Кузьмин Аркадий Алексеевич : другие произведения.

Свет мой. Том первый

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман "Свет мой" (в 4-х книгах) - художественные воспоминания-размышления о реальных событиях XX века в России, в судьбах рядовых героев. Тот век велик на поступки соотечественников. Они узнали НЭП, коллективизацию, жили в военные 1941-1945 годы, во время перестройки и разрушения самого государства - глубокие вязкие колеи и шрамы... Но герои жили, любя, и в блокадном Ленинграде, бились с врагом, и в Сталинграде. И в оккупированном гитлеровцами Ржеве, отстоявшем от Москвы в 220 километрах... Именно ржевский мальчик прочтет немецкому офицеру ноябрьскую речь Сталина, напечатанную в газете "Правда" и сброшенную нашим самолетом 8 ноября 1941 г. как листовку... А по освобождению он попадет в военную часть и вместе с нею проделает путь через всю Польшу до Берлина, где он сделает два рисунка. А другой герой, разведчик Дунайской флотилии, высаживался с десантами под Керчью, под Одессой; он был ранен власовцем в Будапеште, затем попал в госпиталь в Белград. Ему ошибочно - как погибшему - было поставлено у Дуная надгробие. Третий молодец потерял руку под Нарвой. Четвертый - радист... Но, конечно же, на первое место ставлю в книге подвиг героинь - наших матерей, сестер. В послевоенное время мои герои, в которых - ни в одном - нет никакого вымысла и ложного пафоса, учились и работали, любили и сдружались. Кто-то стал художником. Да, впрочем, не столько военная тема в этом романе заботит автора. Одни события мимолетны, а другие - неясно, когда они начались и когда же закончатся; их не отринешь вдруг, они все еще идут и сейчас. Как и страшная междоусобица на Украине. Печально.

   АРКАДИЙ КУЗЬМИН
  
   СВЕТ МОЙ.
  
   РОМАН

И что было бы, если бы не было

истории этой

ТОМ ПЕРВЫЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

  
   Славно балеринка разлетелась, танцевала в Мариинке.
   Случай - совести укор незваный. Кашин вспомнил вдруг благой блеск театра, света, музыки и стольких лиц и глаз людских вокруг - в тот апрельский вечер театральный он, матрос, здесь чудно встретился с юной Оленькой, увидал и встретил ее робко-ангельский, незащищенный взгляд. Было чистое везение.
   Но сейчас же (как назло) и восстал уж докучный, с неизменным вздохом, голос его жены, Любы, - она вошла в комнату с неотложным монологом:
   - Ой, что с нами происходит? В двадцать первый-то век.... И что с нами будет? Ой! Дите мое бедное! Мир у вас, мужчин, совсем сдурел, свихнулся. Спасу нет! Нет ни капельки любви, сочувствия к тебе, живой; правят всюду деньги, торгаши, разбой; ты сама-то, душа-душенька, изволь, майся, кайся, поднимайся, тащи воз, стожильная. Моги! И терпи! - В сердцах, кинув газету на столик, она повернулась и вышла опять из комнаты.
  
   Да, быль текуча и надменна. Вот и ныне у нас фарисеи, деля между собой пирог, извернули живьем, с корнями, пласт самосея миллионов жизней человеческих и навязали всем (в угоду политвыверта) постыдно нескончаемый, неприемлемый абсурд существования.
   А тогда-то Антон Кашин и Ефим Иливицкий, оба жившие, к счастью, надеждой молодых друга, в броских бело-синих матросских фланельках и тельняшках, чудесно смотрели в Мариинке балет "Лебединое озеро".
   - Ну, восторг - танцовщицы несравненные! - восхищался ревностно Ефим, истый меломан, трубивший тоже в Балтийском Экипаже третий год (из пяти положенных лет). - Можно потерять покой и сон. От зависти. Согласись, максималист. Или равнодушен ты? - Имел слабость рослый, импульсивный Фима, одессит: бывал он неуемно говорлив, обеспокоен творчески; в душе он не мирился с тем положением, что на службе мог лишь урывками набрасывать - компоновать свои иллюстрации книжные, а не занимался полностью только ими.
   - Блажен, кто верует, Фима. - Антон успокаивал. Ведь он и сам был одержим страстью рисовать и живописать натуру бесконечно. Но, увы, как известно, на военной службе всякие личные желания безоговорочно отметались прочь, что несусветная блажь; для начальства мерою во всем служили приказное право и негласный завет: спаси и охрани нас от гениев! От пристрастий их.
   Театр благостно возвышал дух у его поклонников самой атмосферой движения и ожидания чего-то дивного. И, естественно, когда друзья оказались на великолепном втором ярусе, сбоку бывшей царской ложи, и заняли перворядные кресла, а Ефим еще щегольски, подсел к молоденькой брюнетке, он с еще большим воодушевлением, явно рисуясь теперь перед девушкой, начал вполголоса расхваливать Антону балетные мелодии Чайковского. О, он в упоении слушал их на днях - лицезрел сей балет - вон оттуда, с высоты галерки!.. И теперь, значит, вновь он сможет насладиться спектаклем...
   Он, не останавливаясь, дальше говорил, довольный.
   И тут-то Антон будто бы услышал чей-то кротко-милый призыв, ниспосланный сверху ложи и будто бы предназначавшийся ему одному. Оттого он инстинктивно глянул вверх и мигом, видя, что оттуда уже вилась, спускаясь, какая-то тонкая блестка, наклонился вперед, к бортику серо-зеленой атласной ложи, и подставил ладонь. И поймал-таки эту бумажную полоску - поймал в почти мальчишеском азарте: "Чур, моя, раз успел и играю тоже наудачу"...Однако дальше, к его огорчению, не последовало ничего; ни слов, ни звуков никаких не послышалось.
   "Подожди..." - вроде б сказалось в его уме. И были странные слова: - "Помнишь, голубь, облетев круг, вернулся к тебе?" Что, очевидное самонапоминание о чем-то более серьезно-важном, о чем нельзя, ни за что нельзя забыть никогда?
   И каков же в сущности был их прямой теперешний смысл?
   Именно об этом Антон и раздумался, сидя еще внаклонку, поставив локти на балкон и подперев голову руками, и позабыв, знать, обо всем на свете; и как-то отстраненно глядел на оживленно роящиеся анфилады зрительских мест, пока длилась неизвестность. Пока меркли в зале светильники и строгий человечек, появившись там, внизу, стал над освещенным пюпитром и повел воздетыми руками, и пока оттуда стали восходить просыпавшиеся звуки оркестра.
   - Ах, да! Виноват...- точно очнулся Антон, невольно обернувшись, оттого что его во второй, показалось, раз настойчиво тронул за плечо молодой бородач, располагавшийся позади него вместе с тихой уютной дамой, очень любимой им, судя по всему. Этот мужчина (с божьими искорками в глазах) строго-вежливо лишь попросил его сесть прямее в кресле, чтобы им было лучше видеть сцену. И Антон, извинившись, откинулся на спинку кресла поудобней и продолжил то, что слушал, ждал, смотрел вперед - на танцующих и, главное, думал обо всем возможном и неподвластном человеческому разуму.
   В том числе и сожалеючи (от досадного невразумления) подумал он о своем учителе ржевском - маститом, ярком живописце Пчелкине Павле Васильевиче, пропойце-философе (позадисядящий зритель бородатый внешне чем-то походил на него). Так, Павел Васильевич писал Антону в треугольно сложенном письме - на манер солдатских писем, посылаемых в военные дни: "А сегодня был туман. Встал я рано. Посмотрел на Мир, на краски Мира. Хорошо! Пошел за рыбой. Да в рыбе ли дело? Общение с природой...В лес! На Волгу! Ложно, но свободен! Свободен, но ложно". До чего же это он гениально-просто высказал - проще, откровенней и не выскажешь. Потому и сразу зримей вставал - светился в глазах родной ситцевый край верховья Волги - обездоленный, гордый; здесь, где жесточайше, многомесячно бились недавно наши бойцы с немцами, и рыбачил Павел Васильевич, и Антон самолично ходил-исхаживал, бывало, километры с этюдником на плече.
   И будто виделось ему мысленно, как один занятно-неказистый старичок (где-то он его видел) сидел под обветренным дубком и самодовольно, глядя пристально, покачивал на него косматой головой.
  
  
  

II

  
   - Да, не нам, не нам, художничкам, чета...
   В театре все происходило чередом своим. Обычным. Воссияли вновь светильники - настало время перерыва. Балеринки пораскланялись. И большой зал зашумел, задвигался спешно-суетно. Неожиданно, однако, Кашин опять - и вполне явственно (что за наваждение - искус?) услышал этот узнаваемый тоненький девичий голосок, пугливый, торопливый, позвавший опять сверху ложи:
   - Мила! Мила, эй! Я жду!
   - Иду, Оленька! Иду! - Отозвалась юркая вишневая соседка Фимы. Заспешила к выходу. Отчего Антон беспамятно, ошалело веселея, в смелом нетерпении обратился прямо к ней:
   - Мила, можно с Вами познакомиться?.. Я - Антон, а мой друг - Ефим... И еще, пожалуйста: прошу познакомить также нас и с подружкой Вашей... Она, должно быть, эту блесточку, - разжал он свою ладонь, - спустила к Вам на балкон посланием, да я поймал, винюсь...- Причем он, неловко повернувшись и задев, чуть ли не толкнул бородатого соседа, степенно выходившего из-за кресла; тот лишь понимающе улыбкой извинил его, служивого, младшего собрата, за торопливость вожделенную, когда, кажется, секунды могут многое решить в твоей судьбе.
   Мила на мгновение запнулась и зарделась, а затем, все же смилостивившись, позвала их с собой; Ефим уже спешил за нею храбрым петушком - пытался завязать с ней учтивый разговор. И она на ходу, отвечая ему, сказала, что она и Оля попали врозь сюда потому, что билеты купили с рук у входа - пришлось: намеченный план их нарушил непредвиденный тетушкин приезд из Москвы. Отчасти инквизиторский...
   - О-о, скажу Вам, Мила: у меня также тетя есть - истинная ленинградка, блокадница, - зачем-то похвастался Ефим. - Книгопечатница она.
   - Интересно как... Книгопечатание... Романы... .Люблю читать.
   - Да, мы, знаете, только что, в минувшую субботу, чаевничали у нее, иззябшиеся - бр-р-р! - после того как зарисовывали половодье в Ботаническом саду. И отогревались, значит...- Он вовремя умолк.
   Мила подвела их, красавцев, к нежно-хрупкой русоволосой, в розовом наряде, девушке, стоявшей в фойе:
   - Вот - знакомьтесь: Оленька. - И сказала сразу ей: - Ты не хмурься, хорошо? Они упросили меня, - объяснила ей нехотя и тоном ровно старшенькой сестры, окончившей уже школу. - А я сегодня никакусенькая...
   На миг Оленька и Антон испуганно встретились взглядами и словно бы в замешательстве отдернули глаза друг от друга. И он в великом смущении от того, на что решился, увидав ее и впрямь ангельским, он понимал (по сравнению с собой) существом, вздохнул совсем непритворно:
   - Уф! - От какой-то неотвратимой неизбежности и страха не суметь сказать сейчас самое-самое нужное, а более всего - от избытка охвативших его многообразных чувств. Все было прекрасно в ней: и глаза, и нос прямой, соразмерный, и чуть пухленькие губки, еще не знавшие помады. И он лихорадочно-несмело назвал себя, страшась и радуясь. - Я по этой летучей посланнице Вашей, - раскрыл он ладонь, - нашел Вас, вернее - оттого упросил об этом Милу; простите, что назойлив. - В волнении он зачем-то расправил помятую бумажную полоску (в карандашик шириной), и, дивясь, прочел вписанное на ней имя "Ванюшка". Машинально произнес его вслух.
   - А-а, позор, какой!.. Моя финтифлюшка заблудилась, не спросилась, - зарумянившись слегка, нашлась Оленька. - И в записочки, имена просто мы игрались классом. Не подумайте чего... - И пошла с отступом, позволив и Антону идти рядом; и он трепетно, слыша ее волнующе-журчащий голосок, стараясь, подлаживался под ее шажок легонький, перемещаясь подле нее по наскольженному паркету.
   Они, разговорившись, как в угаре, открыто-увлеченно высказывались о самых обычных, но очень-очень значи-мых для них обоих темах и предметах так, будто оба быстро почувствовали духовное сродство и давно уже знали по каким-то моментам друг друга, знали настолько, что, казалось, каждый из них сам по себе втайне удивлялся тому, что они, зная друг друга так приятно, хорошо, несообразно почему-то не встретились еще раньше.
   Лучшей встречи и быть не могло!
   Поэтому с видимым удивлением и поглядывали нет-нет на них Мила и Ефим, которые, также знакомясь накоротке между собой, прохаживались в антрактнозрительском, он выразился, хороводе.
   Однако слишком коротко все продолжалось в первый раз.
  
   На поздней неуютной грязно-мокрой, с огрызками снега, улице студеный ветер, свистя, неиствуя в своем разгульном спектакле, терзал на прохожих одежду и заглушал голоса; когда друзья только что проводили девушек до трамвайной остановки и трамвай, полетев, продребезжал по выгнутым рельсам, неутомимый Иливицкий, шагая следом за Кашиным, громко рассуждал:
   - Признаюсь, наши барышни хоть куда милашки - симпатичные и свободные. Могут по-разумному выбрать свой дальнейший путь. В отличие от нас, служак, не могущих покамест рыпнуться никуда. Ни-ни! Но ведь не стоит же жениться по выгоде, чтобы приякориться здесь, в городе, в конце-концов, как делают все сверхсрочники-старшины. И все-таки я доволен из-за Людмилы: сдается мне, она будет постарше твоей Оли. Посуди-ка сам, Антон, не поустарел ли я уже бежать вприпрыжку мысленно, что за галопом музыкальным, за этакой-то малолеткой-грацией? Зачем? Ну, к чему мне изводить себя незнаемо? Я сомневаюсь шибко...У меня ведь основание одно: если бы Людмила была ровней мне по летам, чтобы мне впоследствии не пришлось ее воспитывать. Тратить лишние эмоции... Понимаешь? - О балете он, кажется, начисто забыл.
   - Что ж, по-твоему, нам разумней и практичней осторожничать? - пытался понять товарища Антон.
   - Да нет. Я не об этом...Необдуманно можешь поставить крест на своих занятиях графикой. И так хромает все. Ты-то хотя бы умеешь держать кисть в руке, не то, что все мы - братия грешная, - на ощупь тыркаемся в бумагу, в холст... До изнурения.
   Между прочим, Ефим, сколь заметно было, и разговаривал с подружками с некой благоразумной снисходительностью к ним, невзрослым еще особам, хотя при этом обыкновенно смущался и краснел по-мужски; возможно - потому, что он, став выпускником училища рисования, уже проучительствовал год в дневной школе; он, наверное, подсознательно учитывал их сравнительную (по отношению с самим собой) младшесть, что искушенный уже во всем мэтр, знающий и видящий, несомненно, нечто большее и существенное, чем то, что они, беспечные замарашки, могли успеть узнать и увидеть. Его излишне заносило в сомнительных претензиях.
   - Брось-ка заблуждаться, Фима, - говорил ему Антон резонно. - Зря не наговаривай пустяшного. Не накликай невзгод.
   - Мы-то - ты пойми! - в двадцать три еще ничего великого не создали. И покамест неизвестны никому... Печально...
   - Да, и Альп не перешли. Какой ужас! И будем в неизвестности, остынь! Мы не танцоры, чай, а чернорабочие по сути своей. До всего добираемся вслепую. Что жалеть себя позря заранее? По что пойдешь, мил-дружок, то и обретешь. Что бестолку рассуждать о любви, о нравственно-личных наставлениях, если она движима одним сердцем? - Антон преисполнен был самыми возвышенными чувствами к Оленьке - перед ее юностью, подкупающей открытостью и доверительностью. Для него как бы открылся новый полюс светопритяжения: она - превосходна. Привет! Живем! И поэтому он говорил несколько запальчиво: - На что же мы способны?
   - Что ж, тебе флаг в руки! Дерзай! Пиши письма, сочиняй стихи, - сдался Ефим. Он был все-таки рационалистом и никогда не тратил своих усилий даром, т.е. не тратил их тогда, когда наперед предвидел, что из этого ничего путевого не выйдет. Вдобавок он пропел с нарочитой веселостью:
   О не целуй меня
   Не обнимай меня
   В свои объятья
   О, не целуй меня
   Друг добрый, милый
   Не разжигай во мне
   Любви напрасной.
   - Ну, умоляю я тебя!.. Умерь, герой, язвительность.
   При виде тускло-размытой перспективы Мойки с Исаакиевским собором вдали Кашин на миг представил себе, как хмурым августовским днем их, призывников, - сотни тверских ребят (высадив из теплушек на Московском вокзале), вели колонной сюда, в казарму; колонна петляла вдоль Фонтанки, потом - канала Грибоедова и потом, что-то обойдя, - Мойки; сбоку улиц тянулись ровной линией потемнелые и побитые в блокаду здания, похожие по характеру на берлинские, увиденные им в победном 1945-м году. И он поразился тут очевидной достоверности описания Достоевским образа тогдашнего Петербурга, города, живущего всегда своей непроницаемо - независимой от его обитателей жизнью.
   Знаменитый в прошлом Балтийский Экипаж, где служили друзья, - они и художнически выполняли (их обязали) всю наглядную рекламу для тысяч проходивших здесь флотских новобранцев, распределяемых затем по кораблям и базам, располагался в крепком старом краснокирпичном здании. Оно и поныне стоит за Поцелуевым мостом (через Мойку), в полуостановке от Мариинского театра. Фактически - в самом центре города - примечательное удобство для молодого человека, жадного для получения знаний: близко от всех блестящих музеев, театров, капелл, библиотек, Академии художеств.
   Едва Кашин с Иливицким вошли в тамбур-проходную Экипажа, навстречу им, звякнув вертушкой, грузно вышагнул смурной капитан Шибаев, ротный командир, деспотично-прописное пугало матросское. Он двигался, набычась, укоризненно косясь на веселых матросов, своих недругов, и втянув голову в плечи, но не оттого, что шел дождь - дождя не было, а по причине такой толстой короткой шеи. Нужно сказать, и среди начальства его никто не любил за солдафонство, но оно частенько использовало его в поддержке, когда проводило смотры, проверки личного состава; он отличался особым рвением к громким публичным декламациям порядка и дисциплины и наказанием за их нарушения - даже мелкие, ничтожные.
   Недавно, к несчастью, умер его новорожденный младенец, которого врачи не уберегли от коварной инфекции. Да полез в петлю его подчиненный - солдат, но того бедолагу вовремя спас кок - быстро перерезал разделочным ножом веревку. И притом столь холодная, неприятно влиявшая на настроение погода, была потому, что было теперь в его душе полнейшее опустошение еще и потому, что вдобавок ко всем этим напастям от него, примерного службиста, ушла и верная жена - наказала его за ни весть что безжалостно. Дала ему отставку.
   Пройдя тамбур и переглянувшись, друзья точно очнулись от чего-то потустороннего, незначительного, что волновало их и они держали на уме до сих пор. И больше покамест не толковали ни о чем, шагая к ночным ротным помещениям - так называемым кубрикам.
  
  

III

  
   Никогда нельзя предугадать что-либо с точностью. Ни повествовать размеренно о чем-нибудь. Ни в каких придуманных квадратах - белых или черных. Ветер над планетой ходит, все с собой уносит; оставляет нам загадку, пелену. Одно верно: люди мельтешат от пресыщения.
   Был кубрик, были голоса - играли сослуживцы в карты.
   - Второй ход - симфония! Почти Бетховен.
   - Ну, ладно, ребятушки, не огорчайтесь.
   - А сто сейчас? - Нелюбин, старшина второй статьи, не выговаривал букву "ч". - Труба?
   - Ералаш. Свои не брать! Свои не брать!
   - В ералаш, говорят, можно со всего ходить.
   - Ах, ход мой?
   - Да.
   - Мой?!
   - Да, твой, парнишка.
   - Ну, король сел.
   - Пока воздержусь.
   - Что там - трефа?
   - Козырнули. Козырнули.
   - Я почему и сказал: своих бейте всегда.
   - А-а, сто ты, Иван, делаешь?
   - Что я делаю? С бубей я пошел.
   - Ой! Ой! Ой! Мой Ванюшка...
   "Дорогой! Милый Антон! - перечитывал Кашин найденное среди бумаг письмо Пчелкина. - Нет мне оправдания, и я их не ищу. Твои письма - моя молодость.
   Ах, дорогой мой! Мне важны не слова, а сама бумага, запах, вещь, к которой прикасался человек. Душно мне, мне всю жизнь душно. Радость милая, где ты? Всю жизнь жду... Жду, не хотелось бы писать тебе, зачем? Ясно и так. Дорогой мой, я прожил вроде много лет, а все кому-то и что-то должен, страшно, я боюсь жить! Я все должен. Внешне мы вроде такие же как все; да такие же, конечно, мы не исключение. Я понимаю: о многом ты спрашиваешь, я о деле не могу говорить и хочу да не могу. Какие у нас дела? Жить, понимаешь! Все так называемые "страдания", "дела"...Какие дела? Я не понимаю. Я их не умею делать. Все, все я понимаю: и поэтику, и "муки" понимаю; это и должно быть, и это все, все придет, пройдет и останется чистота. А "должен", "обязан" тоже будут, только цена им будет другая. Переоценим - дело времени. О многом говорить рано, не время; это - не двусмыслица, а просто некоторое само приходит с возрастом. Понять сухо, разумом можно, а трогать не будет.
   О многом я хотел бы говорить, да без жеста и лица ничего не скажешь".
   Рядом неугомонно картежничали товарищи:
   - Нет, сегодня я ничего не соображаю - хожу не с той.
   - Трефа? Я теперь буду держать...
   - Ты же сдавал, Ванюшка.
   - Нет, он козыри назнасал.
   - О-о, как хорошо! Все дали? Все дали. Все больше не дадим ему.
   - Я не уверен.
   - Это мы возьмем. Это мы возьмем. А это - отдаю.
   - Раз-два-три.
   - У тебя ничего нет, салага?
   - Нет. Чист.
   - Ссытай! Ну, сто же? Перессытывай!
   - Сто пятьдесят, сто восемьдесят шесть...
   - Постой. Может, вторая взятка была?
   - Ну, молодежь зеленая! Кто сдавал? Бетховен?
   Кашин развернул другой оборванный по краям нестандартный лист письма Пчелкина с прыгавшими строчками, стал дочитывать.
   "На днях был в Москве, зашел к своим друзьям. Посмотрел выставку Всесоюзную и еще что-то в Третьяковке. Сейчас там нет ничего: ни Врубеля, ни Нестерова; Коровин, Серов зажаты; зато много Маковского, Шишкина. "Новое в искусстве", картинки... Оказывается, я зря старался - ничего не нужно: ни колорита, ни образа; надо писать все отдельно - лица, волосы, глазки, капусту и проч. И как можно глаже и яснее. Кому как, я же кроме великой неприятности ничего не чувствую, а особенно верх безобразия - это работы новых модных прикормленных портретистов. Бог с ними! Это очередной загиб.
   Труд писателя очень сложен. Его, как обычно, не понимают. Сюжет ясен, а основа, колорит, запах, или "душа", не понятны. Во всяком случае понятны очень немногим. Да это и во всем. Но все-таки картина "ясней": кто на кого и с кем - разберут. Музыка - вальс, марш - тоже даны в примитиве. Ах, я не говорю: Рембрандт! То тухнет, то горит; свет, таинственная тень, многозначительность - мир, грезы. Духовно огромная его жизнь. А сколько слов о нем? Пустые слова. Это жизнь! Жизнь человечества в нем. И я там, я понимаю, я рад, мне легко умереть; я понимал, понимаю духовную красоту. Господи! Я выше всех; я понимаю! Прав ли я? Спорно? Возможно! Но я таков.
   Сказка, сказка окончилась, природа сказала слово предумирания; это - символ человеческой осени, осень в жизни человека. Мир особенно богат красками осенью, человек должен быть в свою осень богат благородством. А там зима - жить и гордиться человеческими поступками на благо милых, себе подобных. Вряд ли будет противоречием, если научишься ненавидеть; в обществе людей это, пожалуй, необходимо. Я лично не умею, не принять и отрицать могу.
   До свиданья, дружок мой! Прошу заранее извинения, ведь это только слова. Только ли?
   Весь твой Павел".
   "Значит, о любви он написал в другом письме...Нужно непременно найти и прочесть", - успел только подумать Кашин, как дневальный у входа в роту прокричал команду: "Смирно-о-о!" И моментально картежники, сиганув, рассыпались по углам.
   В помещение быстрым шагом вошел взволнованный капитан Смолин, в черной шинели и фуражке, - молодой, статный и сильный, со строевой выправкой, красавец - мужчина, приводивший тем в трепет не одну женскую душу.
   Сюда, в часть, нагрянул неожиданно сам адмирал.
   Там, за окном, на внутренний асфальтовый плац из-под арки, - Антон понаблюдал, - вылетели одна за другой, шурша, перемещаясь и развертываясь на ходу, несколько легковушек и остановились сразу. Одновременно дверцы у всех автомашин открылись и одновременно высыпало из них много важных морских чинов в зимней одежде. Полукольцом они, - в центре, видимо, были самые важные лица, - двинулись вперед, в глубь двора (не к начальственному корпусу), достойно и почтительно-предупредительно, наверное, говоря друг другу что-то очень важное. Тощий майор в каком-то замешательстве пересекал эту свиту. Однако его обгонял уже кап-один Зимин, командир части; он, одетый по-зимнему, с испугом и страхом, оттого что замешкался, теперь легко бежал вслед прибывшим, идущим. Вот он догнал, приблизился к ним и зычно закричал (но стекла в окнах не задрожали): "Смирно-о-о!" Адмирал остановился, развернулся, и кап-один, взяв под козырек, отрапортовал ему.
   А Антону почему-то с необыкновенной ясностью и сочностью представился его сегодняшний сон, отчего он проснулся ночью.
   Антон полз по снежной целине.
   Застрочил пулемет, зацвикали пули. И он рванулся к белевшему обрыву-траншеи, чтобы укрыться от обстрела, спастись...И руками уперся в пол, свесившись с постели. Белел же сильно в свете луны край простыни, сползшей под ним с кровати. Рехнуться можно от таких преследуемых снов...
   Это-то ведь после балетного спектакля и ладного разговора с Оленькой...
  

IV

  
   Отныне после встречи с Оленькой в сознании Антона Кашина ясней определились все понятия о том, что может быть наизначительней и состоятельней для него самого; потому он даже в действе театральном, виденном им, не находил убедительно желанной гармоничности, как мог предположить, в отличие от, вероятно, несомневающихся ни в чем закоренелых знатоков, мало что определяющих в жизни, но нежелающих то знать. Он точно было поддался вновь обману в своей доверчивости, пока не раздвинулся роскошный занавес; там-то, за ним, по сути не было ничего необычайного, кроме чего-то условно-нарисованного и постановочного в известных позах и ракурсах; да, не было, пожалуй, безупречно вершинного зрелища, такого, чтобы вмиг восхищенно замереть, как бывает порой при наблюдении естественных природных явлений. Да этого Антон и не хотел никак. Просто на поверку становилось вполне-вполне очевидным, что он был не готов воспринимать все так, как кем-нибудь предлагалось и считалось общепризнанным, эталонным, видимо. У него возникло какое-то внутреннее рассогласование и с собственным представлением о том. Сильнее всего его взволновала не мелодичность классической музыки, а замеченная им (издалека-то) худоба у иных балерин, у которых видно выступали ключицы, ребра. Это не могло не вызывать у него привычной жалости к ним, танцующим бедняжкам..., и несомненно мешало восприятию красоты танца.
   Вдобавок его юношеское самолюбие задело и явное, замеченное им, быть может, несоответствие между высокой целью демонстрации балетного искусства и тем, что в партере, впереди, вальяжно воссиживали зрелые упитанно-тучные мужи, алчуще пялившиеся на ножки и плечики оголенных балерин в самоублажении публичном. Не являлось ли подобное именно открытой формой самоублажения своих страстей? Неспроста Антон давеча, когда Оленька и Мила уселись в трамвай, было взъярился - отчего: там вставший мужчина ненавистный пялился на них. Глаза на его румяном моложавом лице, несмотря на сплошную седину, жидкой щетиной торчащей за ушами из-под новой зеленой шляпы, - глаза еще совсем молодые, холодные и нахальные в упор уперлись в лицо Оленьки!
   Но, может, лично у него, Антона, заведомо несусветные претензии на этот счет имеются потому, что он еще не воспитан эстетически, философски не развит и, стало быть, пока не дорос до истинного понимания таких тонких, деликатных вещей? Однако оттого у него возникало не меньше вопросов к самому себе. Самых различных. И почти всегда не разрешимых. Что его и удручало всерьез. Бессовестно.
   Антон, третий в семье ребенок (всего семеро детей родилось), с сызмальства проявлял ребячью особенность. Так, по ночам, он нередко спал с беспокойными грезами, отчего даже падал с палатей; вставал же раненько - чуть забрезживал рассвет, точно боялся пропустить - и не увидеть - нечто-нечто сказочное, еще невиданное никем. А днем он с тех самых пор, как помнит себя, не спал никогда - не хотел и не принуждал себя поспать, когда даже и уставал. Отчасти только поэтому он и не пошел в детский сад, открывшийся в соседской крайней избе, только что конфискованной, выходит, за просто так у раскулаченного дяди Трофима; не пошел, несмотря на родительские уговоры, и упирался раз что есть сил, когда в шутку молодые задорные нянечки попытались, схватив его и смеясь, затащить туда, в помещение. К тому времени, мнилось ему, он уже самолично мог решить, как ему быть и поступать иногда; потому он уже активно сопротивлялся очевидному насилию и со стороны взрослых, кто бы то ни был.
   Он очень рано - один бог ведает, почему, - начал рисовать. Возможно, по какому-то наитию, стечению обстоятельств; это пристрастие пришло к нему еще раньше, чем раскулачили дядю Трофима, когда еще тот, буйный в пьянстве, возвращаясь в очередной раз домой, еще издали громко вопрошал у своих домочадцев: - "Вот я иду! Рады вы мне или нет, признавайтесь?!" И ежели слышал в ответ от жены непокорной: - "Да черт рад тебе!" то начинал с угрозами гоняться за тремя большими сыновьями, бить посуду, попадавшую ему под руку, стекла. А утром, проспавшись, протрезвев, виновато волок со стекольщиком ящик стекла и стеклил окна заново. Вся же вина этого семейства, ставшего жертвой раскулачивания, состояла в том, что оно держало шаповальный станок и валяло валенки.
   Но тогда Антон с восторгом в душе открывал величие и гармонию природы, которые он увидал, почувствовал, увязавшись с тетей Полей в ранние и поздние поездки по окрестностям на лохматой смирной лошадке. Еще до семи лет от роду, будучи в первом классе, он написал лозунг в школе о Первом Мае. А сочинительством занялся попозже, поначалу - с того, что расписывал, или уточнял, на полях акварелей быстро меняющиеся в природе цвета и оттенки многих предметов, вещей, чтобы успеть, угнаться, ухватить нужное. Зачем? От тщеславия - все запечатлеть? Для чего? Он и сам пока не знал, пригодится ли ему его такой наивный порыв. В моде ли еще сентиментальность?
   Ефим угадал: Антон все сближался с Оленькой, переписываясь и встречаясь с ней постоянно в музеях, на выставках и концертах, и прогулках загородных, как, собственно, и Ефим и Мила, с которыми они нередко виделись, даже в Филармонии, но которые не жалуя друг друга задушевностью, не чувствуя влечения, действовали скорее по инерции первоначально сложившихся у них взаимоотношений. Вместе с тем все новые события, как будто убыстряясь, развивались волнообразно-потоками, смешивались и неслись себе стихийно. И Антона захватил такой поток служебных проблем, связанных напрямую - парадоксально! - с занятием им творчеством, а точней - с начальственным непониманием этого его честолюбивого упрямства, не иначе. Здесь вовсе и не требовалось ни от кого-либо даже понимать буквально, есть ли оно, такое стремление, или нет (каждый сверчок знай свой шесток); глядеть при этом в рот и восторженно замирать, а ему-то, творящему, умасливать кого-то за это и еще горячо благодарить. Тем более, что возложенные на него основные обязанности - в роте он заведовал (как и Ефим в своей) так называемой Ленинской комнатой и отвечал за политинформацию, - он исполнял честно, исправно.
   Однако, лишившись возможности регулярно писать натурные этюды и картины, а значит, и самостоятельно совершенствоваться в живописном ремесле, Антон начал исподволь упражняться в написании прозы. Как бы про запас. Он записывал услышанные диалоги, манеру разговора, образы, вел своеобразный дневник - не под влиянием чего-то меркантильного, а из-за насущной потребности тренировки загодя - в наблюдении перед тем как выйти на писательский простор. Кстати, это-то занятие не требовало никаких материалов, красок, кистей, этюдников, холстов или картонок, никаких помещений и пространств; написанное же на бумаге, что Антон никоим образом не афишировал ни перед кем, чтобы такое не всплыло напрасно раньше времени, можно было быстро, в случае чего, убрать куда-нибудь подальше от посторонних, любопытных глаз, хоть сунуть под подушку.
   Но, выходит, этим самым Антон навлек на себя подозрение: начальство батальонное крайне всполошилось.
   Очень славно балеринка разбежалась...
  
  

V

  
   - Итак, за дело, капитан: пока матрос Кашин у меня... Стоит в кабинете...обыщите его шкаф, - нервно говорил майским днем в телефонную трубку замполит, прилично-обходительный майор Маляров, изначальный душеприказчик Кашина, - наставлял приличнейшего Смолина, ротного. - Возьмите его записи... Я надеюсь на Вас... Иначе, боюсь, все мы загремим... Полетят у нас погоны...
   - Чего-чего?! Попал в подозрение?! Сколь же смешно!.. - аж задохнулся от возмущения Антон - не агнец божий, отнюдь. Он не притворялся тихоней, нет, но не мог и вообразить себе суть банально начальственного недовольства им и еще подвоха с его вызовом, устроенным ради каких-то иллюзорных умозаключений, в общем-то, нормальным офицером, причем и хорошим, он не понаслышке знал, семьянином. - Так, позвольте, товарищ майор, я самолично выложу Вам свои пробные писания - пожалуйста... Коли взволновались насчет их... И я побегу, покуда там не сломали сдуру шкаф казенный...- И он, даже не испросив разрешения уйти, выскочил из кабинета. Сбежав по ступенькам со второго этажа, сиганул через заасфальтированный плац. Подумал: "А может, это - месть мне, ослушнику, отказавшемуся наляпать настенный модный нестоящий макет? Непохоже..."
   Влетев в кубрик, он решительно заслонил собой шкаф, дверцей которой уже лязгали старшина и капитан - они пытались взломать внутренний замочек:
   - Все! Хватит вам курочить вещь! Сам я отнесу... Охотно...
   И взломщики, как-то пристыжено, потупив взгляд, отступили. И смылись.
   Не раз случалось, что Антона с радостью и за шпиона принимали (все-таки он всюду рисовал), забирали в милицию. Притом и заодно, глядя на его рисунки, журили назидательно - мол, нехорошо, милейший, что рисуешь коровники, крытые соломой... Кстати, все праздные люди, кому ни лень, кто сам не создавал ничего материального, учили его, что и как нужно рисовать и писать; только трудолюбивые крестьяне, проходя мимо него, работавшего кистью или карандашом, всегда учтиво, с великим уважением, желали ему:
   - Бог в помощь!
   Было же, что летом 1945 года шестнадцатилетний Антон, прослужив два года в прифронтовой части, демобилизовался и стал работать рекламным художником в кинотеатрах, мастерских и одновременно учился в вечерней школе - восполнял четырехлетний перерыв (вследствие военных действий) в учебе. Он мечтал по окончании десятилетки поступить в Академию Художеств. Однако и снова прервалось учение. В 1949 году ржевские военкомовцы призвали его на Флот, причем бодро внушали, что ему несказанно повезло; они не хотели и слышать, и знать о том, что он-то уже воевал и имел награды (они сами ему их вручали). Был попросту недобор. А подошел призывный возраст - и баста!.. Ищи-свищи вдогонку справедливость...
   На следующий день помполит Маляров, возвращая Антону стопку его исписанных листков, признался с явным разочарованием, или недоумением:
   - Я не нашел в них знакомых фамилий, описания служебных событий, хотя почерк неразборчив - нарочно?.. Откуда ж ты все взял, переписал?
   - Ниоткуда, - ответил Антон. - Из своей головы...
   - Что, придумал сам?! - Майор округлил глаза, взаправду изумленный. - Ну, ты даешь!.. А зачем?
   - Пишу пьесу. Рассказ...
   - Не шутишь? Для чего? Зря, по-моему... Мучаться... Книжек столько на свете, что их не перечесть за век...- Тень непонимания, как легкого помрачения, легла на округло-розоватое, почти женственное лицо Малярова. Нет, он не желал ни малейшего зла никому. Это вскоре же подтвердилось.
   Майор поручил Антону прочесть новобранцам свежена-печатанную в "Правде" статью Сталина "О вопросах языкознания". Но он засомневался: есть ли в этом смысл - восемь газетных полос, а ребята разны национально, не обучены грамоте; он сам прочел - и статья не очень-то завладела его вниманием. Имеются подшивки газет - разложены по столам; кто захочет, тот и сам полистает...
   - Смотри, Кашин! - только и погрозил ему пальцем помполит. - Ты договоришься...
  
   А затем должностные начальники и более серьезно покусились на его независимость: совсем неожиданно предложили ему учиться на срочно вводимых в экипаже офицерских курсах - сущее недоразумение для него. Все экипажное начальство уговаривало его подряд три дня, вызывая его к себе для очередной проработки и внушая ему, что так надобно нашему Флоту, нашей стране, и попутно пугая чем-то; он же отказывался наотрез становиться офицером, не раздумывая нисколько; он давно выбрал свою стезю, не намерен был сворачивать в сторону. Притом он как в своих суждениях, так и в поступках, всегда был независим, донельзя самокритичен, непреклонен во всем перед кем бы то ни было; действительно, чем больше на него наседали в чем-либо, кто бы то ни был, тем больший отпор получали от него. У него была только одна, он твердо знал, привилегия: быть просто художником - творить.
   - Значит, ты меня бросаешь, - упрекнул его Иливицкий. - Одному мне отдуваться?
   - Что не сообразно духу своему, ты считаешь, - в том не уступай, - заметил Кашин. - Защити себя. Попытка - не пытка...
   - Легко говорить тебе - ты не боязлив, прешь себе на рожон...
   - Ну, не хочешь перечить - кто ж виноват? Подставляйся, валяй...
   Тем временем хмурый капитан Смолин вызвал в кабинет его и старшину первой статьи мощного Нечаева, дежурного по роте, и приказал тому взять двух матросов с карабинами и насильно - последнее средство - отконвоировать его, матроса Кашина, в курсантскую роту.
   - Еще один бессмысленный приказ! - Антон ожесточился. - И ты, Мишка, выполнишь его - заарестуешь безрассудно друга своего?
   Обескураженный Нечаев лишь растерянно пожал плечами.
   - Подожди же, друг, не ввяжись в маразм и пока уйди-ка, не мешай, - говорил Антон; - Я обращаюсь к Вам, командир, боевому офицеру, участнику того штормового перехода наших кораблей в сорок первом из Таллина в Кронштадт: - Вам угодно таким методом принуждать меня, юного участника войны, к согласию авантюрно играть роль в офицерское звание? Не коробит ли Вас самого от такой принудки? Ведь я осознанно еще в сорок третьем избежал участи быть в Суворовском училище и нисколько не жалею об этом. Уйма желающих найдется стать офицером. Без кнута. Не побойтесь отклонить нажим на Вас столь неправого начальства, только и всего.
   И молодцеватый капитан, наливаясь краской, устало выслушал Кашина, вздохнул и отпустил его восвояси.
   Безволицу пронесло!
  

