо смущать меня постоянным напоминанием о ночном происшествии, поэтому был любезен, но занят собственными мыслями, мне же лишь время от времени задавал дежурные вопросы. Хотелось бы мне проникнуть в его размышления! Но поскольку я не был наделён такими необыкновенными способностями, то мне оставалось лишь гадать. Если он посылал кого-то следить за нами с Генрихом во время нашей прогулки и подслушивать разговоры, то ему нелегко разобраться в обилии легенд, пояснений и просто пустой болтовни, которые щедро расточал его племянник. А может, барон уже свыкся с привычкой Генриха непрерывно что-то говорить, и для него не составляет труда "отделять зёрно от плевел". Или его одолевают совсем другие заботы? Он ставит какие-то опыты, для которых ему иногда требуется Марта. Что он хочет получить в результате этих опытов и зачем ему девушка? Девушка! Во многих обрядах требуется кровь девственницы. И маги для некоторых своих страшных экспериментов используют эту кровь.
   У меня было слишком мало данных, чтобы понять цели барона, но нельзя усомниться, что эти цели опасны для людей, а сам он существо более сложное, чем обычный вампир, поэтому бороться с ним можно будет лишь тогда, когда я проникну в его тайны. Пока я смогу лишь оградить от него Марту, если проявлю бдительность и не позволю отвести её к "дядюшке", когда она ему потребуется. Но сумею ли я не допустить его к ней в комнату, если он вознамерится это сделать? У него было слишком много способов проникнуть туда. Он мог пройти не только через дверь, но и через окно, мог проскользнуть в темноте кошкой или другим животным. А ещё проще ему было бы заранее войти к ней вечером, когда мы с Генрихом спокойно сидим в столовой.
   Когда барон ушёл, пожелав нам приятного дня, я присмотрелся к Марте. Во время обеда невозможно было понять, лучше ей, чем утром, или она чувствует себя по-прежнему обессиленной, ведь она выглядела деревянной куклой с опущенными глазами и наклонённой вниз головой. Сейчас она медленно оживала.
   - Как вы себя чувствуете, Марта? - спросил я.
   Боюсь, что я слишком пристально смотрел на её шею, закрытую высоким воротом, потому что она нервным движением проверила, надёжно ли он застёгнут. При этом она оглянулась на дверь.
   - Я отдохнула, - ответила она. - Надеюсь, что этой ночью меня не будут мучить кошмары, и тогда я буду совсем здорова.
   - Кто-нибудь мог бы заподозрить в её словах намёк на происшествие возле саркофага, но я понял правильно: она рассчитывала, что её не будут тревожить и дадут возможность восстановить силы. Её опекун не добивался её скорой смерти, скорее всего, он был бы рад, чтобы она прожила возможно дольше, поэтому было неразумно пользоваться её кровью или как-то по-другому мучить её каждую ночь. Но из этого следовало, что барон поищет себе другую жертву, а я смогу попытаться его выследить. Если бы удалось под каким-то предлогом взять с собой Генриха, чтобы он своими глазами увидел, чем занимается его дядя по ночам!
   - Налей мне ещё чаю, Марта, - попросил мой друг и подмигнул мне, напоминая, что мне надлежит возместить отсутствие пятичасового чая сейчас. - Мы собираемся накачаться им до самого верха.
   Он попробовал определить, где этот верх, поводил ладонью вдоль шеи и остановился на уровне подбородка.
   - Примерно досюда, - решил он. - Выше нельзя, иначе вместо разговора будет бульканье.
   - Генрих, перестань, - попробовала образумить его сестра.
   - Нет, правда. Я думаю, что и на этой отметке чай будет делать речь невнятной. Разве не так, Джон? Прикинь сам.
   - Джон, не слушайте его. Пейте чай и не думайте ни о каких отметках. Я уже спрашивала вас, как вы провели утро?
   Не в первый раз она не могла вспомнить, что говорила или делала. Наверное, из её сознания выпадали периоды, когда она находилась в оцепенении.
   - Нет, ты нас об этом ещё не спрашивала, - ответил Генрих. - Это что, такой способ заставить меня замолчать, или ты, в самом деле, не помнишь?
   Его взгляд был озабоченным. Марта уже говорила о том, что у неё бывает такая забывчивость, и это его беспокоило, но он был слишком полон здоровьем и благодушием, чтобы надолго отдаваться тревоге и прочим разрушительным чувствам.
   - Не знаю... Я, правда, не могу припомнить... - смущённо бормотала Марта. - Наверное, я всё-таки недостаточно отдохнула и была невнимательна. Так куда же вы ходили?
   Генрих наконец-то распрощался с беззаботностью и вновь почувствовал тревогу за сестру.
   - Мы гуляли вокруг замка, по ближайшим окрестностям, а потом прошлись вдоль реки.
   Я видел, что девушке неприятно упоминание о реке, но её брат этого не заметил, а напротив, решил развеселить её рассказом о том, сколько легенд он припомнил.
   - Это всего лишь сказки, - заметила Марта. - Ты, наверное, так это преподнёс, словно в наших краях творятся невообразимые чудеса. Не слушайте его, Джон, и ничему не верьте. У нас очень тихое и спокойное место, и никогда ничего не происходит.
   - За исключением тех случаев, когда из реки вылавливают утопленников, - напомнил Генрих. - А иногда не вылавливают.
   - Да, река у нас очень коварна, - подтвердила Марта, опустив глаза. - Лучше не ходить туда в одиночку, а ночью к ней вообще не надо приближаться.
   - Мы взрослые мужчины и сумеем не упасть в воду, - заверил её мой друг. - А если всё-таки плюхнемся, то у нас достанет сил справиться с течением. Я убеждён, что люди тонут больше от неожиданности и страха. Поскользнулись или оступились, упали в воду, почувствовали, что их подхватило течение и тащит ко дну, запаниковали и поэтому лишились воли для борьбы за жизнь. Я правильно рассуждаю, Джон?
   - Возможно.
   Ничего другого я сказать не мог.
   - Джон меня спросил, а у меня словно отшибло память, - вновь заговорил Генрих. - Эта река всегда была коварной? Когда мы были детьми, нас предупреждали, чтобы мы туда не ходили?
   - Конечно, предупреждали! - твёрдо, даже слишком твёрдо сказала Марта. - И в наше детство река была точно такой же, как сейчас. И люди, разумеется, по неосторожности гибли.
   - Вероятно, - согласился Генрих. - Но я не... Видно, я забыл. А ещё я как-то неожиданно осознал, что с того золотого времени прошло много лет. Я очень даже прилично помню окрестности, но совершенно забыл, как отыскать поляну с камнем посередине. Помнишь её? Мрачная такая. Я рассказал Джону о том, что говорят про это место, и он, как и следовало ожидать, загорелся желанием на неё посмотреть.
   - Зачем? - спросила Марта, не сумев скрыть беспокойство. - Это очень далеко, лес густой и тёмный, в нём легко заблудиться. Ничего интересного там нет. Просто поляна с камнем в центре. Если бы она была в светлой роще, то никто бы на неё не обратил внимания.
   - Ты забываешь, что Джон готовится стать писателем, - заметил Генрих. - Даже на нас с тобой подействовало, когда мы на неё вышли...
   - Мы были детьми.
   - Ну да, теперь воображение у нас уже не то, пропала яркость впечатлений. Но у Джона, будь уверена, ничего не пропало. Едва он услышал, какие суеверия ходят вокруг этого места, он такое вообразил, что этого хватило бы на крупный роман.
   - А чтобы у него сохранились эти видения и он смог включить их в роман, ему не следует видеть поляну, потому что тогда пропадёт всякая таинственность, - твердила девушка.
   - А ты была там ещё раз? - полюбопытствовал брат.
   - Слава богу, нет, - вырвалось у Марты. - Я туда не ходила, никто меня туда не водил... Это только тебе, Генрих, может придти в голову тащить туда нашего гостя, словно ему мало впечатлений здесь.
   Вот это был намёк на то, что случилось ночью.
   - И вообще, я плохо представляю, как разыскать эту поляну, - призналась Марта. - И не хочу её разыскивать. И видеть не хочу. Даже днём.
   - А когда же ещё, если не днём? - засмеялся Генрих. - Ночью её вряд ли можно разглядеть и осмотреть.
   Я иначе, чем он, воспринимал этот разговор, читая в словах Марты скрытый смысл. Обед и особенно несколько чашек чая, который девушка подливала нам с Генрихом до тех пор, пока чайник не опустел, вернули мне силы и ясность мышления. Пожалуй, чая было даже слишком много для одного раза, и я опасался, что укрепляю зависимость от бодрящих напитков.
   - Я не упрямый осёл и не поведу Джона туда, где не ориентируюсь, только потому, что мне не советуют это делать, - сдался Генрих. - Слышишь, Джон?
   Мне было досадно от такого решения друга, но я ничего не мог поделать.
   - А я не такой осёл, чтобы настаивать, - ответил я.
   При этом я не переставал наблюдать за девушкой, и могу с уверенностью сказать, что мои слова её успокоили.
   - Но я ещё не закончил, - торжественно объявил Генрих, и Марта напряглась. - Сейчас я тебя рассмешу. Пока я развлекал Джона сказками и думал, что тешу его писательское воображение, оказывается, я разбудил своё собственное, и выяснилось, что это не очень приятно. Вместо того чтобы веселиться, созерцая его возбуждение и горящие азартом глаза, я чуть не испугался, решив, что за нами кто-то наблюдает.
   Девушка тоже была испугана.
   - Кто? Кто за вами наблюдал?
   - Разумеется, никто. Я рассказал об этом Джону, и мы с двух сторон подошли к кусту, но не нашли даже кошки... Тьфу! Опять эти надоедливые кошки! Не было даже мышки... Может, там и была мышка, но мы её не видели, а наблюдать за нами ей вряд ли было бы интересно. Кошек там тоже не было.
   Марта задумалась, и на её лице отразилась плохо скрытая тревога. Даже её брат это заметил.
   - Что с тобой? - спросил он. - Я же говорю, что мне это только почудилось. Я хотел напугать Джона, а напугался сам. Ну вот! Хотел тебя рассмешить, а ты тоже испугалась.
   - Я не испугалась, - оправдывалась Марта. - Просто я подумала, что вам обоим пора перестать искать острые впечатления. Это может для вас плохо кончиться. Тебе, Генрих, уже чудятся всякие ужасы. А вы, Джон, по-моему, не такой бесстрашный, каким хотите казаться. Вы умеете преодолевать страх, а это можно назвать мужеством, но вы не бесстрашны.
   Она была права.
   - Разве это плохо? - возразил Генрих. - По-моему, это достойно восхищения.
   - Достойно, однако такие игры с сильными чувствами могут дорого обойтись. Вы сумеете скрыть свой ужас от окружающих, но не от самого себя. Не покидайте ночью свою комнату, не ходите по тёмным помещениям. Это может кончиться для вас очень печально.
   Её слова были бы разумны, если бы не скрывали тайный смысл. Она тревожилась не только за мой рассудок, но и за мою жизнь. Если я в своих поисках зайду слишком далеко, барон уничтожит свидетеля его деяний. Добрая девушка не подозревала, что я уже о многом осведомлён. Она чувствовала, что моё присутствие в доме служит для неё некоторой защитой, хотела бы задержать меня подольше (по этой ли причине или из-за возникшей между нами любви), терзалась, что, уговаривая меня погостить ещё хоть несколько дней, подвергает меня опасности, но не знала, что все мои мысли направлены на то, чтобы спасти её.
   - Отныне я буду благоразумен, - сказал я.
   - Заодно я хочу спросить вас, довольны ли вы своей комнатой.
   - Очень доволен.
   - Дядюшка может показаться вам рассеянным и невнимательным к гостю, - продолжала Марта, - но это не так. Он очень беспокоится, удобно ли вам в этой комнате, всё ли вас устраивает. Может, перевести вас в другое помещение?
   - Например, в заветный саркофаг, - фыркнул Генрих.
   Он не только сказал это мне, но, к моему стыду, перевёл свои слова на немецкий язык.
   Девушка не смогла сдержать улыбку.
   - Не говори глупости, Генрих. Я хотела сказать, что нетрудно будет сделать кое-какую перестановку и переселить вас в гостиную. Мы настолько не привыкли к гостям, что можем что-то упустить.
   Предложение переселить гостя из удобной комнаты, где были и кровать, и шкаф, и всё, что могло ему понадобиться, в гостиную, совершенно не предназначенную для ночёвок, показалось бы диким любому человеку, кроме меня. А я сразу понял, что поиски таинственного предмета, которые велись в моей комнате в моё отсутствие, не увенчались успехом и требовали большей тщательности. Зато смело можно было утверждать, что эта вещь не принадлежит мне, и теперь её хозяин не предполагает, что она может оказаться среди моих вещей. Меня хотели убрать из комнаты, чтобы обыскать её без спешки. Непонятно, почему барону так срочно понадобилось найти пропажу и почему нельзя дождаться моего отъезда. Или он боится, что я случайно наткнусь на этот предмет? Наверное, его хватились не сразу, а когда я уже занял комнату. Если припомнить последовательность событий, то можно догадаться, когда обнаружили, что вещь потеряли. Как раз перед тем, как таинственное царапанье в мою дверь выманило меня ночью в коридор, ведь, вернувшись, я заметил, что мою постель переворошили. Вначале искали там. Но почему именно там? Не потому ли, что вещь была у того, кто готовил для меня постель? У Фрица? Не найдя её, решили, что её обнаружил я и положил где-нибудь, возможно, среди своих вещей. Сегодня их осмотрели и теперь хотят переселить меня в гостиную или для того, чтобы перевернуть всё в комнате вверх дном, но найти потерянное, или чтобы я случайно это не нашёл.
   Меня поразило, как ясно работала мысль. После недавнего изнеможения мне казалось, что меня буквально переполняют физические и умственные силы. Наверное, мне не следовало пить две последние чашки крепкого чая. Но разве можно думать о здоровье, если требуется спасти девушку? Потом, когда всё закончится, я сокращу приём возбуждающих средств и налажу режим, перестав спать урывками. Пока же крепкий чай был мне необходим.
   - Передайте барону мою благодарность за заботу, - ответил я с изысканной вежливостью, которая показалась бы ему насмешкой, если бы он знал о моей осведомлённости, - но мне не на что жаловаться. Мне очень удобно в моей комнате, и ему незачем беспокоиться.
   Другого ответа и нельзя было ожидать от гостя, воспитан он или груб и требователен.
   Марта не смогла бы привести новый довод в пользу переселения, и ей пришлось удовлетвориться моим ответом. Знала она, для чего барону понадобилось это перемещение? Возможно, нет. Но она должна была догадываться, что это затеяно неспроста и "дядюшка" не будет доволен моим отказом. Она ещё немного посидела с нами, а потом сослалась на хозяйственные дела и ушла, но по звуку её шагов я определил, что она направилась в сторону комнат барона, наверное, чтобы передать ему мои слова.
   - Что за нелепость?! - ворчал Генрих. - Зачем тебе переходить в гостиную? Как тебе может быть неудобно в той комнате? Или я ошибаюсь? Может, тебе неудобно?
   - Очень удобно.
   - Если ты что-то скрываешь...
   - Ничего я не скрываю.
   - Но если тебя что-то не устраивает, всего лишь если, то скажи мне, и я поменяюсь с тобой комнатами.
   - Не выдумывай. Мне очень удобно, и ничего лучшего я не могу пожелать.
   - Вот и хорошо, а то я успел привыкнуть к своей комнате, - одобрил моё решение Генрих. - А что мы предпримем на этот раз? Пойдём на прогулку, или ты предпочитаешь получить новую порцию острых ощущений? Если у тебя что-то на уме, Джон, то выкладывай сразу, и я составлю тебе компанию, а не то ты вновь учинишь большой переполох и сам же будешь этого стыдиться. Говори, что задумал, или давай угадаю я. Так... Верх замка тебя не особо заинтересовал...
   - Ты не прав. Мне понравилось.
   - Возможно, но азарта в тебе не было, а это означает, что ты не надеешься испортить нервы там. Нижний этаж?.. Нет, если он тебя и привлекает, то только в ночное время. Уж не вздумал ли ты опять спотыкаться в темноте в подвале и обнюхивать обглоданные кости?
   Именно это я и замышлял, за исключением обнюхивания костей, только прежде думал походить там в одиночку, а теперь упоминание о минувшем переполохе склонило меня к мысли, что лучше взять с собой Генриха, ведь он, кажется, уже смирился с моими "чудачествами".
   - Неплохая мысль, - одобрил я. - Из царства света мы перейдём в царство мрака, после свежего воздуха для разнообразия подышим затхлостью подземелья.
   - Вот уж чего там нет, - возразил мой друг. - Я специально проверял отдушины, через которые подвал проветривается. Там хорошая вентиляция.
   Мне показалось, что он немного обиделся на мои слова о состоянии этой части замка. Я поспешил исправить свою ошибку.
   - В самом замке воздух в подвале не спёртый, но в подземельях, где томились жертвы инквизиции или ближайших наследников, воздуху полагается быть затхлым, и, чтобы это почувствовать, существует воображение.
   Я выдумывал глупости, чтобы поддержать общее мнение о себе как о писателе, набирающем материал для будущей книги, но думал лишь об услышанном вздохе или стоне, прозвучавшем, когда мы уже вышли из подвального помещения. Или то было приглушённое рычание, которое мог бы издать зверь, если бы не имел возможности наброситься на пришельцев и напоследок выразил своё сожаление?
   - А если я не поведу тебя туда, а выберу для осмотра более приятные места? - спросил Генрих.
   Мысленно я уже был в подвале, поэтому его слова меня буквально оглушили. Я очень спокойный, терпимый и достаточно доброжелательный человек, умею себя успокаивать, сдерживать чувства, но тут во мне вспыхнула такая досада, что вызвала очень редко мной испытываемое сильное раздражение. Я подавил его и ответил с подобающей гостю покладистостью:
   - Тогда я с удовольствием осмотрю более приятные места.
   Мне кажется, что я именно тогда заметил, что из-за перенесённых волнений и страхов у меня сильно обострились все чувства, каждая мелочь вырастала в моих глазах до гротескных размеров и словно била по нервам.
   Моего чуткого друга такой ответ не устроил.
   - Не означает ли это, что в подвал ты попрёшься без меня да ещё ночью? - подозрительно осведомился он. - Я так хорошо понимаю твои мысли, словно все годы, что мы не виделись, был рядом с тобой. Можешь сколько угодно твердить, что у тебя нет такого намерения, но я тебе не поверю. Мне бы не следовало идти у тебя на поводу, не следовало бы ради твоего же блага, чтобы уберечь тебя от лишних волнений. Я и собирался это делать, особенно после того, в каком состоянии ты был ночью, но теперь пришёл к выводу, что путешествие по подвалу днём и в моём успокаивающем сопровождении будет для тебя спасением. Если ты пойдёшь туда один ночью, то наутро тебя найдут с помутившимся рассудком. Идём отсюда... туда. Нам вообще пора покинуть эту милую гостиную, а не то она скоро перестанет быть такой милой, - он нагнулся к самому моему уху и докончил шёпотом, - из-за Фрица.
   Я был с ним полностью согласен. В последний раз я видел слугу без платка на лице, совершенно обезумевшего, набросившегося на меня, а потом припавшего к полу, вероятно, из страха перед хозяином. Не знаю, как я смогу сохранить спокойствие или хотя бы видимость спокойствия, вновь увидев его страшные глаза.
   Генрих, щебеча, словно долго молчавшая птичка, запасся свечами и фонарём и провёл меня в нежилую часть замка. Я шёл за ним, удовлетворённый его решением меня сопровождать, и осматривал на своём пути всё, что мог обозреть взгляд. Моей нынешней целью был подвал, но я был постоянно настороже и готов заметить мельчайший признак того, что где-то на пути нашего следования что-то совершалось ночью.
   В Писании говорится: "Ищите и обрящете". В широком смысле, если не вдаваться в религиозные рассуждения или домыслы, это поучение можно выразить так: "Кто ищет, тот всегда найдёт", - имея в виду не поиски путей к вечной жизни, а поиски предметов. Я полностью доказал справедливость этого утверждения, так как кое-что обнаружил.
   Прежде всего, когда мы ещё находились на первом этаже, я заметил, что пол как будто истоптан. Создавалось впечатление, что здесь топтались один или несколько человек. В мои прежние прогулки по нежилым помещениям я этого не видел, а ведь осматривал всё очень тщательно. Я ожидал, что и Генрих обратит на это внимание, но он был слишком занят рассуждениями о моих писательских способностях.
   - Как истоптан пол! - сообщил я.
   Он умолк и огляделся.
   - Да, верно. Я не предполагал, что сюда часто заходят. Вроде, ничего ценного или не совсем ценного, словом, ничего того, что имеет смысл отсюда вынести, уже не осталось. Ради пополнения своих коллекций дядя распродал всё почти подчистую. Но, наверное, кое-что уцелело. Или дядя надеется, что среди мусора можно что-нибудь обнаружить, и послал Фрица искать. Не думаю, что дядя сам здесь копался.
   До его предположения я представлял совсем другое, то, что связано с пиршеством вампиров, колдовством, оргиями, жертвоприношениями. Попутно я подумал, что Марта не могла быть причастна к тому, что здесь творилось, раз находилась в своей комнате, совершенно обессиленная. Но теперь я сразу же перескочил мыслями на поиски в моей комнате. Может, и здесь пытались найти таинственный предмет, не зная точно, где он потерялся?
   Мой друг ещё раз с сомнением обозрел царившее здесь запустение и вздохнул.
   - Пойдём дальше, а то мне становится грустно, - позвал он.
   Вторая находка поджидала нас внизу.
   - Куда теперь? - спросил Генрих.
   Я попытался представить, откуда мог донестись вчерашний звук.
   - Наверное, сюда, - предложил я.
   - Отлично. Теперь мы пойдём вдоль противоположной стены. Надеюсь, что здесь никаких собак не заставляли томиться в ожидании новых хозяев, а не то нас вновь ожидает игра в кости. - Он захохотал над своей шуткой, а потом сообщил. - Мне кажется, что я вхожу во вкус таких вот блужданий. Мне очень не хотелось сюда идти, но сейчас я доволен. Это как возвращение в детство, когда всё кажется необычным. Жаль, что с возрастом чувства притупляются. Может, я хотел стать путешественником именно для того, чтобы не разучиться удивляться? Но в то время я не мог так глубоко мыслить... Ой!.. Ого!.. Ага!.. Вот и подтверждение моей кошачьей теории. Никаких привидений не существует, а есть всего лишь кошки. Подойди ко мне, но только тише. А то спугнёшь. Видишь вон там хвост? Полагаю, что это хвост, а не обрывок верёвки?
   Я, затаив дыхание, смотрел туда, где тускло освещённый пятачок граничил с мраком. Несомненно, там виднелась не верёвка, а хвост какого-то некрупного животного, скорее всего кошки.
   - Я сейчас крикну, - заговорил Генрих, - она сорвётся с места и удерёт, а ты слушай и убеждайся, что все охи, вздохи и стоны похожи на шум убегающей кошки.
   Он не ждал моего согласия, а сразу же осуществил мысль.
   - Брысь! Лови её! - восклицал он страшным голосом.
   Хвост даже не дёрнулся, чего нельзя было сказать обо мне, потому что, не успев подготовиться к затее друга, я отшатнулся от него.
   - Что это с ней? - удивился Генрих. - Какая-то особо храбрая кошка. Не хватало только, чтобы она на нас набросилась.
   - Подойдём ближе, но береги лицо, особенно глаза.
   Я уже представил не притаившуюся кошку, а существо не из нашего мира, и сердце, уже давно сильно бившееся, к чему я стал привыкать, заколотилось особенно часто. Но свет фонаря осветил не чудовище, а самую обыкновенную кошку, лежавшую на боку. Она не подавала признаков жизни.
   - Неужели мертва? - спросил Генрих. - Но она не могла погибнуть от жажды или голода, ведь она свободно выбралась бы отсюда через отдушину. Наверное, умерла от старости или болезни. Не люблю смотреть на мёртвых животных. На мёртвых людей, тем более, не люблю смотреть.
   Во мне тоже вздымалась волна жалости каждый раз, когда я видел безжизненное тело, даже если это была всего лишь мышь. Но в замке происходили такие вещи, что я обязан был осматривать все находки, поэтому я подошёл к трупу. Вздыхая, мой верный друг последовал за мной и поднял фонарь повыше.
   - У неё что-то с шеей, - сказал я.
   - Значит, она с кем-то подралась, а может, попалась на зубок собаке, дотащилась сюда и здесь издохла, - рассудил Генрих. - Может, это её стон послышался тебе вчера.
   - Наверное, так и случилось, - согласился я, а тем временем у меня в голове перемешивались десятки видений гибели кошки от других причин.
   - Нет, она умерла не вчера, но не так давно, - бормотал будущий въедливый юрист. - Для нас это не имеет значения, только одного я не пойму: если она получила такую серьёзную рану, то как могла сюда добраться? Как у неё хватило сил допрыгнуть до отдушины, спрыгнуть вниз и доползти сюда?
   Я не сомневался, что кошка погибла не вне замка, а внутри, но вслух сказал:
   - Говорят же, что у кошек девять жизней. Я читал, что на теле пирата Чёрной Бороды было не меньше трёх смертельных огнестрельных ран, не говоря о том, что его искололи шпагами или саблями, а он продолжал сражаться.
   - Если бы такое произошло на моих глазах, я бы решил, что он не человек, а дьявол, - поёжился Генрих.
   - А ещё я читал, что, когда у него отрубили голову, а тело бросили за борт, оно три раза проплыло вокруг судна.
   - Зачем ты рассказываешь мне о таких ужасах, здесь, в тёмном подвале, над мёртвой кошкой? - принялся укорять меня Генрих. - До сих пор у меня не было страха, ведь сейчас день, а после твоих слов у меня мурашки бегают по телу. Надеюсь, что мурашки, а не блохи.
   Он оставался самим собой и не потерял способность шутить.
   - И ещё что-то странное во всём этом, - продолжал он, склонив голову набок и осматриваясь.
   - Что именно?
   - Подожди, не мешай мне. Дай подумать... Понял! Где следы крови? За два или три дня они не могли исчезнуть. Они и за месяц бы не исчезли, разве что сюда занесло бы тучу пыли и песка. Где же они?
   Я не знал, обратил бы на это внимание самостоятельно или нет, но отсутствие следов крови указывало на то, что кошка погибла не от зубов собаки, а от клыков существа, которому была необходима её кровь.
   - Что это доказывает? - осведомился Генрих с таким выражением, словно выступал перед полным составом присяжных заседателей.
   - Что? - спросил я.
   - А то, что кошка убита не здесь. Сюда её всего лишь подбросили. Но кому вздумалось это сделать? Если это шутка, то у паршивца или искажённое чувство юмора, или отсутствие мозгов, а точнее, и то и другое, ведь сюда могли годами не заходить и так и не узнать о том, как забавляются кретины. Дядя устроил свалку в ближайшем к лестнице помещении, поэтому здесь ему делать нечего и он так никогда и не узнает о кошке.
   - Но как кто-то, будь он хоть трижды кретином, мог добросить сюда кошку? - спросил я, попытавшись направить его мысли в нужном направлении. - Она бы упала возле отдушины.
   - Сюда можно пройти через двери, а они не запираются. Только я не понимаю, зачем пробираться по тёмному подвалу так далеко? Но пути кретинов неисповедимы, и пусть Господь простит меня и не примет мои слова за кощунство.
   Я понял, что его не свернуть с выбранного им пути рациональных объяснений, однако сделал ещё одну попытку, тем более что меня самого очень интересовала одна подробность. Я вспомнил о необыкновенной кошке с какими-то особенными внутренностями, которая требовалась барону. Та, что лежала у наших ног, уже была к тому времени мертва, но, возможно, и она была использована для каких-то его опытов. Были ли у неё целы внутренности? Она лежала так, что живот был скрыт. Следовало бы перевернуть её, но сделать это концом ботинка казалось мне недопустимым, а дотрагиваться до неё руками я не мог.
   - У неё нет на теле других ран? - спросил я, думая заинтересовать этим Генриха.
   - Не знаю, но выяснять не буду, - отказался он. - Я готовлюсь стать юристом, а не медиком, поэтому вид чужих ран не доставляет мне удовольствия. И вообще, по моему мнению, мы уделили покойной достаточно времени, отдали дань и сочувствию и сожалению, а теперь пора отойти от её останков. Я скажу Марте, чтобы она велела Фрицу где-нибудь её похоронить... Стоп! Я не смогу этого сделать. Ей незачем знать, что нас вновь потянуло в подземелья. Я скажу о кошке когда-нибудь потом. И ты, Джон, не проговорись, что был здесь. Она принимает в тебе слишком большое участие и боится, что ты повредишься в темноте физически или... м-м-м... душевно. Я тоже этого опасаюсь, поэтому стараюсь повсюду тебя сопровождать. Не мог же я предположить, что ночью тебе понадобится обследовать саркофаг и пугать Фрица... Тьфу! Зачем я о нём вспомнил?..
   Мы осторожно шли по подвалу, а он всё говорил, и потоку его речей не было предела.
   У меня в голове была каша, но поскольку мозг работал с поразительной чёткостью, то эта каша отличалась особым приготовлением, крупинка к крупинке. Обилие загадок и варианты разгадок не мешали друг другу, а существовали в моей голове отдельно, хотя и все разом. Но даже такой порядок приводил лишь к общему выводу, что барон занимается магией и колдовством, ставит изуверские опыты, а сам он имеет все признаки вампира. Фриц был ему предан, а может, это не преданность, а подчинение лишённого воли существа своему повелителю. Кем был слуга, какова его сущность, я не знал и мог лишь строить предположения. Меня напугало его поведение ночью. Только бы он не следовал за нами сейчас, следя, как бы мы не нашли что-нибудь, способное навредить барону. А ведь здесь мог прятаться кто-то третий, ведь я слышал не то стон, не то вздох, и его не могла издать кошка.
   - Пока я не замечаю ничего тревожного, - проговорил Генрих.
   Я обрадовался. Значит, он тоже чувствует, что здесь происходит нечто непонятное, а потому насторожен и пытается доискаться до правды. А ведь отсюда недалеко до подозрения, что к этому причастен добрый дядя.
   - Кроме кошки, - подсказал я.
   - Про кошку мы всё выяснили, и от кретинов, которые забавляются, подбрасывая их в чужие дома, есть только одна защита, и то ненадёжная, - мощные запоры. А тем кошкам, которые избирают подвалы для спокойного перехода в мир иной, можно прекратить доступ, загородив отдушины решётками. Но сомневаюсь, что это следует делать. Не так много кошек захотят здесь умереть, а живые кошки полезны в качестве мышеловов. И ещё в одном качестве.
   - В каком? - спросил я, недовольный, что он смешивает серьёзные поиски с шутками.
   - Не будь здесь кошек, не на кого было бы сваливать вину за стоны и прочие звуки, которые ты время от времени слышишь. Не расстраивайся, но я убеждён, что половина их существует лишь в твоём воображении, а вторую половину издают кошки, мышки и всякое такое. Знаешь, как я перепугался этой ночью! Я не говорил тебе об этом, потому что ты был в... возбуждённом состоянии и непременно выдумал бы какие-нибудь ужасы.
   - Когда это было? - спросил я прежде всего.
   - Я же говорю, что ночью. А когда именно?.. Точного времени я, конечно, не знаю, но ты уже спал, а я отсидел себе то место, где у меня синяк, проснулся и стал поворачивать его поудобнее. И тут... Самое время для таких историй! И самое место.
   - Что же произошло?
   - О, как тебя разобрало! Ладно уж, томить не буду. Я услышал странный шорох. Ночью все шорохи кажутся странными, но объясняются естественными причинами: ветер пронёсся за окном, раздул занавеску, птица какая-нибудь пролетела мимо, задела за стекло или раму, мышь занялась поисками съестного... Мало ли какие существуют причины звуков. Но ветра не было, дождь уже перестал, а если бы птица задела за стекло или раму, то был бы хоть самый лёгкий стук, да и звук был бы коротким, и мышь шуршит по-другому.
   - Где был шорох? В каком месте комнаты?
   - Где-то около окна.
   - На что был похож этот звук? Долгий он был или короткий? - расспрашивал я.
   - Продолжительный, но не очень. А закончился громче, чем был до этого. Таким, знаешь ли, глухим всплеском.
   У меня в мозгу словно взорвался фейерверк всевозможных догадок, но их было так много, что я не буду их перечислять.
   - А что было дальше?
   - Дальше? - ухмыльнулся Генрих. - А дальше я почувствовал, что похолодел от ужаса. Хорошо, что свеча не была потушена и не успела прогореть, а то утром меня бы нашли с пеной у рта и лепечущим всякий вздор. Кажется, такими описывают сумасшедших. Кое-как, с большим трудом я заставил себя встать и поднести свечу ближе к тому месту. Я так и ожидал, что меня вот-вот схватят костлявые руки, а может, я увижу какую-нибудь образину, не похожую на человеческую. Это на меня так подействовало твоё описание Фрица. - Произнося это имя, он сильно понизил голос, а потом продолжал громче. - Делаю шаг, ещё полшага, ещё четверть шага и...
   - Что?
   - Вижу стул, на который ты в растревоженных чувствах кое-как бросил снятую одежду. Оказывается, брюкам надоело висеть на самом краю спинки в неустойчивом положении и они стали соскальзывать с тихим шорохом, а потом в убыстрённом темпе упали на пол. Я сразу пришёл в себя, убедился, что все непонятные звуки надо объяснять естественными причинами, поднял брюки, достаточно аккуратно и прочно повесил обратно на спинку стула, а потом утешил себя предположением, что похолодел не от ужаса, а от ночной прохлады, поэтому закрыл окно и в полнейшем спокойствии устроился спать на треклятом стуле, стараясь не тревожить ушибленное место и посмеиваясь над пережитым страхом. Так что учись на чужих ошибках и делай выводы, а вывод лишь один - не забивай себе голову всякой мистикой. Фантазируй сколько душе угодно, раз ты собираешься стать писателем, но умей отделять вымысел от правды.
   Его история была поучительной, и, разумеется, я признавал справедливость его наставлений, но не мог им последовать здесь, в этом замке. Я даже подверг сомнению причину падения брюк со стула. Если бы она заключалась в моей небрежности, то они упали бы быстро, а не дожидались, когда мы с Генрихом уснём. Окно было ещё открыто. Не пытался ли тот, кого я смутно различил за стеклом закрытого окна и кому в бессознательном состоянии его открыл, пробраться в комнату? Генрих вовремя проснулся, спугнул его и закрыл окно.
   - Но я не хочу мешать твоим творческим замыслам, - поспешил предупредить мой друг. - Если тебе необходимо проникнуться атмосферой тайн и ужасов, то проникайся. Но помни при этом, что я рядом, живой и не похожий на выходца из могилы, поэтому не давай воли страхам. А я, далёкий от вдохновенного самоистязания человек, буду продолжать наблюдения. Как я уже говорил, ничего тревожного я пока не замечаю. Отдушины и здесь не забиты мусором, трещин, различимых при таком тусклом свете, тоже не видно, из чего можно заключить, что замку не грозит опасность разрушения, а мелкие трещины неприятны, но лишь с эстетической точки зрения.
   Оказывается, он был занят не теми поисками, что я.
   Местами подвал был разделён стенками на отдельные помещения, маленькие и большие. Их предназначение было мне неизвестно. Может, здесь что-то хранили или собирались хранить, или перегородки служили опорами для свода, как и колонны.
   - Если бы замок был густонаселён, то здесь можно было бы устроить отличные хранилища для всяких припасов, - рассуждал Генрих с видом хозяина. - Наверное, в по-настоящему старинных замках так и было. Под защиту его стен забивались жители окрестных деревень, а содержимое подвалов и прочих помещений помогало выдержать долгую осаду. Потом за такое благодеяние с крестьян драли по три шкуры, чтобы вновь заполнить хранилища и прибавить к этому кое-что ещё в виде платы за услугу. Но этот замок не так стар, чтобы заподозрить моих предков в выдающемся деспотизме. Надеюсь, они были достаточно гуманными для своего времени людьми. Недаром у их потомков нет накопленных поколениями богатств.
   - Пожалуй, это веский аргумент, - признал я. - Трудом и способностями можно добиться ограниченного благосостояния, но не богатства. Оно так просто не приходит. Чтобы его получить, требуется кого-то обделить, если не обобрать.
   Мне казалось, что мы идём очень долго, но при этом мы могли пройти незначительное расстояние, ведь фонарь и свеча тускло освещали лишь крохотное пространство, а мрак вокруг нас казался ещё гуще.
   Болтовня Генриха отвлекала меня, не давала испытывать сильный страх. Будь я здесь один, мои нервы подверглись бы большому испытанию. Даже сейчас, имея рядом беззаботно стрекотавшего друга, я порой вздрагивал, если мне чудилось, что рядом кто-то появился. Мне и звуки слышались: то шелест, то шорох, то шёпот, - но они были смутными и какими-то неестественными, поэтому я убеждал себя, что это лишь игра воображения.
   По моему обстоятельному рассказу можно подумать, что я был относительно спокоен и рассудителен. Это далеко не так. Нервы были напряжены, чувства обострены, сердце билось сильно и часто, но меня поддерживали воля, долг перед любимой девушкой и ещё одно, менее возвышенное, соображение. Мы уже раз осматривали подвал, когда какое-то существо издало стон, вздох или тихое рычание, но или не делало попыток броситься на нас, или не имело возможности это сделать. И сейчас оно не давало о себе знать. По этой причине я надеялся, что в это время суток нам здесь не грозят особые неприятности. Опасна ночь. Ночью хозяин замка выходит на прогулку, призывает к себе девушку, ставит свои опыты. Ночью напали на женщину, чьё тело потом вытащили из реки. И именно это время имел в виду барон, когда насмешливо пожелал мне поберечься при моих блужданиях по замку. Необходимо максимально использовать день для поисков, а тёмное время суток - для слежки и для защиты Марты.
   Генрих вдруг зафыркал, и я приготовился к его очередной шутке.
   - Здесь так темно, неуютно и мрачно, - заговорил он, - что на ум приходят эпизоды из книг. Я ведь тоже читал готические романы, но, разумеется, не в таком немыслимом количестве, как ты. И вот мне представилась тайная усыпальница, мощный каменный гроб и в нём мертвец, по которому ни за что не угадаешь, что он умер не вчера, а двести сорок два года назад, сытенький такой мертвец, в цветущем здравии. Здесь таких, конечно, нет, да и нигде, кроме книжек, нет, но если бы вдруг такой объявился, то как бы поступил ты? Сумел бы вбить кол ему в сердце?
   Как всегда, он не принимал всерьёз свидетельства существования вампиров, поэтому я ответил в том же духе.
   - Нет, я не стал бы этого делать, поберёг бы свои слабые нервы и попросил бы заняться такой работой тебя.
   - Молодец! - одобрительно засмеялся мой друг. - Вот это мне нравится!
   Я не сомневался, что мои слова ему понравились, но сомневался, что ему понравился бы процесс уничтожения вампира.
   - А здесь может быть такая усыпальница? - спросил я.
   - Зачем она? Кому и кого понадобилось бы тайно хоронить? Уверяю тебя, что мои предки не творили беззаконий, а если сомневаешься...
   - В твоих предках я не сомневаюсь, но если использовался старый фундамент, то...
   - Понял. Ты рассчитываешь на то, что здесь набедокурили прежние владельцы этой земли. Вот за них поручиться не смогу, а свою родословную я знаю достаточно хорошо и уверяю тебя, что место упокоения каждого человека известно, причём все эти места находятся вне замка. Но если бы кто-то из прежних хозяев замка... нет, не замка, а фундамента... до сих пор вставал из своего гроба, то об этом бы знали. Для чего ему покидать своё тайное убежище, если он не желает показываться среди людей?
   Наверное, мы находились недалеко от одного из выходов наружу, потому что нам стали попадаться различные предметы, большей частью дряхлые и поломанные.
   - Здесь хранили садовые инструменты, тележки и всякие прочие нужные вещи, - сказал Генрих. - Сюда же выносили всякое старьё из жилых помещений. Но прежде здесь можно было отыскать очень даже приличные предметы и мебель, а теперь осталась лишь никому не нужная рухлядь, а всё, на что находился покупатель, распродано. Наверное, старьёвщики и антиквары хорошо нажились, скупая оптом по дешёвке лом вместе с хорошо сохранившимися, но вышедшими из моды столиками и шкафчиками. Обычно такие вещи, уже напрочь забытые хозяевами, через какое-то время вновь входят в моду и приобретают очень большую ценность... Так я и думал! Дяде мало было одной свалки, и он принялся создавать новую! Но может, он решил хранить здесь наиболее крепкие ящики?
   Мы были в пустом отсеке подвала, который можно было бы назвать комнатой, только вместо дверного проёма была арка, а окон вообще не существовало. Рухляди здесь не было, но я впился глазами в пять поставленных друг на друга ящиков, каждый из которых мог бы послужить для вампира дневным убежищем. В нижние я не надеялся заглянуть, но в верхний... Он был слишком высоко. Имело ли смысл притащить тележку из помещения рядом, водрузить на неё тачку и взгромоздиться на это шаткое сооружение самому? Зная, что я заинтересовался подвалом, здешние обитатели могли создать из своих кроватей видимость обыкновенного штабеля ящиков, а пока найти временный приют в другом месте. Но неужели этих существ так много? От такого подозрения меня почти парализовало отчаяние.
   - Тут словно специально для тебя приготовлено твоё любимое развлечение, - сказал Генрих. - Не такое увлекательное, как на большой свалке, потому что нет возможности провалиться сквозь гнилые доски в самый центр помойки, но зато поломать себе руки, ноги и что-нибудь ещё более ценное ты можешь и здесь. Полезешь наверх? А вдруг и там покоится какая-нибудь кошка или крыса со вспоротым брюхом? А ещё приятнее будет найти протухшую мумию.
   Мне было очень стыдно, однако при упоминании о мёртвых животных и намёке на дурно пахнувшие простыни во мне возникло непреодолимое желание заглянуть в верхний ящик.
   - Если ты так хочешь, то могу и слазить, - небрежно согласился я.
   Сначала мой друг веселился, видя, как легко я передвигаю тележку без двух колёс и тяжёлую тачку, а меня так лихорадило от возможности найти доказательство, что ящиком пользовались, что у меня словно удесятерились силы, но потом, когда он увидел, на какое шаткое сооружение я намерен влезть, он испугался.
   Не рассчитывай, что я позволю тебе покалечиться! - запротестовал он. - Это безумие!
   - Я взлечу сюда более ловко, чем мартышка, - похвастался я.
   - И сразу же слетишь, - увещевал меня Генрих. - Если тебе до зарезу нужно копаться в помойках, то хотя бы выпрями тележку и поставь понадёжнее тачку. Дай я помогу. Пойдём, найдём что-нибудь... Вот эту штуковину подсунем под один угол, а эту... нет, эту - под другой. Ну и силён же ты! А для меня такие упражнения утомительны.
   Он не учитывал разницы в нашем душевном состоянии. Он всего лишь помогал мне в моей прихоти, а я был полон решимости бороться с существами из другого мира.
   - Теперь, пожалуй, можешь попробовать, - всё ещё испытывая сомнения, разрешил Генрих. - Возможно, эта конструкция выдержала бы даже меня, да только я не удержусь на такой конструкции, а падать с неё будет гораздо болезненнее, чем в тот раз.
   Он привычно похлопал себя по месту ушиба.
   Я полез наверх.
   - Не так ловко, как мартышка, - сделал наблюдение мой друг, - но ловчее, чем орангутанг.
   Он стоял, задрав голову, и на всякий случай придерживал обеими руками тачку.
   - И что там?
   Но я ещё не сдвинул зацепившуюся за что-то крышку. Она поддалась, когда я изо всех сил стукнул по её ребру снизу вверх кулаком. Если бы в ящике притаился вампир, у него бы в животе заурчало от вида крови, потому что я здорово содрал себе кожу, а такие раны обычно сильно кровоточат.
   - Ты что, успел всадить кол в пышущего здоровьем мертвеца? - спросил Генрих. - Или сам истекаешь кровью?
   - Чуть поцарапался, - объяснил я.
   - А я гляжу: передо мной на тачке капли крови. Хорошо, что не на мне. Слезай, я перевяжу тебе рану носовым платком.
   Это было дельное предложение, о котором я не подумал.
   - У меня есть свой, - ответил я, обматывая им руку. - Теперь порядок.
   Я с волнением приоткрыл крышку и посветил свечой в образовавшееся отверстие, но ничего не увидел. Тогда я сдвинул крышку почти наполовину и оглядел внутренность ящика. На первый взгляд он казался пустым, но после очень тщательного осмотра я обнаружил комочек птичьего пуха и запутавшийся в нём волос, похожий на человеческий. Он был средней длины и мог принадлежать как женщине, так и мужчине, и, как потом выяснилось, был рыжеватого цвета, то есть не принадлежал ни барону, ни Марте, ни Генриху. Не знаю, были ли волосы у Фрица, а если были, то какого цвета. Хоть я и видел его без маски, но моё внимание было приковано к отсутствию у него лица. И всё же мне казалось, что место, где должны были находиться волосы, не отличалось цветом от всего прочего.
   - Что ты там застрял? - спросил Генрих. - Надеюсь, ты не сбросишь на меня вонючие простыни?
   - Здесь их нет.
   - И то хорошо. А что есть?
   - Птичий пух.
   - Только пух? А самой птицы или её скелета нет?
   - Нет.
   Я ещё раз осветил внутренность ящика. Не так-то легко исследовать длинный ящик, если стоишь на краю тачки, зная, что она не так уж прочно держится на тележке. Мне приходилось подниматься на цыпочки, чтобы протягивать свечу как можно дальше к углам.
   - Здесь что-то застряло между досками, - объявил я, не сдержав торжества.
   - Что? Скорее прекращай свои глупости, а то на тебя страшно смотреть!
   - Не смогу вытащить: слишком маленький кусочек и слишком далеко. Похоже на обрывок тёмной ткани, но я не могу его пощупать. Может, это что-то другое.
   - Ну и чёрт с ним! - взвыл Генрих. - Слезай, пока я не свихнулся от страха. Ты же вот-вот упадёшь.
   - Я держусь за ящик.
   - Сверзишься вместе с ящиком, да ещё обрушишь на себя все остальные. И на меня тоже.
   Я был охвачен охотничьим азартом, поэтому сначала обрадовано подумал, что смог бы при таком происшествии осмотреть остальные ящики, и лишь напоследок засомневался, что у меня сохранилась бы физическая возможность что-либо осматривать.
   - Спускаюсь, - предупредил я.
   Как всегда спуск оказался более трудным делом, чем карабканье вверх. Хорошо, что Генрих подал мне сначала одну руку, а потом и другую, иначе без его поддержки мне пришлось бы прыгать с довольно большой высоты.
   - Сочувствую твоей матери, - сказал он. - Наверное, в детстве ты доставлял ей много волнений.
   - Я всегда был тихим, спокойным и рассудительным мальчиком.
   - Значит, ты только теперь, став взрослым, начал... гм... подвергать себя опасности окончить жизнь на свалке? - ехидно спросил мой друг.
   - Такая возможность предоставляется не каждый день. Надо пользоваться моментом.
   Я отвечал ему в тон, но мне было не до шуток. Комок пуха с человеческим волосом, что-то тёмное в щели ящика, сами ящики, непонятно зачем сюда принесённые и аккуратно поставленные друг на друга, мёртвая кошка с разодранным горлом и ни малейшего следа крове возле неё. Сколько новых загадок!
   - Пойдём поскорее отсюда, - попросил Генрих. - Почему-то мне здесь не нравится. Как-то не по себе. Да вдобавок я боюсь, что ты опять что-нибудь учудишь.
   Если уж ощущает тревогу он, не верящий в существование живых мертвецов и до этого озабоченный лишь состоянием замка, то это подтверждает, что помещение с ящиками особенное. Но я хотел убедиться, что понял его правильно.
   - Тебе из-за меня здесь не нравится? Боишься, что я всё-таки опрокину на себя ящики? - спросил я небрежно.
   Но на этот раз он не был расположен веселиться и ответил непривычно серьёзно:
   - Этого я, конечно, тоже боюсь, но ещё... Никому другому я бы в этом не признался, но тебе можно, ты не станешь думать обо мне дурно. Меня как-то вдруг охватила тревога, не сразу, как только мы вошли сюда, а потом, причём именно внезапно. Сам видишь, а тем более, я вижу, что здесь нет ничего страшного, но ничего не могу с собой поделать. Ощущал когда-нибудь, как в ожидании чего-то неприятного внутри тебя словно что-то сосёт? Вот так и у меня сейчас. Может, это сигнал, что пора выбираться из подвала? Вдруг сердце чует, что, если мы набредём ещё на какую-нибудь свалку, ты там сложишь голову?
   Не то его состояние передалось мне, не то он просто первым почувствовал присутствие рядом враждебной силы, я же до этого был слишком занят своими находками, но сейчас я тоже ощутил давление в груди. Меня охватывал ужас. Подумайте сами, ведь мы были одни в огромном тёмном подвале, едва-едва освещали себе пол под ногами, чтобы не споткнуться, но не могли видеть, кто притаился совсем рядом. А я знал, что кто-то прямо сейчас следит за нами, и чувствовал тяжёлый недобрый взгляд. Разумно ли дольше оставаться здесь, испытывая терпение обитателя или обитателей подвала? Они пока лишь наблюдают за нами, соблюдая свои законы, запрещающие многим из нежити, и им в том числе, нападать на людей днём, но если мы придём туда, куда не должны приходить, и увидим то, что не имеем права видеть, запреты могут быть сняты. Существо, чьё присутствие ощутил даже Генрих, не спит и способно действовать.
   - Да, наверное, нам пора возвращаться к свету и жизни, - согласился я.
   - Хорошо сказано, что к жизни. Здесь на меня так и веет мертвечиной.
   Во мне происходила чудовищная борьба между страхом и рассудком, напоминавшем о долге перед любимой девушкой. Что мне грозит? Всего лишь смерть, может, не очень приятная и очень болезненная, но достаточно быстрая. Она не причинит мне страдания большие, чем завладевающий мной ужас. Вот что является моим настоящим врагом. Если его преодолеть или хотя бы действовать вопреки нему, то, возможно, удастся обнаружить временное пристанище вампиров. Сможет ли мне помешать то существо, которое сейчас за нами наблюдает?
   - Что ты стоишь столбом и не шевелишься? - жалобно спросил Генрих. - Меня самого плохо слушаются ноги, но всё-таки надо отсюда выбираться.
   "А если мне грозит не просто смерть? - подумал я. - Если моей душе не удастся отделиться от тела? Если я стану одним из тайных обитателей замка? Если мне суждено стать наполовину мертвецом, а наполовину остаться живым? Может, самим таким существам их пребывание между двумя мирами не кажется ужасным, но я, пока я полностью жив, не хочу разделить их судьбу".
   У меня больно колотилось сердце, ноги подгибались, а руки и всё тело сотрясала мелкая противная дрожь. Жизнь в замке, населённом существами, противными нашей природе, сильно на мне сказывалась. У меня и чувства то неестественно обострялись, то не менее неестественно притуплялись, и мозг то удивлял меня способностью мыслить очень чётно, вникая одновременно во множество деталей, то застывал в бездействии, а физически я испытывал то прилив сил и энергии, то усталость, доходящую до изнеможения.
   - Пойдём, - ответил я, стараясь думать о Марте и этим вернуть себе частицу воли. - Но не хочется возвращаться прежней дорогой. Может, впереди есть другой выход?
   - Именно это я и хотел тебе предложить, - сказал мой друг. - Впереди есть ещё одна лестница, и до неё дойти гораздо быстрее, чем до любой другой. Фу, какое противное чувство! По-моему, я такого никогда ещё не испытывал. Я... как бабочка, наколотая на булавку, а коллекционер меня рассматривает.
   - Нашёл сравнение! Бабочке в это время не до коллекционера с его изучающим взглядом. Она испытывает такую боль, что ни на что другое не обращает внимания. Представь, что тебя посадили на кол.
   - Не продолжай! - взмолился Генрих. - Если так рассуждать, то и рыболовы заставляют страдать червяков, которых они насаживают на крючок.
   - Я не занимаюсь рыбной ловлей, но думаю, что это так. Червяк извивается на крючке не от удовольствия, а от мучительной боли.
   - Никогда не ловил рыбу, а теперь никогда и не буду её ловить, - заключил Генрих. - Пойдём же, а то у меня нервы так расшатались, что сейчас выскочат из меня.
   Мы медленно, с опаской побрели дальше.
   - Опять горы мусора, - вздохнул мой друг. - Но если рассудить, то старьё всегда сваливают ближе к входу. Никому не захочется тащить его далеко. Дядя, наверное, приказал расчистить ту каморку, где ты только что лазил, чтобы складывать туда наиболее крепкие ящики. Но я убеждён, что скоро аккуратное хранилище превратится в обыкновенную свалку. Дядя не в силах остановиться на достигнутом и продолжит пополнять свой музей. Только я не понимаю, почему он выбрал для новой помойки место, далёкое от входа. Ведь таскать туда мусор неудобно. Или там не будет свалки? Знаешь, я по привычке болтаю, а у меня не проходит чувство тревоги. У тебя такого нет?
   - Есть. Мне тоже чудится, что за нами наблюдают.
   - Теперь понятно, откуда оно у меня возникло. Оно попросту передалось мне от тебя. Это ты думаешь о кошках, мумиях и привидениях, запугал сам себя, а заодно меня. Постой! Сейчас соображу, где выход... Вон в той стороне. Мы идём правильно.
   - А там что? - спросил я, указывая на тёмный проём сбоку.
   - Неужели ты намерен лазить по каждой помойке? - спросил Генрих немного сердито. - Тебя надо останавливать, как маленького мальчика. По-моему, я уже говорил, что дядя где-то устроил ещё одну крупную свалку. И не думай туда идти! На сегодня достаточно. И, может быть, не только на сегодня.
   Я не успел сообразить, каким образом убедить его всё-таки заглянуть в помещение, которое представлял обширным и сильно захламлённым, как он замер. Я сейчас же стал прислушиваться и приглядываться. Мне по-прежнему чудились какие-то тихие звуки, но они могли быть лишь плодом воображения.
   - Мы же забыли убрать тележку, тачку и подпорки, - сказал Генрих.
   Барону, наверное, известно или скоро будет известно, что мы опять забирались в подвал, но тачка и тележка указывали на мой интерес к содержимому больших длинных ящиков. Не лучше ли убрать доказательство моих подозрений?
   - Вернёмся? - спросил я.
   - Да что же ты за человек, Джон?! - воскликнул Генрих. - Боишься, воображаешь всякую чертовщину, веришь в неё, но упрямо стремишься туда, где даже я почувствовал страх. Но я - не ты. Я самый заурядный парень и не стремлюсь ни стать героем, ни свихнуться от ужаса. Вряд ли дяде в скором времени понадобятся те ящики. Вряд ли они ему вообще понадобятся. И добавлять к ним новые он пока не будет, ведь я подслушал, разумеется, случайно, разговор о приобретении всего лишь кошки, а не человеческой мумии в полный рост. Зачем маленькую упаковку, в которой будет доставлена кошка, относить к большим ящикам? А к тому времени, когда появится ящик под стать тем, я успею убрать всё лишнее. Надеюсь, Фриц туда не заглянет до этого момента.
   - Он сюда заходит? - спросил я.
   - Я не знаю, куда и зачем он заходит. По-моему, он способен появиться где угодно и когда угодно. Зря ты не запираешь свою дверь.
   - Не всегда.
   - Да, я не хочу возвращаться, и это совершенно точно, - заключил Генрих. - Надеюсь, что всё обойдётся. Да куда же ты?!
   Не подумайте, что я в одиночку пошёл убирать сложную конструкцию для лазанья, ведь я бы попросту не нашёл нужную комнату. Воспользовавшись тем, что мой друг стоит на месте и пространно рассуждает, я шагнул к помещению, где он ухитрился распознать свалку. Лично я разглядел её начало лишь тогда, когда очутился у самого входа. Или у него глаза были зорче, или обоняние острее, и он почуял запах прелых досок, бумаги и ветоши.
   Я только-только шагнул внутрь, как вдруг у меня из рук была выбита свеча и какое-то существо ринулось на меня, но не напало, а сразу шарахнулось прочь, лишь толкнув меня в грудь и задев по щеке. Это было похоже не на прикосновение к лицу, а на лёгкий удар чем-то жёстким, но не твёрдым. Мне показалось, что это могла быть крупная птица, а может, летучая мышь. И шум, который это существо произвело, был похож на резкое хлопанье крыльев, например, когда взлетают сразу несколько испуганных голубей. Только это не мог быть голубь, ведь голубь гораздо меньше.
   - Джон, что там опять? - вскрикнул мой друг. - Ты уронил свечу? Споткнулся? Ушибся?.. Ты не упал?
   Я продолжал стоять в проходе в помещение, где была свалка, не в состоянии ни сдвинуться с места, ни заговорить.
   - Джон! - тревожно окликал меня Генрих. - Джон!
   - Я цел, - через силу ответил я.
   - Я не узнаю твой голос. Что с тобой?
   Я чувствовал, что говорю невнятно, но всё-таки было достижением, что я вернул способность говорить.
   - Разве ты ничего не видел? - выдавил я из себя.
   - Что я должен был видеть?
   - Мимо тебя ничего не пронеслось?
   Постепенно моя речь становилась менее затруднённой.
   - Н-нет. Как будто нет. Я ничего не заметил. Кажется, ты споткнулся, уронил свечу, причём, и это мне не кажется, словно бы охнул и, наверное, за что-нибудь схватился. Не ушиб руку?
   - Звук, который я принял за хлопанье крыльев, он растолковал по-своему.
   - На меня что-то вылетело, - сказал я. - Вернее, кто-то.
   - Может, это ты на что-то налетел? - предположил мой друг, которого не покидала способность к критическому мышлению.
   - Нет.
   Я продолжал стоять, не шевелясь и ожидая, что вот-вот на меня ещё кто-нибудь прыгнет, вцепится в меня или ударит.
   - Надо поскорее отсюда убираться, - решительно проговорил Генрих. - Что ты там закопался?
   Я бы ещё долго продолжал стоять, если бы он не подскочил ко мне, не схватил за руку и не потащил за собой.
   Мне послышался тяжкий стон позади, но я мог ошибиться. После перенесённого потрясения легко вообразить несуществующее.
   Из подвала мы чуть ли не выбежали, быстро преодолели лестницу и остановились, запыхавшись, в освещённой солнцем части замка. Генрих тяжело отдувался и долго не мог заговорить.
   - Давай посидим, - были его первые слова.
   О том, в каком смятенном состоянии он был, говорило то, что он опустился прямо на грязный пол. Я плюхнулся рядом. Постепенно мы оба начали успокаиваться.
   - Расскажи подробно, что ты увидел и почувствовал? - попросил Генрих.
   - Я ничего не увидел... - начал я.
   - Погоди... Да, верно, было слишком темно. А не должно, ведь там много отдушин. Они или забиты наметённым снаружи мусором, или заставлены какой-нибудь рухлядью. А ведь и в дядином хранилище ящиков тоже темно. Как я не обратил на это внимание сразу? Это нехорошо. Это мешает вентиляции и проветриванию подвала. Но на меня нашло что-то непонятное. Я был в полубезумном состоянии от страха. Да что там останавливаться на половине? Раз я не подумал об отдушинах, значит, я был полностью безумен.
   Он замечал очень многое, но, к сожалению, делал неправильные выводы. Отдушины не забились от случайного мусора, а были загорожены специально, чтобы не пропустить в помещение дневной свет. Значит, я был прав, заподозрив в аккуратных ящиках ночные прибежища вампиров. А сейчас эти твари укрываются на свалке упаковочных ящиков. Где надёжнее всего спрятать соломинку? Конечно, в стоге сена. Так и гроб для вампира легче всего спрятать среди подобных ящиков. А когда меня в замке уже не будет, восстановится прежний порядок, штабель будет разобран и длинные ящики удобно расставят на полу.
   - Не совсем полностью и не совсем безумен, - возразил я. - По-моему, ты очень ясно излагал свои мысли.
   - Были ли они? Мне кажется, я думал только о том, что мне страшно и что на меня кто-то смотрит. Сейчас, я, разумеется, понимаю, что был неправ. А ты пришёл в себя?
   - Вполне.
   - Там, внизу, ты нёс какую-то ахинею. Теперь ты в состоянии объяснить толком, что с тобой произошло? Я полдороги тащил тебя почти что на себе. Ты был не то в столбняке, не то под гипнозом.
   Мысль о гипнозе я отмёл сразу. По моему глубокому убеждению, я был скован всего лишь сильнейшим испугом. Но теперь напряжение постепенно меня отпускало, и я связно и подробно описал случившееся.
   - Странно, - в раздумье проговорил Генрих. - Почему же я ничего не слышал и не почувствовал? Может, ты не разглядел, что впереди, и наткнулся на эту вещь?
   - А на что там можно наткнуться у самого входа, точнее на самом входе, да ещё грудью и лицом?
   - На стенку. Не разглядел, где она кончается, не рассчитал и...