VI

  
   А затем Политуправление Балтфлота дало распоряжение: для подготовки предстоящей в Москве выставки работ флотских художников временно направлять днем в Базовый матросский клуб (Площадь Труда) матросов Иливицкого, Кашина и Старова. Тут и Иливицкого, на радость ему, выпустили из муштровой курсантской роты. Подфартило им? Лафа?
   Этим не меньше их самих был доволен солидный Игорь Петрович, клубный гражданский руководитель, опекавший их. Он приговаривал, когда они собрались в клубе:
   - Только не тушуйся, молодежь; все у вас получится на ять, поверьте. Смелей рискуйте... Итак, натяните холсты, проклейте, загрунтуйте их - вам такое не в новинку. И давайте: пишите маслом на славу все, что вам заблагорассудится. Несите сюда все свои эскизы, наброски, наработки... Посоветуемся, отберем и выставим что-то стоящее сначала здесь, в фойе; а уж отсюда потом и для Москвы отберутся ваши вещи какой-то - я надеюсь, профессиональной - комиссией.
   На чистеньких холстах началась компоновка сюжетов. И вот пошло!
   Матрос Алексей Старов - натура колоритная, уральская глыба - поистине мощно-пастозно (без подмалевки и лессировки) стал наносить сочные масляные краски на холст: на хмурое петербургское небо с лохмотьями облаков, на жирную исколесованную грязищу под ногами Петра I, шагавшего в окружении сановников, на его сурово-решительное лицо. Это проявлялось в умбровой гамме неподдельно, рельефно, реально, точно. И Алексей даже задышал шумно от столь тяжкого труда - наносить красочный слой за слоем. Он был почти на грани какого-то срыва. Как балансировал. Сильно возбужденный. Ефим Иливицкий, напротив, поглощенно водил кистью по палитре и картине, тоже стоявшей на мольберте, и напевал что-то для себя одного. Он поначалу изображал песчаный берег, или пляж, моря, с двумя причаленными лодками; однако затея была неудачной - он не различал цвета (был дальтоником), и оттого у него выходила просто выбеленная грязно-серая пейзажная живопись. Он и сам убедился в том воочию, отойдя от мольберта на шаг-два и прищурившись на свою работу. И сразу примолк. Раздосадовано швырнул холст на пол. Но тотчас же, вроде опомнившись, поднял его. И уже взялся компоновать другое - фигуры черноморцев-севастопольцев, бросающихся со связками гранат под фашистские танки. И в этой-то теперешней композиции все вырастало у него внушительно, живо, отчего он стал тихонько насвистывать какую-то мелодию.
   Антон, работая кистью, старался не демонстрировать никому свой характер, хотя все большее недовольство самим собой овладевало им из-за того, что получалось у него на картине, вернее, получалось как-то не так, как предполагалось им, - необъяснимое противоречие. Он писал пейзаж со спеющей рожью, разливавшейся во всю ширь поля, с кучевыми облаками над ней, и дорогой, по которой спешил матрос в белой фланельке - спешил на побывку домой.
   Игорь Петрович в своей обычной стеганой безрукавке, понаблюдал за его работой с восхищением:
   - Ты, Антон, отменно пишешь небо, землю... С закрытыми, можно сказать, глазами...- Но и заронил в душе сомнение, высказав замечание: - Да желательно - побольше раскрыть характер идущего матроса, а здесь его фигурка слишком малозаметна, мелка. Что, коллеги, скажете?
   - Сомнение есть, - сказал Иливицкий. - Комиссия может придраться: дескать, жанр не раскрыт...
   - Могу и убрать его с холста - оставить один пейзаж...
   - Нет! Может быть, показать героя в общении с домашними - это лучше прозвучит?..
   Подошедший к картине Алексей лишь поцокал выразительно языком, ничего не сказал.
   Антону все уже было знакомо, или как-то, похоже...
   Вспомнился ему живописный экзамен в Московском "Училище памяти 1905 года", куда он, восемнадцатилетний, поступал. То, как впущенные в класс ребята, похватав с толкотней мольберты, враз полуокружили составленный в углу натюрморт с зеленоватым кувшином, книгой в карминовом переплете и апельсином на фоне дымчатой ткани; то, как они, похаживая среди леса мольбертов с холстами, шныряли жадно глазами по холстам соседей; и то, что неподдельно дивились тому, с какой помпой здоровый парень в фартуке, что оказался в центре класса, мастихином нашлепывал краску за краской, ровно штукатурку, на более форматный холст, поставленный им на мольберт почему-то вширь. Антону место досталось там, где досталось, - позади всех ребят, ближе к двери, и он, не подверженный общему психозу (ему так казалось) и не приемливавший этот пастозный стиль живописательства - малоуправляемый, без теплых подмалевок и создания пространственных ощущений, сначала чуть пролессировал предметы, намеченные им ультрамарином на холстинке. Розоватый отсвет переулочный полнил (сквозь окно) помещение и смягчал натюрмортные вещи, и Антон вел такой же красочный колорит под звуки слабого уличного трамвайного перезвона. Он корпусно положил мазок зеленого кобальта на плоскость холстинки - и все-то изображение кувшина заиграло настоящим образом! Оно заоформилось! Это его радовало. Пусть и свысока, скептически глянул на его раскраску этот залихватский парень. И пусть нелюбезно ответил ему седовласый куратор на вопрос, точно ли имеет училище общежитие (Антону приходилось ночевать на вокзале Рижском):
   - Общежитие - не мой вопрос. А вот у тебя, милейший, что-то не того...
   Как длился второй экзаменационный день, в аудиторию вошел энергичный мужчина, прямо с ходу обратился к близ стоявшему Антону:
   - Фамилия!
   Кашин назвался.
   - Все хорошо, Кашин! - И мужчина, бегло оглядев ряды мольбертов, вышел.
   Был то, Антон пока не знал, Сергей Г., его кумир из нынешних живописцев, опекавший училище. И кстати: Антон получил за свой натюрморт оценку "пять", тогда как заметный парень в фартуке - "три".
   Впрочем, Кашин дальше, кроме экзамена по рисунку и композиции, не экзаменовался; он не столько не выдержал вокзальных ночевок, сколько уже выяснилось то обстоятельство, что здесь аж третьекурсники иногородние маются еще с жильем - не обеспечены общежитием. Что же рисковать - надеяться лишь на "авось"?..
  
   Сейчас же хватило веских замечаний Игоря Петровича и собственных сомнений - Кашин посчистил мастихином пока еще не затвердевшую краску с холста; он решил изменить сюжет в своей картине: замыслил дать крупным планом фигуру матроса-отпускника среди родных, в домашней обстановке. Однако новой перекомпоновкой был недоволен сильней прежнего: фигура героя получалась какой-то скованной, неяркой.
  
  
  
  

VII

  
   Да за ужином будто нарочно подсыпал ему соль на рану
   Алексей - сказал самодовольно-нравоучительно:
   - Разве мы по-настоящему пишем-мажем? Все в картине должно играть - звенеть, как струна настроенная. Тотчас вызывать восторг. А подчистка, подмалевка, уверяю я, не спасает от туфты. Этим не исправишь ничегошеньки!..
   Может, справедливо, но слова его так задели, возмутили.
   Старов, ясно, безмерно заносился, выставляя на люди свое ремесло, как явно заведомую исключительность, достигнутую им заслуженно; поэтому он и влюбчив был, несдержан, а ходил, ступая мощно, широко, - бравировал собой везде, где только можно. Словом, пижонил открыто, не смущаясь. В него "втюрилась", он признавал, жена одного хилого сверхсрочника; раз она на виду всех матросов, шагавших колонной по городу, подскочила к Алексею и в открытую, без утайки, поцеловала его. И муж ее потом выпытывал у всех сослуживцев, в том числе и у Антона, действительно ли она погуливает со Старовым. Антон этого не видел. Да и не мог, не желал участвовать в подобных деликатных выяснениях.
   - Слушай, дока, - осадил он Алексея за столом, - ты, возможно, стоящий, очень стоящий художник, без изъянов; но не держи хотя бы своих товарищей за дураков, ничего не знающих, не умеющих и не видящих. Умерь свой горячий пыл, помолчи, поскромничай хоть немножко...
   Алексей попытался что-то ответить, только у него от волнения дрожала рука, державшая вилку, и лязгали челюсти - до того он психанул.
   В душе Антону стало еще неприятней: он ни с того ни с сего, выходит, учинил словесную расправу; ему было жаль Алексея, не ожидавшего этого, а больше всего - еще противней за себя из-за того, что он отчитал его, хотя, может быть, и по делу. Как то знать...
   Ведь люди, если вникнуть, извечно по-людски сумасшествуют, безумствуют.
   И опасно, к несчастью, демонизировать свой род искусства: неуравновешенным легко впасть в помешательство. Антон знавал одного юношу-погодка, Родиона, нацеленно писавшего тоже этюды и по-ученически приходившего с ними к Пчелкину; однажды, когда он бродил с этюдником, его даже арестовали военные вблизи воинской части, как опасного лазутчика, и двое суток продержали, пока выясняли, кто он, в своей кутузке. Бывало такое - не редкость. Но как-то заявился он, взъерошенный, к Павлу Васильевичу с ужасными рисунками каких-то монстров и с горячностью стал допытываться у него: возможно ли написать такую картину, что, глядя на нее, человек и может засмеяться или заплакать, иль вовсе умереть? Почти следом за ним пришла и его старшая сестра. Успела она прошептать Павлу Васильевичу, что Родион всю ночь под подушкой топор держал... И она увела его домой. С тех пор он не появлялся. Павел Васильевич винил себя в том, что так откровенничал в разговорах об искусстве с ним: это и могло дурно повлиять на него. И теперь сообщил в письме Антону следующее:
   "...29 апреля пришли ко мне с просьбой написать на венок ленту: "Дорогому Родиону, сыну и брату, от родных". Оказывается, Калачев был все это время дома и 27 апреля умер. А мы его адреса и не знали... Хотел я сходить на похороны, на кладбище, да что-то запутался в делах, потом сам загрустил и устроил ему тризну: выпил крепко. Бесконечно жаль его".
   И далее он писал:
   "Первая любовь - что может быть красивее? Но как это ложно по чувствам? Ложно ли? Да, пожалуй, и нет! Божьи дни не ложны, но жизнь, быт отрезвляют быстро - оставайся "пьяным". Береги главное - чувство любви к человеку, к природе".
   Впрочем, у Антона в эти дни испортились отношения и с Оленькой: в их переписке начались выяснения, поредели их встречи.
   Неужели он действительно, задавал себе Кашин вопрос, пошел дорогой не означенной, без вешек? Отчего же сильней всего его мучило осознание какой-то постоянной большой вины в чем-то ответственном и перед кем-то беззащитным? Он-то вроде бы сделал все, что мог. В исключительной, непредвиденной ситуации. И вроде бы правильно с моральной точки зрения. И будто бы кто-то другой, почти известный Кашину, уже чувствовал когда-то это самое по более важной причине, не один он, Антон, - чувство ему так подсказывало, он знал, видел, понимал то, если покопаться в памяти...
  
   Опустились позднь и темь. Перед глазами - на той стороне свинцового канала - глухим и высоким забором тянулось вдоль старое красное здание Новой Голландии с беструбной крышей; во всю его высоту - тусклые запыленные стрельчатые проемы - окна. Надоедливо-однообразно качались там топольки.
   И вдруг перед глазами - почти наваждение какое-то.
   Неуспокоенный Антон, раздумавшись, сидел один на бровке заросшего поля в предсумеречно-размытом пространстве - ни кола, ни двора, ни позади, ни впереди; вокруг растеньица были смутно обозначены, в коричнево- землистой гамме, как глубокой осенью. И всю привычную картину, даже и себя, сидящего в раздумье, он видел разом еще как бы и со спины. Странным, слегка узнаваемым и как бы ожидаемым моментом было то, что это зыбко рисовалось ему в пределах знакомой ему (до боли) родины детства: вот край взборожденной полянки с горушками, в сотне-другой шагов от места с отцовской, он помнил, избой, уничтоженной оголтело налетевшим с Запада стальным вороньем; место ее былого присутствия предпо-лагалось где-то за спиной, он это точно чувствовал, но не волен был повернуться и посмотреть - незачем, потому как он, все зная, что нужно, углубленно вглядывался лишь в одном - восточном направлении (не именно теперь), несмотря на опустившуюся на все смурность и могущую быть безрассветность. И было у него какое-то чувство вины перед матерью: он не мог повернуться, не мог еще разобраться с истинным положением вещей. Оно оказалось намного серьезней на самом деле. Ответственней.
   И вот сбоку к нему подошла простая знакомая с виду женщина в обычной ватной куртке-фуфайке. Он не посмотрел на нее. Та показалась ему неродной тетей Марией, с которой он дружил когда-то. Она коснулась рукой плеча его, ласково проговорила:
   - Не тужи, сынок, а служи всем. Своим предназначением.
   - А зачем, скажи, пожалуйста? - непроизвольно вырвалось у него.
   - Спасение - в наших способностях. И - в твоих.
   - Ну, откуда ты знаешь, что способен я и на что? - с досадой противился он, будучи в скверном настроении.
   - Я-то знаю это хорошо, сынок, ты не волнуйся...- загадочно произнесла гостья небывалая, добрая. - Ум ни дать никому, ни взять ни у кого.
   - Да кто же ты такая, что так говоришь?
   - Уж такая я - твоя ...- и совсем-совсем истаял ее голос в воздухе. И сама она как испарилась. Остался он, Антон, один. Помнил он: где-то тут, должно, могла быть и мать его; но ему теперь - при тяжести раздумья - не было и дела никакого до нее. Он, пень, не повернулся даже! Это он помнил отчетливо.
  
  
  
  
  
  

VIII

  
  
   Когда старший лейтенант Поповкин, вновь назначенный батальонный помполит, узнал, что троица его кадровых матросов вольготничала, занимаясь без его ведома в Базовом клубе чем-то своим и свободно - напоказ всем - фланировала через пропускной пункт, приходя обедать, со словами, бросаемым дежурным: "Тэжэ" (т.е. "те же"), это его взбесило. Да и разве могло понравиться такое, если руки сами собой сжимаются в кулаки и хочется немедля навести неукоснительный порядок. Казарменный. Что и быть должно.
   - Вы нарушаете злостно дисциплину и разлагаете личный состав, - заявил он, вызвав их, раздувая рыжие усы. -
   Почему вы шастаете в клуб? Что, политотдел обязал?! Я выясню!.. И спуска не дам! А могу и запретить вам эти походы творческие, неслужебные.
   - Будто Вы не видите, сколько мы делаем внутри рот, - возразил Антон.
   - Ну, поговорите мне...вольные художники! Все! Идите!
   Нужно сказать, что малорослый, случайноиспеченный должностник Поповкин, поразительно напоминавший желчного живчика-буравчика, сразу не обдумывался ни в чем, а действовал сгоряча, по прихоти своей, как нравилось ему и он считал нужным; просто мозг его требовал от него: травить, не пущать, прижать к ногтю непокорных. Его самого некогда так воспитывали - через ремень и брань. И ничего - человеком стал! Он был истинным неугомонным разрушителем чего-то целостного, устоявшегося, живущего слаженной жизнью независимо от его желаний.
   Конечно же, он не мог запретить то, что от него вовсе не зависело; тем не менее, он пытался, напустив туману и пугнув на всякий случай, ущучить матросов в чем-нибудь другом, когда политотдел подтвердил необходимость их участия в выставке работ, т.е. вроде бы покровительствовал им, разгильдяям, не иначе. А поскольку они не ходили у него по струнке, а он все-таки имел немалую власть, то он продолжал порочную мелочную обструкцию против них: старался прищемить, пугнуть, придавить их в чем-нибудь. Так, регулярно давал команды дежурному по роте, чтобы отправить Кашина (его он особо невзлюбил) на камбуз - на чистку картофеля и т.д. Это-то - на четвертом фактически году его службы - намеренное унижение. Антону при виде неистово бурлящего Поповкина каждый раз хотелось воскликнуть: "Сгинь, сгинь с глаз долой, нечистая сила! Не засти свет!" Однако эта нечистая сила еще долго преследовала его, охотясь вожделенно, хоть и безрезультатно всегда.
   Словно бы в подтверждение реальности начальственных угроз однажды провели на плацу показательное разжалование старшины 2-ой статьи в рядового. Для чего всех матросов и офицеров выстроили и подали команду:
   - Смирно! - зачитали циркуляр: - За систематическое нарушение воинской дисциплины и за уклонение от обязанностей командира отделения..." Основание: ходатайство старшего лейтенанта Поповкина.
   - Вольно! Старшине второй статьи Мамонову выйти на три шага вперед из строя! Мичману Добродееву срезать погоны у старшины! - Ему подали лезвие, завернутое в бумажку. И он стал возиться с ним, прилаживаться, не зная, как ловчее срезать погоны на плечах фланельки у Мамонова. - И командир опять скомандовал: - Помогите же ему! Что тяните, канителитесь!..
  
   Спустя недели три двое приехавших в клуб вихрастых мужчин-художников - по-тихому обошли выставленные в фойе работы балтфлотцев, посудили, посоветовали им, студийцам, совершенствовать свои навыки и отобрали нужное количество их работ для Московской выставки. Все решилось за какие-то минуты.
  
   В мае 1953 года, по возвращении из отпуска в часть, вечером, Кашин вдруг услышал от ребят ошеломительную для себя новость: вроде бы, мол, его, одного, демобилизуют на гражданку! А начальство ничего не сообщило ему и не подтвердило - хранило полное молчание. Но кто-то подсказал ему вверную, что нужно для точного выяснения новости ему самому сходить в первый отдел. Антон, не мешкая, отправился туда. И там, в главном (парадном) корпусе, за какими-то дверьми, куда он вообще впервые попал, особист, строгий рядовой матрос, спросив у него, кто он такой, сказал кратко-сухо:
   - Да, есть решение-приказ. Будем оформлять документы на твою демобилизацию. Завтра вызовем. Гуляй!
   - По какой же статье?.. - Антон не мог поверить в радостно случившееся...
   По хорошей... Не волнуйся...Тебе еще дальше учиться нужно...
   Да и сам Антон уже догадался, что теперь, после смерти Сталина, возможно, исправляется (хоть и с опозданием) несправедливость, допущенная военкомом при призыве его несколько лет назад, о чем он писал тогда в ЦК партии, и за что его пытались усовестить штабисты. Погрустнели товарищи, еще должные невесть сколько прослужить до демобилизации. И даже - старшины-"старики", отслужившие свой срок, но продолжавшие отныне служить сверхсрочно - вынужденно, неотвратно. Потому как, главное, не имели достаточного образования и никакой стоящей гражданской специальности. Они боялись могущих быть жизненных трудностей, с которыми могли столкнуться. Был для них замкнутый круг...
   Антон сочинил телеграмму матери с просьбой к братьям (младший - Саша - плугарил, а старший - Валерий - железнодорожничал) - выслать ему взаймы хотя бы сотенки полторы рублей. У него-то имелась лишь тридцатка - все матросское жалованье. И занять деньги было не у кого.
  

IX

  
   - Послушай-ка, Антон: может, это и используешь уместно как писательский материал...- С сожалением и пронзительной ясностью вообразил себе Кашин (ему частенько слышались происходящие в его голове чьи-то монологи, споры) - вообразил один рассказ Кости Махалова, бывше-го разведчика Дунайской Флотилии и своего бывшего самого близкого дружка. - Приснилось мне, что высадились мы, морячки, на берег с десантных шлюпок, и я уже расстрелял в бою все патроны, в одиночку бегу по верху какого-то скоса, какой бывает у полотна железной дороги. Бегу, понимаешь, безоружный: отстреливаться мне нечем! На склоне - сжавшиеся кучки по-трое, по-четверо безмолвно сидящих мужчин, огороженных выше, за ними, металлической сеткой. По другую сторону скоса - на небольшой возвышенности - ряды вовсю горящих печей; на них, прямо на открытых красных угольях, лежат мои матросики, в одних тельняшках; сверху они желтоватого и стального-синеватого цвета, снизу - искрасна горящие и тлеющие, как и сами уголья. Точно сплав однородный. А издали уже черной стеной немцы наваливаются - ломят; в той черноте проблескивает сталью их военная техника, оружие, слышится лязг гусениц. Это подгоняет меня. Я спрашиваю на бегу, запыхиваясь:
   - Братушки, где можно укрыться мне? - Сам-то уж не вижу, где возможно сделать то. Нет же никаких заград! Ничегошеньки!..
   - Если ты, браток, очистился в бою, то возьмем в свою компанию, - враз - хором - отвечают мне двое или трое лежачих.
   Бегу зигзагами меж этих огненных могил, кричу сипло:
   - Да уже очистился я, очистился!.. Где укрыться? Помогите!..
   И тогда двое скоротечно гомонят:
   - Вот давай, браток, сигай тут между нами - мы подвинемся чуток.
   А мне, понимаешь, Антон, и боязно лечь - как-никак и во сне я понимаю трезво, что это лежит мертвая братва, мои товарищи, а с другой стороны - уже фрицы рядом: вон блестят их замасленные рожи иступленные, пулями они вот-вот угостят. И упал я, не раздумывая, спиной на огонь - в серединку двух братских тел, принявших меня. И пламени и горения не чувствую нисколько. И только страшусь уже за тех сиднем сидящих дальше, на откосе, лишенцев, кого я не смог защитить, как воин... Каюсь... Но к тому-то сорок четвертому году было нам, ребяткам, всего-навсего по двадцать одному годку, а кому-то и того меньше... Надобно б всяко учесть...неопытность нашу... Хотя достаточна, скажу, была обстрелянность...
   " У кого же из знакомых некогда вел Костя со мной этот разговор? - поразмыслил Антон. - Мы толковали в коридорчике. И там дверь туалета была красочно обклеена сверху-донизу водочными и винными этикетками, а во всю стену солидно топырился стеллаж, набитый книгами с отменной прозой: хозяин был библиофил, юрист, любил и собирал издания. Ах, то было у Генки Ивашева однорукого (в бою под Нарвой отрубило ему руку осколком) - у него мы собирались чаще всего... Прекрасное общество друзей закадычных..."
   И тогда же, помнится, еще некая Вилора, молодящаяся, порхающая в пятьдесят девять лет дама, выстаивавшая по системе упражнений йоги по часу в день на голове, донимала никчемным разговором Антона. Она недавно женила на себе тридцатилетнего мужчину, ровесника своего сына (первый муж ее - поляк - трагически погиб в 1937 году). И она завсегда говорила много, быстро, восторженно и бестолково. Это была ее болезнь - так поговорить с людьми, как казалось ей, - оригинально. Много и быстро она говорила потому, что боялась, что ее не дослушают, и поэтому она спешила все сразу - существенное и несущественное - высказать; восторженно - потому, что, несмотря ни на что, хотела показать всем, какой же тонкой, все понимающей натурой она была; а бестолково это было потому, что в разговоре все было смешано, малозначительно. И от этого Антон никогда не слушал ее - он не понимал, о чем она говорила. У него при ее словах, как от ритмично-неестественного шума, тотчас заболевала голова; он лишь смиренно ждал спасения, того момента, когда это кончится, или просто прерывал беседу. И так было лучше всего. Однако в этот раз его чутко спас от нее Махалов - и вот взял и рассказал свой сюжет сна.
   - Слушай, мне приснилось подобное, - извинительно присказал Костя, - возможно, из-за того, что ко мне на той неделе приехала с цветами венгерка из Будапешта; она-то, знаешь, разыскала меня, как героя, который ее Венгрию освобождал. И представь - показала мне презанятные фотки: красуется на них моя могила с памятничком... Прижизненная, так сказать... Воистину.
   - Что, выходит: тебя убитым тогда сочли? И тело другого могли захоронить?
   - Возможно. Нелепица. Но с чего и началось: она, видя могилу и прочтя надпись, патриотично возжелала выяснить главным образом то, каким я, оторва, замечательным юношей (ты понимаешь!), - Костя засмеялся, - был до той минуты, как погиб. Неотступно запрашивала всех и в конце-концов узнала, что я жив! Представляешь, какой сногсшибательный поворот! Докопалась до чего... Что тут египетские раскопки! Да, я Пешт освобождал - однозначно, и в нем-то тогда коварно подстрелил меня власовец - из числа тех нелюдей, изменников, коим несть числа и с кем нынче меня призывают чуть ли ни лобызаться приятельски. Мол, нужно понять и их отвагу: они-де шли против самого Сталина...Но этот гитлеровский выкормыш именно в меня всадил пулю. Я, атакующий, бежал через банковское здание; он впереди мелькнул, прокричал мне:
   - Не стреляй, браток, - свои!..
   Я чуток опустил автомат. И он, шкура, полоснул меня... Проучил на всю жизнь... За что? Оплачивал сытную похлебку?.. Ведь известно: чужим служат усердней, чем своим. И вот, значит, теперь милая венгерка средних лет приехала ко мне с поклоном...
   Только, пас, я не могу, не могу геройствовать в чьих-то глазах. Да, мы, ребятки русские, по долгу совести освобождали от дерьма Будапешт. Наши солдаты пол-Европы, если не всю Европу, освободили от нацистов; положили сотни тысяч своих жизней, несравненных, цветущих. В одной Польше - под семьсот тысяч. Хорошо ли знают и помнят об этом свободолюбивые европейцы-задиры? Они все предъявляют нам, русским, различные счета, а этого не считают и не помнят о своем участии в агрессии против нас. Людьми и оружием...
   - Дескать, не из-за чего, - сказал Антон.
   - Да, какая-то мелочь...
   - У них был культурный, европейски образованный правитель, и они же культурно все это делали. Например, они, блокируя Ленинград, даже не бомбили его, в отличие от немцев; не их вина, что здесь погибла почти треть жителей от голода. Зато теперь преотлично можно приехать сюда на денек и кутнуть. Да, подумаешь, еще одна дивизия - не немецкая - здесь оказалась. А из не немецких мортир обстреливали немцы город. И, подумаешь, бесились при-балтийские парни - эсэсовцы, маленько занимались рас-стрелами евреев, белорусов, русских, гуляли в чужих краях, спасая свой...
   - Позволь, друг, еще досказать... В Пеште мы самолично - по зову души - бесшабашно рисковали: под обстрелами скорей-скорей вывозили с хлебозавода муку и раздавали ее голодным горожанам, сидящим по подвалам, - старались подкормить их. Было такое. Было! И зато теперь я с радостью показываю приезжей иностранке мой гордый Ленинград - все, что есть у меня, чем богат. Иного не имею. Не нажил. Как все мы. Не наша в том вина, дружок.
   - Я добавлю лишь, что нынешние гробокопатели тащат всех в бездну беспамятства, все фривольно переиначивают и ищут настоящих героев по ту от нас сторону. Овладела умами ностальгия по святочной рабской жизни. Ох-хо-хо!
   - Ой, тоска зеленая! - вздохнул кто-то из женщин. -Вообще мы страшно живем. Во-о! Умники наши - двуногие!
   - Слушай, Антон, а как твой отец погиб - ты так и не знаешь ничего?
   - "Пропал без вести" - значилось в извещении, полученном весной сорок третьего. И все. Попал, верно, в мясорубку на Невском пятачке... Сюда его направили...
   - И как же ваша мать без него все вынесла, вырастила вас, шестерых, людьми? Вот кому следовало бы поставить памятник...
  
   Сон ли то прекрасный и дурной - наш век двадцатый-двадцать первый, сумасшествующий в самообмане, войнах, обогащении, мировых открытиях, новациях и разврате полном - пожирающей черной дыры в человеческом сознании, век потерянных поколений, неиссушенных слез и шутов - циников, посредников балагана? Стремительно летишь ты в тартары, теряя естество бытия земного, позволяя людям лишь вопрошать бессмысленно: как дальше жить? Зачем и для какого лиха жить? Не накроют ли нас сейчас обломки нашего хваленого рая - обломки от чьих-то крутых вожделений и разборок?
  
  

X

  
   При жизни отца, Василия Кашина, и вместе с ним тогда мальцы Валера и Антоша впервые ночевали в ночном у костра; вышло, что сюда они уже затемно подвезли, уставшие, плетясь за фурманкой, срубленный (в дальнем лесу) стволовой осинник, несший какой-то вязкий огуречно-плесенный запах. И здесь они выпрягли вороную и, стреножив ей путами передние ноги, пустили ее пастись ночь на поляну, тонувшую в неоглядной синеве затаенного мироздания с лишь едва уловимым пульсирующим, точно кем-то управляемым, серебристым потрескиванием сверчков.
   - А, Федотыч! Просим, просим к нашему костру, присаживайся вот... Хочешь закурить, Федотыч? А-а, и помощники отцовы, малы молодцы!.. Ну, подсаживайтесь к огоньку - славное местечко, грейтесь, отдыхайте детки... - Зарадовались трое мужиков новоприбывшим, словно редкостным каким гостям. Беспокоясь, подвигались.
   В летнюю страду хозяйственные колхозники ехали по своим делам вечером, отработавши день (из-за нехватки лошадей и рабочих рук). На обратном же пути они, подгадывая, подъезжали с возом к ночному пастбищу, с тем, чтобы лошадь за ночь подкормилась травкой, отдохнула и чтобы самим им поспать-вздремнуть; а раным-рано они снова впрягали сивку-бурку в телегу и вовремя доезжали до двора - без всякого ущерба для полевых работ...
   - Постой, Захар, я не могу свернуть папироску с махоркой - сыплется, неладная, - говорил отец густым голосом.
   - Пальцы-то мои как чурбушки... Огрубели... Намахался, вишь топором... Оттого... Сейчас отойду... Уф!
   - Знамо все, Федотыч. Большая семья - большие и хлопоты...
   - Да, нужно достроить свое гнездо...
   - Сладишь, не тужи! Руки твои - ко всему привычные... Дай бог!..
   Ловкий и сильный отец среднего роста, но плотного телосложения, в возрасте, перевалившем за сорок лет, был любим товарищами всеми; все мужчины, вплоть до ярых драчунов, у которых он, усмиряя их, запросто финки отбирал, относились к нему уважительно, а все женщины - и приветливо, - авторитет его был очень велик из-за его высокого нрава, трудолюбия, сноровки и обязательности. Он был всегда хозяином положения и слова своего, и, казалось, не знал неразрешимых трудностей ни в чем.
   - Ну и что ж, Василий, - вкрадчиво спрашивал, однако, дядя Захар, картавя: - этот дознаватель, кто намедни вызвал тебя на скорую расправу, признал, что это был навет на тебя, коли отпустил?..
   - Я сказал в открытую, - говорил отец: - "На Руси не все караси, есть и ерши. А бездельники колхозные - белоручки всем видны. Они горазды только языком молоть, грозить красной книжицей, им - запросто наплевать на урожай, на все... Как угодники святые устроились... Не дыши на них, не тронь их, не скажи что поперек... Не по нутру... Разве это дело?"
   - Так что ж?
   - Он только язык пожевал. Пустил искры из глаз. Но не замел меня, как видишь, хотя я и с узелком уже пришел - Анна собрала... В третий раз...
   - И-и, дружок,! Не от нас свет начался... И не от Египта... Созревают всякие плоды... несъедобные...
   - И быстрехонько как. Оглянуться не успели.
   - О, господи! Наш-то Андрейкин, председатель, уже ходит генералом. Генерала корчит из себя.
   - Да, руку поднимает, а смотрит нелюбезно, искоса. Он попер на меня: "У-у, ты башковитый, хоть и неученый; с тобой не поспоришь..." Я и объявил ему: "Думаете - сели на шею - и не слезете... Вот до оврага я вас довезу, а там и сброшу в омут..." Конечно ж, он взъерепенился...
   Валера и Антон лежали около весело трещавшего костра, завивавшего дымок горьковатый; бархатисто-черное небушко разливанное, в ясных и мигавших звездочках - истыканное, стлалось ширью необъятной и захва-тывающей воображение; поблизости всфыркивали и выщипывали траву пасшиеся лошади, они медленно передвигались; курили, разговаривали мужики. И уж пробирала Антона мелкая дрожь - не столько оттого, что зябко спине становилось (а они ничего, чем можно было бы накрыться, не взяли с собой), а, сколько от еще неизведанной им прелести ощущать все это рядом с взрослыми людьми, чувствовать себя причастным к чему-то важному, хорошему. Когда он глядел на звезды, просыпанные в вышине, то почему-то - удивительно! - зримо видел перед собой маму, видел в пору ее молодости, еще до замужества, какой она была на фотографии, - женственно-хрупкой, строгой, в белом длинном наряде, - прямо писаной красавицей. И что-то вечно молодое и мучительно неразрешимое в то же время было в ее взгляде. Мерно стрекотали кузнечики, мерцали звезды, падали, сгорая, звездочки; неслись, угрожая врезаться в землю, как Тунгусский метеорит, кометы - великое их множество; где-то умело разговаривал Дерзу-Узала со зверьми, рычал, вздымая волны, океан, боролся с одиночеством Робинзон Крузо, жили отверженные люди... Непредсказуемый мир, где надобно ходить, разогнувшись, а где присмотреться и пригнуться вовремя - получится ли так? Печально, но Антон в детстве даже дурных собак боялся почему-то.
   Ни тебе ни паровозных гудков, ни гула пролетавших самолетов, ни лихой музыки, ни выстрелов, ни ругани людской, ни детского скулежа, ни страшных, бытовавших рассказов об отрубленных руках воров или даже голов, подброшенных к дверям, ни запаха керосина, не размы-зганных помоек. Лишь изредка стрелял костер. И слышно шептал толстяк-одноклассник, близоруко оглядываясь с парты к Антону: - шептал умоляюще-требовательно:
   - Дай списать! Дай скорей списать! - И учительница уж подходила.
   Валера спал. А мужики еще тревожно гомонили.
   - Не должно бы повториться...
   - Ой, как бы не так!.. Все в огонь подбрасывается... Вон в Испании...
   - Неужели и сюда пожар перекинется? Пойдет щепать?..
   - Ой, не говори: немца от войны не оттащить.
   - Ты вот строишь все, Василий... И детишки небольшие, что и у меня... А ведь, если загорится, то придется же и нам пойти... Уже на третью...
   - Куда ж денешься?.. - И отец слышно вздохнул оттого, что такое могло быть. - Но все-все-все! Хватит колотиться зря! Пора и подремать.
   Так невзначай подслушанное у костра стало для Антона неделимостью мира беспокойного, и в его детском сознании начинала ярко пробиваться истина о том, что жизнь не безмятежна, не застыла вечной, только кажется такой сначала; в ней-то много страшно неразумного, что могло коснуться всех. И вот греешься у костра ее до тех пор, пока можно греться.
   Очевидно, пропустив свой урочный час, да и с непривычки, еще не приноровившись, Антон никак не мог найти удобное для себя местоположение, чтобы заснуть; то было неловко ему лежать в рубашке на земле, то у него что-то мерзло или же немело вроде бы, и он все ворочался, ерзал и костил в душе себя за свой характер впечатлительный, тогда как Валера спал около него, лежа калачиком, и успокоенно прикорнули тоже все большие. Антон же крутился, сжимаясь в комок (но, стараясь никого не беспокоить), - к огню поворачивался то лицом, то спиной. И то грело его спереди сильно, чересчур, зато холодило сзади, то наоборот. Временами же он проваливался в настоящий сон, забывая обо всем; а временами в полусне слышал, чувствовал, как кто-то заботливо подносил хворост и подкладывал его аккуратно в костер, чтобы тот не гас, как подгонял поближе лошадей и накрыл его, Антона, не то какой-то мешковиной, не то куском брезента. Перед близким рассветом, когда в сизоватой расступившейся мгле стали уже видно проступать темные округлые спины и гривы лошадиные да повозки нагруженные, да ближайшие кусты, и когда насторожилась тишина вокруг, костер почти совсем затух - лишь угли посылали в воздух немного пепла, если к ним протянуть-приблизить руки. Все еще дремали, сонные.
   И какой же длинной, непохожей на все прежние, какие помнил, показалась Антону эта ночь! И какой безмерной!
  
  

XI

  
   - Сейчас, сейчас я расскажу...
   Федор Терентьев, бывалый мужчина в летах, с обветренным лицом и крепким рукопожатием (и сам ладно сбитый), в седом костюме, - москвич, приехавший поездом к постояльцу Кашиных, Илье Нефедову, своему двоюродному брату, который отсидел тюремный срок за нелепую кражу (из-за желания продать, чтобы выпить) какого-то слесарного инструмента из цеха и был выпущен на волю, но выслан из Москвы за двести сорок (по сути) километров под надзор милиции, - этот человек легко сошелся в разговоре с Василием, младшим, как выяснилось, собратом-солдатом по той войне. Федор заметил лиловый рубец на локте Василия. И спросил у него:
   - Оттуда отметина? Понимаю...
   И бывальщина эта объединила их за ужином на кухне. Правда, сидящий тут же, на пристенной скамье, и жующий сухощавый Илья был молчалив и даже сумрачен, а Анна слышала их разговор мимоходом, зато Валера и Антон - с жадным интересом. Василий сказал о том, что он все семь лет отбухал на защите Отечества; там коротались дни такие, что после каждой волны штурмовой в роте оставалось в живых лишь дюжина "стариков" каждый раз. И опять, и опять их пополняли и бросали в бой. А однажды (на Украине) и грозил ему очевидный плен: их разбили начисто, и он в подсолнечнике таился ночь. Немцы же прочесывали поле, выскребали солдат... А утром он с товарищем - была-не была! - поползли в сторону вышки, где и оказался на счастье наш пост.
   - А меня пленили немцы еще в пятнадцатом году, летом, - признался Федор, разговорившись.
   - Ничего себе!
   - Да, до сих пор не могу простить себе этого позорища: в отключке был... Тогда была такая карусель смертельная. Ой! Мы, солдаты царские (я артиллерист - заряжающий) месили земли прусские: бились тут сряду трое суток - не спали. И вначале наши части наседали на немецкие, а после отбивались уже от них беспамятно. Потом бог нас пожалел: затишка опустилась на весь наш обессиленный от содрогания фронт. Темнело быстро. Атак не было. Ну, сгреб я чехол брезентовый - орудийный (с пушками мы в дубраве притулились) да и завалился под толщенный ствол дуба, в ямку; в тот брезент завернулся с головой - помыслил: поспать бы часок! - и разом отключился начисто: проспал огневой налет. А проснулся - уж светлынь восходит, и, вижу, все вокруг - на тебе! - жутко раскурочено, вздыблено, перепахано и страшнее всего - товарищи убитые раскиданы. Побиты даже все столетние деревья. И лишь целехонький чернел надо мной -высился, топырился бахромой огромный дуб (упирался в облака): он-то при обстреле, точно, защитил меня. Иначе была б мне хана... И везде уже рыскали ретиво германские пехотинцы, постреливали их голоса все ближе, ближе. Ну, и заарканили нас, горемык, смертью милованных. Выстроили в затылок, и, выставив по бокам колонны поводырей-стрелков, по-быстрому погнали к западу.
   В спешке вброд по горло переходили речки. Нас кормили горохом. Разваром. Кружку выпил, поставил - дальше, камрад, топай. Weg! Weg!
   В Пруссии всю пятилетку мы, пока сидели, все благоустраивали немцам - нас водили по работам, И вот какой раж они выказывали перед нами при сем. Конвоир ведет нас и все долдонит над ухом твоим - расписывает, как они умело победят нас, русских, - победят всегда! Если ты молчишь, слушаешь его безропотно, без возражений (вроде б, значит, соглашаешься молчаливо с ним), - то набьет яблок с яблонь, где аллеи, даст тебе; если же ты, не дай бог, только возразишь ему чуток, тогда и набьет яблок под ноги, но попробуй подыми хоть одно из них, - безумно закричит:
   - Nicht! Nicht! Schwein! - Затопает сапожищами. Заскрежещет зубами. Карабин в грудь твою упрет стволом. Прямо взбесится, ирод.
   Ну, такого свинства я, естественно, еще нигде не видывал, не испытывал.
   - Дурной воин - дурное и понятие, - сказал Василий.
   - Или, - бывало, топаем себе в поселке, - глядь, и цивильные немцы высовываются, глазеют, подзывают к дому своему, - продолжал Федор. - Для того, чтобы им похвастаться перед недругом - Иваном непутевым своим обустроенным жильем и превосходством, значит. Говорят, сияя: дескать, видишь сам, какая красота у нас. (Как не видеть!) А что же, интересно, есть у вас? Верно, у них каменные все строения, черепицей крытые; сады и посадки расквадратены, зарешетены, всюду чистенько. А в мужичьей России серой, полуразрушенной, - избенки, хатки соломенные на курьих ножках; а одна тесничинка так прибита, другая этак, или чаще всего - стоит что-то наподобие овина, а не жилья. Но я их живо разоскомлю для-ради интересу. Говорю - и вот показываю себе на лоб пальцем:
   - Во! Надо ж понимать... Нищий медяком все хвастует, а богатый золотого не покажет...
   Ха-а! Один немец бесится, с кулаками ко мне подступает, а другой его уламливает:
   - Дай же сказать ему! (То есть мне).
   - Надо ж понимать, - я продолжаю свое. - Вы умный, практичный народ, но до русского народа вам далеко. Попомните мои слова. В ста верстах отсюда граница проходит, а вы вона как строитесь и еще хвастаетесь. Да еще хотите снова воевать с нами - у вас такие умыслы. Одна Weltkriege (мировая война) прошла, но и другая Weltkriege будет вами начата.
   - Warum?! (Почему?!)
   - Вот вам и "Warum?" Зачем же тогда так капитально строиться? Все-равно все будет опять разбито - вблизи-то границы. А в России этого нет. Русский мужик умнее, переплюнет вас.
   Это не в нос им было, не в нос. Так насолю им, и они взбулгачатся. Один малый плюется, другой урезонивает его:
   - Может, его и правда.
   Я уже кончил говорить, а они меж собой заспорят, да-а.
   Я не курил и тогда, и вполне здоровый, с лицом красным, был, и немцы норовили загнать меня в шахту, - в ней для подземки прокладывали рельсы.
   Работа тяжелая, и они любили выжать все соки из других людей, военнопленных, подневольных, зависимых от них. Побольше навар получить. Вот копаешься в чем-нибудь - и все мало немцу.
   - Давай! Давай! - Кричит.
   И один раз мы с немцем несли рельс. Тяжело, а ему все свое:
   - Давай! Давай!
   Я и сбросил рельс с плеча. И сильно, знать, ему отдало, - он за другой конец нес этот рельс. Как бросит, как взвоет:
   - Schwein! Fertflucht!
   С той поры - ша! - не стали меня брать в шахту. Ша! Как рукой сняло...
   - Да? - удивился Валера.
   - Не вру, малой. Я отвертелся: мол, живот надорвал, заболел... Раскусил их повадки волчьи и уж применял свои хитрости. А без этого и сгноили бы меня давно в немецкой земле. - И Федор закашлялся.
   - Все-все, сынки; кончайте вострить ушки - будет взрослых разговор, - построжал Василий голосом, и Валера с Антоном вышли. И он спросил:
   - Что же, ты считаешь: вверную вновь застигнет схватка нас?
   - Не минует. Будет заворошка. Гитлер набирает силу, прет. А тебе-то, тертому калачу, разве то не видится?
   - Видится немало, да все размышляю. Ты провидец, Федор?
   - Кое-что пригрезилось. Может, оттого что много тоже думал, думаю. Немцы ведь живут войной, любят поиграть в нее - берут в руки пушки вместо хлеба, масла. Им дали теперь поджигательного фюрера - и они вмиг накрутят мордобой везде. Потому что слишком дисциплинированны и послушны: исполнят все, что им прикажут; уж они-то, повинуясь, не выйдут за пределы ослушания - беда! Я-то знаю хорошенько...их настрой...
   - У нас-то, Федор, бабий слушок прошел: мол, бабы лен выбирали, когда над полем летел в Москву немецкий самолет с этим самым Риббентропом; самолет летел очень низко, и они очень ясно видели, как немецкий летчик прямо и погрозил им кулаком... Станется: опять пролопоушим ворога?.. Знают ли обо всем там, за кремлевской стеной?..
   - Работают, должно... Мне одна смоленская председательница похвасталась приемом у Сталина.
   - Пробилась к нему?
   - Диво! Она приехала с мальчонком-внучком. У того в коридоре первым делом отобрали игрушечный пистолет. И когда она стала рассказывать Сталину о творимых безобразиях в сельском хозяйстве ее района, он, в кителе и хромовых сапогах, выслушивая ее, и охватив руками голову, заходил по ковру в кабинете и все повторял:
   - Ой, что дэлают! Ой, что они дэлают!
   И мы можем лишь сказать:
   - Ой, что делается, люди! Но худшее мне, Василий, предрек один пророк молодой, ученый, звездоискатель отчасти, - печальное раздвоение...
   - В чем?
   - В судьбах людей. Ужасный исход. После большой войны. Люди встанут стенкой на стенку. Постепенно поменяют кожу, стимулы. Развернутся, купятся за деньги. Начнутся разломы государств... Грядет бандитизм...
   - Неужели может быть такое?
   - Так в истории народов тьма похожих примеров. А разлад уже начат, совершается. И в умах людей. Растут корпорации, прибыль увеличивается и сосредотачивается в руках сверхбогачей; миллионы денежных потоков ухлопывается на вооружение, прямо или косвенно, - это невозможно проконтролировать. А пресса трубит истошно:
   "Ах, какие молодцы! Производство подняли, загрузили безработных работой". Но - какой? И весь мир людской, нисколько не ведая никакой печали, предается веселию, ублажает себя в услаждении напоказ. Нарядами, конфетками. Никто не читает собственную книгу до конца - не хочет его знать.
   Некоторое время мужчины втроем посидели молча.
  
  
  
  
  
  

XII

  
  
   Еще солнечный июль слепил, парил, умиротворял спокойствием. На раздолье травушке, за строганым крыльцом, легконогий васильковый мальчик, в рубашонке, скакал с желтеньким резиновым мячом; он вскидывал его перед собой и догонял, ловил без передышки. Белозвездный жеребенок Воронок в четырех белых носочках тоже зыкал, как наперегонки, зараженный, видно, детской прытью; ржа игриво, он кругами заходился во всю мочь около пасущейся кобылы-матери; та выщипывала травку и хвостом отмахивалась - отгоняла от себя слепней настырных. Маленькая бабка Степанида (нос картошкой), обутая в опорки, сидела на бревнышке с клюкой в руках, каковой всегда, грозя, ребят пугала, - спиной подпирала новый сруб избной. Ее сморило - сердце ослабело; она посапывала в дреме - и клонилась набок. А у ног ее играла молодая кошка серая, крутясь в стружках-завитушках на траве. Что еще? Вдали, за наплывом восковисто набухавшей рослой ржи, среди нескольких горделивых тополей, сахарно каменела звонница, давно забытая. Тишь нашла такая - прямо уши заложило. Ни березовый и ни тополиный листик и ни малая травиночка не шелохнулись. Гром покамест не урчал - не слышалось его. Но сине-черная гроза валом заходила западной стороной, уже крыла небо высоко, подбираясь и сюда. Потом поурчит - и пройдет. Так уже бывало. Тяжело дышать. Бабка Степанида рукой сердце утишала. А мальчик - василек все резвился (хотя и жеребеночек уже угомонился).
   И Анна Кашина присела на минутку на ступеньку крыльца. Взирала на игравшего, словно на стороннее явление, и думала: "Ее ли это младшенький, Санек? В нем ли будет повторенье ее судьбы? А в Антоне, среднем сыне? Или же в Валере? В дочерях? Но разве дети повторяют в жизни все родительское? Незачем далеко ходить. Есть примеры. Вон что поведал Федор: у его двоюродного брата, новгородского мужика, семнадцатилетний сынуля-гулена, разозлился на старого отца, прибегавшего к помощи ремня, на будни хозяйства и укатил самолично в Ленинград. И даже с отцом не захотел попрощаться. Мода такая, знать, завелась..."
   И с нежностью, тревогой она подумала: "Хрупкие колоски, поди, - устоят ли, выдержат ли они напор бури, если она нагрянет?.." Она представила себе на мгновение серп в руках и гудящие от него руки и образы сознания ее уплыли куда-то далеко...
   Издалека послышался слабый напев - наверное, кто-то завел патефон. Певица пела:
   " Живет моя отрада
   В высоком терему.
   А в терем тот высокий
   Нет ходу никому..."
   С разговором мимо прошли молодайка Надежда с мужем Анатолием.
   - Она зам отдела, небось.
   - Ну, как Адам и Ева. Знаешь Адама-то и Еву-то?
   - А кто ж их не знает - этих безбожников из рая?
   - После них-то запрещен для нас вход в рай. Мы его даже и не нюхали. Отсюда все наши потешки.
   - И стали ни с чем?
   - А, черт с раем! Один раз живем.
   - Разве? Ты это знаешь? - И Надежда пропела:
   " Живет моя отрада
   В высоком терему..."
   Между тем облако громоздилось, простиралось, все захватывая, уже выше солнца. Веяло безмерной сине-черной глубиной.
   Отдаленно пророкотал раскат грома. И почти немедля-вслед за взблеском - прочерками молний в этой огромной расползающейся над постройками и деревьями синеве - он раскатился уже явственней, сильней, грозней, нетерпеливей. Упали первые крупные дождины. Поветрило. Анна всполошилась, вскочила. Узвала в избу Сашу, Антона, дочерей; давай вместе с ними закрывать все двери, окна.
   Сильно ударил напор ветровой; задрожали под ним стекла, стены; зашумели, замотались деревья. Летели листья, сломанные ветки, били по окнам; желтые вспышки молний прорезали обрушившуюся серую пелену грозы по всем направлениям, не щадя ничего; во всю мощь, с остервенелым треском, раскатывался гром и отдавался многоголосьем. Со страху хотелось вжаться куда-нибудь подальше (понадежней) от такой грозы. Что-то особенно бухнуло и затрещало. Стеной косил ливень грозовой.
   Он недолго бушевал. Вот просветлел тот край неба, откуда накатилась туча, и урчанье грома и сверканье молний уносилось все дальше и таяло. Наступила редкая тишина - не было дуновения ветерка. Под солнцем все блестело. Мальчишки побежали босиком по теплым лужам - хотели везде побывать и посмотреть своими глазами на то, что натворила буря. Были повалены березы, тополи, раскиданы доски. Со двора соседей Кашиных снесло половину дранковой крыши и бросило к Кашиным на огород, на вишенник, вследствие чего и три большие яблони были срублены.
   Однако Василий с сынком Валерой, впрямь отцовским помощником, пришли домой возбужденными по иному поводу. Они только успели заскочить в амбар (Василий был и кладовщиком), как молния ударила в сосну, росшую рядом, обожгла хвою и, расщепив ствол, ушла в землю, под откос.
   Анна ужаснулась этому обстоятельству.
  
  
  
  

XIII

  
  
   Было бы слишком упрощенно искать в чем-то начало всего.
   Сколько Анна, ровесница века двадцатого, себя помнила, начиналось все вновь и вновь с обычного круговорота в жизни, заставлявшей крутиться. Так и предки ее жили, переламывались из-за тягот непредвиденных, ужасных в работах на полях, во дворах, овинах - что об этом говорить опять, только славословить, мысли засорять! Надобно проникнуться величием духа.
   Очень важно - кто с чем уродился, чем отмечен...
   Анна роду была не самого черного, крестьянского, но и не то, что белого: росла вторым ребенком в семье среднего достатка, в которой уважительно строились и отношения между всеми старшими и младшими домочадцами - под знаком, безусловно уважаемой личности бывалого деда, Савелия Петровича, очень ласкового к внучкам и взаимно любимого ими, и домовито-ловкой и тихоголосой матери Елены, которой, как водится, подраставшая Анна уже помогала по дому. Двор у деда считался, однако, богатым: владея дюжиной десятин земли (хотя и на вырубке), он держал четырех лошадей, имел конную косилку; но из-за нехватки денежных средств он нанимал лишь сезонных работников для полевых работ, тогда как, например, богатый сосед Карп Нилыч, кому доходы позволяли, набирал тех на целый год. В чем-то практичном, хозяйственном, а также душевным складом ума с ним был схож и сын его, Макар Савельевич. Кстати, дореволюционная провинция не венчалась с фамилией - так, газеты выписывали на имя-отчество и сами получатели забирали их вместе с редкими письмами на почте - почтальонов не было. Анну же в школе называли "Анна Макарова" - по имени отца - после того как учитель при знакомстве спросил у нее:
   - Ты, чья будешь? - и кто-то ответил за нее:
   - Да она - дочка Макарова.
   В молодости Макар Савельевич дослужился до чина вахмистра. Неподкупно честный и немногословный (даже со сдержанным обращением - детей не бил, не ругал, но и не ласкал по всякому поводу - не в пример деду или бабушке Дорофеи), и по-женски весь какой-то мягкий, с умными карими глазами, с тихой, рвущейся изнутри грустинкой (перешедшей и к Анне), он прилежно хозяйствовал, пел на клиросе, читал псалмы. Но будто всего его пронизывало предчувствие какого-то неотвратимого несчастья, или, возможно, настолько влияло то, что у него болела голова постоянно - едва встанет поутру, так сразу за нее схватится рукой.
   Анна пошла по ученью: оно ей давалось с легкостью и нравилось. Поэтому она считалась хорошей, способной девкой, хотя раньше, при старом режиме, школа была и не в почете у крестьян; считалось, что крестьяне на земле должны хорошо крестьянствовать - главное. Училась она в платной десятиклассной епархиальной школе, где занимались лишь одни девочки, одевавшиеся очень хорошо, по форме, тогда как в трехклассной приходской (при одной учительнице) учились уже все деревенские ребята. Ходила же она за несколько километров - во Ржев; по грязище разливанной, завсегда особенной на непросыхаемой горе и около станции, хлябала и хлябала туда-сюда, чавкая холодными сапогами. И так она раз завязла напрочь - по колени - в жирном месиве. Выручили проходившие мимо мужики: еле вытащили ее; она влипла так, что у сапог подметка даже оторвалась. Но если непогодилось и завьюживало, то дедушка лошадь запрягал и отвозил ее либо на лошади мать встречала из школы.
   Обычно школьники ходили напрямки - как покороче - через железнодорожные пути. И, бывало, здесь иные шутники пугали мальчишек:
   - Вон Микитка, Микитка идет, сейчас он вам, негодникам задаст! - В нерешительности как-то Анна жалась на платформе со своими книжками, тетрадками - рядом шумно паровоз пыхтел - пугал: "пых-пых-пых"; она заплакала от страха и обиды, что ей одной ни в какую не перейти. Да только подошел к ней дядя Никита этот, работавший здесь кем-то, в форменной фуражке, взял за руку и перевел ее. И она его уже больше не боялась. Ни за что.
   У Анны начинались занятия в восемь часов, а у брата Николая, первенца, - был он старше ее на четыре года, - в девять (в Воскресенской школе), и, поскольку ей в одиноч-ку было страшно выходить из дома и идти - еще темным-темно, Николай сопровождал ее и злыднем покрикивал на нее дорогой:
   - Вот из-за тебя, такой трусихи, приходится мне тоже переться ни свет-ни заря, наказанье божье; ну, скажи-ка мне, тебе не совестно, не ай-ай-ай, что я нянькаюсь с то- бой?
   И все стало по-иному вскоре. В 1914 году скончалась молодая еще мать Елена. Бабка-повитуха заразила трех родильниц (раньше сельчанки на дому рожали): они умерли, в том числе и Аннина матушка, родившая на сей раз двойняшек - мальчика и девочку. Мальчик умер в тот же день, а девочка двадцать дней жила; коровьим молоком кормить ее пытались, а та в рот не брала его. А родильнице по традиции полагалось вымыться, т.е. очиститься, на третий день: по церковному писанию, родив, она будто, значит, не чистая. Библейский закон утверждает так, что женщина, родившая мальчика, считается нечистой в течение 6 недель, а родившая девочку - в течение 12 недель, и поэтому должна пройти очищение. В бане-то своей - в тепле - Елене и сделалось плохо; оттуда на руках вынесли ее без памяти: грудница в голову вступила. Она на восьмые сутки и скончалась, бедная, оставив любимца сына и четырех дочерей, самой старшей из которых, Анне, доходил тринадцатый год, а младшенькой, Дуняше, - только третий годочек. Поэтому Анне запонадобилось бросить школу насовсем: вся природь повисла на ней, вроде ставшей в большом доме старшей хозяйкой. И все больше домашних дел повисло на ней: две коровы, два теленка, лошади, поросята, птица; бабушка старилась - и не могла уже доить коров, ухаживать за скотиной; баня своя - надо истопить, помыть чумазых сестриц; пока перемоет, умаслит всех - самой, изнеможенной намертво, уж ни до банной парки и мытья, ни до еды, ни до чего. А все белье, считай, - новинное, прочное. Пока его перестираешь, переполаскаешь в речке, гору, - руки отвалятся, спина занемеет. И до того еще измучивались рученьки, - ей памятно всегда, - на трепанье вручную льна в овине дедовском, построенном на два хозяйства - вместе с дедом Фишкой. Век они ломили, давали знать о боли.
   Тогда ж Анна собой фактически заменила меньшим сестрам матушку - их растила, подымала - по кровному долгу совести, любви, что в ней было развито. Дед дела земельные, опекаемые преимущественно мужским родом, вел сообща с семьей второго сына, Алексея, но все домочадцы по обыкновению волчком, что называется, вертелись - поворачивались только, как ни были редкостно работливы: работ всем хватало - завались. Выходных не признавали. А вот вымахавший ростом брат Колюшка, увлекшись запоем политикой и новыми революционными теориями, хлынувшими в книжки, в газеты и в народ, со взрослостью своей заважничал, отлынивал; он совершенно уже выпрягся из несомненно узких для него семейных интересов и забот: не для того мужчиной становился. Весь тут сказ. Он все подряд читал - и ногти грыз; пока книжку дочитает, изгрызет все ногти на руках. Был все же вредный - отговаривался:
   - "Это, что же, запереть меня с сестрицами? Чтобы я скапустился, заквасился?!"
   И не подступиться даже к нему было никому. Заносился он заметно гордецом, что ли, перед публикой необразованной, кто, известно, меньше его смыслил кое в чем, тем более сестрички розовые и слюнтявые, ни на что толковые в его понимании, не годные, разве что на тятьканье с куклами и с тряпками, и еще с горшками. Разве они что великое поймут?
   Хоть и не бедно они жили (питались, правда, хорошо), но все они спали не на кроватях, а вместе, вповал, точно цыгане, на полу некрашеном. Дом был всего в три окошка - не просторен для них. Каждый раз из сеней приволакивали соломенные маты (называемые - проще - рогожками), стлали их прямо на голый пол, на них - перины, и накрывались длинными овчинными тулупами, сладко гревшими всю ночь. И то дед покрикивал командирски:
   - Не давай, не давай Тоньке шубу! Она изорвет ее раньше времени.
   У бабки-то было четверо дочерей (трое еще незамужних) да трое внучек и внук - все жили пока под одной крышей. Станет она звать кого-нибудь, собьется в именах. Издосадуется:
   - Тьфу! Напутала, кляча старая, негодная! Задержалась я...
   И по первости Анне все виделась матушка везде в живости. Вот влезет она на прихмуроватый чердак за вещами, что хранились в фамильном красном сундучище, а там, за ним, глядь, строгая мать стоит - ждет ее. И Анна сигает с чердака без памяти. Сколько раз так грохалась с высоты. Все-таки еще ребенком была. Или вечером она - возле бани, что над речкой, за дубочком, на отшибе - светит незадуваемым фонарем сестренке Тане, чтобы та банную дверь заперла. Из-под речки в это время ее зовет требовательный голос:
   - Анна! - Снова: - Анна!
   Говорит она, дрожа, сестренке:
   - Да быстрей же закрывай ты дверь!
   - Да ведь никак не закрывается она почему-то, - буквально стонет Таня, лязгая запорами, трясясь тоже.
   К дому подошли. Спрашивает у ней Анна:
   - Ты слышала там что-нибудь?
   - Да, - отвечает Таня. - Очень ясно слышала: тебя позвал мамкин голос. Дважды. К тебе обращенный.
   А по поверью выходило - и ей предрекали - что она лишь три года проживет после смерти своей матери. Только ее предрекаемая знатоками смерть где-то заблудилась позабывчиво-рассеянно.
   Между тем империалистическая война во всю полыхала, и призвали на службу Николая. Спустя несколько лет, когда прошла революция, он вернулся домой совсем целехонький, в мужестве, даже красным офицером. И с новыми перекорами ко всей своей родне. За революцию, за власть спорил с дедом и отцом. Пророчествовал:
   - Вы вот еще доживете до такого времени, что вас будут не хоронить по христиански, а сжигать в печах. Все к тому идет. Прогресс!
   Это больно злило деда:
   - Креста нету на тебе! О, богохульник! Богохульничать надумал! Тьфу! - И к сыну приставал: - Вели ему замолчать сейчас же! Плохо ты, Макар, его воспитывал!
   А Макар Савельевич, держась за голову, больше все отмалчивался или рукой отмахивался мягко, морщился:
   - Ну, будет, право, вам - спорить; отстань ты, отец, ради бога.
   - Отстань?! - Дед вскакивал, кричал - разряжался: - По-твоему, значит, я пристал к любезному внучку, а не он мелет что попало? Ну и времена пошли у нас на Руси... Все навыворот, все навыворот! Й, спасибо тебе, сыночек, уважил старого отца...- Но это несмиренно в нем старость обижалась и протестовала: помимо всего прочего, тогда как он и двое его сыновей водку не любили, в рот не брали, не позорились, внучек Николай, не щадя никакого нравственного дедовского самолюбия и с этой стороны, начал запивать, опускаться в водку, а следственно, и в некрестьянское краснобайство с навязчивым нравоучением всех-всех.
   А вскоре, июльским днем, неожиданно умер Макар. На сорок шестом году. Служил с утра в церкви - и еле-еле доплелся домой; был очень нехорош, со страдальчески-побледнелым лицом; его будто сглазила там одна черноглазая молодайка - она все косилась на него. Войдя в переднюю, он только произнес (его трясло):
   - Как жарко! Очень жаркая рубаха...Дай, мама, легкую...
   Слабеюще потянул он вверх руками белую косоворотку, чтобы стянуть ее с себя через голову, да так и осел замертво около скамьи - с неловко поднятыми руками. Словно сдался небу и земле.
   С его кончиной пришли новые заботы. Анна совсем безоглядно завертелась по делам хозяйским. И ей с лихвой тогда досталось маяты и всяких беспокойств.
  
  
  
  
  

XIV

  
  
   Раз во время косовицы ее запряженная лошадь, отчего-то испугавшись в Заказнике, у черта на куличках, где владел дедушка землей, неожиданно взбрыкнула, рванула и опрометью понесла телегу в целик - по зеленым кустам, по кочкам. В одиночку-то Анна уж до одури наездилась - намоталась туда-сюда. По бездорожью, гати. И все покамест ладилось: она как-то справлялась. А тут от неожиданности она вожжи из огрубевших рук выпустила (от рывка), не удержала их. Обмерла и ужаснулась она вся, к неминучей смертушке уже приготовилась; в уме у ней мелькнуло: верно, мать наконец докликалась, дозвалась ее... И до того щемяще-больно и жалко стало ей сестренок меньших - что они и без нее-то, старшенькой, их любящей, останутся теперь... Да откуда ни возьмись вдруг возник на пути ее ошалевшей лошади стройный молодец-крепыш со сверкнувшими глазами (видимо, сама судьба его послала); он накрепко схватил лошадь спереди за узду и оглоблю телеги - и вмиг осадил норовистое животное своей силой и добрым строгим мужским голосом:
   - Тпру-у-у! Ну, балуй! Балуй! Стоять!
   Та даже вздыбилась, попятилась, затанцевала.
   И был это двадцатисемилетний Василий Кашин, росший сиротой, почти легенда деревенская по своим еще юношеским независимым поступкам. Хоть и не великаном в росте он был, но обладал изрядной ловкостью, сноровистостью и физической выносливостью. Он, провоевавший несколько лет (во время Первой Мировой и Гражданской войн), контуженный, недавно демобилизовался. И вышло (очень кстати), что именно в этот час он заехал в Заказник - один на паре чужих лошадей: он рубил лес, возил, пилил, колол и продавал его на рынке - для того, чтобы, прежде всего, прокормиться и приодеться мало-мальски. Значит, полностью (и давно) обслуживал сам себя в этом отношении. Не рассчитывал ни на чьи подачки.
   И так необычайно познакомились Анна и Василий.
   Смолоду родной отец Василия и отчим Трофима, Федор Гаврилович, был жестоким, пьющим - страсть! Бузил, скандалил уже со взрослым, женатым Трофимом; считал, что тот обчищал его карманы (малолетний Василий не мог - к нему еще не было претензий). По пьянке он выгнал Трофима из избы, с глаз долой, - за сказанное ему что-то поперек, и колясочку с его одиннадцатимесячным первенцем, Семой, выкинул в окно. Обирала же безбожно его вторая жена Степанида, лиходейка. Умер он, когда Василию было одиннадцать лет; оттого Василий кругом осиротел, как и Анна: его мать умерла ранее, когда ему исполнилось только четыре года. Так что молодеческие его годы отличались особой задорностью в отстаивании своих прав и убеждений перед сквалыгой мачехой, которая выламывалась и измывалась над ним, требуя с него, пасынка, самой черной работы. Никаких обнов она ему не справляла, хотя он рос и все горело-трещало на нем, работящем; она, издеваясь по привычке своей, зачастую и есть ему не давала - еду буквально из рук у него выхватывала - отбирала, хотя подпол в доме ломился от вкусных солений, варений, масла, сливок, сметаны - все это продавалось, куда-то уходило...
   Как-то, когда она сидела - пряла из куделек в передней, он зашел к ней - решительный:
   - Что же ты, мать, мне штаны не купишь? Посмотри - ведь все развалились...Срам ходить на людях!.. - Коленки-то он раздвинул, а штаны на нем уже клочьями ползут; не то, что коленки голые блестят, а зад прикрыть нечем - одна рвань.
   Она взглянула на него - отважного оборванца, да и шикнула:
   - Нечего! Нечего просить у меня! Я не буду тебе штаны покупать, не буду тебя одевать - пока обойдешься!
   Он не стерпел - и поднялся:
   - Ах, ты так?! Еще за материнской прялкой расписной сидишь, стерва, - и говоришь мне такое! - Хвать из-под нее прялку.
   Степанида упала. Но тут же вмиг вскочила да схватила со стола длинный нож кухонный и - на Василия. Не хочет ему уступить. А он, молодец, уже силу набирал (хоть куда!) - нож вывернул из руки у ней, вырвал. Тогда она безмен с гвоздя сдернула, над его головой занесла. Он и безмен у нее перехватил, отнял. С безменом кинулся за ней. Она с одной обутой ногой (другая разутая), раздетая выскочила на улицу с криком. В апрельскую-то распутицу... Ну, старосту немедля привела, чтобы он рассудил их и взбучил его, фармазона. А Василий штаны свои показал ему: мол, посуди, негоже получается... Староста прижал Степаниду - пообещала она при нем же купить одежду Василию. Да едва тот ушел, она снова закусила удила. И снова у Василия с нею поднялся тарарам, да такой, что мачеха, впопыхах похватав свои манатки, побежала опрометью вон. Завыла. Семилетняя Поля, ее дочь родная, на печку забилась со страху, заплакала; а Василий и сказал ей, чтобы успокоить:
   - Молчи, я тебя ж не трогаю и не трону вовек, только мать дурную выгнал. Мочи нет терпеть ее!..
   Опять пришел староста, привел пожилых мужиков, чтобы урезонить Василия, а тот вышел к ним на крыльцо с топором - непреклонный.
   Степанида несколько дней-ночей не приходила домой - не показывалась, но затем забрала Полю к себе - в отсутствие Василия.
   Поскольку они никак не возвращались в дом, Василий пригласил жить Трофима с семьей. Тот охотно согласился. Однако впоследствии и с ним все разладилось. Пустяшным, зряшным образом. На Виденье привел Василий абрамковского Цыгана (так того все звали). Они втроем стали выпивать, толковать о чем-то. Керосиновая лампа стояла на краю стола. Василий-то невзначай и зацепил рукой ее - она упала на пол, и разбилось стекло. Вскочил тут Трофим - горячий был, как и папенька не родной:
   - А-а, ты такой-сякой, приводишь всяких парней!..
   Давай ругаться. И спешно тогда Трофим начал строиться рядом. Строился толково, очень основательно...
   Когда же Василий наконец отслужился, объявился дома, Степаниде запонадобилось в суд советский (справедливый по ее соображению) обратиться с иском. Подала она туда (во Ржев) бумагу на раздел жилья, из которого она некогда в бега пускалась. Выкрутасничала она - ой!
   И вскоре суд по-справедливости присудил ей только одну кухню-то, что на Полю, ее дочку от Федора, полагалось здесь, но не на нее саму, как владелицу-хозяйку, пришедшую, значит, на все готовое сюда, в мужнин дом. Вот как все обернулось. Она, известно, очень просчиталась: разыграла себя такой обиженной (она умела прикинуться такой) перед обществом, перед властью и думала, наверное, что первым номером пойдет, а вышло, что сама себя наказала, высекла. После этого-то они с Полей стали в кухне жить. Отгородились стенкой от Василия. Он лишь прорезал в ней небольшой квадратик-окошко (и вставил затычку), через которое можно было наскоро сообщаться друг с другом и поделиться либо солью, либо спичками, либо мылом...
   Был это 1923-й год, в который Анна и Василий встретились так памятно.
  

XV

  
   После такого происшествия Анна наотрез отказывалась от зажиточных неместных женихов, предлагаемых захожими сватами, - невестой она считалась в округе хорошей, видной; когда она стала встречаться с Василием намеренно и на гулянках, ей было как-то просто, легко, словно он обладал каким-то магическим свойством привлекать к себе людей. Скоро ли или нет, и он, робея и очень волнуясь, сделал ей предложение стать его женой; она без раздумья согласилась быть замужем за ним, и он несказанно обрадовался этому: в обиходе с девушками он был чересчур стеснительным и совестливым - он счел еще, что из-за его бунтарской славы (что воевал со зловредной мачехой) уж никто из здешних невестившихся девушек не выйдет замуж за него. И родители-то их будут против него... Нет, Аннины дедушка и бабушка тоже изъявили свое полное согласие с выбором внучки, которую любили. Причем дедушка по-здравому, по-жизненному рассудил:
   - Счастье, Аннушка, в твоих руках - ты сумеешь с ним совладать. И здесь, в родной деревне, ты будешь еще заместо матери для своих сестричек младшеньких. Нам-то, старикам, уже не век жить-поживать, пора и меру знать.
   Приданого у Анны оказалось немного, а у Василия добра - и того меньше. Гол сокол. И дедушка еще сказал с усмешкой:
   - О-о, у нашей родни много везде знакомых. Пойдет по ним внучка - по кусочку наберет, проживет, дай бог!
   А Василий тут же и добавил:
   - И уж мне кусочек достанется-перепадет...
   Так предугаданно и стало. Сестры стали заглядывать к Анне, как к матери, в ее мужний дом:
   - Анка, надо это сшить-скроить...
   - Аннушка, надо вот что сделать, помоги...
   Вскорости свои дети родились - пошли один за другим. Люльку ей тетка Нюша дала - с отцепом. Двое ребят - Наташа и Валера - на таком отцепе качались; потом двое - Антон и Саша - на жердине, какую Василий приладил; трое потом (когда и жердинка эта прикончилась) - Вера, Слава и Таня - в кроватке, собранной им же, отцом. Раз Наташа качала люльку с Верой ногой - и так, оступившись, сама полетела, перекувырнулась и кроватку с сестренкой перекувырнула. Испугались того, что Вера станет поэтому горбатой, не дай бог; по врачам ходили, ездили много раз. Не уберегли, однако, маленького Славу от какой-то болезни - он скончался в один морозный день. Особенно морозный.
   Рыцарский молодеческий, веселый и огневой Василий никогда не обижал и не унижал Анну ничем (и никому не позволял), рук не подымал на нее и не пьянствовал, как другие мужики, например, ее брат Николай; а уж работал-то он, пожалуй, за пятерых - везде безотказно поспевал со своею хваткой, общественно-общительный, отзывчивый. Бывало, навезет он из лесу деревьев, нащеплет дранку, продаст ее - и, глядишь, появляется в домашнем хозяйстве нужная покупка. Это все вознаграждало. Ведь семейную жизнь свою Анна и Василий начинали фактически пасынками: без посуды, без белья, без скотины, даже без двора (двор Василий уже после женитьбы достроил и закрыл - покорячился). Василий все, что ни задумывал, готовно делал, мастерил; он и печку топил, и хлеб пек, и коров доил, когда Анна хворала.
   - Ишь, какой толковый молодой хозяин-то! - с завистью удивлялся на него и хозяйственный, но прижимистый Трофим, отстроившийся здесь, с краю деревни, причем погубил - поспилил тенистую березовую аллею, где, бывало, хороводились парни и девчата. Он, опускавшийся все больше в пьянство, любил по этой причине пошуметь для порядка, погонять жену и больших уже сыновей и побить в собственной избе стекла - для большего звона. Остепенился он, замкнулся и аж посеребрился, попавши раз вечерней зарей к овину (худому месту) и не уследив, как миновал свой крайний дом, и после того как некое темное приведение здесь сообщило ему какую-то оглушительную для него тайну, наказав никому не открывать ее...
   То видение явилось Трофиму перед раскулачиванием его семьи...
   Анна в своей семье воспитывалась пуритански строго - нельзя (грех) петь, танцевать. А Василий, напротив, и песельником был - почти всегда работал под песню. Вот он запоет, и Анна скажет ему, что дальше нужно петь по-другому: ведь есть - придуманы - точные слова; но он ей объяснял, что иначе нельзя ему петь - иначе собьется: будет звучать не в ритм его рабочих движений. И такую причуду перенял от него и старший сын Валерий: под песню тоже строгал рубанком.
   Без Василия ничего-ничего не обходилось в молодом, становившемся колхозе - по плотницкой ли части, с ремонтом ли земледельческого инвентаря, с казначейским ли учетом или с самодеятельными спектаклями. Чтобы наладить и поднять колхозное хозяйство и дисциплину в нем, проводились ударные дни: если кто почему-либо не вышел на работу - снимались заработанные прежде пять трудодней. Так что пеняй на себя. Председатель ходил по избам - шайки у баб отнимал, если те в рабочее время (а выходных дней прежде не было в деревне) мыли к Спасу полы. И сам пример в труде показывал - работал от зари до зари. Только это покамест мало прибавляло всем достаток. Выдавали-то в колхозе лишь по пять копеек на трудодень (помимо хлеба). Поэтому, понятно, и лыжи-то для Валерия не на что было купить - их подарила ему тетя Тоня. Было тогда всякое.
   Привольно жил, к примеру, в обществе сущий паразит (и не один такой) - неграмотный пастух, который не знал счета коров, которых пас по уговору, а верно знал их всех по кличкам - и когда некоторые из них терялись, он каким-то нюхом находил их в конце-концов и возвращал домой. Напьется он, где-нибудь и кувырнется. В какую-нибудь грязную канаву свалится. Вытащат его бабы сердобольные - обсушат и накормят. И назавтра он опять ползет за бутылкой, заговаривается вслух, - нужно ему насосаться снова. И ему прощалось все. А работящего соседа Трофима в 1934 году замели вместе с отпрысками, как презренного кулака-мироеда, такое бельмо на глазу, и притом задарма взяли в колхоз корову, коней, шаповальную машину, граммофон. Скопом набежали любители чужого добра, с руганью делили промеж себя перины, подушки, одеяла, одежду, белье и тащили все с собой, окропляя деревенскую улицу белым птичьим пухом и пером... И в так очищенном доме открыли детский сад, а через год - школу.
   Зато к ломливому родичу своему - брату Николаю, как он поженился, вступил в партию, было уж не подступиться Анне: хоть куда он засуровел, отдалился непонятно; он упорно почему-то дулся-злился, топорщился туча-тучей на родных сестер, но в особенности на двух средних. Брюзжал на них, негодниц этаких:
   - Во! Вы - не ученые, а в люди выбились, в город по замужеству перебрались; а я, ученый человек, должен, получается, в земле с навозом ковыряться... Ничего себе!..
   И уж даже перестал здороваться с ними. В городе, как завидит их, сразу же переходил на другую сторону улицы. Двоюродные сестры-завистницы, играя на его выдающихся чувствах, способностях и знаниях, отворотили его от родных.
   Николай уже позднее, знать, зачувствовал, что нужно, припустив свой гонор, помирился хоть с Анной - и тут-то стал роднее для него и Василий тоже. Признал неровню себе! Но мужику-то с мужиком ведь проще разговаривать - меньше деликатничанья, спросу...
   Однако Василий, назначенный одновременно казначеем и кладовщиком (народ ему доверял), в то время как Нико-лай был счетоводом, вольностей ему ни в чем не спускал, требовательно одергивал его завсегда, даром, что был меньше его грамотен. Однажды тот, поехав во Ржев по казенным делам, напился и лошадь в пути потерял; его искали повсюду, а он, доплетшись до дому, завалился на печь. Василий, как взошел к нему в избу, так тряхнул его с печи, что в момент выбил всю хмель из него, привел его в чувство. Вот как получалось.
   По счастью, близкие, безответные и любезно-понятли-вые, с излучавшим дивной силой светом любви в маловыцветших с годами глазах, бабушка Дорофея и дедушка Савелий жили долго: она - до 88-ми, он - до 90 лет, пережив свою избранницу всего на год. Их уже знал, помнил даже правнук Валерий: носил, передавал им материнские угощения. Что существенно: в жизни бабушка не знала, как в больницу дверь-то открывается - сроду ничем не болела, на недомогание не жаловалась. Они оба с дедушкой жили и трудились себе на здоровье до последних лет. Только двоюродные сестры-нашептывательницы пилили и за это их внучек - Анну, Зою, Маню, Дуню - всех, кого где залучат. В церкви, случалось, исподтишка то одна из них - пиявка - приклеится, то - другая. С натянуто-скорбным, очень обиженным видом.
   - Молите бога за стариков: они у вас, видно, великие грешники - много живут!
   - Старики у вас истинно колдуны: все не хотят умирать! Ох-хо-хо!
   Дедушка последние годы уже в колхозе работал сторожем. По 120 трудодней вырабатывал он в таком пре-старелом возрасте - не роптал нисколько. И, когда он стал совсем плох, Дуня, увидевшая это, - она, еще безмужняя, уже больше других сестер приглядывала за обоими стариками, поскольку еще жила в родительском доме, - тотчас кинулась к Николаю и снохе: умоляюще попросила взять его из темной кухни и положить в переднюю светлицу, под образа, которым дед столько поклонялся.
   - Ну, ладно, сеструха, давай, - снизошел брат до ее мольбы отчаянной. - Уважу тебя. Пускай он ляжет на бок. Если он перевернется на спину, то умрет...- Вот тебе и красный офицер, и партиец, зачитывался Толстым и вроде б следовал его наставлениям, а бабьи бредни слушал, проповедовал!
   Дедушка уж говорить не мог - не отвечал ему; только заморгал глазами, заслезился. И почти немедля же угас - тихо-тихо, с неведомой кротостью.
  
   Возглавлявший колхозную ревизионную комиссию суконный, важный Длиннополов, который подозревал во всех, как стало в моде, сперва врагов своему честолюбию, а затем уж - и советскому строю, и который способен был своей и ничтожно малой властью, однако, скрутить в подобном ошеломляющем подозрении любого весельчака и балагура, бездоказательно заявлял, что Василию Кашину нельзя работать около денег, семенного и прочего фондов: растащит, дескать, все. И сколько раз он вкупе со своими надутыми союзниками пытался непременно поймать Василия на чем-нибудь, чтобы упечь того за решетку. В отместку за его активную неподатливость, популярность среди однодеревенцев и публичное острословие, т.е. попросту противные проявления для склада характера самого Длиннополова, и весь резон. Тем не менее, одно это заслуживало в его глазах суровейшего наказания. Он грозил:
   - Ты - башковитый и опасный: массу народа завербовал своими побасенками. Смотри, не споткнись, не просчитайся в документах!.. Мы поразберемся!..
   Частенько сама Анна, с ребенком на руках, допоздна засиживалась рядом с мужем, потевшим над платежными и балансовыми ведомостями, щелкала костяшками на счетах; она также брала ручку и, выписывая, складывая и вычитая колонки цифр, помогала ему подсчитывать, какой у него получился приход, какой расход, чтобы он не сбился как-нибудь. Она не могла дать недоброжелателям повод для расправы над ним и хотела, чтобы ему легче, лучше казначействовалось и контролировалось в финансовых делах, раз ему доверилось людьми. Это дорогого стоило.
   Огненно-железный смерч, обрушенный немцами на Советский Союз 22 июня 1941 года, смел и перепахал за четырехлетие пол страны; он выбил седьмую - лучшую - часть населения (около 30 миллионов) отчего его всякое жизнеобустройство надолго откатилось. Тому способствовала и блокада холодной войной, устроенная Западом ("награда" за освобождение Европы от фашизма). А новая внутренняя катастрофа - с перестройкой и реформами - растащила целостность и производственную основу России. Под девизом не состоятельных ее устроителей: "пусть выживет сильнейший". Ненавистные хозяйчики снова на коне: "чем хуже для всех, тем лучше для нас".
  