   - Удар был бы твёрдым. А свечу у меня из рук выбили. Если бы я наткнулся на стену, я бы почувствовал удар вот здесь. - Я показал на то место руки, которым стукнулся бы о стену. - Я бы, наверное, кисть себе при этом сломал или вывихнул. Свечу именно вышибли у меня из руки, а до самой руки почти не дотронулись. Меня толкнули в грудь и задели по щеке.
   Я догадывался, что кто-то охранял временное убежище вампиров, но сказать об этом напрямик всё ещё не мог. Мой друг не поверил бы мне.
   - И ты полагаешь, что это была птица или летучая мышь, - повторил тот. - Тогда я вот что тебе скажу... вот что... Летучих мышей у нас нет. Не знаю, может, какие-нибудь мелкие и водятся где-нибудь в пещерах, о которых мне ничего не известно, однако в замке их никто и никогда не встречал. Птиц, как ты догадываешься сам, здесь тоже не держат, но вне замка их полно. Возможно, какая-нибудь из них погналась за мошкой или совсем мелкой птичкой и не заметила, как влетела в отдушину, а они, эти отдушины, крупные. Она, конечно, в панике заметалась, попала в тёмное помещение и совсем растерялась, а может, успокоилась, ведь говорят же, что темнота успокаивает животных. Недаром на клетки с особо разговорчивыми попугаями набрасывают тёмную ткань, чтобы они умолкли и дали отдых чужим ушам. Только не примени этот способ по отношению ко мне! А потом ты появился в комнате со своей свечой и вновь перепугал птицу. Она рванулась на свет, но поняла, что ты отнюдь не солнышко, а всего лишь человек, и сумела изменить полёт и не врезаться в тебя со всего маха, но свечу у тебя из руки всё-таки выбила. Мы не сумеем разыскать бедолагу в большом подвале и не надо, ведь она сама из него выберется. Увидит свет в отдушине и протиснется через неё наружу. Раз сумела влететь, то и обратно пролезет. Как полагаешь, хорошо я всё объяснил?
   - Не знаю.
   Я, правда, теперь не знал, настоящая ли птица бросилась на меня от испуга или это было существо, охраняющее хозяев, спящих в своих гробах. Наверное, то был птица, ведь сторож попытался бы изгнать меня из запретного помещения.
   - До чего же всё становится ясным при свете дня! - засмеялся Генрих. - Но до чего же это неинтересно! Я поддался твоему писательскому влиянию и уже с гораздо большим удовольствием думаю о мрачных тайнах, чем о каких-то банальных птицах. А ты в своей первой книге можешь превратить бедную птаху в грозного орла, коршуна или грифа, охраняющего хозяина-привидение.
   - Он бы одним движением лапы выцарапал мне глаза, а клювом выбил мозги.
   - Это было бы печально. Но ведь я говорю о книге.
   - Если бы я описал мощного орла, а он повёл бы себя как испуганная сорока, читатель сразу почувствовал бы несоответствие, решил, что за таким поведением птицы кроется очередная тайна, а поскольку эпизод не получил бы развития, книгу сочли бы лишённой логики.
   - Ну и наговорил! - Генрих веселился от души. - Да никому и в голову не придёт доискиваться до логики, тем более там, где речь идёт о мистике. Нам, читателям, важно, чтобы книга или развлекала, или учила, или поучала. А как должна себя вести птица, крупная или мелкая, это дело орнитологов. Встаём, что ли? На какую же грязь я уселся! Наверное, если бы специально искал, не нашёл бы места хуже. Надо поскорее привести себя в порядок, но сначала я перевяжу тебе руку. Пойдём, не будем задерживаться.
   Мы никого не встретили ни в нежилой, ни в жилой части замка и благополучно добрались до моей комнаты.
   - Всё-таки придётся обратиться к Марте, - решил мой друг.
   - Зачем?
   - За бинтом и какой-нибудь жидкостью или мазью.
   - Я разорву носовой платок, и получится превосходный бинт.
   - У тебя на руке будет повязка, а руку ты не сможешь всё время держать в кармане. Марта всё равно увидит, что ты поранился. Уж лучше вовремя обработать рану и забинтовать как следует, чем по дурости дать её воспалиться. Я ей скажу, а ты это запомни, что ты споткнулся о ножку поломанного стола, упал и расшиб руку.
   Не хотелось представать перед девушкой неловким увальнем, но я не мог придумать более правдоподобного объяснения, которое не ущемляло бы мою гордость.
   - Пусть будет так, - согласился я.
   Генрих вернулся не один, а с крайне встревоженной сестрой. Увидев, что я не лежу без сознания и не истекаю кровью, она чуть успокоилась. Мне была так приятна её забота, что я согласился бы каждый день получать незначительные раны, лишь бы видеть её милое лицо, склонённое ко мне, и чувствовать, как моей руки касаются её нежные пальцы.
   - Я бы не сумел перевязать тебя так ловко, - признался Генрих и добавил, обращаясь к девушке. - А ты действуешь словно профессиональная сестра милосердия, у которой за плечами годы практики.
   Несмотря на свою любовь к Марте, я бы не признал в её старательной, но не очень умелой работе опытность сестры милосердия. Моя мама справилась бы с этим делом намного быстрее, потому что ей много раз приходилось лечить ссадины и ушибы своим детям, особенно мне.
   Марта с нежностью взглянула на меня, но, застыдившись, сейчас же опустила голову, и пальцы её руки чуть дрогнули. А я сразу же заподозрил, что она нарочно затягивает с перевязкой, чтобы подольше побыть со мной в такой волшебной близости.
   - Вот и всё, - сказала она, не сразу выпуская мою руку, а делая вид, что проверяет, не туго ли наложен бинт, хорошо ли закреплён его конец.
   - Значит, теперь здоровью нашего Джона ничто не грозит, - заключил её брат.
   Девушка встала.
   - Боюсь, что если вы и дальше будете так неосторожны, то вам обоим грозят очень большие неприятности, - предрекла она. - Особенно Джону.
   - Почему? - спросил Генрих.
   Марта спохватилась, что сказала лишнее, но сумела исправить свою ошибку.
   - Потому что ты знаешь замок достаточно хорошо, а Джон не знает. Ему легче пойти... не туда, где безопасно, и навредить себе.
   - Среди всех этих свалок и я запутаюсь в два счёта, - возразил мой друг.
   - Среди свалок? - насторожилась девушка. - Каких ещё свалок? Куда вы ходили?
   Её застигнутый на неосторожных словах брат попытался вывернуться.
   - Мы гуляли по бывшим жилым залам, а там мусор и всякий лом. По-моему, весь замок, за исключением небольшой части, можно назвать сплошной свалкой.
   Мне кажется, Марту не удовлетворил такой ответ, но и возразить она не могла, поэтому лишь предупредила:
   - Не ходите туда, где легко оступиться и упасть, особенно туда, где темно. Ничего интересного для своей книги Джон там не обнаружит, а с жизнью может распрощаться. И ты, Генрих, тоже поберегись.
   Она ушла, я же из её слов заключил, что барон может не пощадить и племянника, если тот узнает правду о нём, а ещё Генриху, как и мне, надо опасаться других обитателей замка, тех, которые прячутся сейчас в подвале.
   - Нам обоим надо привести себя в порядок, - объявил Генрих. - Я пойду к себе, а ты в моё отсутствие сам подумай над словами моей сестры. Потом я буду тебе о них напоминать, едва только увижу, что ты лезешь туда, где опасно. Она права, Джон: ты слишком безрассуден.
   Что я сделал, оставшись один? Вы думаете, что я принялся кого-то выслеживать или ломать голову над новыми загадками? Ошибаетесь. Я даже не нашёл в себе силы для того, чтобы переодеться. Я попросту рухнул на кровать. Сказывалось ли постоянное недосыпание или такое действие оказывает на человека продолжительное пребывание в помещении, выбранном вампирами для дневного сна, но я чувствовал себя так, словно из меня высосали всю кровь. Я лежал без сил, не в состоянии шевелиться или о чём-либо думать, а сколько времени так пролежал, не знаю. Из этого странного состояния меня вывел Генрих.
   - ... Джон! Ты меня слышишь? Джон!..
   Я медленно приходил в сознание.
   - Ну, и напугал же ты меня! - признался мой друг. - Смотрю на тебя: вроде, не спишь, - но не отвечаешь. Что с тобой? Заболел? Может, рана воспалилась? Болит?
   Я заставил себя сесть не усилием мышц, а усилием воли.
   - Я совершенно здоров, у меня ничего не болит, я... Наверное, я просто устал.
   - До ужина уже недолго, поэтому я не пойду добывать чай, а вот воды принесу. Наверное, вода каким-то образом помогает, раз её дают людям, которым стало нехорошо...
   Я не хотел пить, но он пошёл к кувшину и, не переставая говорить, налил стакан воды, потом подал его мне. Я тоже не знал, почему вода оказывает на людей благотворное действие, но на себе убедился, что это правда. Очень скоро я почувствовал себя значительно лучше.
   - Теперь ты выглядишь совсем по-другому, - обрадовался Генрих. - Жаль, что это не панацея, а то бедняки возрадовались бы. Им не пришлось бы ломать голову над проблемой, как найти деньги на покупку какого-то снадобья, которое прописал доктор. Они всего лишь наполняли бы склянки простой водой и пили бы её. Наливать её для лечения в простую чашку, вроде бы, несолидно, вот они и использовали бы медицинские склянки. Зато можешь себе представить, в какое замешательство пришли бы доктора, обнаружив, что их профессия больше никому не нужна?
   Он, как это часто бывало, нёс чушь, а я наконец-то получил возможность подумать над событиями сегодняшнего дня, но не мог этого сделать из-за его трескотни. Она начала меня сильно раздражать. Будь я менее сдержан, возникла бы серьёзная опасность, что я скажу что-нибудь резкое. К счастью, я всегда умел контролировать свои чувства. Я сейчас же напомнил себе, как заботлив мой друг, как внимателен ко мне, сколько неудобств и неприятностей готов выдержать, чтобы мне угодить. Если бы замок не был пропитан страшными тайнами, я был бы самым обычным гостем и старался бы не доставлять хозяевам беспокойства, но сейчас моё странное поведение было тяжким бременем прежде всего для Генриха. Так мне ли сердиться на его неумение молчать?
   - Как всегда, у тебя открыто окно, - заметил он, не догадываясь о моих недолгих дурных чувствах к нему. - Свежий воздух - основа жизни. А ты не боишься? - Он заговорил тихо, медленно и мрачно. - Вдруг сюда, пока ты спишь, проберётся фигура в чёрном плаще и с надвинутым на лицо капюшоном? Выпрямится во весь рост, стоя на подоконнике, а оттого показавшись громадной, и проговорит глухим потусторонним голосом: "Джон, я пришёл к тебе, чтобы напомнить тебе о важном. Джон, ты не переоделся к ужину".
   Этого я не ожидал, и меня разобрал смех.
   - А я бы ответил так, - в тон ему сказал я. - "Призрак ты или человек, мёртв ты или жив, но откинь с лица капюшон, иначе, ничего не видя, ты сверзишься с подоконника".
   Смешливое настроение слетело с меня так же легко и быстро, как появилось. Я подумал о знаке, который должен преградить нежити вход через окно, а также о знаке, защищающем меня со стороны двери. Как хорошо, что я позаботился об этом! Может, не для всех злых сил они будут препятствием, но вампиры, чей покой я потревожил, сюда не проникнут.
   - Так я не понял, ты будешь переодеваться? - поинтересовался Генрих.
   Я спохватился, что из-за своих приключений перепачкал весь свой скромный гардероб. Как ни старался я чистить одежду, на она была не в лучшем виде.
   - Буду. Конечно, буду. Было бы во что. Наверное, для наших похождений мне следовало бы оставить что-нибудь одно, а в другое переодеваться для выхода к людям.
   Мой друг был в восторге.
   - Сейчас я тебя приятно удивлю, - сообщил он. - Я сам оказался в таком же затруднении и попросил Марту, чтобы она распорядилась насчёт этого. Загляни в шкаф: вся твоя одежда приведена в порядок. И моя тоже.
   Сначала мне было неприятно, что я доставляю лишнюю работу единственному слуге. Потом я представил его страшный облик, и мне вдвойне неприятно. Затем я подумал о его тёмной природе, и мне сделалось уже не неприятно, а страшно. Это существо перебирало мои вещи... Но когда перебирало? Может, мои подозрения о том, что в моих вещах искали что-то потерянное, беспочвенны, и их пересматривал Фриц лишь для того, чтобы взять одежду в чистку? Или, может, это сделала сама Марта?
   - Надеюсь, её чистила не Марта? - испугался я.
   - Нет, она велела это сделать Фрицу.
   - А я и не заметил.
   - Конечно, не заметил, раз ещё не переодевался. Он трудился, пока мы разгуливали по подвалу.
   Значит, или не Фриц копался в моих вещах, когда мы гуляли вдоль реки, или, если он, не для того, чтобы забрать грязную одежду.
   Тут меня осенила новая мысль. Если Фриц вошёл в комнату, спокойно миновав знак, то он существо из плоти и крови, то есть такой же человек, как и я. Он не мог быть нечистью высшего порядка, против которого бессильны подобные знаки, иначе не был бы в подчинении, а повелевал бы сам. Выходит, он всего лишь несчастный урод, из благодарности выполняющий все распоряжения барона.
   - Мне жаль, что он хлопотал из-за меня... - пробормотал я. - Как ты считаешь, он не обидится, если я отблагодарю его?
   Я чувствовал, что с Фрицем нельзя обращаться, как с обычными слугами, охотно берущими денежное вознаграждение, поэтому спросил совета у друга.
   - И не думай, - ответил тот. - Он не возьмёт и, я, конечно, не уверен, но, по-моему, может оскорбиться. Он выполняет работу, как обыкновенный слуга, и даже больше, но всё-таки он здесь на каком-то особом положении. Не могу тебе этого объяснить, потому что сам ничего не знаю, но у них с дядей какие-то особые отношения. Я бы назвал Фрица дядиным доверенным лицом. Но тебе лучше не вникать в эти тонкости, потому что даже я не могу в них разобраться. Для нас главное, что Фриц старается не попадаться нам на глаза, но при этом очень услужлив. Так ты собираешься переодеваться в вычищенную одежду? Или Фриц старался напрасно?
   - Собираюсь и... одеваюсь, - ответил я.
   - Особо не торопись, - разрешил Генрих, - но всё-таки не затягивай. Я, как только пришёл к себе, сразу скинул грязную одежду... Конечно, она не то чтобы грязная, но и чистой её нельзя считать, раз мы сидели на извёстке и другом мусоре. Если рассудить, то достаточно похлопать по ней, если, разумеется, незадолго до этого не получил кое-где ушиб, и тогда никто не заметит, что я валялся в пыли, но почему-то это не даёт сделать сознание, что я-то знаю, на чём сидел...
   Как я ни уговаривал себя терпимее относиться к его утомительной привычке болтать, но во мне вновь вспыхнуло раздражение. Жаль, что моего друга нельзя было заставить замолчать с той же лёгкостью, как попугая, набросив на клетку с ним платок или покрывало. Но на что же человеку воля и разум, если он не может преодолеть эмоции? Разумеется, я потушил в себе раздражение, да ещё напомнил себе, что прежде никогда так легко не поддавался нежелательным чувствам.
   Когда Марта постучала к нам и из-за двери сообщила, что скоро подадут ужин, мы с Генрихом во всех подробностях припоминали и обсуждали всё, что мы видели, слышали и чувствовали в подвале. Я, конечно, как мог, старался навести его на подозрения, но, к сожалению, не преуспел в этом. У моего друга была феноменальная способность находить всему рациональное объяснение, а если такового не обнаруживалось, то он успокаивался на мысли, что оно отыщется позже. Лишь иногда он как будто был близок к истине, но всё-таки проходил мимо неё, отклоняясь в сторону разумных предположений.
   - Джон, с тобой соскучиться совершенно невозможно, - сказал он напоследок, когда мы вставали, чтобы идти в столовую, - но ты доведёшь себя до безумия. Ты каждый пустяк стремишься сделать тайной. Это хорошо, когда ты пишешь книгу. Наверное, хорошо. Но не переноси свои фантазии в жизнь, не заменяй реальность воображением. Я читал, что кто-то... кажется, Гофман, настолько проникался ужасами, о которых писал, что в страхе будил жену. Вот и ты не дойди до такого. Мне кое-что непонятно, как и тебе, но я убеждён, что это объясняется так же просто и обыденно, как твоё столкновение с птицей. Кстати, пусть оно, это столкновение, послужит тебе уроком.
   - Каким образом? - не понял я и остановился у двери, которую собирался открыть.
   - А таким. Она выбила у тебя из рук свечу. Не нарочно, конечно, а случайно, но всё-таки выбила. Ты можешь себе представить, что бы с тобой произошло, если бы ты бродил там один? Огонь потушен, свеча отлетела неизвестно куда, ты её не можешь нащупать, а если бы и нащупал, пользы от этого было бы мало, ведь ты её не зажжёшь. Ты бы оказался в незнакомом месте, темноте и ужасе. Ты бросился бы бежать, воображая, что на тебя напала нечистая сила или мумия, тоже не чистая, но в другом смысле. И вот ты летишь в панике от своей пропылённой трухлявой мумии, да ещё в придачу воображаемой, и натыкаешься на стену или спотыкаешься и падаешь, а я потом с трудом отыскиваю твой хладный труп. А если ты никуда не бежишь и не разбиваешься насмерть, то я нахожу не труп, а безумного человека, которого до конца жизни будут преследовать кошмары. А ведь дело всего лишь в ненароком залетевшей в подвал птице. Тебе не обидно калечиться или сходить с ума из-за галки, сороки или вороны? Думаю, что обидно. А раз обидно, то никуда не ходи один, а бери с собой надёжного рассудительного друга, то есть меня. У нас у обоих птица не будет выбивать из рук свечу или фонарь, даже если вредность - отличительная черта её характера.
   Как всегда, он был прав во всём, что не касалось тайн замка. Я решил, что если мне придётся идти ночью одному в нежилую часть, то надо позаботиться о том, чтобы иметь при себе огниво или, если удастся раздобыть, спички.
   Барон был любезен, но рассеян. Задав несколько вопросов, которые он считал обязательными для хозяина, он погрузился в размышления, лишь временами вспоминая, что сидит над нетронутым ужином в нашем присутствии. В одно из таких возвращений к нам, он кивнул на мою перевязанную руку.
   - Вижу, что вы продолжаете работу над своей первой книгой. Но я предупреждал вас, чтобы вы были осторожнее. Вы уже взрослый... - он не мог вспомнить моё имя и обошёлся без него, - юноша, но в какой-то мере я несу ответственность за вашу жизнь, пока вы находитесь в моём замке. Также мне было бы жаль, если бы с вами случилось несчастье и вне замка. Прошу вас, поберегитесь.
   Это зловещее предупреждение при его манере говорить, почти не разжимая губ, а особенно лёгкая усмешка в конце речи, могли бы напугать меня, если бы не моя решимость спасти Марту любой ценой, даже ценой собственной жизни.
   Не буду подробно описывать, как мы провели время между уходом из столовой барона и нашим собственным. Марта пришла в себя и стала напоминать живую девушку, но была чем-то озабочена и встревожена. Её брат как всегда ничего не замечал.
   Перед тем как разойтись по своим комнатам на ночь (девушка уже покинула нас, а мы задержались, но ненадолго), Генрих спросил, скрывая беспокойство за шутливым тоном:
   - Надеюсь, сегодня ты не будешь гоняться за бедными мумиями? По-моему, тебе пора отдохнуть от ярких впечатлений. Хочешь, я опять превращусь в сиделку и буду охранять твой сон?
   Меня обжёг стыд.
   - Не хочу, - отказался я. - Уверяю тебя, что ночью я не пойду осматривать саркофаг.
   Будучи честным молодым человеком, уважающим обещания, я благоразумно не стал его уверять, что вообще не буду выходить из своей комнаты. Случиться могло всякое, и Марте могла понадобиться моя помощь.
   - Вот и хорошо! - обрадовался Генрих. - Желаю тебе спокойной ночи и сладких снов. Себе я желаю того же. Советую тебе запереть дверь. С тобой, разумеется, ничего не случится, но ты такой впечатлительный, что запертая дверь придаст тебе уверенности... Не хотел говорить, но скажу: это не я придумал про придание уверенности, а Марта. Она влюбляется в тебя прямо на глазах и уже не знает, как выразить свою симпатию. Сейчас все её мысли направлены только на тебя. Вот, решила, что ты слишком переволновался прошлой ночью и тебе нужен полный покой. А, по-моему, ещё больше ты переволновал всех нас. Но сам тоже получил хорошую встряску, не спорю. Так что запри дверь на задвижку, и пусть это успокоит твои нервы. Ещё Марта советовала закрыть на ночь окно, но, наверное, предлагать такое англичанину бесполезно.
   Я любил свежий воздух, но не до фанатизма, а совет Марты внушал тревогу. Не подозревает ли она, что её "дядюшка" опасается меня и может прекратить мои опасные действия?
   - Я подумаю насчёт окна, - ответил я, и мы с Генрихом расстались.
   Наверное, мой друг, уставший от волнений и заботы о беспокойном госте, сразу же лёг спать, но я не мог себя заставить даже просто прилечь. Меня переполняло возбуждение, и я то садился на край кровати, то вскакивал и принимался ходить по комнате. Со стороны могло бы показаться, что я охвачен безумием, но только со стороны. Мой мозг работал необычайно чётко и ясно, и передо мной в малейших деталях представало всё странное и страшное, что я видел в этом замке. Итак, барон ещё раз предупредил меня не совать нос в его дела. Наверное, это была его последняя любезность, раз Марта посоветовала мне через брата запереть и дверь и окно. Моя жизнь была в опасности, и я давно был к этому готов. Меня удивляло, что барон проявил неслыханное терпение и до сих пор не причинил мне вреда. Я подозревал, что он пытался запугать меня и отучить покидать комнату ночью, но теперь он готов к решительным действиям. Интересно, почему он тянул так долго? Ему было бы очень легко подстроить несчастный случай. Неужели он щадил меня ради племянника? Но если он его любит до такой степени, что не хочет доставлять ему горе или хотя бы огорчение, то почему так редко приглашает в замок? А может, он потому и приглашает его редко, что слишком любит и не хочет подвергать опасности его жизнь?
   Мысли и прошедшие события теснили меня со всех сторон, я почти физически ощущал, как они меня душат. Они представлялись мне цепями, и я должен был освободиться от них, чтобы получить возможность подумать о своих будущих действиях. Я представил себя Геркулесом и мысленно разорвал цепи. Как ни удивительно, но мне это помогло, и я сосредоточился на совете Марты запереть дверь и окно. Прошлой ночью я видел сквозь стекло какое-то существо, потом потерял сознание, а утром Генрих сообщил мне, что окно было открыто. Нечего было и пытаться объяснить, что произошло, но ясно одно: кто-то - барон или другое лицо - следил за мной через окно и, возможно, пытался проникнуть в комнату. Тогда я ещё не начертил пентаграмму, преграждающую вход нечисти. И в то время, когда кто-то рылся в моих вещах, знака тоже не было. Сейчас он есть и непреодолим для нежити. Если незваный гость появится вновь, то через стекло мне будет трудно его разглядеть, но я не знал, сможет ли знак остановить барона, если он сам захочет со мной разобраться. Надо ли рисковать, оставляя окно открытым? Я решил, что не надо.
   Едва эта мысль утвердилась в моей голове и я подошёл к окну, чтобы осуществить своё намерение, как воображение опередило возможные события и я ясно представил, что вот-вот за окном появится барон, потерявший прежний облик и преобразившийся в грозное могущественное существо. Меня охватил ужас, и мне стоило большого труда не дать ему перерасти в панику. Я немного постоял, сжимая кулаки и стискивая зубы, а потом преодолел оставшиеся два шага до окна. Вот здесь мне пришлось собрать все силы, чтобы не дать страху превратить меня в безвольное, лишённое рассудка существо. Оказывается, всё это время я был беззащитен и знак на подоконнике не был преградой для моих врагов. Его не уничтожили целиком, а очень умно подтёрли в двух углах: внутреннем и внешнем. Линии были разомкнуты и позволяли нечисти свободно входить и выходить.
   Наверное, Генрих объяснил бы это происшествие очень просто, обвинив во всём если не кошек, то хотя бы птиц. Я выслушал слишком много таких рассуждений, поэтому, придя в себя, попытался думать как он. Человек всегда старается найти наиболее безобидное для себя объяснение, а иначе давно сошёл бы с ума. Я тоже прибегнул к этому спасительному средству. Окно было открыто весь день, поэтому на подоконник могла сесть какая-нибудь любопытная ворона, а их истеричные крики я слышал днём. Походив по подоконнику, птица испортила знак, сделав его просто бесполезным рисунком.
   Рассуждения почти не заняли у меня времени. Они пронеслись с невиданной скоростью, и я бросился за карандашом тотчас, едва увидел, что знак испорчен. Восстановив его, я испытал облегчение, словно то были не тонкие линии, а пудовый замок, но настоящее спокойствие ко мне пришло, когда я закрыл окно. Вот теперь я мог основательно вникнуть в случившееся, поэтому усомнился, что случайное прикосновение птичьей лапы могло так умно открыть вход и выход со стороны окна. Птица, если это была птица, была послана с конкретной целью, и в этом я уже не сомневался. И в подвале птица или другая тварь бросилась на меня не случайно. Почему я решил, что страж, охраняющий отдых вампиров, непременно должен причинять нежелательным посетителям вред? Его задачей было нас отпугнуть, и он блестяще с этим справился.
   Тут меня посетило подозрение, от которого я вздрогнул, метнулся к двери и упал возле неё на колени. Как я предположил, так и оказалось: знак и здесь был точно так же подтёрт.
   Интересно, какие доводы смог бы придумать Генрих? Случайное вмешательство невинной птицы исключалось, и это вынужден был бы признать даже он. Восстановив цельность знака, я уселся на пол и стал перебирать в уме возможных посланцев барона, а таких было бесконечное множество. Даже Марта могла по его указке подтереть в нужных местах линии, ведь она была целиком в его власти. Но, что было ещё важнее, теперь я не мог быть уверен, что Фриц человек. Кроме того, я не знал, был ли расчищен доступ в мою комнату всего лишь для повторного поиска пропавшей вещи или же для того, чтобы добраться до меня.
   Наверное, я бы ещё долго был занят этой проблемой, но только не сидя на полу, а ходя по комнате из угла в угол, настолько был взбудоражен, однако этому помешал какой-то звук. От меня сразу отлетели все прежние заботы, и я затаил дыхание, прислушиваясь.
   Если бы я не был у самой двери, я бы ничего не услышал, столь тихи были шаги в дальнем конце коридора, там, где были комнаты барона. Я потушил свечу, осторожно приоткрыл дверь, выглянул и успел заметить тускло освещённую человеческую фигуру, свернувшую к лестнице. Я не знал, кто это, но почему-то был уверен, что хозяин замка вышел на ночную охоту. Времени на составление хоть какого-то плана не было, ведь я мог его упустить, поэтому я выскользнул из комнаты, стараясь не производить малейшего шума и ступая так, чтобы даже одежда не шуршала, и поддал ногой какой-то предмет, покатившийся по полу с оглушительным, как мне показалось, звоном. Я обмер, готовый к худшему. Несомненно, барон услышал шум, сейчас вернётся и покарает неугомонного соглядатая. Однако я не услышал, чтобы кто-нибудь появился в коридоре, а тишину нарушало лишь громкое биение моего сердца.
   Я знал, что подвергаю себя смертельной опасности, но поступить иначе не мог, поэтому осторожно пошёл к лестнице. Идти в темноте было и страшно и трудно, но, к счастью, по сравнению с коридором лестница казалась тускло освещённой. Когда я спустился, то обнаружил, что у самого входа оставлена свеча.
   Мне нельзя было задерживаться, ведь я мог упустить барона. Как догадаться, куда он отправился? В прошлый раз я видел, как он или кто-то другой напал на женщину недалеко от реки, но вряд ли можно надеяться, что добыча каждый раз будет попадаться именно там. Наверное, вампир ходит по всей округе, подстерегая жертву, а к реке относит уже обескровленный труп.
   Мне повезло, а лучше сказать, мне повезло опять. Первым своим везением в эту ночь я считал то, что случайно обнаружил испорченные пентаграммы и восстановил их, вторым - что я находился возле самой двери, поэтому смог услышать шаги в коридоре (знал бы барон, что его приказ снять запрет на вход и выход в мою комнату приведёт к такому результату!), а третье везение поджидало меня возле самого замка в лице его хозяина. Мне не пришлось бросаться из стороны в сторону, гадая, куда он скрылся, потому что он стоял спиной ко мне, словно к чему-то прислушивался, приглядывался или принюхивался. Может, он обладал способностью на большом расстоянии угадывать добычу? Только бы он не воспринял в качестве добычи меня!
   Это точно был барон, я узнал его. Пока он не двигался с места, я тоже стоял у входа, стараясь слиться со стеной замка. Мне казалось, что прошла вечность, пока он не пошёл вдоль громоздкого строения, очевидно, намереваясь обогнуть его. Я не заметил, чтобы у него была настоящая тень, но если её не было, я собирался её заменить.
   Не знаю, как объяснить то, что последовало дальше. Я оторвался от стены и крадучись последовал за бароном. Он уже приблизился к углу замка, и я должен был поторопиться, чтобы не потерять его из виду, как вдруг непонятно откуда передо мной выросла фигура в плаще с капюшоном. Сейчас, когда я пишу эти строки, находясь в безопасности, я могу пошутить, сказав, что она точно соответствовала недавнему описанию призрака на подоконнике моей комнаты, которое дал Генрих, ведь любая фигура в плаще с надвинутым на лицо капюшоном будет подходить под этот образ. Но в то время мне было не до шуток. Я почувствовал, что не только кровь застыла в жилах, но и всего меня словно парализовало. По-видимому, у барона был надёжный страж, охраняющий его от любой опасности.
   Я приготовился к чему-то скверному, что должно было сейчас произойти, хотя и не знал, к чему именно. Каждое здоровое живое создание борется за свою жизнь, и я не был исключением, поэтому вознамерился дать достойный отпор этому существу, кем бы оно ни было.
   - Кто ты? - спросил я прерывающимся от волнения голосом.
   Я находился в таком напряжении, что готов был первым наброситься на фигуру в плаще, не дожидаясь ответа. Кажется, я даже поднял сжатую для удара руку.
   - Остановитесь, Джон, - тихо сказала фигура в плаще.
   Голос был нежным, но звучал странно. И всё-таки я узнал его.
   - Марта?
   Я хотел шагнуть к ней, но она жестом велела мне не приближаться.
   - Не ходи за ним, - почти прошептала она. - Поберегись. Он убьёт тебя.
   Она не откидывала капюшон, словно боясь показать лицо.
   Я был слишком потрясён, чтобы задавать вопросы.
   - Вернись.
   Я бы не понял этого слова, потому что из-за заботливого Генриха, бросающегося переводить мне всё, что говорилось по-немецки, не так далеко продвинулся в изучении языка, как хотелось бы, но знак, поданный девушкой, нельзя было не понять. Она приказывала мне вернуться в замок. Я помедлил, но послушался её, как сделал бы на моём месте любой человек, а она осталась стоять на том же месте.
   - Я люблю тебя, Джон, - долетел до меня её голос. - Спаси меня.
   Я обернулся, но фигура в плаще уже исчезла. Её не поглотил мрак. Она именно исчезла. Только что была, а когда я повернулся, её на том месте уже не было. Я остановился, не зная, что делать дальше. Марта предупредила меня, чтобы я не мешал барону и вернулся к себе, иначе меня убьют, но она же просила меня спасти её. Как мне помочь ей, если я буду трусливо отсиживаться в своей комнате?
   Я сделал несколько шагов в том направлении, где видел барона в последний раз, и вновь остановился, осознав, что потерял слишком много времени и теперь не сумею отыскать вампира, оставшись при этом незамеченным. Сегодня у меня была возможность застать его за работой, может, даже предотвратить преступление, но я бы при этом, наверное, погиб, а Марта преградила мне путь, спасая мою жизнь. Но не подвергла ли она этим опасности себя? Что будет с ней, если её проклятый "дядюшка" узнает о её поступке?
   Сейчас мне ничего другого не оставалось, как вернуться в свою комнату, но на площадке, где стоял саркофаг, я понял, что пройти к себе труднее, чем выйти. Покидая свою комнату, я легко нашёл проход на лестницу, потому что она была хоть и очень слабо, но всё же освещена, а вот коридор был погружён в непроглядный мрак. Как мне удастся определить, где моя дверь? Но и торчать здесь, дожидаясь утра, я не мог, ведь барон вернётся до рассвета. Я чувствовал себя очень скверно, да ещё мне на нервы действовали смутные очертания саркофага. Умом я понимал, что, раз барон знает о моём интересе к этому ящику, он не будет использовать его до моего отъезда, но чувства часто не подчиняются разуму, хотя и способны им подавляться. Мои ощущения во всё время короткого приключения были неприятными, тревожными, иногда граничащими с ужасом, но сейчас я чувствовал, что меня сотрясает дрожь от предчувствия, что саркофаг вот-вот откроется. Хорошо, что страх не помешал мне мыслить. Догадка, как мне вызволить себя из затруднительного положения, пришла словно сама собой. Пока барон рыщет в поисках обеда, я могу воспользоваться его свечой, оставленной у входа, добраться до своей комнаты, зажечь собственную свечу и вернуть свечу барона на место. И я проделал это очень быстро. На обратном пути я задержался у саркофага и внимательно осмотрел его снаружи, но ничего подозрительного не заметил. Заглядывать внутрь я счёл лишним.
   Когда мои блуждания подходили к концу и я был у приоткрытой двери в свою комнату, я вспомнил о предмете, звон которого, должно быть, разбудил Марту, заставив её остановить меня и не допустить смертельно опасной слежки за бароном. Возможно, этим она спасла мне жизнь. Я поискал, старательно освещая пол, но ничего не нашёл и вернулся к себе теперь уже окончательно.
   Меня лихорадило, что неудивительно, я был взволнован, возбуждён и растерян. Зато усталости не было и в помине. В том состоянии, в котором я пребывал, я смог бы проделать огромную физическую работу или пройти долгий путь. Удивительно, если учесть, что я так мало спал эти дни.
   Походив, точнее, почти побегав по комнате и осознав нелепость этого, я убедил себя сесть на кровать и постараться успокоиться. Мне не дали преследовать барона ночью. Очевидно, что в это время он наиболее опасен. Но что же мне предпринять? Марта умоляла спасти её, значит, она ясно сознаёт, что её "дядюшка" ведёт её к смерти или к чему-то худшему, чем смерть. И ещё я ясно расслышал её признание в любви, а от этого моя готовность к борьбе возросла во много раз.
   Внезапно я услышал, что дверь резко отворилась, и вскочил.
   - Джон, ты здесь? - испуганно спросил Генрих. - Что с тобой? Прости, что напугал тебя. Где ты был?
   Это оказался мой друг, и вид у него был не менее взбудораженный, чем у меня.
   - Слава богу, ты цел, - говорил он. - Я уж боялся, что с тобой что-то приключилось. Услышал, что где-то, вроде, загремело, накинул на себя что придётся... Ну и видок у меня! Кажется, я надел рубашку наизнанку... Так и есть. Но где пропадал ты? Говорил же тебе, чтобы брал меня с собой, если тебе приспичит получать острые ощущения. Вот мне они абсолютно не нужны, а я ими сейчас обзавёлся в избытке. Ненавижу шляться по той части замка в темноте, но всё-таки пошёл туда, чтобы найти тебя. Я звал тебя, а ты не откликался... Правда, далеко я не пошёл, а вернулся очень быстро, почти сразу. Я не такой герой, как ты, поэтому могу признаться, что боюсь гулять ночью по заброшенным помещениям. Понимаю, что ничего там нет, но всё равно мурашки по коже бегают от страха. Если бы на меня, как сегодня на тебя, налетела глупая птица, моя бесславная кончина была бы обеспечена. Вот я и ушёл оттуда почти сразу и решил разбудить Марту, чтобы она составила мне компанию. Всё-таки вдвоём не так страшно...
   При упоминании о девушке я весь напрягся. В это время она разговаривала со мной, закутанная в плащ, не откидывая капюшон с лица. Наверное, Генрих ещё больше испугался, не найдя сестру в её комнате, а может, заподозрил, что мы устроили тайное свидание.
   - ... Стучу к ней, а она не отвечает. От отчаяния я воспользовался привилегией брата и вошёл к ней, а она так крепко спит, что я не мог её разбудить. Знаешь, бывает такой сон, когда человек безумно устаёт. Его можно сколько угодно звать и трясти, а он продолжает спать. Вылить на неё кувшин с водой я не догадался, а если бы подумал об этом, то не решился бы, поэтому опять пошёл в ту часть замка. Покричал тебе, не получил ответа и заподозрил, что ты попёрся в чёртов подвал, чтобы на свободе полазить по свалке. Я уж совсем отчаялся, потому что искать тебя там, сам понимаешь, ещё страшнее, чем в пустых залах. Хорошо, что догадался заглянуть к тебе, иначе напрасно испытал бы прочность своего рассудка. Где же ты пропадал?
   Я ничего не понимал. Если Марта была у себя, то кто же со мной разговаривал её голосом? Может, её душа на время покинула тело, чтобы не дать мне умереть от рук или клыков барона? Или это был кто-то другой? Недаром же мне не позволено было приблизиться к фигуре в плаще, а капюшон так надёжно защищал лицо от посторонних взоров. Но зачем же тогда это признание в любви и призыв о помощи? У меня голова шла кругом от новых загадок.
   - Джон! Ты меня слышишь? - взывал ко мне Генрих.
   - Слышу.
   - Где ты был?
   Разве мог я рассказать обо всём откровенно? Не то что мой рассудительный друг, но и самый безрассудный фантазёр не поверил бы мне.
   - Я выходил на воздух. Мне не спалось, вот я и решил чуть погулять вокруг замка.
   - А чем ты гремел? Ведь это ты гремел? Больше, вроде, некому.
   - Я, но не знаю чем. Я искал, на что налетел за дверью, но не смог найти.
   - Кто эту штуку оставил не на месте, пусть пеняет на себя, - решил Генрих. - Что за фантазия оставлять вещи на полу в коридоре? Забудем об этом. Ты лучше признайся, не случилось ли с тобой чего-нибудь, пока ты дышал свежим воздухом?
   Я был в замешательстве. Откуда Генриху всё известно, если он не выходил из замка? Но я не успел ответить, потому что мой друг никогда не ограничивался короткой речью.
   - На тебя не нападали кошки или пташки? - расспрашивал он. - У тебя такой вид, словно ты еле спасся из когтей тигра размером со слона, если этот слон высотой с трёхэтажный дом.
   - Всё в порядке, просто ты слишком внезапно открыл дверь, а я тоже не отъявленный смельчак.
   - Теперь видишь, насколько я был прав, когда советовал запирать дверь на задвижку? Я бы дёрнулся к тебе, но войти не сумел бы, а значит, не сумел бы тебя напугать. И окно... Удивительное дело! Англичанин закрыл окно! А чем оно испачкано? Это у тебя такие грязные руки?
   Я непроизвольно проверил свои ладони, но на них не было грязи. Странно, что я взглянул прежде всего на них, а лишь затем перевёл взгляд на окно. На стекле виднелись какие-то пятна. Я подошёл и осмотрел их. Они напоминали смазанные отпечатки пальцев, словно за стекло хватались руками. Из-за слов Генриха о моих грязных руках я чуть было не устыдился, что каким-то образом ухитрился запачкать окно, когда закрывал его, но, потрогав стекло, обнаружил, что отпечатки пальцев оставлены с внешней стороны, а не с внутренней. Пожалуй, теперь мой друг должен будет задуматься, кто мог хвататься за стекло снаружи.
   Но Генрих оказался убеждённым материалистом. Вначале он очень удивился, подскочил к окну и принялся всматриваться в грязные следы, но вскоре засмеялся и сообщил:
   - Это птица, Джон. Придётся нам с кошек окончательно перейти на птиц. Какая-то птица рассчитывала влететь в комнату, привыкнув к тому, что окно у тебя всегда открыто и можно отдохнуть на подоконнике, а может, и поживиться чем-нибудь, но наткнулась на стекло, заскребла по нему немытыми лапами и была вынуждена отказаться от своего намерения. Она-то улетела, но грязные следы оставила. В своей книге ты можешь превратить эту птицу в алчущего твоей крови вампира или в гигантскую сколопендру, питающуюся будущими писателями... Тебе нехорошо?
   - Я не чувствовал себя плохо, хотя и хорошо себя тоже не чувствовал. Меня попросту стали покидать силы. Я так переволновался, что теперь наступила реакция, и я буквально изнемогал от усталости.
   - Подействовал свежий воздух, - объявил я, отказавшись от мысли переубедить Генриха. - Наконец-то мне захотелось спать.
   Подозреваю, что в глубине души мой друг возликовал, предвкушая, что скоро и сам он сможет вернуться в постель. Приглашая меня в замок, он не подозревал, что гость окажется настолько утомительным. Но Генрих, как всегда, был на высоте.
   - Ты всё ещё взволнован, - заметил он. - Хочешь, я посижу возле твоей кровати, как вчера? Так тебе будет спокойнее.
   За такие слова я готов был простить ему всю его прошлую, настоящую и даже будущую болтовню.
   - Спасибо, Генрих, - растроганно поблагодарил я. - Ничего такого не нужно. Сейчас я лягу и сразу усну. Прости, что доставляю тебе так много беспокойства.
   У него что-то дрогнуло в лице, он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но удовлетворился лишь кивком. Это было к лучшему, потому что мне всегда бывает неловко от признаний в дружбе и привязанности. Эти чувства должны проявляться на деле, и тогда они не требуют словесных излияний.
   - Запри за мной дверь, - посоветовал он напоследок. - Так тебе будет спокойнее. И окно не открывай, чтобы эта невоспитанная птица не проявила назойливости и не напугала тебя. Марта правильно считает, что надёжные запоры укрепляют нервы. Спокойной ночи, Джон.
   Я последовал его наставлениям и запер дверь, а вдобавок проверил, не подтёрты ли опять магические знаки, но они оказались в сохранности. Признаюсь, что когда я подошёл к окну, то так и ждал, что за стеклом появится чьё-то лицо. Но ничего такого не случилось, и я без дополнительных потрясений забрался в постель. Сон не был спокойным и крепким, я часто просыпался и прислушивался, но всё-таки я получил хоть часть необходимого ночного отдыха. Жаль только, что он не освежил меня и утром я чувствовал вялость.
   Я ожидал, что Генрих придёт ко мне в обычное время, но он запаздывал. Мне нужно было восстановить в памяти последовательность и мельчайшие подробности вчерашних событий и попытаться найти связь с предыдущими, но я не был в состоянии думать. Если бы сейчас передо мной предстала фигура в плаще и начала говорить, я бы не понял даже простейших немецких слов. Я проснулся и мог двигать руками и ногами, но моя голова пребывала в спячке или оцепенении, и это меня тревожило.
   Наконец, мой друг постучал ко мне.
   - Заходи, - откликнулся я.
   Но дверь не открылась. В сознании очень слабо зашевелилась мысль о знаке, закрывающем нечисти доступ в комнату. Неужели и Генрих...
   - Может, ты отопрёшь? - спросил тот.
   Оказывается, ему мешала не магия, а задвижка.
   - Сейчас.
   Я с трудом добрался до двери и впустил его.
   - Ты неважно выглядишь, - деликатно определил он моё состояние. - Не спал или ещё не проснулся?
   - Спал и уже проснулся. Не знаю, что со мной. Сейчас попробую взбодриться.
   У меня кружилась голова, и я поспешил сесть.
   - Пора прекращать добывать материал для твоей первой книги, иначе ты доведёшь себя до того, что не сможешь её написать.
   Я не заметил, когда он налил мне стакан воды, и обнаружил его лишь у себя в руках.
   - Сначала выпей, а потом умойся, - распорядился Генрих. - Обе эти процедуры прогоняют сон.
   Мне не хотелось пить, но он настоял. Не знаю, помогла ли мне вода, принятая внутрь, но я почувствовал себя лучше только после умывания. Наверное, если бы я полностью погрузил голову в прохладную воду, а ещё лучше - в ледяную, это оказало бы ещё больший результат.
   - Как? Помогло? - спросил мой друг, и его утвердительная интонация показала, что он не нуждается в ответе.
   - Совсем другое дело, - согласился я. - Когда я вернусь к себе домой, я введу в обычай по утрам окунаться с головой в какой-нибудь водоём.
   - Неплохая мысль, - одобрил Генрих. - Жаль, что моё телосложение даже близко не допускает ко мне таких идей. Конечно, я не прочь окунуться, но не с самого утра и только в тёплую погоду, причём, перед этим осмотрюсь, чтобы ни одна живая душа не увидела мою плоть в минимуме одежды, ведь это слишком внушительное зрелище. Тебе-то с твоей фигурой не надо опасаться чужих глаз. А есть у вас подходящий водоём? Кажется, есть. Я прав?
   - Имеется речушка, а поближе к дому - небольшой пруд.
   - Будь внимателен. Надеюсь, в той речушке нет коварных течений, как в нашей? У вас там не тонут люди?
   - Был один случай, но речка тут не виновата. Мальчик не умел плавать, а зашёл слишком далеко. Почувствовал, что под ногами нет опоры, перепугался и захлебнулся. Если бы не его паника и он выпрямился во весь рост, то вода дошла бы ему всего лишь до лба, не выше, и он мог бы оттолкнуться от дна и выпрыгнуть на более мелкое место.
   - Такое бывает часто. От страха люди теряют разум. Но у нас в гибели людей повинен не испуг, а течение.
   "Или твой дядя", - подумал я.
   - А мне тоже впору окунуться в какой-нибудь безопасный водоём, - сообщил Генрих. - Сестричка устроила мне такую встряску, что только держись.
   Ко мне уже вернулась способность рассуждать и удерживать в памяти все подробности прошлых событий. При упоминании о девушке в ушах, словно наяву, прозвучали признание в любви и призыв о помощи.
   - Какую встряску? Что случилось?
   - Сейчас объясню, но сначала давай уговоримся ничего ей не рассказывать о твоей ночной прогулке и моих поисках, особенно о том, что я пытался её разбудить. Как удачно вышло, что она так крепко спала! Представляешь, как бы она перепугалась? Она и без того всполошилась, когда узнала, что мы опять ходили в подвал...
   - Как она об этом узнала? Ты ей рассказал?
   - Не я, а дядя. Он волнуется, что в конце концов ты всё-таки свернёшь себе шею. Ты ему симпатичен, это я вижу сам, поэтому ему особенно не хочется, чтобы с тобой случилось несчастье. Вообще не хочется, потому что это неприятно, а из-за того, что ты ему нравишься, не хочется особенно. А уж Марта была в отчаянии от нашего, вернее, твоего упрямства. Всё твердила, как опасно ходить по подвалу. Я ей говорю, что знаю его, как свою собственную спальню, ведь я столько раз был там в детстве, а она словно не слышит. Твердит, что с тех пор всё слишком изменилось, что замок в запустении, а в подвал сбрасывают всякий хлам. Но мне понравилось, что она боится не только за целость твоей шеи, но и за мою жизнь, поэтому я и сумел дотерпеть до конца, пока она не выдохлась, и пообещал больше в подвал не спускаться и не пускать туда тебя.
   - Ты рассказал ей о кошке с повреждённой шеей и о птице? - спросил я.
   - О кошке не стал рассказывать, а случай с птицей теперь, когда я совсем успокоился, кажется мне таким забавным, особенно наше паническое бегство, что я не удержался и сболтнул о нём.
   - А она?
   - Испугалась, по-моему, ещё больше прежнего. А о твоих гимнастических упражнениях на тележке с тачкой я не упомянул. Всё-таки ты ей очень нравишься. Зачем выставлять наружу твои фантазии? Я-то понимаю, что от писателей можно ждать чего угодно, но не все способны взглянуть на это моими глазами, некоторым твои чудачества могут показаться чрезмерными. Кстати, давай я поменяю тебе повязку и заодно осмотрю рану.
   - По-моему, не надо её трогать, - отказался я. - Она не болит и не причиняет никаких неудобств. Стоит ли её тревожить? Наверное, завтра вообще можно будет снять бинт.
   - При твоей прыткости не следует этого делать, - возразил Генрих. - Заденешь за что-нибудь, и придётся начинать лечение заново. Хорошо, пока не будем трогать повязку, но скажи, если что-то почувствуешь.
   Мне было и тревожно встретиться с бароном, ведь он узнал о том, что я был совсем рядом со спящими вампирами, но вместе с тем было и любопытно. Нехорошее слово для рассказа о страшных тайнах замка, ведь оно ассоциируется с толпой зевак, разглядывающих то, что их не касается, но боюсь, что я испытывал именно любопытство. Барон выходил на охоту, и нельзя было усомниться, что это был именно он. Удачная ли она была? Замечу ли я хоть какое-то изменение в его облике или поведении?
   Когда Марта через закрытую дверь сообщила, что скоро подадут завтрак, мы с Генрихом выждали положенное время и пошли в столовую. Я уже не испытывал слабости и головокружения, совершенно забыл о всяких неприятностях со здоровьем и был сосредоточен на предстоящей встрече с бароном. Волнение ощущалось, но было естественным. Любому в моём положении было бы не по себе. Я ждал, что хозяин замка метнёт на меня грозный взгляд, возможно, на миг покажет клыки или иным способом выразит недовольство, но ошибся: он был не менее любезен, чем всегда. И всё-таки он себя выдал.
   - Вы хорошо спите ночью... молодой человек? - спросил он.
   Он мог сказать это с умыслом, если заметил ночную слежку, или без умысла, ведь даже я видел, как я осунулся и какие тени легли под глазами.
   - По-разному, - осторожно ответил я.
   - Я тоже почти не сплю по ночам, - сообщил барон. - Но днём я выделяю несколько часов для сна. Я и вам это советую, иначе вы заболеете. Бессонница ослабляет человека и приводит к ранней смерти.
   Я так и не понял, был ли это совет или он завуалировано намекнул на мои ночные вылазки, способные меня погубить. А он вскоре погрузился в свою обычную задумчивость и почти перестал обращать на меня внимание.
   Генрих, усердно переводивший мне речь своего дяди, сказал:
   - Кстати, это дельная мысль. Тебе надо спать днём, раз ночью ты предпочитаешь гулять. И мне тоже надо отдыхать днём, раз ночами мне приходится бегать по замку в поисках тебя.
   Он добродушно зафыркал над собственной шуткой, а я был смущён.
   Марта во время завтрака смотрела только себе в тарелку и почти не шевелилась. Даже обычные для хозяйки предложения добавки она делала словно во сне. Когда её "дядюшка" покинул нас, она стала возвращаться к жизни, но гораздо медленнее, чем обычно. Я понял, что её вчерашняя мольба спасти её от гибели была вызвана отчаянием. Она слабела почти на глазах и, если я не помогу ей, могла умереть очень скоро.
   - Как ты сегодня спала? - спросил её брат.
   Я понял, чем вызван его интерес. Нечасто человек не может проснуться, когда его усиленно будят.
   - Я спала... - медленно проговорила Марта.
   Она неподвижными глазами уставилась на дверь, а потом вздрогнула, и на её лице отразилось страдание. Я внимательно наблюдал за ней, поэтому описываю всё достоверно, не прибегая к домыслам. Жаль, что Генрих был занят едой и кофе и не замечал ничего другого.
   - Ну да, спала, - подтвердил он с понятным лишь мне выражением. - Наверное, крепко спала?
   Марта была сегодня так невнимательна, что он взял на себя заботу о госте, о себе, а заодно и о ней, поэтому с излишним усердием то и дело подливал нам кофе, пока он не закончился.
   - Я спала... крепко. Наверное, крепко, - сказала девушка. - Я ничего не помню. Помню, что за мной прислал дядюшка...
   Её лицо исказилось от ужаса, и она зажмурилась, словно стараясь прогнать слёзы.
   - Когда он меня отпустил, я... Уже близилось утро... Наверное, я вернулась к себе и легла спать. Больше я ничего не помню.
   - Если у него бессонница, то это не означает, что он должен лишать отдыха других, - заметил Генрих. - Какие бы важные опыты он ни ставил, но из-за них не следует тебя будить. Неужели он не мог подождать до утра?
   Первой моей мыслью была такая: охота не удалась, и вампир остался голодным. Но я тут же подумал, что, совсем напротив, он хорошо подкрепился, набрался сил и энергии, а девушка ему понадобилась для его жутких опытов.
   - Дядя явно к тебе благоволит, - сообщил Генрих, по-прежнему не глядя на сестру. - Я никогда не ел здесь так много и так вкусно.
   Во мне зашевелилась нехорошая догадка, что меня специально откармливают, чтобы потом мной полакомиться. Лично я счёл бы себя мало подходящим для этого человеком, потому что был худ, но ведь вампиру нужна не плоть, а кровь. Однако я сейчас же подумал о том, что барон вновь вызывал Марту к себе, а я, намеревавшийся помешать этому, ни о чём не догадывался. Но как я мог предположить, что он способен послать за ней так поздно ночью, почти под утро, да ещё после охоты? А ведь он и в эту ночь может издеваться над беззащитной девушкой, и я вновь не буду об этом знать. Как это предотвратить? Как узнать, что она покидает свою комнату?
   Как обычно, после еды и кофе я ощутил прилив бодрости. Ещё бы! Я в жизни не выпивал за один присест такого количества крепкого напитка. Казалось, что он переполняет не только желудок, но и мозг.
   - Вот сейчас ты выглядишь хорошо, - отметил мой друг.
   Я бы предпочёл, чтобы он меньше внимания обращал на меня, а больше - на сестру.
   Марта бросила удивлённый взгляд на моё лицо. Я уже понял, что она ничего не знает о своём двойнике, двойнике по голосу, который признавался мне в любви и молил о помощи. Кто же это был? Её душа или что-то более материальное?
   - Я пойду к себе, - тихо сказала девушка. - У меня много дел. Погода хорошая, и я советую вам погулять... на свежем воздухе.
   На слове "свежий" она сделала ударение и в упор посмотрела на брата, намекая, по-видимому, на его обещание не водить меня в подвал.
   Я был уверен, что, придя к себе, она не будет заниматься никакими делами, а сразу ляжет. И ещё я был уверен, что её платье с высоким воротом и длинными рукавами скрывает следы пыток и укусов.
   - Пойдём сначала к тебе, а потом выйдем погулять на свежем воздухе, - предложил Генрих.
   Я понимал, что бесполезно просить его вновь спуститься в подвал, но всё-таки поинтересовался:
   - Разве тебе не понравилась вчерашняя прогулка... там?
   Я указал рукой вниз.
   Мой друг рассмеялся.
   - Если откровенно, то она незабываема. А если бы ты спросил об этом завтра или послезавтра, то я бы ответил, что она была весьма занимательна. Возможно, через месяц я даже сочту её привлекательной, а ближе к старости - приятной. Но не рассчитывай, что сейчас мы пойдём туда. Даже если ты уговоришь меня на новую авантюру, то это случится позже. Я только-только торжественно пообещал Марте не подвергать твою жизнь опасности, поэтому пока не могу сделать вид, что позабыл об этом. Да и зачем тебе туда? По-моему, ты достаточно налазился по помойкам и даже получил рану, пусть и незначительную.
   - Надо же проверить, улетела птица или всё ещё там, - схитрил я.
   Генрих наслаждался моими уловками.
   - Я подумаю, - пообещал он. - Мне тоже жаль птицу, но вряд ли мы способны ей помочь, если она не сумела помочь себе сама. И, главное, мне требуется дополнительное время, чтобы перестать вздрагивать при воспоминании о том, как мы убегали. Впечатления ещё слишком свежи. Ты, Джон, на вид - кожа да кости, особенно если я стою рядом, но весишь ты изрядно. У меня до сих пор болит рука, которой я тащил тебя за собой. О! Вот это был побег! Жаль, Марта не оценила его комизма... Знаешь, поспешим-ка поскорее отсюда, а то Фриц придёт убирать со стола. Мне не хочется с ним встречаться, раз этого можно избежать.
   У меня в комнате он продолжил мысль.
   - Мне становится не по себе в его присутствии. Не подумай, что мне противно видеть его глаза. Неприятно, конечно, даже страшновато, но я не об этом. Мне делается именно не по себе... Как бы это объяснить?.. Как если бы я был в незнакомой тёмной комнате и не знал, что там прячется.
   Он хорошо выразил свои ощущения. Я тоже не знал, что прячется за страшной маской, которая была у Фрица вместо лица и которую я видел ночью на краткий миг.
   Длительная прогулка, которую мы совершили, была бы очень приятна, если бы меня не сжигали мысли о бароне и поиски способа вырвать из его когтей Марту. Мы шли по безлюдным местам, в полном смысле были наедине с природой, но я не любовался деревьями, кустами, полянами и лужайками, а напряжённо искал какие-нибудь знаки, указывающие на то, что где-то здесь побывал вампир.
   Я не забывал о странной поляне в лесу, в центре которой был камень, но едва я заикнулся, что было бы интересно туда сходить, как Генрих решительно отказался её искать, приведя множество доводов, как всегда разумных. Самым убедительным из них был тот, что он не сможет её отыскать. Мне поневоле пришлось согласиться и отказаться от глупого, как я теперь понимаю, и неосуществимого намерения после первого осмотра этой поляны, уже зная дорогу, наведаться туда позже, в ночное время. Наверное, такой нелепый план мог возникнуть только из-за прилива сил после завтрака и неумеренного количества кофе.
   Чтобы прогулка по лесам и полям не показалась мне однообразной, а вернее, из-за неумения молчать, мой друг принялся вспоминать историю, но, как выяснилось, события прошлого путались у него в голове, а поскольку я страдал тем же недугом, то постепенно в факты стали вплетаться легенды и даже сказки, как-то незаметно для нас приобретавшие всё более мрачный характер. Конечно, в этом был повинен я. Это моё настроение передалось Генриху. Моё сознание лишь скользило по рассказам, далёким от тайн замка, но цепко хваталось за всё мистическое или необычное. В итоге, к концу прогулки у меня голова готова была лопнуть от распирающих её рассказов об очень давних, не совсем давних и совсем недавних случаях, связанных с этими местами. Пока они представляли сложную мешанину, возможно, имеющую какое-то отношение к барону, а может быть, не имеющую.
   - Я устал, - объявил Генрих, когда мы дошли до наших комнат. - А ты?
   Как ни странно, я всё ещё был полон сил. Наверное, меня поддерживало возбуждение, вызванное поисками вещественных доказательств деятельности вампиров, желанием выделить и удержать в памяти среди лавины новых сведений те, которые могли оказаться мне полезны. Обычно после такого всплеска энергии наступает обратная реакция, и я предвидел, что скоро почувствую уже знакомое мне изнеможение. Из-за постоянного перенапряжения чувств и мысли я то и дело переходил от взрыва энергии к полному упадку сил.
   - Пока нет, - ответил я. - Пожалуй, я мог бы пройти столько же.
   - Завидую тебе, - вздохнул мой друг, и его добродушное лицо смешно сморщилось. - Может, всё дело в разнице габаритов? Но всё равно нам обоим надо отдохнуть. Вспомни, какой совет тебе дал мой дядя: если плохо спишь ночью, удели для этого время днём. У тебя синяки под глазами, а от этого сами глаза уж слишком блестят, можно сказать, сияют. Хорошо, когда глаза сияют от радости, но они не должны сиять из-за бессонницы. Сейчас же ложись, и я сделаю то же самое.
   Он не упомянул о том, что из-за меня тоже лишён полноценного отдыха, и я оценил его деликатность.
   Мы разошлись по своим комнатам. Я лёг на кровать, чувствуя, как наваливается физическая усталость, а мозг закипает от лихорадочной и безрезультатной работы. Я сознавал, что надо дать голове отдых, что размышлять сейчас бесполезно, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, горячечные больные ощущают то же самое, но только у меня не было бреда, поскольку все мысли были подчинены одной цели - спасти Марту и найти способ обезвредить барона.
   Не знаю, сколько я так пролежал, но, по-моему, недолго. Меня привлёк какой-то шум неясного происхождения, потом, вроде, что-то упало. Некоторое время я лежал неподвижно, пытаясь понять, что происходит, а затем мигом вскочил и бросился к двери, сообразив, что шум возник в той стороне, где была комната Марты. Я выглянул в коридор и увидел саму девушку. Она медленно шла к лестнице. Я бы не заподозрил в этом ничего необычного, если бы не неуверенность её походки. Её словно тянула какая-то невидимая нить, а она и не желала подчиняться, но была бессильна против чужой воли.
   - Марта! - окликнул я её.
   Она не обернулась. Я не знал, должен ли идти за ней, остановить, вернуть. Я чувствовал недоброе, но ведь это могла быть лишь игра воображения. Сейчас день и, вроде, девушке ни должно ничего грозить. Может, она всего лишь хочет распорядиться по хозяйству, а я, как сумасшедший, брошусь за ней. Как часто люди не приходят на помощь своему ближнему не из-за равнодушия или трусости, а из-за неуверенности, что помощь нужна, и боязни попасть в смешное положение!