XVI

  
  
   И был час новейшего времени - с еще убывающей, можно сказать, постперестроечной горячностью, когда начисто освободились, размылись и сместились все значения и для Любови Кашиной, жены Антона, и когда она даже с веселостью вспомнила один представленный в своем воображении эпизод, увидав двух дружков - сослуживцев Даши, дочери. Она подсела к ним в стоявший (пока Денис заскочил в магазин) блистающий серебристый лимузин - "Опель" - сладкую мечту и зависть любого простолюдина и простолюдинки тоже, хотя это также и привело ее в легко объяснимое для нее самой уныние. От приходящего внезапно уныния она уже не могла освободиться. Ее чем-то завели и только что услышанные ею на улице фразы, сказанные прохожими.
   - Ну, а фильм ты досмотрела до конца? - спросил осанистый мужчина. - Жена мужа кокнула или кто-то другой?
   - Жена его отравила, - показалось, с наслаждением сказала ладная женщина.
   - Ох-хо-хо! Все имеет свои последствия: и хорошее, и плохое; ничего не бывает без ничего, всем известно.
   - Должно, друг мой. Не спорю.
   - Нынче же для всех, или, вернее, у всех - игрушки: то мишка, то песик, то длинные ноги у секретарши, то дворец, то команда футбольная, уж про авто и не говорю, белые зубы, кайф, секс, визг, писк...
   - Жаловалась Светочка Юркова нам: ничего не хочу, в Москве ничего не выбрала для жизни. И придется ей теперь в Америку лететь...
   Был же март, текло; в луже, впрочем, голуби купались, даже ворковали; бездомная грязная дворняжка бежала озабоченно куда-то вдаль - шмыгала среди ног снующих горожан. И два интеллигента несмиренных, сивых, тощих (будто недокормленных), толковали, походя, обшагивая на проспекте разрытый с осени тротуар.
   - Нас преследует злой рок? - вопрошал один из них - непричесанный, носатый, в бежевой куртке-размахайке. - На бесчестье клоны, истуканы маршируют, скачут? Агрессивный стиль во всем? Фейерверки сплошь? И спасенье - в нас самих? Нельзя, Анатолий, так жить!
   - Нельзя, Степан, - а живешь вот с чувством унижения, - говорил его спутник, с реденькой бородкой клинышком, в синем пальто и спортивной шапочке. - За нами ж - семьи и студенты. Смалодушничать - и бросить все?! Я и в Первомай пойду на Дворцовую... Чтоб встряхнуться...
   - Кажись, ты коммунистом был?
   - Почему же был?! Отреклись тузы: Ельцин, Горбачев и обслуга их.
   - Ты запомни: серые люди имеют и серых прихвостней. На этом и КПСС свалилась. Никогда не связывайся ты с дураками. Свою глупость не знаешь, куда деть.
   - Кляп с ними, Степан! Они уже откачнулись.
   - Ой-ли! Начертоломили похлеще ворогов. Они вступают в партию - и ни гу-гу об этом никому, а выходят из нее - им обязательно нужно хлопнуть дверью на всю страну. С треском. Чтобы матица задрожала и обрушилась.
   - Что ж, живем - нелюди, помрем - не родители.
   - Наши управители бессильны что-то мочь. Мольба и раболепствие нам не помогут, хоть ты вывернись.
   - А тут молись - не молись: все мы теперь заложники деляг, особой породы хищников. Рычат на народ: - "Не мешай! Не митингуй! Не проси зарплат и льгот!" Бесчестье - матрица желанная для них. Жертвы и не в счет... Все с лихвой оплачено...
   - Все же, знать, на честь нужно мужество иметь. А душа у элиты мировой замусорена капиталом под завязку...
   - Когда ж только очнутся наши власти?
   - И не жди! Они не бодучие - комолые. И зачем им подставлять этот дикий грабительский капитализм? Они ж волокут нас именно сюда... Все запуталось в Москве.
   - Но ты, Анатолий, по-прежнему есть физик-теоретик?
   - В общем-то... И сейчас преподаю...
   - И, что, уже не создаешь никаких особенных рогулек-растопырок?
   - А-а, это-то... из области практической... Все отошло.
   - И основы физики не изменились? Те же...стройные?
   - В общем-то они фундаментальны. А у тебя, Степан, как у фотографа?..
   - Изменения существенны. Нынче требуются навороты, подгонка под товарность, пресловутый евростандарт. Забудь про мастерство и человечность! Покажи-ка необузданность, дикость. Вот изюминка, смотри! - Степан указал на два глянцевых витража, выставленных на панели рядышком: на одном изображен был мордастый, мелкоглазый и щетинистый детина - он, безобразно скалясь, требовал: "Хочу экзотики!" На другом - то же самое уже требовала какая-то отбеленная, обстриженная и еще противнее оскалившаяся девица. - Подобных шедевров я, старый мастеровой, попросту страшусь.
   - Здравствуйте, Анатолий Павлович, - неожиданно поздоровался с ним (и кивнул его спутнику) вывернувшийся откуда-то юлой розовощекий и длинноногий парень в яркой куртке, надетой нараспашку.
   - Приветствую тебя, Денис Снетков! - узнал сразу профессор своего выпускника. - Как ты? Где работаешь?
   - В одной фирме. Американской.
   - Значит, физику отмел? - И профессор отмахнул рукой.
   - О-о, с ней не проживешь теперь! До свидания, Анатолий Павлович! Я спешу. - И удалец скрылся за углом.
   Оттого, прихмурясь, Анатолий Павлович, даже забыл, что же им конкретно надлежало купить. Спросил у Степана, и тот напомнил ему:
   - Не то розетки и глазки к двери металлической, не то кран-буксу к раковине, т.е. к смесителю.
   - Да-да! А зачем то, се?
   И, так бормоча, они шагнули в самораздвинувшиеся перед ними стеклянные двери супермагазина.
   Между тем Денис Снетков вплюхнулся в автомобиль. И как пропел от распиравших его чувств - ну, совсем приятный всем щенок, виляющий хвостом, - другу Саше Залетову, сидящему за рулем:
   - Нажимай, гони на Невский! Не думай, не считай, не жалей и не женись! Давай! Шуруй! Успеем аккуратненько к столу... Есть подарочек! Гульнем!..
   Чернобровый Саша с улыбкой собственника газанул, голуби взлетели; машина, всплеснув лужу, шелестнула по асфальту. Понеслась. Денис Снетков, заметим, был правнуком некогда раскулаченного Трофима. Того в тридцатые годы вместе с сыновьями сослали в Кузбасс, и они в шахте десяток лет добывали уголь. Выжили. А после войны он с семьей переехал в Торжок и на неплохо заработанные де-ньги купил тамошний дом. Денис же подался в Петербург учиться, женился и остался здесь.
   - А как же, Денис, жена молодая: она, верно, одна с маленьким сыночком мается? - не выдержав его легкомы-сленного витийствования, обратилась к нему Любовь Павловна, сидевшая рядом с Дашей на мягком заднем сиденье: она знала уже лично этих ребят, которые вызвались попутно подвести их по нужному адресу.
   - Так вот...она привыкает к совместной жизни, - сострил Денис. - Я ей денежки даю... Все чин-чинарем...
   - Вообщем, откупляетесь?.. Решили поступать по-мужски?..
   - Да тоска это зеленая - сидеть сиднем дома! Представляете, я только что столкнулся с вузовским физиком - Анатолием Павловичем Степиным. Он приветлив, но весь исхудал, в плохонькой одежде. Жаль его... Как-то поразил меня.
   - Вы, Денис, институт Электротехнический кончали? - быстро спросила Любовь Павловна.
   - Да. А что?
   - Так это был мой брат Анатолий! Фантасмагория какая-то!
   - Он подходил как раз к супермаркету, очевидно, со знакомым носатиком, извиняюсь. Вот ни за что не думал, что он брат Ваш...
   - И будто, судя по всему, Вы когда-нибудь серьезно думаете о чем-нибудь. - И Кашина и ее дочь, не удержавшись, прыснули со смеху.
   И было от чего.
  
  
  
  
  
  

XVII

  
  
  
   Они позволяли себе вольготность в той удачливости, что закупали легковушки на Западе и реализовывали их в России. Кроме того, оборотистый отец Дениса и он сам нажили сначала немалое имущество, занимаясь до дефолта перекупкой и перепродажей квартир, еще не подорожавших в те годы. Надо было по-умному шевелить мозгами.
   Так и два московских племянника Антона - сыновья его сестры Веры, - поддерживали свой бизнес перекупкой кое-каких ходовых потребительских товаров. Стихийно возникла своеобразная челночная деятельность различных лиц, поскольку в стране после 1991 года профессииональные рабочие в большинстве своем были уволены и изгнаны с предприятий, которые разорялись и закрывались.
   - Однако отчего ж вы, ребятки, не щадите себя, своего здоровья: беспробудно пьете и пьете? - спросила Кашина с пристрастием. - По любому малому поводу и без него. У вас же, таких молодых, очень приличные заработки. Ах, нам бы такое в наше время!..
   - Нам нужно, наверное, Любовь Павловна, время от времени расслабляться, чтобы затурканные мозги отключать и освежать, чтобы они сверкали отлаженней, что ли, - попробовал пояснить Денис. - Мы же, как роботы, день-деньской сидим за компами; пишем код и исправляем ошибки в малопонятных, но очень покупаемых кем-то программах.
   - Так, может быть, у вас, профи, и есть неудовлетворенность от столь специфической, но зрительно неощутимой работы?
   - О, не бойтесь. Уже и могила нас не исправит, и не отлучит от компьютера.
   - Ясно, ясно, мальчики. Я молчу.
   Очевидно, выходило по их представлению, что их высокий уровень познания в своей сфере творчества и возможностей для этого, в том числе и важных материальных, как ни у кого, вполне соответствовал их мировосприятию и молодеческим желаниям. Они и так объясняли свои шалости:
   - Вон наши куркули совсем не терзаются, даже радуются, что обкрадывают не еврейское, а наше государство на многие миллионы долларов, - говорил Денис, - и вкладывают бабки эти в экономику и недвижимость нероссийскую. В наглую. Открыто. А мы-то здесь, на Родине, пускаем деньги в оборот.
   - Мой отец заделался вдруг политологом, - говорил Саша.
   - Предсказателем?
   - Сродни тому. Втемяшилось ему в голову. И удачно. Всем это нравится. Спрос растет. Он увидел, что можно припеваючи жить, ничего не делая, если только занимаешься пустословием. Только ври и ври, ври и ври. А гляньте-ка сюда: еще один громадный рекламный щит "Люби бесплатно"? В той рекламной фирме классно работает мой знакомый парень. Знаете, прежде он гнал клубные плакаты за мизерную оплату. А теперь на площадь такой щит провернет - и тебе оплата такая же, как примерно за год в клубе. Чуете? Жить можно. Да, дизайнеры шагнули в этом отношении очень далеко. Конечно же, жаль нам бедных стариков...
   Как интеллектуалка-единомышленница дочери, Любовь Павловна понимала и разделяла ее пристрастия, наклонности, а значит, и чувства молодых ребят, ее сверстников, пусть и разбитных, женатых, неважных покамест отцов. Она умела, и дать им нужный свет и помочь. И чем удачливей складывались у дочери дела с работой (что касается мужчин она позднее разберется) и она могла обеспечивать свою жизнь заработком спокойно, тем спокойней, уверенней Любовь Павловна чувствовала себя, как мать, в роли ее ближайшей и единственной наставницы и как женщина - в роли все прекрасно видящей и совершенно знающей все, что неподвластно никому, никакому доброхоту. Да, что касалось мужчин (для дочери), то наличествовал стойкий дефицит их, толковых, достойных, образцовых - и даже среди американцев (по отзывам), обеспеченных материально очень высоко. Как и везде, к этому привел упадок культа мужчин и морали.
   И теперь, поговорив накоротке с молодыми людьми с легкостью искусной собеседницы и оставшись после этого наедине с самой собой, она немало подивилась стечению обстоятельств, связавших чем-то между ними Дашу, Дениса и своего брата Анатолия. Она мучилась в душе, что он уже несколько дней не звонит ей.
   Это она уже по привычке семейной закантачилась, что называется, на опеке над ним, старшим, вроде бы незащищенным, лопоухим, как и в отрочестве, братом, когда она, девочка, буквально телом своим загораживала его, защищая, от кулаков хулиганов; его, своего любимца, вечно опекала и мать, Янина Максимовна, тревожилась о нем: где он? что с ним? Мало того, она просила всегда даже зятя, Антона, приглядывать за ним, уже взрослым, мужиком, как за малым, на отдыхе ли они вместе у моря, на даче ли, во время ли праздничного застолья... Смешно и нелепо! Год назад его жена Марина погибла мгновенно: ее сбила невесть откуда налетевшая автомашина. И его зацепило, швырнуло на наледь. Но, к счастью, он не пострадал серьезно. И эти-то дни, и потом Любовь Павловна неотступно помогала брату, готовила ему еду, бесконечно обихаживала его, разговаривала его, что-то советовала ему, хотя у него были две замужние дочери и их большие уже сыновья и дочери, жившие со своими семьями отдельно, и они, занятые своими делами, почти совершенно не общались с ним; им было просто некогда это делать и незачем, находили они. Они говорили:
   - Тетя Люба, отвянь; ты его не знаешь, притвору; поверь, ничего-то с ним не сделается.
   Что удивляло при этом ее пугающе: дочери и к отцу, как и к матери, когда та была живой, относились с очевидным прохладцем, почти с равнодушием, если не сказать большего. Это-то - к родителям, вырастившим их! Не такие черствые, обезличенные - слава богу! - отношения всегда строились, есть и продолжаются у нее в общении с дочерью Дашей.
   И, прежде всего мудрые родители, считала она, должны сами создавать в семье живительный климат, чтобы дети никогда не шарахались от них прочь.
   Опять раздосадованная, она, не стерпев, рассказала за ужином мужу о раскрепощенных знакомцах дочери. Притом вновь ругнула не только условия, при которых в молодости она работала, а вечером училась в институте, а больше ругнула коммунистов и страну за то, что получала какие-то жалкие рубли. Так уж повелось у ней. Среда корчилась, не давала никакого спокойствия. На кухне, например, где она готовила обеды, день-деньской долдонило радио; в эфир потоком выпускались самые-самые будоражащие слух и пробирающие до печенок материалы и суждения о недавнем проклятом времени. Допускалась свара среди думцев, политологов, эстрадников. Поддерживалось не осмысление истории страны, а надуманный раскол в обществе; трезвого мнения нормальных рядовых рабочих и крестьян, делающих прекрасно свое дело, не было слышно.
   - Это наш прапрадед, французский солдат, виноват, что не уехал из России в тысяча восемьсот двенадцатом году, а приблудился в Рославле - родине моей прапрабабушки и матери. - Люба активно эксплуатировала эту идею для подчеркивания своей исключительности в этом плане и обоснованной любви ко всему французскому, хотя никаких свидетельств этому не было. - А как бы могла я пожить без оглядки во Франции!.. И давно - ты помнишь? - я предлагала тебе уехать, да ты воспротивился: "Как можно такое?!" Вот теперь и сижу по твоей милости у разбитого корыта. С ничтожной пенсией. И страхом...
   - Ну, положим, разбил корыто, прежде всего не я, - заметил Антон рассудительно, - а твои метания, поиски кумира.
   - Чушь! Какой кумир! Когда и до меня тебя оставила девушка, ты сам признался... Значит, неспособен был обеспечить...- уколола она его.
   - Выбор был за тобой. И потом: я всегда давал тебе свободу.
   - Я тогда не соображала, и вижу теперь, что вышла за тебя не по любви; я от родителей спасалась, искала защиты от отца.
   - Черт знает, какие претензии выставляются. Чем дальше, тем хуже. Воинствующая расхожая модель жертвы обстоятельств. Сильней помнятся мелочи, перевираются слова, а свои поступки напрочь отметаются. Люба, уж столько было говорено об этом. Давай обойдемся без ругани. Ее и без нас хватает.
   И они разошлись по своим углам.
  

XVIII

  
   Заблуждаться волен каждый человек и считать себя непогрешимым. Но какова тому цена?
   С залива по-апрельски туманило, и еще белел полоской вдоль берега лед-припай, когда Антон Кашин - до того, как отбыть ему домой из курортной зоны - писал этюд. С веток сосен капало, и под ними темнели песок и дорожки меж рассыпанной влажной и сочно-красочной прошлогодней листвы и зеленевших ростков травы; капельки унизывали иголочки на малютках-сосенках, жемчужно переливались в свете дня. Неприкаянно бродили отдыхающие на просторе. У воды летали и кричали чайки. Гулко кричали и дети, которые оравой высыпали на прогулку вместе с учительницей и бегали - бегали там, по приятно уплотненному после зимы пляжному песку.
   Антон, взявшись за краски, слышал из-за куста с лопающимися почками осудительного свойства разговор женщин, сидящих на скамейке-качалке, стоявшей на полянке.
   - Мужчины, они все, как есть, изрядные нытики. Стали такими.
   - А я думала: только у меня. И у Вас, значит, тоже?
   - Ну, занозит палец - и сразу умирает.
   - Неужели?
   - Да, умирает до того, что хоть неотложку вызывай.
   - Ах, ты, неверная сила!
   - И причем - оригинальный самец. У него спрашиваешь: - "Где мыло?" Отвечает: - "Оно на берегу лежит". То есть - на краю умывальника.
   - О, прелесть, какая!
   - И стоило ли нам, бабам, огород городить? Чтобы найти маленькую жемчужинку, нужно лезть на дно морское...
   - Воистину!
   - Как чего отклеит - ой! Хоть стой, хоть падай.
   - А посмотрите: сейчас подражательство во всем - главное. Какое-то однообразие. Пить пиво из бутылочек в автобусах, ходить везде с бутылочкой, как с соской и прикладываться к ней на глоточек. (Это ж ненормально, не от жажды ведь). Нет ответственности ни у кого, мужского достоинства, лишь внешний лоск. Выкручивайся сама или сам, как можешь...
   - Разрешите посмотреть. - Очень скоро подошли к Антону двое еще молодых людей, поздоровались. - Вам не помешаем?
   - Еще нечего смотреть. - Он был нелюбезен. К тому же торопился.
   - А это что - так синей краской и будете работать? - Более активно спрашивал тот, что был постарше и пониже ростом.
   - Ну, вот и начинается допрос... "Вы - настоящий художник или любитель?" Я пока только набросок делаю.
   - Но ведь многие нынче, выходя на пенсию, начинают рисовать...
   - Мне негоже...в мои годы. Я - профессиональный художник.
   - А зачем это делаете? Природу любите?
   Короче, затевался подошедшими незряшный разговор. Низкорослый мужчина достал из сумки журнал:
   - Я Вам прочту, как замечательно тут написано о природе...Вот эта фраза...Послушайте...- И он попытался прочесть.
   - Да отлипните вы от меня! - возмутился Антон по-настоящему. - У меня нет ни нужды, ни времени слушать вас!
   - А может, оставить Вам этот журнал? Прочтите: никакой политики тут нет.
   - Для чего?
   - Вы - верующий?
   - Скорее - нет. Хотя и крещеный.
   - А "Библию" Вы знаете? Читали?
   - "Библия" не для нас написана. Это как расчетливая бухгалтерская книга, где по полочкам разложены мораль и торг.
   - В чем же?
   - Ну хотя бы в том, что бог хвалит Моисея за то, что тот уничтожил, кажется, сорок тысяч мирян. Так какая ж это религия?!
   - Но ведь это был плохой народ, ужасные люди. И один пророк так и сказал, что бог прав: это нужно было сделать.
   - Ого! Вы - адвентисты? Высадились здесь десантом?
   Те стали горячиться.
   - Много лет назад мой отец пел: "Ты не вейся, черный ворон, над моею головой, ты добычи не дождешься, черный ворон, я не твой". Идите-ка отсюда, не морочьте головы...
   - Здесь местечко Вы облюбовали! - к Антону приблизилась изящная и отменно одетая Галина Петровна, особа средних лет, желанная компаньонка по санаторному столу, приехавшая с путевкой из Орла.
   Именно в столовой, за обедами они, четверка их, отдыхающих, - она, Кашин, а еще дружелюбный оперный певец в летах Юрий Леонидович, чуть полноватый, но по-мальчишески подвижный, и радушная домохозяйка Нина Ивановна, - отлично познакомились друг с другом. И живо обсуждали всякие события и темы, встречаясь, и в часы парковых хождений-блужданий и при ожидании предписанных врачебных процедур. Галина же Петровна была тонким, превосходным собеседником, тактична; она искренно любила литературу, театр, чувствовала музыку и живопись классического направления. Ходила прямо, независимо. Доверившись Антону, она сказала, что они с мужем по контракту несколько лет пробыли в Тунисе. Жили в посольстве.
   И она же умолила Антона продать ей один только что написанный им живописный местный пейзаж, а он, расщедрившись, пообещал привезти ей из дома еще и другой, который должен был понравиться ей.
   Запросил он за свои работы гроши, чтобы хотя бы покрыть стоимость краски.
   - Сейчас допишу - и на маршрутку, - сказал он. - Съезжу домой на ночь.
   - А про обещанную мне картину не забудете? - Она улыбнулась.
   - Что Вы, Галина Петровна!.. Помню... Она - люба мне. И особенна. Вот увидите! Писал я ее в Подмосковье по сентябрю, гостивши у младшей сестры. На ней - утренний луг полуседой. В ожидании. Вблизи, в травянистых зарослях, - бутоны, шапки соцветий, живые и потемнелые, - и на всем этом понизу висит-провисает лодочками блестящая паутинка с дождевыми каплями. Дрожащими. За ними - стайка нерослых березок и разлапистого кустарника с желтеющей прядями листвой. И над ними, березками, над дальним лесом с поволокой низко плывет, бледнеет в светлых разводьях неба диск луны. Так было в природе.
   - О, я буду очень рада такой картине! Вы так ее расписали!..
   - Стараюсь! Мне теплей в душе от этого, что-то прибавляется, если отдаю ценителям искусства что-нибудь исполненное мной; они, верю, не обманутся в моих работах, как союзниках своих; пусть себе праздношатайки лезут, каркают: "А зачем? Для чего Вы делаете это?"
   Собеседница в ответ улыбнулась понимающе.
   - А наскучат Вам мои пейзажи - ну, пожалуйста, долой их со стены, и все! - заключил он всерьез. - Говорю так всем. По справедливости...
  

XIX

  
   Справедливо вело духоравновесие Антона - оттого, что он, и поседев, старательски не предавался ни тоске, ни праздности какой и не подводил людей, что все живопис-ничал по-доброму, без лихости и без сухости, возился с красками и рамками и картины выставлял на обозрение и что, важней, наверное, всего, исслеживал писательски материнский дар (и не волен был не писать о том), - он, в плащевой курточке, в кепке, прикрывавшей лысину (от дождя случайного), ладно топал сквозь пахучий сосняк, как его точно что толкнуло, и он чуть ли не споткнулся.
   Быть не может! Но могло и быть такое-то на Земле!
   С удивлением он глянул вслед блондинки, в пестрой шубке, шедшей впереди него; неосознанно предположил: верно, память, зацепив, повлекла его само собой за ней... Эта дама столь напомнила ему внешне его бывшую пассию - Ольгу, но которая предстала перед ним нежданно - спустя десятилетия - уже в году девяностом...
   Антон заспешил. Под ботинками сухонькие веточки, иголочки валежника продавливались и похрустывали. Меж тем незнакомка шла - даже не оглядывалась. И когда он, поравнявшись с ней, заглянул в ее отчужденно-незнакомое лицо, она посмотрела на него с видимым недоумением. Он, вклинившись вдруг, должно быть, помешал ей распутывать наедине с собой какие-то нерешенные проблемы; ведь никто из горожан, мысленно уединяясь здесь, на природе, никуда не спешил и не суетился бестолково. Расслаблялись все. Для здоровья.
   " Вот выперся! - подосадовал он на себя: - Невесть что вообразил себе! Совесть тронула? И с чего она?.. Еще свербит?.."
   Да и старец светлоликий и глазастый, сидевший с посошком, как путник, на солнечной приаллельной скамье, под сосной, тоже с явным подозрением глазел-глазел на него и неодобрительно покачивал головой; его глазами Антон осудительно смотрел на все свои промашки и легкомысленность при нестоящей, знать, активности.
   Кто-то все послеживал, поглядывал за ним - и легонько пристыжал его? В девяностом же году, осенью, он по-глупому поддался на правдоподобную уловку Ольги. Было, что она-то, русистка с уже свыше чем тридцатилетним стажем, разыскала номер его телефона и, созвонившись с ним, но, назвавшись некой профсоюзной дивой из Обкома профсоюза (он не узнал ее по голосу), хотела якобы срочно уточнить (и якобы по чьей-то просьбе) кое-какие личные вопросы о нем, поскольку он нигде не числился в штате служащих, а был нештатным художником-графиком, и договорилась с ним о деловой встрече возле театра Мариинки.
   Он поверил. Он приехал. Ей затейство удалось.
   - Да ты прохиндейка, голуба! - возмутился он, подходя к театру и разглядев именно ее, дожидавшуюся его, - малоузнаваемую, располневшую, видно, после родов, не ту юную, хрупкую Оленьку... Лицо у ней округлилось, глаза как-то помельчали, потускнели, были сытые. - Не могла ты без обмана обойтись?! Что за конспирация, скажи? Для чего я тебе нужен?
   - Извини, мне захотелось встретиться с тобой здесь, где мы увиделись впервые; но я не была уверена, что ты согласишься. - И Ольга залепетала как ни в чем ни бывало о чем-то невразумительном: - Мне кто-то говорил, что ты насовсем переехал в Москву, поближе к сестрам своим, и я думала проверить наговор...
   - Придумки все! - Антон был сердит. - Видишь: я - живой! Не утопился, не повесился...после расставания с тобой... Не было на глупость ни минутки времени.
   - Да, мы свадьбы не затеяли - и ты с жалостью отпустил меня...Хотя не хотел...
   - Был зелен, неумен и глубоко неправ; если в чем-то ты бессилен, чувствуешь, - тут незачем вести философские беседы...Ты давно - и скорей, чем я, - определилась. Разбираться нечего... Ну, и как живешь? Вижу по нарядам, что довольна... Рад, что не заблудилась...
   И, пока они прохаживались вдоль канала, шурша листьями опавшими, Ольга сообщала ему впопыхах о том, что ее муж, директорствовавший в школе (куда Антон - надо же! - и устроил ее, Ольгу, учительствовать по окончании института Герцена), - ныне спортивный комитетчик, босс (номенклатурщик, значит) и что их сын почти двухметрового роста, что и отец, с тем же зычным голосом, уже служит офицером. А она успела объехать же полмира. Побывала в Париже, в Риме и в Нью-Йорке, и в Австралии даже.
   - Да, Оленька, живем уж так, что Родины своей не узнаем и не хотим ее признать, - вырвалось у Антона. - Растрепанные все несемся в Париж... Надо прошвырнуться, засветиться там - потрафить эгоизму своему... Мотаемся в погоне за чужими красотами, а свои заплевываем, топчем их. Вы что - шибко голые? Дворники или поэты? Завидуете тому миру, что поприличнее одет?
   - Ну, уж скажешь ты! - обиженно надула Ольга щеки.
   - Но тебя ж прельстила, видимо, безбедность твоего существования? И теперь ты норовишь лишь похвастаться этим-то передо мной? Однако я плохой коллекционер всяких "ахов". Лучше-ка скажи, как родители живут.
   - Папа давно умер. - Ольга привздохнула. - Шел из бани - простудился. Схватил воспаленье легких...
   - Сочувствую тебе и Зинаиде Ивановне...Она одна живет?
   - Мы ее не оставляем... И возьмем к себе...
   - Одной-то ей горестно, знать...
   Поздней Ольга растерялась от свалившихся на нее несчастий и невзгод.
   "Жизнь проблематичная, - рассуждал Антон сам с собой, шагая по дорожке. - Отчего ж мы сами себя обманываем и обманываться рады? Бродим в потемках осознания, ровно в тупиковом сне, пробираясь по каким-то заброшенным лабиринтам; вокруг веет сыростью, затхлостью и забвением. И видишь сутолоку, перебинтованного морского пехотинца - вроде бы безунывного Кости Махалова и бегущего со страхом во всю прыть капитана первого ранга - с рапортом и честью к адмиралу; и видишь тут смеющуюся Ингу, жену Кости, тоже уже почившую... А такое и привиделось потому, что беспокоен-таки напарник по санаторной комнате...Не повезло..."
   На тебе - рабочий-заточник, но поступал, как таежный динозавр; он первые три ночи вообще будоражился - почти не спал; много кашлял, беспрерывно выходил вон, чтобы покурить, и входил, щелкая дверью и щеколдой; шумно двигал конечностями, задыхался, запивал водой из графина лекарства. Как вскоре он скупо объяснил, он нипочем не может сразу попривыкнуть к новому месту ночлега, словно подвергается пытке. Да и потом он вел себя шумливо, дико, как бы не замечая никого (не здоровался по утрам, не прощался ни с кем), лишь звуками давая всем знать о своем земном существовании.
   По аллеям этим еще в тридцатые годы легко похаживала молодая Янина Максимовна, учительствовавшая Любина мать.
   Странно, что Антону также приснилась Инга. Повод - тоже ее вспомнить?
   Да, как-то раз в мае к приехавшим сюда, на пляж, на денек Антону и Любе присоединилась целая орава знакомых: Костя Махалов с Ингой и сыном-подростком Глебом, их родственники и Ефим Иливицкий. И вот было, что за пляжной трапезой, когда все болтали непринужденно, кто-то заговорил о супружеской верности, а Люба с веселостью и рассказала без всякого умысла о том, как однажды (в период своей размолвки с Антоном) она зашла в "Север", чтобы пообедать, и что же она увидела тут: невдали, за столиком, - ее верный, нежный Антон с приятелем в обществе какой-то девицы! И они-то всячески ее обхаживали! Вином потчевали!
   - И, конечно, мой Костя был там? - вспыхнула Инга. - Уж признайся!..
   - Нет, не знаю, кто, - опомнилась Люба. Они взаимно недолюбливали друг дружку с самого начала их знакомства. Инга была ревнучей - ужасно. Ей льстило, если вокруг увивались ухажеры; но, не дай бог, если в роли ухажера других женщин (как и бывало) оказывался собственный влюбчивый муж, которого она не любила, а воспитывать - воспитывала по-своему, зная его слабости. И поразительно: он, удалой товарищ, храбрец и остряк, невиданно пасовал перед ее напором и скандалами по пустякам. И теперь он нервно молчал.
   - Ну, и что ж ты, Люба, сделала, увидав такое? - спросила Инга с вызовом.
   - А ничего. Полюбовалась на них. Пообедала и ушла.
   - Нет, не признаю! - воскликнула Инга, состоявшийся юрист как-никак. - Я бы подошла к их столу, дернула за скатерть и всю-то еду и питье опрокинула на них. Знайте, мол, ревность...
   И все рассмеялись от этих ее откровенных, несдержанных слов.
   - А ты еще говоришь, - сказал под смех Антон Любе, - что пора всю власть отдать в руки женщин... То ли у нас будет!..
   Даже сама Инга засмеялась, оттого что переборщила малость...
   Тем не менее, сейчас Антона волновали многие несоответствия житейские.
  
  

ХХ

  
  
   В предвечерний час, как Антон приехал домой, новенький, гладенький и вылизанный депутат, что яичко (прямо ж гоголевский щеголь), давал телеинтервью, сидя за черным столом, перед стильно причесанной журналисткой; он бойко, с блеском глаз, хвастался тем, насколько полезны они, избранники, слуги народа, наблюдают за законностью действий городских властей. Они, все сами видят, понятливы, демократичны и интеллигентны - на заседаниях своих не дерутся, в отличие от думцев, на кулаках и не таскают за волосы женщин. И достойны великого города, не позволят ему пасть безответственно - без власти надлежащей, уж будьте спокойны!
   - И где только пекутся такие персоны?! - У Антона даже испортилось настроение надолго. Он выключил телевизор.
   К тому же добавилось и Любино саможалейство. Она вновь сказала:
   - До чего надоело так жить! Вижу: дура я набитая, что три десятилетия назад, когда у нас не было еще дочери, не уехала в Германию, чтобы пожить нормально, припеваючи, как советовала мне Ксения, сослуживица; она-то, молодец, сумела и детей - дочь и сына - туда выпихнуть и сама успела, бросила в Ленинграде все. Правда, все-таки продала квартиру...
   Антон уж не вздохнул, а само собой у него аж задержалось дыхание: худшего сожаления, на его взгляд, она не могла и придумать! Ведь в сорок первом, когда наподдали
   немецким воякам под Москвой, он, двенадцатилетний малец, язвительный перед ворогами, трусливый, но не плачущий вовсе, стоял возле колодца, у своей избы, под прицелом у взбесившегося закоченевшего на морозе гитлеровца, который все не мог палец просунуть к спусковому крючку карабина... И стольких варварств немцам он с тех пор не мог простить ни за что. Никогда!
   Но Люба ничего подобного не хотела знать и слышать -она относилась ко всему, что касалось мужниной жизни, настроений и даже творчества, как к потусторонним, частью придуманным или неудачно предложенным свыше, а потому незначащим, непривлекательным для нее явлениям, ничего ей не дающим; ее быстрые умонастроения и умозаключения двигались в иной плоскости пространства и пересекались с пространством мужа лишь в сопротивлении их понятий о жизненном благополучии. Особенно ныне, когда все из этого обозначилось ясней.
   Она продолжала развивать свою мысль:
   - И мама моя, почти дворянских кровей интеллигентка, получала за свое учительство пенсию в пятьдесят рублей! Насмешка, и только! Хотя при НЭПе они, будучи студентками, могли не только пропитаться на стипендию, но даже и приодеться прилично...Она нам рассказывала...
   В нынешние самокритичные времена Люба, высказываясь перед Антоном умно - радикальнейшим образом - почище всех ветхозаветных революционерок - и чаще нелестно вообще о прошлом, - могла многое из жизни и ее матери и отца, которого она не любила, преувеличенно облагородить или совсем низвести по какому-либо поводу. Она словесно, не выбирая выражений, не церемонилась ни с кем, если что не нравилось ей или просто обсуждаемый человек не в том, по ее желаниям, загоне уродился и даже ходил не так. На этот счет никто не должен был заблуждаться. Никоим образом.
  
   Да, Янина Максимовна Французова, не сословная дворянка, а мелкопоместная купеческая дочь, была артистичной, восторгавшейся и прекрасной до преклонных лет натурой и охотно рассказывала о своих занятных приключениях в молодости. И она была тоже недовольна тем, как сложилась у нее вся жизнь, предполагавшейся быть взаимно любезной к ней, как она сама, по ее понятию.
   В 1920 году умерла мать Яны, и пятеро уже подросших детей остались на попечении отца и старались сами определиться в жизни. Яна, не закончив вторую ступень (с 5-го по 10-й класс) церковно-приходской школы в Рогнедино (село под Рославью), где два раза в неделю изучали закон божий, перешла на учебу в гимназию. В 1922 году, закончив ее, уже училась в Смоленском университете, куда ей дал направление профсоюз, и где все факультеты были с педагогической направленностью. На следующий год университет закрывался. Группа однокашников Яны поехали учиться дальше в Москву, в том числе и ее суженый, как все судачили, Никита Збоев, которому она симпатизировала больше, чем другим парням.
   Душевный, дружески расположенный к ней Никита звал ее с собой в Москву, однако она почему-то поехала в Петербург - перевелась в тамошний институт Герцена, на 2-й курс исторического факультета (литературного здесь не было).
  
  

XXI

  
  
   Для нее, двадцатилетней Яны, казалось, пришло перво-летье 1924 года - время исполнения ее желаний. Было у нее теперь такое чувство.
   С ним она прогуливалась около Таврического сада, и ласковый ветерок лизнул ее в лицо и всплеснул над ее головой малахит вырезных листочков лип, а, может, оттого всплеснул, что какой-то шествующий молодчина задорно скомандовал:
   - Сомкнуть ряды!
   Никакой же такой гулко топающей гвардии вблизи не наблюдалось. И даже иные прохожие буквально вздрогнули от столь резкой бессмысленной команды, заставшей их врасплох; и один из них - здоровяк - немедля не меняя своего движения, как локомотив, беспощадно бросил вслух:
   - Идиоты долбанные! Что орут!
   - Ходют тут оторвы с Невского, - добавила плывущая гражданка в рюшечках. - И ведь не шлепнешь: брысь! Ить не крысы же какие...
   Яна прыснула от смеха.
   А троица парней (с книгами под мышками) упражнялась в словах:
   - Пардон! Пардон! Спешим догнать розочку на каблучках...
   - Нас, студентиков, не понимают, истинно! Но признают...Прогресс!
   - Итак, спросим: может ли любой - всякий Вась-Вась понять новоявленный модерн, максимализм в искусстве? Уверяю: нипочем! Тогда для кого ж это цветет?
   - У публики, пардон, отсутствует сообразительность. И мера вещей...
   - Чудненько! Шпарь искусствовед заштатный...Наш супрематист...
   - Уж уволь меня, Илья, - я не могу домыслить за кого-то жанр. Бездна опрощения в картинах: совмещения с предметом нет и плоти живописной нет - плашки, рельсы вкривь и вкось положены, круги... Мысль не уловить... "Богатыри - не вы!" Увы!
   - Да ты, Гарик, восхищаешь мозговитостью своей...Но ведь, кажишь, и селедка в натюрмортах есть? Не так ли?
   - Послабление, как ни крути...Соблазн обывательский...
   Молодые люди, вероятно, побывали на какой-то художественной выставке.
   - Вон в том магазишке...Мы селедочкой разжились. Шик! - Подмигнул и, заплетаясь языком, попутно сообщил, как добрую весть, проходящий наперерез в компании подвыпивший работяга. - Эй, селедочку не урони! Сейчас мы ее с лучком, с постным маслицем... Закачаешься...- Предвкушал он скорое удовольствие. - А может, и вы того... Примкнете и пригубите? Я - Василий...
   - Нам некогда, отец, Вась-Вась...
   - Не робей, ребятушки!..
   Опять смеясь, они прибавили шаг.
   - Мы все - в постмодерне (началось то еще при царе) и жуем его, - объяснял, горячась Гарик. - Все трубят, изош-лись по этой части: строим, дескать, новое счастье, долой старую форму. А середины-то в искусстве нет: либо зашифровывается суть вещей, либо расшифровывается донага. Меры-то изображения нет. Она пропала начисто. Хотя нам и говорят: подождите. Новому времени - новые песни. Все уляжется, еще преобразуется само.
   - Это же палят мимо яблочка, - говорил спокойно Илья. - И такой экспонат не выставишь в храме, где молится народ. Что ж тогда профессионально должна быть и преемственность? Время доказало.
   - Ну, а ты, неведомая куртизанка полосатенькая - ты гуляешь сама по себе или в постмодерне? - нагнали они идущую Яну. Она, в сарпинковой блузке с широким поясом и в легкой кремовой шляпке с чайной розочкой в ленте, в туфельках, изящно выступала под сводами крон деревьев и, услышав, вернее, сообразив, что на ней сосредоточено чье-то доброе внимание, еще чуточку подождала деликатно, не спешила открыться. В юности свойственно все принимать здраво и верить в свои силы, особенно тогда, когда в жизни складывается все удачно и появляются друзья-единомышленники и почитатели, будто ниспосланные небом.
   - А-а, это вы, языкастые рыцари, как всегда балагурите? - Отозвалась, огляделась Яна. - Обсуждаете проблему жития святых или крестовых походов?
   - Ни то, ни се, подружка, - сказал Гарик. - Мы вовсе не святые угодники. А стараемся поухаживать за теми, к кому у нас сердце стремится.
   - Да, прямо выпрыгивает из груди, вот, - добавил Лева.
   - Ах вы, невинные угодники! - Она погрозила пальцем. - Я девушка слабая, беззащитная...
   Правда, правда: у этой троицы молодцов росло к Яне особое отношение; она стала для них как бы недостающим звеном в общении, в определении самих себя. У ней был какой-то шарм, с ней у них завязывалась своеобразная компания; с ней им, думающим, рассуждающим по всем аспектам бытия, было веселей, уютней и порядочней. Они чувствовали себя мужчинами и умницами, которых она не отвергала - привечала равным себе образом. Открыто. Не рисуясь. Они все сообща могли обсуждать свои проблемы и дела. Надо сказать, в их студенческой среде царил культ внешнего ухаживания. И все, что было связано с этим, воспринималось ими, ребятами, естественно, не ревниво, весело, как и подобает молодым, приветливо настроенным друг к другу, не подверженным чопорной холодности и замкнутости.
   - Ну, что ж, занятия наши горят синим пламенем?
   - Наверстаем, не дрейфь! На что нам соображалки дадены...
   - Кстати, Яночка, к нам, троим, прибавился еще один.
   - Итак, я, было, путала вас, а тут - новый сюрприз?
   - Без сюрпризов нам жить невозможно.
   - Где же ты вчера пропадала, любезная? - Спросил Гарик.
   - Утром шла себе по улице, - охотно призналась Яна. - Услышала, как благочинный мужичок толковал одной дамочке: - "Что, милейшая, начнешь с утра делать, то и до вечера не переделаешь. Поверь!" Я догнала этого мужичка и спросила с вызовом:
   - Скажите мне: а я что буду делать сегодня?
   - Что начнешь с утра, то и делай, красавица, - проговорил он, не сбавив шаг и почти не повернув голову.
   А я вышла из дома затем, чтобы купить мыло для стирки. Ну, дома я почему-то взяла ведро и тряпку, чтобы прибраться в комнате - пол-то грязный! Надо помыть. Стала мыть - разлила везде воду; стала вытирать пол - опять воду разлила. Так почти до вечера и промаялась с приборкой да стиркой потом.
   - Бедненькая! Ты же ведь, Янина, белоручка. Грех тебе с тряпкой возиться. Такие пальчики нежные, как лепесточки роз...
   - Ой, не смешите-ка меня!
   - Тебе приличествует, - говорил ей Гарик, - быть актрисой, читать монологи, разыгрывать сценки, по-моему.
   - Да-да! - поддакнули и друзья.
   - Ну вы сразу хотите поставить меня на пьедестал... Носом не вышла...
   - Да это мы - носатики... А у тебя - шик - модерн...Все в ажуре.
   - А что касается сценок, то и здесь их хватает...
   Что верно, то верно. На каждом углу толклись, тусовались торгаши.
   - Нам графьями все-равно не быть. Продай, говорю, сервизик, шмот, - уговаривал ершистый покупатель продавца у столика с мелкой продукцией.
   - А вдруг?.. - рисовался продавец. - Все сполна вернется еще...
   - Когда рак на горе свиснет, дорогуша. И не для нас... Наш загад не бывает богат.
   - Верно ли говорят, что у человека нет судьбы-знаме-ния?
   - У меня-то точно нет. - Лева был говорливый, смешной и веселый и даже проказливый, очень быстро говорящий - только успевай схватить суть того, о чем он говорил. Относился ревниво к тому, если его не замечали, не выделяли.
   - А что с твоим пальцем, Левочка? - спросила Яна. - Вижу: забинтован...
   Друзья засмеялись. И сам Лева - тоже.
   - Крыса тяпнула, - признался он, краснея.
   - Что, всамделишне? Не сказка?..
   - Я не вру. Вчера по малой улочке топали. Вижу: в окошке подвала висит крыса - уцепилась лапками. За прутья металлические. И осматривается дурища... С ходу я взял и сунул ей в морду горящий окурок папироски - потушил таким образом... Она взвилась и цапнула меня за руку. Негодная тварь... Теперь из-за нее и ходи почти месяц на прививку...
   - Жуть, Левочка! Вот оставь вас без догляда - вы без происшествий не обходитесь.
   - "Дурак! - сказала мне и сеструха, - мог еще и желтуху схватить по легкомыслию". Она у меня тоже умная, как все женщины.
   - Уж заведомо. Не геройствуют.
  

XXII

  
   Исторический факультет Герценского института, куда о зачислении Французовой, как было принято, ходатайствовал перед ректором студент-старшекурсник, был на Большой Посадской улице (на Петроградской стороне). Ректорат, поддерживая идеи Рабфака, ссылался на то, что в стране очень мало подлинной интеллигенции, склонной помогать в образовании рабочему классу, а его надо образовывать по-настоящему в первую очередь на исторической основе. Яну определили в студенческое общежитие, шумное, многоголосое; у нее, охочей потолковать о выставках, нарядах и многом другом, очень скоро нашлись единомышленники и союзники. В особенности подвизалась около нее дружески троица этих еврейских парней - Гарик Блинер, Лев Кальман и Иосиф Шнарский - рассудительных и заводных. Она чем-то их прельщала, не отваживала от себя; они же каких-то неудобств для нее не представляли, в женихи не набивались. Просто воздух молодости и познания кружил им головы.
   - Яна! Яна! Порадуйся: меня приняли!
   - Яна, выступает Маяковский! Ты пойдешь?
   - Яночка, наводнение! Жуть метущаяся!
   - Пойдем смотреть! - Все ребята в возбуждении. Сломя голову, летят вниз по лестнице - ей навстречу; ее с собой обратно тащат - сумасшедшие. Невозможно им не повиноваться.
   Они гурьбой шумно до Невы дошли. На Николаевском мосту, под которым пенилась вся река, она приговаривала:
   - Своим потом расскажу, какая красивая Нева. Никто ведь не поверит!
   Из-за наводнения они всю ночь просидели в аудитории. Вследствие этого она познакомилась с одним толково-бескорыстным преподавателем Бойкиным. Она одновременно с учебой и учительствовала в школе при институте, созданной специально для студенческой практики, значась в договорах служащей по происхождению. И Бойкин пообещал ей найти для нее уроки в такой-то школе и тех родителей, которые могут предоставить ей для жилья и комнату. Отличная подсказка!
   Так и вышло. Бойкин порекомендовал Яну для занятий с детьми одному родителю в доме на Малой Посадской.
   - Добро, занимайтесь, Яна, моими двумя лоботрясами - 5-й и 6-й класс, - деловито согласился солидный хозяин дома, он же и управляющий этого дома, дореволюционный купец. - Вот они, неугомонные - Назар и Степан. (Те от порога кабинета, не мигая, молча рассматривали Яну, свою новую репетиторшу.) - Вверяю их Вам. А жить - живите здесь, в моем кабинете.
   Все устроилось превосходно. И удобно-таки: институт был рядом. И подспорье: второй урок давал ей 12 рублей в месяц. Добавок к стипендии.
   Теми же днями перевелась из Смоленска сюда, на педагогический факультет, подруга Яны, Лида Калачева, и Яна устроила ее на житье в этом же доме - на 5-м этаже. Вдвоем им повеселее стало жить. В дни получек государственных стипендий они, в длиннополых полосатых расклешенных платьях, в туфельках на маленьких каблучках, с колечками волос на висках, ходили прогуляться до Ели-сеевского - там покупали душистые булочки и уплетали их на ходу. Блаженствовали.
   Однажды они так весело-беззаботно шли в толпе, щебеча, лакомясь аппетитными булочками и болтая модными сумочками в руках - на ремешках (молодые женщины их носили); эти-то сумочки у них и срезали вмиг воришки - опомниться девушки не успели! Целый месяц - в ожидании очередной спасительной стипендии они как-то перебивались; ладно, что хоть уроки за деньги у них продолжались. Худо ли - бедно ли.
   Яна, окончив институт в 1927 году, получила направление в Сиверскую. Лида случайно столкнулась с одной женщиной, сдававшей в наем комнату за 30 рублей в месяц, и сняла ее; подруги могли уже рассчитываться не уроками с квартировладельцами, а деньгами из зарплаты, и Яна перебралась к подруге своей. На Сиверской были все преподаватели (коллектив с Бестужевских курсов), знавшие иностранные языки и побывавшие уже за границей. И что важно: здесь школа предоставляла молодым специалистам жилье (из числа конфискованных дач), и завуч группировал уроки на определенные дни, а не сплошь.
   Лида внезапно (по семейным делам) уехала навсегда в Севастополь. Но вышло уже правительственное распоряжение, что отныне не может быть никаких частных квартир - все жилье становится государственным. И теперь следует его оплачивать в ЖАКТ по государственным расценкам. Так коммунальная комната безвозмездно перешла в собственность квартирантке Яне.
   Помимо своего учительства в школе Яна обучилась также экскурсоводческому делу: она любила увлекать всех рассказами. Попав в экскурсионный кружок к жалующей ее методистке-еврейке, она вела городские экскурсии (платили за одну 15 рублей - очень хорошо); как раз готовились верхи к празднованию 10-летия Советской власти под девизом: "От февраля к Октябрю!" И экскурсантам предлагались главные точки: Таврический, Смольный и Музей революции.
   Было время НЭПа. Публика ходила окрыленная и расфранченная. Женщины - в клешеных платьях, беретках, платочках клинышком, пестрых шарфиках; на ремнях - блестящие квадратные и круглые пряжки - люкс! Да еще лакированные туфли, ботинки. Умопомрачительная короткая стрижка или шестимесячная завивка, входящие в моду! Парикмахеры пользовались очень большим спросом. Платили им бешеные деньги. Театры благоденствовали, соревновались во славу зрителей. Театральные же билеты были доступны. Существовала комиссия улучшения быта учащихся (КУБУЧ) - студенческая всепомощь; студенты брали билеты и в долг, а потом случалось, и забывали деньги отдать, и это как-то списывалось без последствий. В театре на Литейном играли "Грозу" Островского. И его же "Бесприданницу" бесподобно сыграли артисты БДТ. В Мариинке шли балет "Лебединое озеро" и опера "Кармен" с участием певицы Мухтаровой. В построенных дворцах культуры пускали пьесу Горького "На дне", а Мейерхольд поставил "Мандат". И в спектакле "Дни Турбинных" Булгакова (Сталин постановку разрешил) участвовали Москвин, Качалов, а в "Вишневом саду" - Книппер-Чехова, Яншин, Ливанов. И Малый оперный не отставал... Так что Яна старалась не пропустить ничего из интересного...
   Она и сама уже удачно вживалась в сценические образы и показывалась на подмостках, имела первых поклонников. Молодая, полная задора, планов, она, закрутившись на людях и в большой культуре, еще не жалела ни о чем; главное, она толком сама не знала (и не думала теперь о том), почему же не поехала учиться вместе с Никитой, звавшим ее, в Москву. Но институт Герцена был по статусу союзного значения: может, - и поэтому. Около нее паслись здесь ухажеры, да ее держала покамест эта юношеская - пусть и временно отложенная - любовь: все-таки не было ровни Никите, писавшему ей искренние любовные письма. Ей оставалось лишь вскользь вспоминать, усовещая себя, как они странно хороводились напоследок в Смоленске. Тогда-то чинно-строжайшая его тетушка сказала ему в ее присутствии:
   - Эта девочка - у-у! - Она поднесла пальцы к губам и поцеловала их кончики. - Прелесть! Я люблю ее.
   "Да, они могут весело говорить, шутить, они могут нравиться друг другу, - думала тогда Яна про него и себя; - но это может продолжаться только дня три, не больше. А дальше - что?.."
   - Я не могу подумать, я знаю, что если я болею и скажу об этом другому, то другой все-равно не сможет так же болеть и страдать, как я, так для чего же я буду говорить об этом? - высказала она ему одним залпом на зеленом холме возле величественных стен древнего Смоленского кремля. - Я знаю, что этим самым принесу себе еще большее страдание, и мне противно будет, если кто-нибудь станет жалеть меня.
   Никита не прерывал ее, радуясь тому, что это она говорит ему прямо в лицо.
   - Так, и не будет у нас этого впереди теперь? - спросил он затаенно, почти шепотом. Голос у него пропал. И он вздохнул. Но по бьющейся груди понимал, она это чувствовала, да, совершенно обратное: что, если не прекратит расспрашивать ее, то она сейчас же и расплачется от чего-то беспричинно.
   И она еще чувствовала, что вот-вот он нечаянно скажет что-нибудь еще - и жалко-строго замолчит; и ей, его сто-роннице в переживаниях (она себя осуждала), было очень-очень жалко его, когда она с таким возмущением встре-чала каждое его замечание, но не могла сдержать свои эмоции.
   - Ты все ничего не видишь, кроме того, ты все думаешь, что только ты выбрал нечто, а другие не могут выбрать, - сказала она совсем не то, что хотела сказать.
   - Значит, ты меня все время не понимала, а вот только сегодня, только сейчас поняла и раскусила? - сказал он с дрожащим лицом, отворачиваясь, пряча его от нее и перехватив, к еще большей досаде, любопытствующий взгляд некой тетеньки, приостановившейся на красной тропке.
   День был задумчивый. Неторопливый.
  
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  
  

I

  
   Что позволено себе? Об этом не худо бы спросить у себя прежде всего.
   Это был еще 1956 год, когда худшее, что было, коснулось и дней ноября, и было колючее воскресенье, в которое они - Инга и Костя Махаловы - собирались к Туровым.
   Впрочем, златовласая, в голубом бархате и с еще девичьей вольностью, Инга была очень хороша собой, когда она открыла дверь Тосе Хватовой, своей двадцатисемилетней подруге-погодке, и сразу же, кругля атласные глаза, заявила ей, что она уязвлена: во-первых, представь, у нее отбит новый жених, этот сизарь Стрелков, во-вторых, на сегодняшнее новоселье пригласили ее просто запиской - ту принесла весталка, а в-третьих, у нее-то самой все, окончательно все спуталось. Душа не на месте.
   - Ну, входи, снимай пальто! - И она возбужденно, перекладывая в комнате, на кровати, стульях платья, комбинашки, приговаривала: - Я уверена, что мигом женится... Тьфу!.. Выйдет замуж Аллочка... Ей невтерпеж... А мне, девушке Инге, - как мне быть? И даже моя крестная, мировой судья, не сможет тут рассудить...
   Платяной шкаф был раскрыт, около него валялись носильные вещи, коробки, вешалки; на ворсистом темно-зеленом кресле разинул желтый зев чемодан, напоминавший Тосе счастливые дни проведения их бывалых каникул у Черного моря. И увиденное сильно расстроило ее. Она недоумевала:
   - Ты, что, уезжаешь куда-нибудь?
   - Ах, не бойся, подружка: я Костю выгоняю...Вернее, сама ухожу отсюда, из этой свекровьей конуры, - сообщила Инга будто равнодушно, желая, видно, своим полным равнодушием наглядно показать всем, как она умеет расправиться с неподходящим для нее мужем, человеком, которого иногда защищала перед ней и Тося, спокойная разумница, положительная вся. - Да, бросаю Костю, и вот такой провал - моя новая любовь непризнанна, разбита; ведь Стрелков стал увиваться вокруг эгоистки Аллочки (я не обозналась): уж она-то быстренько обкрутит его, поверь мне. Оглянуться не успеет, поверь, - повторила Инга с явным удовольствием.
   - И дался тебе этот журавль обдерганный! - Тося видела того в Университете мыкающимся с папочкой на застежке. - Хлыщ хладнокровный...
   - Ой, оставь! Не гони напраслину.
   - Из-за него вы расскандалились вновь?
   - Какое!.. Тебе, Тосенька, незамужней, не понять. Неуютно мне, признаюсь, с моим сокровищем - муженьком горячим; он словно все еще на фронте, среди друзей-однополчан, в атаку ходит врукопашную или в разведку, где может и пропасть не за здорово живешь. Нас качает и трясет. Рычим друг на друга. Его мамочка моторная кудахчет. Вот и, спрашивается, где сейчас черти его носят? За покупкой ведь залимонился... А мне бы только бабки где-нибудь раздобыть - все бы тогда бросила и укатила куда подальше, - выговаривалась Инга. И как-то иронично глянула в глаза подруге и захохотала неожиданно, точно репетируя какую-то скучную сценическую роль, надоевшую, верно, ей самой.
   "Фу, сколь отвратительно ее кривляние! - подумалось Тосе, да тут слышно за стеной звякнули ключи. Дверь приоткрылась, и в нее несмело вступила взъерошенная приземистая фигура Кости, в козлиной дохе и с шапкой черных волос на голове. Инга поймала испытующий взгляд Тоси, направленный на нее, и тоже покраснела. Демонстративно поморщилась, фыркнула, поскольку Костя замешкался - он не знал, что сказать при Тосе (они с Ингой не разговаривали уже три дня), и, бросив единственное слово:
   - Господи! - которым постоянно казнила его, выбежала в кухню и с силой захлопнула за собою дверь.
   - Здравствуй! - Тося перемигнулась с Костей, еще в нерешительности переступавшим с ноги на ногу. - Молчи!.. Я вас помирю...- она не могла смириться с мыслью о справедливости и серьезности этого конфликта двух близких ей людей, у которых на регистрации их брака она была шафером, и все же искренно ей было почему-то жалчее его, Костю. Он ни в чем не притворялся ни перед кем. Был мужчиной. И, безусловно, нуждался иной раз в чьей-то помощи, поддержке моральной.
   Только комнатную дверь опять распахнуло ровно поры-вом мятущегося ветра (за окнами качались голые подсне-женные верхушки тополей), и Инга подлетела к Косте вплотную. С ошалевшими глазами.
   - Ну, что надумал? - У нее был самый решительный воинственный вид, говоривший у ее готовности к действию; она, конечно же, считала, что ей одной из двух дочерей военного офицера, было к лицу негодовать, если была причина для этого, и что она еще вправе руководить и командовать собственным мужем.
   - И давно, - ответил он, прищурясь. - Еще когда холос-тячничал, помнишь?
   Они познакомились на юрфаке университета. В студен-ческие годы эротичная Инга, Костя отлично видел, знал, пользовалась завидным успехом у таких, как он, парней, матерых, прошедших на войне огонь и воду; она, яркая, не без шарма, заигрывала со всеми подходящими для нее кавалерами, раззадоривала их без всяких обязательств; они тянулись к ней, и ей льстило быть в центре притяжения и казаться легкомысленной, завлекающей, но неприкасаемой богиней. Долго ли, скоро ли, однако ее открыто-вызы-вающий культ красивой чувственной силы пробудил в нем, Косте, удаль бесшабашную; он как человек отважный, отчаянный и рисковой, многажды обстрелянный, поклялся товарищам на пари, что первым завоюет ее сердце, сумеет поухаживать. Увидите! И это ему удалось. Но, к сожалению, жизнь не считалась ни с чем; она расставляла перед ним, наивным, доверчивым, скрытые ловушки, о которых он не подозревал никак.
   "Есть простое повествовательное предложение", - припоминались ему на этот счет слова, сказанные как-то профессором-филологом К. о своей многолетней работе, труде, не внесшим, по его убеждению, в науку ничего нового.
   - Посмотрите на него! Весь обиженный, нахохленный, что англичанин! - Ингу выводило из себя то, что Костя теперь, после совместной трехлетней жизни перестал восторгаться ею, стал почти равнодушен к ней, а хуже еще - непокорен ей.
   Он лишь пожал плечами, словно ему было невдомек, взаправду ли она говорила сейчас то, что говорила, и было ли вообще такое наяву. Ему не верилось до сих пор. Ни за что не верилось в такое, хоть убей.
   - Ну, ты идешь со мной?
   - Если хочешь... Я готов... Всегда готов!
   - И не беси меня святостью своих глаз! А лучше скажи, что Стрелков? Пасет ли он Аллу? - попутно решала Инга для себя головоломную задачку.
   - Понятия не имею, кто кем оприходован. И не знаю никакой Аллы.
   - Но она ведь родственница Николая Анатольевича, для кого ты - протеже.
   - Это он - мой протеже. И отлично! Все мы чьи-нибудь родственники.
   - Да, отлично, нечего тебе сказать... Если твои несобранность и несерьезность есть и в том, что учился ты на юриста, а работаешь художником...
   - Точней: редактором по должности. Я, что, судим? Под следствием?
   - Не минется. И амнистия тебе потом не светит.
   - Да ты, Тося, сядь! - виновато сказал Костя. - Некуда? Вот хоть сюда... Скинем прочь этот чемодан! Уж в который раз все выставляется мне напоказ...
   - Пожалуй, я пойду, - нашлась Тося. - Не пойму вас. Такая резиновая жвачка, право, не по мне. До свидания!
   - Тосенька, прости, - клялась Инга, провожая ее. - Я приеду к тебе в другой раз, и мы обязательно потолкуем. Ладно?
   И продолжила после, проводив ее:
   - Как мило и скоро, дорогой мой, ты женатым вовсе позабыл и то, как надо ухаживать за женой, еще твоей женой. Видно, мне и это надо больше, чем тебе, знать. Тогда переодевайся, не будь охламоном, не позорь меня перед друзьями моими, - скомандовала она. - Потом все проясним и обусловим наш развод. - Круто повернулась к нему: - Ты согласен?
   - Согласен. Я на все уже согласный. - Костя подчинился ей, - он знал наперед, что его молчание и видимая покорность - что вода, льющаяся на колесо той мельницы, которое все-таки еще крутила жернова и молола, хоть и со скрипом, благодаря именно его жене, иногда разумной, сумасшедшей и скандальной. И подошел к шкафу.
   - Надень новый костюм - не скромничай; там, очевидно, барышни будут, - говорила Инга со значением, понятным лишь ей одной.
   - Зачем? Все-равно же мы расходимся.
   - Фу, какой плебейский у тебя лексикон! Ах! Я и забыла, девушка...
   К вечеру на улице студил и сек (и снежило редко) ветер и вновь подмораживал слякоть и выбеленные ночью первым снегом палисадники, крыши, наличники, деревья. И поэтому у Кости отчасти поэтически изменилось (что-то тронуло в душе) настроение.
   И так живо, ярко впечатлилась ему одна сценка славная, романтическая, увиденная им в вагоне метро, в котором они ехали.
   Было то, что рослый и угловатый отец двух длинноногих дочерей-подростков, приятный в своей мужественности и нежности, усадил их себе на колени и, обняв обеих в обхват, весело-влюбленно разговаривал с ними, рядом с сидящей и улыбающейся женой. Девочки были очень оживленно-веселы, их глаза блестели; они непроизвольно пальчиками касались его лица и точно забыли про всех пассажиров, которые невольно обращали на них внимание и улыбались их нежной дружбе и завидовали. И особенно улыбалась и поглядывала на свою маму, держась за ее руку, их сверстница, сидевшая неподалеку, наискоски от них. Видно, она бессознательно, быть может, хотела испытать такое же чувство счастья. Но не меньше ее лично и Костя хотел того же. Придирки жены ему надоели.
   В светлой новенькой парадной большого дома Костю вдруг прорвало: он тихонько засмеялся над собой и замедлил шаги, уверенный в том, что противопоставление - блеф: Инга ненавидит его, а он смеется, не боится того.
   - Эва, нашло! - проворчала она. - Истерика? Уймись!
   Он не сразу смог остановить себя и перестать смеяться.
   - Милая, прости, но я больше не могу: это же комедия у нас! - заговорил он, поймав ее за руку и ощущая вблизи запах ее волос. И впервые за эти дни увидел, как ожило и просияло ее лицо, хотя, кажется, она все еще хотела обидеться на него и за это. Он сделал свой разумный шаг к примирению, удивленный сам неожиданным своим решением.
   Они, чуть-чуть присмирев и посерьезнев, и позвонив, вошли в неизвестно новую квартиру.
  

II

  
   Дородная старорежимная Евгения Павловна Турова с серебром ниспадавших волос, стриженых "под горшок", в темно-синем костюме, с отменным синим, завязанным по- старомодному, бантом на груди, на белой сорочке, колдовала вокруг накрытого стола, что-то подставляла и переставляла на нем, и, напевая себе под нос арии, пребывала в одной благости. Ничто больше для нее сейчас, видать, не значило.
   " Нет, не удовольствуюсь - и негодую я, и умиляюсь, и уже восторгаюсь; хмурость перетерплю - моя честь не поранена, - заразмышлял Махалов, вздохнув и отпустив свободомыслие в полет. Они с Ингой впервые (она перестаралась) приехали сюда, в новочистенькую квартирку Туровых; зато Ингу немедля заарканила для нарезки лука сладкоречивая дочь хозяйки Вика, белобрысая пышка. Присев на старый диван, перед бюро с каменной лампой, по углам основания которой выглядывали бараньи головки, Костя смутно, но улавливал и иную связь своей мысли с опусто-
   шающей супружеской нерволокой. Но что не может потерпеть? Был до этого винный погребок с публикой солидной... И кому-то к слову "Швейка..." процитировал... А-а, это ж дали мне заказ - каталог оформить!.. Ну-у, было забыл!.. Проваландался, гусь... И ведь надо заэскизить к следующему четвергу... Выходит, надо завтра-послезавтра - кровь из носу! - посидеть с работкой этой - и в среду отнести эскиз готовый. Попроверим память вновь... Значит, точно в минувший четверг получил?.. Ну, тогда успеется..."
   Это Степка Утехин деловито зарулил Костю в погребок, прозванный завсегдатаями "погребком США", - растрясал свой гонорар. С вожделением он подошел к винному лотку:
   - Какова собой "Приморская водка"? Цвета коньяка...
   - Близко к "Царской", - раньше лотошницы пояснил стоявший рядом мужчина в летах, хорошо одетый.
   - Дайте бутылочку, - попросил Утехин.
   Невозмутимо-молча, без улыбки, продавщица выставила водку на стойку.
   - Да, дайте еще и "Советский джин". Умру, если не попробую. И еще бутылочку, пожалуйста... А это что?
   - А эта приближается по градусам совсем к коньяку, - сказал тот же словоохотливый посетитель, ждущий, верно, кого-то или что-то.
   - Беру и такую.
   Затем они вошли направо - в рюмочную.
   - Вы сюда стоите? - Уткнулись в спины стоявших гусь-ком мужчин к кассе.
   - А больше некуда здесь стоять, - срезонировал на подошедших гладкотелый потребитель в середине разговора со своим товарищем и кивнул на набитую бутылками матерчатую сумку, которую держал Утехин: - Смотри, как бы не прокисло... Набрал!..
   - Этот товар у нас не застаивается, - ответил тот подобающим образом. - Ну, что, Константин, будем брать? Коньяк - грамм по пятьдесят?.. И по двести шампанского? Я-то сам лишь шампанское пью. Коньяку уже хватанул до этого.
   - То напротив бухгалтерии у вас прикладывались, шебуршились, что ли?
   - Нет, сюда я не поспел, а когда ходил в Союз, - имел он в виду Союз художников.
   - Лучше "Рислинг" мне возьми. К коньяку я тоже равнодушен сегодня.
   Костя хорошо помнил, как двое запьяневших толстяков у стоек пробовали тянуть друг друга согнутыми пальцами, и как у одного из них разгибался раз за разом палец - не выдерживал усилий; так второй корил его за такое бессилие, дразнил, что он слабак и что поэтому больше ни за что не будет пить вместе с ним.
   Послышались в прихожей густые простуженные мужские голоса:
   - Я не люблю обманывать. Но другие, знаете... беда...
   - Во! Во! Во! Во!
   Евгения Павловна радушно пошла навстречу вошедшим, протягивая для пожатия ладошку - забавно - лодочкой.
   Махалов вновь вздохнул, раскрепощенный оттого, что не все у него оказалось уж так плохо (поправимо), вышагнул из комнатки и встретился с поблескивавшими глазами крепко сбитого и большелобого Лущина, редактора толстого периодического университетского журнала "Ведомости", что ежемесячно выпускался в темно-зеленой обложке и рассылался во многие зарубежные страны. На Лущине костюм был тоже темнооливкового цвета, подметил глаз Кости. Они вместе работали в издательстве ЛГУ.
   - Батюшки светы! - радостно воскликнул Николай Анатольевич. - И тебя я вижу?! - Крепко ухватил его под локоть, зашептал: - А Инга где? С тобой?
   - Это я при ней здесь, Коленька, - уточнил повеселевший Костя. - Она попала под "Колесо истории": на кухне лукорезничает.
   - Ну, здорово-таки! А мы, давние женатики и приятели, вот одни; жены отпустили нас - гуляем себе, вольные казаки. - Знакомься - Никита Янович Луданов, - представил он бодрого незнакомца (тоже средних лет) в фиолетовом костюме с блесткой-ниточкой. - Настоящий книжный король.
   - Мы где-то уже виделись, Янович, кажется. - Костя пожал тому руку, назвал себя.
   - Да в винном погребке, небось, - подсказал Никита, по-свойски улыбаясь. И Костя по его улыбке и движению вспомнил, как тот, выходя из погребка, помахал рукой и приятельски сказал всем: - Мальчики, всего! Успехов вам!
   - Маэстро, рассуди художнически! - взывал Лущин. - Известный классик отмечал, что искусство совершенное возможно было лишь на заре человеческого общества...
   - "Веселенько день начался!" - сказал осужденный, которого вели на казнь, - проговорил с расстановкой Костя. - В арбитрах вы нуждаетесь, что ль?
   - Ни. Нам, страстнотерпимцам, хочется обмозговать стихию творчества...
   - Заело, - сказал Никита. - Перпетуум-мобиле...
   - Как говаривал дед бабке: - "перестань ты, старая бря-калка! Не мозгочи!" Оставьте вы эстетствующий порыв! - И Костя аж поморщился. - Мне приснились сегодня голые люди - те, с кем я знался где-то неприятно, помнил; они узывали меня куда-то с собой, манили ласково. "Господи, какие голые мысли! - думал я, просыпаясь, - и меня несет туда же!"
   - Бывает, - сочувствовал Никита.
   - Ты скажи, друг мой: помнишь юбилейную выставку картин Рембрандта в Эрмитаже? - пытал Николай. - Разве не экономическое могущество Голландии и Испании в те годы дали расцвет голландской и испанской живописи?
   - Что, коллоквиум искусствоведческий у нас?
   - Не сердись. Я - о превратностях судеб талантов. Гений умер в нищете, больным, ослепшим; он был обворован властью, выброшен в сарай - и напрочь забыт. А нынче весь мир славит его и припадает, как блудный сын, к его стопам; все мировые музеи обмениваются его работами - на показ, выпускают каталоги; называют его именем само-лет, и уж сама королева - популярности ради - открывает его выставку. Талант победил.
   - Это ведь земной организм оберегает и приемлет ему угодное, а неугодное, чужеродное отторгает со временем и отбрасывает прочь, - сказал Костя.
   - Справедливо, - сказал и Никита. - Но так и во всем.
   - Только сам ты, Коленька, не скромничай... Говорят, что ты на пятничном собрании своим выступлением ниспровергал основы нынешнего самодурства?
   - Как я могу, маэстро? Надо было лишь поставить все на свое место. А то босс наш речет так, будто он сдвигает континенты.
   - А оказывается, они сами двигаются, - добавил Костя с довольной усмешкой.
   Их разговор прервался. Квартира враз заполнилась голосами, возгласами, смехом прибывающих гостей; все завертелось с подарками, с цветами, с поздравлениями и поцелуями. Все ахнули, когда Алла Золотова, подружка Вики, сняла пальто: ее естественные рыже-красные волосы лежали локонами на голубовато-кобальтовом платье, еще более ярком, чем у Инги; у нее было лицо красавицы с наведенными бровями и великолепно сложенная фигура с узкой талией и красивыми ногами, которые чуть выше, чем нужно, были открыты.
   - Мама моя, родненькая! - произнесла вслух Вика. - Обалденно!
   "Как из одного инкубатора", - недовольно подумала о себе Инга и прочитала то в глазах других. Но Алла явилась одна, без кавалера, и сразу стала бросать голодно-оценивающий взгляд на безукоризненно статного и миловидного ученого Володю, знакомого хозяйского сына, а он отвечал ей тем же. И Ингу это успокоило.
   Когда же все уже рассаживались за столом в большой комнате, позвонил еще кто-то. По обыкновению Евгения Павловна заспешила к двери и, открыв ее, остановилась в некотором замешательстве:
   - Леонид Парфеныч!.. Нина, поди сюда, - позвала она младшую сестру.
   - Люди, я боролся с собой, решая, придти мне или нет, - виновато говорил вошедший мужчина, породистый, но уже подвыпивший, с изъязвленным, порченым лицом, бывший не то в выгоревшем армейском кителе, не то в обрезанной шинели. - Я, понимаю, человек светский, но немножко одичал. Давно утратил все свои мужнины привилегии.
   Это был ставший запьянцовским после войны муж Нины Павловны, судьи, человек, способный, не взирая на то, что они расстались, докучать ей своим внезапным появлением. И она развела руками:
   - Входи же, пока тебе не попало.
   И все, знавшие историю их взаимоотношений, деликатно уступили ему дорогу и место за столом. И возникло некоторое напряжение из-за этого.
  

III

  
   На тихом торжестве по случаю получения жилья, после дрожащих слов Евгении Павловны о том, что судьба благоволит нам, выстоявшим и живущим, и что, хотя потери велики, жизнь еще имеет смысл, и после других хороших тостов и уважительных слов, книжники - Лущин, Махалов и Луданов, усевшиеся скопом, повели свой интеллектуальный застольный разговор. Они были рады тому, что почти сошлись между собой во взглядах, а главное, что сейчас, выговариваясь так, выявляли в себе способность еще здраво мыслить, рассуждать о чем-то стоящем по их мнению. Ничто не смущало их.
   - Други мои, между ожидаемым и действительным - бездна, - рассуждал Лущин. - Все следует порознь: песни поем лирические, а в жизни - насилие; благозвучна музыка, а наяву диссонанс - трагедия или фарс. Не так ли?
   - Жуткая пьеса, - сказал Костя. - Но у нас есть магическая формула: надо!
   - Да, истина понятна всем, что ясный день; - подхватил Никита, - только злопыхает кругом людское, чертовское, - сколько не кричи, не прошибешь уже испорченных властью или норовом или ограниченных людей.
   - Как мы живем!
   - Да, пассионариев уж нет.
   - И какой исход по-Вашему: лапки кверху? - в упор спросила Инга. - Ведь еще древнегреческие философы жаловались на плохое воспитание молодежи. - И покосилась, как бы опоминаясь, на начальственного Игната Игнатьевича.
   Среди приглашенных было - да - такое начальственное лицо (то ли начальство хозяина - сына, Михаила, то ли еще что неясное) со строгим лицом еще без складок, со строгой прической; а веки у него полуприкрывали сверху зрачки глаз, отчего вид его казался полусонным, неприятным. Про его крутость сведущие люди говаривали почти как о Сталине: "раз Лиходей нагрянул на строительный объект - полетят у кого-то головы". Однако Лиходеев сидел за столом достойно, точно в каком президиуме, и в словесных толках не участвовал; он покамест усердно трудился на животном фронте, будто насыщаясь впрок, потому как еще не все ходили перед ним в должниках. И вертлявая его жена, Вера Геннадьевна, в темноцветастеньком крестьянском платье, тоже полумолчаливо поддерживала трапезные мужнины усилия, не сбивала его с толку. Она-то давно убедилась в том, что голодный мужик страшнее зверя.
   - Итак, нам известна боль, но каждый чувствует ее по-своему, - убежденно говорил Никита. - Мир людской страшно разделен. И эта разделенность - то неоспоримо - рождает зло насилия. Нынешняя жизнь целиком зависит от того, кто, что держит на уме и в руках своих, кто какую гайку, где вытачивает.
   - Пахать - мал, бранить - велик, за водкой бегать - в самый раз, - посудил язвительно Звездин, уже находясь на взводе, и засмеялся пакостно, будто храбрейший пловец, заплывший уже далеко в море, тогда как остальные еще топтались на берегу.
   - Леонид, прекрати! - осадила его тотчас Нина Павловна, хмуря брови.
   Но стольничавшие обошли вниманием его каверзную фразу, как обходят какое-либо препятствие на тропке, чтобы идти дальше.
   - Все ломается, и нужно все сознательно ломать, - имею я в виду понятия, - сказал с пафосом Лущин. - От привычного трудно отвыкать, но нужно и что-то новое избирать - для того, чтобы узнать себя еще лучше, еще лучше выразить свои взгляды, мысли, надежды. Особенно - в творчестве...
   - Ну, это уж камешки в мой огород, - заметил Костя. - Прощаю тебя...
   - "У нас свобода сновидений", - вклинился опять говорливый пропойца. - Так любил приговаривать мой командир, лейтенант, когда подчиненные ребята спрашивали у него: а можно ли сделать вот так, а не иначе, и тому подобные мелочи. А ведь они, орлы, в разведку хаживали... Извиняйте...
   - По-моему, Вы, Николай Анатольевич, не туда поехали, - возроптала бдительная Инга. Она хотела бы спасти мужа от избранной им компании: сыгранность той не нравилась ей, была ей просто подозрительна. И несколько беспокоило ее теперь то, что он заглядывался на Аллу, сидящую наискоски от него и занятую, к спокойствию Инги, щебетаньем с соседом - симпатичным Володей.
   - Считаешь, что самое совершенное не то, что сделано тобой, а то, что думаешь сделать, - говорил Костя. - Поэтому и такие претензии к себе, и такое недовольство собой, что все хочется переделать. Основательно.
   - Да, надо торопиться делать добро, - определенно высказалась и Евгения Павловна. - Для чего ж сотворены все проповеди - христианские, мусульманские?.. Но живется-то все не легче.
   - Ну, дайте, товарищи, мне минут сорок пять, - взмолился Николай.
   - Ты, патрон, не на партсобрании с докладом, учти, - перебил его Костя.
   - Дайте... Я на примере литературных героев Бальзака докажу, насколько справедливо мое предостережение - не зевать момент. - Николай воодушевился и процитировал уместно и Данте и назвал его предшественников и годы их жизни, причем морщил большой лоб, и пальцы его дрожали. - Я все знаю. Мне не нужно говорить, кто сзади меня идет; я по лицу встречного вижу, кто именно. Капиталист или социалист. И благо или позор он несет с собой.
   - Так и можно проглядеть вакханалию, - заметила Евгения Павловна, - не обижайся, брат. - И остановила Звездина, пытавшегося опять включиться в спор. - Что, Васька - кот? Васька - кот. Ты чего закрутился? - шутливо-серьез-но обращалась она к нему. - Н-на, хлябни, морсу! Христос с тобой. Хлябни! Еще, матушка.
   - Ему пора отчаливать - довольно назюзюкался, - сказала Нина Павловна сухо.
   - А-а, присудила свое судейское решение! Сейчас подчинюсь...- Он отпил еще из стакана - и совсем нос повесил. Никто им не интересовался. Он был неинтересен всем, хотя он и еще надеялся на что-то, ерзал на стуле и злился. Особенно раздражал его нафуфыренный градостроитель (от всяких начальников-чинуш он натерпелся несказанно сколько - будь его воля, всех бы вывел на чистую воду!).
   Между тем Володя и Алла увлеченно судачили о чем-то другом.
   - И я покраснел. Он меня понял. И я его понял.
   - Ну, Вам, конечно, сделают исключение. Вам такому да не сделать...
   - В Москве я больше хорошеньких видел.
   - В Киеве их еще больше, я уверена.
   - Там условия позволяют и располагают к этому.
   - Киев мне жутко понравился.
   - Вот куда поедем или полетим летом. - Сказав это, Вика оттопырила ладошку с лепестками пальчиков. И покрутила ею в воздухе.
   - Я прочел книгу Аксиоти о Греции двадцатого века, - сказал Никита. - Вывод: на качелях вечных - норма жизни у людей; что ими создается, то и разрушается бессмысленно, с треском. И к тому же это обставляется законами. А народ практический обделен. Как бы не хороши были законы.
   - Но в тридцать шестом король Греции Метаксас разогнал парламент, стал диктатором; он назвал это возвышенно - "третьим возрождением", - уточнил Николай. - И тогда же в Испании Франко, тоже генерал, замятежничал.
   - Имущие не хотят терять власть, - сказал Костя. - Редко кто отказывается от нее.
   - Маэстро, у нас, в России, Николай Второй отказался. И что получилось?
   - Что, юноша? Нашлись другие деятели. Образованные и не очень.
   Засмеялись.
   - Костя, прошу, кончай антимонию, а! - взывала Инга. - От греха подальше.
   Его вольнословие и поведение пугали ее могущим быть последствием. Так их друг, Генка Ивашев подзалетел на год в тюрьму. Раз они, приятели, шумно веселились в столовке, превращенной в питейное заведение, и какой-то хмурый полковник начал стыдить их, молодежь. Да еще поставил по стойке "смирно!" Генку - его-то, безрукого, потерявшего руку в бою, кавалера двух орденов славы! Наорал на него! Естественно, пальцы здоровой правой руки Кости сами собой сжались в увесистый кулак, и он двинул им по обидчику... Вот недавно Генка был освобожден.
   Костя же пока не мог остановиться - распространялся дальше:
   - "Наибольшие опасности возникают при исполнении стандартных положений" - аксиома. Так? Теория всегда стройнее практики. И бойтесь копий. Копия - не оригинал. Ценен подлинник. Тот или те, кто копирует модели жития и дела по принципу повтора, теряют самобытность, вхолостую, считай, буксуют на месте.
   - Ну, ты молоток: даже популярно объясняешь, - похвалил Николай.
   - Я так понимаю, - не отставал и Никита, - что свобода в обществе - не прихоть чья-то; она не должна привносить в жизнь хаос и неуправляемость, стать словесной демократией.
   - Да, вы заметьте, обычная вещь, что нормальный человек в душе костит себя направо и налево, если в чем-то надурил.
   - Как водится у нас. Скорее дурь уходит...
   - Но никакое правительство не признает себя виноватым в данное время, а говорит об ошибках прошлых лет.
   - Костя, кончай, или я уйду!
   - Сейчас, сейчас. Что касается культа личности. Ведь как для возвеличивания Сталина в свое время все делалось и оправдывалось официально, так ныне с таким же рвением уничтожается миф о нем. Мифом о Сталине погоняли народ.
   - Подождите, и я скажу, - заторопилась Нина Павловна. - Почти анекдот...В суде нашем разбиралось одно простенькое дело. Нужный договор подписал тот человек, кто юридически не имел права его подписывать. Начались, как обычно, отнекивания, ссылки на кого-то еще, высказывались недоумения. Прокурор слушал, слушал препиравшихся, да и сказал всердцах: - "Ну, что конь об четырех ногах может спотыкаться - это известно мне; но чтоб спотыкалась вся конюшня - этого не бывало".
   - Как можете Вы, Нина Павловна! Фу! Не люблю Вас...
   - А что, Иннушка...У некоторых молодых бывает такая романтика (по собственной дочери сужу): не люблю, и все; не хочу, да и только. А знаете, было, что Звездин, писал мне письма с фронта с такой припиской-концовкой: - "Смерть фашистам и соседу Василю!" Василий некогда ухаживал за мной, да Звездин перебил... Тот погиб, а этот, Звездин, звездит иногда по пьяни...Бултыхается неисправимо...Не помочь ему...
   Произошла какая-то затишка в разговоре.
   Зато под звон бокалов, вилок и тарелок светлоликая Вика встрепенулась и лукаво прищурила близорукие глаза:
   - А кто-нибудь из вас пойдет опять добровольцем?
   - Куда? И зачем? - Николай был удивлен ее вопросом.
   -Конечно же, в Египет...Поскольку, сами знаете, Суэц национализирован, и страны Запада напали на Египет, и все заговорили о добровольцах, как дробровольничали когда-то в Испании - я слышала о знакомой методистке... Да и был там тоже Хэмингуей - любимый мой писатель...
   - Ну, ему на поклонниц повезло, - проговорил Николай. - Испанские коммунисты уже пересмотрели свою позицию по отношению к диктатуре Франко и, предполагается, вскоре испанские беженцы вернутся домой... Близкий мне приятель собирает материал и пишет о тех событиях...
   - Так кто же пойдет добровольно?.. - Не отстала Вика. - А Вы, Константин?
   - Нет, увольте - я не пожарник, - сказал Костя. - Меня не меньше тревожит кавардак в Венгрии: я освобождал ее от гитлеровцев и хортистов. Мы - наше поколение - спо-койны совестью; мы - павшие и живые - исполнили по совести первейший наш долг - защитили свое отечество, свой дом; пускай и все правдолюбцы также, не маясь, не злобствуя корысти ради, послужат народу своему, а не какой-то идеи фикс. Тогда мы и поговорим.
   На него-то, говорившего, блеснул взглядом сосед Лихо-деева (по столу) - уравновешенный мужчина-молчальник, но не сказал покамест ничего.
   - А я, пожалуй, стал бы добровольцем, - признался Лущин, отчего Евгения Павловна аж охнула - от неожиданности его признания.
   - Не пугайтесь: юноша блефует, - успокоил всех Махалов. - Он не сможет.
   - Отчего же не смогу, маэстро? Ты не говори. Ведь я -бывший танкист!
   - Тебя, Коля, авторы прежде сожрут. Есть у тебя пристанище - очаг, жена и двое детей. Или ты действительно избрал путь моралиста-обновленца?..
   На это Лущин только улыбался широко, доверчиво, любя всех-всех.
  