   Я стоял в коридоре и, как последний болван, смотрел, как она всё больше от меня удаляется. Она скрылась за одной из дверей, и я с запозданием понял, что это дверь не то в музей, не то в кабинет "дядюшки". Что, по-вашему, я должен был делать? Бежать туда? Но вряд ли барон будет ставить над ней свои изуверские опыты сейчас, днём, тем более что не так уж далеко до обеда. Как бы измученная девушка вышла к столу, если она и после крепкого сна еле шевелится от слабости? Наверное, барон всего лишь даёт ей какие-нибудь указания, а ведь он часто это делает. Может, речь вновь пойдёт о подвале и запрете пускать туда меня.
   Отчасти успокоившись на этой мысли, я вернулся к себе и вновь лёг, окружённый роем видений, предположений и безумных планов. Я так и не смог заставить себя уснуть.
   - Джон, это я, - раздался голос Генриха.
   - Заходи, - пригласил я.
   Мой друг явился с нагруженным подносом, чрезвычайно довольный моим удивлением.
   - Не могу! - с чувством проговорил он. - Я сделал всё, как положено, лёг со всеми удобствами и даже не вертелся, словно подо мной три десятка ежей, а испытывал покой, но не удовлетворение. Потом я стал всё больше понимать, что не доживу до обеда, встал и пошёл за помощью к Марте.
   Я замер, ожидая продолжения. Если он нашёл девушку, то мне не надо укорять себя за то, что не остановил её, когда она шла к барону. А он, разумеется, её нашёл, раз принёс поднос с чаем и хорошей закуской.
   - Надеюсь, ты не осуждаешь мою невоздержанность в еде? Сам понимаю, что мне пора приобрести воздержанность, иначе лет через десять-пятнадцать не пролезу в дверь, но сегодня мы так славно прогулялись, что мне простительна слабость...
   Он был готов ещё долго болтать о вещах, далёких от моих забот, поэтому я перебил его и, боюсь, мне не удалось полностью скрыть поднявшееся сильнее, чем прежде, раздражение.
   - Значит, это она снабдила тебя всем этим великолепием?
   Наверное, мой тон его задел, потому что он посмотрел на меня очень внимательно. Мне стало не по себе от этого взгляда, и меня сразу охватило раскаяние. Генрих был так добр и заботлив, а я вместо благодарности готов впасть в ярость из-за его маленьких слабостей.
   - Извини, - пробормотал я. - Так вкусно пахнет, что нет сил терпеть.
   - Это ты меня извини, - великодушно ответил он. - Я слишком люблю поговорить. Боюсь, что мои ораторские способности перерастают в пустозвонство. Я где-то вычитал, что хороший оратор не должен быть многословным. Чувствую, что мне надо принять это к сведению и сделать своим девизом... Ну вот! Опять! Не сердись, сейчас поедим. Надеюсь, что нам это не повредит и место для обеда останется. А что ты у меня спрашивал?
   - Я спросил, ты сам разжился съестным или тебе помогла Марта?
   - Сам. Понимаешь, я не собирался своевольничать и честно отправился к сестре, но её нигде не было. Я заглядывал и к ней, и в столовую, и в гостиную, и всюду, где не было грозной таблички "Не входить!", но не нашёл её. Наверное, её срочно позвал дядя, а может, у Фрица возникли какие-то неполадки с обедом, потому что в её комнате повален стул, а вязание лежит не на столе, а на полу. Я даже испугался. Пошёл к дяде, постучал, но он очень сердито крикнул, что занят и что Марта ему помогает. Не понимаю, чем она может быть полезна. Может, требуются лишние руки, чтобы поддерживать какие-нибудь колбы? Раз она часто ему ассистирует, то она ему, конечно, полезнее, чем я. Тогда я решил проявить свои воровские навыки. Не подумай, что я боюсь обратиться к Фрицу напрямую, но мне не хочется это делать. На моё счастье, его не было в кухне, и я сам себя обслужил, а теперь обслужу и тебя. Садись, не стой, словно лишился аппетита.
   Я бы его лишился, если бы не мысль об обеде. Барон не будет мучить свою подопечную почти у меня на глазах. Он проделывает это поздно вечером или ночью, рассчитывая, что к утру её силы отчасти восстановятся. Вероятно, сейчас ему, действительно, нужны лишние руки, притом очень ловкие и умелые руки.
   После еды у меня без следа исчезла телесная вялость, а умственное перенапряжение, наоборот, улеглось и в голове прояснилось. Чтобы укрепить это достижение, я выпил две совершенно лишние чашки крепкого чая (мой друг не пожалел заварки).
   - Ох уж эти англичане! - вздохнул Генрих. - Скоро и я так привыкну поглощать чай, что стану наполовину англичанином.
   Он долго разглагольствовал о возможной пользе большого количества чая или кофе, потому что, оказывается, тоже чувствовал после них прилив сил, а я, напротив, укрепился во мнении, что после возвращения на родину начну приучать себя обходиться без возбуждающих средств. Потом Генрих перешёл на нашу прогулку и добавил к своим рассказам много нового, и кое-что из них показалось мне заслуживающим внимания.
   - Скажи, в этих местах жили когда-нибудь люди, сильно отличающиеся от всех? - спросил я.
   - А где их не было и нет? Вряд ли найдётся поселение, где кто-то не стал бы изгоем. Кого-то внешность подвела, кого-то - выдающийся ум или обширные знания, а кто-то имеет интересы не такие, как у большинства, особую любознательность. Например, мой дядя. Если бы он отдавался своей страсти к древностям не в замке, а пришлось бы ему с его наклонностями жить среди мирных обывателей, они из мирных постепенно превратились бы во враждебно настроенных. Один саркофаг у входа побудил бы их строить всякие тёмные предположения. Вон и бедняга Фриц тоже нашёл покой только здесь, вдали от чужих глаз. И ведь каждый мирный обыватель с обычными приземлёнными интересами, будь он один, самое большее, просто сторонился бы человека с чуждыми ему взглядами или с необычной внешностью, но когда такие тихие поодиночке люди собираются вместе, они становятся опаснее стаи голодных волков и готовы растерзать того, кто от них отличается.
   Разговор позволял кое-что незаметно выяснить.
   - Надеюсь, увлечение твоего дяди древностями не раздражает соседей?
   - Не могу сказать ничего определённого, - ответил Генрих, подумав. - Я редко здесь бываю, поэтому сам не замечал ничего такого, но Марта как-то обмолвилась, что ей трудно убеждать молочника, мясника и прочих поставщиков привозить сюда продукты. Да и дядя слишком нелюдим, чтобы завоевать расположение соседей. Наверное, такова участь всех домоседов и учёных, не знаю уж, можно ли назвать дядю настоящим учёным.
   В дверь постучали, и Марта проговорила тихим слабым голосом, чтобы мы приготовились идти в столовую.
   - Меня не ждите, обедайте одни. Дядюшка тоже не придёт, - добавила она, и брат добросовестно перевёл её слова.
   - Почему? - обратился он ко мне.
   У меня заныло внутри от предчувствия несчастья.
   - Побудь здесь, а я разузнаю, в чём дело, - велел Генрих.
   Он отсутствовал не очень долго, но, как всегда, ожидание казалось бесконечным.
   - Дядя, конечно, увлечённый человек, многогранный, с разносторонними знаниями и интересами, - заявил он, вернувшись, - но ему надо оставить Марту в покое и не заставлять себе помогать. У неё совершенно измученный вид, я бы сказал, почти невменяемый, а она ещё что-то бормочет о том, что ей надо отдохнуть, потому что в следующую ночь будет какой-то великий опыт.
   - В эту ночь?
   - Нет, я понял так, что в следующую. А уж сказала она об этом так, словно придёт конец света. По-моему, она сама не сознавала, что говорит. А может, в самом деле, дядя ставит какой-нибудь потрясающий опыт? Про поиски философского камня я не говорю, раз доказано, что его невозможно ни добыть, ни раздобыть, к тому же, вроде, для его поисков алхимикам требовались помощники. Наверное, это будет какой-то грандиозный опыт, связанный с астрономией, может, вперемешку с астрологией, иначе его ни к чему проводить именно ночью. Хотя у людей, страдающих бессонницей, ночь - самое продуктивное время суток, как я понимаю. Хотелось бы и мне присутствовать при этом великом эксперименте. Но нет! Дядя этого не допустит. Может, потом, если всё закончится так, как он ожидал, он похвастается своими достижениями. А вдруг я не подозреваю, что являюсь племянником великого человека? Вдруг он произведёт переворот в науке?
   Я опасался другого: что он произведёт переворот не в науке, а в жизни Марты, лишив её этой самой жизни. Следующей ночью мне надо быть готовым к решающим действиям, а пока мне надлежит наметить какой-нибудь план. Знаю, что такого рода планы, учитывающие все случаи, какие только могут придти в голову, на практике оказываются бесполезны, но я должен был хотя бы таким способом настроиться на тяжёлую битву.
   - Что делать! Пойдём, пообедаем в одиночестве, - заключил Генрих. - И что она такого делала, чтобы так вымотаться? Камни, что ли, ворочала? Правда, если сидишь на месте и выполняешь работу, требующую очень большой сосредоточенности и кропотливости, то это выматывает ещё больше, чем физический труд...
   Мы вышли в коридор, и я обратил внимание на то, что пол, обычно безупречно чистый, на этот раз словно покрыт лёгким налётом. Я не знал, указывать на это моему другу или нет, опасаясь, как бы он не понял мои слова превратно. Вдруг он решит, что я недоволен тем, как содержится эта часть замка? Гостю надо быть осторожным в своих речах и ненароком не обидеть хозяев. Но Генрих сам вывел меня из затруднения.
   - Это ещё что за грязь? Как это понимать? - спросил он.
   У меня составилась совершенно определённая точка зрения. Должно быть, кто-то пришёл из замусоренной части замка, не вытерев подошв, а потом наскоро затёр грязные следы. Убрать извёстку или мел быстро невозможно, для этого требуется несколько раз вымыть пол, а у неизвестного не хватило на это времени.
   Генрих озадаченно разглядывал непорядок. Я не ожидал, что он способен заметить этот лёгкий налёт на полу, он казался мне менее внимательным к подобным мелочам.
   - По-моему, пол мыли грязной тряпкой, - сказал он. - А может, кто-то прошёл с той стороны, не вытерев ноги? Это явно не Марта, она очень аккуратна. - Тут он понизил голос. - Может, Фриц? Но и на него это не похоже. Неужели дядя? А Фриц, наверное, начал замывать следы, но дядя его позвал, и он не закончил работу. И что дяде могло там понадобиться? Кажется, там уже невозможно отыскать что-то, годящееся на продажу. Или теперь для его причуд понадобились непригодные к жилью помещения? Ох, простите! Я хотел сказать "опытов".
   Я не был удовлетворён его объяснениями, но они помогли мне разобраться в собственных догадках.
   Прошло очень мало времени с тех пор, как Марта предупредила нас о скором обеде и о том, что ни она, ни барон не выйдут к столу. Возможно, кто-то довёл обессиленную девушку до моей двери, а потом до её комнаты, наспех затёр следы... А раз это следы извёстки, то Марта была не в комнате барона, а в нежилой части замка. Но ведь я видел, как она прошла к своему гнусному "дядюшке". Значит, они оба отправились... Куда отправились? У меня забрезжило подозрение, что девушку водили в подвал. Для чего? Сейчас день, и нежить должна спать в своих гробах. Может, там не только вампиры, подчиняющиеся своим законам, но и другие твари, о сущности которых я или не знаю, или не могу догадаться?
   - У тебя такой вид, словно ты смотришь не на грязный пол, а на сфинкса, - засмеялся Генрих. - Причём, смотришь не в качестве туриста, а попал к нему в лапы и пытаешься отгадать его загадку. Кажется, это создание обожает их задавать и убивает того, кто окажется недогадлив. Хорошо, что в дядином музее нет такого экспоната, иначе я давно уже был бы мёртв. Не то что я совсем уж бестолков, но мне для обдумывания требуется больше времени, чем выделяет сфинкс. Наверное, меня можно назвать тугодумом.
   Ему понравилось это определение, и он весело рассмеялся. Его жизнерадостность вызвала во мне ярость. Если бы не моя природная и сознательно укреплённая сдержанность, я мог бы сказать что-нибудь нехорошее. Мне помогло лишь сознание своей несправедливости, ведь Генрих не подозревал о несчастье своей сестры.
   Мы пришли в столовую. Стол был накрыт как обычно, словно ожидалось, что обедать будут четыре человека, и это меня озадачило. Или Фрица не известили, что барона и Марты не будет, или "дядюшка" не ожидал, что его воспитанница слишком ослабнет после так называемой помощи ему. Но что было толку гадать?
   - Как странно! - разглагольствовал Генрих. - С одной стороны, это даже приятно, ведь можно не стесняться с едой, а с другой - чего-то не хватает. Когда я появляюсь здесь, то сразу собираю свои мыслительные способности в боевой порядок, чтобы оттачивать мастерство переводчика. Не думай, что мне легко переводить сразу, одновременно с говорящим, особенно с немецкого на английский, ведь это у вас сразу видно, что человек что-то отрицает, а у нас об этом не узнаешь, пока не дослушаешь до конца. Я каждый раз полагаюсь на свою догадливость, а уже потом определяю, не ошибся ли. Но я нарочно ставлю перед собой эту трудную задачу, чтобы... Не знаю, для чего мне это нужно, но мне это нравится. Если понимаешь, что хорошо справился с работой, приходит чувство удовлетворения. Если вдуматься, то в нашем построении полного отрицания есть своё достоинство. Вас можно перебить на половине фразы и начать возражать. А у нас так не выйдет, ведь наперёд не знаешь, скажет ли человек в конце "nicht" или обойдётся без него...
   Я его не слушал, думая о своём, но, как уже писал, я был наделён способностью слышать, не слушая. В то время мне казалось, что я не замечаю его болтовни, однако сейчас могу воспроизвести его речь так, словно внимал каждому слову.
   Генрих работал не только языком. Он при этом ухитрялся с отменным аппетитом есть сам и предлагать добавку мне. А уж чаем мы буквально накачались. Ел я без удовольствия и немного. В этом мне мешали напряжённые мысли и недавняя основательная закуска. Чаю мне тоже не хотелось, но я заставлял себя пить как можно больше, чтобы вызвать не прилив, не всплеск, а взрыв энергии и способности действовать в сложных обстоятельствах. Как вы догадываетесь, я принял решение идти в подвал, но, раз я не мог отделаться от Генриха, надо было убедить его нарушить обещание, данное сестре и спуститься туда вместе со мной. Передвигаться там следовало осторожно, ведь барон мог до сих пор оттуда не выйти. Я плохо понимал, как можно подглядеть, чем он занимается, и при этом не вызвать его подозрений, но охватившее меня нетерпение, волнение и возбуждение не позволяли мне представить, в каком затруднительном положении мы с Генрихом окажемся, если мой враг нас заметит. Застигни мы его за каким-нибудь предосудительным занятием, то его племянник сразу же узнает правду, хотя неизвестно, чем это для нас обоих обернётся. А что если барон уже закончил свои дела и предстанет перед нами обычным человеком, осматривающим состояние своего замка?
   Но такие мысли могли бы смутить меня в моём нынешнем спокойном состоянии, а в то время они меня не посетили.
   - Чем теперь займёмся? спросил Генрих, улыбаясь благодушной улыбкой сытого человека. - Я в полном твоём распоряжении. Погуляем, раз денёк так хорош?
   Сейчас от меня требовалась вся хитрость, которой я обладал и которой, к сожалению, было немного, чтобы вызвать в нём желание заглянуть в нежилую часть замка, а потом в подвал.
   - Мне пора уезжать... - заговорил я.
   Мой добрый друг изменился в лице.
   - Что значит "пора"? - воскликнул он. - Почему? Зачем тебе уезжать так скоро?
   - Я и без того слишком задержался, - возразил я. - Сколько можно злоупотреблять гостеприимством твоего дяди? Ещё немного - и я дождусь того, что он сам намекнёт мне на отъезд.
   - Не намекнёт, - уверенно возразил Генрих. - Ты ему понравился. Будет славно, если он привыкнет к присутствию гостя и разрешит приглашать в замок других людей. А Марта сама мне говорила, что полюбила тебя или почти полюбила, что ей приятно в твоём присутствии, что она даже чувствует спокойствие и уверенность. Неужели ты так внезапно разрушишь всё, чего мы с таким трудом достигли? Если ты к ней совсем равнодушен, а я и не прошу тебя в неё влюбляться, так хотя бы пожалей её. В последнее время мы не вытаскивали её на прогулку... Понимаешь, она жаловалась на слабость и попросила меня не уговаривать её выходить из замка. Она не хотела, чтобы ты знал о её недомогании, и я молчал об этом... Джон, умоляю тебя, побудь здесь ещё пару дней. Если тебе очень скучно, скажи, как тебя позабавить. Ради сестры я готов хоть плясать перед тобой, даже нацепить колокольчики на шляпу и кривляться наподобие шута. Ну, пожалуйста! Дай слово, что не оставишь нас в ближайшее время. С Мартой что-то происходит. Мне бы хотелось, чтобы это была возрастающая любовь к тебе, но боюсь, что она больна. Однако она точно в тебя влюблена, я знаю. Может, эта влюблённость и присутствие рядом человека, в которого она влюблена, подбодрят её. Есть ведь случаи, когда сильное чувство отвлекало от болезни и исцеляло. Почему дядя не видит, как Марта изменилась? И сама она слышать не хочет о том, чтобы её осмотрел врач. Я очень осторожно это предложил, а она отказалась наотрез... Ну как? Убедил я тебя?
   Я и не собирался уезжать, раз девушка в такой опасности. Только я-то понимал, что её слабость вызвана не болезнью, а её брат об этом не подозревал и отверг бы всякие мои доводы.
   - Убедил, - как бы нерешительно ответил я. - Мне очень нравится твоя сестра, и я готов сделать всё, лишь бы ей было хорошо, но всё-таки мне неловко...
   - Забудь о неловкости! Разве ты не видишь, что дядя восхищён твоей способностью навлекать на себя неприятности в поисках материала для книги?
   Он успокоился и вернул себе способность шутить, а я принуждал себя вести долгие разговоры, хотя у меня даже мышцы сводило от желания действовать сию же минуту.
   - Так чем тебя развлечь? - допытывался мой друг. - Только учти, что о колпаке с колокольчиками я сказал обобщённо, а не конкретно. Не лови меня на слове.
   - Раз твоего дядю так забавляют мои поиски острых впечатлений, то давай продолжим их, - приступил я к главному. - Погуляем по заброшенной части замка?
   Генрих принялся хохотать. Я и сам понимал, что наш разговор был подчинён правилам немецкой грамматики: в сложноподчинённых предложениях глагол, несущий основную мысль, стоит в самом конце. Вот и я поступил согласно этим правилам, то есть выразил главное своё желание в заключение, сложным путём подготовив к нему своего друга.
   - Джон, ты лучший из лучших! - всхлипывал он. - Другого такого фантазёра я не встречал. Значит, ты морочил мне голову только для того, чтобы заставить меня провести остаток дня среди мусора и извёстки?
   Даже в моём нетерпении мне не изменило чувство справедливости.
   - Не только. Меня, правда, беспокоит, что я так надолго здесь задержался. Твой дядя - воспитанный человек и может скрывать, до чего ему надоело моё общество.
   - Вот и нет! - с торжеством воскликнул Генрих. - О таких вещах гостю говорить почему-то не принято, но, чтобы тебя успокоить, я, так и быть, скажу. Марта проговорилась, что дядя доволен гостем и желал бы, чтобы ты задержался подольше. Наверное, ему хочется, чтобы Марта хоть немного побыла в обществе приятного молодого человека. А возможно, ему и самому понравилось ненадолго отвлекаться от своих пересохших мумий.
   Эти предположения не были верны, но меня заинтересовало, зачем барону потребовалось моё присутствие в замке. До сих пор я думал, что он терпит меня только ради племянника. Здравый смысл подсказывал, что ему был бы желателен отъезд слишком любопытного гостя. Не отведено ли в его великом опыте место и для меня? Но он просчитается. Я не буду ни праздным зрителем, ни жертвенной овцой, покорно ожидающей своей участи. Я сорву величие с его опыта, как и сам опыт. Если же меня не привлекут к таинству, я сам себя к нему привлеку. Только надо заранее подготовить какое-нибудь оружие для защиты девушки и для самозащиты. Кроме креста, надо взять с собой что-то вроде ножа. Жаль, что я не видел здесь ни одной шпаги. Это достаточно грозное средство нападения и обороны даже в руке неумелого фехтовальщика. Было бы ещё лучше иметь с собой несколько хорошо заострённых длинных и достаточно тонких осиновых кольев, которые заменили бы пики, но запастись ими в присутствии Генриха я не мог, а нарубить их ночью, тайно выйдя из замка, было нечем, да я бы в темноте и не различил, где какое дерево.
   - Так и быть, пойдём, займёмся твоим любимым делом - пачканьем одежды, - говорил Генрих. - Честно говоря, мне бы хотелось узнать, нашёл дядя что-нибудь для продажи или нет. У него какая-то болезненная страсть пополнять свои коллекции, а для этого требуются деньги. Наверное, бедняга копается в своих помойках наподобие тебя, но не от удовольствия вываляться в грязи, а в надежде отыскать что-нибудь на продажу. Вряд ли нам удастся определить, где он бродил и обнаружил ли что-нибудь стСящее, но это будет служить нам хоть какой-то целью, иначе прогулка среди мусора станет бесцельной.
   - А если твой дядя всё ещё разыскивает предметы для продажи, и мы на него наткнёмся? - спросил я, желая подготовить его к мысли соблюдать осторожность.
   - Ну и что? - легкомысленно отозвался Генрих. - Тем лучше для него, ведь мы можем помочь ему в поисках.
   Мне нечего было возразить, и я вышёл из столовой следом за весёлым другом, охваченный сомнениями и опасениями.
   - Вот теперь чистота, - заметил Генрих, когда мы подошли к тому участку коридора, где заканчивалась жилая часть и где находились наши с Мартой комнаты. - Фриц вспомнил, что не домыл пол, и завершил начатое. Знаешь что? Иди к себе и переоденься во что-нибудь грязное, чтобы не пачкать чистое, а я загляну к сестре, узнаю, как она себя чувствует. Может, она захочет что-нибудь поесть или хотя бы выпить чашку чая.
   Я совсем забыл, что собирался выделить для вылазок что-нибудь одно, поэтому был благодарен другу за напоминание. И о том, что следует навестить Марту, он правильно подумал. Я был уверен, что, раз девушка нужна барону для какого-то великого опыта, с ней не может произойти несчастья до следующей ночи, но ведь она вернулась в свою комнату совершенно ослабевшая. Вдруг "дядюшка" в чём-то ошибся, и сейчас ей требуется срочная помощь?
   Мы вновь появились в коридоре почти одновременно. Генрих приложил палец к губам и увёл меня подальше от комнаты Марты.
   - Она спит и выглядит не так устрашающе, как в последний раз. Бледна, но это пустяки. На столе стоит чашка с недопитым бульоном и остатки кое-какой еды. Это хорошо, что она поела. Наверное, дядя поручил ей делать какую-то сложную работу, вот она и измучилась, а теперь отдыхает. Помню, как когда-то в детстве впервые взял в руки иголку с ниткой. Я разодрал рукав куртки и решил, что если зашью его сам и очень-очень аккуратно, то никто ничего не заметит. Когда видишь, как ловко управляются с этим делом другие, работа кажется лёгкой. И намучился же я! К середине я не только был весь мокрый от пота, но и почти без сознания. В глазах темнело, голова раскалывалась, руки дрожали, а пальцы упорно втыкали иглу не туда, куда надо. Конечно, моё первое рукоделие привлекло внимание быстрее, чем привлекла бы прореха, но оно мне всё-таки помогло. Родные слишком удивились тому, что маленький карапуз сам зашил рукав, и поэтому забыли меня наказать или хотя бы отругать.
   Я не возражал, но был уверен, что слабость Марты объясняется не такой невинной причиной.
   Мы были на подходе к нежилым помещениям, и Генрих вознамерился идти туда, не задерживаясь, но я его остановил.
   - Может, на всякий случай возьмём с собой фонарь? - спросил я.
   - Мы не договаривались спускаться в подвал, - напомнил мой друг. - Ты хотел всего лишь прогуляться по замку.
   - А ты собирался понять, нашёл твой дядя что-нибудь для продажи или нет, - в свою очередь напомнил я. - Вдруг выяснится, что для этого нам надо будет пройти туда или в какое-нибудь другое тёмное помещение?
   - Или мы найдём потайной ход, ведущий в самую преисподнюю, - подхватил Генрих. - Признайся прямо, что у тебя дома нет уединённых свалок, по которым ты мог бы лазить, вот ты и пользуешься возможностью насладиться этим здесь. Я-то не против. Я уже успокоился, не принимаю перепуганных птиц за злобных гоблинов и рад был бы убедиться, что несчастная сорока или галка благополучно выбралась на свободу, это, знаешь ли, облегчило бы мне сердце. Кстати, о сердце. Я знаю выражение "сердце ушло в пятки". Или оно туда закатилось? Не помню точное слово. Но неважно, каким способом оно туда переместилось, главное, что оказалось в пятках.
   Я не понимал, что он хотел этим сказать, и согласился:
   - Да, есть такое выражение. Справедливое высказывание. Я сам это испытывал, и не раз.
   - Но мне известно совершенно точно, что даже при сильном испуге сердце остаётся на месте. Но тогда каким образом чувствуешь, как оно куда-то перемещается? То оно падаёт, то другим чудесным образом оказывается не на месте. Если бы ты интересовался медициной, ты бы, наверное, сумел объяснить этот феномен. А может, я ошибаюсь, и сердце, действительно, может хотя бы чуть-чуть смещаться?
   Я перестал вслушиваться в его рассуждения, но привычка улавливать важное помогла мне и сейчас. Если мне предстоит противостоять барону и его подчинённым, то я должен буду сражаться в прямом смысле слова. Мне не удастся запастись достаточно крепкими и длинными кольями, но если я завтра предложу Генриху погулять, то, наверное, смогу незаметно сломать или срезать пару веток осины и потом бросить их поближе к замку, в том месте, где смогу их отыскать. А может, мне посчастливится принести их с собой. Если я вырежу небольшие палочки и хорошенько их заострю, то потом смогу ими воспользоваться. В борьбе с вампирами важен не размер кола, а материал, из которого он сделан. Если я ударю эту тварь ножом прямо в сердце и быстро заменю нож острой палкой, то вампир будет обезврежен хотя бы на время, а потом я смогу довести процедуру его умерщвления до конца. Не знаю, можно ли будет таким же способом обездвижить барона, а затем избавиться от него окончательно, но я не мог придумать ничего другого.
   Сейчас я сознаю, насколько глупыми были мои планы. Я не был ни охотником, ни рыболовом и не привык ни лишать кого-то жизни, ни причинять боль, а ведь в воображении я вначале протыкал тело, похожее на человеческое, ножом, потом быстро вытаскивал лезвие и всаживал в рану острую палку. Смог бы я это проделать на самом деле? Разве что при исключительных условиях, если бы я себя не помнил в яростной битве. Но такие доводы приходят в голову в спокойной обстановке, а тогда мне представлялось это более или менее осуществимым. Меня смущало другое. Рассуждения Генриха о сердце и его прогулках по организму напомнили мне, что осиновый кол надо вгонять точно в сердце, а я не знаю даже приблизительно, где оно находится.
   - А если не принимать в расчёт его смещение, то где оно расположено? - спросил я. - Никогда об этом не задумывался, но такие вещи должен знать каждый человек. Кольнёт что-нибудь, а решишь, что это печень или желудок.
   - Ох уж эти писатели! - вздохнул Генрих. - У них сердце будет разрываться, а они решат, что им надо принять слабительное. Смотри, ощущай и запоминай. Если заболит здесь, то это печень. Вот в этой области распложен желудок. Конечно, у тебя он занимает меньше места, чем у меня, но всё-таки он и у тебя где-то здесь. А сердце выше... Сейчас соображу... Мне легче найти его у себя, чем у другого. Вот здесь. Видишь? Если заколет там или там, то это не сердце. Именно вот здесь...
   Он объяснил, как его легче отыскать и на какое расстояние оно смещено влево. Поверьте, что эту часть объяснений я слушал очень внимательно.
   - У тебя здесь никогда не кололо? - спросил он.
   - Нет. А у тебя?
   - Здесь - нет, но когда я ещё не знал его точного месторасположения, то однажды у меня сильно закололо где-то тут. Я решил, что это сердце и я вот-вот умру. Хорошо, что дома оказался мой сосед-медик. Сначала он чуть не умер от смеха, а потом объяснил мою ошибку и посоветовал не сочетать яблоки с молоком. От него-то я и узнал, как определять, где находится сердце.
   Мы стояли в проходе между жилой и нежилой частями замка.
   - А о чём я говорил? - спохватился Генрих. - Сердце... Ах, да! Я прямо почувствовал, как сердце ушло в пятки, но на самом деле к нему прикреплены всякие там артерии, а уж они не смогли бы проделать вместе с ним такой путь. - Он показал сначала на свою грудь, потом на пятку. - К тому же пяток у меня две. Глупое выражение с точки зрения медицины, но верное, если учитывать только ощущения. Однако тот страх остался в прошлом, и я готов ещё раз подвергнуть нервы суровому испытанию. А как быть, если я дал слово не водить тебя туда?
   - Вот уж о чём тебе не надо беспокоиться, - сообразил я. - Ты меня туда не поведёшь.
   - Как же это? - оторопел он. - Значит, мы туда не пойдём?
   - Пойдём, но, чтобы не нарушать данного тобой слова, не ты поведёшь меня туда, а я тебя.
   - Ты не повзрослел, Джон, - с хохотом сообщил мой друг. - Уловка маленького ребёнка. Но формально ты прав, и обещания я не нарушу. Пусть будет считаться, что это ты ведёшь меня в подвал. Только зачем нам туда идти, если мы решили осмотреться в поисках следов поисков моего дяди. Я достаточно ясно выразился? Получилось несколько замысловато.
   Я догадывался, что если нам удастся что-то обнаружить, то только в подвале. Марта не запрещала брату водить меня по нежилым этажам, значит, здесь не было ничего важного. Запрет касался только подвала.
   Но хоть я и знал, что ничего не найду в хорошо освещённых залах, однако всё-таки осматривался со всем вниманием. Мы и здесь могли натолкнуться на барона, возвращавшегося к себе, и, разумеется, он поймёт, что я разгуливаю здесь не в поисках материала для книги, но, пока я не приблизился к подвалу, он снисходительно отнесётся к моим напрасным стараниям, может, в душе даже посмеётся над ними. Меня страшила встреча с ним внизу, причём я боялся не только за себя, но и за Генриха. Если его дядя решит, что мы не видели ничего запретного, то его гнев падёт только на меня, но если он застанет нас, например, перед открытым гробом вампира со всем содержимым, то не пощадит даже племянника.
   Пока я не слышал никаких звуков, указывающих на присутствие невдалеке барона: ни шагов, ни шороха, ни шума передвигаемых вещей. А как сразу стало бы спокойно, если бы я их услышал и убедил друга обойти его дядю стороной! Зато нас мог бы услышать каждый, кто оказался бы на этом этаже, потому что Генрих громко оттачивал своё ораторское мастерство и его невозможно было остановить. Это меня тревожило и раздражало.
   - Мы далеко от прохода в подвал? - спросил я, стараясь не выдать, что сержусь.
   - Мы уже миновали два прохода, - безмятежно отозвался он. - Замок большой, поэтому и подвал большой, а в большой подвал обязательно надо делать не два и не три спуска, а десяток или около того. Это гораздо удобнее, чем долго-долго идти, пока не дойдёшь до нужной лестницы. И выходов из подвала наружу тоже несколько, что очень разумно даже в целях безопасности. Насколько мне известно, все живые существа, обитающие в норах, имеют запасной выход или выходы. Если возникнет пожар и пламя отрежет путь к обычным выходам наружу, можно будет выбраться через подвал. Но ведь нам с тобой ещё рано туда спускаться, мы не осмотрелись здесь. Лично я не вижу ни одной целой вещи. Если бы я оказался на месте дяди и сильно нуждался в деньгах, то нанял бы мастера, который сумел бы починить поломанные вещи. Если приделать ножки и закрепить спинку у той оттоманки, а потом обтянуть её новой материей, то получилась бы превосходная вещь. А стоила бы она гораздо больше, чем её ремонт. Мне кажется, что дядя скоро сам до этого додумается, а может, уже додумался, но придерживает эту мысль на крайний случай. Хотя, если верить Марте, а не верить ей нет причины, будет трудновато убедить кого-то работать в замке хотя бы по несколько часов в день. Интересно, Фриц умеет реставрировать мебель? Он мастер на все руки, но здесь требуются особые знания.
   Генрих что-то сказал по-немецки и вопросительно посмотрел на меня.
   - Для меня это слишком сложно, - признался я.
   Мой друг иногда забавлялся тем, что вставлял в свою речь немецкие фразы. Случалось, что я их переводил, но всё-таки мой словарный запас был недостаточным для понимания пространных предложений.
   - Я всего лишь повторил свои последние слова, - объяснил Генрих. - Но не расстраивайся. Я убедился, что ты многое понимаешь, если говорят небыстро и простыми словами. Конечно, я рассчитывал принести тебе бСльшую пользу. Мне хотелось, чтобы ты вернулся на родину умеющим достаточно бегло изъясняться по-немецки. Но я сам виноват в том, что мои мечты не осуществились, ведь для изучения языка нужна практика. Вот если бы я разговаривал с тобой только по-немецки... - Он подумал и покачал головой. - При моей болтливости, ты бы ничего не разобрал из моих речей. Но я исправлюсь. Обещаю, что, когда мы двинемся дальше и будем осматривать достопримечательности Германии, я забуду, что знаю английский. А сейчас ты меня слишком увлёк своими вылазками в места тёмные и грязные, и я не могу ограничиваться учебной программой. Кстати, ты хорошо понимаешь, что говорит мой дядя?
   - Не очень. Иногда понимаю, если слова хорошо знакомы и их нельзя спутать с другими, но чаще не могу разобрать...
   Я не закончил, потому что Генрих развеселился уж слишком бурно.
   - Это точно, - согласился он. - Его трудно понять с непривычки.
   Я подумал, что барон может находиться поблизости и слышать наш разговор.
   - Тише, - остановил я друга. - Вдруг он здесь?
   Генрих опомнился.
   - Это было бы неприятно, - согласился он. - Но я не хотел его обидеть. У многих людей речь ещё более невнятная, а некоторых вообще невозможно понять, такое впечатление, что у них рот полон каши. Как такое возможно? Ведь у них нет каких-то заболеваний вроде онемения языка. И не сироты. Как родители допустили, чтобы их ребёнок не научился чётко выговаривать слова? Дядя, - он понизил голос, - прежде говорил нормально, но потом вдруг заимел привычку почти не раскрывать рта. Не понимаю, какое в этом удовольствие...
   Я-то понимал причину, но слушал вполуха, потому что ничего нового мой друг не сообщал. Мне было гораздо интереснее, вернее, полезнее, всматриваться в следы на полу. Это не были чёткие отпечатки, и их мог оставить кто угодно и когда угодно, возможно, мы сами, но я помнил о найденной тесьме с платья Марты, поэтому искал, не осталось ли где-то подобное указание на то, что она здесь была.
   - Wer sucht - findet immer, - сообщил очень довольный Генрих, прерывая сам себя. - Как это понимать?
   - Кто ищет - всегда найдёт, - сказал я.
   - Кто это сказал?
   - Вообще-то, Иисус Христос.
   - Ну да, - смутился мой друг. - Ищите и обрящете. Но я не замахивался так высоко. Изменю вопрос. Кто повторил эту мысль?
   Его многословие буквально терзало мои нервы, но я упорно напоминал себе, что хожу по замку только благодаря его добродушию и желанию мне угодить. Любой другой на его месте давно бы прекратил прогулки по грязному замку и перенёс их в более приятные места.
   - Все повторяют и по многу раз.
   - А кто был последним?
   - Неизвестно. Убеждён, что тысячи и тысячи людей в этот самый момент на разных языках произносят эти слова.
   - Мир я не имею в виду. Кто последним повторил эти слова здесь?
   У меня мысли были заняты только бароном, и я заподозрил, что Генрих услышал его голос.
   - Кто? - настороженно спросил я.
   - Уж конечно, не писатель, а гораздо более наблюдательный человек, - насмешливо ответил мой друг. - Этот человек - я.
   - Что же ты нашёл? И, кстати, что ты искал?
   - Спустись на землю с высот творчества, - посоветовал он. - Вспомни, зачем мы сюда пришли. А пришли мы из любопытства. Тебе приятно всего лишь побродить по грязи и поваляться среди всякого мусора, а я хотел узнать, нашёл ли дядя то, что искал, то есть то, что можно продать. Кто ищет - находит. Я нашёл следы того, что нашёл он. Иными словами, я узнал, что он что-то нашёл. Вон, видишь, как здесь натоптано? Словно тащили что-то тяжёлое, а оно не хотело сдвигаться с места, упиралось, если можно так выразиться о вещах. Вряд ли это шкаф или подобный предмет мебели, скорее, что-то полегче. Но эти следы могли появиться не сегодня и не вчера, а давно. Как бы там ни было, а я выяснил, что в замке ещё можно отыскать кое-что относительно ценное или за что можно назначить хоть какую-то цену.
   Меня словно оглушили слова "оно не хотело сдвигаться с места, упиралось". Если Марту привели в нежилую часть замка, то вполне возможно, что её заставили спуститься в подвал, а она испугалась, сопротивлялась, пыталась вырваться.
   - Куда ведёт проход? - спросил я, указывая на нишу.
   - Куда? - задумался Генрих. - Дай сообразить... На лестницу.
   - А куда ведёт лестница?
   - Вниз, в подвал. Но этим ходом почти не пользовались, а может, никогда не пользовались, потому что лестница узкая и неудобная. Это можно назвать чёрным ходом. В детстве мне доводилось по ней ходить, ведь я любил залезать в каждый угол замка. Убеждён, что если бы я спрятался на этой лестнице, то никто бы не нашёл меня, все проходили бы мимо, забывая, что здесь есть дверь. Удивительно, что ты её разглядел.
   - Я её не вижу, просто подумал, что ниша сделана не напрасно.
   На самом деле, на эту догадку меня навели следы борьбы.
   - Но раз что-то тащили возле этой двери, то можно предположить, что дядя разыскал это не здесь, а в подвале, - решил Генрих. - И зачем понадобилось поднимать тяжесть по крутой узкой лестнице? Я бы предпочёл дотащить её до более широкой и удобной. Неужели ему помогала Марта? Неудивительно, что она так измучилась. Он, Фриц, Марта... Должно быть, вещь или тяжёлая или неуклюжая. Дяде надо было позвать на подмогу нас с тобой, а не мучить бедную девушку. Хотя мы не знаем, когда это происходило. Может, нас не было в замке, а есть вероятность, что в то время мы сюда вообще ещё не приехали.
   Я знал совершенно точно, когда и что здесь происходило.
   - Спустимся? - спросил я.
   - Как хочешь. Почему бы и нет? Мне интересно, как я восприму эту лестницу сейчас. Но сначала надо зажечь фонарь. Жаль, что мы не захватили в дополнение к нему и свечи... А хорошо, что волшебные палочки бывают не только в сказках! Ты догадываешься, о каких палочках я говорю?
   - О зажигательных?
   - Ты ими пользуешься?
   - Очень редко.
   - И я нечасто, но сейчас у меня такие есть. Не скажу, где взял, но приехал я сюда без них. Чем это не волшебство? Чиркнул и... фонарь уже горит.
   Он прошёл в нишу и отворил хорошо скрытую в темноте дверь. Лестница была узкой, но не слишком крутой.
   - Совсем другое впечатление, - сообщил Генрих. - Я был маленьким, поэтому ступени казались неудобными, а сейчас, вроде, ничего. Но узковато, с этим не поспоришь. Прежде, когда я был Щже, мне казалось, что лестница шире. Может, если бы все лестницы были такими, это не бросалось бы в глаза, но сейчас да ещё при моём объёме... Но стены я не обтираю, а для меня это главное. Кстати, что тебе хочется больше: сначала спотыкаться в потёмках, пугая несчастных птиц и кошек, а потом лазить по какой-нибудь свалке, или сразу нырнуть в помойку?
   У меня было ощущение нереальности того, что со мной происходило, и этому способствовало величайшее напряжение, с которым я подавлял раздражение и возбуждение. Мы шли почти в темноте по подвалу, в который меня не хотели пускать, в котором обитали существа из другого мира, в котором мог находиться их повелитель и в это самое время слушать трескотню моего друга, не стеснявшегося во весь голос говорить о странностях своего дяди. Мы могли благополучно и спокойно вернуться отсюда в жилую часть или, если приблизимся к тому, что не должны видеть, выбежать в ужасе, отпугнутые бдительными сторожами, однако с нами обойдутся не так мягко, если мы проникнем в какую-нибудь из здешних тайн.
   Давай сначала пройдёмся, а уж потом займёмся гимнастикой, - выдавил я из себя шутку. - По-моему, мы здесь не были. Или были?
   - Ты бы ни за что это не определил, потому что ничего интересного или запоминающегося здесь не найти даже при ярком свете, но я тебе помогу. Так... Каморка с сеном и костями несостоявшегося дядиного питомца где-то там... Главная, то есть дурно пахнущая свалка в этой стороне, а другая, та, где на тебя набросилась сорока, ближе к выходу с той стороны... Нет, мы здесь ещё не были. Но если и тут обнаружится очередная свалка, то тебя от неё уже не оттащить. Кстати, уже по двум первым можно судить, сколько денег дядя угрохал на свои экспонаты. В каждом ящике что-то находилось, а ведь не все его древности помещались в ящики, мелкие наверняка просто заворачивались в бумагу или ткань. Так что, всего лишь осмотрев свалки с упаковочными материалами, уже можно иметь представление о грандиозности музея. По мне, лучше было бы пустить деньги на ремонт замка. Но это, конечно, его право делать так, как он считает нужным.
   - Генрих, а что если он всё ещё здесь? - спросил я.
   - Мы бы увидели хоть отблеск света, - уверенно ответил тот. - Не в темноте же он здесь ходит. А если он в дальнем конце, то... Надеюсь, что там меня не слышно. Но на всякий случай останови меня, если я вновь о нём заговорю. Не подумай, что я плохо о нём думаю. Он всегда был добр и ко мне, и к Марте, и к нашим родителям, и я это очень ценю. Но ведь все люди разные и не могут одобрять чужих чудачеств, если сами им не подвержены. Я и твоей тяги к свалкам не разделяю, поэтому не одобряю, но мирюсь с этим.
   Он засмеялся и принялся направлять луч света в разные стороны.
   - Птицы не видно, - сказал он. - Если бы она всё ещё была здесь, она бы прилетела на свет. Куда пойдём? Направо? Налево?
   - Налево, - сказал я наугад, решив, что потом мы вернёмся и осмотрим то, что находится направо отсюда.
   - Пойдём налево, - согласился Генрих. - Если не устанем, то вернёмся и я покажу тебе один из секретов замка. Ничего особенного, но далеко не во всех домах есть такое.
   Его предложение как нельзя лучше соответствовало моим планам.
   Мы осторожно продвигались вперёд, и я завидовал своему другу. Мне так и мерещились притаившиеся в темноте враги, а он полностью простился с воспоминаниями о вчерашних страхах и спокойно рассуждал об отдушинах и балках. Во мне росла досада на оба эти его качества: неумение молчать и умение забывать о страхах, которые он объяснил естественными причинами. Вопреки здравому смыслу, я даже был бы рад, если бы и на него что-нибудь вылетело, напугав, но не причинив вреда.
   - Чувствуешь? - спросил он.
   Я напряг все известные и ещё не открытые виды чувств, но ничего не видел, не слышал, не ощущал и, тем более, не осязал. Вроде, где-то что-то шуршало или вздыхало, а может, это стучала кровь в висках. Неприятных или странных запахов не было. Неужели Генрих первый заметил что-то неладное?
   - Нет.
   - А я чувствую лёгкий ветерок. Не сквозняк, а просто движение воздуха.
   Я похолодел, представив, что вокруг нас витают какие-то существа, следящие за нашими действиями, но пока не нападающие. Могут ли они наброситься на нас в дневное время? Раз они не спят, то, наверное, могут. Возможно, им дан приказ сопровождать нас, но не трогать, если наши блуждания не заведут нас куда не следует.
   - И как ты это объяснишь? - спросил я, надеясь, что мой друг придёт к тому же выводу, что и я.
   - То, что движение воздуха есть, а сквозняка нет, показывает, что вентиляция здесь очень даже приличная.
   Похоже, он не мог думать ни о чём, кроме состояния замка.
   - Хорошо, что нет сквозняка, - сказал я, чтобы что-то ответить.
   - Я согласен. Не люблю сквозняков. И мы могли бы подхватить насморк, а также кое-кто ещё.
   - Кто?
   Он зафыркал.
   - Я представил, как бы мы перетрусили, если бы услышали, как чихают простуженные мумии и привидения, а точнее, кошки. Наверное, и они способны заболеть.
   У меня было сильное желание стукнуть его, но я прибег к спасительному способу отнестись снисходительно к его шутке и напомнил себе, что я - утомительный гость, а он - терпеливый хозяин.
   Мы не обнаружили ничего примечательного. Возможно, при ярком свете я заметил бы что-нибудь необычное, но у нас был всего лишь один-единственный фонарь, а он помогал нам не осматривать внутренние отделения подвала, а не налетать на стены.
   - А вот и свалка, - объявил Генрих.
   - Новая? - спросил я, надеясь и одновременно опасаясь, что это будет то скопище ящиков, куда меня не пустила птица или существо, которое мы приняли за птицу.
   Странное соединение двух противоположных чувств. Я знал, как неблагоразумно приближаться к временному прибежищу вампиров, не хотел подвергать себя и друга смертельной опасности, но знал, что, если удастся войти туда, обнаружить спящих обитателей и уничтожить их, этим я лишу барона мощной поддержки, а значит, мне необходимо это сделать.
   - Нет, первая, оставившая по себе нехорошую память в виде синяка на заднем месте. Вот досада! По помойке лазал ты, а синяк достался мне! Несправедливо. Не очень-то приятно вспоминать об этом, когда садишься на место ушиба. Прежняя боль прошла, но некоторая болезненность ощущается до сих пор. Если ты способен отказаться от лазания именно здесь, то сделай мне такое одолжение. Может, поищем ещё какую-нибудь свалку? Где-то должны быть дрова или садовый хлам. Вот там тебе будет полное раздолье.
   Наверное, я бы смог и здесь найти ещё что-нибудь полезное, но не хотелось терять время. Я уже обнаружил большой длинный ящик с грязными простынями, которые затем были залиты какими-то химикатами. Если там имелось что-то подобное, то и оно подверглось обработке.
   - Пойдём назад, - решил я. - Мы так и не поняли, где и что нашёл твой дядя для продажи.
   - И вряд ли поймём, - заметил мой друг. - Здесь не разглядеть следы борьбы с громоздким предметом. Возможно, это было неуклюжее кресло с раскоряченными ножками, созданными специально для того, чтобы о них спотыкаться. Сидеть в нём неплохо, ножки этому не помеха, но, после того как с него встанешь, оно начинает представлять угрозу для здоровья. Я помню, как в детстве зацепился за изогнутую ножку такого столика, упал и разбил коленку. Хорошо, что дядя распродал мебель этой неприятной в бытовом отношении эпохи. Всё-таки надо больше заботиться о том, чтобы в доме было безопасно передвигаться, а не о ценности кресла, стола или дивана...
   Пока он говорил, мы не стояли на месте, а шли назад. Напряжение почему-то меня не покидало, хотя я и догадывался, что, пока мы проходим места, где на нас не нападали, то на нас не нападут и сейчас. Опасность возникнет, когда мы пойдём направо от узкой лестницы, потому что именно туда могли затащить упиравшуюся девушку.
   - Стоп! - скомандовал Генрих. - Отсюда мы вышли. Хочешь, я покажу тебе обещанный секрет, а потом мы выберемся отсюда на свет божий? Или тебе непременно надо и дальше рыскать в потёмках?
   Я ярче, чем когда-либо прежде, чувствовал, каким нелепым представлялось ему моё поведение, поэтому постарался смягчить это впечатление.
   - Не подумай обо мне дурно, - попросил я. - Я не сумасшедший и не глупый ребёнок, но вряд ли мне когда-нибудь вновь представится возможность ходить по огромному тёмному подвалу. Если бы он был освещён, то это ослабило бы впечатление, а сейчас я могу продумывать разные истории, проникаться чувствами героев. В будущем мне будет легко восстановить в памяти свои ощущения и перенести их на бумагу.
   - Ты, Джон, не сумасшедший, - успокоил меня Генрих, - и не маленький ребёнок, а писатель, и этим всё объясняется. Что ж, пошли дальше. Направо так направо.
   - А что за секрет хранит этот замок? - спросил я.
   - Один из секретов, - поправил он. - Но не обольщайся, ведь это всего лишь архитектурный секрет.
   У меня сразу пропал к нему почти весь интерес. Меня занимали секреты совсем иного рода.
   Мы не успели сделать и двух десятков шагов, как идущий чуть впереди Генрих вскрикнул и чуть не выронил фонарь.
   - Что случилось?! - воскликнул я.
   - Прочь! - восклицал он, от кого-то отбиваясь. - Пошла прочь!
   Свет фонаря беспорядочно плясал, не позволяя увидеть, что за существо напало на моего друга, но оно явно было небольшим. Я бросился на выручку и спугнул эту тварь, так как Генрих перестал отталкивать его от своих ног и наконец-то направил на них луч света. Его брюки были разодраны, а ноги в крови.
   - Эта гадина царапалась и кусалась, словно тигрица, защищающая своё потомство! - прерывающимся голосом объяснял он. - Хорошо, что она не вцепилась мне в лицо! Вот не думал, что ходить по подвалу так опасно! Пойдём отсюда поскорее, а то лишимся глаз. Интересно, кто это был? Кошка величиной с кабана? Не собака же вернулась догрызать свои кости. Она бы, наверное, рычала и, уж точно, не царапалась бы, а кусалась.
   Он поднял руку, защищая глаза, сделал шаг вперёд, поднял фонарь и принялся по частям высвечивать всё доступное пространство. Сначала меня потрясло его мужество, но потом я догадался, что он принял существо за обычную кошку, у которой где-то поблизости котята, и не думает о более грозном противнике.
   - Держись рядом, - посоветовал он. - Она побоится напасть на нас двоих. Я хорошо отношусь к животным и не против того, что они ловят здесь мышей и крыс, но не хочу, чтобы они чувствовали себя единственными хозяевами подвала. Этак от них житья не будет и наверху. Как ты думаешь, это могла быть гигантская крыса?
   - Вряд ли.
   - Да, так располосовать мне ноги могли только когти, а крыса предпочитает кусаться.
   Мы продвинулись ещё немного вперёд и тут дико заорала кошка и прыгнула откуда-то из темноты прямо она меня. Я едва успел загородиться локтем и отбросить её от себя. Я называю это существо кошкой, но не уверен, что его можно так называть. Просто вопль был таким, какой иной раз издаёт дерущаяся кошка.
   - Вот сволочь! - закричал Генрих, попытавшись огреть существо фонарём, но попав мне в плечо.
   - Осторожнее! Погаснет! - взвыл я от боли и опасения остаться без этого слабого света.
   - Куда она делась? Я её пришиб?
   - Не её, а меня, - сказал я, ожидая, что вот-вот она накинется на меня снова.
   - Прости, я метил в неё.
   - Кто это был? Ты её разглядел?
   - По-моему, кошка, но очень крупная... по-моему. Я видел только её злобную морду и часть бока. Это точно не пантера. Может, она бешеная? Надо было захватить с собой что-нибудь тяжёлое, хотя бы кочергу. Наверное, это она прикончила ту несчастную кошку, которую мы видели с разодранным горлом. Убила, а потом протащила дальше, потому-то мы и не увидели следов крови на полу. Надо рассказать Марте. Пусть распорядится, чтобы Фриц избавился от этой демоницы. Не хочу её смерти, но прогнать её необходимо. Надеюсь, она не напала на неё или дядю? Но может, это не кошка, а кот или какое-нибудь другое кошкообразное. В зоопарке можно увидеть всяких диких кошек, которые и не кошки вовсе, а всякие манулы и другие звери. Тьфу ты, чёрт... Не буду его поминать! Но куда нам идти? Где эта пакость: сзади или впереди?
   Где было существо, я не знал, но был уверен, что это сторож, охраняющий что-то очень важное. Именно сюда барон приводил девушку, и эта мысль не дала мне поддаться желанию бежать. Будь что будет, но я увижу то, что от меня скрывают.
   - Пойдём вперёд, - велел я.
   - Разумно ли это? - усомнился Генрих. - А вдруг там её дети, и эти гарпии накинутся на нас сообща?
   - Мы не будем заходить далеко, - подбодрил я его. - Будь осторожен и... приготовься отшвырнуть эту тварь, если она опять нападёт.
   - Какой же ты упрямый! - простонал Генрих. - Чем больше опасность лишиться глаз, тем упорнее ты туда стремишься. Я так не умею.
   Но он был надёжным другом и не покинул меня, а шёл рядом, готовый отразить атаку.
   - Чёр... Бог мой! Я в чём-то запутался, - сообщил он.
   Фонарь осветил какие-то ремни, лежавшие на полу, потом выхватил из темноты большую чашу из меди или чего-то подобного, ещё сосуды странной формы. Они словно дожидались, когда их расставят на предназначенных для них местах, чтобы служить при исполнении какого-то зловещего обряда. Но всё внимание приковал грубый узкий стол, на котором мог бы уместиться рослый мужчина, а мысль, что на него могли положить человека, вызывали ремни, которыми легко было бы привязать к нему сопротивляющуюся жертву.
   На Генриха вид этого стола не произвёл никакого впечатления, потому что он не задержал на нём свет фонаря, а перевёл дальше.
   - Наверное, здесь дядя и раздобыл для себя что-то полезное, - предположил он. - Вон свечи в подсвечниках. Он даже не стал зажигать большинство из них. Интересно, их оставили нарочно, чтобы поискать что-нибудь ещё, или не смогли захватить их с собой, потому что были заняты руки? Но дьявольской кошки не видно и не слышно. Ты случайно её не убил, когда защищался?
   - Не думаю.
   Меня поражало, что он не обращает внимания на приспособление для пытки или жертвоприношения.
   - Не знаешь, зачем здесь этот стол? - спросил я.
   - Стол?
   Луч фонаря осветил этот предмет, и Генрих долго его разглядывал.
   - По-моему, это не стол, а, скорее, козлы. Низковатые, но ведь они бывают всякими. Может, требуется выполнять какие-то работы на небольшой высоте, а собственного роста недостаточно.
   Он упорно не желал признавать очевидное.
   - А зачем ремни?
   - Откуда же мне знать? Наверное, что-то крепить. Я неплохо разбираюсь в архитектуре и реставрации зданий, например, этого замка, но не в работе маляра или штукатура. Наверное, иногда требуется привязать какую-нибудь неустойчивую бадью, чтобы не опрокинулась. А может, эти козлы использовались для садовых работ. А что подумал ты? Что на них человека посредственной внешности превращают в очаровательную мумию? Придержи своё воображение, писатель, и ищи, где затаилась злобная тварь. Мяуканья или писка я не слышу, значит, здесь нет её гнезда с детёнышами или, правильнее сказать, логова. Да она бы и не оставила нас в покое, если б оно здесь было. Надеюсь, она не нападёт на нас опять, если мы тихонько выберемся отсюда?
   Я был уверен, что темнота скрывает многие предметы, которые могли бы поколебать самоуверенность Генриха, но он твёрдой рукой уже повлёк меня и фонарь в сторону лестницы. Страж помещения, в котором барон, наверное, готовился провести свой великий опыт, нас не преследовал.
   - Как отошли к выходу, так сразу стало спокойнее на душе, - сообщил мой друг. - Там мне было как-то не по себе. Так и казалось, что меня или задерёт подлая зверюга, или я сложу голову другим способом. Острыми впечатлениями мы запаслись с избытком, а ещё у меня не менее острое ощущение, что на ногах не осталось ни единого живого места. Раны, наверное, излечатся без особых проблем, но лохмотья в целые штаны не срастутся.
   Очевидно, он успокоился, раз вновь принялся шутить. Меня вообще удивляла его способность быстро восстанавливать душевное равновесие.
   - Пойдём, посмотрим, что у меня с ногами, - позвал он.
   Генрих оказался не только надёжным товарищем, но и очень терпеливым человеком. Он не знал, насколько сильно повреждены его ноги, испытывал боль, но не стал требовать, чтобы мы немедленно побежали обрабатывать раны, а остался, чтобы осмотреться. Видно, и он был подвержен любопытству. Жаль, что он не умел делать выводы из увиденного и пытался объяснить даже самые красноречивые (если можно так выразиться о неодушевлённых предметах) вещи обыденно и невинно. Но как бы ни был он стоек, а затягивать с осмотром его ран было неблагоразумно.
   - Поторопимся, - согласился я.
   Он был уже почти на лестнице, когда вспомнил об архитектурном секрете.
   - Погоди! Я же хотел показать тебе одну интересную штуку.
   - В другой раз, - отказался я. - Главное сейчас - твои ноги.
   Но он заупрямился.
   - Ты не очень-то беспокоился о своей руке, когда разодрал её, стоя на тачке. Я не маменькин сынок, не нытик и не плакса, поэтому последую твоему примеру. И не волнуйся за меня, потому что меня защитили брюки. Это животное выместило свою ярость больше на них, чем на ногах. По-моему, я отделался лишь царапинами. Хорошо, что ты сумел вовремя его от себя отбросить, ведь оно намеревалось или вырвать тебе глаза или разодрать горло.
   Генрих не подозревал, какую мысль он мне подсказал своим замечанием. Существо набросилось лишь на его ноги, а меня собиралось умертвить или ослепить. Это могла быть случайность, если, предположим, оно намеревалось лишь напугать нас. Но было и другое объяснение: ни о чём не подозревающего племянника барон хотел пощадить, а я слишком глубоко влез в его дела и стал опасен, поэтому моя случайная смерть была ему желанна.
   - Я сам не предполагал, что у меня такая быстрая реакция, - ответил я. - Но пойдём наверх. Здесь эта тварь может снова нас атаковать, а твои раны нужно обработать. Вдруг она занесла в них грязь?
   Он постоял в нерешительности, но не сдался.
   - Это не займёт времени, - сказал он. - Пять минут роли не сыграют. Мы гораздо дольше проторчали возле козел. Сейчас я думаю, что они всё-таки служат для ремонтных работ. Я вспомнил, что они, кажется, чем-то испачканы. Когда что-то красишь, этого не избежать. А ремнями могли привязывать или бадью с краской, или доски, чтобы удлинить и расширить поверхность. Но погоди, дай подумать... Помещение с кСзлами, но, к счастью, не с козлАми, направо, а мой секрет тоже направо, но чуть ближе. Надеюсь, кошка убежала или, сорвав на нас злость, успокоилась и уже не сунется к нам, а может, её напугал полученный отпор. Но всё-таки будем настороже и приготовимся защитить лицо.
   Он прошёл шагов пятнадцать, поднялся по каким-то ступенькам, а всякого рода ступеньки попадались нам и прежде, пересёк очередное отделение подвала, остановился возле стены и осветил её фонарём.
   - Ничего не видишь? - спросил он.
   - Нет.
   - Я тоже. Боюсь, что я подзабыл, где нужное место, но попытаюсь определить... Ага! Гляди... Да не туда, а на этот камень в кладке фундамента. Обрати внимание, что здесь будто для каких-то хозяйственных целей пол выше обычного уровня. Это удобно, если хранить здесь продукты или вещи, требующие более деликатного обращения, чем садовая тачка. Но я не помню, чтобы здесь что-то хранили, и, кстати, не помню, чтобы кто-то хоть раз воспользовался этим секретом зАмка. Но смотри, что сейчас произойдёт. Я нажимаю на камень, и он уходит внутрь, а я ещё и чуть сдвигаю его в эту сторону до упора. Образуется как бы ниша. Теперь я подцепляю этот край ниши, тяну на себя и... могу выйти из замка через потайную дверцу. Она маловата и низковата, а без смазки поскрипывает, но вполне пригодна для тайного бегства. В подвале шесть таких выходов. Только не спрашивай, зачем их сделали, потому что я этого не знаю. По-моему, когда мой предок решил построить замок, похожий на старинный, он решил, что следует сделать хотя бы несколько потайных штучек вроде дверей и проходов. Но скрытых пружин, при нажатии самостоятельно открывающих двери или обрушивающих потолки, здесь нет. Давай посмотрим, как выглядит дверца снаружи.
   - Наверное, там её не разглядишь, - сказал я. - Пойдём лучше наверх и осмотрим твои раны.
   Если бы я сам их получил, я бы чувствовал, в каком они состоянии, и они не так тревожили бы меня, как чужие раны, которых я даже не видел.
   - Ну уж нет! - решительно возразил мой друг. - Сначала мы выйдем наружу.
   Я подумал, что ускорю дело, если не буду спорить.
   Генрих вывел меня из подвала и потянул на себя дверцу, которая сразу же слилась со стеной.
   - Неплохо, но прежде было гораздо лучше, - сказал он. - Вот здесь заметна щель, кое-где отвалились куски облицовки. Но, если не знать, что здесь есть дверь, её не обнаружишь, разве что случайно. Я ориентируюсь по деревьям. Ещё в детстве запомнил, напротив каких из них расположены тайные проходы. Это нетрудно сделать, особенно если запоминать их по очереди. Вон какое интересное дерево. А может, не очень интересное, но оно достаточно примечательное и всегда служило мне маяком. Показать, как она открывается с этой стороны? Ещё проще. Лезешь пальцами в это углубление между камнями, а именно сюда ушла моя рука, когда я закрывал дверь, подцепляешь её и тянешь на себя. Она поворачивается в петлях в обе стороны, но так сделана, что открыть её можно, лишь потянув на себя, что отсюда, что оттуда. Наверное, таким способом хотели избежать случайностей, если бы кто-то опёрся о стену. Её и запереть можно, подсунув камешек или какой-нибудь брусок, но в замке двери подвала не запираются, а главный, точнее, главный теперь, а прежде чёрный, ход запирают лишь иногда, очень-очень редко.
   Я вспомнил, что не слышал шума отодвигаемого засова или лязганья замка, когда мы только пришли сюда и Фриц открывал нам дверь. Видно, дурная слава, окружающая барона, защищает замок от непрошенных посетителей надёжнее, чем любой запор.
   - Ну что? - с гордостью спросил Генрих. - Позабавил я тебя? А теперь пойдём к тебе за перевязочными материалами.
   Я не мог разглядеть, серьёзно ли пострадали его ноги, но штанины были разодраны в нескольких местах.
   - Только пойдём через внутренние помещения, - сразу же сказал мой друг. - Я не хочу, чтобы нас кто-то увидел. И дядя не будет счастлив, что мы с тобой опять рискуем своими шеями в поисках приключений, а о Марте я уж и не говорю. И ты помалкивай о том, что с нами произошло. Я знаю, что ты предпочитаешь держать свои похождения при себе, а мои пусть останутся в ещё большей тайне. Теперь я принесу пользу тебе как писателю. Твои герои уже вволю нагулялись по страшному и захламлённому подвалу, встретились с трёхголовыми драконами, гигантскими летучими мышами, вампирами-уродами и мумиями-красавицами. А отныне ты можешь использовать в своей книге потайные ходы. Пусть эта невинная дверь ведёт не прямо в подвал, а в мрачный подземный ход...
   - Генрих, пойдём поскорее перевязывать твои раны, - прервал я его.
   - Не раны, а царапины, - поправил он. - Пойдём. Когда я начинаю болтать, меня заносит далеко в сторону от того, что я намеревался сказать. А я всего лишь собирался предложить тебе для интереса самому вывести нас из подвала, а потом найти дорогу в жилую часть.
   Я посмотрел на стену, казавшуюся сплошной, но, уже зная, где именно расположена дверь, отыскал щель и повреждённую облицовку. Мысли, постоянно вертевшиеся вокруг барона и его великого опыта, подсказали мне, что этот тайный вход в подвал сможет мне помочь, если я запомню его и сумею разыскать в любое время дня и ночи. Вряд ли я сумею найти нужную лестницу в подвал, идя через весь замок, и для меня этот вход, а может, и выход, может оказаться спасением.
   Я легко открыл дверь и прошёл в подвал. Генрих следовал за мной, посмеиваясь и поглядывая на меня выжидающе, словно желая подловить на промахе.
   - А как её закрыть? - спросил я.
   - Тянешь на себя, потом, чтобы привести всё в прежний вид, опять нажимаешь на камень и сдвигаешь его, а он сам закрывает нишу. Ничего сложного или хитрого. Куда пойдём? Где лестница?
   Я вспомнил, откуда мы пришли.
   - Кажется, там.
   - Совершенно верно. Я потому спросил, что боялся, как бы ты не повернул в другую сторону. Вдруг кошка вернулась и готова вновь наброситься на первого, кто попадётся ей на глаза. Кошки ведь видят в темноте?
   - Считается, что видят отлично.
   Мысленно я представил, как выхожу через тайную дверцу один, поворачиваю направо... В воображении это получалось легко. Но теперь мне надо было повернуть налево, к лестнице, и как можно быстрее доставить друга в мою комнату, где оставались бинты и мазь. До лестницы я его довёл, и мы поднялись наверх, но дальше дело не заладилось, и Генриху пришлось самому стать проводником. Может, в другое время я бы справился, но сейчас я чувствовал, как меня оставляют силы, а мозг точит возрастающее беспокойство за друга. По пути я успел мысленно пережить воспаление его ран, антонов огонь, потерю ног и даже его смерть. Хуже всего, что я не мог заставить себя не волноваться раньше времени. Я знал, что он не безрассуден и, если бы его раны были серьёзными, не стал бы затягивать с их лечением, но я совершенно потерял способность управлять собственными чувствами.
   Действительность, как бывает всегда, опровергла воображаемые страхи. Материя, из которой были сшиты брюки, оказалась достаточно плотной и защитила ноги, а на коже осталось несколько неглубоких царапин, которые вначале кровоточили и производили впечатление глубоких, но теперь перестали. Конечно, они саднили, однако не представляли угрозы.
   - Легко отделался, - с радостным изумлением отметил Генрих. - Хорошо, что я не стал переодеваться в более лёгкий костюм, а то мне пришлось бы несладко. Она бы смогла добраться до мяса.
   Я представил, во что превратились бы его ноги, если бы он был в брюках из лёгкой ткани или в коротких, и мне стало не по себе.
   - Не стоит даже перевязывать, - подумав, решил он. - Я буду время от времени поглядывать, не течёт ли кровь, и постараюсь двигаться так, чтобы не тревожить раны... ранки. А ты, насколько я вижу, обошёлся испугом. Кошка тебя не поцарапала. Или я ошибаюсь?
   Я посмотрел на перевязанную руку и увидел кровь, проступившую сквозь бинты.
   - Утром ты отказался от перевязки, но теперь самое время её сделать, - заявил Генрих, энергично приступая к делу. - Мне кажется, кошка всадила в бинт когти и попала прямо в рану. Но это не так страшно. Хуже было бы, если бы она вцепилась в незащищённую руку. Меня спасли штаны, а тебя - бинты. Как? Не давит?
   - Нет. Спасибо, Генрих.
   Он убрал перевязочные материалы на место и показал на них, поглядев на меня лукаво.
   - Запас на будущее, - сказал он и спохватился, что шутка получилась зловещей. - Надеюсь, что не пригодится. Отдыхай, а я пойду к себе и переоденусь. Придётся спрятать брюки, а то, если Марта вновь проявит заботу и пришлёт Фрица их почистить, возникнут нежелательные вопросы. Правда, Джон, отдохни. Ты, не сказать, что плохо выглядишь, но по тебе заметно, что ты мало спишь.
   Он ушёл, предварительно высунувшись в приоткрытую дверь и проверив, нет ли кого в коридоре, а я сразу лёг. Спать я не мог, чувствовал себя скверно, но я уже свыкся с чередованием энергии и бессилия и воспринимал это как должное. Я лежал и даже думать не мог. Единственное, что тогда точило мой мозг, было опасение, что охранные пентаграммы на подоконнике и возле двери вновь могли быть подтёрты, открывая ко мне доступ, и меня волновало, что вечером я забуду их осмотреть.
   Когда Генрих вновь пришёл ко мне, он испугался.
   - Что с тобой, Джон? - спросил он. - Ты отдыхал или наоборот? Может, ты без меня ходил навестить негостеприимную кошку?
   - Нет, я был здесь и даже не вставал с кровати.
   Я и сейчас всё ещё лежал.
   - До ужина осталось мало времени, - размышлял мой друг вслух. - Но что бы тебе такое дать, чтобы ты взбодрился? В таком виде ты перепугаешь и Марту и дядю. Может, ты заболел?
   - Нет, просто устал, а заснуть не смог. Похоже, у меня развивается бессонница. Но не беспокойся, я сейчас встану, и всё будет хорошо.
   - Так встань и умойся, а я сейчас приду.
   Он отсутствовал недолго, а вернувшись, налил мне воды и вручил две конфеты.
   - Говорят, сахар способствует умственной деятельности и поднимает настроение, - сообщил он. - Надеюсь, это тебе поможет.
   Мне было смешно, что он принёс мне конфеты, словно я ребёнок, но он настоял на том, что я непременно должен их съесть. Они ли помогли, вода, умывание или движение, но мне стало лучше.
   - Начинаешь оживать, - отметил мой друг. - Даже цвет лица изменился, а то был серый. Прогулки по тёмному подвалу не приносят тебе пользу. Можешь сколько угодно меня уговаривать, но, пока ты не выздоровеешь, я не соглашусь к нему даже приближаться.
   - Ты видел сестру? - спросил я. - Ей лучше?
   - Похоже, мне придётся волноваться не только за неё, но и за тебя. Да, ей лучше. Она уже встала и успела зайти на кухню, чтобы узнать, как Фриц справляется с приготовлением ужина. По-моему, за ним не надо приглядывать, он и без указаний знает, что ему делать. Когда будешь разговаривать с Мартой, не сболтни про то, что мы были внизу. Пусть считается, что мы чуть прошлись по замку и ушли к реке. Ничего не видели, ничего не слышали, никто на нас не нападал.
   - Как твои ноги? - спросил я.
   - В порядке. Боль чувствуется, если напрягаешь мускулы, чуть пощипывает, но это скоро пройдёт. А как твоя рука? Кровь не идёт?
   Я взглянул на повязку. Она была чистой.
   - Нет. Можно сказать, что мы избежали серьёзных неприятностей. - Мне хотелось уточнить, что пока избежали, но я сдержался.
   Марта позвала нас в столовую в обычное время, и голос у неё был не слабый и прерывистый, как в прошлый раз, а почти прежний. Барон пришёл до нас. В начале ужина он был любезнее, чем всегда, и поспешил извиниться за то, что не составил нам компанию за обедом, потом задал мне дежурные вопросы, постепенно погрузился в свои мысли и досидел до чая, уже не обращая ни на кого внимания, пока не счёл возможным вежливо нас покинуть. Я бы не стал утомлять читателя, повторяя описание поведения барона, если бы не заметил, что, расспрашивая нас с Генрихом о нашем времяпровождении, он украдкой бросал на меня странные взгляды. Не знаю, замышлял ли он что-то против меня или пытался понять, насколько далеко я продвинулся в своём расследовании, но я начал подозревать, что я нужен ему для целей, о которых не могу догадаться, иначе он не стал бы так долго терпеть моё присутствие. Но было тайной, когда же я ему понадоблюсь. Может, он навестит меня уже сегодня ночью?
   Когда мы остались одни, Марта не ожила, как я надеялся, а была всё так же молчалива и почти неподвижна. Она лишь перестала прятать лицо, а оно, оказывается, выражало печаль, почти отчаяние.
   - Марта, тебе нехорошо? - спросил её брат.
   - Нет, я отдохнула и хорошо себя чувствую, - сказала она, опомнившись.
   Но её глаза говорили обратное. В них было страдание. Я видел в подвале достаточно и понимал, что девушка с ужасом ждёт назначенного для "великого опыта" часа. Должна ли она умереть и обречённо прощается с убогой и ужасной жизнью, на которую её обрёк "дядюшка", или боится, что не выдержит страданий, которым её подвергнут? Мне хотелось подбодрить её, намекнуть, что знаю о её беде и в нужную минуту приду на помощь, но я не мог на это решиться. Не получив ни слова утешения, она, считая, что скоро расстанется с жизнью, будет терзаться ещё одну ночь и один день, ровно сутки. Последние сутки приговорённой к мучительной пытке или к смерти.
   По-видимому, барон чем-то опоил девушку или действовал на её сознание силой мысли, потому что вскоре её веки отяжелели, она встала и в полусне пошла к двери. На пороге она обернулась и извилась.
   - Простите, что покидаю вас. Не понимаю, что на меня нашло. Я вот-вот усну.
   - Тебя проводить? - спросил удивлённый Генрих.
   - Нет. - Она пошатнулась и прикрыла глаза рукой. - Да, если тебе не трудно, доведи меня до моей комнаты. Боюсь, что не удержусь на ногах.
   Она не обратилась ко мне напрямую, но её туманный взгляд заставил меня вскочить. Я и без этого безмолвного призыва собирался поддержать её с другой стороны, но сейчас сквозь тревогу во мне пробивалась гордость от того, что любимая девушка не забыла обо мне. А когда в коридоре её почти оставили силы и её голова склонилась мне на плечо, я думал, что не выдержу наплыва нежности, сострадания и ещё более сильных чувств.
   Внутрь я входить не стал, решив, что это недопустимо для гостя-мужчины, и Генрих почти унёс её.
   - Иди в столовую, а я сейчас тоже туда вернусь, - велел он напоследок. - Марта, не засыпай!
   Я ждал Генриха внешне спокойно, но у меня голова кружилась от ощущения, что я всё ещё держу любимую девушку почти в объятиях, а её милая головка лежит у меня на плече. Я был словно с ног до головы охвачен пламенем. Сердце прыгало, нервы будто взбесились, мышцы дёргались и напрягались, готовые куда-то бежать, что-то делать. Если сумасшедшие испытывают хоть половину того, что я, на них не напрасно надевают цепи. Но я не был безумным, поэтому мой здравый рассудок сдерживал меня надёжнее любых цепей.
   Здесь я сделаю небольшое отступление. Знаю, что сравнение с сумасшедшим очень для меня невыгодно. Люди, ни разу в жизни не испытавшие на себе действие потусторонних сил и не верящие в их существование, привыкли объяснять подобные случаи очень просто: человек, с которым это произошло, или был пьян, или спал и видел слишком яркий сон, или сошёл с ума. Но подумайте сами, стал бы сумасшедший сравнивать свои ощущения с ощущениями безумного? Он бы опасался малейшего намёка на свой недуг. Ведь глупец никогда не скажет про себя, что он дурак, а если услышит, что кто-то сказал подобное о себе, будет поражён, что нашёлся чудак, который сам признаётся в собственной дурости. На такое способен только умный, уверенный в себе человек. Вот и сумасшедший панически боится признаться в собственном безумии. Но я смело пишу о своём состоянии, сходном с состоянием помешанного, и повторяю, что я был тогда и нахожусь сейчас в твёрдом рассудке.
   - Бедняжка заснула прямо у меня на руках, - сообщил Генрих. - Я положил её на кровать и накрыл одеялом. Вряд ли она проснётся до утра. Мы с тобой уже говорили о том, что она очень ослабела, а дядя со своими опытами и поиском старья на продажу совсем её утомил. А ты? Ты-то почему не выглядишь усталым?
   - Почему я должен так выглядеть?
   - Потому что почти не спишь. Ты совсем недавно был... в жутком состоянии. Если и дальше так пойдёт, то я вызову доктора сразу для двух пациентов.
   Его голос оказывал на меня такое действие, словно в мой мозг вбивали гвозди, только боли не было. Я испытывал дикое желание сорвать со стола скатерть и засунуть ему в глотку.
   "Он мой друг, - уговаривал я себя и сознавал, что мою ярость выдают глаза. - Я здесь гость, а веду себя словно наглый захватчик, но Генрих прощает мне все мои выходки. Потом-то он поймёт, что меня вынуждали к этому обстоятельства, но сейчас он терпит меня только благодаря своей доброте".
   - Боюсь предлагать тебе ещё чаю, - сказал мой друг, поглядывая на меня с большим сомнением. - Тебе вообще не следовало его пить. Не знаю, есть ли на кухне молоко, а то я бы его тебе принёс. Говорят, что тёплое молоко успокаивает и навевает сон.
   Мои глаза против воли принялись выискивать какую-нибудь подходящую для кляпа салфетку. Не то Генрих почувствовал, как трудно мне сдерживаться, и решил не мучить меня своими речами, не то в самом деле устал, но он зевнул и сообщил, что если не уйдёт к себе сейчас же, то мне придётся тащить его на плечах, как тушу жертвенного тельца после совершения обряда.
   Лучше бы он выбрал другое сравнение. При упоминании о жертвоприношении, мои мысли сейчас же перекинулись на помещение в подвале с длинным узким столом, сосудами, свечами. Там должен быть произведён "великий опыт", и туда водили Марту. Её не просто принесут в жертву, а совершат над ней какой-то сложный обряд, может быть, особый обряд. Мне надо ещё раз там побывать, убедиться, что приготовления продолжаются и необходимые предметы расставляются в должном порядке и на должных места, а значит, я не ошибся и правильно определил место ужасного действа.
   Посторонние, а для меня главные, мысли не мешали мне отвечать Генриху.
   - Я не хочу спать, но с удовольствием лягу. Может, всё-таки удастся уснуть.
   Я заметил, что мой друг поглядывает на меня немного странно, но не успел построить ни одного предположения, потому что он спросил:
   - Ты уверен, что тебе можно остаться одному?
   - За кого ты меня принимаешь? - резко осведомился я.
   Как он всё-таки был добр и снисходителен! Любого другого мой тон покоробил бы, а он принялся меня успокаивать.
   - Не обижайся, Джон, я всего лишь хотел предложить побыть с тобой этой ночью. Не беспокойся, я тебя не стесню. Я так устал, что обычный стул покажется мне мягкой постелью, а тебе в моём присутствии будет спокойнее, а то ты переволновался, когда нас атаковала кошка, и, по-моему, вообразил её благополучно вымершим созданием, наполовину птицей, наполовину летучей мышью, да ещё с длинной зубастой пастью.
   Я был тронут его готовностью пожертвовать ради меня удобствами, но это не заглушило раздражения.
   - Спасибо, но мне не нужна ни нянька, ни сиделка. Ложись спать и не думай обо мне. Я не путаю фантазии с реальностью.
   Мы разошлись по своим комнатам, и я до сих пор отчётливо помню, как неуверенно он со мной простился.
   Я был готов действовать, тело требовало активной работы, и, если бы не мысль о Марте, я бросился бы из комнаты в темноту замка, одновременно учитывая опасность, которой подвергнусь, и неразумно считая, что смогу защититься крестом и молитвами. Никогда ещё меня не покидал здравый смысл, но в эту ночь в меня словно вселился кто-то другой, вроде, близкий мне, но незнакомый. Однако, как бы отчаянно он ни рвался наружу, я был сильнее и не выпускал его, а вернее, своё тело из комнаты. Мне даже удалось на время усмирить его.
   Первым делом я осмотрел знаки возле двери и на подоконнике и закрыл окно. Линии не были подтёрты. Наверное, все были слишком заняты подготовкой к "великому опыту", и меня решено было пока не трогать и не пугать.
   Покончив с этим, я принялся... Не подумайте, что у меня помутился рассудок, но спустя какое-то время я обнаружил, что быстро хожу, почти бегаю по комнате. Бурлившее во мне возбуждение толкало меня на любые действия, пусть и нелепые, а то и опасные. Так звери мечутся в своих клетках, чтобы израсходовать излишек энергии, и при этом никто не считает их безумными.
   Я напомнил себе, что должен караулить возле двери и прислушиваться, чтобы задержать Марту, если её вызовут или насильно вытащат из её комнаты. Генрих не мог запереть её дверь изнутри, как делала она, но я уже сомневался и в надёжности задвижки. Когда барону требовалась его подопечная, он всегда её получал. Может быть, двери запирались не от него, а от кого-то ещё.
   Я очень долго, мучительно долго вертелся возле двери, а потом понял, что возбуждение чуть улеглось. Оно не исчезло и было всё ещё сильным, но уже не чрезмерным. Теперь я смог размышлять, а едва начал, то сразу же почувствовал, что у меня на голове волосы зашевелились от ужаса. Я подумал, что Генрих мог неправильно понять сестру. С понятием "следующая ночь" всегда возникает некоторая путаница. Кто-то применит слово "следующая" к ближайшей ночи, сочтя, что "эта" ночь - та, которая только что прошла, а кто-то, как и Генрих, "эту" ночь воспринимает как предстоящую, а определением "следующая" наделяет ту, которая будет второй по счёту. Вдруг Марта имела в виду нынешнюю ночь? Это означает, что "великий опыт" состоится уже скоро, может, уже начался и девушка лежит сейчас на столе, надёжно привязанная к нему ремнями, и содрогается от боли и ужаса.
   Я рывком распахнул дверь, и вновь что-то со звоном отлетело в сторону. У меня мелькнула мысль, что таким способом барон или, точнее, его подручные могли определять, нахожусь ли я у себя в комнате или покинул её. Где-то прячется соглядатай, который насторожился, услышав шум, и двинется за мной следом, определяя, куда я пойду и что буду делать. Удобный и простой способ оповещения. Если бы я догадался о чём вчера, я был бы мудрее и, возможно, сумел бы двигаться так осторожно, что предмет не издал бы звона.
   Идти ли мне в подвал, чтобы убедиться в ошибочности или правоте своих опасений? В первом случае я мог погибнуть без всякой пользы, во втором - сделать всё возможное, чтобы спасти девушку. Но что если Марта спокойно спит у себя?
   Я подошёл к её двери и прислушался. Там царила тишина, хотя воображение наделило её таинственными шорохами. Тогда я сделал то, что считал и до сих пор считаю недопустимым, и пусть читатель не презирает меня, ведь я действовал не из низких побуждений, а желая помочь: я приоткрыл дверь в её комнату и заглянул внутрь. На тумбочке у изголовья кровати горела свеча, но освещала лишь сбитое в ком одеяло, а девушки не было и в помине. Я слишком стыдился своего поступка да ещё был почти в паническом страхе, что упустил жертву барона, поэтому даже не взглянул, что делается в комнате, а если бы посмотрел, то, может быть, обнаружил бы следы борьбы.
   Я захлопнул дверь и постоял посреди коридора, тяжело дыша, но соображая достаточно быстро. Что мне делать? Будить ли Генриха и умолять спасти Марту? А если "великий опыт" состоится завтра? Мой друг, насмерть перепуганный, примчится в подвал, не найдёт ничего подозрительного и... сразу перестанет быть моим другом, а тогда мне или придётся утром покинуть замок и лишить девушку надежды на помощь, или, если доброта Генриха окажется безграничной, завтра я уже не смогу заставить его вновь спуститься в подвал.
   Я решил действовать в одиночку. Как же я был благодарен другу за то, что он раскрыл мне именно тот секрет замка, который сейчас меня выручит! Бывают же удачные совпадения.
   Я не стал терять время на напрасную попытку пройти до нужного спуска в подвал через замок, а захватил свечу и поспешил к лестнице. Поспешил, насколько это слово уместно для передвижения со свечой. Я боялся, что колеблющийся огонёк погаснет из-за слишком порывистого шага, из-за случайного сквозняка или что его задует лёгкий ветерок, когда я выйду из замка.
   Вероятно, кто-то решит, что идти в подвал со свечой было неразумно, ведь этим я сразу привлеку к себе внимание. Я это учитывал, но учитывал также и то, что без свечи не смогу сделать в подвале и трёх шагов, а уж разыскать в темноте нужное помещение не смог бы без света даже Генрих.
   До нужного места у стены я дошёл благополучно, хотя и медленно. Приметы, по которым я должен был найти его, только днём казались ясными и запоминающимися, теперь же терялись в темноте. Но всё-таки я распознал их, а потом долго водил свечой вверх и вниз, направо и налево, силясь разобрать, где щель и отбитая облицовка. Не иначе как мне помогли высшие силы, благосклонные к моему поступку! Я нашёл дверь, когда уже начал отчаиваться. Открыть её оказалось несложно. Она скрипнула, и я замер, прислушиваясь, не сбегутся ли на этот звук все обитатели подвала, но ничего не услышал.
   Теперь моим другом, но одновременно врагом была свеча. Она позволяла не запутаться в темноте, но и выдавала моё нежелательное вторжение в чужой мир. Медлить было нельзя, и я стал продвигаться к месту проведения "великого опыта". Человек, крадущийся в тёмном помещении с зажжённой свечой в руке, выглядит нелепо, ведь его выдают отблески света, но я не решался заявлять о себе ещё и шумом. Я надеялся, что барон и его приспешники слишком увлечены своим занятием и не обратят внимания на слабый свет.
   Что произошло потом, я почти не помню. Меня ударили по руке, свеча упала и погасла, я споткнулся обо что-то и упал, на меня навалилась какая-то тяжесть, а я пытался отбиваться. Пахло чем-то очень неприятным, удушающим. Последнее, что я слабо припоминаю, был очень странный голос, проговоривший возле самого моего уха: "Не трогайте его! Пока он нужен мне живым!" Я не буду ручаться, что в самом деле его слышал, но убеждён, что всё, о чём я рассказал, мне не приснилось.
   Когда я пришёл в себя, то оказалось, что я лежу в своей комнате на полу возле самой двери, а выгоревшая и погасшая свеча стоит возле меня. Создавалось впечатление, что я спал и лишь в сновидениях ходил спасать Марту. Этого не могло быть! Я чувствовал боль там, где меня хватали чьи-то руки или лапы, где моё тело ударялось обо что-то, когда меня тащили сюда. Наверное, меня принесли сюда из подвала в расчете, что я ничего не вспомню. Но тогда почему меня оставили на полу, а не положили на кровать? Неужели барон и его подручные понимали, что я не лёг бы спать, зная, что девушка в опасности, и устроился бы в засаде возле двери?
   Я вскочил и сейчас же схватился за стенку, чтобы не упасть. От резкого движения у меня потемнело в глазах и закружилась голова. Я подождал, пока это состояние пройдёт, а потом открыл дверь, чтобы проверить, у себя ли Марта. Уточню, что я только собирался проверить, но не знал, как это сделать, потому что заглянуть в комнату девушки не решился бы. Я помнил, что уже поступил так перед походом в подвал, и не мог понять, как я оказался способен на такое безобразное действие. Если бы я не был уверен, что не спал, то принял бы это за мерзкий сон.
   Но мне не пришлось гадать, что придумать, так как раздался знакомый звон отлетевшего в сторону предмета. Неужели, когда меня принесли в комнату, возле двери вновь поставили неодушевлённого часового? К моему ужасу и облегчению, на шум выглянула живая и, как говорится, здоровая Марта, хотя последнее определение применительно к ней было ошибочным, ведь она слабела с каждым днём.
   - Что случилось? - испуганно спросила она, плотнее запахивая наброшенную шаль.
   К этому я не был готов и ответил довольно глупо:
   - Не знаю. Я услышал шум.
   Её взгляд сначала был очень строгим, но потом смягчился.
   - А я услышала не только звон, но и звук открываемой двери. Если бы я не знала, что это вы, я бы ни за что не вышла в коридор. И вы возвращайтесь к себе, а если вам покажется, что слышите что-то непонятное, то не выходите. Это всего лишь ветер. Где-то открыто окно, поэтому занавеска сшибла какую-нибудь медную вазу. Скоро утро, но ещё есть время поспать. Вам надо отдохнуть, Джон, у вас усталый вид.
   Я связно передал то, что понял после переспросов.
   Больше она не прибавила ни слова, но в её прощальном взгляде было столько горести и любви, что мне и не требовались слова для укрепления и без того незыблемого решения спасти её.
   Сегодня я напрасно спускался в подвал, но ночью Марты не было в её комнате. Её куда-то уводили, утаскивали или уносили, или она передвигалась сама, повинуясь приказу. Где она была? Неужели проклятый "дядюшка" не переставал мучить беззащитную девушку даже накануне "великого опыта", в котором ей уготована главная роль? Или он заранее готовит её к этому событию? Вроде, она не потеряла силы, как это бывало обычно после общения к ним.
   Я посветил вокруг и увидел старинный серебряный кубок, лежавший у стены. Так вот что ставили у моей двери! Уж не из коллекции ли он барона?
   Я не стал задерживаться в коридоре и вернулся к себе. Временно я мог не волноваться за Марту. Даже если барон вызовет её к себе, он не будет лишать её сил и крови. Придти к такому выводу меня заставила безмерная усталость. После того как я очнулся на полу у двери, я чувствовал себя очень плохо, но тогда беспокойство было сильнее изнеможения, а сейчас я уже не мог сопротивляться и еле дотащился до кровати. Сон был похож на кошмар наяву, но утром я чётко отделял то, что произошло на самом деле, от того, что было лишь похоже на явь.
   Я не сам проснулся, а от стука в дверь. Это Генрих пришёл разбудить меня и пожелать доброго утра. Оказывается, уже почти во сне я неосознанно задвинул засов на двери. Чтобы впустить друга, надо было встать, и я с трудом сполз с кровати.
   - Похоже, я слишком рано тебя разбудил, - бодро отметил Генрих. - Но я подумал, что ты уже встал. Надеюсь, хорошо выспался?
   Этого я не сказал бы, но неопределённо кивнул.
   - Я рад, что ты хоть этой ночью не отправился странствовать, - говорил Генрих.
   Я не успел обдумать его слова, особенно его убеждённый тон, так как он продолжал:
   - Я слышал, что матери по несколько раз просыпаются среди ночи, чтобы проверить, не нужно ли чего их ребёнку. А я, наверное, буду хорошим отцом, потому что уже приобрёл привычку вскакивать с постели и бежать к тебе, чтобы уберечь от очередного безумства. Я два раза вставал, подходил к твоей двери и пытался её открыть, но она была заперта. Тогда я, успокоенный, возвращался к себе и вновь засыпал, рассудив, что поскольку ты запер дверь изнутри, то и должен находиться внутри.
   От таких речей впору было или сойти с ума или признать, что моё приключение оказалось всего лишь сном. Но я был уверен и в своём рассудке, и в том, что спускался в подвал. Может, это Генриху приснилось, что он вставал и навещал дверь в мою комнату.
   - А звона ты не слышал? - спросил я.
   Мой друг уставился на меня.
   - Только не говори, что в промежутке между моими посещениями ты встал, отправился к саркофагу и уронил его. Хотя тогда был бы не звон, а стук. Нет, я ничего не слышал. Должно быть, я крепко спал. А что звенело и почему?
   Я рассказал, как в последний раз вышел в коридор, но умолчал о причине и ни словом не обмолвился о том, что покидал свою комнату и до этого.
   - Кубок? - удивился он. - Что делать кубку под твоей дверью. Может, это какой-то ненормальный кубок, созданный не для того, чтобы из него пили, а для того, чтобы его пинали? Где он сейчас?
   Генрих вышел за дверь и вернулся, ласково улыбаясь и разводя руками.
   - Исчез, - сообщил он. - Я помню, что и вчера ты что-то сшиб, наверное, его же, а он, окаянный, тоже испарился.
   Он мне не верил.
   - Марта тоже вышла на шум, - поспешил сказать я. - Она слышала звон.
   - А кубок видела?
   - Нет, я потом его нашёл.
   - Она не заинтересовалась, что же это зазвенело?
   - Нет. Сказала, что где-то открыто окно и занавеской сшибло какую-нибудь вазу.
   - Вполне возможно, - согласился Генрих.
   - Но это была не ваза, а кубок, и сшибла его не занавеска, а моя дверь.
   Сначала Генрих озадаченно размышлял, а потом засмеялся.
   - О какой чепухе мы думаем! - воскликнул он. - Какая разница, что зазвенело и где? Кроме тебя, здесь никто не разгуливает по ночам, поэтому Фриц убеждён, что в это время суток коридор в полном его распоряжении. Наверное, у него была бессонница, - а этой напасти скоро будем подвержены мы все поголовно, только не обижайся, - поэтому он переносил какие-нибудь предметы и один из них или не один не успел забрать до твоего появления. Кстати, зачем ты выходил? Опять хотел подышать свежим воздухом?
   - Мне что-то послышалось, - солгал я.
   - О чём я и говорю! - обрадовался мой друг. - Ты услышал, как ходит Фриц. Хорошо, что в потёмках вы друг друга не напугали и не напугались, иначе вышел бы второй всеобщий переполох.
   - Думаю, что я услышал кошку или сороку, - устало съязвил я.
   Генрих надрывался от хохота, а в моей голове тяжело ворочались мысли. Мог я побывать в подвале между посещениями Генриха? Он сказал, что дверь была заперта на задвижку. До моего похода Генрих её не дёргал, иначе я услышал бы, а когда я очнулся на полу, то дверь не была заперта. Я запер её только ближе к утру, после того как увиделся с Мартой. Странно, очень странно. Или моему другу приснилось, что он два раза проверял, у себя ли я, или происходит что-то непостижимое.
   - А ты собираешься вставать? - опомнился Генрих.
   Я обнаружил, что лежу. Наверное, во время разговора я от слабости прилёг, да так и остался на кровати.
   - На, испей водички, - посоветовал мой друг, протягивая мне стакан. - Наверное, из меня вышел бы неплохой брат милосердия.
   Я был с этим согласен. Такой заботой меня могли бы окружить разве что родные.
   - Спасибо.
   - Не за что, - запротестовал он. - Для меня это удовольствие, и я говорю это не из пустой вежливости. Ты согласился пожить здесь, поэтому не ты меня, а я должен благодарить тебя. Но мне не даёт покоя твоя впечатлительность и склонность к фантазиям. Из-за этого у тебя бессонница. Но это поправимо. Скоро мы проедемся по стране, и ты получишь столько приятных впечатлений, что все твои хвори как рукой снимет. Но надеюсь, что, вернувшись в Англию, ты не забудешь ни о впечатлениях, которые собираешь для своей книги, ни о нас с Мартой. А уж она точно тебя не забудет.
   От медленно выпитой воды я будто проснулся, а умывание совсем меня взбодрило.
   - Вот теперь ты выглядишь почти молодцом, - одобрительно проговорил Генрих.
   Я понял оговорку "почти", когда посмотрел на себя в зеркало. Обычно человек не замечает изменений, происходящих с его внешностью, но со мной изменения происходили слишком быстро, поэтому я видел, до чего осунулся. Мама часто говорила моим сёстрам, что, если хочешь сохранить свежесть и привлекательность, надо хорошо спать. Я почти не спал, поэтому дурнел с каждым днём.
   - Что ты прилип к зеркалу? - осведомился Генрих. - Одевайся, а я расскажу тебе свой сон. Я тоже наделён воображением, поэтому вижу неплохие сны, а иногда они бывают по-настоящему интересными. И этой ночью мне тоже в основном снились приятные сны, но я ведь уже говорил, что проверял, у себя ли ты, а потому сон был не один, а их было много, и среди них затесался самый настоящий кошмар.
   - Что же тебе приснилось? - спросил я.
   - Скажу, если ты меня сразу же туда не потащишь.
   Я решил, что сейчас он меня разыграет, поэтому решил его опередить.
   - Куда? К какой-нибудь помойке?
   Он зафыркал.
   - Не совсем. Просто в подвал.
   Мне стало тревожно. Сны бывают пустыми, а бывают вещими, но об этом узнаёшь уже слишком поздно. Для меня всё, связанное с подвалом, имело особое значение, и я приготовился искать в сне друга тайный смысл.
   - Это интересно, - сказал я, стараясь скрыть нетерпение. - Расскажи.
   - Какой-то путаный и муторный сон, - поморщился Генрих. - Даже вспоминать противно. Хорошо, что после этого я увидел себя в гондоле с прекрасной гондольершей...
   - Сперва расскажи, что ты увидел в подвале, - перебил я.
   - Сначала ничего особенного. Я точно был в подвале, потому что меня окружала темнота. Она бывает везде, но я знал, что это подвал. В то же время я как будто наблюдал всё со стороны. И вот я слышу какие-то звуки: шелест, шаги, невнятное бормотание, стук, словно что-то открывают, закрывают, сдвигают. Если бы не темнота, я бы решил, что пришли рабочие и располагаются где-то со своими инструментами. Наверное, когда я думаю о замке, я невольно мечтаю о его ремонте. Если бы у меня были деньги...
   - Сначала доскажи свой сон, - потребовал я.
   - Ах да! Сон! Да тут и рассказывать нечего. Я увидел какой-то свет, точнее, словно отражение света. Потом почему-то появилась Марта и попрощалась со мной, как будто она уезжает. Но это объяснимо. Я хочу вытащить её из этого тухлого музея, вот мне и приснилось, что она уезжает. Только ей незачем было прощаться со мной так печально. Но ведь любое расставание печально. Потом она исчезла, а появился ты, но тебя сразу же заслонили какие-то фигуры.
   - Человеческие?
   - Да, вроде, человеческие. Но вели они себя не совсем по-человечески, потому что сшибли тебя с ног и собирались на тебя наброситься всем скопом. Но тут кто-то их остановил. Не знаю, кто. Я его не видел, а лишь слышал, как он крикнул, чтобы тебя не трогали.
   - А что именно он крикнул?
   - Не помню. Я сразу проснулся, и, сам понимаешь, настроение у меня было не из лучших. Я заподозрил, что ты отправился на поиски острых впечатлений, а сон был предостережением, поэтому я во второй раз пошёл проверять, на месте ли ты. Или это было в первый раз? Нет, вроде, во второй. Неважно, главное, что твоя дверь была заперта, а, следовательно, ты спал у себя в комнате и не бегал ни по подвалам, ни по чердакам.
   - А ты уверен, что она была заперта? Ты хорошо её дёргал?
   - С ней никогда не было проблем, она открывается без усилий. Но я раза три дёрнул её с усилием, настолько на меня подействовал этот сон. А почему ты спрашиваешь?
   - Вроде, я её не запирал.
   - Поэтому ты и отпер её утром, когда я постучал? Запирал, в этом можешь быть уверен.
   Я не был твердолобым ослом (почему мы, люди, так смело ставим животным неблагоприятные оценки?), поэтому не отрицал, что мог напоследок запереть дверь, но всего лишь напоследок. Я не отодвигал задвижку, когда выходил в коридор в первый раз. Помню, что после ужина осмотрел знаки и запер окно, но дверь не запирал. Генриху приснился сон, очень похожий на то, что со мной произошло в подвале. Если бы я, в самом деле, спал и все свои похождения совершал во сне, то сон Генриха был бы знаком, посланным нам обоим. Но я не спал и действовал наяву.
   Как бы случайно я подошёл к окну и взглянул на пентаграмму. Она была подтёрта в двух местах. Я не сомневался, что и второй знак испорчен. Значит, кто-то, для кого такие магические символы не были запретом, вошёл в мою комнату и открыл доступ в неё другой нечисти.
   Я бы ещё долго пытался решить эту загадку, слушая и не слушая болтовню друга о других его снах, но моё бесполезное занятие прервал голос Марты.
   - Генрих, Джон, доброе утро. Завтрак будет через четверть часа.
   Генрих переводил одновременно с говорящей, глядя на дверь, а потом повернулся ко мне с растерянным видом.
   - Дурная привычка, - пожаловался он. - Никак от неё не отвыкну. Я ведь собирался переводить только длинные сложные предложения, а также речь дяди, потому что его невозможно понять без хорошей практики. Но не могу удержаться и начинаю переводить всё подряд, едва услышу, что кто-то заговорил. Мне это занятие до того нравится, что надо себя контролировать, иначе я примусь переводить твои слова на немецкий даже тогда, когда мы наедине. Но обещаю, что исправлюсь, когда мы уедем из замка. Мне поможет перемена обстановки.
   Придя к такому заключению, он сразу успокоился и до самого конца оставался усердным переводчиком.
   Перед тем как выйти из комнаты, я спохватился, что не спросил о ранах друга.
   - Как поживают твои ноги?
   Генрих засмеялся.
   - Неплохо. Царапины неприятные, но, надеюсь, шрамы не останутся. А может, лучше было бы, чтобы они остались, да пострашнее. Тогда я мог бы утверждать, что на меня напала не кошка, а ягуар или хотя бы рысь. Это очень высоко вознесло бы меня в глазах девушек.
   Завтрак прошёл обычно, лишь барон показался мне вначале более внимательным ко мне, и в этом было что-то грозное и зловещее, а потом - более рассеянным. Марта едва дышала и не поднимала головы.
   После ухода хозяина замка все расслабились, и Генрих принялся азартно хозяйничать за столом. Его сестра перестала прятать лицо, и мне стало больно от отражавшегося на нём страдания. Она с ужасом думала о том, как быстротечно время и как тают часы, остающиеся до "великого опыта". Мне хотелось её утешить, подать ей надежду, дать понять, что все мои помыслы направлены на её спасение. Но нельзя было вот так сразу брякнуть: "Не бойтесь, я не дам вам погибнуть". Она бы испугалась, что кто-то может меня услышать, да и я этого опасался, а её брат ничего не поймёт и потребует объяснений.
   Почему-то я посмотрел на занавешенное окно, вспомнил, что ночью было почти безветренно, а Марта объяснила звон отброшенного мной кубка падением сбитой вазы, и сразу же с досадой подумал, что Генрих не принимает всерьёз мои рассказы о звенящих предметах, которые ночами оставляют возле моей двери.
   - Марта, вы нашли, что зазвенело ночью? - поинтересовался я.
   Глаза девушки расширились от изумления.
   - Разве ночью что-то звенело? - спросила она.
   У меня в груди стал разливаться холод.
   - Вас разбудил этот звон. Мы говорили об этом.
   - Когда говорили?
   - Ночью. Вы сказали, что, должно быть, это ветер раздул занавеску, а она смахнула медную вазу.
   Генрих переводил глаза с недоумевающей сестры на меня и вновь на неё.
   Марта попыталась утешить меня.
   - Извините, Джон, но я не помню, чтобы выходила ночью из комнаты и разговаривала с вами. Мне это даже не снилось. Но я часто не могу вспомнить, что делала.
   Она и прежде упоминала об этом, и в то время её брат был обеспокоен, а сейчас он воспринял её слова как деликатное желание помочь мне, вывести из неловкого положения. Он ободряюще мне кивнул и протянул очередную чашку кофе, я же почувствовал себя совершеннейшим идиотом. Хорошо читать в книгах о героях-одиночках, вопреки всему и всем борющихся с силами зла, но совсем другое дело - самому испытать недоверие окружающих.
   - Я очень устала, - сказала Марта, словно выражая вслух свои мысли. - Мне жаль, что день так короток, но вместе с тем мне бы хотелось, чтобы он поскорее прошёл.
   Я понимал её чувства, а Генрих проговорил с набитым ртом:
   - Ещё бы! - Прожевав и проглотив бутерброд с колбасой, он пояснил. - Ты весь день, то есть самое приятое время суток, сидишь дома, в потёмках. - Он кивнул на окно. - Ты похоронила себя в... и не в замке даже, а в нескольких комнатах. Никого не видишь, ни с кем не разговариваешь. Так ты до срока превратишься в старую деву в худшем смысле этого слова. Приготовься к тому, что мы с Джоном сегодня выведем тебя на прогулку.
   - Нет! - испугалась девушка.
   - Не волнуйся. Если тебя страшит яркое солнце, то мы погуляем после заката.
   - Нет! - На этот раз в её голосе прозвучали твёрдость и отзвук печали.
   - Если так необходимо, попроси разрешения у дяди.
   - Нет! - ещё раз и гораздо решительнее проговорила Марта. - Я не смогу погулять с вами. И к дядюшке не пойду. И ты, Генрих, не вздумай его тревожить. Он сейчас очень занят и рассердится на всякого, кто вздумает ему мешать. Извините, Джон, но мне надо идти.
   Она почти выбежала из столовой.
   - Я ничего не понимаю, - сообщил её брат. - У меня такое чувство, что меня поместили в сумасшедший дом и скоро я тоже буду нести всякий бред. Мне уже приснился кошмар, а дальше будет хуже. Если уж мне предназначено сойти с ума, то я хочу стать весёлым сумасшедшим и всему радоваться, а не содрогаться от ужаса и тревоги.
   Он тряхнул головой, изобразил улыбку, попытался дурашливо засмеяться, но потерпел неудачу.
   - Только горло ободрал, - пожаловался он, морщась. - Не знаешь, каким приёмом пользуются клоуны, чтобы хохотать так громко, резко и противно? Терпеть не могу клоунов не только за глупые остроты, но, главное, за этот смех. Если уж быть сумасшедшим, то не следует испытывать терпение врачей и служителей такими звуками, иначе к весельчаку будут относиться хуже, чем к буйно помешанному.
   Он подбодрил себя этой шуткой и вернул себе всегдашнее благодушие. Мне бы не помешала эта его способность успокаиваться, потому что после крепкого кофе меня охватило беспокойство, все возрастающее возбуждение, а уж о раздражении и говорить не приходится. Оно было так сильно, что граничило чуть ли не с ненавистью. Мой бедный друг и не подозревал, что рядом с ним тигр в обличье человека. Его болтовня бесила меня, и я боялся, что не сумею сдержать ярость.
   - Погуляем? - спросил Генрих, не глядя мне в глаза.
   Я понял, что не сумел скрыть бурлившие во мне чувства.
   - Давай, - проговорил я почти ровным голосом.
   - Теперь возникает вопрос, куда бы ты хотел пойти? В поля и леса? Может, съездить в ближайший городок? Мы могли бы выпить там превосходнейшего баварского пива. Здесь, у дяди, этот славный напиток не в чести. Выбирай, куда нам направиться.
   - Ты уже выбрал за меня, - ответил я.
   - То есть наслаждаться пивом? - обрадовался Генрих. - Нас не случайно дразнят сосиской с пивом. Это, в самом деле, очень вкусно.
   Я готов был его стукнуть, и он отпрянул.
   - Извини, Джон, что я не понял твоей мысли, - жалобно сказал он. - Не смотри на меня так нехорошо. Куда же ты хочешь пойти?
   Я подавил ярость.
   - Пойдём к месту действия твоего сна. Это будет прекрасный материал для моей будущей книги.
   Неужели ты думаешь, что мы найдём там человекоподобных существ, которые на тебя напали? Да теперь я и не уверен, ты ли был в моём сне или кто-то другой. - Он отступил ещё на шаг и поспешно согласился. - Конечно, пойдём. Я с радостью составлю тебе компанию. Нет ничего лучше, чем в яркий солнечный день побродить по тёмному подвалу и полазить по свалке!
   Я не сумел улыбнуться.
   Генрих не стал торопиться, словно не желая потакать моему нетерпению. Сначала он задержал меня за столом, и мы допили весь кофе, который был в большом кофейнике, потом напомнил мне, что надо переодеться. Возможно, его медлительность была оправдана, ведь она вынуждала меня сдерживать эмоции, а если бы он сразу же бросился выполнять мои прихоти, то я стал бы ещё требовательнее. Он не знал, чем я руководствуюсь в своих "чудачествах", а пойми он меня, так стал бы рваться в подвал ещё нетерпеливее, чем я.
   Наконец, он уже не решился рисковать, задерживая наш выход.
   - Ты не передумал? - с напрасной надеждой спросил он.
   - Мы там не будем задерживаться, - великодушно пообещал я.
   - А если проклятая кошка вернулась на прежнее место и вновь на нас набросится?
   - Ей не поздоровится, - кровожадно заверил я, причём, не кривил душой.
   - Да уж, ты настроен очень решительно, - согласился мой друг. - Не понимаю, чем тебя так привлекает этот подвал. Там же нет ничего интересного: ни старинной рухляди, ни резвящихся мумий, ни цепей и скелетов... Нет-нет, не подумай, что я тебя отговариваю, просто я боюсь, что, если на нас опять накинется эта оголтелая тварь, мне будут сниться не по одному кошмару за ночь, а по несколько.
   - Возьмём с собой что-нибудь тяжёлое, - сказал я. - Кочерга прекрасно подойдёт для самозащиты.
   Генрих сперва обрадовался, но, увидев у меня в руках кочергу, испугался.
   - Нет, Джон! - воскликнул он. - Или дай её мне, или оставим её здесь. В темноте ты попадёшь не в кошку, а в меня.
   - А ты?
   - Себя я тоже могу ударить, если она примется терзать мои брюки и в придачу ноги, но главная опасность будет грозить тебе. Давай уж полагаться на собственные силы и не калечить друг друга кочергой, оставим её на месте.
   Как бы ни хотелось мне иметь в руках какое-то оружие, но пришлось признать его правоту.
   - Давай воспользуемся секретной дверцей, - предложил я.
   Мне не только хотелось потренироваться её открывать, потому что именно через неё я проникну в подвал, если злая судьба не позволит мне сразиться с теми, кто придёт за Мартой, у её комнаты. Кроме этого, я рассчитывал поискать на земле следы, доказывающие, что я наяву спускался ночью в подвал. Интересно, найду ли я и следы существа или существ, которые вынесли меня оттуда и доставили в мою комнату? Надо признать, что сделали они это не очень бережно, и болезненные ушибы у меня на теле доказывали, что я получил их не во сне.
   - Извини, Джон, но не стоит этого делать, - вновь решился мне возразить Генрих. - Марта может увидеть, как мы пробираемся в подвал, и тогда мне будет лучше повеситься. И дядю незачем пугать. Я уже не берусь сосчитать, сколько раз он предупреждал тебя об осторожности. Сначала ты идёшь к саркофагу, пугаешь всех и пугаешься сам, потом он видит твою перевязанную руку... Если бы он узнал о царапинах на моих ногах и особенно о брюках из плотной материи, разодранных в клочья, он сейчас же навесил бы замки на все двери, ведущие не только в подвал, но и в заброшенную часть замка.
   Я подумал, что он допустил ошибку, не сделав этого с самого начала. Наверное, он не ожидал, что гость окажется слишком любопытным и дурно воспитанным.
   Доводы Генриха, как всегда, были убедительны и полны здравого смысла.
   - Пойдём через весь замок, - согласился я.
   Не буду описывать наш путь, достаточно сказать, что я не обнаружил ничего, достойного внимания.
   - Спускаемся, - сказал Генрих, словно я этого не понимал, и предупредил. - Будем очень осторожны. Береги глаза.
   Одной рукой он держал фонарь, а локтем другой загораживал лицо. Я тоже приготовился отразить нападение.
   - Куда идти? - спросил мой друг.
   У меня был готов ответ, но всё-таки я поинтересовался:
   - А что было в твоём сне? Ты бы узнал это место?
   - Конечно, нет. Это могло быть любое тёмное помещение. А кстати, если оно без окон и отдушин, то действие могло происходить не ночью, а днём. Так куда мы пойдём? К любимой помойке?
   Как же меня подмывало воспользоваться темнотой и лягнуть его ногой! Наверняка он принял бы это за нападение кошки или приблудной коровы. Но я не позволял себе распускаться.
   - Посмотрим на козлы, - ответил я. - Раз там на нас набросилось остервеневшее существо, значит, это место должно было отразиться в твоём сне. Странный сон, ты не находишь?
   - Не нахожу. Мне и не такое снилось. Когда я был мальчиком и учился вместе с тобой, мне как-то приснилось, что я король Артур. До сих пор помню ощущение силы и власти. Там ещё был Мерлин. Но теперь я не могу сказать, ссорились мы с ним или всего лишь слишком эмоционально соглашались друг с другом. Вперёд к кСзлам! Точнее, направо. И не забудь про зловредную кошку.
   Мы медленно продвигались в нужном направлении, готовые к тому, что нам в ноги или лицо вцепится разъярённая тварь, но она не появлялась. Зато я услышал удаляющиеся нетвёрдые шаги и такой звук, словно по полу тащили что-то не слишком тяжёлое и достаточно мягкое.
   - Кто это? - спросил я у своего друга.
   - Это я рядом с тобой, - ответил тот.
   - Разве ты ничего не слышал?
   - Нет. Я тоже думал о кошке и её когтях, но она не шипела, не орала, не мяукала.
   - А шаги?
   - Какие ещё шаги?! Не выдумывай, Джон, и не пытайся меня запугать. Довольно с нас агрессивной кошки.
   Шаги не были громкими, но прозвучали отчётливо. Во втором звуке я не был столь же уверен. Он мог быть отзвуком шагов или громким шелестом одежды, но я упорно представлял, как страшный Фриц тащит за собой чьё-то бездыханное тело. Барона за этим занятием я представить не мог.
   - Ты слишком насторожен, Джон, - мягко увещевал Генрих. - Ты так и ждёшь, что произойдёт то, о чём ты вычитал в своих любимых книгах, поэтому способен услышать и увидеть самое невообразимое, а уж из птицы или кошки сотворить сказочное чудовище - дело пустячное. Та кошка и мне представляется чудовищем, но не сказочным и лишь в переносном смысле, то есть в смысле её характера. Успокойся и перестань быть рабом своего воображения. Если ты последуешь моему совету, то твоя будущая жена должна быть благодарна мне за то, что я не допустил, чтобы ты будил её ночью в ужасе перед своими фантазиями. Вот так сказанул! Но смысл ясен.
   Если бы мы были у меня в комнате или хотя бы гуляли на свету, он мог бы меня переубедить, но в темном подвале и в чрезмерном возбуждении от близости места, где должен состояться "великий опыт", я был глух к его доводам.
   - А теперь будь особенно осторожен, - предупредил Генрих. - Мы проходим мимо потайной двери, а значит, скоро придём на место.
   Я шёл рядом с ним, думая о том, что рука - не очень надёжная защита от длинных острых когтей, сумевших в клочья разодрать плотные штаны моего друга. кочерга придала бы нам больше уверенности, хотя и неясно, поразила бы она проклЄятую или прСклятую тварь или же одну из наших голов. Пожалуй, Генрих прав, и в наших неопытных руках такое оружие опасно для нас самих.
   Пока на нас никто не набрасывался, и я подумал, что это не случайно. Барону известно, что его "святилище" обнаружено, а я даже хотел пройти к нему ночью, поэтому он перенёс его в другое место. Это было ужасно, ведь оно могло оказаться не в подвале, хотя и подвал очень велик, а где-нибудь в скрытом проходе наверху. Хватит ли нам дня, чтобы разыскать его? А звук, который я слышал, мог объясниться как раз тем, что принесённые сюда предметы перетаскивают в другое помещение. Догадаться бы мне об этом раньше! Тогда можно было бы постараться догнать Фрица или кого-то ещё.
   Я сразу же представил эту картину. Мы нагоняем слугу и видим, что он тащит не тело какого-то несчастливца, а всего лишь какой-нибудь безобидный с виду мешок. Что нам делать? Как объяснить, почему мы рыщем по подвалу? Если же я слышал шаги не Фрица, а кого-то ещё, то неизвестно, чем обернётся для нас наша смелость.
   Последнее слово навело меня на мысль о моей неожиданной отваге. Я не знаю, откуда она появилась. Страх и настороженность не отпускали меня, но мною владела и другая сила, заставлявшая меня совершать опасные поступки. Наверное, меня поддерживало и воспоминание о последних услышанных здесь ночью словах о том, что пока я нужен живым. На какой срок распространяется это "пока", неизвестно, однако можно быть уверенным, что до "великого опыта" меня без крайней необходимости не убьют.
   Генрих заорал и выронил фонарь. Было жутко слышать в темноте его вопли и звуки борьбы, но я не медлил ни секунды и бросился на помощь. Меня ударило по лицу что-то скользкое, гибкое и не очень твёрдое. Я ухватился за этот предмет, но не сумел его удержать.
   Не могу описать, что происходило, но зато я получил представление о том, в каком состоянии хороший боец сражается в рукопашной битве. Я перестал ощущать ужас и только яростно отмахивался от чего-то противного на ощупь и склизкого, пытался удержать это, но терпел неудачу. Потом я всё-таки вцепился во что-то более шершавое, по истошному крику понял, что это мой друг, но пришёл в такой раж, что не сразу сумел его отпустить.
   - Это ты меня душил? - простонал Генрих.
   Я тут же восстановил в памяти свои ощущения.
   - Наверное, я схватился за твою одежду, - сообразил я. - То существо было скользкое.
   - Верно, - подтвердил он. - Я тоже чувствовал какую-то слизь. Я и сейчас её чувствую. Она осталась на мне. И шею мне сдавило что-то скользкое и холодное. Это не были твои руки. Но кто это был?
   - Не кошка, - ответил я. - И не птица.
   - Фонарь погас, - сообщил мой друг, словно это не было очевидно. - У меня с собой зажигательные палочки... Как трясутся руки! Как ты думаешь, оно не набросится на нас опять? У меня такое чувство, что меня хватал за шею мертвец. Чепуха, конечно. Может, это была змея?
   - Она бы ужалила, а не хлестала нас и не хватала за шею.
   - А если это был питон или удав? - предположил Генрих.
   - Откуда здесь взяться питону? Они живут где-то в тёплых краях, в Индии, например.
   - А это мысль! - обрадовался мой друг. - Кто-то привёз змею из Индии, а она сбежала и заползла сюда. Надеюсь, мы её напугали, и она не рискнёт напасть на нас вновь. Наверное, я или ты наступил на неё или, скорее, задел ногой.
   Он старался всё объяснить обыденно.
   - А тебя не удивляет, что на нас нападают уже в третий раз? - спросил я.
   Генрих чиркнул палочкой и принялся искать фонарь. Он не отлетел далеко и вскоре был зажжён.
   - Какое удобное изобретение! - восхищался мой друг. - Никаких хлопот с огнивом.
   Он стал освещать пространство вокруг нас.
   - Если это была змея, то она уползла, - сообщил он. - Конечно, уползла и с перепуга бросилась в какую-то слишком узкую дыру.
   - Почему ты так думаешь?
   - Я слышал какой-то звук, словно что-то сдвинулось. Наверное, это она расширила проход своим телом.
   - Ты сам себе веришь? - осведомился я.
   - Пока я не додумался до другого объяснения, верю в это. А что до третьего нападения, то это всего лишь совпадение. В подвале много лет никто не бывал. Дядя использовал для своих свалок лишь те части, которые ближе к удобным проходам. Да за это время в подвале могли поселиться не только кошки, но и своры собак, если бы они были способны питаться только мышами. Кстати, и люди тоже легко могли бы сюда проникнуть. Не только у вас в Англии, но и у нас тоже есть воры, убийцы и опасные бродяги. Если кто-то из них попал в наши края и узнал, что замок почти заброшен, то не найти лучшего места скрыться от правосудия и переждать. А ведь прекрасная мысль! Может, на нас не змея набросилась, а человек.
   - Почему же он такой скользкий? На мне остались следы слизи и на тебе тоже.
   - Может, он ел что-то этакое руками, а может, болен и у него на руках какие-нибудь язвы. Давай поспешим наверх и смоем поскорее эту гадость. Не хватает только подхватить заразу.
   Мне было противно думать о происхождении слизи, оставшейся на одежде, руках и даже лице, но я пытался поколебать не такие уж нелепые доводы друга.
   - Птица, кошка, а теперь и человек...
   - Или человеки, то есть люди. Не толпа, конечно, а двое или, может, трое, - поправил меня Генрих. - Раз ты слышал шаги, то кто-то из них сбежал сразу, а один не успел. Наверное, собирал своё барахло, чтобы мы не поняли, что здесь кто-то есть.
   Я слышал не только шаги. Если в подвале поселились бродяги и в спешке уносили свои пожитки, то второй звук объясним. Зато совершенно необъяснимо моё ночное приключение. Бродяги не стали бы заботливо относить меня в мою комнату.
   - Птица налетела на меня не здесь, - сказал я. - Но как могли на одном и том же месте напасть на нас и кошка, и человек? Не слишком ли много недоброжелателей?
   - А это их крошка, - не растерялся мой друг. - Кошки бывают разные. Если кошка кем-то приручена, то это не означает, что она ласкова к другим. Я читал, что сиамские кошки даже могут заменить сторожевого пса. И гуси тоже могут, но их бы давно съели. Пошли скорее.
   Генриха невозможно было заставить поверить в существование потусторонних сил, и я вынужден был с этим смириться. Сегодня ночью я прибегну к его помощи для спасения Марты, и он убедится в моей правоте.
   - Пойдём отсюда, - повторил он.
   - Погоди. Раз твои разбойники удрали, мы можем сделать то, зачем пришли.
   - Что именно?
   - Осмотримся. Тебе приснился такой занимательный сон.
   - Извини за грубость, Джон, но ты не в своём уме, - почти рассердился Генрих. - Тебе мало того, что у меня оцарапаны ноги, у тебя поранена рука, а мы оба вымазаны в какой-то дряни? Тебе хочется, чтобы нам проломили головы? Надо предупредить дядю, что здесь небезопасно... Ах, чёр... Боже мой! Как же это сделать? Я не хочу, чтобы Марта узнала, что мы спускались в подвал.
   Хотелось бы мне услышать, что ответит ему его дядя. Но не подвергнется ли Генрих опасности? Я пока ещё нужен барону живым. А если он заподозрит, что племянник узнал больше, чем нужно...
   - Тогда подожди предупреждать своего дядю, пока не подвернётся удачный момент, - посоветовал я.
   Он согласился со мной, но умолял поскорее выбраться из подвала.
   - Сейчас уйдём, - пообещал я. - Только дай на минутку фонарь.
   Но он отстранил его.
   - Ни за что! Я сам тебе посвечу, но фонарь не дам, иначе тебя отсюда не вытащить. Обязательно пойдёшь искать какие-нибудь неизведанные ещё помойки.
   Отчасти он был прав.
   - Что ты хочешь найти? - продолжал Генрих. - Я видел всего лишь сон. Я понятия не имею, где и когда случилось то, что я видел. Да я уже наполовину забыл, что же в моём сне происходило.
   Он ворчал, но покорно переводил свет с места на место, плавно, последовательно, без беспорядочных скачков.