IV

  
   Нередко, когда хочешь что-то умалить разговором и забыть, случается совсем обратное: вот разговариваешь и чувствуешь, что в душе становится еще постыдней, беспокойней. Порой - из-за чего-нибудь пустяшного. Такое по-
   чувствовал и Махалов, только что все насытились и наговорились, и даже налюбезничались, и, соответственно, зауспокоились оттого, что вроде бы нужное дело сделано.
   И опять он магнетически взглянул на молчаливого гостя, будто с пристыженным чувством за ребяческую в себе и прущуюся вон эйфорию перед наступающим новым духом времени - не ошибиться бы в том по наитию. Он потому пристальней взглянул на незнакомца, что от того исходили великое спокойствие и уверенность так же, как и от нового знакомого - высокорослого, плечистого Иконникова, морского капитана третьего ранга, военного проводчика английских кораблей в Мурманск. Иконников, как политиче-ский заключенный, отсидел (по навету недоброжелателя, которого знал) в колонии под Магаданом десять лет; он был ложно обвинен по трем смехотворным статьям - как то: связь с английской разведкой (при обыске у него на-шли портсигар с гравировкой на английском языке - подарок от боевого английского капитана), попытка поку-шения на Сталина (кортик) и еще нечто подобное. О, слепая Фемида!
   Недавно выпущенный из заключения, Иконников пришел за художественным заказом в издательство к Махало-ву, который боготворил таких стойких людей, более высоких, чем он сам, по духу.
   Обстоятельный Залетов, номинальный глава дома, блаженствуя от малой радости и, не скрывая этого, со старенькой балалайкой в руках, как только столы сдвинули к стенке, начал натренькивать вальс и славно вспоминать былое, и под звуки бренчавших струн гости еще вальсировали и смеялись над собой. И пуще разошлись, когда Лиходеев, одержимый, видимо, манией вечно первенствовать во всем, стараясь прытью перещеголять и никчемную, по его понятию, молодежь, или показать всем пример, даже пустился в пляс. Великолепно. Подстать ему держалась и Вера Геннадьевна, шумливо-визгливая теперь, просто не знавшая старая, замужняя она или нет и стоит ли ей быть посдержанней, поприличней, когда так весело.
   - О-о! Вспыхнула, как березовые веники! - Подначивал Игнат Игнатьевич ее во время пляски. - Ну, ты меня прибила сразу, что я сесть не могу теперь. Видишь, прибила к стенке... О-о!
   Балалаечник, его шурин, уже не умевший так веселиться по старинке и берегший свое здоровье во всем, чтобы только подольше прожить на этом свете, лишь повторял со смехом:
   - Ой, куда мы идем?! Куда только идем?! - И качал головой.
   - Ах, мечта в полоску! - Сказала Инга вслух со вздохом, гладя на Аллу, жмущуюся к красавцу Володе.
   - Я тебе объясняю: надо жить, а не досаждать другим! - выпалила вдруг Нина Павловна. - И захохотала звонко и красиво, но вполне дружелюбно, радуясь прежде всего своему нравственному здоровью и очередному избавлению от настырного мужа, а также от страха отставки после разгромной (очевидно, заказной) статьи, напечатанной в "Известиях" о том, что она оправдала якобы возможно преступного юношу.
   И эти слова ее еще долго колебали воздух, звенели и отдавались в ушах Инги, как несправедливый ей приговор, именно ей, а никому другому.
   Что, смирись, смирись, гордыня?!
   И все расставилось по своим местам. Для Инги важней всего было узнать (и вздохнуть свободней), что ее несло куда-то слепое желание: по словам Лущина Стрелков - фик-фок на один бок - занят любимой женой и карьерой, он с Аллочкой даже не знаком; для Лущина главное было поговорить в кругу хороших собеседников, хотя и в этот раз он не успел высказать всего, что накопилось в его сейфе - голове: уймища идей; для Звездина - предстать перед всеми и собственной женой не конченным-таки дураком, а здравомыслящим супругом, готовым всегда к броску наверх из житейской траншеи; для Нины Павловны, как общественному, в первую очередь, лицу, - наконец покончить с таким его появлением, унижающим ее, но она пока не могла решить такое по-живому, хоть и могла судить в суде живых людей - других - на основании законов. Для Кости неудобством в компании представлялось присутствие жены: при ней он испытывал все же какую-то скованность и беззащитность. Как, наверное, та Настенька, вспомнил он, из корректорской, которой он, увидя ее давеча в милом сиреневом платьице, позволил себе сказать так нелепо:
   - Невестишься ты, что ли?
   И теперь, сожалея и жалея ее, ругал себя за это.
   Да, Настя, несмотря на свои двадцать восемь лет и то, что она уже имела шестилетнего сына, была совершенно по-девичьи молода, мила, проста, доверчива. Костя и она накоротке разговаривали друг с другом о чем-то обычном, остановившись перед аудиторией. Однако это, видно, было ей скучно, ненужно; она ждала чего-то другого, не пустяшного. Она странно - жалко и грустно провела раз и обратно взглядом по его глазам, каким раньше не смотрела, и испуганно отвела взгляд в сторону. И этот взыскующий ее взгляд сказал ему все: что она мучается, живя без любимого мужчины, и как бы проверяла себя - примеряла к нему, Косте, - и как он этого не понимает! Только он тут все ясно понял, и она неожиданно увидала то и потому замолчала тотчас. После этого он старался больше не говорить фальшь достойным собеседникам, чтобы не сожалеть потом.
   Наутро Костя столкнулся в вестибюле Университета с Владимиром, которого немного узнал по его отцу - маститому биологу. Они любезно поздоровались, раскланялись друг перед другом. Почти заговорщически.
   - Знаете, - смущенно заговорил тот, - никак не могу вспомнить лица голубенькой мадонны, с кем мы вечером щебетали и кого я потом провожал. То ли чуть перебрал на-радостях, то ли не на то обращал внимание.
   - Ой, Владимир, и я не могу ее представить себе сейчас, - признался Костя. - Что-то очень женственное... Ускользает ее образ... И была ли она вообще?..
   - Ну, Вам-то, физиономисту, негоже не лицезреть красоту...
   - Но не я же завлекал ее... Я лишь подглядывал...
   И оба они толкнули друг друга в плечи и расхохотались.
   - Есть и другие личики на примете. - Черт дернул Костю за язык.
   - Да-а? Интересно...- При этом Владимир покосился на девушку-шатенку, красовавшуюся в газетном киоске.
   И они разошлись по своим делам. Как уже хорошо, замечательно знакомые.
  

V

  
   А днем наскоро заехал к Махалову в издательство измаильский дальнобойщик Жорка Бабенко, его боевой друг из бывшей Дунайской флотилии - атлетически сложенный мужчина, чертовски сильный, загорелый, густо говорящий, принципиально не снимающий с себя флотскую тельняшку. Да, он по-черному шоферил и теперь довез груз в Ленинград; этим и воспользовался для того, чтобы встретиться. Друзья радостно обнялись. За них порадовались тоже повоевавшие и все понимавшие Лущин и Кашин, и они вчетвером, гомоня, направились прямо в столовую - "Академичку" (что находилась рядом - у Менделеевской линии): Жора, как признался, дико проголодался в поездке. Зато он и взял себе на обед килограмм сарделек, кроме солянки, салата и картошки.
   И вот, сидя за столом и разбираясь с едой, Жора и Костя говорили о том, кто из их товарищей где нынче здравствует и чем занимается, вспоминали и какие-то эпизоды, связанные со штурмом нашими частями Будапешта в январе 1945 года, когда Костя был ранен и госпитализирован.
   На фронт Махалов ушел в 1942 году второкурсником Ленинградской спецморшколы, проявив отменную настойчивость, - подавал прошение о том не раз; многие курсанты просились туда, но отпускали отсюда крайне редко. Он рвался туда, где мог схватиться в открытую с напавшим врагом: его звал долг чести; в начальных боях погиб его отец, комиссар, еще сумевший - раненый, лежа в повозке - вывести по компасу окруженных бойцов. В блокадном Ленинграде осталась одна его мать, врач, женщина тоже заслуженная, стоическая, несмотря на ее внешнюю неброскость - небольшой росточек, скромность, не шумливость.
   А Жора начал фронтовой опыт с первого же дня немецкого нападения. Служил пехотинцем и матросом на судне и морским разведчиком. Исползал на животе, что говорится, все от Крыма до Новороссийска и обратно. И дальше. Оба его брата погибли. А что и отец пропал без вести, он узнал лишь в 1944 году, когда наши освободили изщербленный Измаил, и он нашел мать и сестру живыми.
   Это Жора спасал Костю, коварно подстреленного власовцем в пролете здания Будапештского банка, - быстренько вытащил его из-под обстрела на улицу, за мраморную тумбу; здесь Костя лежал совершенно беспомощный - над ним цвикали пули, свистели осколки, куски щебня, пока Жора отстреливался и не подоспели товарищи - невообразимо долго.
   - А ты, Жорка, помнишь, как вы ввалились в палату армейского госпиталя - ко мне? - Костя прожевал кусок сардельки. - Госпиталь помещался под Будапештом, в какой-то бездействующей тогда школе.
   - То все при нашей памяти, друг, - сказал Жора, поглощая еду.
   - Мне помнится еще: ты приворожил тем днем медсестру-толстушку. Фамилия ее была Индутная. Вы понавезли гостинец, угощений, вино...
   - Надо же! И ты аж фамилию ее запомнил? Ну, мастак!
   - Так она расписалась на моей груди.
   - Что, доподлинно? - удивился уже Николай.
   - На гипсовой накладке на рану. И потому-то мне запомнилось ее имя.
   Картина послеоперационных хлопот с ним в перевязочной Косте виделась зрительно сейчас даже отчетливей прежнего. Его гипсовали на деревянном помосте, возле горящей печи ( у противоположной от окон стене). Рядом был столик с гипсовой массой, с бинтами, пропитанными ею, тут же - ведро с бинтами. Медсестра бинтует вокруг тела, захватывая грудь; последнее, что она делает, - выдавливает на сыром еще гипсе химическим карандашом: "ХППГ N 50. Гипс наложен 19 января. М/с Индутная". Эта штука была у него как раз на груди - он эту надпись читал, глядя в зеркало, когда был без тельняшки.
   - А назавтра после гипсования, рано утром, - рассказывал Костя для всех, - я проснулся от близкого грохота. Глаза продрал и вижу - парень, мой сосед, стонавший непрестанно, сидит на нарах. Чумной. И только-только приходит в себя. И даже не стонет.
   Оказалось, ему - он после признался - приснилось (и ему повиделось), что в палату вошел какой-то человек. Был тот в белом халате. И объявил о срочной эвакуации всех, так как ползут сюда фашистские танки. Причем и точно скомандовал: - "Кто сам может идти, выходите вон живей!" И вот парень (он был ранен в левое бедро, и стянут гипсом по торсу как обручем) во сне нащупал правой рукой нож под матрацем, подцепил лезвием крепчайший гипс (режут-то его ножницами, когда снимают) и снизу вверх располосовал его. Разорвал его и выбросил на пол. И только тут он очнулся, когда обломки гипса грохнулись о пол; и он увидел, что сидит с кровоточащей раной на бедре, а тот человек-видение исчез. Вместо того возник перед ним настоящий дежурный врач - и был поражен. Врач осмотрел тело пациента - и на нем даже царапины от ножа не нашел! Какая же силища вышла наружу! Разом!..
   И снова отправили бедолагу на гипсование.
   Я еще расскажу, Жора, ты ешь, ешь... Был здесь достойнейший зрелый хирург. В минуты, если выдавалось полегче, он читал нам, раненым, поучительные лекции, чтобы подбодрить нас... Например, он говорил: - "А сейчас я прочту вам лекцию о любви. Хотел поговорить с вами об остеомиелите... Но потом..." И он говорил нам, по сути, мальчишкам, без всякой похабщины, об отношениях между мужчиной и женщиной. "У вас, ребята, все будет! Нужно учиться любить друг друга..."
   - Уважаю таких сподвижников душевных, - сказал, вздохнув, Николай. - И что дальше?
   - Подожди, Коля, еще не все... Скажу: может быть, поэтому и атмосфера в палате держалась уважительная... Однажды какой-то обормот легкораненый, но скрипучий стал обругивать медперсонал - женщин, так все раненые сами дружно осадили его: - "Да ты, гнида пузатая, что корчишь из себя? Ты видишь, как они здесь на коленях ползают перед тобой; все моют, вылизывают - покою не знают, а ты кочевряжишься... Выселим тебя!.."
   Лежал тут еще один интересный еврей - матрос. Под Одессой его родные прятались от оккупантов, но тех выдал какой-то негодяй - их расстреляли немцы. Когда освободили Одессу, этот матрос выпросил у начальства три дня отпуска, приехал туда, на родину. Убедившись, что родных уже нет на свете, он застрелил негодяя и вернулся в свою часть на фронт. В бою он потерял обе ноги, но ночью в бреду забывал о том - и вскакивал. И был в ужасе от того, что на лице у него назрел пугающий чирей. Умолял всех: - "Ой, не трогайте, только не выдавливайте! Я умру..." Лечащий врач подошел к нему. Со словами: - "Ну разве можно это трогать? Никоим образом!" - И вдруг как нажал пальцем посильней - и сразу стержень нарыва выскочил.
   - Тебя же оттуда увезла на лечение, как я помню, одна молоденькая докторица, - заметил Жора.
   - Было, было, кстати, с вашей помощью. - Костя улыбнулся.
   - А куда? - спросил Антон.
   - В Морской стационар. На территорию Румынии.
   - Расскажи-ка нам, маэстро, по это, - попросил Лущин, оживившись. - Все-таки романтика. Да и Жора, наверное, не все знает. Некогда было...
   - У Жоры самого таких историй тьма, - сказал Костя. - Он скрытничает.
   - Ничего похожего нет и в помине, - засмущался Жора. - Ты давай - рассказывай. Не мучай людей.
   - Да мне жаль: видно, в сборе на отъезд я и потерял хорошие часики. Спохватился, что их нет, слишком поздно. Каюсь.
   - Какие часики?
   - Память. Подаренные мне в палате одним пехотным офицером. Умирающим. Он был тяжело ранен шрапнелью. А перед этим к нему приехали моряки и преподнесли ему часы старинные черные с цепочкой и с чугунными крылышками. Так вот он, когда принесли нам завтрак, приподнялся чуть на локте, и спросил у меня, моряк ли я. Я назвался чернофлотцем, рулевым. Что ему точно понравилось. И тогда он сказал, что дарит мне часы, и протянул их лежачим ребятам, чтобы мне передали их по нарам.
   - Я очень люблю моряков и преклоняюсь перед ними, - говорил он с трудом, голос его прерывался. - Любой моряк мне дорог. И я расскажу, почему. Дело было в Одессе. Давно. Я был восемнадцатилетним студентом. Раз шел по улице и увидел, что на одного моряка, который защитил какую-то старуху, напали четверо хулиганов. - "Хлопчик, помоги! - крикнул он. - Прикрой мне спину!" И я, нисколько не раздумывая, бросился к нему на выручку и встал за его спиной. Я-то прикрывал его как листок папиросной бумаги, не лучше; хулиганы были здоровые парни, а я щупленький, худой. Но двух минут моряку хватило на то, чтобы буквально раскидать напавших. А я попал в медпункт - ударили меня чем-то по голове, и я потерял сознание. Моряк, видимо, запомнил, кто я и откуда. На другой день в больницу пришла делегация из десяти военных моряков с конфетами и цветами. И потом они как бы шефствовали надо мной. Этого я никогда не забывал.
   С этого-то, други мои, и заладилось их шефство коллективное надо мной, подопечным; они-то уж не забывали обо мне, если мы брели-ходили близ друг друга по одной же широте...
   - Мне очень жаль, что не сохранил его подарок. - Костя привздохнул.
   - Небось, ты загляделся на новенькую докторицу, - подсказал по-дружески Николай. - Был-то очень молод, шибко влюбчив - кровь в тебе играла... Ведь все мы, герои, в докториц влюблялись и еще влюбляемся... О себе скажу...
   - Постой! Зачем "был"? - возразил с горячностью Костя. - Не-е, досужий детектив, мне тут не светило ничегошеньки... Ни на йоту... Я соображал чуток. Боготворил... Поверь...
   - Ну-ну, молчу, мил-дружок. Молчу.
  
  

VI

  
   И сказанное Махаловым было верно пожалуй. Тогда.
   - А где же мой матросик? - живо воскликнула влетевшая в госпитальную палату, как увидал Махалов, белокурая капитан медицинской службы. С морозца она, ладная собой и, видно, уверенная в себе молодая женщина, придерживая пальцами шинель, лишь накинутую на плечи, в берете и щегольских хромовых сапожках с желтыми отворотами, стала в помещении и разом оглядела ряды нар с ранеными. Это несомненно заинтриговало беспомощных бойцов, оживило их; все зашевелились, нетерпеливо заскрипели на досках, зашумели-забормотали.
   Должно быть, время настало такое, считал Махалов, что все девушки, которых он видел, казались ему наикрасивейшими, как на подбор, - глаза разбегались...
   - Слышь, Костик, ведь тебя краса ищет, - сообразил его сосед. - Ну, завидую, ты глянь: тебе чудно повезло по женской части. Вот счастливчик!
   Вошедшая дива уже взглянула прямо на лежащего Махалова, у которого поверх наложенного на грудь и руку гипса была натянута тельняшка - грех не заметить ее, и, подойдя к нему поближе, ласково осведомилась:
   - Матрос Махалов? Капитан Никишина.
   - Точно так: морской разведчик, - уточнил он будто с некоторой претензией к ее недогадливости, приподнимаясь на логте и непочтительно глядя в упор своими густыми зеленоватыми глазами на нежный светлый лик, возникший перед ним точно из небыли. В иных - лучших - обстоятельствах ему, фронтовику, полагалось бы вытянуться в струнку перед старшей по званию особой, и он бы с радостью это сделал по своей галантности и обожанию; только теперь он, и рыцарь в душе, был прикован к постели и мог лишь проявить свое остроумие.
   - Я заберу тебя отсюда, ладно? - И Никишина слегка порозовела от смущения перед его упорным взглядом.
   - С Вами хоть куда! - Он, осмелев, даже не спрашивал, куда.
   - Капитан, помилуйте!.. - проворчал поспешивший сюда хирург - майор, в белом халате, выбритый, строгий и вместе с тем доброжелательный. - И здравствуйте... Чем обязаны Вам? - И естественно - просто подал ей руку.
   - Здравствуйте! Никишина. - Улыбнулась капитан. - Двух наших моряков увожу в морской стационар. Вот распоряжение...
   - Чье распоряжение, товарищ капитан? - несдержанно спросил Махалов.
   - По приказу командующего мы больше сотни километров ехали сюда.
   - С тебя причитается приятель, - заявил опять сосед-говорун. - Вишь, не хотят, чтобы ты потерялся среди нас, пехотной братвы... Чуешь?..
   И Косте было лестно знать, что это наверняка постарались его друзья из разведотряда, навестившие его здесь на-днях, - попросту могли они послать донесение в штаб флотилии, и оно-то попало к командующему...
   Так Махалов вместе с другим, незнакомым ему, матросом Гусевым, раненным в правую руку и бедро, оказались в санитарной автомашине на подвешенных к стенкам носилках.
   Они припозднились с выездом, прифронтовая зимняя дорога была разбита; потому Махалов предложил Никишиной заехать по пути в его разведотряд, на окраину Пешта, и заночевать там в безопасности, и она мило согласилась.
   В отряде их встретили всемогущие, обходительные друзья, ходящие, как бывалые краснофлотцы, вразвалочку; мигом они внесли раненых в ротное помещение, накормили, побрили и заодно заухаживали за Никишиной, коли она позволяла им это и доверчиво обращалась к ним. Ведь все ребята были сумасшедши молоды, жили одним ожиданием-приближением Победы, собой не дорожили, не хоронились, потому были задушевны, веселы. За милую женскую улыбку могли все отдать, нисколько не раздумывая. Подшучивали над Махаловым:
   - А ты и в лазарете не пропал! Вон какую королеву отхватил. Не горюй!
   И едва появился в помещении их командир-красавец капитан Карев, всем им стало ясно, что они могли быть лишь на заднем плане в сердце этой случайно залетевшей сюда прекрасной дивы.
   Однако и тотчас Косте странно подумалось: "Да что я, пижон, расфуфырился, как тетерев на току. Уж если она, видно было, не клюнула и на Карева, сущего небожителя, то действительно у нее кто-то уже есть, она занята кем-то: она больно хороша для того, чтобы быть одной и пропадать так". И он заговаривал себя успокоиться по этому поводу, как в очевидном каком-то проигрыше.
   Наутро, когда жесткий ветер задувал сухую морозную пыль, нес бумажные обрывки, трепал брезентовые верхи разбитых немецких грузовиков, оборванные карнизы домов, они выехали из Будапешта к югу, помчались вдоль западного берега Дуная. Мелькали постройки, пирамидальные тополя, пристани, баржи, затопленные корабли, лодочки; участились повороты, объезды, толчки. А южнее, возле города Дунафельдвар, стали попадаться и следы недавних жарких боев: обгорелые дома, деревья, поверженные танки, опрокинутые орудия, тягачи, прицепы, свежие воронки.
   Именно сюда недавно и ударили последний раз из-за озера Балатон немецкие части, только что переброшенные из Италии - 12 танковых и 2 моторизованные дивизии - такой бронированный кулак. Немцы снова захватили временно Секешфехервар с нефтяными промыслами. Хмель воинственности ударил им в головы. Из окон захваченных наших эвакогоспиталей они выкидывали раненных, перебинтованных, беспомощных бойцов под гусеницы своих танков, позволяя себе подобное живодерство, какое линейные немецкие солдаты, воевавшие на восточном фронте, уже боялись делать. Это не может быть прощено никогда. Сколько бы западники ни гундосили об извечности их образцового гуманизма, такого, какого ни у кого больше нет.
   Справа от шоссе и сейчас слышались звуки канонады и сотрясался воздух. Шоссе то отдалялось от Дуная, то вновь приближалось к нему.
   Мучала жажда раненных Костю и Ивана. Они пили компот из жестяных банок, которые ловко вскрывал шофер ножом, а Никишина подавала их им, и подремывали, укачиваемые ездой, тарахтеньем автомашины и фронтовым погромыхиваньем.
   Сколько ехали по венгерской территории, примерно столько же, если не больше, проехали и по югославской - более трехсот километров - через Нови-Сад, прежде чем въехали в Белград, освобожденный ровно три месяца назад, 20 октября 1944 совместно югославской и советской армиями. Речные мосты были взорваны, и нужно было ждать переправу через приток Дуная, чтобы попасть восточнее - в Морской стационар, расположившийся в городке Турну-Северине (Румыния).
   Поэтому раненных матросов определили пока в югославский армейский госпиталь, занимавший большое угловое здание на проспекте, на носилках подняли на третий этаж.
  

VII

  
   Медицинский госпитальный персонал вмиг узнал о поступивших сюда русских матросах - первых раненых при штурме Будапешта - оплота хортистов и салашистов, объявивших тоже Югославии войну в 1941 г. - вслед за нападением на нее немецких войск и особенно зверствовавших напоследок в городе Нови-Саде. И эта весть, очевидно, быстро распространилась по Белграду.
   В отдельной двухместной палате с отдельной ванной, с крашеными в ровный спокойный бежевый цвет стенами без панелей Махалова положили на кровать к окну, откуда видны были лишь красные крыши и городские трущобы, а Гусева, более неподвижного, - ближе к выходу. И лежать здесь после утомительной дороги было приятно. Никто их не беспокоил. Если сюда направлялся врач, то он прежде, чем войти, вежливо стучал в дверь.
   Но минуло немного времени, как вновь постучались к ним и голос приходившего уже врача сказал из-за двери, что пришел гость...
   - Пусть войдет! - выкрикнул обрадованный Костя.
   В комнату вошел пожилой серб. Неважно говорящий по-русски, но понятно, он, раскланявшись, представился председателем спортивного клуба и коммерсантом; причем он говорил как бы с грузинским акцентом, отчего его слова было легче разбирать, чем слова югославов, говорящих как бы по-украински. Следом за вошедшим внесли в палату громадную корзину с подарками - тем, чем он торгует; в ней - ветчина, вино, сыр, штук пятьдесят пирожных и другие яства. И, прикладывая руку к сердцу, серб стал умолять русских братушек отведать хоть кусочек чего-нибудь сейчас при нем. Он был бы очень рад.
   Он сказал, что его сына, скрипача, партизана, убили немцы. В числе многих-многих сербов. А русский язык немного знает потому, что двадцать лет назад был в России и любит русских людей. От спортивного же клуба играл в футбол, где-то видел футболистов московского "Спартака". Начались околофутбольные воспоминания. Костя, усадивший гостя на край своей постели (стульев в палате не было), признался, что он и сам с ребятами доупаду гонял мяч, а болел за ленинградские футбольные команды, и это еще больше возвысило моряков в глазах югослава.
   Серб налил им вина в принесенные с собой рюмки, поднес каждому. Со словами, что они настоящие герои. В Белграде отчаянно дрались с немцами советские матросы с бронекатеров. Он видел это.
   - А-а! Это морская пехота нашей Дунайской флотилии, - сказал Костя. И попросил серба вместе выпить за его погибшего сына, за освобождение Югославии. Он сидел так трогательно и заглядывал русским ребятам в глаза, как сыновьям своим. А когда выпили и еще, рассказы с обеих сторон посыпались сами собой. И только звучало "Хвала лепа!" - югославское "Спасибо!" Они благодарили серба за его угощение, за такое сердечное отношение к русским; он благодарил их за то, что они, герои, помогают всем народам избавиться от фашистов.
   Матросов тут посетил главный хирург госпиталя - высокий добродушный мужчина, облаченный в непривычный красный резиновый фартук, и двое врачей, бывших в армейской югославской форме. Убедившись в хорошем самочувствии раненых, не нуждавшихся ни в чем, хирург с улыбкой оповестил их приходом к ним новой делегации. Принимайте!
   Костя пытался даже встать, да врачи не позволили ему это сделать. Они сразу же ушли. Вместе с растроганным коммерсантом, смахивавшим слезы, говорившим, что он будто вновь встретился с сыночком своим.
   И вот палата словно расцвела: сюда вплыли восемь очаровательных девушек! И каково-то было лежачим матросам: Костя был сверху прихвачен - рука и бок забинтованы и в гипсе, так что не привстать без посторонней помощи; а Иван вообще лежал плашмя колодой - снизу вверх все его тело замуровано гипсом. Вплывшие к ним югославки, видимо, не знали, как обращаться с раненными русскими парнями, и в начале, поздоровавшись, растерянно постояли над кроватями. Потом заспрашивали, хотят ли они пить воду. Костя засмеялся: после-то вина?.. Помотал головой понятливо. И, спохватившись, пригласил жестами - показал на края кроватей, сдвинулся к стене:
   - Да вы, девушки садитесь, пожалуйста, сюда! Пожалуйста! И туда, к Ивану... Иван, подвинься малость!.. - Тот простонал.
   Несмело-осторожно югославки присели так: четверо к Косте на кровать, а четверо к Ивану. Защебетали по-своему. Одна из них извлекла из сумочки расческу и стала причесывать Ивану непокорные волосы. Он даже обалдел от счастья, говорит напарнику:
   - Как жаль, что моя рука мне мешает, висит, негодная, - не могу обнять, приласкать такое сокровище. - А сам краской заливается. И, видно, еще не доводилось ему ласкать девушек, еще не умеет он этого - стесняется, но он все-таки хорохорился перед товарищем.
   Следом за первой голубицей и сидевшая на Костиной кровати ближе всех к изголовью дева тоже, взяв расческу, стала причесывать жесткие черные волосы у Кости. Что ангелы дивы лепетали, в ребячьи глаза засматривали откуда-то с высоты; простыни то тут, то там подоткнут, поправят подушки; будоражащий запах духов, нежные голоса, нежное прикосновение пальцев - все для них, молодых отзывчивых русских парней. Какой же большой любовью надо им, матросам, отплатить этим небесным созданиям!
   Вскоре шесть югославок, мило попрощавшись, ушли, а две красавицы еще остались; сидя на кроватях, то одна наклонялась и прикасалась губами к щеке Кости, то другая - к щеке Ивана, или в лоб их целовали. И чужого языка не требовалось знать для объяснения этого девичьего душевного порыва. Все чудесно объясняло слово "братушка", слетавшее с их губ. При их нежном прикосновении. Перед Костей бочком сидело прелестнейшее существо с мягким овалом лица, с нежнозвучным голоском - ну, чистая мадонна, на которую можно только любоваться и молиться свято; с глазами - такими ясными, бездонными, что от них не то, что невозможно было оторваться, а в них-то весь тонул-тонул безотчетно, с замиранием духа. Вот и на выпускном школьном балу июньской ночью 41-го, припомнилось Косте, он дружился, был почти наедине - с чудесной девушкой Майей, соученицей; они даже и не поцеловались, ни-ни, но он был счастлив бесконечно...
   Явившись опять посланником, врач сообщил русским, что скоро будет концерт - в зале, на первом этаже. Не хотят ли они посмотреть его?
   - Да, конечно! Я пойду, - захорохорился Костя. - Надоело уж лежать.
   - О-о, и меня возьмите! - взмолился Иван. - Спустите меня вниз на носилках - и я погляжу. Мне будет интересно.
   Косте кстати пригодилась пижама, которую сунул ему Жора еще в разведотряде. Надев ее, Костя сошел вниз по ступенькам самостоятельно; Ивана же спустили на носилках санитары, пижамные брюки натянули ему; потом дали в руки костыли и ввели в небольшой зал и поставили впритык около стены. Он привалился боком на стул рядом с сидящим Костей и так следил за концертными выступлениями.
   Здесь после небольшого концерта заиграла радиола, начались танцы; закружились военные пары - бойцы с медсестрами и врачами. Лица у всех светились от радости, царило всеобщее оживление: наконец-то и сюда, на югославскую землю, пришла долгожданная свобода!
   Костя только с опаской поглядывал на здоровяка-югослава, танцевавшего с гранатой, рукояткой засунутой у того за поясом: "А если граната рванет?.."
   А затем этот танцор подошел к русским матросам, разговорился и стал показывать любопытные фотографии свои - он стоял в ватнике на фоне гостиницы "Москва" - в Москве! Оказалось, что партизанская бригада, в которой серб воевал, формировалась под Коломной!
   Утречком Иван и Костя по-любовному попрощались с гостеприимными югославами, ровно с самыми близкими людьми, и трогательно, по-отцовски их расцеловал на прощание главный хирург. Передал их снова под покровительство прелестной Никишиной. Они, радуясь тому, вместе с нею уезжали дальше - на восток, в Румынию. На стационарное лечение.
   Но поздней, подлечившись, Махалов с друзьями еще ходил в боевую разведку на Дунае, вследствие чего был опять ранен и в бессознательном состоянии был захвачен немцами; однако через несколько дней сумел убежать из лагеря, скрывался в сенном сарае и способствовал потом побегу из немецкого плена еще десятку наших бойцов. Тогда-то и посчитали его убитым в бою. А впоследствии под Будапештом и появился ему посмертный памятник...
  
   Накоротке повспоминав кое-какие эпизоды из того минувшего лихолетья, Костя расстался с Жорой. Бывший друг боевой укатил с обраткой в родной город Измаил.
  
   В этот непогожий ноябрь Инга нечаянно забеременела. Она родила сына. Отчего смягчилась к ней Мария Ермолаевна, невеликая росточком свекровь, но властная еще старорежимная педагогиня, воспитанная на культивированной педагогической строгости, на незыблемой верности павшему мужу-коммунисту, защитнику. И так Инга уже навсегда задержалась в доме Константина Махалова, мужа, как считала она, несносно-несобранного, порой даже безответственного, не равного ей, умнейшей. И никто из знакомых даже не чихнул оттого, что Нина Павловна, судья, крестная ее, наконец-то, вырастив самостоятельных сына и дочь, рассталась насовсем с мужем-комедиантом из-за его пагубного пристрастия к выпивке, моральной неустойчивости, скандальности, его нежелания или неумения держать себя в цивильных житейских нормах, обязательное условие которых просто, вечно: надо жить для того, чтобы любить, и любить для того, чтобы жить.
   Да проще этого ничего не может быть.
   Что, нас пьянит поэзия заблуждений? Путы добровольные? Тогда пиши: пропало все. Не воздастся житие.
  

VШ

  
   В переполненном утреннем автобусе, только что он остановился, возникла отчаянная давка; на выходе из него образовалась пробка - сразу никто не мог выйти. И довольно долго слышалась возня и шумели пассажиры. Здорово толкали и стоявшего Антона Кашина.
   - Ой, дайте, дайте сначала зайти, а потом уж выходите, люди!
   - Нам лишь бы шиворот-навыворот... Как хочу наворочу...
   - Да вытолкните вы бабусю, ведь люди спешат на работу!
   - Я тоже, чай, не бездельница... Внучат пестую... Попробуйте!..
   - Здесь, дама, выходите?
   - Нет... Пожалуй, на следующей...
   - Так чего же лезете напролом?
   - Меня волокут с собой... Ой, сумку, сумку-то отдайте, не тащите!
   - А Вы не выставляйтесь! Тоже, растопырилась...
   - Ну, сама такая... Пролезайте! Что застряла?
   - Подтолкните же ее! Уф, какая толстая! Разъелась...
   - Она - в аккурат моя теща: тянет-потянет - вытащить себя не может.
   - Однако... Я прошу... Без оскорблений... Ух!
   - Все, водитель! Поезжайте! Мы опаздываем!
   - Позвольте, гражданин... Оглохли?
   - А? Чего изволите, гражданка?
   - Вы стоите на моей ноге! Больно - отдавили!
   - Разве? Я не чувствую.
   - Вот дундук неполированный!
   - Комедь!
   - Жуткая! - подхватил другой парень. - Может, Гоша, махнем сегодня на эту английскую кинокомедию? Которую пустили в "Великане".
   - А ты слышал, какая она?
   - Что, фуфло?
   - На ней от глупого смеха челюсти сводит: идиотом себя чувствуешь...
   - Ну, я идиотничать не хочу...
   - Плати, молодежь, за проезд, а лясы после точите...
   - Вот так, синьора, и не выбрался из-за Вас...
   - Шофер, остановите!.. Мужчина выйти не успел!
   - Это от него зависит, - назидательно прокричал в микрофон водитель, увеличивая, однако, скорость автобуса. - Надо раньше думать, а не спать! Вот если бы не мешали нам работать пассажиры! - Он был коренаст, широкоскул, в клетчатой кепке и куртке. Поминутно протирал тряпкой запотевшие стекла кабины и поглядывал в ветровые зеркала.
   - Да, если бы нас, пассажиров, совсем не было, было бы совсем отлично, - сказала в тон ему молодайка, прижатая к кабине.
   - Смотрю: Вас опять прибило к нашему бережку, - заметил словоохотливый мужчина.
   - Да меня было оттерли, а потом тот противный мужлан...
   - Что противный?! Из-за Вас же я застрял...
   - Я не Вас имею в виду... И там одна женщина решила, что я в капроне - свои когти пустила по моим ногам...
   - Мерзость... Сочувствую...
   - Ну, выходит кто на площади? - вмешался микрофонный голос. У водителя кроме внутреннего микрофона, по которому он нет-нет и объявлял названия очередных остановок, был еще наружный рупор, по которому он призывал-увещевал пешеходов соблюдать правила перехода улицы.
   - Нет, поезжайте мимо! - отозвались сразу три голоса.
   - Я выхожу! - прокричал четвертый - женский голос.
   И еще:
   - А впередистоящие выходят?
   - Знаете, чтоб опечатки не вышло...
   - Я почти полчаса ежедневно утром трачу только для того, чтобы вбиться в автобус. А прибавь еще вечер...
   - Как Фигаро. Туда-сюда бегаешь... А за опоздание влетит...
   - Пройдите вперед! Стоят себе, как истуканы некормленые...
   Там что-то зазвенело. Готово: выдавили стекло.
   - Ну, пройдите же вперед немного!
   - Да стойте спокойно! Ух, какая настырная баба. Еще кулаками работает!
   - Ведь можно потесниться чуточку. Я прошу... Кондуктор, попросите!..
   - У меня уж язык отнялся, дама, - сказала равнодушно та.
   - Не держите заднюю дверь! - крикнул в микрофон водитель, тронув автобус с места. - Ну, давайте утрамбовывайтесь!
   Все засмеялись, потолкались, но дверца все-равно не закрывалась. Шофер вышел, выругался и толкнул кого-то, после чего дверца подозрительно легко захлопнулась.
   - Ну, вот, парня, кажись, столкнул, не могли на сантиметр продвинуться в салоне, - сказал мужчина с рассудительной интонацией.
   - Молодой еще - добежит, - сказал женский жалостливый голос.
   - У Вас же и философия, тетенька... - сказала девушка. - Молодому человеку и нужно всюду успеть. Иначе ничего-то не успеется у него.
   - Не успеется - города не залягут, как бабка говорила.
   - Муравейники живучи.
   - Но Вы-то, небось, влезли. Влезли - и еще скулите тут...
   - А шоферу каково? Может выпасть человек... С него-то спрос...
   - Каждый прав.
   Женщина с жалостливым голосом и со светлыми, как стало сейчас видно Кашину, глазами навыкате, натурально ойкнула, что автобус, тормозя, заскользил задними колесами и, сильно накренившись, качнулся вбок:
   - Что он, с ума сошел? Со вчерашнего дня, наверно.
   - А что было вчера?
   - Такой же суматошный день.
   "Что нами движет? - Заразмышлял Кашин. - Неуправляемость потока... Стихия... пала и на долю землян... вследствие жалкой философии неодержимости, прославления духа наживы и ценности поклонения... Люди нисколько не ведают, какие будут и откуда придут последствия и знать того не хотят... Они лишь роятся в предугадывании бытия своего - и гибельно спотыкаются..."
   - Вы все разговоры на "потом" оставьте, а сейчас платите за проезд, - внушительно скомандовала кондукторша.
   - Ой, достать деньгу нелегко, так зажали.
   - Ой, вы лучше б мне деньги давали...
   - А талончики куда же деть? - был рассудительный мужской голос.
   - Да, куда?
   - В бескондукторном автобусе... прямо в ящичек опустите, и все.
   - Так что же, сейчас выйти и другой автобус поискать?
   - ...А то бесплатно понабрали талончиков у себя на производстве - и вот ездите задаром...
   - Глупости Вы говорите... Задаром...
   - Нам вместо денег талончики дали.
   - Ну, вам их дали, теперь вы их даете нам, и мы, конечно, теряем... - Кондуктор, однако взяла талоны и оторвала взамен билеты.
   - Терять ненужно! - отрезал кто-то. - Нужно работать внимательней.
   - Вы меня не поняли, гражданка. Я сказала: теряем зарплату - потому, что у нас, кондукторов, существует план-выработка.
   - А ведь тот, кто продавал эти талончики на остановках, - у тех тоже имеется план?
   - У них - свой. И с нас тоже спрашивают.
   - Обалдеть можно.
   - Тысячу раз.
   - Как у официантки - со столика. Чем больше ты наел и напил, чем больше оставил купюр, тем лучше для плана. И официантка приветливей к тебе...
   - Такое же происходит и у нас, в наших северных рыбсовхозах, - сказал седобородый мужчина. - Я инспектор. Так сердце кровью обливается, когда видишь, сколько рыбы-мелюзги мы губим ежедневно - тонкими сетями ловим, а потом всю эту молодь - уже мертвую - опять вываливаем в море. А что нужное - выбираем. Опять же - драконовский план! Куда ты денешься! Сколько одного ерша погубили.
   - Ну, ерш - туда ему и дорога, - отпарировал кто-то. Послышался смешок.
   - Так зачем же Вы, уважаемый, приехали в город? Жаловаться?
   - Толку мало. Я не первый год уже воюю. А послало меня руководство отрасли в издательство, чтобы закупить грамоты.
   - Для чего же, старик?
   - Да вручать их передовикам.
   - Вручать?! Столько рыбы-мелочи губится - и за это награждать?! Это что-то новое. Ну, поудивил ты нас, старик.
   Некоторые пассажиры незлобливо рассмеялись снова, а тот, видно, стушевался: замолчал.
   - Да, кто был дуб-дубарем, тем и наверх всплывет, - обронил кто-то глубокомысленно для себя. - Всплывет с глянцем, с ореолом. А кто был ничем - и останется ни при чем, при своем. Так и будем свет чадить, контуженые капиталом. Куда нас ведут наши апостолы? Оттого и войны взбрыкивают в наше время.
   "А вот они, счастливые, покамест ни о чем дурном не думают, кроме как друг о друге". - Кашину стал лучше виден вздернутый носик и длиннющие ресницы глаз у девушки в голубом капюшоне на голове - ими она моргала часто, словно ей ломко было глядеть перед собой, вверх, и милое лицо парня, который ревностно загораживал ее от всех свои мощным торсом и улыбался при этом. Он улыбнулся в ответ и на ее глупый страх, когда она тихо спросила у него, может ли автобус вдруг перевернуться, и уверенно помотал головой отрицательно. Досказал:
   - Скорей мир перевернется.
   "Отчего ж произошла эта война? Оттого, что один безумец ее начал? Сколько лет она будет сниться нам?.."
   И новые толчки и давление в спину, с боков прервали обычно-дорожные размышления Антона.
  

IX

  
   На текущей лекции опять Станислав Сафронович, гладколицый и холеноимпозантный историк, внушительно воссев за классный столик и глядя на свои ухоженные руки, насказывал студентам-вечерникам:
   - Итак, после Первой Мировой войны Франция - с затяжной правительственной чехардой: в 22-м году премьерствовал Бриан, затем, в январе, - Пуанкарэ, а в 25-м - вновь Бриан. Прежде скакнула инфляция, цены на товары многократно выросли. Но через год на одну треть увеличилось производство. Создан стальной картель Франции, Германии, Бельгии и Люксембурга. Так что жители Парижа уже предавались развлечениям, удовольствиям; художники писали светоносные картины, устраивались вернисажи. Выбран кабинет Эррио и снова - Бриана. С 26-го у власти - правительство национального единения Пуанкарэ. А в 29-м пришло правительство во главе с Дордье Дунэрк. И с ноября - с тем же Брианом.
   Но не следовало, понимал Антон, засорять этим свою память и конспектировать услышанное. "Если только не описывать... - Он нахмурился. - Не копаться в этой необузданной спеси политиков, их поползновениях и дрязгах..."
   - Всемирный экономический кризис тряхнул и промышленность Франции, - сообщал Станислав Сафронович. - Здесь говорят о примирении двух стран - Франции и Германии; а в Берлине уж вовсю маршируют коричневорубашечники Гитлера - он рвется властвовать. Главное он уже сформулировал в своей книге "Mein Kampf": "Гигантская империя на Востоке созрела для своего крушения". Хотя Запад еще близорузничал, подыгрывал реваншистам, уповал на взаимопонимание. Вожди правых социал-демократов заявляли, что империализм - это прогресс; никакая опасность нам не грозит, напротив, наилучший путь развития для капиталистических стран - картелизация их финансового капитала, т.е. ультраимпериализм. Лишь соглашательство с ним обеспечит сытость обществу. Примирение и согласие даст движение вперед. Для прозападников не существовало самого понятия патриотизма.
   "Нет любви для нас!" - кричала надпись, нанесенная мелком на черной крышке исцарапанной парты, за которой Антон сидел, кем-то из страдавших, видно, любовью юношей - учащихся дневного полиграфического техникума, в ужатых классах которого и читались лекции для институтских вечерников - людей несомненно более солидных, самостоятельных, уравновешенных...
   - 34-й год - смена семи французских министерств, - все хроникерствовал монотонно историк. - Здесь в покушении убиты Барту, министр иностранных дел, и прибывший на переговоры югославский король Александр. Гитлер успел заручиться поддержкой германских магнатов - денежные тузы нашли в нем сильную личность, привели его к власти; в его руки текут коллосальные богатства - он не бессеребреник, отнюдь. Невиданно милитаризуется германская промышленность. Кабинет Лаваля отдает Германии Саарский промышленный район, опекаемый французами; вслед за тем немцы и сами без всяких помех занимают и Рейнскую демилитаризованную область, и протестов почти не слышат. Да, тучи в Европе сгущаются; немцы уже открыто, пугая силой, готовятся к захвату Австрии. Летом же 36-го в Испании, на южных границах с Францией, генерал Франко поднял мятеж против республиканцев - народного фронта, похоронившего в стране монархию.
   С этой весны, после выборов, Францией тоже правит народный фронт - коммунисты, социалисты и радикалы. Во главе с Леоном Блюмом, а потом и с Даладье. Мюнхенский откуп Франции и Англии позволил Германии нагло захватить - в марте 38-го - Австрию, а осенью оккупировать и Чехословакию под предлогом защиты там притесняемых судетских немцев. И через год немцы, устроив пограничную провокацию, напали на Польшу, хотя имели с ней договор. К этому времени между французским правительством и военными пошел полный разлад. Коммунистов-"агентов Москвы" - арестовывают, сажают в тюрьмы; им грозит, как и в Германии, смертная казнь.
   "Нет любви для нас!" - сие романтическое изречение (хоть называй так повесть-исповедь!) Антон мысленно связал более всего с нелепой смертью сокурсника Бореева, выбросившегося из окна верхнеэтажной квартиры на Петроградской, о чем все узнали накануне. Выяснилось, что видный собою, всегда подтянутый и учтивый Бореев, фронтовик, газетчик, страдал глубоким алкоголизмом, чему был удивлен Антон. Оттого Бореев и мог сорваться, и то так легко - знающе и пожалуй пристрастно немедля же обрисовал некто Женя Наседкин, вечно судачащий обо всем решительно, с жестикуляцией.
   "Ну, послушайте, - внушал он однокашникам: - При белой горячке кажется, что кошка - вот она, живая! - устроилась перед тобой, на спинке твоей кровати. Ты тянешься к ней, а она - прыг на спинку стула - подальше. Ты хочешь схватить ее - но она - уже на подоконнике. Ты - опять за ней. Она - шасть за окно. И ты летишь туда же следом, еще не соображая, почему. Голова твоя оказалась в отключке полной... Мозги не работают..."
   Своим высказываемым свободомыслием во всем Наседкин раздражал. Несчастьем тут могло стать и грозившее Борееву отчисление из ВУЗа по дичайшему поводу: он диктанты и сочинения писал с массой грамматических ошибок! И то могло стоить его карьере. И воинствующая черная преподавательница-мужененавистница, толстуха, трепала и ему нервы - публично выговаривала, что больше ни за что не допустит его к экзамену. Из-за этого теперь Антона сильней всего в душе мучило осознание своего бессилия - что он, несмотря на свое старание, не смог-таки по-существу поддержать, помочь человеку, которому симпатизировал, в чем-то очень существенном, наиважнейшем может быть, в ответственный момент.
   "Что это - фатальная неизбежность, как и с нагоном Второй Мировой войны? - подумал Антон. - Выходит, мы бессильны во всем, сколько ни молимся на себя: в проявлениях здравого ума, любви, честности, воли? Выпячиваемся на люди истуканами неисправимыми, негодными на многое; ждем, когда другие придут, спихнут и свернут нам шею. Нас легко запашут, перепашут, оболгут - вот и вся недолга заблуждений человеческих".
  

Х

  
   Станислав Сафронович подытожил курсовой обзор:
   - История никого ничему не учит.
   Факт, что с развитием событий уж явно в пользу Германии соотносились силы четырехсотмиллионной Европы; считайте, фашизм и в Италии, и плюс прогерманские режимы в Испании, Венгрии, в Румынии, в Болгарии. Двойственно вела себя Турция. Ну, с Финляндией у нас особая сложилась статья... С послереволюционным разводом... На Дальнем же Востоке вулканизировал японский милитаризм - пригребал себе все земли...
   Энергия войны скапливалась.
   Так что Москва безопасности ради в 39-м, подписав с Берлином пакт о ненападении, ввела войска в свои воссоединенные западные земли и в три прибалтийские республики - их легитимные парламенты приняли решение о вхождении в состав Советского Союза.
   У Германии однако собственных нужных ресурсов не хватало. Она вывозила руду из Швеции. Через Норвегию. Поэтому у англо-французских военных созрел план - напасть на Норвегию; причем французы хотели и одновременно нацелить пушки также на Баку, чтобы захватить Советский Кавказ с нефтью. Стратегически Кавказ завсегда жгуче интересовал всех западных стратегов-перекройщи-ков. Для этой авантюры на Ближнем Востоке всерьез формировалась англо-французская армия; туда чередой посылались целые транспорты вооружений... Сосредоточенные же за линией Мажино, на границе с Германией, более ста дивизий Франции и Англии, объявивших ей войну из-за ее нападения на Польшу, странно бездействовали; бездействовали восемь месяцев, хотя немецкая сторона держала у границы всего двадцать с чем-то дивизий; солдатам-окопникам приказывалось ни атаковать неприятеля, ни даже стрелять. На передовой противники больше забавлялись и развлекались: играли в футбол, полнили офицерские клубы и пересылали друг другу через громкоговорители шуточки, музыку, легкие песенки, парижские шансоньетки.
   Но настал 40-й апрель - немцы разом оккупировали Данию, и их военно-морские силы уже проникли в фиорды и в столицу Норвегии - Осло. И дальше. Норвежское правительство бежало из страны. В те дни французский кабинет Рейно потребовал от Москвы отозвать Советского посла из Парижа. Для Запада СССР был более горячим раздражителем, и из-за войны с Финляндией его, признав агрессором, исключили из Лиги Наций.
   - Жуть, чего я не знал! - спростодушничал Наседкин.
   - А от знания-незнания чего-то из того не изменишь ничего, - вставил Антон.
   Поднял Станислав Сафронович магнетические глаза, чуть переждал и стал договаривать в интонации прежней:
   - А вот 10-го мая 40-го же года немцы, резко ударив через Арденны на стыке французских и английских войск, смели их и ворвались на территорию Франции. Попутно принуждая к сдаче бельгийские и голландские войска.
   Гитлеровцы ликовали. Это еще казалось для них легким развлечением. Геббельс пророчествовал: "Париж будет взят в первой половине июня, а мир подписан первого июля". Кошка играла пока с мышками.
   Ну, еще б не грезить агрессору. Скоротечно покорена вся Европа (включая Югославию и Грецию, исключая лишь Англию). Захвачено снаряжение ста восьмидесяти дивизий. И вместе с союзниками у Германии есть теперь более чем десятимиллионная армия, готовая - как только Солнце взойдет - взять и мировое господство.
   На этом лекция закончилась.
  
   Антону припомнилось, как в предвоенный год сиплый мужичишко, пристав к ним, пятиклашкам, возвращавшимся гурьбой из Ржевской школы, на улице Коммуны, обжигающе декламировал стихотворение Лермонтова "Бородино": "Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?.." Аж захватило дух у всей ребятни от суровой новизны слов поэта, от предчувствия надвигавшейся беды...
   "Данность не отменишь, - умозаключил для себя Антон: - и кто бы что бы ни громоздил теперь, по большому счету Сталин тактически упредил агрессию Гитлера в том, что успел реорганизовать отсталую индустрию и сельское хозяйство Советского Союза, обновив и укрупнив эти отрасли, т.е. опередил на уровне усиления элементов игры, или, точнее, жизнеспособности народа.
   Спустя-то лишь двадцатилетие после повальной разрухи, оттока денежных средств, государственнообразующей элиты, специалистов! Эти системные укрепления спасли страну от уничтожения. Советский Союз смог противостоять бронебойной немецко-европейской мощи и доктрине, построенной на преимуществе тотальной молниеносной зверской войны, и усмирить врага, уничтожить чуму фашизма. Германия израсходовала все свои и саттелитские силы и резервы; она надорвалась, выдохлась. Не добралась до победного финиша.
   И разве не позорны были торг и словоблудие в стане оппозиций о том, кому и как противостоять, когда именно большой капитал - а перед ним стлались ниц императоры и короли - вовсю командовал, подкупал, разобщал инакомыслящих и, поигрывая мускулами, рулил-правил неоспоримо на вселенскую военную перекройку?
   Однако думай лучше о себе самом - проку больше будет. Да наверное".
  
  

XI

  
   И только-только Кашин поразмыслил таким не обязывающим ни к чему образом, как странновато (впопад, что ли?) спросил у него Иливицкий, только что они вдвоем вышли из затиснутого здания техникума на тускло освещенную и холодную 2-ю линию:
   - А ты еще пашешь... пером? Тебе хоть удается? Бр-р-р! Зябко что-то...
   Примечательно продолжавшиеся еще их отношения были отныне и потому, что друзья занимались в одном институте, хотя и на разных факультетах.
   - Дрянно, мало очень, - односложно, замявшись, признался Антон. - Нужна великая отвага, чтобы перепахать весь фактический материал, а не плодить благожеланные придумки абы как. Но, спрашивается, для чего? Красиво не поступиться своей правдой? В чем она? Взять и половчее рассказать какую-то историю всем знающим и незнающим? И кто тебя поймет? Рутина же - исследовать обстоятельства крушения какой-то личности и чьих-то чудных замыслов и предлагать кому-либо подобное чтиво. Это никого не прошибет, не повлияет ни на что, потому как психологически-биологическая основа в человеке - животная: давай хапать, что бы ни случилось. Вот если б предугадать падение звезды... Выдать будоражащую сенсацию... Не знаю, не знаю... Не идет... Не вызрел замысел, видно... Но дело это, представь себе, кем-то движется. Помимо моей воли. Аминь, как говорят. С тебя все же спросится... Я это чувствую... Предельно... Да, похолодало...
   - Ну, ты, филолог-гуманист, даешь! - Ефим захохотал несдержанно, голосисто, невзирая на октябрьскую ветренность, обходя стекленевшие на тротуаре лужи. - Как мудро ты расфилософствовался... Значит, еще уповаешь на гуманную необходимость...
   Поистине нескончаемой головоломкой для всех представлялись письменные упражнения Антона.
   - Вы, Антоша, все пишете, лишаете себя всего, всех развлечений, - сочувствующе усовещала его квартирная хозяйка Анисья Павловна, когда он марал-исправлял за столом отдельные странички. - Держитесь, как инок-затворник. Мир захотели перевернуть своей идейностью, принципиальностью, убежденностью. Не перевернете, сударь, поверьте мне, стреляной, хромой вороне!
   Более года назад Антон - в очередной раз неизбежного выбора - поселился у Анисьи Павловны, столковавшись с ней о том на обменной толкучке, проходившей у перекрестка Маклина-Садовой. Носильных вещей у него было мало - все принес с собой. И ко всему этому, к своему перемещению в городе он, довольно пожив в землянках, в палатках и у кострищ, когда люди не маялись дурью от безделья и не гробили свое здоровье наркотой, - он еще относился просто, как к непростому, но не смертельному временному явлению.
   - А ты в чем разуверился, Фима? - спросил в свою очередь Антон.
   - Видишь ли, я вычитал у Дидро то, что он усматривал ложность веры, только лишь устроенной людьми через религию, - отвечал Ефим.
   - Но чем ты расстроен? Вижу: мрачен...
   - Меня, во-первых, уже достали требования чинуш к нам - немедленно начинать работу в сфере книгопроизводства. Не устроишься - пеняй на себя. Попадешь под отчисление...
   - Кажись, я подстраховался в этом плане: практикуюсь с корректурой. Но у тебя же ведь тетя есть - секретарь в главном издательстве... Неужто для тебя, любимого, местечка не присмотрит, не добудет?
   - Боюсь, фактически я подвел ее, во-вторых.
   - Каким образом?
   - Переусердствовал. Она-то представила меня книжным художником. И те почти приняли в работу несколько моих рисунков к рассказам. Нужно было лишь подтенить в них, рисунках, отдельные места, обобщить; однако я, лох, перестарался - и запорол: попригладил маленько. В результате все - насмарку.
   - И что будешь делать?
   - Попытаюсь их восстановить в первоначальном виде. До чего ж несправедливо уязвимы мы! - завозмущался, жалуясь, Ефим. - Много на себя берем - и бежим, бежим, сворачивая голову, чтобы догнать время убегающее, а мало что удается нам.
   Недавно, встретясь случайно в капелле на концерте с Антоном и Оленькой, надевшей перед походом сюда синюю длиннополую бархатную юбку, Ефим разоткровенничался весь:
   - В зале музыка, скажу вам, бежит галопом - не догнать ее. И уж, конечно, не объять. И чувствуешь себя, если не профаном, то полным болваном: скачешь за ней вприпрыжку, выдыхаешься начисто - не успеваешь никак скакать вровень. Уже нет в мозгах у самого себя скорости прежней, нет быстроты соображения и должной тренировки. - Ефим был всегда откровенен, даже слишком, открыт и в сравнениях верен, понятен всем.
   Оленька даже засмеялась от этого его откровения. И больше оттого что она так нашла выход своим сомнениям.
   "Нет, нет, - поспешила она сказать себе то, что не могло быть возможным для нее, было невозможным и быть не могло хоть сколько-нибудь близко к этому. Тот, домогавшийся ее ухажер вдруг представился ее воображению несвободным по натуре человеком, каким-то неуютно-еловым... по цвету... он станет ей скорее в жалость, а значит, и в тягость, избави бог. - В них, - подумала она о Кашине и Иливицком после веселого замечания о музыке последнего, - в них другое отличительно качество - свободность. И мне оно ближе, знакомей. Они сами себя и музыку воспринимают вживе, как и все пожалуй. Как у них получается - незаученным образом. Не шагают по гладенькому тротуару..." И эти-то фигуры, окружавшие ее, постепенно заслонили собой того далекого человека. Но ей предстояло лишь воочую вновь убедиться в этом при встрече с ним, чтоб не ошибиться ненароком.
   Антон уловил на ее лице отражение какой-то скрытой внутренней борьбы, неведомой ему, и насторожился. Но Ефим говорил так приватно (чтоб только выставить свою персону) о величественно простой музыке Баха, на которой никак ненужно сворачивать башку и за которой ненужно, по мнению Антона, гоняться, высунув язык, а только, слыша, чувствовать и даже видеть ее.
   Ефим не жил без преувеличений.
   - Кажется, когда слышишь его фуги, - сказал Антон, - то представляется, как на полотне широкими мазками зарисовывается пейзаж - сельский, стародавний, непритязательный, но многоговорящий, хоть и вроде камерный - сродни вечно живому, влекущему к себе. Хоть и сам ты хватай кисть и действуй красками по холсту в этом же ключе - свободно, под аккомпанемент накатывающихся музыкальных волн.
   - Да ты максималист известный, знаю тебя, - рокотал Ефим.
   Но сейчас заумолял настойчиво:
   - Ой, кстати, попозируй мне, прошу!.. Один поясной рисуночек надо переделать начисто. Типаж в шляпе изобразить... Больше некого мне попросить...
   - Ладно, Фима, удружу тебе, - согласился Антон. - Чего ж...
   - Вот благодарю тебя! - обрадовался и повеселел Ефим.
   - В роли нигилиста будешь. Оленьке привет передавай. Все у вас с ней ладно?
   - Как почти у тебя с рисунками.
   - А-а! Весьма образно. Весьма... У меня-то тоже скромненько... Тянучка... Ну, пока!
   - До свиданья! - И они разошлись в толпе спешливой.
  
   "И что слетело с языка? - устыдился своему малодушию Антон. - Коли и быть иначе не может. Просто ненадежный я союзник для Оленьки - нехваткий, бесквартирный..."
   Совесть не мирится с текучей безуспешностью в жизни, которая сама по себе, как весь город, независима и ничего не ждет, не любит ждать и терпеть; от жизни ты сам неосудительно ждешь для себя чего-то путного - надеешься, что получишь то по своим достоинствам сегодня-завтра-послезавтра. Это нужно для тебя как воздух, вне какой-либо очереди и каким-то особым заслугам. Однако от того, что ничего такого не происходило покамест у него, Антон и не жаловался никому-никому на свое житье-бытье. Ни самому себе. Уж что выбрал сам, голубчик, - неси крест!
   Антон, став жить на гражданке в городе большой культуры, главное, из-за стремления получить надлежащее образование, снимал углы (что и многие из прежней молодежи) у хозяек-блокадниц, сдававших за приемливую плату чаще закутки коммунальные. Бесперспективность с жильем была очевидна. Но как ее, желанную перспективу, выловить?
   На Ржевщине у него вместо отцовского дома, снесенного немцами, стояла времянка; Антоновы братья, старший Валера и младший Саша, обживались и строились сообща, вскладчину. Они ставили одну просторную избу для последующего раздела на две семьи (Саша был уже женат); две младшие сестры ими никак не брались в расчет, поскольку те собирались уезжать в Москву и могли вскорости выйти замуж, а старшая там уже замужествовала, родила сына. Вклиниваться сюда, в хозяйство и вотчину братьев, Антон не мог практически; да он не хотел (они знали хорошо об этом) возвращаться сюда, в прежний мир - порушенный. Но также и не мог пока сносно зарабатывать, чтобы осуществить какие-нибудь стоящие, не то, что кардинальные, строительные проекты.
   Не складывались у него - может быть из-за этого - и житейские дела, сколько не подступал он к их осуществлению, совмещая работу с учебой институтской, с безалаберным питанием в столовках на бегу...
   Отец Оленьки, насупленный Захар Семенович, мастеровой-шорник, подрабатывавший (станки-то крутились при помощи приводных ремней) в ремесленном училище при заводе им.Карла Маркса, посодействовал Антону в устройстве его сюда художником. Однако здесь, где учились на токарей, фрезеровщиков и слесарей пятьсот ремесленников, сорви-голов, его выбрали комсоргом, и ему пришлось воевать и ладить с ними, с мастерами и с райкомом комсомола.
   Когда Иливицкий демобилизовался - годом позже, Кашин поначалу подкармливал его в училищной столовой, где комплексный обед стоил в пределах одного рубля, и помог подыскать ему место тоже заводского художника- оформителя на Выборгской стороне.
   - Веришь ли, я учусь наглеть, - откровенничал вскоре Ефим, удивляясь себе. - Теперь мне приходится... в коллективе... иначе - затрут...
   Несомненно житейская неустроенность словно сдерживала способность Антона мыслить основательней и даже дышать вольней, глубже. Он восхищался естественным поведением своих знакомых, друзей и несомненно их былыми похождениями, как у Махалова. У него-то самого ничего такого как бы и не было вовсе.
  
  
  
  

XII

  
   "Нет любви у нас!" - уж помыслилось само собой Антону, едва Оленька, встретив его дома у себя, с мягкостью спросила, что бы было для него, если бы она вдруг сдружилась с кем-нибудь другим, и когда он с лихой бездумностью ответил ей, что все было бы для нее так, как она бы захотела. И он нисколько не обманывал и не обманывался тут, хотя еще письменно было клялся ей: "Не только ты болеешь, беспокоишься, но больше, чем ты думаешь, переживаю я за тебя, за нас..." Подносил округлые слова...
   И она-то, Оленька, в тот момент, как она, переспросив, правда ли то, что он сказал ей и подтвердил взглядом, но не знал, не думал, насколько эта правда дурна, сидела прямо на диване, не шевельнувшись, блестя глазами и заливаясь краской стыда по мере осознания того, что могло значить сказанное им для нее.
   - Да? - полупрошептали ее припухшие губы, но уже щечки вспыхнули жгучим румянцем, а голова все более и более клонилась набок, и она, Оленька, как подрезанная, упала на подушки, и послышались странные прерывистые звуки, оскорбившие в первый миг его. - "Да?" - Он слышал, с какой обычной шаловливостью (если она выспрашивала у него что-нибудь тайное, касавшееся лишь их двоих, но что в радости стыдливости веселило ее) переспросила она, приоткрыв красивый ротик и глядя перебегавшими серыми глазами ни на что в особенности одной какой-то косящей стороной. И желание поцеловать и так успокоить ее овладело им. Но вот он увидел, как губы ее задрожали, точно рывком она набирала воздух, и услышал тут же странные звуки, оскорбившие его. Он не понял их значения и потому оскорбился.
   У него, Антона, разумеется, взыграла ревность помимо его воли и уверений - в том, что он бы не противился ее выбору друга; однако он сказал ей такое скорее в пику: зачем же ей было спрашивать у него про то сокровенное, что ей самой хорошо известно и понятно и понятнее не может быть! Определенно Оленька была больна каким-то сложным девичьим чувством, какое он мог лишь угадывать по ее душевному настроению, и только. И что особенного он, Антон, мог значить для нее? Что постоянно бывал рядом с ней - и она не боялась потерять его? В этом он чем-то убедил ее безосновательно?..
   Несколько минут он сидел на стуле молча, ждал. Потом все-таки спросил, как спрашивал у нее ее отец, притворяясь:
   - Что-нибудь случилось? Скажи...
   - Ничего. Отстань! - был ответ.
   Но и моментально она спохватилась-оттаяла: жарко схватила руку Антона, прижала его ладонь к своему увлажненному лицу. Зачастила:
   - Как ты, бедняжка, страдаешь из-за меня, дуры! Такой ты у меня милый, хороший. Правда! Лучше всех.
   "Нет, интонация голоса фальшива, - насторожился еще больше Антон; - она ведь хотела сказать совсем не то, неудобное. Зачем лгать? Зачем? Молчу".
   - А что бы ты делал, если бы увидал меня с другим?
   Теперь Антон уж определенно знал причину ее мнимой болезни: либо она поругалась с этим "другим", что вернее всего, либо Антон оказался ей тут помехой.
   А назавтра она призналась запросто:
   - Все-таки какая я несчастливая: люблю карие глаза, и сколько не было знакомых кареглазых - все мимо.
   - Кто он? - вопросил Антон.
   - Неделю назад познакомилась. Да не смотри так на меня. Уже все окончено. Он - пятикурсник. В трамвае пристал, уставился на меня... "Сейчас выходите?" - спросила у него. - "Нет". Я прохожу и чувствую: он все время пристально оглядывает меня. Потом спрашивает сам: - "Вы выходите?" Я чуть не рассмеялась: Забавно! - "Я решил тоже сойти. Вы - в кино?" - "Да, хочу на вечер билеты взять". - "А то пойдемте теперь". - "Нет, не могу". - "Поедемте в воскресенье в Ольгино". - "Нет, спасибо. Еду в Петергоф". - "Ну, я приеду в Петергоф". - И он знай идет за мной, хотя я ему сказала, что я уже почти замужем, можно сказать.
   Выходит, Оленька всего не говорила Антону. Никогда.
   - Это потому-то, значит, ты и просила меня позже приходить к тебе?
   - Подумаешь! Что такого я сделала? Изменила тебе, что ль? Не нравится - не держу. Пожалуйста. Всего-то пять раз встретились. Он стал со мной на "ты", я ему и отказала - сказала, что у меня уже есть настоящий друг, чтобы он не преследовал меня. Чудной: все выпытывал, что я умею делать по домашнему хозяйству.
   - Разумеется, жену себе ищет - не хочет прогадать...
   - Да нет же! Нет! - Она говорила решительно.
   В другой раз Оленька рассудительно досказывала своей матери:
   - Золотой сервиз у них - вещь дорогая. Книги роскошные. Овчарка. Стоит полторы тысячи. Папаша получал больше трех тысяч. Продали бы все это, и Люся доучилась бы на дневном отделении института, оказавшись без стипендии. Пять месяцев всего и доучиться-то. А то собаку вдруг отдали знакомым за так; и теперь она, Люся, говорит, что пойдет работать и поступит на вечернее отделение. Сколько ж она заработает? Мать ее получает жалкие гроши... И - такая глупость! Просто поражаюсь...
   - Такие люди не умеют жить, - вторила ей Глафира Никитична. - У них запасу нету. Слетел - и все.
   Будто подобное замечание касалось и Антона, он чувствовал, уязвленный.
   Впрочем наладились и другие разговоры. А затем будто какая-то струна на гитаре оборвалась: слово за слово - и Антон и Оленька раззадорились.
   Она, нахохлившись, встала с дивана, подошла к этажерке и, сев на стул, стала вытаскивать из глубин ее полок и с силой кидать на письменный стол разные книги, в которых она, видимо, остро не нуждалась. Две из них, а затем и еще одна упали на пол, перелетев через стол. Она, перегибаясь, подняла их и начала теперь раскладывать книги на-двое на столе: должно быть, на нужные и ненужные для совей работы. Антон с интересом наблюдал за нею. Он достал блокнот и, сидя, стал в нем что-то зарисовывать. Она взглянула на него. Он улыбнулся весело. Она раскрыла одну книгу и поверх нее посмотрела на него, как ему казалось, презрительно. Еще презрительней она сделалась, откинувшись на спинку дивана и почти закрыв лицо книгой, - точно она разбирала тут в ней то, что не давалось ей сейчас так легко и просто.
   Антон сосредоточенно смотрел на Оленьку. Видел точеный профиль ее лица и не мог понять, взаправду ли она это делает или для отвода глаз. Он видел, как на фоне голубовато-серебристой стены высоко и часто подымалась ее грудь, обтянутая серебрено-серым свитером; он даже видел теперь напряженную работу ее розового лица - нахмуренного. На нем ходили тени, и оно то светлело, то тухло, распространяя радужный круг. И казались глаза ее темными, сочными вместе с тенью от ресниц - верно, они были смочены слезами. Почему? И отчего? Неужели он, его поведение стали причиной этому?
   Волной накатилась жалость к ней, такой беззащитной, неустойчивой в своих сомнениях, развеять которые Антон был еще в силах, стоило ему лишь почувствовать это ее настроение в несовпадении хода их чувств. Исхода не могло быть иного. Ничто покамест не угрожало им. Бессовестно было бы не видеть, не знать этого. Он подошел к ней, наклонил свою голову к ее лицу. Сказал нежно:
   - Будь разумницей! Ну! Любовь моя... Свет мой!..
   И в голове его возникли слова, наигранно сказанные директорской секретаршей:
   - Я отпечатала Вам. Послала с подхалимчиком. - Т.е. скрепила странички скрепкой с бумажной прокладкой под ней.
   И звучала органная музыка База - давешняя, услышанная Антоном и Оленькой в капелле. Какие-то красочные мазки широко-разливно рисовали перед ним целостную, очень реалистичную пейзажную картину. Превосходно.
  

XIII

  
   Картина же в квартире, где снимал Антон жилье, когда он вошел сюда, была самой привычно-обыкновенной.
   Хозяйка большой комнаты, Анисья Павловна, неся грязные тарелки на кухню (она кормила любимого брата), взглянула на Антона вскользь и, кажется, недовольно:
   - Что-й-то Вы сегодня такой веселый?
   Он сказал, что заезжал к Оленьке.
   - Ах, вот отчего веселый!
   Он нахмурился - и оттого, что она позволила себе словно бы подразнивать его, замечая все, и оттого, что отчасти она была права, а больше оттого, что она-то была равнодушна к этому, но говорила так.
   - Ну, ладно, не сердитесь. Я нарочно. - Она смилостивилась.
   А по квартирному коридору шастал сосед-красноде-ревщик Виктор. Неизвестно, точно ли он краснодеревщиком был, и каким, но домашние углы мерил шагами действительно. Всякий раз почти. Растрепанный, под хмельком или просто блажной (это невозможно различить), в майке и с голыми пятками, он неприкаянно маялся по обыкновению, слоняясь по длинному коридору с давно крашеным скрипучим полом и слышно врезаясь в тот или иной угол стен, точно перепихиваемый туда-сюда какой неведомой силой, и охая-вздыхая с ропотом обиженного. Тем более что за столькими поворотами располагался туалет - и не сразу попадешь туда. Будто он, Виктор, каждый раз, как приходил домой с работы, так сразу и готовился залезть в постель да позабывал об этом частенько почему-то.
   Сегодня же, после форменного хлопанья головой об стенки коридорные, Виктор, видно, совсем уж обезумел: на обратном пути из туалета он пролетел мимо своей комнаты и, раздетый, очумелый, выкатив глаза, вылетел из квартиры - на лестничную площадку и с грохотом запоров защелкнул за собой входную дверь. Куда оглашенный побежал? Анисья Павловна предположила: должно быть, к прежней любовнице, белобрысой, носатой, той, к которой бегал еще несколько лет назад: живет-то она выше этажом. Но ведь и там такой же коридор в точности. Дом без ремонта полвека стоит. Зачем побежал туда мужик?
   Между тем на обшарпанной коммунальной кухне Надя, жена Виктора, покрасив в луковой шелухе куриные яички, сунула голову в этот же охристый отвар - заодно хотела подкрасить и волосы.
   - Ты, что, красивой хочешь быть? - По-мужицки грубоватая семидесятилетняя Мария Степановна дружила с ней.
   - Ну да, больно мне надо! - Надя хихикала. - Просто так...
   - Будешь! Будешь красивой! И мы будем петь: "Красотки, красотки кабарэ..."
   - Пусть другие красивыми себя считают...
   - А может быть, ты деньги копишь на машину - собираешься купить?
   - Ой, у меня и гаража, как говорится, нет...
   - У нашего знакомого - машина. Приглашает в лес. С сыном, с внучками. Летом ездили мы за грибами. Так сидишь себе и не болит ничего; зато в машине что-то ужасно трещит, шумит, сбивается... И то: едем - и вдруг он останавливает свой лимузин, ошалело выскакивает вон и начинает ее ощупывать; ему показалось, что внутри ее как-то не так застучало... Это же инфаркт можно схватить.
   - Еще какой! Из-за железок-то...
   - Котлетки-то с лучком жаришь?
   - Не знаю, с чем. Сама же не делаю их - покупные они. Свои-то, конечно, лучше бы были. И с лучком определенно...
   - Икорку бы красную купила - есть в продаже.
   - Воруют сволочи! Разве что купишь и сделаешь дешево и хорошо? Ишь котлетки - с гулькин нос... Поэтому и не пошла в парикмахерскую...
   Привычная ко всему и проворная хромоножка Анисья Павловна резюмировала на этот счет, говоря Антону:
   - Я уже давно убедилась в том, что хорошие писатели ничего не придумывают сами, а берут случаи из жизни. Стенки же в квартирах - что сито: легко пропускают слышимость, звук. Хвала конструкторам. Вот происходящее справа от нас Гоголь чудно описал: здесь витает дух Ноздрева - кудлатый Виктор бесконечно задирается с женой, Надей, а та вечно блуждает в папильотках-завиточках на башке, и нервно плачет их маленькая дочка Света. И я никак не могу защитить ее от отца, хоть и вмешивалась не единожды. Ну, а то, что совершается слева, - Мопассан талантливо описал. Тоже бесятся балбесные супруги. Да хотя бы теща, командор, поскорей возвращалась с внуком из дальних гостей, - может, тогда бы унялись. Уж хотя бы кровать свою от моей стены отодвинули приличия ради. Сегодня всю-то ноченьку я не сомкнула глаз, ворочалась; так скрипели они пружинами, любвиобильничая, голодные... Мужик из заключения вернулся. Теперь он - хороший, желанный...
   Анисья Павловна родом была из коренной крестьянской семьи, привыкла с детства к самому тяжелому труду. Она самостоятельно прибилась к Ленинграду и, проучившись на технолога, работала ткачихой на известной ткацкой фабрике. Она не раз избиралась комсоргом цеха, возглавляла таких же молодых, отчаянных ребят-комсомольцев, как и сама. И, бывало, они, комсомольцы, по целым неделям не выходили за ворота фабрики: и ночевали прямо в подсобках, лишь бы успеть выполнить и перевыполнить взятые на себя обязательства. Такими порывистыми они были комсомольцами.
   Во время послеблокадной эвакуации, в сорок четвертом, Анисья Павловна чуть ли не окачурилась, говорила она, оказавшись у дяди, в сибирской деревне, - с голодухи съела целый батон... Не уследили за ней... Дядя жил со страсть ревнивой женой и любимой охотничьей собакой.
   И теперь она, одинокая, опекавшая лишь брата (у нее кроме него уже не было никого из родных), неподдельно сокрушалась:
   - Я смертельно ненавидела его золовку еще тогда. Вволю нагляделась на ее штучки-завихрения. Нынче дядя написал, что у него (в немолодые-то годы!) из-за нее разрушилась семья. Когда уже сыновья женились, внуки есть, растут. И вот он написал что если бы не ушел от жены теперь, то, наверное, мог бы совершить преступление. Уж лучше на свободе, на воле жить, чем в тюрьме сидеть. Он-то - страстный охотник. За охоту, за охотничью собаку все решительно отдаст. А жена дурной, беспричинной ревностью измучила вконец его. Хуторские знали ее эту слабость и шутили иногда над ней; так, бывало, кто-нибудь скажет ей в шутку, например, что муженек ее с какой-то кралей в сарае, - она тотчас же хватает его ружье и на бегу стреляет. А тут, весной, она просто бабахнула из ружья в воздух. Покуражиться, видно, решила. Глядь, и бежит к ней его лучшая собака. Охотничья собака всегда на выстрел хозяина бежит. И злодейка со злости великой и шаркнула из ружья в собаку: убила ее наповал. Этого дядя не мог вынести, хоть и очень терпелив был.
   - У меня после блокады ключицы дугами торчали - хуже, чем у балерины, - сказала Анисья Павловна верно, чем вызвала на миг у Антона то воспоминание о балете, увиденном им в Маринке, и соответственно - о встрече с Оленькой, и он даже вздохнул. - Я страшно похудела тогда. И голова с тех пор болит-разламывается. И легкие не в порядке. А придешь к врачам - они с тобой как с гайкой обращаются. Как токари-скоростники. Быстрей-быстрей поворачивайся...
  