   Стол, который он принимал за козлы, был на месте, ремни - тоже. Только стол был уже не один. Второй находился в стороне, тоже снабжённый ремнями. Не знаю, был ли он там прежде, ведь мы могли его попросту не заметить. Свечи в подсвечниках стояли на старом месте, но их стало больше. Сосудов я сначала не увидел, но потом свет упал на них. Оказалось, что их перенесли ближе ко второму столу, но было очевидно, что в нужное время их расставят в должном для опыта порядке.
   Пока я не мог представить, что именно собирался делать барон и для кого предназначался второй стол. Удивительно, необъяснимо, но почему-то во мне не зародилось нехорошее предчувствие, что на него положат меня. Единственное, что меня удивляло, так это странная беспечность барона. Он знал, что я не просто видел это место, но и понял, какие здесь ведутся приготовления, однако он не перенёс все эти предмета в другое помещение. Неужели он рассчитывал, что ему снова удастся так легко от меня отделаться, как в эту ночь? Прежде всего, я буду не один, и присутствие племянника станет для него неожиданностью. Но главное - я не буду ждать, когда девушку притащат сюда и привяжут к столу, а попросту не дам её увести. Я первый нападу на Фрица или другого посланца барона, а может, на самого барона, едва кто-нибудь из них или все вместе придут за Мартой.
   - Всё осмотрел? - изнемогал Генрих. - Пойдём, а то мне кажется, что эта дрянь разъедает мне кожу.
   Я не чувствовал боли или жжения, но слизь подсыхала и делалась липкой.
   - Пойдём, - согласился я.
   Мы сразу же разошлись по своим комнатам и занялись удалением с себя слизи. Теперь она напоминала клей, но смывалась довольно легко, хоть и не сразу, и не оставила следов на коже. Отчистить от неё одежду оказалось труднее, и позже, когда ткань высохла, на ней остались жёсткие белесоватые пятна.
   - Ты справился? - спросил Генрих, входя. - Какая мерзость! Трёшь-трешь, а всё равно остаётся впечатление, что кожа скользкая. Интересно, если бы меня обвил своими щупальцами осьминог или кальмар, на мне осталась бы такая же слизь?
   - Они живут в воде, а не в сухих подвалах, - ответил я. - К тому же, у них на щупальцах имеются присоски.
   - Я и не утверждаю, что мы отбивались от кальмара. Это или неядовитая змея, или больной бродяга. Хорошо бы обратиться к доктору, но я не знаю, как он воспримет наш рассказ. Теперь придётся каждое утро осматривать себя во всех доступных местах, чтобы не пропустить начало болезни, если мы заразились. А это мог быть прокажённый?
   - Я про них читал, но никогда их не видел. Уверен, что это не прокажённый и не больной бродяга, - ответил я, не представляя, какое существо пыталось нас напугать.
   В одном я был убеждён: в том, что нас не собирались убивать. Генриха барон щадил из-за родства, а я был ему для чего-то нужен живым, но с оговоркой, что нужен пока.
   Генрих потрогал шею и подошёл к зеркалу.
   - Вроде, синяка не ожидается, - сказал он. - Но хватка у этого мерзавца крепкая. Наверное, он мог бы меня задушить, если бы не слизь у него на руках. Я бы предпочёл, чтобы это было мыло. Чистоплотный бродяга умывается, но тут появляемся мы... Прости, я понимаю, что говорю глупости, но после нашего очередного приключения это простительно. Знай, что я получил столько мнимого удовольствия только благодаря тебе. Один я бы мирно гулял на природе или валялся на кровати с книгой и не помышлял бы о подвалах и свалках. Так и уехал бы, не подозревая, что внизу кто-то обосновался... Тебе плохо?
   Мне не было очень уж скверно, но я чувствовал себя нехорошо. Возбуждение прошло, но ещё не наступил упадок сил. Я осознал, что заболеваю чем-то серьёзным. Фактически, я уже болен, и в любой момент у меня может начаться или горячка, или припадок, из-за которого я слягу. Только бы продержаться до "великого опыта", а потом пусть со мной произойдёт то, что предназначено судьбой. Но сейчас мой нездоровый вид может мне помочь. Генрих уже не раз предлагал мне побыть возле меня ночью. Если он вновь это скажет, я соглашусь, а если промолчит, то я сам его об этом попрошу. Удобнее в решающий момент иметь его рядом, а не бежать за ним в его комнату или звать во всё горло, пытаясь разбудить. С другой стороны, если он будет сидеть возле моей постели, а я лежать в ней, притворяясь больным, я могу не услышать, как отворяется дверь в комнату Марты, а караулить у собственной двери в присутствии Генриха будет уже невозможно.
   Я так и не пришёл к определённому решению, зато почувствовал, что у меня в голове начинают путаться мысли.
   - Джон, тебе плохо? - повторил мой друг испуганно.
   Я спохватился, что так и не ответил ему. Это тоже было признаком болезни, потому что прежде я слышал, не слушая, и не оставлял заданные мне вопросы без ответа.
   - Нет, просто немного устал.
   - А я-то хотел предложить тебе погулять, - огорчился он. - Прогулка - лучший способ отвлечься от неприятностей, а то, что с нами произошло, нельзя назвать приятным. Но тебе, действительно, лучше лечь и отдохнуть.
   Но я ухватился за его предложение. Мне было необходимо запастись тонкими и острыми осиновыми колышками, а для этого требовалось найти осину. В окно я видел, что небо на горизонте как будто хмурилось, поэтому надо было воспользоваться хорошей погодой. Вряд ли моему другу захочется выходить на прогулку в дождь.
   - Я буду рад пройтись.
   - Но ты устал... - нерешительно начал Генрих.
   - Я не таскал мешки с песком. Наверное, я устал всего лишь от впечатлений. Полагаю, что и ты тоже. Пойдём, развеем их. Или ты уже успокоился?
   Мне было удивительно и даже досадно, что он оказался храбрее меня, хотя он и утверждал обратное.
   - Я не успокоился, а скорее отупел, - в раздумье проговорил Генрих. - Может, я бы острее на всё реагировал, если бы получил серьёзную рану. Наверное, меня вдохновляет твоя смелость. Если бы я оказался там один, я бы в панике убежал, но ведь я не был один.
   Я оценил его скромность. Он не убежал не потому, что я его вдохновлял, а потому, что он не был способен бросить друга в опасности. Несчастный! Какое потрясение его ожидает сегодня ночью! Мало того что он будет в ужасе, узнав, кто его дядя, так ещё его жизнь подвергнется очень большой опасности.
   - Давай поступим так, - предложил мой друг после непродолжительного молчания. - Мы недавно позавтракали...
   - Я сыт, - сейчас же заверил я.
   - Разумеется. И я тоже. Но я принесу чай. Просто чай. Это любимый англичанами напиток, ты к нему привык, и он поможет тебе обрести покой. Получилось несколько высокопарно, но мысль верная. Джон, ты или по натуре или из-за желания стать писателем переживаешь любой пустяк слишком глубоко. А что говорить об ужасах в тёмном подвале?! Их ты прочувствовал в сто, тысячу, нет, миллион раз сильнее, чем я, потому что я прежде всего ищу естественное объяснение, а ты сразу думаешь о сверхъестественном. Ты сам себя замучил и, если не прекратишь над собой издеваться и не умеришь воображение, в конце концов, сойдёшь с ума. Мне всё равно, что подумают обо мне Фриц и Марта, но чай я принесу, а ты медленно и вдумчиво его выпьешь, гоня от себя прочь мистические страхи.
   Он ушёл, и, пока отсутствовал, я думал о правоте его слов в общем, ведь я, в самом деле, слишком пылко поддаюсь фантазиям, но в то же время об их ошибочности в настоящем случае. Мой друг начисто отрицал существование потусторонних сил, но иногда они весьма ощутимо дают о себе знать.
   - Марта сегодня рассеянна и невнимательна, - сообщил Генрих, входя с подносом. - Как видишь, я почти сдержал слово. Здесь только чай и лишь по одному печенью на всякий случай. Если честно, я бы захватил их больше, но не сумел. Фриц так привык к скупости моего дяди, что до сих пор не может опомниться от его неожиданного радушия. Ты ему чем-то очень понравился, Джон. Но, чтобы не шокировать Фрица, я это печенье стянул, когда он отвернулся, а его было на тарелке так мало, что пришлось ограничиться всего лишь двумя. Если хочешь, я отдам тебе своё.
   - Лучше ты возьми моё, потому что я не хочу есть.
   - Как хочешь. А я могу есть в любое время, неважно, до или после обеда, завтрака или ужина.
   - Ты говоришь, что твоя сестра рассеянна? - напомнил я.
   - Такой я её никогда не видел. Мне пришлось по несколько раз твердить ей одно и то же, пока до неё не доходил смысл моих слов. Интересно, о чём она думает? Или, может, о ком? Надеюсь, что о тебе. Это она заранее разлила по чашкам чай, а чайник вновь наполнила на случай, если нас одолеет жажда. Такая забота говорит о многом. Только сахар она не положила, так что действуй сам сообразно со своим вкусом. Сообразно. Подходящее слово для будущего юриста. Так и просится в какой-нибудь документ. А ты не тяни время и пей свой чай. Но пей не залпом, а неторопливо. Пей и думай, как эта волшебная жидкость успокаивает, прочищает твои мозги...
   - Мозги помещаются не там, куда проваливается чай, - возразил я, страдая из-за ужаса, который испытывает девушка перед "великим опытом".
   Генрих подавился чаем и долго откашливался.
   - Хорошо, что у меня во рту не было печенья, - сипло проговорил он. - Даже жидкость чуть не спровадила меня на тот свет, а уж сухие крошки точно обеспечили бы мне место в чистилище.
   Мой друг оказался прав, и крепкий чай, точнее, возбуждающие вещества, которые в нём содержатся, вернули мне ясность мыслей и... нет, не хорошее самочувствие, а очень бодрое. Определение "хорошее" здесь не подходит, потому что со мной было что-то не в порядке.
   - Вот таким я тебя люблю! - воскликнул Генрих. - Деятельный, предприимчивый, в глазах огонь. Но не настаивай на том, чтобы вновь спуститься в чёртов подвал. С меня довольно.
   - Я не настаиваю. Мы собирались погулять. Можно вдоль реки, а ещё лучше - по лесу.
   Генрих поморщился.
   - Поляну с камнем я не найду, - сказал он, предполагая, что я хочу втянуть его в очередное неприятное приключение. - И это далеко.
   - Я о ней не думал. Просто походим между деревьями. Я читал, что какие-то из них дают силу и здоровье, другие лечат от разных болезней.
   - Подлечиться никому не помешает, даже здоровому человеку, но для меня важно развеять неприятные ощущения. Я до сих пор чувствую на своём горле холодные скользкие пальцы. А эта мерзость, которую мы еле смыли?.. Зачем я о ней заговорил?
   Во мне росло улегшееся было раздражение. Мой друг слишком много болтал, а мне надо было обдумать приблизительный план будущих действий при всех возможных поворотах событий. Если бы я мог отвязаться от Генриха и уйти на прогулку один, я был бы счастлив.
   Сначала мы прошлись вдоль реки. Мой спутник не умолкал, но я не помню ничего из того, о чём он говорил. Мне была нужна осина. Я плохо разбирался в растительном мире, но смог бы отличить осину от берёзы, а также помнил, что у осины ствол зеленовато-серый, а листья с округлыми зубчиками. Но больше всего я рассчитывал узнать нужное дерево по характерному шелесту, потому что помнил легенду. Иуда был в таком ужасе от своего предательства, в таком раскаянии, что отдал полученные деньги и повесился на осине, а она с тех пор дрожит своими листьями. Я должен узнать их непрерывное трепетание.
   Мне удалось обнаружить несколько маленьких осинок, но они не годились для моей цели, так как были слишком тонки и хрупки. Но даже если бы это были единственные осины в округе, я не мог сломать их из-за Генриха. Он ни на шаг от меня не отходил.
   - Ты не очень внимателен, - отметил он. - Такая история! Где твоё писательское чутьё?
   Я был как в лихорадке, меня временами даже трясло, а возбуждение достигло предела того, что может выдержать человек. В обычном состоянии я бы испугался, что потерял способность думать о своём, а краем сознания отмечать всё, что вижу и о чём мне говорят, но в тот день слова друга пролетели мимо меня, а я уловил их смысл лишь после того, как он их повторил.
   - Мыслями я всё ещё в подвале, - придумал я оправдание. - Не могу поверить, что на нас набросился бродяга, а о змее и думать не хочу.
   Генрих принялся пространно доказывать, что оба его предположения возможны, но я сразу же перестал его слушать, впервые порадовавшись, что он способен говорить один, без ответных реплик, и не отрывает меня от моих забот.
   Когда мы вступили в небольшой лесок, я начал то и дело отходить от друга, словно интересуясь каким-нибудь деревом, кустиком или травкой. Генрих не то не замечал этого, не то воспринимал как вполне допустимое проведение человека в лесу. Наконец, мои старания были вознаграждены. Я услышал лёгкий шелест и увидел молодую осину с ветками достаточной толщины и низко расположенными. Я легко сорвал две из них, удалил ненужное, а полученные палки сломал в двух местах, чтобы можно было спрятать их под одеждой.
   Когда работа была закончена, Генрих спохватился, что долго меня не видит.
   - Джон, где ты?
   - Здесь, - откликнулся я. - Странные создания эти муравьи. Всё время куда-то спешат, ни минуты не постоят спокойно. Неужели они никогда не устают?
   - Не знал, что ты любитель насекомых. А я уж испугался, что потерял тебя. Настолько привык к твоим неожиданным идеям, что не удивился бы, если бы выяснилось, что ты отправился на поиски той поляны.
   Должно быть, я ответил что-то смешное, потому что помню, как захохотал мой друг.
   Мне трудно описывать этот день. Он частично выпал из памяти, и я способен воссоздать лишь фрагменты.
   За обедом присутствовали все. Барон был со мной вначале насмешливо-любезен, а потом будто бы забыл обо мне. Потом он, выполнив обязанности хозяина, пожелал нам хорошего аппетита и ушёл. Я не заметил, что он подал знак Марте, но, вероятно, так и было, потому что она встала, едва затихли его шаги.
   - Извините меня, - пролепетала она, не глядя на нас. - Я вас покину.
   Больше всего я боялся, что она повернёт в сторону его комнат, ведь я не мог остановить её, но она отправилась к себе, и я услышал, как скрипнула её дверь.
   Генрих, с которого можно было бы ваять бога изумления, если таковой есть в какой-нибудь религии, теперь опомнился.
   - Терпеть не могу, когда скрипят двери, - сообщил он. - Словно проводят по нервам. Фрицу следовало бы почаще смазывать петли, но я ему об этом, конечно, не скажу.
   Через какое-то время после обеда мне стало плохо. Пища была в этом неповинна, и желудок у меня не болел. Но я сохранил воспоминание, что лежал на кровати в полубессознательном состоянии, а возле меня находился белый от испуга Генрих. Не знаю, сколько прошло времени, пока я не почувствовал себя в состоянии двигаться и говорить, но мне стало лучше ещё до ужина.
   - Я сам чуть не умер, глядя на тебя, - пожаловался мой друг. - Что с тобой случилось?
   Этого я не знал.
   - Сначала ты метался по комнате, ничего не замечая, - рассказывал Генрих. - Хорошо, что мы были у тебя и я запер дверь, иначе ты переполошил бы Марту и дядю. Потом ты стал спотыкаться, шататься. Я довёл тебя до кровати, и ты рухнул на неё. Я не знал, что делать.
   То, чего я опасался, началось: гнездившаяся во мне болезнь обострилась. Лишь бы продержаться остаток этого дня и ночь!
   - Мне лучше, - сказал я. - Скоро я смогу встать.
   - Но тебе, правда, лучше? - допытывался Генрих. - Ты не пытаешься меня успокоить?
   - Лучше. Долго это продолжалось?
   - Твоё буйство... Даже не знаю. Мне некогда было смотреть на часы. А потом ты лежал и бредил.
   Я перепугался.
   - О чём?
   - Трудно разобрать бред вообще, а уж бред писателя - тем более. Мне кажется, ты вспомнил все книги на твою любимую тему, которые прочитал за свою жизнь да ещё приплёл к ним отрывки из своего будущего романа. Если у тебя в голове постоянно такая путаница, то я тебе не завидую, хотя и признаю, что интереснее размышлять обо всём этом, чем о будущем обеде или о том, где найти деньги на ремонт фундамента или покупку новых штанов.
   Ему ещё предстояло вместить в список тем для размышления пункт о том, что он называет мистикой. Это случится сегодня ночью, и я сожалел об этом и сочувствовал ему.
   - Потом ты успокоился, - продолжал Генрих, - и у меня отлегло от сердца, но я тут же начал опасаться, что ты вот так тихо и незаметно покинешь этот мир. Слава богу, этого не произошло.
   Я сел, и это обрадовало моего друга. А я должен был любыми средствами заставить себя свободно двигаться и не чувствовать слабости и головокружения.
   - Сейчас принесу тебе чего-нибудь подкрепляющего, - сказал Генрих. - Что ты хочешь? Кофе? Чай?
   - Второй раз за день? - спросил я. - Как это воспримут?
   - Никаких проблем! Когда недавно я выходил от тебя, я видел, что Фриц ушёл куда-то туда. - Он показал в сторону заброшенной, то есть основной, части замка. - А раз его нет, то можно посвоевольничать на кухне.
   - Тогда чашку очень-очень крепкого чая, - попросил я.
   - Будет сделано.
   Его долго не было, а когда он вернулся, то вид у него был озабоченный и смущённый. Я понял, что случилось что-то непредвиденное, и заподозрил, что барон хочет оградить свой "великий опыт" от моего вмешательства, а для этого требует, чтобы Генрих немедленно увёз меня из замка. Если это произойдёт, то я, хоть убеждениями, хоть силой, заставлю друга пробраться в подвал через потайную дверь и ждать там, сколько потребуется.
   - Какие-нибудь неприятности? - спросил я. - Тебя застукал Фриц?
   - Нет, он здесь ни при чём. Я принёс тебе чай, как ты просил, очень крепкий. Даже не знаю, сможешь ли ты его выпить. На всякий случай я захватил кипяток, чтобы его разбавить. И ещё бутерброд, если у тебя есть аппетит. У меня аппетит был, но пропал после разговора с дядей, поэтому я не присоединюсь к тебе.
   - И что он тебе сказал? - осторожно спросил я, скрывая отчаяние.
   - Об этом я и хочу с тобой посоветоваться. - Вид у него был хмурый, словно он не знал, на что решиться. - Когда я от тебя вышел, я был занят мыслями о чае и надеждой, что он принесёт тебе пользу, но тут из своего музея вышел дядя и поманил меня к себе. Я удивился, потому что это не в его обычае, но, конечно, не заставил себя ждать, а подскакал достаточно прытко. А он велел мне собираться и немедленно отправляться в ближайший город и передать письмо по адресу на конверте. Ты представляешь, в каком я положении? Другу плохо, он чуть ли не умирает у меня на глазах, а я должен его бросить и куда-то ехать. В другой раз я бы попытался поспорить и убедить его подождать до завтра, но сейчас не решился. Он какой-то странный... Кого другого я бы назвал грозным, но дядя никогда не проявлял такую строгость. Может, опять непорядок в музее? Вдруг встала под сомнение подлинность ещё одного саркофага?
   Я не знал, радоваться мне или огорчаться. Меня не отсылали из замка, значит, я смогу караулить выход Марты и вовремя остановить её, но зато лишали поддержки друга. Барон оказался хитёр. Одному мне будет трудно помешать опыту, и морально и физически.
   - Вот я и хочу тебя спросить, как ты на самом деле себя чувствуешь. Не опасно ли оставлять тебя одного? Я уж хотел на тебя сослаться...
   - Ты сказал, что я болен?
   - Нет. Решил сначала поговорить с тобой. Просто я намекнул, что я-де здесь не один, а с другом, как, мол, я его покину? А дядя подумал, что я собираюсь захватить тебя с собой.
   Я жадно ждал продолжения рассказа. По-моему, с этого момента я почувствовал, как отступает болезнь. Такое иногда случается. Очень больные, иногда даже смертельно больные, люди, на которых внезапно обрушивается посторонняя забота, отвлекаются на неё, собирают все силы, чтобы с ней справиться, и чудесным образом выздоравливают. Моя болезнь меня не покинула, а затаилась, но для меня эта временная передышка была важна.
   - И что он сказал? - спросил я.
   - Почему-то запретил мне это. Сказал, что ты прекрасно обойдёшься без меня, что тебе будет даже интереснее запасаться впечатлениями в одиночку, а то я отвлекаю тебя своей болтовнёй. Но, по-моему, он заподозрил, что я хочу гульнуть вместе с тобой на свободе. Он вообще не пьёт, поэтому кружка доброго пива кажется ему началом пьянства. Ну, теперь я тебе всё рассказал. Дядя в таком настроении, что ему лучше не перечить. А может, это письмо, действительно, очень важное. Но я же с ума сойду, не зная, хорошо тебе или плохо. Сказать дяде о твоей болезни? Он всё равно отошлёт с письмом меня, так как больше некого, но зато ты будешь под присмотром Фрица или Марты, а может, их обоих по очереди.
   Я знал, что Марта, Фриц и сам барон будут заняты опытом каждый по-своему, поэтому бессмысленно пытаться спасти девушку, сделав её сиделкой.
   - Мне не нужны ни помощь, ни присмотр, - возразил я. - Когда ты вернёшься? Город далеко?
   - Нет. Если бы мы поехали вместе, то я бы сделал вид, что добираться до него, а особенно возвращаться, дольше, чем есть на самом деле, но сейчас я попытаюсь не потерять лишней минуты. Если тот, кому предназначается письмо, меня не задержит, я тут же помчусь обратно. Может, успею вернуться до полуночи. Хотя нет, это вряд ли возможно. Тогда постараюсь поспеть к часу или двум.
   - Вряд ли я буду спать, - сказал я. - Когда вернёшься, сразу загляни ко мне.
   - А то как же! Я и поспешу только ради тебя. У меня уже сердце не на месте от тревоги. Только бы не было задержек с экипажем и лошадьми! А может, ничего не говоря дяде, намекнуть Марте о том, что тебе не очень хорошо, чтобы она изредка справлялась, не нужно ли тебе чего?
   - Ни за что!
   - Мужская гордость, - понимающе проговорил Генрих. - Как же проявить слабость перед влюблённой в тебя девушкой?! Ты выглядишь лучше, но всё равно не хочется оставлять тебя одного...
   Я спохватился, что он теряет время, и поторопил его:
   - Чем скорее ты уедешь, тем скорее вернёшься. Мало ли что произойдёт ночью... со мной. До ночи можешь обо мне не беспокоиться, а ночью... кто знает? Обычно болезни обостряются именно ночью, поэтому возвращайся скорее.
   - Бегу, - заверил Генрих и, действительно, бросился было к двери, но остановился. - Последнее. Хоть у дяди настроение неважное, но я рискнул сказать ему, что в подвале кто-то поселился.
   - Ты рассказал ему о том, что на нас напали?
   Я знал, что барону это известно, но раз сам он помалкивал, лучше было бы помалкивать и Генриху.
   - Нет. Не хватало только, чтобы и меня записали в сумасброды! Я сказал, будто видел кого-то, пробирающегося в подвал, и что, когда мы с тобой гуляли по замку и проходили мимо одной из лестниц, слышали какую-то возню внизу.
   - А он?
   - Этим я ещё больше его рассердил. Он велел мне не выдумывать всякий вздор. Боюсь, что я тебя подвёл и он решил, что твоё фантазёрство оказывает на меня слишком большое влияние. Но я могу и ошибаться. Раз он непременно хочет задержать тебя в замке, значит, ты ему пришёлся по душе. А теперь я окончательно ушёл. Как только вернусь - сразу к тебе. А ты ложись.
   Крепкий чай мне помог, но не произвёл ожидаемого действия. Я не ощутил прилив сил, хотя слабость перестала быть воздушной. Чтобы прогнать её, я встал, прошёлся по комнате, потом выглянул в коридор. Ни барона, ни Фрица, ни Марты не было видно. Меня принялась точить мысль об осиновых колышках, которые надо было заострить. У меня был с собой складной ножик с несколькими лезвиями, но, как выяснилось, ни одно из них не могло заточить даже карандаш. Если я не найду ничего лучше, то придётся обойтись им, однако у меня была надежда, что Фрица всё ещё нет на кухне и мне удастся незаметно туда пробраться и стащить нож. Если меня там застанут, можно будет сказать, что у меня кончилась вода, а мне нестерпимо хочется пить. Я надеялся, что мне удастся правильно составить предложение на немецком языке.
   Я вышел из комнаты, скрывая свои намерения и изображая невинность, и пошёл по коридору. Проходя мимо гостиной, я увидел, что дверь чуть приоткрыта. Сам не знаю, что меня побудило открыть её широко и заглянуть внутрь. То, что я увидел, буквально оглушило меня: Генрих и Марта стояли, обнявшись. Сначала я прирос к месту, а потом хотел уйти, испытывая очень неприятные чувства, однако Генрих заметил меня и кивком пригласил войти.
   Как часто люди делают поспешные выводы! Но хуже всего, что почти столь же часто они так и остаются во власти заблуждения. Правда всплывает крайне редко, но и всё равно предубеждённые люди не хотят её признавать. Не стоит принимать на веру то, что первым приходит в голову, когда застаёшь подобные картины, потому что обычно нам в голову, к сожалению, приходят нехорошие мысли.
   Девушка не отшатнулась от брата при моём появлении, а продолжала стоять, тесно прижавшись к нему, словно ища у него защиты, и при этом оказалось, что она плачет.
   - Успокойся, голубка, - ласково приговаривал Генрих и, глядя на меня, чуть пожал плечами, показывая, что не понимает её отчаяния.
   Я-то понимал, но не мог ему объяснить.
   - Уезжай, но возьми с собой Джона, - всхлипывала Марта. - Непременно возьми.
   - Я не могу, - ответил Генрих. - Но я очень быстро вернусь и ручаюсь, что с ним ничего не случится. Правда, Джон?
   Девушка вздрогнула и отстранилась от него.
   - Вы здесь? - испугалась она. - Тогда послушайте меня. Поезжайте вместе, а завтра возвращайтесь.
   Как же её красили слёзы! Глаза казались больше и выразительнее, лицо - милее. Меня переполняли и жалость к ней, и восхищение её мужеством. Она полностью зависела от барона, боялась его, подчинялась всем его приказам, но нашла в себе силы, чтобы попытаться уберечь меня от возможной гибели.
   - Генрих постарается вернуться до полуночи, - необдуманно сказал я, хотя сам в это не верил.
   Разумеется, она пришла в ужас.
   - Не торопись! - заклинала она, повернувшись к нему. - Не надо возвращаться ночью, в темноте. Зачем? Поезжайте вместе с Джоном и развлекитесь в городе...
   Она умолкла и прислушалась.
   - Кажется, Фриц прошёл на кухню, - сказала она и отёрла слёзы. - Извините меня, я сама не знаю, что со мной. Мне надо идти.
   Когда она скрылась, Генрих развёл руками, пожал плечами и всем своим видом выразил недоумение.
   - Что происходит? - вполголоса спросил он. - Я уже шёл к лестнице, но тут появилась она и стала убеждать меня взять тебя с собой, а потом зарыдала. Просит уехать, а сама вцепилась в меня, словно боится отпустить. Может, она опасается тебя?
   - Почему?
   - Не того, что ты будешь вести себя слишком вольно, а того, что она... Нет, получается не очень прилично. Словом, она влюбилась в тебя, поэтому боится остаться с тобой наедине, чтобы в разговоре не выдать своих чувств. Я ведь служу вам не только переводчиком, но ещё и тем самым третьим, который на этот раз не является лишним.
   Он ничего не понял, но я делал вид, что готов с ним согласиться.
   - Надеюсь, что она справится со смущением, - продолжал Генрих. - А ты говори с ней за ужином о чём-нибудь постороннем. Хотя, о чём ещё вы можете говорить? Да и как вы будете говорить? Сумеете ли вы понять друг друга? Легче сказать "Ich liebe dich", чем рассказывать о жизни в Англии. А тебе, я вижу, гораздо лучше, раз ты встал и ходишь. Но всё-таки советую тебе вернуться к себе и спокойно посидеть или полежать. Из-за девичьей застенчивости я потерял много времени, но надо же было её как-нибудь успокоить. А теперь я побегу.
   - Поторопись, - попросил я.
   - Теперь уж вдвойне потороплюсь: из-за тебя и из-за Марты.
   Мы расстались, и я вернулся в свою комнату. Раз Фриц на кухне, мне туда не стоит заходить, поскольку нож мне стащить не удастся. Сами понимаете, что я был далёк от спокойствия. К тревоге из-за того, что в решающий момент со мной не будет друга, прибавилось восхищение Мартой, жалость к ней и чувство стыда за недостойную мысль. Хорошо, что Генрих не подозревал, а чём я подумал, а то его отношение ко мне могло бы поменяться. Как же человеку надо быть осторожным в выводах!
   Из-за болезни у меня пропало несколько часов, а день уже почти совсем склонился к вечеру, поэтому мне надо было спешить. Я вытащил свой ножик и принялся обстругивать осиновые палочки, придавая им вид заострённых колышков, и убедился в никчёмности ножей с несколькими лезвиями. Лучше было бы купить нормальный складной нож с одним лезвием, которое было бы крепким, острым и нескоро тупилось, но почему-то именно эти красивые бездарные штучки перед их приобретением кажутся наиболее желанными.
   Я промучился до самого ужина, но не получил идеальных колышков, которые мог бы с лёгкостью вогнать в грудь вампира. Мои были нескладными и с заусенцами, но всё же я почувствовал себя увереннее.
   - Джон, через четверть часа приходите на ужин.
   Голос Марты раздался одновременно с негромким стуком в дверь, и я подскочил от неожиданности.
   За усердным занятием я отвлёкся от забот о ближайшем будущем, поэтому напоминание об ужине застало меня врасплох. Генриха не будет рядом, и мне придётся самому общаться с бароном. Мало того, что я ничего или почти ничего не пойму из его невнятной речи, так ещё надо будет изображать неведение относительно приближающегося "великого опыта", хотя мой враг прекрасно осведомлён обо всех моих действиях.
   В столовую я шёл со стеснением в груди, но, как это обычно бывает, действительность оказалась не так ужасна, как фантазия. Хозяин замка был ещё учтивее, чем всегда. Он заботливо расспросил меня о самочувствии, хотя и не знал о моей болезни. При этом он очень внимательно на меня посмотрел, и я сейчас же заподозрил, что в моём заболевании виновен он. Потом в его речи прозвучало имя племянника, и из нескольких знакомых слов я понял, что он извиняется за его вынужденное отсутствие. Зато дальше я растерялся, потому что мне послышалось не то "mЖgen", не то "Magen". Первое слово, как я знал, означало и "нравиться", и "желать", и "пусть", но я не понимал, к чему и к кому это относится, второе же слово и вовсе означало, насколько я помнил, "желудок". Но уж желудок вообще не мог мне помочь. Может, это слово включено в какое-нибудь не очень распространённое пожелание хорошего аппетита? Но почти сразу я вспомнил о таинственной кошке, чьи внутренности представляли для барона большой интерес. Уж не о её ли желудке шла речь? Но зачем же говорить об этом мне, если предполагалось, что мне неведомо о её существовании? Или барон описывает её как новый и очень редкий экспонат своего музея? Но к чему же при этом чуть усмехаться?
   Потом барон вполне ясно, то есть простыми словами, выразил наше общее мнение, что плохо не знать языков, и я с ним горячо согласился, в то же время испытывая странность своего положения, ведь, изображая радушного хозяина, он забавлялся, а я был вынужден разыгрывать роль ни о чём не подозревающего гостя.
   Прозвучавшее слово "Esslust" поставило меня в тупик, и барон это понял, так как заменил его на "Appetit". Но о чьём аппетите он говорил? Неужели до него дошли сведения о чае, который Генрих для меня добывал? Откуда ему было знать, что я налегал преимущественно на чай, а закуски интересовали только Генриха?
   Мне стало стыдно точно школьнику, которого застали на воровстве конфет, но барон покачал головой и с ласковой улыбкой, которая меня покоробила, сказал что-то о романтичном юноше, вероятно, имея в виду меня, и о чьём-то здоровье. Если это он насылал на меня болезнь и говорил именно о моём здоровье, то его слова были прямой насмешкой. Наверное, кошка, забавляясь с пойманной мышью, испытывает меньше жестокого удовольствия, чем он, забавляясь с молодым человеком, который пока ещё был нужен ему живым и которого он считал беззащитным.
   Марта была живее, чем обычно, или, точнее, менее безжизненной, но я видел, что она подавлена и предпочитает молчать. Лишь раза три она подавала голос, прерывая "дядюшку" и что-то ему говоря. Один раз она произнесла моё имя, и я подумал, не просит ли она его не причинять мне вред. Изменение в её поведении лишь подчёркивало приближение зловещего события. Благородная девушка уже пыталась спасти меня, убеждая брата увезти меня из замка, а теперь отважилась напрямую обратиться к барону. Она не подозревала, что я сделаю всё от меня зависящее, чтобы не дать опыту состояться.
   Я рассчитывал, что барон покинет нас в обычное время и я немного побуду наедине с Мартой, а тогда сумею шепнуть ей, что она не одинока в своём несчастье. Возможно, нам даже удастся уговориться, как действовать, помогая друг другу. Однако мой враг был предусмотрителен и просидел за столом до самого конца ужина.
   Марта разлила нам всем чай, хотя барон даже ни разу не поднёс его к губам, но не предложила мне ещё, как это бывало, когда мы с ней и Генрихом оставались одни. Потом она попрощалась со мной и "дядюшкой" и пожелала нам спокойной ночи. Барон проводил её глазами и слегка растянул губы, изображая улыбку. Я не понял последовавшую за этим фразу, но из слов "junges" и "MДdchen" догадался, что он пытается объяснить чопорность Марты и её уход застенчивостью молодой девушки.
   Я тоже встал, чем, кажется, его порадовал. Мы любезно пожелали друг другу доброй ночи и разошлись каждый в свою сторону, словно примерный хозяин и благодарный гость.
   Я не чувствовал бодрости, как это бывало. Одна чашка чая не могла её дать, раз я уже привык выписать по несколько, но и изнеможения тоже не было, и это радовало. Только бы не повторилось обострение болезни и я не слёг бы, почти умирающий, в самый неподходящий момент! Ещё несколько часов, и начнётся то, к чему я готовился все эти дни. Когда совсем стемнеет, я проберусь в столовую и возьму там нож. Это, конечно, не кинжал, а обычный столовый нож, но он сможет оказать мне очень большую услугу.
   Я знал, что могу погибнуть, но не наслаждался оставшимся кратким отрезком жизни и безопасности. Нет, я изнывал от необходимости ждать. Неизвестность того, что должно было произойти в подвале, неопределённость нашего с Мартой будущего мучили меня. Уж скорее бы всё кончилось!
   Чтобы чем-то себя занять, я проверил знаки на подоконнике и возле двери. Они были нетронуты. Я построил несколько предположений, но пришёл лишь к выводу, что или на меня не нападут здесь, в этой комнате, или на того, кто собирается придти, такие запреты не действуют. Потом я принялся обтачивать колышки, чтобы сделать их более гладкими. На случай, если "великий опыт" начнётся раньше, чем я ожидал, я сел у двери.
   Сумерки за окном сгустились, и скоро мне можно будет выйти в тёмный коридор, чтобы запастись оружием в виде столового ножа. Тянуть тоже не следовало, иначе я мог бы встретиться с бароном или Фрицем, вышедшими из своих комнат, чтобы увести девушку и начать свой опыт. Я прислушался, но всё было тихо. Тогда я осторожно открыл дверь и, прикрывая свечу рукой, прошёл к столовой. Она была пуста, и один из ножей, как я хорошо помнил, лежал на том краю стола, который был ближе к двери. Я схватил его и поспешил назад. В то время я не думал, как смогу его применить. Почему-то, когда речь идёт о вампире, представляешь его мерзким существом со всеми признаками мертвеца, при виде которого возникает единственное желание - вонзить ему в сердце осиновый кол. Вот и я не думал, что ночью барон сохранит свой обычный человеческий облик, из-за чего у меня рука не поднимется его убивать.
   В дверь очень тихо постучали, и глаза невольно обратились на магический знак.
   - Кто там? - спросил я.
   - Не открывайте дверь, Джон, - прошептала Марта.
   Пока я вспоминал значение глагола "aufmachen", у которого в предложении приставка отлетела в самый конец, я непроизвольно толкнул дверь, но она встретила сопротивление, и это помогло мне уяснить смысл сказанного. Девушка не хотела, чтобы я вышел в коридор и тем самым привлёк внимание возможных сторожей.
   Она заговорила медленно, подбирая простейшие слова, чтобы я её понял. Наверное, её губы почти касались двери, а моё ухо было к ней почти прижато, и мне казалось, что мы совсем рядом. Я передам то, что сказала Марта, своими словами, так, как мне кажется верным.
   - Вы не очень хорошо себя чувствуете, Джон, и я знаю причину. Когда я уйду, выгляньте за дверь и заберите поднос. Там всего лишь чай, но мне известно, что он вам помогает. После этого заприте дверь и никому не открывайте. Окно тоже закройте. Заклинаю вас: не выходите, если что-то услышите. Прощайте и... теперь я не боюсь признаться, что... люблю вас.
   - Я тоже люблю вас, Марта, - пылко ответил я. - Ничего не бойтесь. Я спасу вас.
   - Не беспокойтесь обо мне и думайте о себе. Не выходите этой ночью, а завтра уезжайте, чтобы...
   Раздался тихий вскрик, и я услышал, как она отскочила. Её дверь закрылась медленно и осторожно, однако скрип всё-таки был слишком громким. Но ведь меня никто не видел, поэтому девушка могла найти убедительную причину, почему она вышла в коридор.
   Я подождал, но никто не появлялся. Тогда я открыл дверь, поднял оставленный на полу поднос и внёс в комнату. По-видимому, Марта захотела сделать мне последнюю приятную вещь, которая была ей доступна. Она превосходно заварила чай, а к нему добавила тарелку с мелким бисквитным печеньем, которое расположила так, что получилось сердечко. Наверное, она не надеялась, что сможет выговорить признание, и изобразила символ любви. У меня чуть слёзы не выступили на глазах от этого трогательного прощального подарка.
   Время для меня тянулось медленно, но неотвратимо. Чтобы взбодриться, первую чашку чая я выпил быстро, а последующее чаепитие затянул, чтобы иметь хоть какое-то занятие в часы ожидания. Я не знал, в полночь ли наступит решающий момент, чуть раньше или намного позже, а может, и вовсе под утро. Мне стало невыносимо сидеть под дверью и прислушиваться, мышцы требовали движения, постоянное напряжение сводило с ума. Я то вскакивал, потому что мне казалось, что за Мартой уже идут, и тогда мной овладевало крайнее возбуждение, то вновь опускался на пол, твердя себе, что надо успокоиться, ведь немыслимо пребывать в таком состоянии часами, а развязка может наступить именно тогда, когда понадобятся все физические, умственные и душевные силы.
   Напряжение росло, и постепенно я терял контроль над собой. Не надо меня за это осуждать, а лучше представьте себя на моём месте. Я должен был бороться с могущественным противником. Если мне очень повезёт, я сумею его уничтожить, но на это рассчитывать нельзя. Моей главной задачей было спасти девушку и разоблачить барона. Если станет известно, кто он, то ему придётся спешно бежать из этих мест. Там, где он поселится под вымышленным именем, начнут исчезать люди, но я слишком слаб, чтобы преследовать его по всему свету (если останусь в живых). Зато я избавлю Марту от мучений, которым он её подвергает, а в реке перестанут вылавливать изуродованные тела. Если вы, читатели, сумели представить всё достаточно ярко, то добавьте к этому неизвестность того, что вас ждёт и с кем вам придётся сразиться помимо барона и Фрица, а также сознание, что вам предстоит умереть, причём будет счастьем, если это будет просто смерть и вы не окажетесь одним из живых мертвецов, носферату, существом, лишённом души или всего доброго, что в ней должно быть.
   Итак, я уже сказал, что напряжение становилось невыносимым. Для успеха задуманного мне была необходима помощь Генриха, поэтому лучше было бы, чтобы "великий опыт" начался как можно позже и мой друг успел вернуться из поездки, но я боялся, что к тому времени не выдержу волнения и упаду без сил или повторится приступ болезни.
   У меня начало мутиться в голове, мысли путаться, а сознание временами словно бы исчезало, и я понял, что гнездившийся во мне недуг скоро овладеет мной. Я уже ловил себя на том, что не могу уследить за своими действиями и не помню, почему вскакивал и бросался к окну, а попросту внезапно обнаруживал себя стоящим у окна. Если придётся ждать дольше, то мне не удастся спасти девушку. Но я должен, обязан продержаться...
   Тут я понял, что решающий момент наступил. Кто-то прошёл по коридору и остановился между нашими с Мартой дверями. Раздался скрип, и я приготовился выскочить из комнаты. Я сжимал в руке нож, не задумываясь, как пущу его в дело. Нельзя допустить, чтобы девушку утащили в подвал, ведь там на помощь барону бросится вся нежить.
   Я услышал испуганный голос Марты.
   - Нет, прошу вас, не надо. Я не хочу, - умоляла она.
   Потом что-то упало, а девушка слабо вскрикнула и вновь принялась упрашивать:
   - Пощадите! Оставьте меня! Пожалуйста...
   Она умолкла, словно ей заткнули рот, и раздался топот, какой бывает, когда кого-то тащат, а он сопротивляется. Мне надо было предстать перед врагом неожиданно, поэтому я с силой, очень резко налёг на дверь, и меня отбросило назад. Одним из последних проблесков сознания была догадка, почему барон не позаботился перенести свой дьявольский опыт в другое место. Моё вмешательство удалось предотвратить очень просто. Меня не убивали, не оглушали, не связывали, а всего лишь заперли в комнате, подсунув снаружи под дверь какой-то предмет.
   Я бросился к окну и убедился, что до земли далеко, а рядом нет ни ветвей деревьев, до которых можно было бы попытаться допрыгнуть, ни даже ненадёжного плюща.
   Не помню, что я делал. Наверное, метался по комнате, налетая на предметы, потому что позже на моём теле оказались синяки, и не знаю, сколько времени так продолжалось, но потом я обнаружил себя в коридоре. Наверное, подпорка от частого сотрясения двери под моим натиском упала, и я оказался на свободе.
   Потом я могу вспомнить только отдельные сцены. Вот я у стены замка ищу потайную дверь. Наверное, это действие, требующее сосредоточенности, позволило мыслям сконцентрироваться на чём-то одном. Я подумал, что нападения на нас с Генрихом, совершённые в тёмном подвале и не причинившие никому из нас вреда, имели целью не отпугнуть нас, а прежде всего меня, от места проведения "великого опыта", а, наоборот, привлечь меня, заманить. Меня не потребовалось тащить, как Марту. Я сам по доброй воле иду туда, где меня ждут. Может быть, именно сейчас я нужен барону и именно для меня приготовили второй стол. Но я не могу не идти туда, потому что обязан спасти Марту.
   Дверь я отыскал и открыл, но не знаю, каким образом это случилось. Потом я помню, что, вроде, на меня кто-то напал и я отчаянно с ним боролся, а сознание то мутилось, то прояснялось. Раздался ужасный крик Марты, я рванулся, высвободился из удерживающих меня рук и бросился на свет. Да-да, я видел, куда должен спешить.
   Мне трудно ясно и чётко описать всё, что произошло потом. Я не замечал ничего вокруг, взгляд сосредоточился только на бароне, который укладывал на стол девушку, обессилевшую, но пытавшуюся биться в его руках и кричать. Я подскочил к ним. Не могу понять, откуда у меня в руке появился хорошо наточенный нож с заострённым концом. Возможно, он предназначался для опыта, а я схватил его бессознательно. Ещё помню широко открытые глаза барона и его движение. Он не желал отдавать девушку и заслонил её от меня, словно защищая свою собственность. Память отказывается воспроизвести удар ножом, но он оказался смертельным, потому что барон упал без стона, а у меня перед глазами встала тёмная завеса. Я убил чудовище, но оно имело облик человека, и мной овладел ужас от содеянного.
   Ещё помню, как меня грубо схватили, повалили и прижали к полу, возле самого моего лица появился платок с прорезями для белёсых глаз, а в стороне чей-то голос произнёс: "Сейчас он его убьёт". Но я не мог убить державшее меня существо, скорее всего Фрица, как бы ни был он опасен, на это у меня не было сил, а он не убивал меня.
   Ещё в памяти сохранилась очень смутная картина. Кто-то стоял в стороне, от ужаса закрыв руками лицо. Мне кажется, это был вернувшийся к самому концу Генрих.
   Словно сквозь сон я слышу голоса, то нестерпимо громкие, то почти затихающие. Лишь одна фраза врезалась мне в мозг, но я не уверен, что слышал её именно тогда. "Он сошёл с ума", - проговорил кто-то
   И вот я здесь, в больнице для умалишённых. Меня не казнили, признав сумасшедшим. В умах людей, никогда не бывших свидетелями явлений, называемых сверхъестественными, не укладывается мысль, что такое возможно, поэтому они считают сумасшедшими тех, кому, как мне, пришлось стать борцом с силами зла. Я спас девушку, убив страшное существо, но из-за того, что оно имело облик человека, я до сих пор не могу освободиться от ужаса, а люди, вместо того чтобы благодарить меня за избавление от него, ненавидят меня и считают опасным безумцем. Мне горько это сознавать, но я никого не виню, потому что барон даже ночью, начав свой жуткий опыт, не приобрёл ни одной черты, которые в представлении людей, должны быть у вампиров и прочей нежити. Я сожалею лишь о том, что Генрих вернулся слишком поздно и не видел, что собирался сделать его дядя и кем он на самом деле был. Я по-прежнему испытываю к нему самые дружеские чувства и очень сочувствую ему в его горе и неведении, но он ни разу не навестил меня, из чего я делаю вывод, что стал ему ненавистен. Меня утешает лишь надежда на Марту. Уверен, что позже, когда её брат немного успокоится и будет готов выслушать её и принять горькую правду, девушка обо всём ему расскажет. Лишь тогда, возможно, он поменяет мнение обо мне. Но пусть она подождёт, пока утихнут вызванные моим поступком страсти, и раскроет правду только Генриху, иначе и её сочтут сумасшедшей. А ведь я желаю ей большого счастья. Пусть мрачная полоса её жизни останется позади и её вытеснит светлая. Пусть она поскорее справится со своим горем, а ужас, в котором она столько лет жила, постепенно отойдёт в прошлое. Я не отношусь к тем самолюбцам, которые при вечной разлуке с любимыми желали бы обречь их на вековую скорбь. Я хочу верить, что Марта утешится и найдёт новую любовь. Лишь бы её избранник оказался достоин её.
   Итак, я выполнил задание доктора Шульца и описал всё случившееся последовательно, подробно, именно так, как воспринимал события в тот момент, когда они происходили. Может быть, эта рукопись оправдает меня.
  
  
   Василий Георгиевич закрыл тетрадь и сказал, обращаясь к внимательным слушателям:
   - Вот теперь вам известно столько же, сколько было известно мне, когда я читал рукопись, и мне очень любопытно узнать ваше окончательное мнение. А вам, Талочка, я хочу сказать следующее: вы уже взрослая барышня, но так и не отучились от детской привычки задавать вопросы раньше времени.
   Девушка потупилась в смущении, но быстро нашлась с ответом:
   - А бабушка сказала, что ей приятно, когда в человеке зрелого возраста сохраняется что-то от детства.
   В другое время эти слова вызвали бы смех, однако все были под впечатлением прочитанной исповеди, поэтому ограничились лёгкими улыбками. Лишь Василий Георгиевич с подозрением посмотрел на Надежду Николаевну, а та смешалась.
   - Что было толку вас расспрашивать, если вы всё равно отказывались отвечать, - заметила Сансана.
   - Но я не отказывался слушать ваши предположения, Александра Александровна, а их было немало.
   - И все противоречили друг другу, - призналась девушка.
   - Я с самого начала поняла, что речь пойдёт о чём-то страшном в виде привидений и вурдалаков, - похвасталась Маруся своей проницательностью.
   - И я, - подхватила Сансана.
   - Это было очевидно, - согласилась Зинаида Михайловна.
   Талочка подумала и кивнула.
   - Об этом можно было догадаться ещё до чтения, - сказала она.
   Князь Василий удивился.
   - Это почему же?
   - Нас подготовил к этому ваш чемодан, Василий Георгиевич. Он столько раз проделывал всякие неподобающие штучки: то пытался пропасть, то промокнуть. Поневоле заподозришь, что внутри спрятана колдовская вещь. Ведь так?
   - Не отмалчивайтесь, Василий Георгиевич, - сказала хозяйка. - Рукопись дочитана до конца, у нас сложилось собственное мнение, потому что вашими подсказками мы не пользовались, поэтому мы ждём объяснений.
   - Но я хочу выяснить, какое у каждой из вас сложилось мнение. А потом я выскажу своё.
   - Но можно ли верить тому, что написано? - усомнилась Надежда Николаевна.
   - От первого до последнего слова, - заверил её Василий Георгиевич. - В том-то и ценность рукописи, что её писал очевидец и участник произошедшего, правдиво и очень подробно. Он ничего не придумал, ничего не прибавил от себя, а рассказал только то, что видел и слышал, о чём подумал сам и что, как ему кажется, подумали другие.
   - Я тоже считаю, что всё это правда, - сказала Маруся. - Признайтесь, что и вы верите в вампиров, Василий Георгиевич.
   - Конечно, Мария Ивановна. И в вампиров, и в привидения, и в прочую чертовщину. Как же без всего этого обойтись? Без них наша жизнь потеряла бы всякий смысл.
   Все заулыбались.
   - Я имею в виду то, что, если бы мы не верили в такие вещи, то не смогли бы молиться за упокой души наших дорогих близких, ушедших от нас в мир иной. Если не верить в духов, то как же верить в души? Но это слишком сложная материя для обсуждения. Сейчас речь идёт не о духах и душах вообще, а о душах, которые обитали в замке, то есть о конкретных людях.
   - И нелюдях, - подсказала Сансана. - Раз рукопись правдива и человек описывал то, что с ним произошло на самом деле, то какие же могут быть сомнения в существовании нечистой силы? Но что же нам обсуждать, если и так всё ясно? Я лишь не поняла, почему барон согласился принять у себя гостя?
   - Чтобы использовать его для своего великого опыта, - объяснила Маруся. - Это, по-моему, очевидно.
   - А я так не считаю, - возразила Сансана, осенённая новой мыслью. - Возможно, он решил это вскоре после его приезда, но не сразу. Он думал, что присутствие гостя убережёт Генриха от опасности. Надеюсь, никто не сомневается, что жить под одной крышей с вампиром опасно? Барон, наверное, не был убеждён в собственной выдержке и надеялся, что присутствие постороннего человека заставит его поостеречься. Откуда ему было знать, что Джон увлечён мистикой и быстро заподозрит правду?
   - А интересно, барон окончательно погиб или потом воскрес и стал покидать свой гроб? - спросила Талочка. - Джон не успел воткнуть в него осиновый колышек, а те, кто готовил тело к похоронам, об этом, конечно же, не позаботились...
   - Я читала, что вампира может убить серебряная пуля, если попадёт прямо в сердце, - сказала Сансана.
   - Я полагала, что ты уже взрослая, - заметила Надежда Николаевна, - но, оказывается, я слишком рано перестала проверять, что за книги ты читаешь.
   В пылу обсуждения важной проблемы никто, кроме Василия Георгиевича, не обратил внимания на её слова, но и тот промолчал.
   - Может, нож, который Джон всадил в сердце барона, был серебряный, - предположила Маруся. - Недаром барон умер сразу, даже не застонав.
   - А ты думаешь, если бы человеку проткнули сердце обычным ножом, он бы не умер? - ядовито спросила Надежда Николаевна.
   - Человек бы умер, а вампир - нет, - уверенно возразила Маруся.
   - Его не стали бы хоронить с ножом в груди, - сказала Талочка. - Вот если бы в него выстрелили серебряной пулей, она бы так и осталась в сердце. Василий Георгиевич, вы не поинтересовались, в тех местах прекратились случаи гибели людей от якобы коварного течения?
   Но тот слушал внимательно и не вставлял замечаний. Промолчал он и на этот раз. Надежда Николаевна, давно уже поглядывавшая на него с подозрением, не выдержала.
   - Послушай меня, князь Василий, уж не заделался ли ты шулером?
   Такого никто не ожидал, и все с интересом уставились на гостя. Тот усмехнулся.
   - Вы, Надежда Николаевна, имеете в виду, что я прячу в рукаве козырь? Нет. Ни в рукописи не осталось непрочитанных страниц, ни лично мне не сообщали дополнительных сведений. Карты в этой игре лежат на столе в раскрытом виде. Смотрите на них и делайте выводы.
   - Какие ещё выводы можно делать? - спросила Маруся. - Лично для меня всё предельно ясно. Джон сам подвёл итог, разгадав, что барон - вампир и чернокнижник, выследив его, застигнув при начале сатанинского опыта и убив.
   - На время убив, - упрямо уточнила Талочка. - Его нельзя так просто убить совсем. А может, барон только притворился мёртвым, когда увидел, что появился Генрих? Наверное, ему не хотелось, чтобы племянник узнал правду. Пусть уж думает, что доброго дядю убили, чем выяснит, что жестокий вампир ожил и продолжает губить людей.
   - Как жаль, что Генриха отослали! - вздохнула Сансана.
   - Его и отослали нарочно, - пояснила Маруся.
   - Но ему надо было поторопиться, - настаивала Сансана, страдая от невозможности исправить случившееся. - Ведь он подоспел в последний момент и ничего не понял. Если бы он увидел, что дядя собирается использовать Марту в своём опыте, он был бы потрясён, пришёл бы в ужас, но зато Джона не поместили бы в сумасшедший дом и оправдали бы. Его даже посчитали бы героем. А теперь этот молодой человек... Василий Георгиевич, рукопись написана недавно или давно? Джон всё ещё молод или успел состариться, а то и умереть?
   - Он жив и молод.
   - Молод, - подала голос Зинаида Михайловна. - Мог бы прожить чудесную жизнь, а проведёт её в больнице для умалишённых и, в конце концов, сойдёт с ума.
   - На несколько минут бы раньше! - не отказывалась от своей мысли Сансана. - Совсем чуть-чуть! Наверное, даже несколько секунд могли бы предотвратить несчастье. А теперь Генрих считает Джона безумным, убившим дорогого ему человека, ненавидит его...
   - Мне очень жалко Марту, - сказала Маруся, хмурясь. - Ей пришлось испытать мучения, пытки. Невозможно представить, что с ней делали. Но ей не надо было молчать. Она сразу же должна была объяснить, что Джон спас её...
   - Может, ей было стыдно, - сказала Талочка.
   - Или она заболела от того, что произошло, - предположила Сансана. - От сильного переживания иногда случается горячка. А может, она умерла? Василий Георгиевич, она жива? Не молчите, Василий Георгиевич! Ответьте.
   - Александра Александровна, когда доктор Шульц дал мне эту рукопись, он ничего мне не говорил дополнительно. Вот и мне хотелось услышать, что вы скажете, когда я дочитаю историю до конца. Я понял, что вы тоже сочувствуете Марте и оправдываете её.
   - Не совсем, - сказала Сансана. - Я согласна с Марусей в том, что Марта обязана была рассказать правду, но ведь я не знаю, побоялась она это сделать или не могла из-за болезни или смерти. Как можно осуждать человека, не зная, что с ним произошло? Может, её душа слушает нас сейчас и страдает из-за того, что не в силах спасти Джона. Ведь Марта его полюбила, заклинала не выходить ночью из комнаты, хотела, чтобы он уехал из замка до великого опыта. Такая девушка не могла его предать из трусости, из боязни, что люди будут косо на неё смотреть, когда узнают, что с ней проделывал барон.
   - А что он с ней проделывал? - спросила Талочка. - Подумаешь, высасывал кровь, чтобы поддержать силы! Правда, он её ещё и пытал, ведь она боялась одного кресла. И ещё какие-то опыты... Достаточно пищи для домыслов.
   Зинаиде Михайловне не понравилось, какой характер приобрела беседа, и Василий Георгиевич это заметил.
   - Давайте не додумывать за людей, - предложил он. - По какой-то причине, а о ней каждый волен составить своё мнение, Марта не спасла Джона, а Генрих появился на сцене в самом конце.
   - Его тоже можно пожалеть, - сказала Сансана. - Если сестра так ему ничего и не рассказала, то он остался в уверенности, что Джон - сумасшедший убийца. А ведь Марта могла ничего не рассказать из боязни, что брат будет сражён, узнав, каким негодяем был дядя. Представляете, какие она испытывает мучения? Расскажешь - убьёшь брата, не расскажешь - любимый так и останется в сумасшедшем доме.
   - А она не думает, что Генрих мучается от сознания, что лично привёл в замок убийцу дяди? - осведомилась Маруся. - Ведь получается, что он сам поспособствовал убийству.
   Талочка перестала вставлять замечания и только слушала, переводя взгляд с говоривших на Василия Георгиевича, словно пыталась понять, как он воспринимает обсуждение рукописи.
   - Наверное, он очень страдает, - согласилась Сансана. - А ведь как он был заботлив, как волновался за Джона, как старался ему угодить!
   - Он не должен был потакать Джону, - не выдержала Надежда Николаевна. - Видел же, что тот сходит с ума, а послушно выполнял все его прихоти, вёл в тёмный подвал...
   - Бабушка, ты считаешь Джона сумасшедшим? - ужаснулась Сансана.
   - Может, вначале он и был нормальным, но из-за своего увлечения оккультными науками стал слаб рассудком, а уж в замке такого навообразил, что совсем спятил.
   - Вы считаете, что всё им написанное ему привиделось? - неуверенно спросила Зинаида Михайловна. - Но ведь он писал, что и Генрих... Хотя Генрих всё объяснял обыденно... Но не могло же ему привидеться, что Марту увели в подвал. Он пробрался туда через потайную дверь, его пытались задержать, а он вырвался, когда услышал крик девушки. Ведь не могло же ему только показаться, что барон укладывает её на стол. А если девушки в подвале не было, то почему же там оказался барон? Василий Георгиевич, сделайте для меня исключение и скажите, в подвале убили барона или где-то ещё, а Джон только вообразил, что это было в подвале?
   - Если так рассуждать, то Джону вообще могло только привидеться, что барона убили, а тот жив себе живёхонек, - заметила Талочка.
   - Сделаю исключение, - согласился Василий Георгиевич. - Барон, действительно, был убит, причём, убит в подвале, и сделал это Джон. И Марта там тоже была.
   - Ну, вот видите! - Зинаида Михайловна даже обрадовалась тому, что оказалась права. - Как же Джон мог быть сумасшедшим и всё выдумать, если барон собирался привязать бедную девушку к столу и зарезать её или как-то ещё над ней надругаться, а сам он мужественно бросился её спасать и сразил чудовище?
   - А чем ты объяснишь его состояние, Зина? - стояла на своём Надежда Николаевна. - Он или сходил с ума или заболевал ещё какой-то болезнью. То он был возбуждён, то его полностью покидали силы...
   - Он почти не спал, - попыталась его оправдать Зинаида Михайловна. - Держался из последних сил, поддерживал их крепким кофе и чаем. Он же сам был обеспокоен, что пьёт там много возбуждающих напитков. Да и я не могу спать и до утра чувствую бодрость, если на ночь выпью кофе.
   - Не знаю, - сдалась Надежда Николаевна. - Может, Джон и не сошёл с ума, но и здоров не был.
   - Бабушка, ты осуждаешь Джона? - спросила Сансана.
   - Не знаю, - повторила старушка. - Что-то с ним происходило нехорошее, в этом я уверена, да и он сам тоже, но осуждать его не могу. Как же его осудить, если он бросился защищать девушку? Только мне не верится, что барон этот - вампир. Чернокнижник - может быть, но не вампир. Наверное, и людей он ловил для каких-то опытов, а потом выбрасывал их тела в реку. Есть такие ненормальные, которые мнят себя учёными и ради науки не жалеют чужой жизни. Вон как безжалостно ставят опыты над животными! Он режет собаку, видит, как она страдает, смотрит на него умоляющими глазами, но продолжает её мучить. А далеко ли от этого до опытов над человеком? У такого так называемого учёного душа, наверное, настолько очерствела, что, не подвернись ему поросёнок, он ребёнка будет... как это?.. препарировать. Князь Василий, долго будешь отмалчиваться? Мы уж все высказались. Пора и тебе слово молвить.
   - Не все, - возразил Василий Георгиевич. - Тётка Матрёна, что сидишь пригорюнившись?
   - Всё сердце ты мне изранил своим рассказом, Васенька, - подала голос старуха. - Зря я стала тебя слушать. А и жалко же мне его, этого блаженненького! Сказать не могу, до чего жалко.
   - Кого? - не поняла Зинаида Михайловна.
   - Да помещика ихнего, барина, барона того самого.
   Все заулыбались, а Матрёна продолжала:
   - Надо же! Убить такого доброго барина! А немке этой белобрысой я бы все космы выдергала.
   Смешки стали громче.
   - А что я не так сказала? - рассердилась старуха. - Хорошо хоть, ты, Васенька, надо мной не потешаешься.
   - И не думаю, - подтвердил Василий Георгиевич. - Продолжай, тётка Матрёна. Чем тебе не понравилась Марта?
   - Не нравится змеюка эта, и всё тут. Пригрел мил-человек на груди гадюку. А слезам её не верьте. Сама была молода и знаю, как это делается. Думаете, мужа моего покойного красотой приманила? Нет. Слезами! Когда нужно было, заплакала, а уж он, ангел мой, и растаял. Но я-то никогда красивой не была, а красавица своими слезами всегда добьётся всего, чего захочет. Слезам смазливой притворщицы поверят скорее, чем слезам честной, но страшненькой девушки. Много есть мастериц слёзы лить. Поплачутся, их и пожалеют. Вон Акулина наша - чуть что, и слезу пустит. А ей за то поблажки всякие. А Пелагеюшка, страдалица моя, никогда и виду не подаст, что у неё горе какое или самая что ни на есть беда. Так на неё бабы косо смотрят, считают гордячкой.
   - Какая у Пелагеи беда? - насторожилась Зинаида Михайловна. - Почему мне не доложили?
   - Да самая обычная. С мужем неладно. Лютует он с ней, бьёт смертным боем.
   - Так, вроде, они по любви поженились. Потом подойди ко мне, Матрёна, и мы поговорим. Я с этим быстро разберусь. Возьму Пелагею в дом, а мужа её на порог прикажу не пускать.
   Приняв такое решение, хозяйка успокоилась и кивнула старухе.
   - Так ты совсем не жалеешь бедную девушку, Матрёна? - спросила она.
   - А чего её, бестию эту, жалеть? И она мне не нравится, и племянничек тоже не по душе. Не верю я им. Лучше бы гличанин этот не барина доброго убил, а их, злодеев. И поверьте мне, никакие это не брат с сестрой, а самые настоящие полюбовники. Теперь, без дядюшки своего, они все его денежки заграбастают и будут жить припеваючи.
   Сансана и Маруся переглянулись, безмолвно соглашаясь друг с другом, что надо простить старой няне её горячность. Остальные тоже слушали разгорячившуюся Матрёну снисходительно, а та вдруг перешла на деловой тон.
   - Васенька, ты просил не задавать тебе вопросов, пока ты не дочитаешь до конца тетрадку. Я вытерпела, ни слова не сказала. Но теперь скажу. Что же они так бестолковы? Если уж скаредничают, то почему зажигают свечи, а шторы не догадаются отдёрнуть? У нас здесь економии нет, но я бы отругала девчонку, если бы она свечи зря переводила, а шторы раздвинуть поленилась.
   - Всё из-за того, что барон - вампир, - объяснила Сансана. - Вурдалак, если по-нашему. Он свет не переносит, а бедняжка Марта так запугана, что и в его отсутствие боится раздвинуть шторы.
   - Какой такой вурдалак?! Что выдумали! Убогонький он, хворый, вот и вся его беда. И жалко его, голубчика. А приезжего, убивца этого окаянного, нужно было примерно наказать, но не смертью и не каторгой, а плетьми, да и отпустить, глупенького, с Богом. Он, горемычный, и без того натерпелся всяких страхов.
   Василий Георгиевич наслаждался рассуждениями старухи. Зинаида Михайловна это видела и не останавливала её. Надежда Николаевна была ещё терпеливее.
   - И незачем было пачкать домовину, что на лестнице стояла. Натопали там, расцарапали всё! Не для них она сделана, так незачем и портить. Надо иметь почтение к покойнику.
   - Да его же там не было, - сказала Маруся.
   - Да хоть и не было, а ведь домовина эта для него была сделана, а не для них. И незачем, Васенька, так на меня смотреть. Если глупость какую сболтнула, так и скажи, а смеяться над старухой - грех великий.
   - Тётка Матрёна, я тебя люблю, - заявил Василий Георгиевич.
   Старуха оторопела.
   - С чего бы это? - подозрительно осведомилась она. - Уж не намекаешь ли ты на то, что я должна распорядиться насчёт тянучек к чаю?
   Все захохотали.
   - Не выйдет по-твоему, как ни ластись ко мне. Сегодня на сладкое печенье и сухое киевское варенье.
   - Я тебя, тётка Матрёна, не только за тянучки люблю, - сообщил Василий Георгиевич. - Мне твой разговор нравится. Значит, барон тебе по душе, а Генриха и Марту ты невзлюбила?
   - Своими руками бы придушила, - согласилась старуха. - Особенно девицу. От таких все беды исходят.
   - Мне тоже кажется, что Марта гораздо более испорчена, чем Генрих, - сказал Василий Георгиевич. - Действовал в основном он, но был у так называемой сестры в полном подчинении.
   - Как тебя понимать, Вася? - осведомилась Надежда Николаевна, от изумления называя гостя так, словно он ещё был мальчиком.
   - Василий Георгиевич, вы согласны с Матрёной? - спросила Сансана, не веря своим ушам.
   Талочка, почти не сводившая глаз с гостя, давно почувствовала, что он не случайно даёт старухе высказаться, поэтому была менее удивлена его словами, чем остальные, хотя и не могла понять его мыслей.
   - Тётка Матрёна, ты можешь объяснить, почему ты так думаешь? - спросил Василий Георгиевич.
   Та растерялась.
   - Почему тебе так ненавистна Марта? Ведь какая-то причина для этого должна быть? - допытывался князь Василий.
   - Нет никакой причины. Не лежит у меня к ней душа, вот и всё причина. Чую, что подлая она. Подлая и злая.
   - Это называется интуицией, - сказал Василий Георгиевич. - Я тебя не за тянучки люблю, тётка Матрёна, а за интуицию.
   - Что-что? Уж не меня ли ты, старуху, так обозвал?
   - Нет.
   - А что же это такое? Кушанье особое? Да наша Катерина даже слова такого не выговорит, не что приготовить сумеет.
   - Это не кушанье, а особый дар бессознательно отмечать важные факты и опять же бессознательно делать правильные выводы.
   - Что-то ты больно мудрёно говоришь, Васенька, - вздохнула Матрёна. - Боюсь, мне этого не понять.
   - И не надо. Ты поняла главное, до чего остальные не додумались.
   - Хватит морочить нам головы, князь Василий! - не выдержала Надежда Николаевна. - Объясни, до чего мы не додумались. А тебе, Матрёна, за догадливость я куплю новую шаль. Тёплую, красивую и с бахромой.
   Старуха самодовольно поправила на плечах яркий платок, намекая, что её любимец не забыл привезти ей заморский подарок. Она, как и все, очень хотела узнать, о чём она догадалась и почему.
   - Нехорошо с вашей стороны, Василий Георгиевич, сначала дать нам высказать своё мнение, а потом объявить, что мы все ошибаемся, - укорила гостя Зинаида Михайловна.
   Сансана и Маруся обиженно посматривали на него, чувствуя себя обманутыми.
   - Мы сказали то, что думали, - сказала Талочка, защищая своего "жениха". - Если бы рукопись попала к нам случайно, мы бы так и остались в заблуждении. Но с нами Василий Георгиевич. Пусть он скажет, в чём мы ошибаемся и по какой причине. Говорят же, что на ошибках учатся. Я допустила ошибку, поэтому хочу на своей ошибке чему-нибудь научиться.
   - Но почему мы неправы? - растерянно спросила Сансана. - Вы, Василий Георгиевич, сами сказали, что эта рукопись правдива от начала до конца. Джон всё очень подробно рассказал... Нет, не понимаю.
   - Джон передал все разговоры, - подхватила Маруся. - Даже описал, что, как ему показалось, думали и чувствовали Генрих, и Марта, и даже барон. Вы говорили, что ему можно верить во всём.
   - Не до такой степени, - возразил Василий Георгиевич. - Я сказал, что Джон правдиво изложил события. Но он не мог знать, о чём на самом деле думали окружавшие его люди. Он передавал лишь свои ощущения, поэтому то и дело писал "мне показалось", "я думаю", "у него был такой вид, словно..." и так далее. Но ведь он мог ошибаться. Хочу напомнить вам великолепную фразу, которую он произнёс, но, к сожалению, к себе не применил. Он сказал, что рассказанная ему легенда учит не доверять так слепо чужим словам.
   - Васенька, не тяни! - взмолилась Матрёна. - Раз начал говорить, то говори толком.
   - Верно, - согласилась Зинаида Михайловна. - Вы, Василий Георгиевич, забавляетесь, глядя на наше недоумение, а разрешить его не спешите.
   - Мы так внимательно слушали, что, вроде, ничего не должны были упустить, - сказала Маруся.
   - Внимательно? - переспросил князь.
   - Внимательно, - подтвердила девушка.
   - Будто бы? - прищурился гость. А я сейчас это проверю.
   - Экзамен, - подсказала Талочка. - Трепещите.
   - Наталия Александровна выучила урок?
   - Нет, Василий Георгиевич, называйте меня по-старому, - попросила девушка. - А урок я учила, но не знаю, выучила ли. Задавайте ваши вопросы.
   - Помните то место в рукописи, где описывается, как Джон влез на тележку и тачку, чтобы обследовать верхний ящик в штабеле?
   - Перед тем, как на него налетело существо, охраняющее сон вампиров? - спросила Талочка, желая показать, что хорошо помнит ход событий.
   - Верно. Кто мне скажет, что нашёл Джон в этом ящике? Но отвечать по очереди! Надежда Николаевна?
   Во время чтения старушка больше следила за изменениями в состоянии Джона и за общим рассказом, но быстро забывала такие детали, тем более что о них в дальнейшем повествовании не упоминалось.
   - Поймал меня, князь Василий. Радуйся теперь, - сказала она, изображая негодование.
   - Переэкзаменовка, - сообщила Талочка.
   - Зинаида Михайловна? - обратился Василий Георгиевич к хозяйке.
   - Да, вроде, волос нашли, - вспомнила она. - Ну да, человеческий волос.
   - Отсюда следует, что или в ящике ночевал вампир, - проговорила Сансана, - или в нём барону привезли мертвеца.
   - Вас, Александра Александровна, к доске не вызывали, - остановил её Василий Георгиевич. - Тётка Матрёна, у тебя память крепкая. Что там было ещё?
   - Комочек пуха и кусок тряпки. Птицу не пожалели, ироды.
   - Там был всего лишь пух, - возразила Маруся. - Самой птицы не было.
   - А какого цвета волос? Тётка Матрёна, помалкивай. Девушки?
   - Вроде, светлый, - сказала Сансана.
   - Рыжий, - уточнила Маруся.
   - Светло-рыжий, - сказала Матрёна. - Я это хорошо запомнила, потому что змеюка белобрысая, и это не мог быть её волос.
   - Да, верно, - подтвердил Василий Георгиевич. - Джон описал его как рыжеватый. Но надо учесть, что при свете свечи он мог только показаться рыжеватым... Хотя, Джон, конечно, внимательно рассмотрел его позже. А какого цвета был предмет, застрявший между досками?
   - Матрёна уже подсказала, что это был кусок тряпки, - сказала Зинаида Михайловна. - А я теперь вспомнила, что он был чёрный.
   - Кусок чёрной материи, - повторила Сансана. - Наверное, от погребального покрывала вампира. Но если вы считаете Марту и Генриха негодяями, значит, они знали о вампирах? Может, они сами были вампирами? Не Генрих, ведь он гулял под солнцем, а Марта.
   Василий Георгиевич засмеялся.
   - Не будем опережать события. Мы говорим о другом. Джон решил, что между досками застрял предмет, похожий на кусочек чёрной материи, а вы уже не учитываете его оговорку "похожий" и прямо заявляете, что это кусочек чёрной материи. Но Джон не мог до него дотянуться и вытащить его или хотя бы пощупать, поэтому нельзя утверждать что это была материя. И цвет нам тоже неизвестен. Можно лишь говорить, что при свече он казался тёмным.
   - А это так важно? - спросила Надежда Николаевна.
   - В расследовании запутанной истории, заканчивающейся убийством, важна любая мелочь, иначе придётся всего лишь ждать милости от писателя, который потом всё объяснит. Но в этой рукописи разъяснения нет. Вам самим надо придти к какому-то заключению. А вы уже доказали свою невнимательность. Цвет волоса мало кто запомнил, а из слов Джона, что предмет был похож на кусочек чего-то вроде тёмной материи, вы оставили в памяти образ чёрной ткани. Уже две ошибки, которые могли бы повлиять на правильность вывода.
   - Значит, находка Джона так важна? - спросила Талочка.
   - Неизвестно. Я прочитал рукопись, а что в неё имеет значение и что не имеет - судить вам.
   - Всё, князь Василий, с меня довольно! - возмутилась Надежда Николаевна. - Я уже поняла, что мы пропустили все мелочи. Теперь слово за тобой.
   - У меня нет готового решения, только догадки, - возразил Василий Георгиевич. - Герр Шульц дал мне прочитать эту рукопись и просил высказать своё мнение до того, как я узнал о его пациенте. Оказалось, что наши выводы во многом сходятся, а поскольку он постоянно разговаривает с Джоном, то имеет возможность уточнять кое-какие детали. Они не противоречат нашему заключению.
   - Какому заключению? - спросила Зинаида Михайловна.
   - Вам хочется узнать только заключение или ещё выяснить, на основании чего я к нему пришёл?
   - Да, пожалуй, вам надо начать с последнего, - ответила хозяйка.
   - Так будет интереснее, - согласились Сансана и Маруся.
   - Расследование преступления и разгадка личности барона, - прокомментировала Талочка.
   - Раз так, то отложим разговор на вечер, - решил Василий Георгиевич. - Тётка Матрёна, я верно тебя понял, что скоро будет обед?
   Старуха засмеялась.
   - Верно, Васенька. Но уж так не терпится всё узнать!
   - А я вам сейчас перечислю несколько важных обстоятельств, которые помогут вам самим разгадать тайну. Не все, конечно, ведь в рукописи подсказки на каждой странице, но некоторые. Если бы Джон не был предубеждён против барона до того, как с ним встретился...
   - Что ты такое говоришь, Вася?! - поразилась Надежда Николаевна. - Как это возможно?
   - Не только возможно, а случается сплошь и рядом, - уверенно сказал Василий Георгиевич. - Джон этого не сознавал, но уже относился к барону с подозрением. А если бы он отбросил все свои догадки и разгадки, а перечитал бы собственную рукопись так, словно он посторонний человек и впервые с ней знакомится, он смог бы понять, что на самом деле происходит в замке. А сейчас я постараюсь дать вам подсказки. Слушайте и запоминайте. Первая из них - встреча Генриха и Джона...
   - Но, Василий Георгиевич, как... - начала было Маруся.
   - Мария Ивановна, ваше дело выслушать, подумать и или принять мои слова к сведению или не обращать на них внимания. Говорю дальше. Барон сравнительно легко согласился принять гостя из Англии. Местные жители. Я имею в виду соседей барона. Забота Генриха о Джоне. Гувернантка. Марта выходит гулять только вечером и ночью, поэтому не видела окрестностей при дневном свете. Чай, кофе, вода... М-м-м... Что бы вам ещё такое подсказать? Нездоровье Джона. Храбрость Генриха. Поведение Марты в столовой в присутствии барона и в его отсутствие. И, пожалуй, надо упомянуть о докторе.
   - О каком докторе? - спросила хозяйка. - Я невнимательна к таким мелочам как цвет найденного волоса, но знаю совершенно точно, что в рукописи не сказано ни об одном докторе.
   - Я и не утверждаю, что доктор в замке был. Я лишь дал несколько подсказок. Могу дать и больше, но тогда сливовому пирогу и воздушному печенью, о которых забыла упомянуть тётка Матрёна, а также печению и киевскому варенью, о которых она рассказала, придётся слишком долго ждать моего внимания.
   Когда обед подошёл к концу, Василий Георгиевич сказал, что неплохо было бы устроить совместную прогулку, но его предложение вызвало общее возмущение.
   - У меня даже голова почти разболелась от усилий понять ваши подсказки, - сообщила Маруся.
   - Учтите, Василий Георгиевич, что только понять, а не разгадать, - заметила Талочка.
   - Я тоже пыталась их как-то согласовать между собой, - сказала Сансана. - Но как это сделать? Например, доктор. Он-то какое отношение имеет ко всему, что творилось в замке? Там не было ни одного доктора. Может, барон был доктором или хотя бы разбирался в медицине и ставил медицинские опыты?
   - А вдруг в великом опыте он хотел пересадить Марте голову собаки? - спросила Талочка. - Или Джона. Или, лучше, коровы. Тогда получился бы второй Минотавр.
   - Минотавриха, - уточнил Василий Георгиевич. - А если верхнюю часть туловища Марты приладить к телу лошади, то получилась бы кентавриха. Интересная мысль.
   - Верная? - обрадовалась девушка. - Почему вы не хотите ответить прямо?
   - Во мне гибнет учитель, - ответил князь. - Мне было бы легче в двух словах объяснить, что происходило в замке, но хочется, чтобы вы поняли, как я дошёл до вывода, и сами научились видеть не то, что вам навязывают, а то, что от вас скрывают. Или это только моё желание, а вам хочется узнать лишь итог?
   - Рассказывайте по порядку, - попросила Талочка, и все с ней согласились.
   - А я, Вася, - тихо проговорила Надежда Николаевна, когда все рассаживались поудобнее, - прямо тебе признаюсь: я сразу поняла, что твои подсказки - ещё большая загадка, чем происшествия в замке.
   Василий Георгиевич засмеялся.
   - Я тоже до этого додумалась, - согласилась Зинаида Михайловна, услышавшая слова старушки. - Пусть уж девушки ломают головы над вашими подсказками, а я свою поберегу. Но я пыталась понять, почему вы назвали Марту и Генриха негодяями. Может, так и есть, я не спорю, но ведь девушку утащили в подвал и барон уже укладывал её на стол, чтобы начать свой опыт... Надеюсь, вы объясните мне это.
   - Всему своё время, - ответил Василий Георгиевич и обвёл глазами внимательных слушателей. - Все готовы? Прежде всего, я хочу напомнить вам, что юноша, назвавшийся Джоном, собирался стать писателем и рассчитывал, что его книгу будут читать вдумчивые люди, поэтому в одном из разговоров с Генрихом сказал, что в романе, кроме занимательности, должна быть логика, если же она где-то в повествовании отсутствует, значит, это несоответствие должно быть объяснено в дальнейшем. И я убеждён, что он придерживался бы этого правила, если бы писал роман. Однако он лишь скрупулёзно описывает то, что с ним происходило на самом деле, ничего не меняя, поэтому в рукописи очень много кажущихся несоответствий. Они-то и должны были насторожить вас и навести на разгадку. Сам Джон не додумался применить им же сформулированное правило к собственной истории. Эта рукопись великолепна и в своём роде уникальна. По ней прекрасно видно, как легко можно управлять людьми, если знать их слабые стороны. Умный, наблюдательный, вдумчивый молодой человек видит всё, но истолковывает именно так, как ему внушают. А разве мы сами так уж редко воспринимаем новых и даже старых знакомых, руководствуясь не собственными чувствами и наблюдениями, а молвой и мнением о них окружающих?
   - Только не вы, Василий Георгиевич, - сказала Зинаида Михайловна. - У вас всегда был свой взгляд на людей.
   - Нет, к сожалению, я тоже часто ловлю себя на том, что доверяюсь чужим словам. Мы не всевидящие боги, а всего лишь люди и не можем заглянуть в душу другого человека, некоторые и в свою-то душу боятся всмотреться и видят в ней совсем не то, что там прячется. А раз мы не можем заглянуть в чужую душу, то начинаем выдумывать её содержимое, опираясь на такие ненадёжные источники, как пересуды или даже личное, но слишком поспешное и необдуманное мнение о поведении, словах или поступках своего ближнего. Нам кажется, что это спесивец, а он всего лишь слишком застенчив, доброта и деликатность превращается в чужих глазах в глупость, а уж гордость, заставляющая её обладателя молчать и не объясняться, вообще способна превратить честнейшего и благороднейшего человека в низкого негодяя. Разве мы с вами знаем мало таких примеров? А сколько ошибок совершаем, проникшись предубеждениями знакомых!
   Зинаида Михайловна, задумчиво кивавшая во время этой речи, горячо воскликнула:
   - Вы совершенно правы, Василий Георгиевич. Таких случаев, к сожалению, немало. И как же трудно разубедить людей, что тот, против которого они настроены, честен!
   Василий Георгиевич почувствовал, что она имеет в виду какого-то конкретного человека.
   - Даже своими ушами услышав или своими глазами увидев короткую сценку, мы часто понимаем это превратно, - продолжал он. - Я говорю это для того, чтобы вы осознали, как важно непредвзято увидеть и услышать то, что видел и слышал Джон, и не принимать слепо на веру его объяснения. Вспомните великую истину, что сколько людей, столько и мнений. Если бы те же события случились с каждым из вас и вы, каждый по отдельности, их рассказали, то получились бы совершенно разные рукописи, и не только с разными выводами, но даже с разными описаниями происходящего.
   - Кто-то, как Генрих, находил бы только прозаические объяснения, а кто-то, как Джон, - романтические, - пояснила Талочка.
   - Но даже проза и романтика или их смесь была бы у каждого своя, - сказал Василий Георгиевич. - И ещё учтите, что Джон мог не написать о чём-то важном для разгадки, но что он таковым не посчитал. Среди болтовни Генрих мог о чём-то упомянуть, что позже всплыло в памяти Джона и что он мог воспринять как собственную мысль. А теперь начнём по порядку.
   - Доктор, - напомнила Сансана. - Откуда он взялся? Может, он скрывался в замке и тайно за кем-то наблюдал? За тем же бароном.
   - Александра Александровна, имейте терпение. Сначала была встреча двух молодых людей, которые когда-то вместе учились, вместе проводили свободное время, много разговаривали, делясь своими мыслями и планами на будущее, рассказывая о своих увлечениях. Потом судьба развела их на годы, и вдруг внезапная встреча.
   - Что же здесь странного? - не поняла Надежда Николаевна. - Ещё какими случайными бывают встречи! В мою родственницу, не буду называть её имени, был отчаянно влюблён один француз. Она не давала мужу ни малейшего повода для ревности, но он ревновал по-страшному. И вот, путешествуя по Европе, они все совершенно случайно встретились в отеле. Муж решил, что француз их преследует, поэтому поздно вечером увёз жену в соседний город. А француз уже понял, что нехорошо поступает, слишком явно показывая любовь к чужой жене, не захотел терзать и её, и её мужа, и заодно себя и тоже покинул отель, чтобы оказаться от любимой как можно дальше. И каково же было его изумление и изумление мужа, когда наутро они обнаружили, что идут по коридору нового отеля навстречу друг другу!
   - Это что же за родственница у вас? - задумался Василий Георгиевич.
   - Не гадай, князь Василий, всё равно не догадаешься, - засмеялась Надежда Николаевна.
   - Встретились они снова и...? - жадно спросила Сансана.
   - И ничего. Вежливо поздоровались и разъехались в разные стороны.
   - И больше не виделись! - с сочувствием проговорила Маруся.
   - Виделись, конечно. Как от этого уберечься, если посещаешь одни и те же места? И француз этот до сих пор влюблён в... мою родственницу. Уж я это точно знаю. Так что ничего странного я в этой встрече Генриха и Джона не вижу.
   - Согласен, Надежда Николаевна, - сказал Василий Георгиевич. - Но заметим, что городок, где жил Джон, был маленьким, ничем не примечательным и находился в стороне от главных дорог. К тому же, Генрих нашёл Джона на кладбище, а редко кто из путешественников примется рыскать по кладбищам возле таких городков. Но и это могла быть случайность, хотя я отметил, что Джон и прежде, будучи мальчиком, любил в таких местах читать готические романы, и Генрих это знал.
   - Василий Георгиевич, неужели вы всегда так подозрительно относитесь к мелочам? - удивилась Маруся.
   - Не подозрительно, а внимательно. Любую книгу надо читать сосредоточенно, отмечая интересные подробности, ведь в них-то и может таиться что-то важное, а уж эту рукопись - особенно. Герр Шульц хотел узнать моё мнение, поэтому я старался ничего не пропустить, тем более что я сразу понял, что она написана кем-то из его пациентов.
   - Вы были в более выгодном положении, чем мы, - сказала Зинаида Михайловна. - Мы не знали, что она написана сумасшедшим.
   - Вот и выходит, что я была права, - напомнила Надежда Николаевна. - Джон сошёл с ума, видел самые невозможные вещи, а барона убил, приняв за вампира и чернокнижника, а тот был учёным-изувером, хотел произвести над девушкой какой-то опасный опыт и потому заслуживал виселицы.
   - Выходит, что Джон описал всё, что было, в сильно искажённом виде, - добавила Маруся. - Ведь сумасшедшие часто видят совсем не то, что нормальные.
   - Давайте послушаем Василия Георгиевича, - попросила Талочка.
   - Может, я и был в более выгодном положении, - с сомнением признал тот. - Наверное, мне следовало сразу сказать, что Джон находится в лечебнице для душевнобольных... Но, пожалуй, нет. Мне вначале очень мешала мысль, что это рукопись безумного. Если бы я сразу предупредил вас о том, где содержится Джон, вы бы совсем по-иному восприняли его рассказ.
   - Продолжайте, - сдалась Зинаида Михайловна. - Полагаемся на ваше мнение.
   - Продолжаю. У меня сразу зародилось подозрение, что встреча не случайна и Генрих специально искал Джона. А он знал, где тот живёт, недаром словно бы удивился и сказал, что у него осталось воспоминание, будто бы Джон жил в Лондоне. А с какой радостью Генрих его приветствовал! Как тепло отзывался об их прежней дружбе! Как расспрашивал о школьных товарищах! Даже Джона это удивило, ведь они недолго учились вместе. Но допустим, что Генрих, в самом деле, был рад. Он путешествовал по чужой стране, а тут вдруг увидел знакомого. Всё возможно. Однако дальше Генрих убеждает Джона присоединиться к нему, очень ненавязчиво меняет решение сначала поездить по Англии и увозит его в Германию. Тоже ничего необыкновенного. Разумеется, англичанину полезно посмотреть чужую страну в обществе её представителя. Но Джону хотелось попутно хоть мельком увидеть те страны, через которые они проезжали, а Генрих не стал там задерживаться. Более того, он не стал возить Джона по Германии, а сразу убедил погостить в замке. Мне кажется, что он боялся, как бы какая-нибудь случайность не вынудила того вернуться к себе. Разумеется, это лишь домыслы, которые надо держать в памяти, но не руководствоваться ими, чтобы не пойти по ложному следу. И к Генриху я отнёсся с подозрением не из-за этих мелочей. Меня всегда настораживает, когда меня подталкивают к какому-то выводу, а этот молодой человек именно так с самого начала поступал с Джоном.
   - Мама, бабушка, няня, даже Сансана и Маруся тоже всё время указывают мне, что делать, - со вздохом пожаловалась Талочка. - Теперь они обязаны понять, что я сама должна принимать решения.
   - Продолжим обсуждение рукописи, - сказала Зинаида Михайловна. - А ты, Наташа, умей отличать добрые советы близких тебе людей от дурного влияния человека, настроенного к тебе враждебно. А из слов Василия Георгиевича явствует, что Генрих именно так относился к Джону, хотя я этого не нахожу.
   - Не думаю, что вы правы, говоря о Генрихе, как о человеке, настроенном к Джону враждебно, - возразил тот. - Я так не считаю. Ему было с ним интересно, он даже чувствовал к нему что-то вроде привязанности. Но вернёмся к рукописи. Я сказал вам, что сразу уловил нечто неестественное во встрече Генриха и Джона и заподозрил, что она была неслучайной. Позже в разговоре с приятелем Генрих сказал... Приведу его точные слова... Вот это место. "Мне удивительно, что дядя сравнительно легко согласился на твой приезд". Вам ничего не кажется странным?
   Все помолчали.
   - Нет, - выразила общее мнение Сансана.
   - Сравнительно легко. Сравнительно. Значит, какие-то возражения были. Но ведь если Генрих случайно, как он говорит, встретился с Джоном, то он не мог заранее беседовать о нём со своим дядей. Он лишь в письме мог попросить его принять гостя, на что барон ответил бы "да" или "нет". Но и письма не было, ведь молодые люди сразу отправились в путь. Отсюда следует, что Генрих заранее обговорил с дядей возможность появления в замке английского гостя, а это означает, что он не случайно встретил Джона, а искал его, чтобы увезти с собой.
   - Вы поймали Генриха на лжи, - согласилась Маруся. - А кто солгал, тому веры нет.
   - Почему? - спросил Василий Георгиевич. - Зачем судить так строго? Все люди, даже очень честные, когда-нибудь кого-нибудь обманули. На то мы и люди, несовершенные создания. Не стоит лишать человека доверия, один раз поймав его на лжи, сначала надо к нему присмотреться. Но Генрих солгал ещё раз, потом ещё и ещё. Например, он постоянно твердил, что приезжал в замок только на каникулы, и то редко, и своего дядю он якобы видел нечасто. Но этому противоречат все его поступки. В замке он держится непринуждённо, словно у себя дома, с Мартой разговаривает так, словно они очень часто встречаются. А обратили внимание, как, придя с Джоном в замок, он запросто сказал слуге: "Это я, Фриц". Кроме того, он прекрасно знает все привычки обитателей замка, то, что двери не запираются, что в подвал доступ свободен и изнутри и снаружи. О каких же редких посещениях может идти речь? Да ещё Джон написал, что встречавшиеся им с Генрихом на пути местные жители приветливо с ними здоровались. Думаю, они потому были так приветливы, что хорошо знали Генриха.
   - Лживый немчура, - подала голос Матрёна. - Но девка гораздо хуже.
   Над словами старухи уже не посмеивались, а все взгляды обратились на Василия Георгиевича, безмолвно прося разъяснить, чем провинилась несчастная настрадавшаяся Марта.
   - Хорошо, давайте подождём перечислять события, а познакомимся с Мартой, бароном и Фрицем, - сказал тот.
   - Вот ведь тоже злодей, - сказала Надежда Николаевна. - Он-то и притащил девушку к хозяину в подвал.
   - С кого начнём? - спросил Василий Георгиевич. - Но Фрица оставим на потом.
   - С барона, - предложила Талочка.
   - Нет, с Марты, - возразила Сансана.
   - Если вспомнить последовательность событий, - сказал Василий Георгиевич, - то первым Джон увидел Фрица, потом барона, а уж затем Марту. Фриц его напугал, и это понятно.
   - Ещё бы! - содрогнулась Маруся. - Человек ли он? Не выходит из замка, старается никому не попадаться на глаза, не разговаривает, прячет под платком то, что у него вместо лица, а глаза белёсые, как у покойника. У покойника ведь белёсые глаза?
   - Мутные, - уточнил Василий Георгиевич. - О Фрице я скажу в своё время. Сейчас поговорим о бароне. Что о нём известно? Считайте, что сдаёте ещё один экзамен на внимательность и непредубеждённость.
   - Он улыбается, не показывая зубов, и разговаривает, почти не открывая рта, - сообщила Талочка
   - О чём это говорит?
   - Отдельно - ни о чём, но вместе с остальными странностями - о том, что он вампир. Он поэтому и зеркал не держит в замке.
   - Мы не были в его комнатах, - возразил Василий Георгиевич. - И Джон там не был. Откуда же нам знать, что у него там нет зеркала? А что касается его манеры улыбаться и разговаривать, почти не раскрывая рта, то я знаю немало людей с выпавшими зубами, которые скрывают этот недостаток подобным же образом.
   - А почему он ничего не ест за столом? - спросила Сансана.
   - Или из-за больных зубов, или из-за больного желудка, - объяснил князь. - А так как это часто сопровождается неприятным запахом изо рта, и это всем известно, то барон на всякий случай не подходит к собеседнику близко и отступает, если нарушается установленная им дистанция. Заодно сразу отмечу, что приказ слуге подать ему после обеда в кабинет то, о чём они говорили, может быть вызван теми же причинами. Он поест позже, наедине, и только то, что выдерживают его зубы или желудок.
   - Как у вас, Василий Георгиевич, всё просто! - заметила Талочка сердито. - Но ведь вы сами сказали, что эта история не имеет готового ответа. Вдруг вы и доктор Шульц ошиблись?
   - Такое возможно, поэтому продолжим рассуждения. Если я обнаружу в своих выводах противоречие, то охотно пересмотрю их.
   - Придётся пересмотреть, - убеждённо сказала девушка. - Или вы, действительно, верите, что у барона ещё и глаза больные? Что-то слишком много у него больного.
   - У человека с больным желудком или больными зубами могут быть больные глаза, - вмешалась справедливая Маруся. - У него и поясница может болеть, и мигрень быть. Но я уверена, что он не вышел бы из замка днём даже с повязкой на глазах. Он боится света, потому что для вампиров это смерть.
   - Мне пока ещё не доводилось встречаться с вампирами, поэтому утверждать это не могу, - признался Василий Георгиевич. - Но я не думаю, что барон боится света. Может, яркий свет болезненно отражается на его глазах, я не знаю, но не дневной свет вообще.
   - Почему же он выходит на прогулку редко и только поздно вечером? - спросила Сансана.
   - Потому что днём у него на это нет времени. Барон занимается своим музеем, много читает, у него лаборатория, где он ставит опыты. Любитель он или настоящий учёный, я не знаю, но он увлечён своими занятиями и не отрывается от них весь день. Иногда, прервав труды, он выходит на позднюю прогулку, когда работать при свечах становится невмоготу.
   - Это противоречит словам Джона, - победоносно объявила Талочка.
   Василий Георгиевич не ожидал, что его доводы встретят такое яростное сопротивление, и воспринял это с удовольствием. Он был уверен в своей правоте, но спор с девушками или докажет её или опровергнет, а он не был упрямцем, не признающим поражение.
   - Каким словам? - спросил он.
   - Когда они впервые встретились, а это было в гостиной... ведь в гостиной?
   - Да.
   - Там было почти полностью занавешено окно, но барон посмотрел на него так, словно ему очень мешал даже такой тусклый свет. Как вы это объясните?
   - Очень просто: это написал Джон, а не барон и даже не вы, Талочка.
   - Так вы же сами говорили, что можно верить каждому написанному слову, - растерялась Маруся.
   Зинаида Михайловна и Надежда Николаевна слушали внимательно, но пока не вмешивались в беседу. Помалкивала и Матрёна.
   - Можно и нужно, - подтвердил Василий Георгиевич. - Но Джон писал уже в больнице, когда произошли все печальные события, убеждённый, что избавил мир от чудовища, поэтому в его голове первоначальное восприятие могло невольно исказиться. Какую информацию он даёт на самом деле? Что барон посмотрел на почти занавешенное окно. А уж как он посмотрел, это уже фантазия автора. По мнению Джона, он посмотрел так, словно ему мешал даже этот тусклый свет. А другой написал бы, что барон посмотрел на него с удивлением, не понимая, почему занавеси не раздвинуты и затеняют комнату. А что подумал сам барон и подумал ли что-нибудь о шторах, нам не дано знать.
   - Но он и в столовой точно так же посмотрел на окно, - напомнила Сансана.
   - Могу лишь повторить уже сказанное. Мы не можем заглянуть в мысли барона.
   - Но если он не боится света, то почему же шторы везде задёрнуты?
   - Возможно, из-за Джона. Мы не знаем, что барону сказали об этом юноше. Может, уверили, что у гостя больные глаза. Но есть и другое объяснение. Марта могла указать барону на запущенность замка и даже жилых помещений и убедить его в необходимости создать полумрак, скрывающий трещины и пятна.
   - Хорошая хозяйка так бы и сделала, - подтвердила Зинаида Михайловна. - Когда приближается время ремонта, я тоже наполовину задёргиваю шторы, чтобы гости это не поняли.
   - И никому в голову не пришло заподозрить в вас вампира, - заметил Василий Георгиевич.
   Все засмеялись.
   - Согласна, что это возможно, - сказала Талочка с таким выражением, что все стали ждать сокрушительного опровержения. - Но почему же тогда барон сидит в тёмном музее? Только из-за Джона он не стал бы наглухо задвигать шторы и зажигать свечи, он бы оставил просвет. Он сам боится солнца, а терпит не полностью задвинутые шторы в гостиной и столовой из-за гостя, чтобы вампирская светобоязнь не бросалась в глаза.
   - Он не солнца боялся, Талочка, а того, что на солнце экспонаты музея выгорят или как-то иначе попортятся. Попробуйте снять со стены картину, и вы увидите прямоугольник невыгоревших обоев на общем более светлом фоне и удивитесь, какой насыщенный цвет был у обоев прежде.
   Талочка была смущена, но не желала сдаваться.
   - А почему же Марта скрывает шею? - пришла ей на помощь Сансана.
   - Потому что у неё на шее нет следов от клыков вампира, - сказал Василий Георгиевич. - А ей очень хотелось, чтобы Джон заподозрил их наличие. Недаром она словно бы в рассеянности, но очень демонстративно прикладывала руку к высокому вороту платья, а потом вздрагивала якобы от страха, что это заметили.
   - А если это не демонстрация, а так и было на самом деле? - спросила Маруся. - То, что происходило в подвале и в заброшенной части замка, доказывает, что барон - страшный человек или не совсем человек, а его Фриц не менее страшен. И ещё хотелось бы мне знать, что они с Фрицем делали, уединяясь ночью в комнатах барона.
   - Берегись, князь Василий! - предупредила Надежда Николаевна. - Сейчас мои девочки заставят тебя отказаться от всех твоих выводов, и ты признаешь, что барон ставил опыты над живыми людьми, а может, и над мёртвыми тоже. Ты считаешь, что мы все напрасно предубеждены против барона, а выяснится, что это вы с Матрёной предубеждены против Марты и Генриха, не имея на то веских оснований.
   - Нет, я не хочу влиять на ваши симпатии и заключения, - запротестовал Василий Георгиевич. - Я лишь говорю, что надо учитывать лишь факты, а не их объяснения, сделанные другими. Мария Ивановна спросила, чем занимались ночами барон и Фриц, когда уединялись в комнатах барона. Я же задам встречный вопрос: а они уединялись?
   - Но Джон написал именно это, - напомнила Маруся. - Вы не раз повторяли, что можно и нужно верить каждому его слову.
   - Каждому, - уточнил Василий Георгиевич. - Каждому, а не отдельно взятой фразе. Джон не писал, что он лично видел, что вечером или ночью Фриц прошёл в комнаты барона и остался там. Ему об этом сказал Генрих, а он принял это за истину. Я не знаю, может, для каких-то сложных опытов барона и могла потребоваться помощь слуги, но не мог же он заставлять человека не спать сутками.
   - А человек ли это? - усомнилась Сансана.
   - Даже вампиры укладываются спать, - уступил Василий Георгиевич. - И ожившие мертвецы перестанут подавать признаки жизни, если не будут отдыхать. Вы, девушки, и, как я подозреваю, вы, Зинаида Михайловна, считаете барона вампиром, приняв точку зрения Джона. Но помните, что Джон очень быстро заподозрил в нём чудовище и писал своё повествование в этом убеждении, поэтому любой его поступок и взгляд, даже самый невинный, истолковывал по-своему, так, как это подходило к нарисованному им образу. Ведь хорошо известно, что каждое слово и движение нашего врага кажется нам исполненным злого умысла, а такие же слова и движения друга мы наделяем добрым смыслом. Давайте постараемся научиться отделять действительные события рукописи от их истолкования Джоном или кем-то другим.
   Барон - скупердяй, - сказала Сансана. - Это не доказывает, что он вампир, но говорит против него.
   - А почему вы решили, что он скуп? - спросил Василий Георгиевич.
   - Это же очевидно. Генриху приходилось выпрашивать чай и воровать еду.
   - А Джон видел это? Он принимает слова Генриха на веру. Хорошо, что в своей рукописи он всё время указывает, кто и что ему сказал. Это очень помогает выяснить правду. А у кого Генрих якобы выпрашивает чай? У Марты. А та смущается, теряется, но с сомнением обещает добыть чай. На свете бывает и не такое, но в нашем случае это нельзя принимать за истину. Джон ни разу не видел, чтобы барон или Фриц выразили неудовольствие. И ни разу не почувствовал. Бывает ведь, что хозяйка или хозяин, вроде, радушно принимают, а в их доме кусок в горло не лезет, так и чувствуешь, как они следят, сколько съел. Джон ничего такого не ощутил. И на еде экономии не было. Если бы Генрих с самого начала не убедил Джона в скупости дяди, сам Джон этого бы не заподозрил. Пища была сытная и вкусная. Он наедался полностью и, кстати, написал про Марту, что она была стройна, но не худа, а значит, такой рацион шёл ей на пользу. Уже потом Джон, настроенный против барона, начал выискивать, к чему бы придраться. А уж если задаться такой целью, то и достоинство можно превратить в недостаток. Позже Генрих и сам понял, что не надо было наделять дядю таким пороком, как скаредность, и попытался исправить положение, объясняя приступы слабости у Джона отсутствием привычного чая с сэндвичем или печеньем, которые дополняли бы еду. Затем он и вовсе стал говорить, что барон благоволит к гостю, поэтому на стол подаётся непривычно много еды. Барон не скуп. Он попросту почти разорён своей страстью к коллекционированию, а это всепоглощающая страсть, не меньшая, чем тяга заядлых игроков к азартным играм. Коллекционер готов продать всё своё имущество, лишь бы приобрести редкий экспонат.
   - Василий Георгиевич, вы объясняете каждую странность барона не так, как Джон, а совсем наоборот, - сказала Сансана, коротко посовещавшись с Марусей и Талочкой. - Но мы не переубеждены в том, что он не вампир. Как быть с многочисленными смертями от якобы коварного течения реки? Как вы опровергнете нападение барона на женщину? Джон при этом присутствовал лично. А потом её тело выловили в реке. И ещё раз Джон видел, как барон вышел на охоту, и хотел выследить его и застать при нападении на жертву, но ему помешал дух Марты.
   - У меня есть на это своя точка зрения, но я выскажу её потом, когда буду вкратце перечислять основные события.
   - Хорошо, подождём, - с многообещающей улыбкой сказала Сансана.
   - А как быть с другими смертями?- сменила её Маруся. - Два брата барона и жена брата умерли в его присутствии. И Марта чуть было не повторила судьбу матери, тоже слабея и временами теряя память.
   - А вот это как раз и насторожило меня больше всего, - ответил Василий Георгиевич. - Генрих слишком часто упоминал о том, что его дядя был единственным свидетелем смерти его отца, а смерть эта, как она описана, выглядит очень подозрительной.
   - Неужели вы думаете, что Генрих всё выдумал? - спросила Сансана.
   - Не обязательно. Но об одном и том же событии можно рассказать по-разному. Если отец Генриха получил письмо с известием о разорении, упал и разбил обо что-то голову, то это не означает, что в его смерти повинен человек, который был этому свидетелем.
   - Но не означает и того, что этот якобы свидетель не убил его, а после объяснил его смерть случайным падением, - заметила Сансана.
   - Но зачем барону убивать разорившегося брата? - спросил Василий Георгиевич. - Обычно принято убивать из-за наследства.
   - А вдруг отец Генриха стал барону опасен? - спросила Талочка. - Узнал о нём что-нибудь или застал в неподходящую минуту.
   - Такое возможно, - допустил Василий Георгиевич. - Но я не видел медицинского заключения и не слышал подтверждения той истории от кого-либо ещё, кроме Марты, поэтому не могу считать её достоверной. Может, было так, а может, отец Генриха умер от апоплексического удара или другой болезни и не разбивал себе голову. Но я точно знаю, что Генрих несколько раз говорил о странности смерти своего отца, словно наталкивал Джона на нужный вывод. А разрывающий нежное сердце разговор Генриха и Марты под дверью Джона? Голос девушки, по мнению этого молодого человека, прерывался от затаённой боли, а по-моему, чтобы дать Джону время понять немецкую речь. "Как я тоскую по твоему отцу! Каким для меня утешением были его посещения! Какой беззащитной я кажусь себе без него!"
   - Василий Георгиевич, неужели вы не верите, что... - начала Сансана. - Но ведь я знаю, что вы добрый.
   - Не так уж я добр, - возразил тот. - И я не собираюсь расточать свой запас доброты на людей, которые этого не заслуживают. Почему Марте потребовалось изливать душу под дверью гостя? И с чего бы ей так страдать из-за смерти отца Генриха, если в то время она была ещё девочкой, а с тех пор прошло несколько лет.
   - Бывает, что люди страдают до конца жизни, - заметила Надежда Николаевна. - Все думают, что они давно успокоились, причём им самим так кажется, но вдруг отчаяние прорывается. А бедняжка так натерпелась от своего опекуна, что цепляется за каждое светлое воспоминание.
   - Но с чего вы взяли, что отец Генриха часто её навещал? - спросил Василий Георгиевич.
   - Она сама сказала. А если бы было не так, то с чего бы ей горевать о нём?
   - Чтобы утвердить Джона во мнении, что хозяин замка - страшный человек, она - страдалица, а в смертях отца Генриха, его брата и жены брата замешан барон. Но вы поверили словам Марты и Генриха, а записям Джона не придали значения.
   - Каким записям? Где он пишет, что не верит горю девушки? - удивилась Надежда Николаевна.
   - Он верит её горю, верит слепо и неоправданно, причём, так же как и вы, не обращает внимания на собственные записи. Ведь он спросил барона, увлекался ли отец Генриха коллекционированием, а барон, не подозревая подвоха, ответил совершенно определённо: "Он почти никогда сюда не приходил". Сюда! Не ко мне, не в музей, а "сюда", то есть в замок. Это означает, что отец Генриха не опекал Марту и не был для неё утешением и защитой. Джон, предубеждённый против барона, услышал в его словах лишь то, что отец Генриха не заходил в музей. Слишком поспешно переведя слова дяди, Генрих тут же поспешил отвлечь от них внимание Джона, заговорив о нелюбви отца к музею, а особенно к камере пыток. А уж тут фантазия будущего писателя, конечно, увела его от истинного смысла слов барона, подсказав ему образы страшных орудий пыток и кресел... Но лучше мне умерить собственную фантазию. Здесь будет уместно сказать, что по молодости Генрих совершил очень большую ошибку, и я этим воспользовался, разгадав, что на самом деле происходило в замке.
   - Предположив, - поправила его Сансана.
   - И, может быть, ошибившись, - добавила Маруся.
   - А узнаете вы об этом, когда ночью к вам заглянет вставший из своего гроба барона, ведь он не похоронен с осиновым колом или серебряной пулей в сердце, - пригрозила Талочка.
   - Если он покинет свой гроб и решит продолжить привычное существование, то ему разумнее уехать подальше, куда-нибудь за экватор, туда, где о нём никогда не слышали, - беспечно ответил Василий Георгиевич.
   - Что же это за ошибка? - спросила Зинаида Михайловна. - Что он полностью перевёл слова барона?
   - И эти слова, и другие. Генрих молод, поэтому ему хочется показать своё превосходство над Джоном, прихвастнуть хорошим знанием английского языка и умением переводить одновременно с говорящим, а когда он понял, что тем самым совершил большую ошибку, уже не мог её исправить. Ему бы следовало дать человеку закончить, а уж потом переводить чужую речь так, как сочтёт нужным. Но ему приходится продолжать переводить сразу, поэтому он не успел изменить много чужих высказываний, а они и дали мне ключи к разгадке. Но Джон, к сожалению, не был так внимателен, иначе сам заметил бы много странностей. Потом Джон стал показывать, что кое-что понимает по-немецки, и Генрих поначалу переоценил его знания. Ему пришлось переводить и те фразы, которые он был бы рад скрыть от гостя. Но он тут же давал им нужное объяснение, не позволяя Джону додуматься до правды. Когда же выяснилось, что Джон знает немецкий плохо, но способен улавливать смысл несложных разговоров, Генрих не только почувствовал себя свободнее, но и обратил это себе на пользу. Отсюда и задушевные разговоры между ним и Мартой, ведущиеся под дверью Джона, частые паузы, медленная и как бы затруднённая из-за переживаний речь. А каким же примитивным языком надо говорить, чтобы иностранец, плохо знающий немецкий язык, понял довольно сложный разговор! Здесь требуется специально подбирать самые простые слова, чего не станут делать люди, разговаривающие только между собой и не замышляющие посвящать в свои переживания невидимого англичанина.
   - До чего же вы подозрительный человек, Василий Георгиевич! - сказала Сансана.
   - Подозрительный? - рассмеялся тот.
   - Подозрительный не в том смысле, что я вас в чём-то подозреваю, а в том, что вы всюду подозреваете подвох.
   - Не всюду, а в переводах, сделанных Генрихом. Я и вам советую это делать, ведь он довольно быстро осознал, что невнятную речь барона с непривычки трудно понять даже человеку, хорошо владеющему немецким языком, и мог воспользоваться этим, сильно искажая или полностью переиначивая какие-то его слова, противоречащие тому образу барона, который навязывали гостю. Но ошибки, которые часто допускал Генрих вначале, нужно отметить. А теперь вернёмся к смертям, при которых присутствовал барон. Что особенного в том, что на его руках умерла мать Марты, если правда, что она умерла в замке?
   - Вы и этому не верите? - удивилась Сансана.
   - Верю. Думаю, что барон приютил её с дочерью, а когда она умерла, оставил девочку при себе. Ни в её смерти, ни в смерти братьев его обвинить нельзя, ведь для этого нет данных.
   - Медицинского заключения, - ядовито вставила Талочка.
   - А как обвинить человека в убийстве, не имея никаких вещественных доказательств и руководствуясь лишь словами двух заинтересованных в этом людей?
   - Тогда ночью вас навестят души сразу трёх человек, требующие справедливости. А к ним присоединится и барон, чтобы доказать вашу ошибку.
   - Талочка, не повторите вашей угрозы поздно вечером, а то я буду плохо спать, - пошутил князь.
   - А я стольких перехоронила! - вздохнула Матрёна. - Столько раз видела, как душа прощается с телом! Уж не обвините ли вы и меня в том, что я убивица какая?
   - Верно, тётка Матрёна! - подхватил Василий Георгиевич. - Хорошо мне помогаешь!
   - Может, всё так, как вы говорите, а может, по-другому, - заметила Маруся. - Лично я считаю, что барон - вампир. А бабушка думает, что он ненормальный, ставящий опыты над живыми людьми. Но продолжайте, мы вас слушаем. Наверное, вы объясните и то, почему барон никого не принимает в своём замке, почему не выпускает из него Марту, почему так боится, что в его комнаты заглянут.
   - Прекрасные вопросы, - одобрил Василий Георгиевич.
   - А меня интересует гувернантка, - напомнила Зинаида Михайловна о подсказках, данных перед обедом. - Её уволили...
   - Убили, - возразила Талочка. - Она исчезла внезапно, а Марте было сказано, что она срочно уехала.
   - Как написал Джон со слов Генриха, - уточнил Василий Георгиевич. - Сейчас отвечу на все три вопроса.
   - Я заранее знаю, что вы скажете, - сообщила Талочка. - Что всё это Джон записал со слов Генриха, а подтверждения нет.
   - Подтверждения нет, - согласился Василий Георгиевич, - но зато есть опровержения. Начнём с... гостей и комнат барона, а гувернантку с Мартой оставим на закуску.
   - Неужели ты, князь Василий, всё ещё голоден? - пошутила Надежда Николаевна. - Пока что я с тобой согласна, но погляжу, что ты скажешь, когда дойдём до опытов барона и страданий бедной девушки. Если, как ты говоришь, Джона нарочно привезли в замок и заставили поверить, что барон - вампир, то лишь для того, чтобы он помог справиться с душегубом, а ежели барон ещё и чернокнижник, то Генрих понадеялся на знания Джона в этой науке. Я полагаю, доказать, что барон мучает людей и колдует, гораздо труднее, чем убедить впечатлительного молодого человека в том, что он вампир. Но тот ли он или другой, а суть одна: человек жестокий и опасный.
   - Вот именно, - поддакнула Маруся. - Бабушка хорошо сказала. Но всё-таки он вампир. А вы, Василий Георгиевич, продолжайте, не смущайтесь.
   - Хорошо. Сначала я приведу довод, с которым вы можете не согласиться, потому что он не так уж важен. Джона поселили напротив комнаты Марты, а Генриха - в стороне.
   - Я бы сделала наоборот, - согласилась Зинаида Михайловна.
   - Разумеется. Но в дальнейшем это оказалось очень удобным. Как смог бы Джон охранять девушку, если бы жил далеко? Особенно это важно в ночь "великого опыта". Думаете, такое расселение гостя и Генриха - счастливая случайность? А я подозреваю, что это было сделано умышленно. И ещё одна странность: комната Джона оказалась хорошо проветренной, а Генриха - нет. Если ждали их обоих, то почему же не проветрили оба помещения?
   - Это, в самом деле, странно, - согласилась Зинаида Михайловна. - Как вы это объясните, Василий Георгиевич?
   - Не знаю. Могу лишь предположить, что таким способом хотели показать, насколько редко Генрих посещает замок.
   - Но зачем же проветрили комнату для гостей? - спросила Сансана.
   - Может, Марта хотела этим сразу расположить гостя к себе? - высказала догадку Талочка.
   - Возможно. Ведь и Генрих указал Джону на то, что комнату для Джона сделали очень уютной. А может, там недавно кто-то жил, гость или, скорее, гостья. Но мне почему-то кажется, что это комната Генриха, а он уступил её Джону из-за её удобного расположения. На эту мысль меня натолкнули слова Генриха о том, что он успел привыкнуть к своей комнате. Имеется в виду комната, в которой его поселили сейчас. А если бы было иначе, то с чего бы ему привыкать к комнате, в которой он живёт в каждый свой приезд? Но точно мы ничего сказать не можем, да это и не так важно. Теперь о гостях. Джон часто приводит слова Генриха о том, что Марта одинока, никого не видит, что барон не принимает гостей. А так ли это? Вспомните одну из ошибок Генриха, когда он необдуманно перевёл слова дяди. Разговор шёл о музее. "Всех пугает одна комната". Кого это "всех", если в замке не бывает гостей? Не станет же он так говорить о Марте и Генрихе. Или другие слова барона, о том, какой Джон романтик. Ведь что он сказал? "Таких здесь ещё не было". Генрих спохватился и сразу принялся говорить, что дядя ошибается, не считая романтиком его. Джон принял эту поправку на веру, но всё же передал разговор так, как он состоялся. Эта скрупулёзность при описании событий доказывает, что каждому слову рукописи можно верить. Ведь большинство людей после мгновенного разъяснения Генриха сразу же позабыли бы точные слова барона.
   - У Джона хорошая память, - заметила Зинаида Михайловна.
   - Даже слишком хорошая, - откликнулась Надежда Николаевна. - Я думаю, что большей части рукописи верить как раз нельзя. Юноша не хотел никого обманывать, думал, что всё описанное - правда, но многое происходило лишь в его больном мозгу. Свои видения он принимал за действительность. Как мог ему явиться дух Марты? Девушка не умерла, а крепко спала в своей комнате. Как же её душа могла покинуть тело и разговаривать с Джоном?
   - Хорошее замечание, - согласился Василий Георгиевич. - Но дух Марты ещё успеет предстать перед Джоном, когда мы дойдём до этого события, а если мы всё время будем отвлекаться, мы до него так и не доберёмся. Я указал вам на слова барона, которые можно взять на заметку. Скорее всего, он говорил о гостях гораздо чаще, но Генрих вовремя их изменял. Лучше плавно перейдём к запрету входить в комнаты барона. Вы обратили внимание на то, что таблички были новые и свежие? Да ещё барон, повторяя: "Не входить!" - в упор глядел на племянника. У меня тоже есть фантазия, не буду утверждать, что богатая, но всё же есть, и она заставляет меня предположить, что Генрих, специально или нет, самовольно привёл кого-то в музей, что-нибудь передвинул или испортил, а может, попросту дождался, когда барон увидит непрошенных посетителей и испугается за целостность своих сокровищ. Этот вопиющий случай заставил барона развесить таблички, а они оказались очень полезны в дальнейшем, потому что делали запретные комнаты исполненными грозных тайн и побуждали Джона заподозрить, что в них творятся ужасные дела. Да ещё Генрих подогрел интерес к этим комнатам дополнительным предупреждением, словно запрета барона было недостаточно, не ходить не только туда, но даже в ту часть коридора. Однако это лишь моё предположение, и я не берусь утверждать, что Генрих, почти юноша, так невероятно расчётлив и дальновиден.
   - Но вы высказываете свои предположения с таким убеждённым видом, словно это непререкаемая правда, - возмутилась Талочка. - Чему же в ваших словах верить, а чему нет?
   - Руководствуйтесь собственным здравым смыслом, - посоветовал Василий Георгиевич. - Я могу быть прав, а могу ошибаться. Я привожу лишь свои рассуждения, но это не означает, что вы должны им слепо доверять, а то получится, что вначале вы принимали на веру все соображения Джона, а теперь совершаете такую же ошибку по отношению ко мне. Если кто-нибудь заметит в моих словах противоречие, не стесняйтесь об этом сказать. Я буду только рад, если мы сообща установим истину.
   - Тебя трудно подловить на противоречии, Вася, - сказала Надежда Николаевна. - Я не так быстро соображаю.
   - Вот уж чему я не поверю, - галантно возразил Василий Георгиевич.
   - Мне нечего вам возразить, - призналась Маруся. - Но я всё равно считаю барона чудовищем и вампиром.
   - Я не протестую. Но, если вы не устали, давайте разбираться дальше.
   - Мы словно решаем сложную математическую задачу, - заметила Зинаида Михайловна.
   - Или логическую. Но перейдём к Марте и её гувернантке. Вы не заметили ничего странного в разговорах о гувернантке?
   - Сейчас Василий Георгиевич скажет, что гувернантка пряталась в подвале, - сказала Сансана. - Стала одним из тамошних вампиров.
   - Или прятали её тело, - предположила Маруся.
   - А может, Марта и есть исчезнувшая гувернантка? - спросила Талочка.
   - У вас, барышни, фантазия не менее пылкая, чем у Джона, - со смехом ответил Василий Георгиевич. - Если сумеете найти в рукописи подтверждение вашим догадкам, я пересмотрю свои выводы.
   - Барон поставил над последней гувернанткой свой опыт, а тело где-нибудь закопал или сжёг, - мрачно изрекла Надежда Николаевна. - А прежние гувернантки не случайно разбегались, а чувствовали, что им грозит беда.
   - Вспомните, что Генрих говорил о француженке вначале, а что потом. Сперва создаётся впечатление, что она жила в замке очень долго, и в этом случае понятно, почему Генрих назвал её милейшей мадемуазель Полин, но её якобы из скупости увольняют, о чём барон, вроде бы, сожалеет. Потом она, оказывается, уезжает внезапно, можно сказать, исчезает, период её работы сокращается до неполных полутора лет и выясняется, что до неё перебывало немало гувернанток, которые сбегали без объяснений. Мне кажется, что путаница с гувернантками возникла из-за слишком поспешного решения подбросить Джону ещё один эпизод, бросающий тень на барона.
   - Не знаю, - в раздумье проговорила Зинаида Михайловна. - Может, так, а может, и нет. Вроде, и я сначала подумала, что гувернантка одна, но Генрих мог говорить о француженке так тепло, потому что она была лучшей из всех.
   - До чего интересно! - воскликнула Талочка. - Василий Георгиевич в каждый свой приезд рассказывает нам интересные истории, но эта - самая необыкновенная.
   - Ты не в первый раз это говоришь, - напомнила Сансана.
   - Лишь бы не в последний, - парировала сестра.
   Князь Василий с удовольствием наблюдал за Талочкой. Она всегда была его любимицей, хоть он старался это не показывать, а теперь он не мог привыкнуть к тому, как она выросла и похорошела.
   - Я предупреждал, что в рукописи вы не найдёте готовой разгадки, - сказал он. - Я лишь предлагаю вам свою.
   - Ты уже посеял в наших душах сомнение, - признала Надежда Николаевна. - Посмотрим, как ты изобразишь перед нами Марту. Но плоха ли она или хороша, а всё-таки бедняжка настрадалась по вине своего "дядюшки".
   - Змея подколодная! - не удержалась от высказывания Матрёна.
   - Я не помню всех ваших подсказок, - сообщила Маруся, но некоторые меня удивили. Почему так важно, что Марта не видела окрестности при дневном свете? Если ей позволяли выходить из замка только с наступлением темноты, то она и не могла их видеть днём.
   - И ещё сказали, что мы должны обратить внимание на то, как она себя ведёт в присутствии барона и в его отсутствие, - подхватила Сансана. - Джон описал это подробно. При бароне она не может головы поднять от страха и сидит, словно кукла, а без него оживает.
   - Вот именно, - подтвердил Василий Георгиевич. - Верное замечание. Сейчас объясню свою мысль, но сначала вспомним, как Джон познакомился с Мартой.
   - В столовой, - сказала Зинаида Михайловна. - Она вышла к обеду с опозданием.
   - Впервые он увидел её в столовой, но познакомился с ней раньше. Er ist einer romantischer junger Mann, как сказал про него барон. Джон - романтичный молодой человек. Услышав первый рассказ Генриха о ней, он сразу вообразил её заточённой в замке страдающей красавицей, а себя - её верным рыцарем. Кстати, у него уже тогда появилась к барону неприязнь, хотя он этого не сознавал. Он вообразил, что влюбился в девушку. Юноше, подобном ему, нетрудно поверить в заочную любовь, и он был убеждён, что при встрече с Мартой она разгорится и будет взаимной. Как же спасённой красавице не влюбиться в своего спасителя? Но вот приближается волнующая встреча. Как же она произошла? Генрих сам указал гостю, где ему сесть, что ни у кого не должно вызвать удивления, однако отметим, что это место было напротив двери. Потом Генрих завёл разговор о привидениях, и тут же эффектно появилась Марта, прекрасно разыграв ужас от услышанных слов о бестелесных тварях. Зинаида Михайловна справедливо заметила, что она вошла с опозданием. Но ведь в дальнейшем она никогда не опаздывала. А как она была одета? Джон не случайно сначала описал не её лицо и фигуру, а именно платье и причёску, подчёркивающие её печаль, страх и горе. Лишь потом он перешёл на её внешность, которую, разумеется, счёл трагической. Барон сидел к ней спиной, поэтому не мог видеть разыгранного ею спектакля, но её дальнейшее поведение вызвало в нём недоумение. Джон написал, что он странно поглядывал на свою воспитанницу. Но, разумеется, барон объяснил это смущением молодой девушки в присутствии привлекательного юноши, да ещё иностранца. Мы не можем знать, что она потом говорила барону наедине. Может, призналась, что Джон ей нравится и она буквально цепенеет, когда он на неё глядит. Барон так часто погружается в свои мысли, так рассеян, что многое не замечает, а то, что видит, его не смущает из-за данного ему объяснения. Но на что при описании Марты надо обратить особое внимание?
   - Вы уже говорили, что она стройна, но не худа, - сказала Маруся.
   - Не только на это. Она не покидает замок при дневном свете, не решается вечером выйти на прогулку вместе с Генрихом и Джоном без позволения барона, а его боится лишний раз потревожить. Но тогда она должна быть очень бледной, а Джон пишет, что она всего лишь чуть бледна.
   - Не выходила на воздух два-три дня, чтобы обмануть легковерного парня, - подсказала Матрёна.
   - Я тоже так думаю, - согласился Василий Георгиевич. - В качестве подсказки я напомнил вам слова Марты о том, что она не видела окрестности замка при дневном свете. А возможно такое, если её воспитывала гувернантка? Где вы видели гувернантку, которая ежедневно не водила бы свою подопечную гулять? Или вы думаете, что женщину не насторожил бы запрет на дневные прогулки? А если бы в замке творились разные ужасы и Марта подвергалась насилию, неважно какого рода, гувернантка немедленно подняла бы тревогу. А ведь мадемуазель Полин уволили незадолго до событий, иначе барон не высказал бы сомнение, что с ней расстались слишком рано. Помните, перед показом музея он заговорил о гувернантке?
   - А что если гувернантка была заодно с бароном или под его влиянием? - спросила Талочка. - Тогда она подчинялась всем его требованиям.
   Василий Георгиевич с изумлением выслушал этот довод.
   - Об этом я не подумал, - признался он. - Принимаю вашу поправку.
   Девушки сразу приободрились и приготовились искать столь же сокрушительные доводы.
   - Но если гувернантка и была во всём послушна барону, всё же Марта недостаточно бледна, чтобы утверждать, будто никогда не выходит из замка днём, - продолжал Василий Георгиевич. - К тому же она сама ведёт переговоры с молочником и прочими поставщиками. Не ночью же она с ними разговаривает! Значит, она выходит за дверь при дневном свете и видит окрестности.
   - А если они сами входят в замок и там с ней беседуют? - спросила Талочка. - Тогда ей нет необходимости выходить на улицу.
   - Это противоречит словам Генриха о том, что барона боятся, поэтому поставщиков приходится упрашивать доставлять в замок продукты. Если страх этих людей так велик, что они готовы отказаться от клиентов, то они и шагу не сделают внутрь опасного строения.
   - Возможно, - вынуждена была согласиться Талочка.
   - А теперь вернёмся к её поведению в столовой при бароне и без него. Джон наблюдает за страдающей девушкой, в которую вообразил себя влюблённым, правда, вначале как будто сомневается в своём чувстве. Он так за ней следит, что описывает каждый её вздох. Но он хоть раз, пусть вскользь, сказал, что она выразила страх, когда барон был ещё в столовой? Нет, она предпочитает замирать и прятать лицо, что Джону представляется следствием завораживающего влияния барона, а барону - крайней застенчивостью в присутствии молодого человека. Но едва дядюшка уходит, она сразу оживает и демонстрирует страх, скорбь и прочее. Понятно, что она не могла себе позволить такое при бароне, ведь, как бы ни был он рассеян, но непременно заинтересовался бы её мимикой. А уж на свободе она изображает и ужас, и провалы в памяти, и слабость.
   - Верить ей или не верить... - начала Маруся.
   - ... дело вкуса, - закончила за неё Талочка. - То, что вы сказали, Василий Георгиевич, звучит убедительно для тех, кто желает быть убеждённым. Может, она лживая и нарочно настраивала Джона против барона, а может, и нет. Но почему вы считаете, что Джон только воображает, что влюблён в неё?
   - А вот она, без всяких сомнений, полюбила его, - сказала Маруся. - Наверное, и сейчас страдает из-за того, что он в сумасшедшем доме, а она не может решиться вызволить его оттуда, рассказав о жестокости барона.
   - Джон не любил её, - убеждённо проговорил Василий Георгиевич. - Вы заметили, как мало внимания он уделяет своему чувству на страницах рукописи? Истинно влюблённый не переставал бы говорить о предмете своей любви, а он лишь временами словно спохватывается и принимается писать о Марте как о милой девушке, а не просто как о жертве барона. Потом он снова возвращается к по-настоящему волнующим его проблемам. А все эти мелочи вроде перехватывания дыхания, усиленного или, наоборот, прекращающегося сердцебиения в те минуты, когда она оказывается совсем рядом, а то и касается его руки, - не любовь, а робость и чувственность юноши, никогда не общавшегося с девушками.
   Василий Георгиевич взглядом дал понять заволновавшейся было Зинаиде Михайловне, что не собирается говорить больше, чем это позволительно в обществе молоденьких барышень.
   - А о любви Марты я вообще не буду упоминать, - заявил он. - Если вы согласитесь с моим объяснением тайны замка, то потом сами решите, испытывала она хотя бы симпатию к гостю или была к нему равнодушна. Итак, мы поговорили о бароне и Марте, а теперь вкратце перечислим события. Надеюсь, что я убедил вас в том, что встреча Генриха и Джона не была случайной...
   - Погоди, князь Василий! - остановила его Надежда Николаевна. - А что ты расскажешь о Фрице?
   - Пока ничего. О нём мы будем вспоминать лишь при его появлении, а это случается редко.
   - Но есть ещё Генрих, - сказала Зинаида Михайловна.
   - С ним Джон неразлучен, поэтому о нём мы говорить не перестанем. Сначала несколько слов о дороге. Генрих постоянно заводит разговор на мистические темы, а указав на камень между деревьями, заговаривает о странной смерти своего отца, произошедшей при бароне. Потом он соблазняет Джона посещением старого баронского замка, а этот любитель готических романов, конечно же, предвкушает всякие тайны и увлекательные ужасы, которые хороши лишь в книгах. Он уже стал восприимчив к внушению. Проходя через кладбище, Генрих заговаривает об оживших мертвецах и приплетает сюда изуродованного слугу. Дальше они приходят в замок, Джона представляют барону, Генрих якобы ворует хлеб с ветчиной, чтобы заморить червячка перед поздним обедом. В начале обеда происходит знакомство с Мартой. Но перед этим была прогулка по заброшенной части замка, во время которой разговор то и дело касается мистики и всяких странностей. В конце концов, Джон принимает решение прогуляться по пустым залам ночью, причём Генрих его усердно отговаривает, но, когда тот уже готов отказаться от затеи, вдруг решает идти вместе с ним. Вроде, ничего особенного в этом нет, ведь в юности совершаешь много нелепых поступков, а уж тяга ко всему таинственному в этом возрасте особенно сильна. Дальше Джон пишет, что был бы рад, если бы его менее смелый друг вновь принялся его отговаривать, и тогда он отказался бы от предприятия без ущерба для гордости, но тот уже смирился с необходимостью сопровождать гостя на ночной прогулке. Сначала им послышался какой-то звук, словно скрипнула извёстка под чьей-то ногой, потом недовольно мяукнула кошка, а затем мимо них что-то пронеслось, и, как правильно сказал Генрих, это была кошка. Окончательно их напугал ещё какой-то звук, который они объяснили по-разному: стоном, вздохом, или же тем, что провезли по полу какой-то предмет. Они бросились бежать, и Генрих, не теряя направления почти в полной темноте, выводит друга к жилым комнатам. Утром они вернулись, ничего, разумеется, не нашли, затёрли грязные следы в коридоре, и на этом можно считать происшествия первого дня законченными. На второй день барон с наслаждением показывает гостю свой музей и очень доволен, что тот оказывается умным и знающим молодым человеком, к тому же благодаря нему барон задумал кое-какие переделки в композиции греко-римского зала. Из всех гостей замка, а я убеждён, что их было немало, Джон стал для барона самым приятным. Но в музее есть помещение, где представлены средневековые орудия пыток, и Марта будто бы до дрожи боится одного из кресел. Генрих упомянул, что ей даже кажутся на нём пятна крови. "Ужас, боль, стыд", - шепчет девушка словно в забытьи. У Джона сейчас же создаётся впечатление чего-то ужасного. Позже на повторной прогулке по заброшенному замку он находит обрывок тесьмы с платья Марты. Генрих добродушно расспрашивает её, но та отрицает, что на её платье есть такой дефект, причём, делает это очень неубедительно. Ещё Джон будто бы случайно видит на руках девушки синяки и повязку, которые обычно она скрывает под длинными рукавами. Её страх перед креслом для пыток, синяки и повязка тесно сплетаются в сознании Джона с образом барона, в котором он подозревает вампира. А тут ещё отказ Марты выходить на прогулку при дневном свете, потому что это ей запрещает дядюшка, нерешительность, с которой она идёт к нему за позволением пройтись вокруг замка. Фантазия Джона работает в полную силу. На прогулке девушка опирается на его руку и делает всё возможное, чтобы он почувствовал себя рыцарем, обязанным вырвать её из рук жестокого барона.
   - Василий Георгиевич, вы передаёте события так, словно хотите показать их нелепость, а Марту и Генриха выставить злоумышленниками, - сказала Талочка. - Но ведь, если последовать вашему примеру, можно исказить смысл любой книги.
   - Вы повзрослели и стали очень умной, Талочка, - отметил тот. - Вы правы. Но пока я не могу указать на несообразности в рукописи и лишь подчёркиваю, что Джон находился под чужим влиянием, а самостоятельно не смог бы придти к своим выводам. Постараюсь излагать события беспристрастно. При возвращении с прогулки выясняется, что Марта боится саркофага в прихожей, а Генрих замечает на нём пятно и очень ненавязчиво, но эффективно обращает на него внимание Джона. Ночью происходят первые серьёзные события. Сначала раздаётся царапанье в дверь. Джон, разумеется, пугается. Но обратите внимание, какая у него выдержка и рассудительность, как он умеет сдерживать чувства и эмоции. Жаль, что при этом он не умеет сдерживать фантазию.
   - О какой фантазии вы говорите? - возмутилась Сансана. - Царапанье не было плодом его воображения, ведь на двери остались следы когтей.
   - Не обязательно когтей, - поправил её Василий Георгиевич. - Марта объяснила это тем, что случайно провела по двери спицами.
   - Неужели вы ей поверили? - удивилась Маруся.
   - Конечно, нет. Такое попросту невозможно. Если дверь и была поцарапана спицами, то не из-за того, что девушка наклонилась за упавшим клубком. Но вы торопитесь, Мария Ивановна, и слишком поспешно приписываете царапины чьим-то когтям. Царапины были на самом деле, однако ни зверя, ни его когтей никто не видел. Давайте придерживаться фактов. Ночью в дверь Джона царапались. Это побудило юношу выйти в коридор и пройти дальше, к саркофагу. Он оказался открыт, а в нём виднелись следы ног, испачканных извёсткой, по-видимому, мужских, а также царапины и тёмные полосы, может, краски, может, крови. Когда Джон вернулся к себе, то обнаружил, что одеяло и подушка откинуты, словно в его постели что-то искали. Наутро Джон и Генрих осмотрели саркофаг, но он был чист, остались лишь царапины. Этим можно завершить события второго дня.
   - И что же всё это означает? - спросила Маруся.
   - Понятия не имею, но итог очевиден: Джон убедился, что в замке происходят таинственные и страшные вещи. На следующий день Марта была слаба, ей снился дурной сон, странно перекликающийся с тем, что Джон видел ночью. Но он понимал, что следы в саркофаге не могли быть оставлены девушкой, а это говорит о его рассудительности. Ещё нас должен заинтересовать длинный и очень подробный рассказ о том, как молодые люди исследовали ту часть подвала, где собран упаковочный мусор, то есть где устроена свалка. Сначала они бродили по замку, который Генрих очень любит, где прекрасно ориентируется, знает все ходы и выходы, даже пытается разъяснить Джону сложную систему расположения помещений и переходов и, заметим, убеждается, что тот заблудится, если окажется один. Но вдруг он словно бы сомневается, как пройти в подвал, и хочет проверить, точны ли его воспоминания. Вам не кажется, что он попросту заманивает туда Джона? Это лишь моя догадка, но ведь и в дальнейшем Генрих постоянно подсказывает Джону, что ему надлежит делать и куда идти. И вот они в подвале. Разумеется, Джон думает о вампирах и прочей нечистой силе и разыскивает подозрительные ящики, которые могли бы служить их гробами. А Генрих несколько раз упоминает о неприятном запахе, который Джон не чувствует, а потому не обращает внимания на слова своего спутника. Что последовало затем? Исследователи разделились, но Генрих вскоре присоединяется к Джону и признаётся, что ему страшно. А ещё он сказал, что здесь запах не такой мерзкий. Опять этот запах! В одном из ящиков оказалось тельце умершей крысы или подобного зверька. Генрих каким-то образом определяет, что брюшко повреждено, а Джон ничего этого не видит, но принимает его слова на веру. И постоянно, ненавязчиво и очень к месту, Генрих намекает на нежить. То вспомнит об их детских поисках тронутых могил, то упомянет о том, что лишь человек способен убивать ради забавы. Потом Джон лазает по груде хлама, а Генрих, который, вроде, очень беспокоится за своего безрассудного друга, вдруг заявляет ему, что возвращаться прежним путём опасно, а ведь это противоречит здравому смыслу, указывает, где ящики кажутся более ветхими, а где более прочными, хотя самому Джону они представляются одинаковыми, и выводит его к знаменитому ящику с дурно пахнущими тряпками.
   - Это были полусгнившие простыни, - уточнила Сансана. - Так написал Джон.
   - Наверное, саван покойника, - предположила Маруся.
   - Да откуда Джону знать, что это полусгнившие простыни? - спросил Василий Георгиевич. - Он видел дурно пахнущую материю, но не брал её в руки, не рассматривал. Он думал о нежити и гробах, поэтому решил, что это полусгнившие простыни, когда-то окутывавшие покойника.
   - Князь Василий, а ты сам себя не вводишь в заблуждение собственными догадками? - спросила Надежда Николаевна. - Ты уверил себя, что Генрих и Марта притворщики и негодяи, вот и выискиваешь повод к ним придраться. Почему ты решил, что Генрих нарочно приманил Джона сначала в подвал, а потом к тому ящику? Не могло это выйти случайно?
   - Могло, - согласился Василий Георгиевич. - Но когда случайностей накапливается слишком много, они превращаются в закономерность. Пока что я соглашусь допустить, что это случайности. Потом, как вы помните, ящик и тряпки обработали каким-то средством. Джон ещё больше уверяется в том, что замок полон тайн, и думает, что за их с Генрихом действиями следят. Что ещё важного случилось в этот день? Генрих рассказал о реке, где тонут дети и женщины и где их тела оказываются изуродованными ударами о дно и коряги, а некоторых пропавших и вообще так и не находят. Разумеется, Джон не верит, что в гибели людей повинно коварное течение, а подозревает, что они стали жертвами вампира. Вечером Генрих засыпает на ходу и еле добирается до своей комнаты, а Джон, бодрствовавший две ночи и урвавший для сна совсем немного времени, чувствует небывалую бодрость. О чём это говорит?
   - Если я на ночь выпью кофе или крепкого чая, то тоже не сплю до утра и готова хоть танцевать, - сказала Надежда Николаевна.
   - Джон тоже объясняет периоды подъёма сил неумеренным потреблением возбуждающих напитков, - заметил Василий Георгиевич.
   - Он явно ими злоупотреблял, - согласилась Зинаида Михайловна.
   - А иначе он не смог бы противостоять барону, - напомнила Маруся. - Он только и держался на крепком кофе и чае.
   - Ночью состоялась вылазка к реке, - продолжал Василий Георгиевич. - При этом Джон не берёт с собой Генриха. Он добирается до невысокого обрыва и едва не падает в воду, но его спасает ангел-хранитель, что-то бросивший в реку. Раздался плеск, и Джон спасён. Вряд ли река так опасна, как о ней сказано, но ведь неизвестно, умеет ли Джон плавать, а если умеет, то не растеряется ли, когда неожиданно окажется в воде, а он нужен живым, поэтому ангел-хранитель подоспел очень кстати. Потом Джон отходит от реки, слышит, как женщина зовёт на помощь, видит фигуру в широком плаще, бросается к ним, падает и теряет сознание. Меня заинтересовало то, что женщина не кричала громко и пронзительно, а скорее хрипела. Не оттого ли хрипела, чтобы не привлечь внимание какого-нибудь случайного прохожего?.. Согласен, Зинаида Михайловна, что от страха у неё мог пропасть голос. А как же удачно упал Джон! Удачно для вампира, конечно, ведь его обед не прервали.
   - Это уже домыслы, Василий Георгиевич, - заметила Сансана. - А вы сами говорили, что надо придерживаться фактов.
   - Домыслы, - согласился тот. - Но очень уж удачное это было падение. Правда, головой Джон стукнулся неудачно.
   - Или его стукнули, - сказала Маруся.
   - А кто его мог стукнуть, если вампир и его жертва к нему не приближались?
   - Если вампиром был барон, то ударить Джона мог Фриц, - подсказала Сансана.
   - По-моему, Василий Георгиевич намекает на то, что вампира изображал Генрих, а жертву - Марта, - возразила Талочка.
   - Разве такое невозможно? - спросил Василий Георгиевич.
   - А кто же тогда ударил Джона? - спросила девушка.
   - Никто. На его пути могла оказаться коряга или что-то в том же роде, разумеется, не случайно. Женщина позвала на помощь в тот момент, когда Джон подошёл к нужному месту, а когда молодой человек рванулся к ней, он, конечно же, споткнулся в темноте об этот предмет и упал. Разумеется, не ожидалось, что он сильно ударится головой. Потом, наверное, корягу убрали, ведь в дальнейшем, ходя кругами по этому месту, Джон об неё не спотыкался.
   - А если бы он не потерял сознание? - спросила Зинаида Михайловна. - Ведь тогда он бы быстро вскочил и поймал вампира.
   - И вампир, и его жертва успели бы отступить в сторону и затаиться. В темноте спрятаться легко.
   - Вы считаете, что вампира не было, а это проделки брата и сестры, но нас в этом не убедили, - сообщила Маруся, и остальные девушка согласно закивали. - А дальнейшие события доказывают, что в подвале кто-то жил.
   - Дойдём и до этого. Вас должно больше беспокоить то, что Джона совсем оставили силы.
   - И вас бы оставили, если бы вы пережили то же самое, - сказала Сансана.
   - Возможно. Но он всё же добрался до замка и своей комнаты. Потом он узнал, что сестра молочника не вернулась домой, а по Марте было видно, что она плакала.
   - Зачем же ей плакать, если, по-вашему, она знает, что с сестрой молочника ничего не случилось? - спросила Маруся.
   - Для убедительности. Она могла и не плакать, а как следует потереть глаза, чтобы они покраснели и припухли. А для того чтобы у Джона создалось впечатление, что женщину усиленно разыскивают, Марта запрещает им с Генрихом выходить из замка, а лучше осмотреть его верхнюю часть. Там ничего интересного не оказывается, и молодые люди вновь спускаются в подвал. Там они находят запирающееся помещение с сеном и костями. Разумеется, Джон строит самые невообразимые предположения, а Генрих, как всегда, рассуждает здраво, но тоже говорит изрядную чушь.
   - И Марта рассказала неубедительную историю о собаке, - добавила Маруся.
   - В которую Джон и не должен был поверить. Наоборот, его убедили, что Марта пытается скрыть какую-то ужасную тайну барона. Но с костями была совершена большая ошибка.
   - Какая ошибка? - удивилась Талочка.
   - Вы и кости считаете ненастоящими? - спросила Маруся.
   - Кости были настоящими, но их выбор оказался неудачен, лишён логики.
   - Объясни, какая ещё логика может быть в обглоданных костях, - попросила Надежда Николаевна.
   - Сами подумайте: если под замкСм держали очень крупную собаку или большого зверя, такого, что его пасть могла грызть толстые концы огромной кости, то каким же образом могли уцелеть косточки курицы или кролика? Или чудовище станет их деликатно обгладывать?
   - А ведь это правда! - воскликнула Зинаида Михайловна. - Оно бы в два укуса проглотило мелких зверюшек.
   - И подобных промахов было сделано множество, но Джон был так далёк от мысли о коварстве друга, так наивен и полон фантазий, что ничего не замечал. Однако его перо беспристрастно записывало каждую мелочь.
   - Но если вы правы, подозревая Генриха и Марту в том, что это они всё подстраивали, то... - Талочка пожала плечами. - Зачем им пугать Джона? Они настраивали его против барона? Хотели свести с ума? Они хотели, чтобы он сделал то, что сделал? Но ведь барона убили в подвале, когда он укладывал Марту на стол для опыта... Не понимаю. А что они хотели изобразить при помощи сена и костей?
   - Сомневаюсь, что они сами об этом знали, - ответил Василий Георгиевич, не ожидавший, что его разгадка изложенных в рукописи событий вызовет сильное сопротивление и ему придётся так долго доказывать свою правоту. - Им было важно убедить Джона, что в замке происходят всякие ужасы, а чем бессвязнее будут находки и события, тем таинственнее и страшнее они покажутся. По-видимому, Джон отказался от надежды разгадать тайну комнаты с костями, потому что больше о ней не писал. А когда молодые люди выходили из подвала, Джон услышал какой-то звук, не то вздох, не то шорох.
   - Это тоже было подстроено? - спросила Маруся, всё ещё критически относившаяся к взгляду гостя на события в замке. - Думаете, это вздохнула Марта?
   - Испустила дух, - уточнила Талочка.
   - Возможно, - сказал Василий Георгиевич, улыбнувшись такой поправке, - но не исключено, что Джону в его возбуждении это могло показаться. Тогда же Генрих рассказал об исчезнувшей гувернантке, и, по-моему, он на ходу придумал эту историю, не посоветовавшись с Мартой. Но мало этого! Он красочно и с юмором поведал о кошке с необыкновенными внутренностями, которая и которые необходимы барону. Тут уж воображение будущего писателя разыгралось вовсю. От кошек и их внутренностей один шаг до колдовских обрядов. А ночью новое потрясение для несчастного юноши. Он вновь возбуждён и полон энергии, что неестественно для человека, который, можно сказать, совсем не спит. Из-за чрезвычайной бодрости его потянуло ещё раз осмотреть саркофаг, но он выронил свечу и... вы помните, как отреагировал на это Фриц, который, безусловно, оказался поблизости совершенно случайно или же вышел на шум.
   - Почему же он набросился на Джона? - спросила Сансана.
   - Он не набросился на него, а всего лишь оттолкнул, чтобы проверить, не осталось ли непогасших искр. В таком почти паническом поведении разгадка его уродства. Этот человек пережил пожар, пострадал от него и боится, как бы подобное не повторилось. Когда Генрих в первый раз о нём рассказывал, стараясь создать в воображении Джона образ вернувшегося к жизни покойника, а сам, следуя своей роли скептика, принялся давать близкие к правде объяснения, то он справедливо сказал, что его дядя пожалел несчастного, гонимого всеми, и взял его к себе. И сам барон подтвердил это, когда говорил, как ему повезло с таким умелым слугой. Когда на шум пришёл барон, замысел молодых негодяев мог провалиться, так как даже предубеждённый против хозяина Джон, разобрав общий смысл немецкой речи, сумел бы понять, что Фриц не хотел причинить ему вред и не нападал на него, а заодно выяснить причину его уродства, что могло бы повлиять на его отношение к самому барону. Но тут появилась Марта, разыграла ужас и принялась возбуждённо кричать. Каждый понял это по-своему: Джон подумал, что она спасает ему жизнь, умоляя барона не трогать его и пытаясь объяснить его появление у саркофага каким-нибудь невинным образом, а барон приписывает необычное поведение девушки сильному испугу. Но Марта ещё и Генриха призвала на помощь, а он уже приноровился переводить слова дяди нужным образом, не очень отдаляясь от смысла, но переворачивая его должным образом. Не сомневаюсь, что барон просил племянника извиниться за поведение слуги и разъяснить причину его ужаса перед опрокинутой свечой, но Генрих этого не сделал. Таким образом, случайный переполох перед саркофагом, вместо того чтобы помочь Джону изменить отношение к барону, благодаря вмешательству Марты и Генриха ещё больше настроил его против хозяина замка. И не забывайте о его крайне возбуждённом состоянии, мешающем трезво оценивать обстановку. Среди подсказок, которые я давал, я указывал на его нездоровье и особую заботу Генриха.
   - А я тебе сразу сказала, что Джон сошёл с ума, - напомнила Надежда Николаевна. - Мыслимое ли дело - так увлекаться мистикой! От всех этих кошмаров и у человека, не верующего во всё сверхъестественное, в голове будет сумятица. Что же говорить о впечатлительном мальчике? Он и до встречи с Генрихом был близок к сумасшествию, а с приездом в замок, да после всех ужасов, с которыми столкнулся, совсем разума лишился.
   - Вот в этом вы ошибаетесь, - возразил Василий Георгиевич. - Он был на удивление разумен. Вспомните хотя бы вспышки раздражения и как он с ними справлялся. Не каждый человек на это способен. А эта раздражительность тоже должна вам кое-что подсказать, ведь она не была в его характере, а стала появляться лишь в замке и быстро расти, под конец доходя до ярости.
   - Сходил с ума, - твердила своё Надежда Николаевна. - Перед тем как убить барона, он и вовсе временами переставал сознавать, что делает. Но сумасшедший ли он или в своём уме, а злодея, ставившего опыты на живых людях, он остановил и Марту спас. Неважно, плоха она или хороша. На её месте могла оказаться любая другая девушка.
   - Пусть так, - уступил князь. - Но всё же помните о растущей раздражительности Джона и переходах от необыкновенной активности и возбуждения до полного изнеможения. И ещё не забывайте о заботе о нём Генриха. Однако вернёмся к переполоху у саркофага. Впрочем, мы его уже разобрали, а потому пойдём дальше. Происшествия той ночи ещё не закончились. Барон увёл переволновавшуюся воспитанницу, Генрих и Джон поговорили и пошли бы к себе, но Джон всё ещё возбуждён и хочет убедиться, что с Мартой всё в порядке. Генрих пытается звать её через дверь, а сам гонит Джона спать. Тот поворачивается, идёт к своей двери, но слышит, как охнул и выронил свечу Генрих, а потом от сильного толчка сам чуть не падает, а в это время по коридору пробежал кто-то или довольно маленький или лёгкий, если судить по звуку шагов. При этом Генрих якобы считает, что его толкнул и выбил из рук свечу гость.
   - Может, искренне так считает, - возразила Маруся.
   - У меня доказательств нет, - признался Василий Георгиевич, - но я считаю, что это было наскоро подстроено, чтобы ещё сильнее воздействовать на молодого человека, уже перенёсшего большое потрясение. Свечу Генрих сам выронил, он же толкнул Джона, а по коридору пробежала Марта, возможно, босиком. После этого Генрих уводит Джона в его комнату, успокаивает, обещает посмотреть, всё ли в порядке с Мартой и оставляет его одного. Пока его нет, за окном что-то появляется, нервы Джона не выдерживают, и он теряет сознание. Заметьте, что все происшествия происходят в отсутствие Марты или Генриха. Когда Джон приходит в себя, оказывается, что он лежит на кровати, хотя это, вроде, невозможно. Полагаю, что его перетащил туда Генрих, чтобы ещё больше запутать, а предмет, который видел за стеклом Джон, был спущен сверху Мартой на какой-нибудь бечёвке. Генрих говорит, что его сестра крепко спит у себя, бледная, как смерть, и не просыпается. Но это лишь слова Генриха, а сам Джон её не видел. Юношу, пережившего столько потрясений за короткий промежуток времени, всего трясёт, и это пугает Генриха. Он объявляет, что больше не позволит другу осматривать подвал и прочие места, способные его взволновать. Разумеется, такому решению пришёл бы любой человек, но безмерно заботливый Генрих, то подносящий другу воду, то добывающий для него внеочередной чай с закуской, но следующий день вновь ведёт его в подвал. Вам это не кажется странным?
   - Я говорила, что ему не следовало потакать фантазиям Джона, - напомнила Надежда Николаевна. - Но теперь я вижу, что ты прав, Вася: Генрих не просто соглашался с Джоном, а сам направлял его в опасные места, особенно в подвал. Не хотел ли он натравить друга на барона, чтобы тот защитил Марту? Сам он не решался на такое, потому что то был его дядя, вот и использовал Джона.
   - А утром Генрих сказал, что ночью закрыл окно, - продолжила рассказ Зинаида Михайловна. - Джона это поразило, он пытался разгадать новую загадку, а его попросту обманули. Доверчивый юноша!
   - А проснулся он совсем без сил, - заметил Василий Георгиевич.
   - Я этому не удивляюсь, - сказала Надежда Николаевна.
   - Тогда заботливый Генрих заговорил о привычке англичан пить чай, - говорил князь. - В этот раз он его не принёс, но стал предлагать ему в таких случаях пить стакан воды, чтобы взбодриться, и она странным образом помогала. Ещё Генрих сказал Джону, что у того ночью был бред.
   - Как же после всего пережитого не быть бреду? - задала Маруся риторический вопрос.
   - А что бы вы, Мария Ивановна, сделали, если бы сначала вашу подругу трясло, а потом она начала бредить?
   - Я бы перепугалась, подняла на ноги весь дом, послала за врачом...
   - Вот именно, - подхватил Василий Георгиевич. - Если человеку очень плохо, посылают за врачом, а Генрих сидел у постели друга и пассивно пугался. Такое возможно?
   Ответом было общее смущение.
   - Вот поэтому среди своих подсказок я упомянул доктора.
   - Вы бы пояснили, что доктора не было, - упрекнула его Сансана. - Так бы и сказали: "Доктор не был вызван".
   - Василий Георгиевич рассчитывал, что ты до этого додумаешься сама, - ответила Талочка.
   - Не рассчитывал, но надеялся. Продолжать?
   Все горячо выразили согласие.
   - Утром Марта изображала слабость, её покачивало, и она была вынуждена придерживаться за стенку, а когда сказала о приснившемся кошмаре, поднесла руку к горлу, словно не сознавая, что делает. Но Джон немного успокаивается, видя, что она не мертвенно-бледна, какой, по словам Генриха, была ночью, а лишь бледновата. А я добавлю, что таким и подобает быть человеку, несколько дней не выходившему на солнце. Барон проявляет особенную любезность к романтичному юноше, будущему писателю, но тот видит в этом лишь род насмешки. Джон настроен против этого человека и теперь в любой мелочи видит подтверждение своему мнению о нём. Рукопись великолепно показывает, как легко человек может быть опорочен и насколько крепко бывает заблуждение на его счёт. Не перестаю удивляться, как легко мы принимаем на веру чужие слова, если они касаются человеческих недостатков, но с каким скептицизмом воспринимаем описание чужих достоинств.
   - Когда мы принижаем окружающих людей, то кажемся себе более значительными и даже более праведными, - объяснила Надежда Николаевна. - Но ты, Вася, не отвлекайся на нравоучения.
   - Хорошо. Мы разбираем пятый день пребывания Джона в замке. Происшествия нарастают, а его начинает сильно тревожить состояние здоровья. Он далеко не случайно так подробно описывает свои физические ощущения. Он никогда прежде ничего подобного не чувствовал и не может понять, что с ним происходит. Любой человек сначала пытается себя успокоить, объясняя всё невинными причинами. Вот и Джон обвиняет во всём крепкий кофе и чай.
   - Он их пил в неразумном количестве, - согласилась Зинаида Михайловна.
   - А кто ему подливал кофе и чай? - осведомился Василий Георгиевич. - Но если бы в его состоянии были повинны только эти напитки, оно бы не ухудшалось так стремительно. А от стакана обычной воды изнеможение не проходит.
   - Вы думаете, ему давали какое-то снадобье? - спросила Талочка.
   - Когда я читал про перепады в его самочувствии, возбуждение, сильное сердцебиение, дрожание рук, резко обостряющиеся чувства и мыслительные способности, потом так же резко затухающие, я сразу это заподозрил. Ему давали наркотическое средство, подмешивая в напитки. Пока Генрих отвлекал его внимание, Марта наливала чай или кофе и добавляла наркотик. А в воду Генрих сам подсыпал его, если это было сыпучее вещество, или подливал, если то была жидкость. Я специально вчитывался в нужные места рукописи и выяснил, что во время этой процедуры Джон всегда был чем-то занят и не мог видеть, что делают с его питьём.
   - А не мог он сам принимать это средство? - спросила Надежда Николаевна. - Я знаю, что есть люди, приучившие себя к опиуму или другим наркотикам и уже не способные от них отказаться.
   - Тогда его состояние не вызывало бы у него удивления. А ведь оно быстро ухудшалось. Под конец он уже не мог справляться с возбуждением и пугался этого. Вспомните, что он даже принимался бегать по комнате. Он боится, что сходит с ума, недаром постоянно это отрицает и ищет себе оправдания. У Генриха и Марты, разумеется, не было опыта в применении подобного средства, они знали об этом лишь в общих чертах, может, их просветил тот, кто достал им снадобье, поэтому они давали его на глазок, меняя дозы. Генрих не случайно так часто спрашивает, как тот себя чувствует. Если бы Джон не был здоров и крепок, его организм вряд ли выдержал бы такое испытание. Но наркотик оказывает действие не только на тело, но, прежде всего, на мозг, поэтому то Джону кажется, что он приобрёл способность ясно размышлять сразу о многих предметах, то у него путаются мысли. Он и прежде не замечал ошибок, которые допускали молодые негодяи, а теперь не может распознать даже очевидные нелепости. Генрих и не заботится о логике в подстраиваемых ужасах, считая, вероятно, что мистика ей не подчиняется, а поэтому чем больше кошмару он напустит, тем это будет выглядеть убедительнее. Но всему должен быть предел, даже рукотворному страху. А уж его-то с каждым днём становилось всё больше. Генрих использовал любую возможность, чтобы вселять в Джона всё новые и новые подозрения о сущности барона. Он посвятил этому даже прогулку после завтрака. Сначала он обратил его внимание на место с примятой травой, потом, идя вдоль реки, засыпал Джона сказаниями и легендами, в том числе о поляне с камнем в центре. Разумеется, перевозбуждённый юноша попытался как-то приспособить их к колдовским обрядам барона-вампира. А вид реки, к тому же, вызывал желание говорить о людях, выловленных из её коварных вод. Джон, как, впрочем, и вы, не заметил очередного противоречия в словах Генриха. Тот в подробностях рассказывал о пропаже людей, волнении их родных, о том, как на поиски собирались люди. Но как он мог знать об этом в деталях, если, по его словам, крайне редко навещал дядю и Марту? А подобные несоответствия попадаются через каждые несколько страниц.
   - Я бестолкова и ничего этого не заметила, - покаялась Надежда Николаевна.
   - Все мы оказались такими, - сказала Зинаида Михайловна.
   - Не бестолковы, а легковерны, - поправил их Василий Георгиевич. - Не отделяете факты от их восприятия Джоном, не учитываете, что именно Джон видел своими глазами и о чём говорил с чужих слов, а ведь даже то, что мы видим сами, часто имеет не тот смысл, который мы этому приписываем. Но закончим поскорее разбор рукописи. После прогулки Джон заметил, что кто-то рылся в его вещах, начал строить всевозможные предположения, причём, разумеется, во всём видел злую волю барона. А уж когда Марта предлагает сделать очень сложную перестановку мебели и перевести Джона из его удобной комнаты в гостиную, он сразу понимает, что вещица, которую разыскивают, очень важна.
   - А что это за вещь? - с любопытством спросила Маруся.
   - А существовала она на самом деле? - поинтересовался Василий Георгиевич.
   - Наверное, нет, но было бы интереснее, если бы она существовала.
   - А барон оказался бы гнусным вампиром, - добавила Талочка.
   - Вампиром он не был, а душегубом был, - стояла на своём Надежда Николаевна.
   - Страдальцем он был, бедняжка, а не упырём, - не выдержала Матрёна.
   - Посмотрим, кем он был, а точнее, кем я его вижу, - поторопился Василий Георгиевич прервать старуху. - Я высказываю свои догадки, а ваша задача - аргументировано мне возражать, то есть возражать тогда, когда для этого имеется основание. Вначале вы с этим справлялись, а сейчас готовы принимать, не задумываясь, любую мою мысль.
   - Меня особенно убедили кости в подвальной комнате, - сказала Талочка. - И враньё Генриха теперь тоже бросается в глаза. Но мы будем задумываться над вашими словами и по возможности вам возражать.
   - Продолжайте, Василий Георгиевич, - попросила Сансана. - Когда вы заново, со своей точки зрения, перечисляете события, мне это почти так же интересно, как само чтение рукописи. Оказывается, я не пропустила ни одной мелочи, но не придала им значения.
   - Потом состоялся ещё один поход в подвал, - говорил князь, - а ведь Джона после ночных событий и бреда нельзя было подвергать новым волнениям. Однако Генрих ведёт его именно туда, причем, его слабые возражения лишь укрепляют решимость Джона. Там оказывается мёртвая кошка с повреждённой шеей.
   - Неужели её нарочно убили? - жалобно спросила Сансана.
   - Не думаю, - утешил её Василий Георгиевич. - Нашли мёртвую кошку и принесли в подвал, а шея у неё или уже была повреждена, или её для убедительности повредили потом. Но Джон сейчас же вспомнил о кошке с необыкновенными внутренностями, которую во что бы то ни стало желал заполучить барон. Никакой связи между двумя кошками он не отыскал, но всё равно его враг стал казаться ещё опаснее. Дальше следует очередная находка - тёмное помещение со штабелем из ящиков. Разумеется, Джон не может удержаться, чтобы не заглянуть хотя бы в верхний. Из описания нелепого сооружения, которое он воздвиг, видно, как под действием наркотического вещества стремительно меняются его умственные способности. Когда он лазал по свалке, он был осторожен и выбирал, на что опереться, а тут кое-как взгромоздил на перекошенную тележку садовую тачку и непременно упал бы и, может быть, сломал бы себе что-нибудь, если бы его не остановил Генрих. Будь Джон в нормальном состоянии, он бы сам выровнял тележку и укрепил на ней тачку. О пучке птичьего пуха, рыжеватом волосе и кусочке чего-то тёмного и говорить не стоит. Даже Джон не особо долго ломал над этом голову, сочтя загадку неразрешимой. Гораздо интереснее поведение Генриха. Он признаётся, что чувствует сильный страх, но не спешит оттуда убраться и в дальнейшем тоже выказывает поразительную храбрость. Джон, несмотря на своё ненормальное состояние, замечает это и пытается по-своему объяснить. По его мнению, Генриха поддерживало умение всему давать рациональное объяснение.
   - Он потом первый побежал и Джона за собой потащил, - возразила Маруся.
   - В этот раз - да, но как он вёл себя в дальнейшем? Впрочем, не вспоминайте сейчас, а лучше закончим с их приключением. Длинные ящики, разумеется, кажутся Джону гробами вампиров, а именно этого Генрих и добивался. Недаром он указал Джону на темноту в помещении. Вампиры, как всем откуда-то известно, боятся света, значит, в их логове должен быть непроглядный мрак. Потом Генрих ведёт его к другому совершенно тёмному помещению и говорит, что это новая помойка. Но откуда он это знает, если совсем недавно говорил, что дядя утроил новую свалку где-то. Где-то! То есть он не знает, где она. Как ни затуманен мозг Джона, но и он удивляется, неужели у Генриха такое острое зрение или тонкое обоняние, что он распознал содержимое тёмного помещения.
   - Василий Георгиевич, теперь мы готовы поверить всему, что вы говорите, - сказала Талочка. - Но ведь вы сами просили возражать вам. Я и возражаю. Я считаю, что Генрих мог унюхать прелые доски и прочий мусор. Не говорю, что так и было, но считаю возможным.
   - Признаю вашу правоту. Мог. Правда, если бы лично я учуял запах прелых досок, я не утверждал бы с полной определённостью, что это свалка упаковочных материалов, ведь там могли быть обычные доски, бочки или садовые инструменты с подгнившими деревянными частями. Джон над этом не задумывается, а в убеждении, что там свалка, бросается туда, и у него из рук выбивают свечу, а самого его толкает и задевает по лицу существо, в котором он заподозрил птицу или летучую мышь.
   - А что это было? - спросила Маруся. - Генрих считал, что случайно залетевшая в подвал птица.
   - Птицы так и стремятся залететь через отдушину в темноту подвала! - засмеялся Василий Георгиевич. - Где вы видели таких птиц? Свечу из руки Джона выбила Марта и тут же бросила на него ворону. Помните, что он описывал, как взволнованно раскричались вороны? Наверняка из-за того, что поймали одну из них, а это нетрудно. Эти птицы очень умны, но и очень любопытны. Какую-нибудь из них, наименее осторожную или совсем юную, приманили кусочком мяса и накинули сеть.
   - Но доказательства этому нет, - заметила Талочка.
   - Нет. Только догадки, - подтвердил князь. - А кто вспомнит, какое следующее событие взволновало Джона?
   - Они бросились бежать, - сказала Маруся.
   - Конечно. Убежали, отдышались, успокоились. Генрих высказал трезвое и почти правильное объяснение... Почему-то чем разумнее бывает объяснение, тем меньше в него верят. Но что было потом?
   - Появление духа Марты? - спросила Зинаида Михайловна.
   - Подтёртые магические знаки, - объяснил Василий Георгиевич. - Неплохо, правда? Это не просто очередная бессмысленная загадка, а богатый материал для фантазии Джона.
   - Если это сделал Генрих... - начала Сансана.
   - Генрих был всё время с Джоном, - возразил Василий Георгиевич.
   - Тогда, вероятно, это сделала Марта. Но откуда ей было знать, что Джон их нарисовал?
   - Генрих подсказал.
   - А он как про них узнал?
   - Готового ответа у меня нет. Он мог увидеть их случайно, на подоконнике или у двери, но, зная характер Джона, мог и заподозрить, что они должны быть, а, поискав, убедиться в своей правоте. С Мартой они уговорились, что она подотрёт их, когда Джона не будет в комнате.
   - Да откуда же Генриху известно, что не надо стирать знаки полностью, а достаточно подтереть их в углах? - спросила Зинаида Михайловна.
   Василий Георгиевич засмеялся.
   - Даже я это знаю, - сказал он.
   - Что ты, князь Василий, это знаешь, я не удивляюсь, - проговорила Надежда Николаевна. - По-моему, ты знаешь всё и всех. Но откуда это известно Генриху?
   - Полагаю, что каждый образованный немец хотя бы раз читал "Фауста" Гёте. А там Мефистофель смог войти в жилище Фауста из-за небрежно нарисованного знака. Линия в одном углу не была доведена до конца. А вот выйти он не мог, поэтому оказался в западне. Ему в его затруднении помогла крыса, которая подгрызла нужную линию. Так что любой человек, окажись он на месте Генриха, догадался бы, что для свободного входа и выхода нечисти требуется подтереть линии в двух углах, том, что снаружи, и том, что ближе к комнате.
   - Я, конечно, читала "Фауста", - сказала Надежда Николаевна. - Но это было давно. Хоть я и не немка, но всё-таки надо перечитать эту книгу.
   - Вы больше любите мемуары, - уточнил Василий Георгиевич.
   - Люблю. Прежде зачитывалась романами, а как остарела, поняла, что нет ничего интереснее воспоминаний. Читаешь и видишь, как жили реальные люди, не вымышленные. Но ты, Вася, продолжай, не отвлекайся.
   - О пентаграммах, совсем задуривших Джона, мы сказали, а теперь можно перейти к духу Марты. Ночью молодой человек, верный навязанному ему долгу, караулит возле двери. Он вновь бодр и возбуждён, потому что его буквально накачали чаем с наркотическим средством. Если кто всё ещё сомневается в том, что ему давали это средство, то пусть вспомнит, что он почти не спит, но именно после чая, кофе или простой воды у него появляются силы и энергия. Джон услышал шаги, а это барон наконец-то решился прервать свои занятия и отправился чуть походить на свежем воздухе. Джон мечтает застать его при нападении на жертву и, разумеется, вовремя остановить убийство, открывает дверь и сшибает какой-то зазвеневший при этом предмет. После того как Джон переполошил всех, неожиданно решив ночью исследовать саркофаг, Генрих и Марта подкладывают ему под дверь сигнальное устройство, ведь Марта не может, в свою очередь, все ночи проводить на полу возле двери и караулить, как бы гость не учинил ещё что-нибудь.
   - Нет доказательств, что это Генрих и Марта подложили кубок, - сказала Талочка.
   - Нет, - согласился Василий Георгиевич. - Но это согласуется с моими рассуждениями. Пока Джон крадётся за бароном, Марта будит Генриха и они наспех придумывают план действий. Джона необходимо остановить, иначе он увидит, что барон отправился не на охоту, а на обычную прогулку, поэтому Марта, выйдя через какую-то дверь, внезапно предстаёт перед потрясённым Джоном в виде фигуры с надвинутым на лицо капюшоном. Не в обычном же платье ей появиться. Разве призракам это пристало?
   - Я думаю, она надела плащ не из этих соображений, - сказала хозяйка. - Девушка вскочила с постели, должна была будить брата, думать, как остановить Джона. Ей некогда было одеться, поэтому она накинула на ночной наряд плащ.
   - Спасибо, Зинаида Михайловна, - поблагодарил Василий Георгиевич. - Мне это не пришло в голову. Конечно, это больше соответствует возникшим обстоятельствам. Итак, фигура в плаще голосом Марты предупреждает Джона, что идти за бароном нельзя, иначе преследователь будет убит, потом она признаётся в любви и просит её спасти. Джона можно только пожалеть. А тут новая загадка. Оказывается, в это время Генрих пробовал разбудить Марту, но она не просыпалась. Джон слепо верит мнимому другу и совсем путается в мешанине случившегося. А утром он обнаруживает на стекле окна с внешней стороны следы словно от пальцев. Надеюсь, никто не сомневается, что у Генриха было достаточно времени, чтобы приоткрыть окно, высунуть руку наружу и оставить свои отпечатки? А может, кто-нибудь думает, что это вампир пытался проломить стекло и пробраться к гостю? Нет? В таком случае перейдём к шестому дню, предпоследнему. Прежде всего, достоин упоминания разговор барона и Джона о самочувствии последнего. Даже рассеянный барон видит, что с гостем происходит что-то неладное, и спрашивает, хорошо ли он спит. Тот ухитряется найти в этом намёк на его ночную слежку. Воздержусь от поучений, но всё-таки хочется отметить на этом примере, как наше мнение о человеке влияет на восприятие его слов и поступков.
   - Но всё-таки барон, если он вампир, мог таким способом предостеречь гостя, - подумав, решила Маруся.
   - Однако если те же слова произнесёт человек, в котором не подозревается враг, они будут поняты напрямую и в них не станут выискивать тайный смысл, - возразил Василий Георгиевич.
   - Можно извратить любые слова, - подтвердила Зинаида Михайловна.
   - Любые, - согласился князь. - Но пора кончать. В этот день много чего произошло. Марта медленно прошла к запретным комнатам и скрылась в одной из них, а Джон не решился её остановить...
   - Как же барон допустил, чтобы она самовольно вошла в комнату с табличкой? - спросила Зинаида Михайловна.
   - Он опасался самодеятельности Генриха, а не Марты. Она постоянно живёт в замке, поэтому, разумеется, имеет свободный доступ к нему. Если бы таблички относились и к ней, они бы не были новыми. Кроме того, барон не сторожил свои комнаты, словно цепной пёс, а двери не запирались. Марта знакома с привычками барона, поэтому может без всякого повода войти в музей, если сам он должен быть в это время в кабинете или лаборатории. А если, против ожидания, барон окажется не на привычном месте, объяснение всегда найдётся. Она могла бы даже завести разговор о госте. Но Джону это в голову не пришло, и он страдает от того, что может остановить девушку, но боится попасть в смешное положение. Кстати, я с ним согласен: по этой причине мы часто не решаемся помочь своему ближнему.
   - А если бы он остановил её? - спросила Сансана.
   - Наверное, она сделала бы вид, что вышла из транса, очнулась, вздрогнула бы, непонимающе взглянула на Джона и сказала, что не знает, почему оказалась в коридоре. А что ещё ей оставалось бы делать? Но Джон её не остановил, поэтому у неё появилась возможность изобразить крайнюю слабость, когда она позвала его и Генриха обедать. Но сама она к столу не вышла, словно бы обессиленная, а барон пропустил обед, якобы занятый своей дьявольской деятельностью.
   - А почему он не вышел к обеду? - спросила Сансана.
   - А как иначе Марта смогла бы остаться у себя в комнате, изображая его жертву? Конечно, барон ни о чём не подозревал, а всего лишь поддался соблазну не отвлекаться от работы. Джон верно подметил, что барон считал долгом хозяина высиживать положенное время в столовой, но тяготился этим. Мы многое делаем из вежливости, хоть нам это зачастую неприятно. Может быть и даже скорее всего, он не так скрупулёзно выполнял такие правила при других гостях, но Джона он выделял и как иностранца, и как знатока средневековых обычаев. А Марта, увидев, что он увлечён своим делом, а ведь он постоянно им увлечён, убедила его один раз пропустить обед, а она, мол, за него извинится. Барон легко на это пошёл.
   - Какое коварство! - вздохнула Надежда Николаевна, но тут же опомнилась. - Правда, как же ей не хитрить, если она борется за свою жизнь? В подвал её затащили, с этим не поспоришь, к столу привязать собирались. Это, как ты, Вася, говоришь, достоверные факты.
   - Барон укладывал её на стол, это верно, - подтвердил Василий Георгиевич. - Но пока что она и барон всего лишь не вышли к обеду.
   - Извините, но я опять возвращаюсь к вашей просьбе возражать вам, - заговорила Талочка. - Нет доказательств тому, что она действовала по своей воле и именно так, как вы считаете.
   - Нет. Я напоминаю вам основные события и объясняю их по-своему. А точку зрения на них Джона вы знаете. Не исключено, что у кого-нибудь из вас сложится совсем другое представление о произошедшем. Я нахожу подтверждение своим догадкам в поведении Генриха. Перед обедом он вдруг принёс поднос с чаем и закуской, сказав, что не нашёл Марту, а в кухне Фрица не было, поэтому он сам позаботился о неожиданной трапезе. Какая забота перед самым обедом! Потом он заговорил о недавней прогулке вдоль реки и рассказал ещё немало историй об этих местах, а они навели Джона на вопрос, не жили ли в этих местах люди, отличавшиеся от остальных. Таким окольным путём дошли до странностей барона и отношения к нему соседей. И тут оказалось, что его сторонятся, а Марте трудно убеждать мясника, молочника и прочих поставлять в замок продукты. Не противоречит ли это предыдущим записям?
   - Каким? - растерялась Маруся.
   - Ведь Джон описывал приветливость местных жителей. А во время вечерней прогулки вокруг замка молодым людям встретилась женщина, которая с ними поздоровалась без всякой опаски. Генриху даже пришлось придумывать объяснение её поведению. Но подумайте сами, стала бы женщина проходить в полутьме возле самого замка, хозяин которого внушает ужас, да ещё радостно приветствовать его обитателей?
   - Я бы не решилась, - согласилась Маруся. - Василий Георгиевич, как у вас получается находить такие противоречия? Я очень внимательно прослушала рукопись, но не догадалась бы при чтении одного эпизода вспоминать тот, который был вначале. Вы очень умный человек.
   - Не умнее других, но, надеюсь, не глупее всех, - деликатно ответил тот. - Всё дело в различии, с которым мы отнеслись к рукописи. Меня специально просили высказать своё мнение, поэтому я отмечал и запоминал каждую мелочь, а для вас она была лишь развлечением, поэтому вы не были так внимательны. Но вернёмся к Генриху. Когда Марта голосом умирающей сказала, что ни она, ни дядюшка не выйдут к обеду, он поспешил к ней, а вернувшись, рассказал, как она бледна и измучена, что она почти в невменяемом состоянии бормочет о великом опыте, который состоится в следующую ночь. Время, к которому должен быть готов Джон, вроде, определено, однако выбор слова был неудачен. "Следующая" ночь может быть и ближайшей и последующей, так же как "эта" ночь может быть прошедшей и будущей. Джон переспрашивает, а Генрих, чтобы сохранить общий стиль рассказа о посещении Марты, вынужден ответить не определённо, а неуверенно. Это скоро доставит ему лишние хлопоты. Когда молодые люди вышли из комнаты, чтобы отправиться в столовую, они увидели, что пол не совсем чист, а покрыт лёгким налётом. Джон не решается указать на это Генриху, но тот, опасаясь, что Джон ничего не заметил, сам заговорил о плохо вымытом поле и о том, что кому-то понадобилось посетить нежилую часть замка. А уж тому достаточно лёгкого намёка, чтобы его воображение нарисовало страдающую жертву, насильно уведённую в подвал. В столовой тоже происходит интересная для нас сцена. Вспомните, как испугался Генрих, когда Джон сказал, что ему пора уезжать. Ведь он буквально умолял гостя задержаться хоть ненадолго, то есть до следующей ночи. Талочка, я знаю, что вы мне сейчас будете возражать, и согласен, что у меня нет доказательств, но такое его поведение не противоречит моему мнению о его роли во всей этой истории. В заключение Генрих охотно согласился погулять по замку. После обеда пол в коридоре оказывается чист, и это лишний раз убеждает Джона в его правоте. Перед тем как идти в нежилую часть, Генрих наведывается к Марте и говорит Джону, что она спит, то есть теперь тот убеждён, что девушка находится в своей комнате и нет надобности высматривать её в подвале. Когда Джон предлагает на всякий случай захватить с собой фонарь, Генрих, в предыдущую ночь сидевший возле постели метавшегося в бреду гостя, не отказывается вновь подвергнуть его нервы испытанию, что противоречит роли заботливого друга. А ещё он очень ловко разъясняет ему, где именно находится сердце, причём показывает это на себе, а не на нём. Это тоже не доказательство моих выводов, но согласуется с ними. Если хочешь, чтобы человек ударил кого-то ножом или другим оружием в строго определённое место, показывать надо именно на себе, а то есть риск, что удар будет с другой стороны. Генрих изобразил своего дядю, а Джон увидел, куда именно ему метить.
   - Верно, - согласилась Талочка. - Иначе он мог бы ударить слева от себя, а не наоборот.
   - Заодно Генрих ещё раз проверил познания Джона в немецком языке и убедился, что они поверхностны. Поводив гостя по пустым залам, он вывел его к следам на полу возле скрытой двери в подвал и сам на них указал. Вы опять скажете, что это не доказательство его злого умысла, но слишком уж последовательно он как бы случайно подталкивает Джона к нужным действиям. Раз есть следы и есть спуск в подвал, тот устремляется туда. Сначала Джон неудачно выбирает направление, но Генрих быстро доводит его до уже неинтересной для того свалки и возвращает назад. Не исключено, что он лишь говорит о близости свалки, а на самом деле она ещё далеко. Теперь они идут в нужную сторону, и вскоре на них нападает существо с очень крепкими когтями.
   - Василий Георгиевич, как ни старайтесь, но вы не сможете убедить нас в том, что его не было, - заявила Маруся
   - Я и не отрицаю, что оно было. Какую-нибудь кошку приманили блюдцем с молоком или сливками, поймали, а потом в нужный момент бросили на Джона.
   - Вот здесь ваши выводы потерпят полный крах, - сообщила Талочка, не чувствуя от этого удовлетворения. - Случайно пойманная кошка сразу же убежала бы, а не стала набрасываться сначала на Генриха, а потом на Джона.
   - Нет, Талочка, как раз здесь мои выводы получают подтверждение. Кошка не набрасывалась на Генриха. Он делал вид, что борется со зверем, но ни разу не осветил фонарём свои ноги. Джон видел лишь то, что он кого-то отталкивает, от кого-то отмахивается, а тот в это время чем-то острым порвал брюки и заодно чуть поцарапал кожу. Потом уже он направил свет на свои раны. Когда они двинулись дальше, кошку заставили заорать и бросили на Джона. Разумеется, тот думает, что именно она нападала на них обоих. Но двух нападений быть не могло.
   - Почему? - не поняла Сансана. - Если вы правы и это была брошенная на Джона кошка, то нападение было одно. Конечно, бросила её Марта... Но почему вы думаете, что это была самая обыкновенная кошка? И почему вы так уверены, что нападение было лишь одно?
   - Обычная кошка не могла так исполосовать крепкую ткань брюк, значит, у существа должны быть длинные и мощные когти. Но каким же образом эта тварь, только что яростно боровшаяся с Генрихом, позволила Джону с лёгкостью отбросить себя и не причинила ему ни малейшего вреда?
   - Обессилела в предыдущей драке, - пошутила Талочка. - Сдаюсь.
   - Кстати, вы обратили внимание на то, что в замке появлялись кошки и ворона, но не было собаки? А ведь как было бы эффектно: внезапно в полумраке возникает большой пёс, щёлкает зубами и исчезает. Вампиры поставили бы охранять свои гробы такое чудовище, а не перепуганную птицу. Но собака более откровенна и беспомощна. Кошке легко сбежать, если для ней оставлена щёлка, а собака так и будет метаться по замку. Если она добрая, то подойдёт приласкаться, а злая будет набрасываться на людей, не отступая. Она и Генриха с Мартой искусает, не только Джона. Впрочем, это всего лишь домыслы, а нам лучше вернуться к фактам. Фактами были стол с ремнями, сосуды, свечи. Генрих сам освещал эти предметы, а когда Джону захотелось осмотреться тщательнее, повлёк его к выходу.
   - Почему? - спросила Маруся.
   - Чтобы он не углядел что-нибудь лишнее, например, затаившуюся в тёмном углу Марту, или не обратил внимание на то, что для великого опыта собранных предметов недостаточно. Это я так думаю. Затем Генрих не только показывает потайную дверь, но и заставляет Джона хорошенько запомнить, как она открывается снаружи и куда потом следует идти, чтобы попасть в нужное помещение. После осмотра подвала Джон лежит без сил, а когда Генрих приносит стакан воды и конфеты, ему чудесным образом становится лучше. Догадываетесь, что к воде подмешали снадобье? Во время ужина Марта не поднимает головы, потому что при бароне не может изображать отчаяние. Джон заметил, что барон бросает на него странные оценивающие взгляды, но истолковывает их по-своему, а тот всего лишь видит, как осунулся гость, и беспокоится о его здоровье. Когда барон ушёл, Марта перестала прятать лицо, разыграла ужас и скорбь, а потом словно в полусне без всяких объяснений направилась к двери. Когда её провожали в комнату, её голова склонилась на плечо Джона, и наивного юношу переполнили нежность и сострадание. Джону опять дали наркотическое средство, причём доза была большой, недаром Генрих поглядывал на него, как написано, странно. Бороться с раздражением Джон уже не мог, и тому приходилось его успокаивать. Когда Джон остался один, он описал своё состояние. В него словно вселился кто-то другой, но пока его удавалось усмирять. Видите, как меняется его психическое состояние? Далее сказался неправильный подбор слова для обозначения ночи великого опыта. Джон забеспокоился, что не успеет спасти Марту и отправился в подвал. Вновь сработало сигнальное устройство, Марта вскочила с постели, чтобы немедленно будить Генриха, но вынуждена была подождать, пока Джон не уйдёт, а тот медлил и даже решился заглянуть к ней в комнату. Но, к своему несчастью, он увидел лишь сбитое одеяло на постели и решил, что опоздал и девушку увели. Если бы он не был в таком отчаянии и оглядел комнату, он увидел бы Марту, затаившуюся в стороне. Но того, что случилось, не изменишь. Он пошёл к лестнице, а она побежала к Генриху, и тот, кляня всё на свете, бросился перехватывать гостя, чтобы не допустить его в подвал. Конечно, он воспользовался более коротким путём.
   - Но почему? - спросила Зинаида Михайловна. - В подвале не было ничего особенного...
   - Именно потому, что там ничего не было. Джон мог догадаться, что к великому опыту не готовятся. К тому же, никто бы на него не напал, ничего подозрительного он бы не услышал и не увидел. А какие же вампиры упустят возможность дать о себе знать человеку, появившемуся в их владениях ночью? Вот и пришлось Генриху спешить, чтобы прекрасный план не рухнул в последний момент. Надеюсь, вы помните, что у Джона выбили свечу, повалили... Я бы предположил, что его усыпили каким-нибудь средством, например, хлороформом, но не уверен в этом. Точно известно, что он потерял сознание, но напоследок Генрих успел проговорить искажённым голосом: "Не трогайте его! Пока он нужен мне живым!" Заметьте, что это ему прокричали возле самого уха. А как же иначе, если Генрих его держал? Но если бы мои рассуждения не были верны и на Джона напали подручные барона, то голос, запрещающий им убить молодого человека, донёсся бы до него со стороны. Очнулся Джон в своей комнате на полу возле двери, а выгоревшая свеча была возле него. Ему было плохо, но он отправился в коридор и вновь сшиб зазвеневший кубок. Из своей комнаты вышла Марта, дала неправдоподобное объяснение звону, посоветовала не выходить, если он услышит что-то непонятное, одарила его взглядом, полным горести и любви и покинула его переполненным решимости спасти страдалицу. Утром явился Генрих и совсем его запутал, заявив, что два раза навещал Джона и находил дверь запертой изнутри, и рассказав про свой сон, похожий на то, что с тем случилось, а Марта довершила дело, притворившись, что не помнит о ночном разговоре с ним. А тут ещё подтёртый магический знак на подоконнике. За завтраком Джону вновь дали повышенную дозу наркотического средства, и Генриху пришлось быть очень осторожным, чтобы не вызвать у него приступ ярости. Они идут в подвал, и Джон хочет взять с собой кочергу, но Генрих отговаривает его. Ещё бы, ведь он знает, что им предстоит, и боится, как бы не пострадала Марта. В подвале на них набрасывается совершенно непонятное скользкое существо с щупальцами.
   - А что это было? - спросила Зинаида Михайловна.
   - Не знаю. Может, их несильно стегали хлыстиком или хлыстиками, чем-то смазанными, чтобы за них нельзя было схватиться.
   - Слабо заваренным крахмалом, - предположила Матрёна. - Я уже два дня собираюсь распорядиться насчёт киселя, но всё забываю.
   Все засмеялись.
   - Возможно, - согласился Василий Георгиевич. - Засыхающие пятна на коже и одежде по описанию похожи на крахмальные. Шаги и звуки, которые Джон слышал, конечно же, создавала та же Марта. Среди подсказок я указывал на небывалую храбрость Генриха. Джон обратил на неё внимание, но она лишь вызвала у него досаду. Если бы его не одурманивали снадобьем, он должен был бы задуматься. То нападает кошка, ухитрившаяся изорвать в клочья толстую крепкую ткань, то фантастическое существо, не то экзотическая змея, приспособившаяся к местному климату, не то сухопутный осьминог, но Генрих не бежит, не тащит друга прочь, а ведёт с ним долгие разговоры и предоставляет ему возможность увидеть то, что ему надлежит увидеть, причём фонарь не отдаёт, а сам освещает помещение, делая это неторопливо и последовательно, чтобы дать сообщнице время тихо отступать в тёмное место. Джон видит, что столов уже два, а свечей стало больше. Разумеется какие-то изменения должны были быть произведены, ведь приближается великий опыт и к нему надо было как-то готовиться. Сосуды чуть передвинули, но не расставили. После этого молодые люди возвращаются наверх, и Генрих приносит чай, хотя прошло совсем мало времени после завтрака. Это напиток вызвал у Джона прилив бодрости и сил. Они идут на прогулку, и Генрих будто бы не замечает, что его спутник сломал осиновую ветку и спрятал на себе. Сознание Джона путается, появляются провалы памяти. Это очень важно. Потом был обед, и Марта сразу же после ухода барона встала и тоже покинула столовую. Жертва, которую готовят к закланию.
   - Когда вы читали рукопись, я обратила внимание на то, что в начале обеда барон был с Джоном насмешливо любезен. Как объяснить его поведение? - спросила Маруся.
   - Мнительностью Джона. Мы все не ангелы и когда-либо с кем-то ссорились. Этого не избежать. В этот период нам кажется, что неприятный нам человек смотрит на нас косо, если с кем-то разговаривает, то непременно о нас, а в каждом его слове мы ищем для себя обиду. Но когда отношения налаживаются, наша чрезмерная подозрительность исчезает. Так и Джон. Он видел в бароне вампира, колдуна и неизвестно кого ещё, поэтому каждое его движение, каждый взгляд объяснял по-своему. К тому же, он был во власти наркотического средства, отчего видел реальность в искажённом свете. После обеда дверь в комнату Марты стала скрипеть. Весьма своевременно, не правда ли? Словно для того, чтобы дать сигнал Джону, что девушка отправилась погибать при "великом опыте". Подозреваю, что скрипела не дверь, а что-то ещё. Нашли какую-нибудь старую вещь, и в нужный момент Марта стала её открывать и закрывать, создавая у Джона впечатление, что скрипит дверь. Если бы этот скрип раздавался постоянно, Фриц сейчас же смазал бы петли. Через какое-то время после обеда Джону стало очень плохо. Как говорил Генрих, а ему, я думаю, в этом можно верить, Джон сначала метался по комнате, так что пришлось запереть дверь, чтобы не дать ему выскочить в коридор, потом потерял сознание и бредил. Конечно, этот бред был очень выразителен и показал, что Джон готов выполнить то, на что его настраивали. Но ведь он мог умереть. Опять обратим внимание, что заботливый Генрих не послал за доктором, хотя его друг был почти при смерти. Возможно такое, если не замышлялось преступление? Джону чуть полегчало, но он лежит без сил, и теперь Генрих действует наугад. Он вновь приносит чай, однако с очень небольшой дозой снадобья. По разработанному плану, Джон обязан идти в подвал один, а Генрих будет лишь со стороны контролировать его действия. Но как это сделать? Для Джона Генрих должен исчезнуть, то есть уехать. Выдумка о письме оказывается очень удачной. Генрих не просто покидает замок, а его отсылает барон, чтобы тот не узнал о великом опыте, при этом Генрих не решается заговорить о больном друге, потому что дядя в каком-то особом настроении. Способен ли на такое человек, не замышляющий ничего дурного? Кто-нибудь из вас смог бы бросить друга, едва-едва пришедшего в сознание после опасного приступа? А Генрих уезжает, даже не попросив присмотреть за ним. Дальше, как вы помните, Джон отправился на кухню за ножом, поверив словам Генриха, что Фрица там нет. Вот уж чего Генрих совсем не ожидал! Он думал, что молодой человек набирается сил в своей комнате, поэтому допустил большую неосторожность, обнимаясь с Мартой в гостиной. Но он с ловкостью вышел из щекотливого положения, перевернув дело так, словно Марта плачет и не может успокоиться. Она прекрасно справляется со своей ролью, и Джон верит им и укоряет себя за недостойные мысли. Но нас с тёткой Матрёной им не обмануть. Нас насторожили как раз слёзы Марты.
   - Она плакала по-настоящему, - сказала Сансана. - Джон видел её слёзы своими глазами.
   - И хорошо их описал, - добавил Василий Георгиевич. - А как именно описал, вы помните? "Как же её красили слёзы!" И глаза-то у неё сделались выразительнее, и лицо - ещё приятнее. Но ведь вы не раз видели горько плачущего человека. На глазах могут показаться и непритворные слёзы, никак не портя внешность, но если человек горько рыдает, его лицо искажается, краснеет и превращает красавицу в уродину. Глаза при этом опухают, а вовсе не делаются прекраснее и выразительнее.
   - Это правда, - согласилась Талочка. - Когда я была маленькой, я часто плакала.
   - Не от горя, - пояснила её мать. - Чтобы добиться своего.
   - Мы это хорошо помним, - закивали Сансана и Маруся.
   - И я помню, - сказал Василий Георгиевич. - Такие горькие слёзы, что я вас, Талочка, утешал. Но тогда вы были очень маленькой.
   - Мама и бабушка меня стыдили, но я их не слушала, - продолжала девушка. - А однажды, когда я расплакалась из-за того, что мне чего-то не дали, мама меня схватила и...
   Она сделала паузу.
   - ... как следует отшлёпала, - закончила Маруся. - И правильно сделала. Зато ты сразу перестала капризничать.
   - Нет, не отшлёпала, а поставила перед зеркалом. Я на себя взглянула и ужаснулась. После этого я никогда не плачу при ком-то.
   - А одна? - поинтересовался Василий Георгиевич.
   - Иногда не удержаться. Когда наш кот Васька умер, я месяц рыдала. До сих пор по нему скучаю.
   - Мой тёзка, - кивнул князь. - Я хорошо его помню. Мы с ним дружили. Так что? Вы со мной согласны? Можно верить слезам, свободно катящимся из прекрасных широко открытых глаз, если эта девица только что изображала горькие рыдания в объятиях Генриха?
   - Убедил нас, князь Василий, - заключила Надежда Николаевна. - Если девушка горько плачет и никак не успокаивается, её лицо от этого не станет прекраснее. Рассказывай дальше. Я, хоть и стара и должна бы замечать больше, чем молодые, но оказалась так же слепа и доверчива. Когда читаешь книги, привыкаешь верить каждому слову автора. А здесь автор сам заблуждается.
   - Дальше Джон настрогал своим игрушечным ножиком колышков. Молодых людей, впрочем, не только молодых, почему-то привлекают ножи с множеством лезвий, а есть ещё и с ложками и вилками.
   - А какой нож у вас? - спросила Талочка. В ваших странствиях ведь не обойтись без ножа.
   - Большой и надёжный, - ответил Василий Георгиевич. - И он не складной, поэтому для него требуются прочные ножны. Но Джон был совсем молод, никогда не путешествовал, поэтому взял с собой этот красивый, но бесполезный предмет.
   - Но колышки всё-таки заострил, - сказала Маруся.
   - Даже в своём полувменяемом состоянии он раскритиковал такую работу, а если бы его сознание не было одурманено, он бы понимал, что палочками с заусенцами не проткнёшь сердце вампира. Эти палочки нашли, и благодаря им его без особых проволочек признали сумасшедшим. Но двигаемся дальше. Потом был ужин без Генриха. Этот молодой мерзавец никуда не уезжал, а отсиживался в своей комнате.
   - Или в подвале, - подала идею Сансана.
   - Сидеть в темноте столько часов, когда их можно с комфортом провести в своей комнате? - усомнился Василий Георгиевич. - Убеждён, что он заранее запасся едой, чтобы не пропустить ужин. А Джону пришлось напрямую разговаривать с бароном, без услужливого переводчика, искажающего слова своего дяди там, где это необходимо. Молодой человек плохо знает немецкий язык, но если бы он не был настроен против хозяина, то некоторые разобранные слова могли бы посеять в нём сомнения. К несчастью, он, как и многие из нас, слышал только то, что отвечало его мыслям. Слово "Magen", то есть "желудок", он или считает неправильно понятым или относит к кошке с необыкновенными внутренностями, а "Esslust" и "Appetit" считает намёком на внеочередные чаепития. А я думаю, что всё это относилось к Генриху. Ему нельзя было появляться за столом, вот он и сказал дяде, что у него болит живот, поэтому он пропустит ужин и пораньше ляжет спать. Барон извинялся за него перед Джоном и, говоря о желудке племянника, упомянул о его отменном аппетите. Но это лишь догадка, которая, впрочем, не противоречит моим общим выводам. Барона тревожил больной вид гостя. Говоря о романтичном юноше и о его здоровье, барон имел в виду, что Джону надо обратить внимание на своё здоровье, а не искать острые впечатления, но тот решил, что это барон наслал на него болезнь, а теперь насмехается над ним. К сожалению, мы часто слышим то, что хотим услышать. Вот я дожил до такого возраста, когда человек способен это осознать, поэтому приобрёл привычку не обижаться сразу на замечание, которое может быть истолковано иначе, а наводящими вопросами разъяснить его истинный смысл. И, поверьте мне, в подавляющем числе случаев имелось в виду совсем другое. Часто из-за таких недоразумений происходят разрывы между родственниками или близкими друзьями.
   - Мы с Марусей недавно чуть не поссорились, - призналась Сансана. - Я поняла одно, а она имела в виду совсем другое. Надо говорить яснее.
   - Говорящий не думает, что смысл его слов можно исказить, - возразил князь. - Иначе он дал бы пояснение. Однако мы слишком часто отвлекаемся от истории.
   - Сам в этом виноват, - сказала Надежда Николаевна.
   - Каюсь и постараюсь исправиться.
   - Не надо исправляться, - запротестовала Маруся. - Каждая книга должна не только развлекать в часы безделья, но и чему-то учить. Если бы я сама прочитала эту рукопись, я так и осталась бы в заблуждении, а вы совершенно ошеломили меня, когда назвали Марту и Генриха негодяями. Теперь я стала мудрее.
   Все засмеялись.
   - Нет, правда! Я увидела, как легко поддаться чужому влиянию. Как вам, Василий Георгиевич, удалось стать таким умным и всё так ясно понимать?
   - Я не умён и понимаю далеко не всё, - покаялся тот. - Не хочется признаваться, но меня нередко обводят вокруг пальца, а я с большим запозданием сознаю, что по таким-то признакам можно было заранее распознать мошенника. А Джон был юн и наивен, поэтому слепо верил в дружбу. Но, хоть он и не понимал происходящее, как должно, описывал он всё очень точно, и в этом сказывается будущий писатель. Он не придал значения изменившемуся поведению Марты, но мы-то слишком много узнали о ней и можем объяснить эту перемену. Обычно в присутствии барона она сидела, оцепенев и пряча лицо, но без Генриха ей надо было самой следить, как бы не прозвучали слова, которые Джон сумеет понять и которые разоблачат весь замысел. Поэтому она вынуждена стать менее безжизненной и иногда подавать голос, хотя, по логике, должна быть особенно погружённой в себя, ведь через несколько часов ей предстояло умереть. Джон пишет, что раза три она прерывала барона, а как-то произнесла имя молодого человека. Он, конечно, вообразил, что благородная девушка просит страшного дядюшку пощадить его. Когда барон разрушил надежды Джона и не ушёл в обычное время, а дождался, когда Марта покинет столовую, он, разумеется, не проявил коварство, а поступил так для соблюдения приличия. Это вновь показывает, как неправильно можно истолковать самые обычные поступки. Но я опять впадаю в менторский тон. Что ещё важное надо отметить? После ужина Джон не чувствовал бодрости. Он решил, что выпил слишком мало чая. На самом деле его состояние уже зависит от наркотического средства, а его не подмешали ему в питьё.
   - Из-за барона? - спросила Сансана.
   - Не знаю... Не думаю. Мне кажется, что было преждевременно давать ему слишком большую дозу. Надо было так подгадать время, чтобы припадок буйной активности произошёл ближе к полуночи, а не раньше, иначе к нужному моменту он уже сменится потерей сознания и бредом. Над молодым человеком совсем недавно был произведён опыт, и Марта знала, когда надо дать ему средство. Она сделала это так, что Джон не только ничего не заподозрил, но даже преисполнился ещё большей решимости её спасти. Поднос с хорошо заваренным и красиво поданным чаем и печеньем, сложенным трогательным сердечком. Последний знак любви и заботы. И к этому ещё устное признание и умоляющий шёпот запереть окно и дверь и не выходить в коридор ни при каких обстоятельствах. От такого и без наркотического средства голова пойдёт кругом, а от чая со снадобьем бедный малый начал терять представление о действительности, а в голове сохранялась лишь цель - вызволить девушку, выхватить её из рук страшного барона. Возбуждение росло, временами Джон переставал сознавать, что он делает и что происходит. Когда решающая минута наступила, раздался скрип, который должен был оповестить Джона, что за Мартой пришли, если бы тот вдруг отвлёкся и не услышал шагов в коридоре, потом послышалась возня, тихий испуганный голос девушки, умолявшей пощадить её. Заметьте, что голос был тихим. Она всегда говорила тихо то, что не должно быть услышанным посторонними. Лишь раз она вскрикнула, но тут же смолкла, словно ей заткнули рот. Джон рванулся на помощь, но дверь оказалась чем-то подпёрта снаружи. Он метался по комнате, и тут уж негодяям повезло, что у него был период просветления, иначе он мог бы броситься вниз из окна и разбиться. Через определённое время подпорка упала, и Джон получил возможность действовать. Всё было заранее рассчитано, но требовалась большая точность в действиях. Я считаю, что произошло так: Генрих побежал к дяде, который, конечно, был погружён в свои занятия, наговорил ему что-то, из-за чего барон поспешил в подвал спасать Марту... Нет, не надо меня спрашивать, что именно. Я не знаю. Может, что Джон сошёл с ума со своим увлечением мистикой и завлёк девушку в подвал, чтобы совершить какой-то обряд, может, что-то ещё. Фриц тоже должен был сыграть свою роль в трагедии, но его необходимо было отослать подальше от хозяина. Генрих велел ему осматривать дальнюю часть подвала, дядю направил в тот конец, где были столы, точнее, козлы, а сам будто бы побежал в другую сторону, а на самом деле - к потайной дверце, через которую должен был войти Джон. Тот появился слишком рано, и Генриху пришлось его задержать. Теряющий сознание юноша отчаянно с ним боролся, спеша на помощь к Марте, а когда та закричала, его сразу отпустили. Её крик был условным знаком. Вы, конечно, хорошо помните, что Джон увидел и что сделал. Но что же было на самом деле? Барон так ничего и не понял. Он думал, что его воспитанница в опасности, торопился её спасти, увидел её возле козел, изображающую, конечно, ужас, подбежал к ней, а та с криком повисла на нём, якобы ища защиты, и будто бы лишилась чувств. Барон нездоров, ведёт малоподвижный образ жизни, поэтому физически слаб. Он не может удержать увесистую девушку и, чтобы не уронить её на грязный пол, хочет посадить или положить на козлы. Но Джон думает, что страшный вампир и чародей начал свой великий опыт и собирается привязать жертву к предназначенному для этого столу. Каким-то образом у него в руке оказался нож. Он не помнит, где его взял. Может, Генрих успел всунуть его ему в руку, может, нож лежал на козлах или на другом видном месте. Но Джон почти в беспамятстве всадил его прямо в сердце барона. Он описал своё последнее впечатление, будто бы барон хотел заслонить свою добычу. Но, разумеется, он не добычу заслонял, а защищал девушку от предполагаемого злодея. Фриц тоже должен был услышать крик Марты и бросился на помощь, но подоспел слишком поздно: его хозяин был мёртв. Тогда он повалил убийцу на пол. Джон помнит голос, произнёсший: "Сейчас он его убьёт". Предполагалось, что преданный своему благодетелю и обезумевший от горя Фриц убьёт Джона на месте и тогда его можно будет сделать преступником. Кто защитит этого беспомощного человека? Кто поверит, что страшный урод не зол и не жесток? Но как бы ни была ужасна внешность несчастного, какие бы лишения он ни перенёс, как бы ни пострадал от людской злобы, в нём не угасло то, что нам внушают с колыбели: не убий, не укради... Фриц лишь прижимал Джона к полу, не давая встать и наброситься на кого-нибудь ещё. Джону в память врезались чьи-то слова о том, что он сошёл с ума. Может быть, а точнее, мне бы хотелось так думать, что это сказал Генрих, чтобы спасти убийцу от казни. Джон смутно помнит, что кто-то стоял в стороне, от ужаса закрыв руками лицо. Убеждён, что это был Генрих. Больше некому. Да и всё его поведение, все поступки говорят о том, что он до самого конца не сознавал всю чудовищность замысла. Идея, как избавиться от барона, скорее всего, принадлежала Марте, а Генрих был её послушным сообщником. Пока он осуществлял сложный план, он воспринимал это наполовину как игру, не представляя, насколько ужасен будет конец. Ему нравился Джон, ему было с ним интересно, ещё занимательнее было следить, как он утверждается в мысли, что барон опасен и чуть ли не вампир. Но когда наступила развязка, он пришёл в ужас. Одно дело - мечтать получить наследство, продать коллекции и возродить к жизни любимый замок, а совсем другое - видеть дядю мёртвым, помня, как он был добр и великодушен, и сознавать, что жизнь доверявшего ему Джона тоже погублена. Не каждый способен выдержать такое бремя. Наверное, Марте пришлось нелегко с ним, ведь у него в любую минуту могли сдать нервы. Так думаю я, и тётка Матрёна тоже винит в смерти барона прежде всего Марту.
   - Васенька, как же ты ладно всё объяснил! - откликнулась та. - Мне бы такое и в голову не пришло.
   - А если бы Джон не убил мнимого вампира? - спросила Талочка.
   - Думаю, что Марта сама убила бы барона, у неё на это хватило бы решимости, а вину свалили бы на Джона. Ему не удалось бы оправдаться, тем более что он был в таком состоянии, что легко бы поверил, что сам избавил мир от злодея.
   - Теперь всё понятно, - сказала Надежда Николаевна. - Но очень уж сложный план. Неужели нельзя было придумать чего попроще?
   - Трудно убить такого человека, как барон, и остаться вне подозрений. Его не отравить, ведь неизвестно, обвинят в этом Фрица или же саму Марту. Следователи - это не суеверные крестьяне, они не будут осуждать человека лишь потому, что из-за ожогов при пожаре он стал страшным уродом, а Фриц не был глуп и попытался бы оправдаться. И несчастный случай барону тоже не подстроишь, потому что его оберегает благодарный слуга. Безопаснее всего совершить преступление чужими руками. Страсть барона к коллекционированию пугала прежде всего Марту. Фриц готовился получить образование и стать юристом, а благополучие девушки полностью зависело от щедрот воспитателя. А он растратил деньги на покупку экспонатов для своего музея, распродал мебель. Марта боялась, что барон ничего ей не оставит и она останется нищей. Коллекционеры в каком-то роде одержимые, они ни перед чем не остановятся, чтобы заполучить редкую вещь. Я знал людей, которые распродавали родовые поместья и особняки, пускали по миру детей, только чтобы расширить свои домашние музеи. Мне известны случаи, когда ради ценного экспоната убивали. Вот и барон...
   Матрёна ахнула.
   - Да неужто этот блаженненький смог бы убить ради мощей в сарафане?
   - Каких мощей? В каком сарафане? - переспрашивала Зинаида Михайловна, ничего не понимая.
   Все лица отражали недоумение, а Василий Георгиевич с трудом сдерживал смех.
   - Не мощей, тётка Матрёна, а мумий, и не в сарафане, а в саркофаге. Конечно, барон не пошёл бы на убийство, ему такое и в голову бы не пришло, однако он распродал имущество и продолжал распродавать остатки. Марта испугалась за себя, а Генриху нелегко было смириться с гибелью замка. И вот созрел план пригласить в гости подходящего человека. Но ни один из знакомых не годился для такой роли. Тогда Генрих вспомнил о мальчике, с которым учился в Англии и который увлекался всем мистическим настолько, что даже читал серьёзные труды на эту тему. Если он не изменил своим привычкам, то к этому времени у него должны быть истрёпанные нервы и полная сумятица в голове. Такого легко убедить, что в старом почти полностью заброшенном замке обитает чудовище в облике человека. Однако молодым негодяям пришлось нелегко. Они думали, что при помощи наркотического средства Джона будет легче подготовить к заключительному акту трагедии, однако у того оказались крепкие нервы, невероятная выдержка, отважность и предприимчивость. Им, особенно Генриху, не было ни минуты покоя, за Джоном приходилось постоянно присматривать, не спать ночами, чтобы перехватить его, если его понесёт ночью в подвал, где он будет озадачен, не встретив даже полудохлого от голода вампирчика. Но их труды увенчались успехом, и в итоге убит хороший добрый человек.
   - А Джон знает, что убил не чудовище, а ни в чём не повинного человека? - спросила Зинаида Михайловна.
   - В этом главная трудность. Доктор Шульц считает, что надо выждать и тогда уже решать, надо ли открывать правду. Вполне возможно, что Джон так и останется в неведении. Он очень впечатлителен, и сознание, что именно он совершил, может его убить. Пусть уж герр Шульц сам принимает такое важное решение. В подобных случаях бессовестно радуешься, что это приходится делать не тебе.
   - Но если Джон не сошёл с ума, то его нельзя держать в доме для умалишённых, - сказала Талочка. - Ведь это бесчеловечно.
   - А что делать? - спросил Василий Георгиевич. - Его заставили убить, но доказать это невозможно. Если признать его здоровым, то его казнят.
   - Какой ужас! - прошептала Зинаида Михайловна. - Совсем юный, а жизнь погублена.
   - Не всё так плохо, - утешил её князь. - Ему повезло. У доктора Шульца свой метод лечения душевнобольных, далёкий от общепринятого. Он не применяет к ним тех пыток, которым подвергаются сумасшедшие во многих странах. Я посещал лечебницы и знаю, о чём говорю. Но герр Шульц предпочитает действовать мягкостью и убеждением. Попади Джон в сумасшедший дом у себя на родине, он бы точно потерял рассудок, а сейчас ему это не грозит. Доктору пришлось лечить его не от безумия, а от зависимости от наркотического средства. Он не только хороший врач, но и очень умный человек. Теперь настало время дать вам более существенное подтверждение моим догадкам. Герр Шульц рассказал, что в вещах Джона обнаружили это снадобье, но после умелых расспросов доктор понял, что молодой человек не подозревает о том, что принимал его, а приступы слабости и приливы сил совершенно искренне приписывает привычке к крепкому чаю и кофе. Но раз Джон не знал о том, что принимал снадобье, то ему давал его кто-то другой, а отсюда недалеко до догадки, что всё было подстроено. Доктор спас Джона от казни, признав сумасшедшим.
   - Вот беда-то! - охала Матрёна, сидя на своём месте возле двери. - И что же, ему, горемычному, так и жить до конца своих дней с сумасшедшими?
   - Доктор Шульц позаботится о нём. Первый шаг уже сделан: Джон написал всё, что с ним произошло, и его рукопись показывает, насколько верно он определил своё предназначение. Он писатель. Надеюсь, следующее произведение будет не хуже. Если он увлечётся работой, то ему легче будет принять перемену в своей жизни. А там, кто знает, может, через несколько лет удастся объявить его излечившимся от душевного недуга. Это, конечно, мои фантазии, но я полагаюсь на мудрость доктора Шульца.
   Матрёна встала.
   - Схожу на кухню, распоряжусь, чтобы к ужину сварили тянучек, да не простых, а малиновых.
   - Вот спасибо! Ты меня напоследок решила побаловать, тётка Матрёна?
   У Талочки упало сердце.
   - Что значит "напоследок"? - встрепенулась Надежда Николаевна. - Куда это ты, князь Василий, собрался? Не к бродягам ли своим? Только приехал, а уже хочешь нас покинуть?
   - Только приехал? - рассмеялся Василий Георгиевич. - Да я никогда ещё не задерживался на одном месте так надолго. Видно, рукопись вас слишком заинтересовала, раз вы не замечали, как проходят дни.
   "Нет, Василий Георгиевич, я не хочу, чтобы вы уезжали, - твердила про себя Талочка. - Вы такой славный, умный, добрый. Я заставлю вас остаться".
   - Мама, - заговорила она вслух, - Василий Георгиевич так хорошо разбирается во всяких запутанных вещах. Может, он найдёт и нашу пропажу?
   - И правда! - обрадовалась Надежда Николаевна. - Наконец-то этому придёт конец.
   Василий Георгиевич ощутил беспокойство. От него явно ждали помощи в каком-то неприятном деле, связанном с потерей или, скорее всего, кражей, а он вряд ли сумеет отыскать вора. Но хоть ничего позорного в этом нет, ведь он не сыщик, всё-таки крушение неожиданно обретённой репутации крайне прозорливого человека вызовет сейчас особенное разочарование.
   - А что пропало? - спросил он.
   - Золотой браслет, - ответила Зинаида Михайловна.
   Василий Георгиевич не сумел скрыть растерянности.
   - Вы хотите, чтобы я его отыскал?
   - Нет. Мы все пытались его найти, но не сумели. Ясно, что его украли, и сделал это человек, для которого открыт доступ в дом. Не подумайте, что я дорожу этим браслетом, но мне очень важно знать, кто его взял, потому что все подозревают мою горничную Таню, ведь она принята в дом недавно. Она клянётся, что не брала его, и мне кажется, что говорит правду. Но пока вор не найден, бедной девушке никто так и не будет верить. В людской ей проходу не дают, изводят намёками, а то и прямо называют воровкой. Она уже пыталась наложить на себя руки.
   Василий Георгиевич вспомнил печальную девушку и от всего сердца её пожалел.
   - Так вы поможете ей? - с надеждой спросила Зинаида Михайловна.
   Тот молчал, размышляя.
   - Давно пропал браслет? - спросил он.
   - Да уж порядочно, - подтвердила Надежда Николаевна. - Несколько месяцев прошло, как его хватились.
   - Но я не так уж часто его надеваю, - внесла ясность Зинаида Михайловна. - Он мог пропасть задолго до того, как я о нём вспомнила.
   - Это было вскоре после Нового года, - уточнила Талочка.
   В голове князя забрезжила догадка.
   - На Новый год к вам часто приезжают гости, - сказал он.
   - Гости, но не воры, - обиделась Надежда Николаевна. - Среди наших знакомых нет таких, которые соблазнились бы чужой золотой вещицей.
   - Не сомневаюсь. Но всё же скажите, кто к вам приезжал на этот раз?
   - Бобровы, - сухо ответила Надежда Николаевна. - Честнейшая семья.
   Василий Георгиевич стал вспоминать этих людей.
   - Вроде, у них есть маленькая девочка? Её тоже привозили?
   - А как же! - согласилась Матрёна. - Без Аннушки они бы не приехали.
   - Хорошая девочка, - сообщила Сансана.
   - Тихая, спокойная, - подтвердила Маруся.
   - Мы с ней всё время играли, - с удовольствием сказала Талочка.
   - В куклы? - поинтересовался Василий Георгиевич.
   - И в куклы тоже, - смутилась девушка. - У неё их очень много, и все нарядные.
   - Другой такой любительницы кукол я не видела, - оттаяла Надежда Николаевна. - У наших девочек тоже было немало кукол, но они не возились с ними так, как Аннушка. Она всё время их наряжает, даже сама шьёт для них платьица и пелеринки.
   - А какие балы им устраивает! - с улыбкой проговорила Зинаида Михайловна.
   - А украшения у кукол есть? - спросил князь.
   - А как же иначе! Как же им появиться на балу без украшений? - со смехом подтвердила Зинаида Михайловна.
   - У каждой её куклы столько всего, сколько нам и не снилось, - принялась объяснять Сансана. - Правда, Маруся?
   - Несметное количество. Всё, что вышло из моды и не слишком дорого, ей отдают для кукол.
   - Вот и поискать бы среди этого старья ваш браслет, - сказал Василий Георгиевич.
   Матрёна ахнула.
   - Аннушка?! Воровка?!
   - Быть такого не может! - подхватили все.
   - Не воровка. Зачем уж так сразу? Она маленькая девочка и ещё не понимает, что можно брать, а что нельзя. Вы, Зинаида Михайловна, имеете привычку бросать снятые украшения где попало...
   - Зина, я много раз пеняла тебе за это, - подхватила Надежда Николаевна. - Где снимешь, там и оставишь. Никогда не донесёшь до места.
   - А я хожу за вами, матушка, и подбираю их, - укоризненно проговорила Матрёна.
   - Вот именно, - попыталась оправдаться хозяйка. - Я просто не успеваю класть их на место. Только захочу это сделать - а ты, Матрёна, уже их убрала.
   Все долго смеялись.
   - А увидев брошенный не на месте браслет, - продолжал Василий Георгиевич, - девочка решила, что это ненужная вещь, но блестит хорошо. А если он вдобавок упал на пол, то Аннушка подумала, что его всё равно выметут вместе с сором и обрадовала свою любимую куклу новым украшением.
   - Я чувствовала, что Таня невиновна! - воскликнула Зинаида Михайловна. - Говорила же, что не могла она украсть, а все на неё напустились, чуть до петли не довели. И ты, Матрёна, на неё косо смотрела.
   - Неужели и ты, тётка Матрёна? - насмешливо спросил Василий Георгиевич. - А где же твоя интуиция?
   Старуха нахмурилась.
   - Нечего меня бранными словами обзывать, Васенька. Да, не святая я, и никогда себя за такую не выдавала.
   - Остаётся только написать Бобровым и попросить их поискать среди кукольных вещей браслет, - закончил Василий Георгиевич.
   - Нет, я не могу этого сделать, - испугалась Зинаида Михайловна. - Они обидятся, подумают, что я обвиняю их дочь в воровстве. Не такой уж дорогой этот браслет, чтобы из-за него портить отношения с хорошими людьми. Пусть всё остаётся так, как есть.
   - Нет, Зинаида Михайловна, - непривычно жёстко возразил князь. - Так, как есть, не должно остаться. Вы обязаны получить доказательство того, что браслет взяли по ошибке и никто его не украл. Сами говорили, что ваша Таня чуть в петлю не полезла, а хотите, чтобы её продолжали называть воровкой.
   - Да, это нехорошо, - согласилась Надежда Николаевна. - Но что же делать? И Зина права, что нельзя обижать людей, и ты, Вася, прав.
   - Что делать? - растерянно повторила хозяйка.
   - А вам ничего и не надо делать, матушка Зинаида Михайловна, - рассудила Матрёна. - У меня так сродственник есть. Съезжу к нему, осмотрюсь, поговорю с кем надо, познакомлюсь с кем из прислуги и незаметно осмотрю кукольное богатство.
   - Поезжай сейчас же, - обрадовалась хозяйка. - Только сделай всё осторожно. А браслет...
   - Его нельзя оставлять там, - опередил её Василий Георгиевич. - Люди должны его увидеть, иначе не все поверят в невиновность Тани.
   - Сделаю так, что Аннушка подумает, будто сама его потеряла, - пообещала старуха. - Пойду наведаюсь на кухню, посмотрю, правильно ли делают тянучки, и буду собираться в дорогу. Если всё пройдёт гладко, то послезавтра вернусь.
   - Пахома возьми кучером, - посоветовала Надежда Николаевна. - Он будет тебе в помощь.
   Василий Георгиевич был рад, что так легко распутал неприятное дело, но чувствовал необходимость задержаться здесь до возвращения Матрёны. Как ни был он уверен в своей правоте, но должен был убедиться в том, что с печальной Тани сняли подозрения.
   Талочка была довольна этой задержкой, но времени до возвращения Матрёны было мало и надо было придумать что-то ещё. Она перебрала в памяти недавние события и решила начать с людской.
   У Зинаиды Михайловны тоже оказались планы относительно гостя. Она постучала к нему вечером, когда все разошлись по своим комнатам.
   - Войдите, - откликнулся Василий Георгиевич, гадая, кто бы это мог быть.
   - Вася... - начала хозяйка и запнулась. - Василий Георг...
   - Зина, в детстве мы были на "ты", - прервал её князь. - Мы же почти кузены, как утверждает Надежда Николаевна. Что случилось, Зина? Чем я могу помочь?
   - Я хочу узнать, что сталось с Фрицем, - объяснила Зинаида Михайловна. - Его оставили в замке или выгнали вон?
   Василий Георгиевич заподозрил истину.
   - В замке его не оставили, это очевидно, - туманно ответил он. - После того, что случилось, лучше избавиться от причастного к этому человека. Если Фриц не догадался о роли Генриха и Марты сразу, то по их поведению он может додуматься до этого потом.
   - Значит, он остался без крова и защиты? При его уродстве ему не позволят жить возле людей, ему придётся где-то прятаться. Вася, раз ты бывал в тех местах, то сделай доброе дело, съезди туда опять. Мы с Надеждой Николаевной посоветовались и решили, что он может жить у нас. Дело для него всегда найдётся, а люди у нас хорошие. Если их подготовить, то они не будут над ним издеваться... Что ты, Вася?
   Василий Георгиевич хохотал.
   - Зина, я всегда знал, что ты, и Надежда Николаевна, и девочки очень добры, но этого не ожидал.
   - Так ты съездишь, найдёшь его? Сердце не на месте, как подумаю, что ему сейчас приходится терпеть.
   - Успокойся, Зина, с ним всё в порядке. Добрейший герр Шульц позаботился о нём. Он работает при больнице его брата, тоже врача, только не психиатра. Успокоилась?
   - Словно камень с души свалился, - призналась Зинаида Михайловна. - Пойду к Надежде Николаевне, расскажу, что волноваться не о чем.
   Василий Георгиевич, не подозревая о том, что Талочка решила по-своему распорядиться его судьбой, быстро смирился с необходимостью отложить на пару дней обычное путешествие по просторам родины и приготовился беззаботно и с приятностью провести это время в общении с крестьянами и их хозяевами. На следующий день он уже намеревался наведаться в деревню, но на пороге его комнаты появилась старуха.
   - Что тебе, Агафья? - удивился он.
   - Барин, Василий Георгиевич, помоги ты мне, сироте бесталанной... - принялась было она жалобно причитать, но тот жестом её прервал.
   - Не прибедняйся, матушка, а говори толком. Какая у тебя беда?
   - Корова пропала. Найти не могу.
   - Чем же я тебе помочь-то могу?
   - Разыщи ты её, окаянную. Люди говорят, что ты вроде колдуна - всё сыскать можешь.
   - Не корову же, - возразил князь, изумлённый неожиданной славой, и пошутил. - Она, наверное, ускакала на свидание к любимому быку.
   Баба ахнула.
   - Да неужто она к Белолобому побежала?! Есть у нас такой бык. Вот говорят, что скотина не чувствует ничего, а неправда это. Моя Машка никого к себе не подпускает, одного его привечает. Любовь у неё к нему. Ох, уж я и задам этой негоднице, когда поймаю! Спасибо тебе, батюшка.
   - Погоди, Агафья. Помню, у тебя внучок был. Как же его звали? Митя?
   - Верно, Митя, - подтвердила старуха, гордая тем, что князь Василий Георгиевич помнит её внука.
   - А где он теперь? Что делает?
   - Как ты матушке Зинаиде Михайловне посоветовал, так она и сделала. В городе он, у схультора. Написал он мне недавно, а барышня Александра Александровна прочитала. Пишет, что хорошо ему, ремеслу учится, а схультор его хвалит.
   - Хороший паренёк, - кивнул Василий Георгиевич, довольный, что талант мальчика не пропадёт впустую. - Каких зверей умел лепить! Ну, иди за своей коровой, а когда будешь писать Мите, так от меня привет передай.
   - Неграмотная я, а барышня Александра Александровна за меня напишет.
   Когда она ушла, Василий Георгиевич пожал плечами. К розыску пропавших коров он готов не был.
   - Барин, за милостью к тебе пришла, - раздался юный голос.
   Василий Георгиевич увидел, что беленькая девочка-подросток сильно стесняется и рада была бы отступить, но её удерживает надежда на помощь.
   - Как тебя зовут? - первым делом спросил он. - Чья ты?
   После участливых расспросов и объяснения, кто её родители, как поживают её сёстры и брат, она почувствовала себя свободнее и рассказала о своей беде.
   "Да, это не пропажа браслета или влюблённой коровы, - подумал Василий Георгиевич. - Придётся потрудиться. Но ведь я всё равно собирался в деревню, а теперь у меня там появилось дело. Как бы незаметнее расспросить..."
   - Ничего не могу обещать, но попробую, - сказал он. - Иди, Параша, и никому не рассказывай, что говорила со мной. А если увидишь меня в деревне, ни о чём не спрашивай. Пусть никто не знает, что я этим интересуюсь.
   - Всё сделаю, как вы скажете, барин, - обрадовано закивала девчушка и исчезла.
   Василий Георгиевич взял шляпу и направился к двери, но на пороге уже стоял следующий проситель.
   - А тебе что, Фёдор?
   Смуглый и кудрявый, как цыган, конюх смущённо переминался с ноги на ногу.
   - С хомутами неладно, - пробасил он.
   Василий Георгиевич положил шляпу на стол и приготовился слушать.
   К вечеру у него голова кружилась от обилия мелких и двух серьёзных загадок, а поход в деревню пришлось отложить на следующий день.
   - Что-то непонятное происходит, князь Василий, - сказала Надежда Николаевна за ужином. - Я думала, что ты где-то бродишь, а оказывается, ты у себя в комнате принимаешь делегации. Может, жалуются на нас? Ты скажи, что не так.
   Василий Георгиевич успокоил взволнованную старушку, рассказав о просьбах крестьян. Талочка слушала, затаив дыхание. Она была очень довольна, что её затея удалась даже лучше, чем она ожидала.
   - Да откуда же всё это взялось? - удивлялась Надежда Николаевна. - Как они разузнали, что ты умеешь загадки отгадывать? И ведь не только наши, но и чужие к тебе приходили. Вот уж верно, что слухи разлетаются быстрее ветра.
   "Ещё не то будет, - думала Талочка. - Надо навестить Алину, если она уже вернулась, ведь она собирает все сведения, какие только услышит. Не девушка, а ходячая энциклопедия сплетен и происшествий. Если ей рассказать о том, что к Василию Георгиевичу ходят за помощью, она быстро оповестит об этом всех знакомых".
   На следующий день Василий Георгиевич с утра отправился в деревню, а когда через несколько часов возвращался обратно, по дороге встретил самую первую просительницу.
   - Здравствуй, Агафья. Ну как, нашла свою скотинку?
   - Ох, нашла, батюшка. Всё по твоим словам вышло. Прибилась к чужому стаду, а пастух новый, не из этих мест, всех коров ещё не знает. Думал, что своя. Она ведь день с остальными паслась, а как начинал пастух стадо собирать, в лес сворачивала. А на другое утро вновь выходила. Хорошо, что сейчас волков нет поблизости, не то пропала бы.
   - Рад и за тебя, и за твою Машку, - сказал князь и хотел было продолжить путь, но замер, услышав, как старуха его благодарит.
   - Спасибо тебе, батюшка Василий Георгиевич, а то не знала, что делать. Я уж всем рассказала, какой ты кудесник, на три аршина под землёй видишь. Люди тебя всегда любили, а теперь ещё пуще уважать стали.
   У Василия Георгиевича возникло нехорошее предчувствие, а когда он подошёл к дому, оно подтвердилось: его поджидало человек пятнадцать
   - Погодите! - вступилась за гостя кухарка. - Дайте барину отдохнуть. Как отобедает, всех примет.
   За столом только и было разговоров, что о растущей популярности князя Василия, а Талочка втихомолку потешалась над общим недоумением. Однако Василию Георгиевичу было не до смеха. Чтобы не запутаться, ему пришлось делать заметки, и это учёное занятие высоко вознесло его в умах крестьян. "Меня в книжицу внесли!" - с гордостью рассказывал каждый, кто выходил от князя.
   К ужину вернулась Матрёна.
   - А вот и наша пропажа! - с торжеством провозгласила она.
   - Таня, скорее сюда! - позвала обрадованная Зинаида Михайловна. - Смотри! Я же говорила тебе, что всё наладится. А ты, Матрёна, беги к людям, покажи браслет и объясни, что его Аннушка увезла с собой, да обязательно скажи, что девочка не украла его, а взяла по ошибке.
   Прибежавшая Таня, узнав новость, заплакала и бросилась целовать Зинаиде Михайловне руки.
   - Не меня благодари, глупая, а барина. Это он во всём сумел разобраться.
   Василий Георгиевич не позволил целовать себе руки и, засмеявшись, поставил упавшую на колени девушку на ноги.
   - Теперь живи спокойно, Таня, - сказал он. - Рад был помочь.
   - Что это тут без меня происходит? - спросила Матрёна, вернувшись после выполнения поручения. - Откуда столько народу? Я уж прогнать их хотела, да они говорят, что пришли к тебе, Васенька.
   - Пойду, разберусь с ними, - спохватился Василий Георгиевич, торопливо допивая чай. - Зинаида Михайловна, ничего, если я у вас немного задержусь? Боюсь, мне понадобится время, чтобы всё это разгрести. Придётся поработать сыщиком.
   - Оставайся подольше, - ответила Надежда Николаевна за хозяйку. - Нам с тобой хорошо, а твои приятели из бродяг подождут.
   - Не понимаю, откуда столько проблем, - недоумевал Василий Георгиевич. - Люди словно вспоминают все свои неприятности за последние пять лет.
   Как ни был он умён, но не мог догадаться, что шквал посыпавшихся на него просьб вызван давним шутливым замечанием, услышанном маленькой девочкой, что она и есть его будущая невеста.
   Когда через три недели Василий Георгиевич разобрался с большинством дел, а поток просителей стал заметно уменьшаться, Талочка забеспокоилась. Как назло, её подруга Алина задержалась в Москве и на её мощную поддержку можно будет рассчитывать лишь через месяц. Приходилось полагаться на собственные силы.
   - Таня, - обратилась она к счастливой горничной.
   - Да, барышня?
   У неё даже голос изменился и стал звонким, весёлым.
   - Как хорошо, что Василий Георгиевич разыскал браслет! Не знаю, что бы я делала, окажись я на твоём месте.
   - Даже вспоминать не хочется, - согласилась Таня. - А сейчас все добрые, говорят мне только приятное.
   - Хотят загладить свою вину, - пояснила Талочка.
   - Мне это не нужно. Я их не осуждаю. Сами посудите: пропал браслет из чистого золота, а все, кроме меня, служат при доме по многу лет. Вот меня и обвинили в краже. Но теперь всё позади.
   - А я слышала, что, вроде, у твоей тётки какая-то беда? - осторожно спросила Талочка.
   Девушка смутилась.
   - Не у неё, а у её сына. Но вы, барышня Наталия Александровна, правы: это и её беда. Его в город отпустили на заработки, а он молод, неопытен, связался с плохими людьми. Думал, что раз они городские, то какие-то особенные, а они на чём-то попались да и решили свалить вину на него. Но только им не поверили, что они просто мимо шли. Вот и получилось, что и сами наказание понесут, и невинного парня за собой потянули. А я готова за него поручиться. Не мог он совершить ничего плохого. Не такой он. Но откуда же вы про это узнали? Барыни Зинаида Михайловна и Надежда Николаевна в тайне это держат, чтобы Матюшина беда и нас не замарала.
   - Случайно слышала, когда у твоей тёти был разговор с мамой. Но я никому ни словечка не сказала и не скажу. А тебе советую подойти к Василию Георгиевичу и попросить его выручить Матвея.
   - Ох, боюсь я! - призналась Таня. - Он только что меня спас, а я к нему опять с просьбой.
   - А что здесь особенного? - настаивала Талочка. - У него перебывали люди из всех окрестных деревень, скоро из дальних начнут ходить.
   Но Таня мялась, и видно было, что она не сможет решиться.
   - А ты пойди к моей маме, - нашла выход Талочка. - Попроси её переговорить с Василием Георгиевичем.
   - Не знаю... - Девушке и хотелось последовать совету, и страшно было упоминать о двоюродном брате, когда она сама только что была оправдана.
   - Иди-иди, - внушала Талочка. - Василий Георгиевич разберётся во всём так же легко, как в пропаже браслета.
   - Браслет-то пропал здесь, в доме, а Матюшу в городе засадили в тюрьму. Барину и увидеться-то с ним нельзя будет.
   - Василий Георгиевич всё может. Мама сейчас... Нет, сейчас она занята. Зато бабушка читает у себя в комнате. Какая разница, кто поговорит с Василием Георгиевичем? Бабушка ещё быстрее с ним договорится. Давай, я провожу тебя до двери, но разговаривать будешь сама, а на меня не ссылайся. Не надо, чтобы она знала, что я нечаянно услышала чужой разговор.
   Когда князь, порядком уставший, вернулся из дальней деревни и расположился в гостиной, чтобы обдумать полученные после хитрых расспросов сведения, к нему вошла Надежда Николаевна.
   - Вася, у меня к тебе деликатное дело. Ты уже выручил Таню, а у неё есть...
   - Это серьёзно, - сказал Василий Георгиевич, когда старушка кончила рассказ. - Я ведь не следователь.
   - Но у тебя много знакомых, наверняка среди них отыщется нужный человек. Я Матюшу хорошо знаю. Не мог он так набедокурить. Но уж если виноват, то пусть несёт наказание. Главное - точно знать, совершил он такое или нет.
   - Я попробую обратиться к одному человеку, он может дать мне пропуск к заключённым. Поговорю со всеми: и с горемыкой вашим, и с его приятелями. Если поверю, что его подставили... Придётся походить, присмотреться, расспросить...
   Он уже прикидывал, как лучше приняться за расследование, а Надежда Николаевна заранее радовалась, что судьба юноши в руках не равнодушных чиновников, а князя Василия, который не успокоится, пока не оправдает невиновного. Она удивлялась, что не ей, а Тане пришло в голову обратиться за помощью к дорогому гостю.
   Талочка была очень довольна результатом своей затеи.
   "Но через несколько дней он вернётся, - думала она. - Что бы ещё вспомнить? Ведь должно же отыскаться какое-нибудь происшествие... А если пока сделать так?..."
   - Маруся, - на следующий день обратилась она к кузине, выждав, когда рядом никого не будет, - ты счастлива, что выходишь замуж?
   - Что за вопрос, Наташа? - удивилась та.
   - Разве так трудно ответить?
   - Я счастлива, но не потому, что выхожу замуж, а потому, что выхожу замуж за Александра Александровича. Я его люблю и уважаю. А брак с нелюбимым человеком не может доставить удовольствия. Это мерзко и даже способно принести горе.
   "Я тоже люблю и уважаю Василия Георгиевича", - подумала Талочка.
   - Твой Сансаныч... Маруся, я не хочу тебя обидеть, и его тоже, но ведь он всё равно скоро из Александра Александровича превратится в Сансаныча.
   - Возможно, - нехотя согласилась Маруся. - Что ты собиралась о нём сказать?
   - Что он хороший человек, и это видно сразу.
   - Мы его знаем достаточно давно.
   - Вот именно! - подхватила Талочка. - Нам он понравился с первой встречи, а в дальнейшем мы убедились, что не ошиблись в нём.
   - Ну да... - Маруся не могла понять, к чему ведёт юная родственница.
   - А что мы можем сказать о Юрии Константиновиче?
   - Очень приятный молодой человек, - ответила Маруся.
   - И это всё? Он ухаживает за Сансаной, а тебе и дела до этого нет? Кто он? Что из себя представляет? Может, за приятной внешностью скрываются такие пороки, что Саша будет с ним до конца жизни несчастна.
   Маруся рассмеялась.
   - Талочка, ты уже вообразила, что они поженятся? Да они едва знакомы. Ему Сансана нравится, а она не обра...
   - А она обратила на него внимание, можешь мне поверить. Я не слепая и видела, как она на него смотрела. Не с обожанием, конечно, она не так глупа, но с очень большим интересом. Маруся, как ты можешь быть такой равнодушной? Значит, ты и сама присмотрелась к Александру Александровичу, и к нам его приводила, чтобы мы высказали своё мнение, теперь выходишь за него замуж с уверенностью, что будешь с ним счастлива, а бедная Сансана получит кота в мешке?
   Маруся почувствовала сильные уколы совести, но не могла понять их причину.
   - Да что ты от меня хочешь? - не выдержала она. - Я этого человека совсем не знаю и не уверена, что кто-то из нашего окружения знает его достаточно хорошо. Что я могу сделать?
   - Ничего, - вздохнула Талочка. - Но мне тревожно... А... Может... Маруся, как ты думаешь, Василий Георгиевич с ним знаком?
   - Не уверена. Юрий Константинович появился в наших краях недавно.
   - А если попросить его познакомиться с этим молодым господином, поговорить с ним, понаблюдать? - спросила Талочка. - Если уж он разобрался в Марте и Генрихе всего лишь по чужим записям, то в живом человеке при личном общении он разберётся ещё быстрее. Посоветуйся с ним.
   Маруся была смущена напористостью девушки.
   - Почему я? - спросила она. - Ты придумала, тебе и просить его.
   Но вот этого-то Талочка и хотела избежать. Нельзя допустить, чтобы Василий Георгиевич понял, что она имеет отношение ко всем просьбам, которыми его забросали.
   - Не могу, - отказалась она. - Мама и бабушка рассердятся на меня, если узнают, что я думаю о таких вещах. Они всё ещё считают меня маленькой. Я не хочу слушать выговоры, поэтому поговори с ним сама, но не упоминай, что я тоже беспокоюсь.
   Василий Георгиевич вернулся с радостной вестью, что нашлись свидетели, видевшие Матвея не там, где было совершено ограбление, причём в таком виде, который исключает самостоятельное перемещение, а потому дело глупого паренька пересматривается и его скоро выпустят.
   - Это хороший юноша, но слабохарактерный, - добавил князь. - Пусть мать присмотрит за ним, пока он не избавится от новых привычек, а вы не отпускайте его на заработки, как бы он ни просил.
   После обеда Талочка кивнула Марусе на Василия Георгиевича, собиравшегося вернуться к прерванным делам, а до этого быстро пересмотреть свои записи, чтобы восстановить в памяти мельчайшие подробности.
   - Иди, - шепнула она. - А я займу разговором Сансану, чтобы она вам не помешала.
   Марусе уже казалось необоснованным беспокойство девушки, а обращение с нелепой просьбой к занятому по горло гостю - по меньшей мере странным, но она боялась, что отказ покажется кузине чёрствостью, и нехотя отправилась вслед за князем.
   Посмеиваясь, Талочка побежала искать сестру и остановила её как раз вовремя, потому что она собиралась пригласить всех на прогулку. Когда же после продолжительного разговора с предприимчивой девушкой Сансана осталась одна, её взгляд потерял безмятежность, а желание немедленно идти гулять исчезло. Она постояла в задумчивости и отправилась к гостю.
   - Александра Александровна, что же мне скажете вы? - спросил Василий Георгиевич, по её виду определивший, что она пришла по делу.
   - Почему вы думаете, что я хочу вам что-то сказать? - возразила Сансана.
   У князя упало сердце, когда он заподозрил, что его ожидают девичьи признания в любви. У него был богатый опыт прерывать их в самом начале, не обижая девушек, но с Сансаной ему надо быть особенно осторожным, как и с любым членом дорогого ему семейства. Однако как быть с Юрием Константиновичем, с которым он обещал познакомиться?
   - У вас слишком таинственный вид, - ответил он.
   - Вы угадали, Василий Георгиевич, - призналась Сансана. - Моё дело связано с тайной.
   - Очередная тайна? Только не говорите, что мне вновь придётся отправляться в тюрьму. Мне больше нравится разыскивать загулявших коров.
   - Он не в тюрьме, а полгода как на каторге, - пояснила Сансана, сразу становясь очень серьёзной.
   - Кто он и что натворил? Убил кого-нибудь?
   - Не убил, но его обвинили в убийстве родственника.
   Василий Георгиевич подумал, что недавняя просьба Маруся не имеет смысла, раз Сансана думает не о никому не известном Юрии Константиновиче, а о каком-то каторжанине. Он настороженно ждал объяснения, предвидя неприятности. Если девушка решилась рассказать ему о таком человеке, значит, он ей очень дорог... Но он не мог поверить, чтобы Сансана завела с кем-то тайное знакомство, и оказался прав.
   - У меня есть подруга, с которой мы вместе учились в гимназии, - заговорила она. - Сейчас она живёт далеко отсюда, но мы часто переписываемся. Примерно год назад, нет, года полтора назад, она вышла замуж за очень достойного человека и... Василий Георгиевич, вы представить не можете, какие радостные светлые письма она мне посылала! Казалось, что их счастью не будет конца. Но конец наступил, и наступил слишком рано. У её мужа был родственник, не знаю, кто именно, какой-то не то двоюродный, не то троюродный дядя. Как писала Полина, это был очень милый старик. Но на беду её мужа, он завещал своё небольшое состояние именно ему, а не поделил его между родственниками. Однажды муж Полины пошёл его навестить и застал мёртвым. В убийстве обвинили наследника и приговорили к каторге. Я не видела его, но Полина мне подробно о нём рассказывала, и мне кажется, что он не мог пойти на такое злодейство, даже если бы ещё больше нуждался в деньгах.
   - А он нуждался?
   - Они, как говорится, сводили концы с концами и не мечтали о большем, пока муж Полины не продвинется по службе. Но многие сказали бы, что они в страшной нужде. После случившегося от Полины отвернулись прежние знакомые, перед ней закрылись двери всех домов. Наверное, я одна не изменилась к ней, но могу поддержать её лишь в письмах. Василий Георгиевич, у вас столько знакомств, вы оказываете на всех очень большое влияние. Может, вам удастся добиться пересмотра дела?
   - Для пересмотра дела требуются веские причины.
   - А вы можете их добыть? Вы так быстро уладили дело Матюши.
   - Это было просто. Наивный деревенский паренёк попал в дурную компанию. Если бы не выяснилось, что во время грабежа он был безнадёжно пьян и находился слишком далеко, мне было бы труднее или вообще невозможно его вызволить. Но тут у вас дело гораздо сложнее.
   - Василий Георгиевич, а вы попробуйте. Если не получится, вас никто не осудит, - убеждала его Сансана.
   - А если я решу, что этот человек виновен?
   - Тогда и жалеть его незачем. Пусть остаётся на каторге. Для него ничего не изменится, а Полине будет спокойнее. Сейчас её мучает мысль, что он невиновен, а расплачивается за чужой грех.
   "Когда же я успею наведаться к моим приятелям с самого дна?" - подумал Василий Георгиевич, но ему было жалко подругу Сансаны, которая стала изгоем.
   - Напишите ей письмо и расскажите, что я попытаюсь ей помочь, - распорядился он. - Но не скрывайте, что я буду беспристрастен.
   Девушка ушла, а через короткое время появились обе хозяйки.
   - Что скажешь, князь Василий? Придётся поработать? - спросила Надежда Николаевна. - Я этому рада. Всю жизнь от дела бегал, а теперь оно тебя наконец-то настигло?
   - Похоже на то, - согласился он. - Я и подумать не мог, что у вас здесь творятся такие дела.
   Талочка, проскользнувшая в гостиную вслед за мамой и бабушкой, ответила с тяжким вздохом:
   - Да, Василий Георгиевич, живём словно в той же Германии, где невинных баронов убивают чужестранные гости.
   - Ко мне приходили все, - сказал князь. - У каждого нашлась какая-то забота. А какое расследование я должен провести для вас, Талочка?
   Девушка рассмеялась.
   - Я бы очень этого хотела, Василий Георгиевич, и долго думала, что бы такое вам предложить, но ничего не смогла придумать. Меня опередили. Но, раз вы так любезны, что сами это предложили, я прошу вас прочитать одну книгу, которую автор успел написать лишь наполовину, а потом умер, и сказать, кто же убийца.
   - Ещё одно расследование, - сказала Зинаида Михайловна.
   - И обречённое на неудачу, - заметил Василий Георгиевич. - Разве можно догадаться, какой конец замышлял автор? Он мог десять раз менять его в процессе написания книги, а мог не очень удачно согласовать события.
   - Плохо, - вздохнула девушка.
   - Послезавтра я поеду на одно, даже на два расследования, - озабоченно заговорил князь. - В моё отсутствие ко мне наверняка придут люди. Надо бы как-нибудь объявить, что меня не будет некоторое время.
   - Не беспокойтесь, Василий Георгиевич, - сказала Талочка, очень довольная таким поворотом событий. - Я поработаю вашим секретарём. Буду отмечать приходивших и устанавливать очередь. А когда вы вернётесь, я передам вам список имён с пометками, в чём заключаются их просьбы. Например, так: "Дед Тимофей - пропали любимые вилы", "Тётка Анюта - исчез внук".
   - Он давно вернулся, - сказала Надежда Николаевна.
   - Так я для примера. Показываю, как будет выглядеть список. У деда Тимофея вилы тоже не пропадут. Тому, кто на них позарится, не поздоровится, и все отлично это понимают. Тут и сыщик не понадобится, дед Тимофей по-своему во всём разберётся. Да так разберётся, что скорее понадобится могильщик. Ну как, Василий Георгиевич, хорошо я придумала?
   - Хорошо. И мне удобно, и люди не будут приходить зря и терять время. Но вам придётся нелегко, Талочка.
   - Я выдержу.
   "Зато, когда вы вернётесь, мы будем работать вместе, - подумала она. - Вы так привыкнете к моей помощи, что она будет вам необходима".
   - И длинный же будет этот список! - сказала Зинаида Михайловна. - За это время каждый что-нибудь припомнит.
   - Боюсь, что вы правы, - согласился Василий Георгиевич. - А я хочу успеть завершить все дела до августа, иначе у меня не останется времени побродить по Руси Великой.
   "И не придётся, - мысленно ответила ему Талочка. - Эти дела - только начало, с ними я дотяну до приезда Алины, а уж там у вас не будет возможности разъезжать по Индиям и Африкам. Вы будете начинать и заканчивать свои странствия здесь, в этом самом доме, а бродить там, где мы с Алиной обеспечим вас загадками. А совсем скоро я достаточно повзрослею... Не надо было вам обещать на мне жениться".
  
  

Лето 2018 года

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"