XIV

  
   Дважды звякнул дверной звонок. За скрипучей темной дверью квартиры ждал странноватый тип молодой, спрашивал Антона, к его удивлению. И еще больше подивился Антон, увидав на пороге перед собой худого смущенного от своего визита Андрея Пасечного, товарища по флотской службе, бывшего старшину-сверхсрочника и большого любителя поспать, побренчать на гитаре и попеть в кругу друзей, девиц. Андрей как-то скоропалительно демобилизовался из экипажа по лету. К недоумению знакомых и явному неудовольствию его жены Татьяны.
   Едва поздоровавшись и переминаясь, еще не входя, он болезненно-торопливо зашептал почти заговорщически:
   - Антоша, выручи вновь меня, пожалуйста... Сколько можешь.. Больше не у кого мне занять... Мне опять не доплатила контора... Перед Татьяной стыдно признаться... понимаешь...
   - Понимаю-то я хорошо... Коллизия!.. - Антон и сам перебивался на мизерную зарплату. Впору самому занять денег. Тем более, что Андрей не отдал ему еще прежний долг, пусть и небольшой.
   Не ко времени как раз Евгений Павлович, брат хозяйки, для чего-то выглянув из комнаты, вопросил:
   - Кто к тебе?
   - Друг один, - дипломатично ответил Антон. - Не беспокойтесь...
   - Так давайте заходите! Потолкуйте не в дверях... И не могу же я пить в одиночку! - закапризничал, ровно ребенок, мужчина, всегда насупленный, словно замороженный, работавший на заводе токарем.
   - Да, зайдите, - позвала-ублажила брата - и Анисья Павловна. - Уж без церемоний.
   Антон нехотя подчинился, насупившись отчасти: выходила ведь обыкновенная пьянка, убийство времени. Ни по какому-либо поводу. Откажешься от нее - будет кровная обида из-за того, что якобы ты чураешься всех, отделяешься от компании. Однако Андрей преотлично согласился подсесть к столу. И после стопки-другой Евгений Павлович разоткровенничался и бесстрасно стал рассказывать небезынтересные для Антона-собирателя ценных, исключительных свидетельств о минувшем.
   Евгений Павлович рассказывал:
   - Первый раз меня ранили в 41-м в ногу, выше колена, в волховских лесах. Зимней ночью нас, десантников, выбросили туда, и меня-то еще на лету, пока опускался на парашюте, подбили: почувствовал, нога моя дернулась, и мне стало жарко. И я боялся неладно приземлиться - на пенек или кочку. Обошлось. И парашют еле-еле погасил. Санитар подбежал ко мне. Ну, а немец разве разбирает, кто - санитар ли, раненый ли или здоровый, если мирных и детей он колошматил, стерва; он бросит вверх ракету, раскроется парашют над ней, горящей - светло; ты поклонись земле, не то не уцелеешь враз. Мы с санитаром в лес насилу зашли. Посадил он меня под елку: "Через полчасика приедем, солдат, за тобой, ты жди!" Я что-то долго сидел, стал замерзать. Потом выдернул комель подходящий, побрел с ним наугад лесом. Не разберешь, где свои, где немцы; справа все трещит, бабахает, слева трещит - идет, словом, бой. Ночной. Темно. А ориентируюсь я, ребята, аховски. Только к утру стал выходить из кондового леса. Иду уже сквозь опушечный лес - едут встречь мне наши зеленые повозки. "Ты откуда?" - спрашивают возницы. - "Куда вы едете. А вы откуда?" - "Куда ты идешь" Такой занимательный разговор. У кого сухарик попрошу, у кого кусочек хлебушка. Так я наелся, подкрепился. Попался мне какой-то контуженный, чумовой солдатик. Пристал ко мне. Мне с ним - все веселее. С ним плетемся - и видим: какая-то постройка стоит - целехонькая; из ее открытой двери, на самом порожке, - ноги торчат - в солдатских обмотках и ботинках. Сразу подумал: "тоже забыли, как и меня, взять; надо и этого бедолагу захватить с собой - компанией втроем-то легче добрести до медсанбата. Где-то он должен же быть..." Зашли мы в строение, а там оказались одни трупы. На порохе разогрел я застылую тушонку, почти поджарил ее, и того контуженного, чумового собрата стал подкармливать. Снял с одного убитого сапоги, примерил их; с трудом переобулся, чертыхаясь. Потом повытаскивали вон трупы из жилья - решили навести в нем некий порядок. Пол подмели. Тут чумовой закурил. Забылся да незагашенную папироску кинул в сор. Как все вспыхнуло в момент! Сор-то был с натрушенным порохом. Чумовой все позабыл. Он чуток замешкался - не ожидал такой развязки - и загорелась на нем одежда.
   Насилу я выволок его наружу. Оттащил подальше от места пожарища. Потому как уже начали рваться гранаты от жары. И пули трещат. Наши, видать, решили, что это немцы ломятся; как дадут пулеметную очередь по кострищу - только щепки от крыши летят-разлетаются.
   Что ж, наша хата-приют накрылась: сгорела дотла. И надо что-то делать, не толочься же на холоде. К счастью, подкатила к нам, остановилась какая-то полуторка; мы тут же осадили шофера (был он один в кабине): "бери нас, подбитых, - доставь в медсанбат!" Но он поначалу мурыжил нас: мол, приехал по другому заданию. И так, и сяк крутил-отговаривался. И бензин-то, дескать, кончился у него. А потом, когда мы все-таки нахрапом вскарабкались кое-как в кузов, повез нас двоих и отвез за восемнадцать верст за Ловать. В медсанбат. Ну, здесь, в жилье, горячая печка, сделанная, естественно, из железной бочки, пышала; здесь и погрелись мы - проваландались - двое суток.
   Я-то наивно думал по приезде: сейчас же медики и осмотрят нас. Но - какое! Через же двое суток шлепнули тряпку мне на сморкалку, велели: "Считайте до трех..." И уж ничего не помню. На спинку меня и в палату. После по физиономии меня, говорят, били - разбудить не могли.
   Так я оказался в госпитале, что находился на Вятских полянах (возле города Киров). Кормили там нас, пациентов, чаще всего овсянкой. И я все подряд мел. Если , бывало, сахарцу нам давали, - один сосед просил у меня дать ему немного. И я делился с ним. Только так и остался сладкоежка на лечении тяжелораненым, а я по-скорому возвратился в боевую часть на фронт - уже на другой. Короче, летом 42-года дислоцировалась она под Вязьмой, где меня и ранило вторично. По-глупости.
   Я был неосмотрителен. Накануне-то днем я запросто прошел разбитой деревенской околицей - никакой стрельбы. А на другой день пошел таким же образом - пульки просвистели мимо меня: чжик! Чжик! Подумал я сперва: верно, наши солдаты ошиблись - чудят! И не хоронюсь еще. Нет, опять стреляют прицельно по мне. Я пустился в перебежки. Прямо в каску мою стукнуло рикошетом, каска даже нос мой задрала: кровь закапала. И тогда я по-пластунски пополз. По конской канавке, где погуще трава. Немецкий снайпер выстрелом, - должно быть, за тысячу метров был, - стукнул меня в позвоночник. Метко стрельнул, стервец! Но, видно, не совсем рассчитал: у меня за плечами был вещевой мешок - задело и его. Голова моя запрокинулась, и ноги вскинулись; немец, верно, уже решил: "Ну, русский солдат готов! Тю-тю! Еще один..." Мне в ноги отдало-ударило; тепло стало, не больно. И только подумалось мне, что с моими ногами что-нибудь опять стряслось. Но подвигал ими - ноги целы. Тогда я бочком, собрав силы, уюркнул в ближнюю рожь. Спохватился немец - только пули засвистели надо мной. А где там! Ищи-свищи! Ко мне свои подбежали, оттащили меня в более безопасное место. Тут санитар попросил у меня отдать ему наган: ему надоело (очень неудобно) бегать с громоздким автоматом - и подбирать, выволакивать раненых.
   Скорчившись в окопчике, я часа три ожидал вывоза. Наконец прикатила повозка. Бежит ко мне санитар: "Ты громче кричи, чтобы тебя услышали и нашли". Закричал я... Троих нас, подстреленных, поклали в повозку. До лесочка лошади плелись шагом. А в леске немцы массированно обстреливали дорогу: были ближе к ней. Ну, и там в одну руку кнут, в другую - вожжи (при паре-то здоровых лошадей) - галопом пролетели версты три. Растрясло нас по кочкам. Мочи никакой уж нет! "Остановись-ка, теперь, малый!" - просим накрик ездового. - "Подождите, - кричит он. - Еще нельзя. Простреливается пока местность..."
  
   Анисья Павловна, воспользовавшись моментом, присудила:
   - Да, люди руководствуются правилом: кто кого смог, тот того и с ног. А властители всегда норовят всех под копыто свое загнать и каждого этим своим копытом по башке дернуть. Дурной век такой.
   Гости помолчали чуточку из уважения, и вроде бы обдумывая сказанное.
   После новой стопки Андрей заторопился, словно спохватившись, что не успеет высказаться "по душе", и исжаловался в основном Евгению на тамошние непорядки и условия, что он после службы не может прилично жить и зарабатывать и что нет у него никакой профессии. А посему он, помытарившись, решил - и заявил вверную, - что завербуется на Колыму, туда, на золотые прииски. Может, тогда будет дело для него. Евгений не спорил с ним, говорил ему:
   - Давай, брат! Шуруй!
   Когда они вдвоем, слегка навеселе, вполне приличные, уходили, почти обнявшись и напевая что-то приятное, приличное, Антон сунул в карман Андрею лишь один червонец.
   Перед сном Антон с любопытством перелистнул обтрепанную книгу в темном переплете, ту, которую нашел в подворотне, оброненную кем-то. То был учебник "Систематический курсъ древней истории" выпуска 1900 г. Раскрыв на закладке пожелтелой, Антон прочел:
   "Разгромъ Рима. Лишь только Сулла уплылъ с войскомъ на Востокъ (87 г.до Р.Хр.) демократический консул Цинна попытался произвести государственный переворотъ въ пользу своей партии...
   Буйные войска вождей вошли въ Римъ и пошли по улицамъ великого города для грабежа, убiйств и насилiй. Все почти вожди оптиматовъ, люди самыхъ знатныхъ фамилiй, сенаторы, бывшiе консулы, оказавшiе великiе услуги родинъ, были убиваемы безъ всякого суда и слъдствия; грабители бросали ихъ тела на съъденiе собакам и птицамъ, грабили и разоряли дома и конфисковали недвижимое имущество; особенно неиствовали рабы въ домахъ своихъ бывшихъ господъ. Утоливъ, наконецъ, жажаду кровавой мести, Марiй и Цинна потребовали, чтобы ихъ избрали консулами; приказание было исполнено безпрекословно. Но Марiй не дожил до конца своего седьмого консульства: мучимый страхами и угрызенiями совести, ужасный старикъ умеръ в 86 г., избавивъ Римъ от своего страшного присутствiя. Цинна же въ теченiе двухъ лътъ заботливо старался упрочить владычество демократовъ и готовился уже отплыть на Востокъ для борьбы съ Ссулой, но былъ убитъ возмутившимися солдатами (84 г.).
   "Когда узнаешь, - подумал Антон, - о свидетельстве подобных человеческих буйствах, изморах и рукотворных катаклизмах, не перестаешь удивляться вновь всем мерзостям рода человеческого, падению и возвышению каст и цивилизаций, а главное - живучести вопреки всему океана людского, за счет которого и еще бурлит при нас история его.
  

ХV

  
   В свежеутреннем разливе света Антон шел вверх напрямик по еще нескошенным разводьям знакомого по детству ближнего поля, воглого, росистого; шел один налегке в поглощенной тишине: спешил домой после долгого отсутствия. Такой восторженный. Его снова обдавало - и до чего ж приятно то испытывать! - первозданной росной свежестью; ботинки и штанины его брюк ощутимо намокали, набухая влагой, тяжелея с каждым шагом. Зато как легко дышалось. И вблизи него, по самой гуще травяной, свитоспутанной - повсюду отливали серебристо кругленькие капельки-росинки на разных листочках, чашечках, узорах, что в подставленных везде с готовностью ладошках - с пронзительной ясностью и новизной для Антона. Все-то самое что ни есть обыкновенное и давным-давно знакомое его глазам, виденное столько раз наяву и что теперь почему-то бесконечно ему грезилось. По чему он скучал бесконечно, живя в большом городе.
   Нет, он не был "дитем асфальта", как называла иногда Махалова их знакомая.
   Антон, оставляя за собой, по голубой траве, матово темневшей бороздкой след (вследствие сбиваемой росы ногами), зачарованно ликовал на подходе к дому. И порой с деликатностью даже придерживал свое дыхание. И молочный туманец струился, тая, встречь теплому солнечно-жемчужному рассвету.
   Но он еще не вышел на продуваловскую наезженную дорогу, как явственно увидел в полном лунном свете (надо же!) уже комнату, в которой спал и услышал, как кто-то сильно из-за роскошного прифасадного клена и прямо через окно швырнул сюда связку квартирных ключей, - так, что она, перелетев через его постель, шмякнулась посреди лунной комнаты, звеня очень вещественно о пол. Связка эта, разумеется, не причинила никакого вреда ни стеклу, ни простенку, ни шторке. Он-то даже привстал и взглянул туда, на светлую полоску пола, но не увидел ничего. Подумал: - "Хорошенькое дельце! Видно, закатилась куда-то. Утром посмотрим получше" - как проснется Анисья Павловна. Странно, что она-то не услышала ничего..."
   Анисья же Павловна, ровно лист сухой, еще не сорванный ветром, но совсем неравнодушная к жизни, оказалось, среди этой ночи сама по себе машинально, еще не проснувшаяся окончательно, села в постели, соображая и приходя в себя, изумленная в немалой степени: до того ей было странное-престранное видение о том, как она пробиралась сквозь многочисленные институтские (вроде бы и вроде бы давным-давно знакомые ей почему-либо) переходы и пролеты; как сверху струями лилась вода, точно в наводнение, затапливая помещение, и как она, Анисья, путаясь ногами, промокшими начисто, и в мыслях своих-догадках (это-то была явно грозившая ей какая-то неприятность, подумала она с тоской), затем сидела действительно в институте, который давным-давно окончила, и сдавала экзамен тихому и ласково-обаятельному профессору, которому ничего не нужно от нее (чудно все-таки: будто целый век с той поры прошел, и все это было не с ней!). Боже! Всем приходится сдавать на зрелость: сначала в школе, потом в институте, потом на ткацкой фабрике, а теперь кассиром в магазине... Сев на кровати и хмурясь, Анисья тут же мысленно перебрала в памяти друзей тех лет и вспомнила Янину почему-то... Где же она теперь? И жива ли? Надо - интереса ради - разузнать про нее и, может быть, встретиться...
   Утром Антон, встав, поползал, пошарил по полу, однако не обнаружил никакой связки ключей. Рассказал об этом Анисьи Павловне. Она припечалилась.
   А спустя примерно час к ней пришел дежурный милиционер с сообщением о том, что ее брат. Евгений, находится сейчас в больнице (назвал ту): ему сделали операцию, так как ночью он попал под трамвай - соскользнул, видно, с подножки, и ему отрезало ногу.
   Анисья Павловна пошатнулась в ужасе, обхватила руками голову.
   Антон же, горестно сочувствуя в беде, по делу корил себя за свое неприятие объяснимых малых человеческих слабостей и поступков. И совсем-совсем-то иное что-то мучало-скребло в его душе. Со вчерашних-позавчерашних ли пор... Отнюдь, не сказ о римлянах... "Ах, виной всему полученное Галино письмо!.. Дури во мне было много... Вот что... И есть еще нескончаемо..."
  
   А в том, что было, виновата была, наверное, стихия... разума...
   Однажды, после освежительного летнего дождя, они, допризывники, возвращались по городу приволжскому с только что законченных стрельб. По одной из улиц удалялась под духовой оркестр траурная процессия. И Антон неожиданно увидал среди зевак Галину, однолетку, которую не видел уже больше месяца, сдав последний экзамен за девятый класс школы рабочей молодежи. Галя тоже сразу заметила его, Антона, развернулась и направилась к нему со смущенной улыбкой от радости из-за такой непредсказуемой встречи. И он тотчас остановился, ожидая ее с приятным для себя чувством, хотя и был устал, голоден и вдобавок еще измазан глиной, поскольку они тренировались в каком-то развязлом овраге. А товарищи его, понимающе подхмыкнув и оглядываясь на него, пошли себе дальше - уже без него.
   Галя могла быть, чувствовал Антон, очень хорошим, понятливым другом при своем каком-то идеалистическом отношении к жизни; но глаза ее, вопросительно прекрасные и заманчиво-притягательные, как будто неизменно вопрошали всегда с тихой грустью: "Ну, почему ж я не совсем красивая? И нельзя ли полюбить меня такой?" И теперь, только она приблизилась к нему, ему показалось, что эта ее вопросительность, доверчивость и милая ласковость еще необычней, притягательней светились в девичьих глазах. При ее-то простосердечности такой.
   Они бесцельно покружили туда-сюда и зашли в кинотеатр на сеанс.
   Антон уж будто бы совсем расчувствовался: Галя стала ему как-то близка; наверное, так могло быть перед близкой их разлукой. В полупустом кинозале, едва погас электрический свет и лишь засветился экран, внезапно их руки встретились и коснулись одна другой; горячий ток пробежал и пронзил их, обоих, и ее рука лежала в его руке на коленях у него.
   - Ты должна мне подарить на память что-нибудь, - прошептал Антон.
   И что взбрело ему в голову!
   И она в ответ прошептала страстно:
   - Обязательно я подарю тебе... А что ты хочешь - чтобы подарила я? - прошептала в таком нежно-упоительном и страстном восторге и ожидании чего-то славного, с таким душевным порывом, что Антон уже и не слышал и не понимал дальнейших ее слов, а лишь слышал в том одну ее иступленную влюбленность, воспринять каковую он был совершенно не готов. Он даже не мог предположить того. И никак не предполагал.
   И это, охладив, остановило его вовремя: не знал он, почему, однако ему было не по себе, как он услышал от нее нечто подобное. Даже самая скромная любовь к ней для него стала невозможна, нет - то было бы явным насилием над ним; а товарищеская дружба с ней представилась ему на трезвый взгляд тоже сомнительной, - все было бы наверняка искусственно, натянуто...
   Так что Антон, негодуя на себя, что дал недостойно повод, с облегчением вздохнул, когда вышел с толпой зрителей из душного кинозала на простор сказочной звездной ночи. Оттуда, с неба, словно падали и осыпались на его разгоряченное лицо прохладные бледные звезды.
   Он читал недоумение в прекрасных глазах Гали, прощаясь наскоро с ней.
  
   И вот теперь, после ее письма, безжалостно вспоминал об этом, что, впрочем, и само собой являлось ему каждый раз.
   Она писала:
   - Привет из Р.
   ... С радостью отмечаю, что ты все тот же и с тобой все так же интересно разговаривать... Ты нашел свое место в жизни и счастлив. Чувство целеустремленности у тебя, большой интерес...
   "Это уже перехлест", - он поморщился.
   "... Где-то я читала, что в концлагере люди придумали пытку - носить воду с одного места в другое худыми ведрами. Это убивает человека своей нелепостью, бесполезностью. То же чувствую и я. Чувствую в себе силы, смею думать, что способна на что-нибудь большее, чем, как последняя тупица, быть медиком, а к чему приложить себя - не знаю... Я учусь на V курсе, на работе несу массу общественных нагрузок по партийной, профсоюзной и комсомольской линии и все, кажется, не то, все не главное. А главного не найду. Не чувствую удовлетворения, не вижу плодов своего труда, сомневаюсь в его нужности, пользе. Не вижу в нем определенного смысла. Как-то по инерции все делаю. Да и настоящее мое положение полумедика, полуинженера-теоретика, как нечто неопределенное, раздвоенное, далеко не приносит удовлетворения. Вот откуда такое мое настроение. Этого тебе, вероятно, не понять, как художнику, видящему во всем цель, вдохновение и глубокий смысл..."
   "Но как проникнуть в глубины чужой души, - подумал Антон, - и повернуть ее к роднику? Надо постараться? А знаю ли я тропинку к нему?"
  

XVI

  
   Старый учебник по древней истории утеряла учительствовавшая Янина Французовна, о которой было вспомнила Анисья Павловна.
   В девичестве - в прошлую, считай, эпоху - у Янины Французовны все ладилось само собой, и, может быть, поэтому прелестно, восхитительно ниспадали с ее подвижных плеч роскошные длинные платья (все нэпманки, впрочем, не носили коротких платьев); потому все прохожие с восторгом засматривались на нее - загляденье, картинку, когда она шла по улице. Глазами провожали ее. И, казалось, даже каменные дома охотно расступались перед ней. Она это чувствовала. Она мастерски лицедействовала в любительских спектаклях и вела также городские экскурсии; платья для нее кроил один искусный модельер из Дома Мод, а шил их другой искусник-портной. Старался шить. И ей удавалось играть вдохновенно. Раз она исполняла в спектакле роль неуклюжей замарашки с косичками - барской прислуги. И убедительней ее игры и быть не могло. Когда же, после представления, она смыла с лица грим, переоделась и вышла к публике в своем струящемся изумрудном платье, никто не мог признать в ней сыгранную ею замарашку: столь отменно преобразилась она вся. Неузнаваемо. Конечно же, все доброжелатели завидовали ее успехам, ее чарам, сулили ей славную артистическую карьеру.
   Однако холодным октябрьским днем Янина, переусердствовав с проведением плановой экскурсии, сорвала голос, отчего вынужденно перешла покамест на работу в методический кабинет экскурсионного бюро. И здесь-то однажды проблеснул лучиком для нее случайный посетитель - солнечный юноша Павел Степин, аля Есенин, ее нежданный для нее самой будущий муж. Она сама не ведала, как могло случиться такое с ней. Она ведь держала коленкор.
   Только все закономерно. Если не ты выбираешь кого-то, то тебя выбирают точно.
   Почему же Яна не поехала прямо из Смоленска в Москву восемь лет назад, в 24 г., вместе с другими студентами - она не знает определенно. Но тогда петербургский институт Герцена больше приглянулся ей чем-то. И она полагалась втайне на еще юношескую свою любовь - Никиту, укатившего тогда же из Смоленска в Москву. Никита быстро стал продвигаться в науке и по службе, слал ей горячие письма, узывал ее к себе, хотел, чтобы она была рядом с ним. Тем не менее она еще считала, что ее песня еще впереди. А затем она опрометчиво, не подумавши, написала Никите, что расстояние, пролегшее сейчас между ними, видимо, помеха для них. Словом, как бы сама отказала ему в своем сердце.
   А Павел по-первости производил впечатление вполне удачливого и способного молодого человека, который все может сделать для тебя, только захоти ты этого. Например, он умело доставал билеты в театр, куда они хаживали частенько.
   Когда она вышла замуж за Павла, все говорили: "Убила бобра!"
   Павел Степин оказался в Ленинграде летом 26 г., отличившись тем, что в 18 лет насовсем ушел из отцовского дома (из Новгородчины), поссорившись с отцом.
   Отец его, Игнат Игнатьевич, крестьянствовал почти кулачком, по советским меркам, - мелким, изворотливым, как и все земледельцы, работавшие добросовестно. Нынче только борзые провозглашатели истин прославляют зажиточной гиблую дореволюционную жизнь крестьянства - всю в рюшечках. В Первую Мировую войну Игнат Игнатьевич справно прослужил каптенармусом - распределял армейские продукты, довольствие; он, следственно, заведовал каптеркой-складом имущества. Армейская должность завидная: сытая. И складывать-раскладывать цифири - попросту считать, не сбиваться - он умел неплохо.
   Степинские старики, родители, два сына и дочь жили по местным масштабам и, повторим, понятиям вполне зажиточно.
   Игнат Игнатьевич был раскос ("Верно, не обошлось тут без татаро-монгольского ига", - приговаривала Люба, его внучка, и в том числе про себя). И временами мужицкое бешенство, что цунами, проявлялось в его характере, что впоследствии и у Павла и их с Яниной детей, у которых глаза тоже были немного раскосы, если внимательно приглядеться.
   Отец не любил Павла, лодыря, которому чужда была крестьянская работа. Павел, отлынивая от нее, уже с 15 лет вовсю бегал по девкам, являлся домой с утренними петухами - и дрых без задних ног. Игнат Игнатьевич, ни слова не говоря, законно перетягивал его возжами. До следующего раза. Но так не могло, не могло продолжаться бесконечно. Слишком многое от всех требовала тяжелая землепашеская доля-невольница; Павлу же хотелось пожить в свое удовольствие, погулять. К этому времени отношения к друг другу сына и отца сложились такие невыносимые, тягостные, что когда Павел уходил с хутора на станцию, то он шел по одной стороне улицы, а отец - по другой. И они даже не взглянули в глаза друг другу на прощание.
   Известно, что при хозяйствовании на земле, при возделывании почвы, культур посадочных, садовых, при содержании скота и домашней птицы, кроме опыта и определенных знаний и набора инвентаря, нужны, разумеется, смекалка, хватка. И этим Игнат Игнатьевич определенно обладал. Так, он самолично пришел к выводу, что коров надо держать во дворе не только для навоза, чтобы удобрять пашню, но и для получения в больших объемах молока. Он купил сепаратор, а маслобойку сделал старший сын Егор, которого он очень любил - за его сметливость, хозяйственность; они стали сбивать масло из сливок. Формировалось оно по фунту - и отвозилось регулярно на рынок. А оттуда, с рынка, они привозили жмых для скота. Шел как бы оборот товара. Игнат Игнатьевич уже знал и то, что коров нужно кормить по диете. Вот еще когда познакомились с этим словом!
   На такое-то ярмо Павел, по-видимому, точно не годился. Не годился, и все.
   Нужно сказать, что и в последующей городской жизни Павел Игнатьевич, кем он стал, никогда не обременял себя никакими излишними заботами ни в чем, нисколько не переламывался и находил для того очень подходящие, главное, для себя объяснения. Вполне, кажется, объективные. Он любил порассуждать по поводу и без повода, был бы слушатель у него.
   - Вот ты успешно просвещаешь, - откровенничал Павел с женой Яниной, как бы оправдываясь, - и твои слова вроде бы слушают, а кто исполнится желанием последовать за тобой? Редко кто. В жизни все не устроено и вовек не устроится; а нам подай все готовое и то именно, что есть у соседа - тогда-то и будет полное равенство. Природа так физиологически устроена. Иное существо лежит, зарывшись в ил или грязь и дремлет себе, сцапает зазевавшуюся мелочь - и опять лежит лежмя; а другое существо носится вдоль и поперек - и само не дремлет и другим не дает. Человеку же хочется потолкаться и на толкучке. Что же, это запретишь? Нет, мы привыкли к такому понятному равенству и уже бунтуем, если что приходится не совсем по нашему нутру. На большее многие не способны: одолела лень-матушка. Главное, нам надобно поесть, поспать, а там что бог нам даст.
   Но сначала все несладко, я узнал, повытерпел.
  
   - Когда я думаю, - заговорил он как-то с Антоном, своим зятем, - о том, что директора колхозов и совхозов жалуются: дескать, им мало людей дают из города на подмогу, мне приходят на ум многие несовместимости. Я помню: из нашей большой семьи деревенской в обычное время и весной работало, скажем, двое, не больше; а в сезон, летом, во время уборочной, работало шестеро-семеро человек, и в таком напряжении день-деньской, без выходных, месяца три. Разве теперь так работать будут? Если сеют при современной технике двое сеятелей, то убрать урожай вдвоем они уже не могут - нужна дополнительная сила. А ее нет. Обращаются за этим в город. А для того, чтобы городским жителям комфортно работать на земле, нужна специальная одежда, а не ажурные туфельки. Но специальной одежды нет. Да и сама работа очень грязная. Любая. Возьмем тот же горох. Вроде бы он вкусный, если его приготовить отменно. Только он же грязный, с землей. Попробуй покопайся вначале. Дальше. Помню, лен после того, как вручную навяжут бабки и перед тем, как трепать его, замачивают в мочило. Как было на вашей родине? Тоже так? После обмолота?
   - После стелили-расстилали соломку под августовские росы, - пояснил Антон. - На месяц примерно.
   - Может, так и лучше, - продолжил Павел Игнатьевич.- А у нас замачивали в мочилы - такие ямы с водой и дерном еще придавливали сюда лен, чтобы тот опустился ко дну, полежал в яме. И вот полежит он до заморозков. Отец попробует: готов! И выходишь вынимать лен из ямы. А как вынимать? Снимаешь штаны и лезешь в эту грязь, жижу и выгребаешь лен охапками; расстилаешь его по лугу, чтобы просох он - иначе не получится хорошая треста для продуктивного теребления. А потом - в час ночи - загорится полярная звезда; тебя пробирает до костей собачий холод - двенадцать градусов мороза, и ты голой рукой - раз-раз - теребишь его до завтрака, часов до шести утра. Разве станет кто-нибудь теперь так тяжело работать? Вот они - несовместимости. Я давно - тогда же, едва это испытал, - все понял. И слава богу. Потому бросил сельские тягости.
  
  
  
  

XVII

  
   Павел Степин как с печи свалился, столкнутый собственным норовом в большой город на Неве, - залетный юноша-четырехклассник, не знающий еще городских порядков и остервенелости, когда тьму горожан мучили послереволюционное неустройство, безработица и безысходность от невозможности зарабатывать на жизнь и когда утомляюще-бестолково толпился, толкался, колыхался и плевался безработный люд у Биржи Труда - на Петроградской стороне (около, однако, здравствовавшего Ситного рынка). Ладно, что тут, нашедшийся заступник племянника, дядя Макар, работал секретарем партбюро пивоваренного завода "Красная Бавария": он пристроил Павла сюда, определил его в ученики к мастеру - эстонцу Крубелю.
   - Сделай-ка на ящике замок! - командовал Крубель. Надо было связать ящик.
   - Сделай линейку метров пять! - следовал новый его приказ.
   Заданьице уже покруче. И Павел не справился с ним - виновато оправдывался перед мастером:
   - У меня же инструментов нужных нет...
   А вскоре он стал ремонтировать большие пивные ящики - рабочее жбанье с двумя рукоятками сверху и двумя же полозками под днищем, на роликах, постоянно таскаемое с жидкостью лошадьми и потому ломавшееся. Он готовил для них нужную замену - ручки, полозья, ленту стальную и ею оковывал их. По выработке ремонт каждого такого ящика стоил 40 копеек.
   - Смотри, пролетарий безмозглый, гвозди не везде загибаешь, не годится - рабочие поранятся, - делал обычно Крубель замечание справедливое.
   И Степан учился на своих ошибках и приноравливался ко всему. Но ему работалось даже очень сносно, прибыльно. Зарплата была 100 рублей в месяц, плюс пособие, плюс месячный отпуск в году; на 100 рублей можно было сразу купить пальто, костюм, ботинки. И больничный бюллетень оплачивался стопроцентно без задержки. Главным пивоваром на заводе был немец-коммунист, получающий 400 рублей зарплаты. Как только подходил для него срок отпуска, он сдавал на хранение партийный билет и ехал отдыхать в Германию.
   Немцам потребовалась масса-гуща (ячменная, пшеничная и т.п.). Эта гуща вываливалась на изрядные поддоны и машина сушила ее. Затем же ее, высушенную, порошкообразную, ссыпали в кули; те зашивали намертво, и на них краской ставили трафарет "Л.П." - для отправки.
   Однажды вся масса эта, будучи на просушке, возгорелась - возможно, была просто недосушена. А он, Павел, ничего не видел, потому что заснул на работе. Во второй раз гуща вылилась в помещение. Он получил выговор за недосмотр. В эту пору, когда уже не стало его заступника, дяди Макара, в партбюро, его посылали работать по-всякому: и смазчиком, и конюхом, и дворовым рабочим и опять гущеваром, начисляя в оплату и меньшие суммы соответственно; сколько-то прибавляли, если месяц длиннее был. А потом еще раз при нем случилось подобное (уже в 1929 году) - и его совсем уволили. Это было для него, так сказать, первая проходная. Жил он на улице Деревенской бедноты (прежняя "Мало-Дворянская"), у тети Евдокии - платил 25 рублей за комнату и кормление.
   Осенью Павел, посещавший уже осознанно общеобразовательные курсы по повышению грамотности, поступил в трехгодичный Рабфак. Рабфаки в сущности выполняли просветительскую роль, привлекая рабочие массы и так способствуя формированию молодежного образования. После же Рабфака молодежь шла в любой институт. И никакого конкурса при поступлении в институт не было и не могло и быть.
   Утверждалось в лозунгах: "Социализм можно построить". Сторонники же Троцкого открыто говорили обратное. Неожиданно в одно время все узнали, что цены на товары и продукты подскочили в несколько раз, а зарплата нисколько не увеличилась, разумеется, - кончилась политика НЭПа. И только теперь Павел узнал (причем из стенгазеты институтской), что есть в партии такой руководитель - Сталин.
   Встреченный на Лесном проспекте один знакомый еврей предложил Павлу комнату для жилья по дешевке - вздумал женить одну из трех своих дочерей на нем - именно ту, которая, как говорится, одевалась в кредит, а раздевалась коммерчески. Павел почувствовал подвох со стороны любезного предпринимателя и аккуратно отбоярился от него, чем вызвал у того очевидное сожаление оттого, что он просчитался здесь. Затем тетя-благодетельница, потерявшая мужа, приветила мужчину с явно умственными недостатками, и он привел к себе товарища, который спьяна набросился на тетю. Павел вступился за нее. Был скандал. И Павла уличили в том, что он погуливал. Комсомол тогда строже родителей следил за нравственностью в молодежной среде.
   Павла поселили в здание общежития, что на Карповке. И он, словно почуяв необходимых и других для себя перемен, недоучившись примерно полгода на прежнем Рабфаке, не мешкая, перевелся в Рабфак воздушного флота. Было очень заманчиво: тогда авиация только-только входила в моду, рисовалась молодым столь престижной, захватывающей службой в ней. А вскоре он был принят в авиационный институт, который располагался в здании на улице Плеханова, и два года, нося летную форму, как и все институтские студенты, занимался на факультете дирижаблестроения. Функционировал завод по строительству дирижаблей на Карповке, а аэродром находился на ныне Комендантском острове. Здесь приземлялись и прилетавшие "Цеппелины". Служебная практика у студентов проводилась под Пулковым - месяца на полтора. Затем дирижаблестроение переехало под Москву, а переходить Павлу на самолетостроение было уже несподручно и не под силу: он уже женился.
   Сама женитьба Янины с Павлом в 32 г. состояла в том, что они просто стали жить вместе без регистрации брака, как такового, а значит, без брачного свидетельства и без обмена кольцами, только разменяв свои врозь и далеко одна от другой расположенные комнатки на две смежные комнатки на Кирочной улице. Обручальные кольца тогда были запрещены, как и ношение галстуков. А расписываться в свидетельствах молодоженам считалось неприличным, аморальным потому, что тем самым ровно высказывалось молодыми - женихом и невестой - недоверие к друг другу. Потом-то из-за такого новшества возникали всякие казусы и неприятности, особенно в случае смерти кого-нибудь из супругов: срочно приходилось искать свидетелей их безрегистрационного бракосочетания. Поэтому письменное брачное свидетельство Французовой и Степину об их женитьбе выдали им лишь в 49 г., когда им потребовалось это свидетельство.
   Одна из молодых соседок по новой квартире - Наталья - привела в мужья себе сына бывшего губернатора царского села - Армена Меникаева. Армен работал заместителем ректора в институте гражданского флота. И обе молодые семьи сразу сблизились, выручали друг друга в бытовых обстоятельствах.
  
  
  

XVIII

  
   - Баста, Акулина: начинаем по-новому жить! Пути нет назад! - В марте же 32 г. и отец Павла Игнат Степин вместе с женой и двумя детьми перебрался в Ленинград, подрядился на работу извозчиком, и ему, поставленному на учет в ЖЭКе (ЖЭКи содержали всех извозчиков), щупловатый и носатый начальник отвел в дворовом домике свободную комнату, сказал любезно:
   - Живите пока здесь. Располагайтесь!
   Игнат Степин одним из первых вступил в создаваемый колхоз, был активен, тогда как другие сельчане возражали, не хотели вступать, роптали глухо. В 31-м г. он был назначен полеводом - заместителем председателя по полеводству. Да ему не повезло: год выдался дождливый, весь урожай сгнил на корню. Надо было кого-то наказать за неудачу - и наказали его, Игната Степина: его раскулачили. И выслали под город Остров. Пробыл он здесь годик и подался наудачу в Ленинград. Подал властям прошение о том, чтобы отменилось несправедливое решение о лишении его права голоса, и вскоре его восстановили в правах.
   Янины сестры при царе служили горничными, а при Советской власти стали служить женами своих мужей; ходившие в прислугах, безграмотные, они выбрали себе в мужья мужчин из тех, кому мыли и стирали, - дельных, толковых. Например, третья - Настасья, совершенно неграмотная, замужествовала за Авдеем Сидориным, имевшим в то-то время пятикомнатную квартиру и автомашину. И нажила с ним шестерых детей. Не работала она ни дня нигде на службе. Авдей был большим начальником. Обеспечивал всем. Семья не нуждалась ни в чем. И вдруг он умер: инсульт! Она даже пенсии ни за себя, ни за него не получала. И вот меньшенькая доченька Аллочка, уже вкусившая блага, взбесилась, наговаривала:
   - Ой, какой кошмар! Была со всем, стала ни с чем. Жизнь моя грохнулась под откос. И дура же я набитая, что не залучила этого Севостьяна... - Ее развратило смолоду благо незаслуженное. Оно сослужило ей плохую службу.
   - А где это видано, чтобы жареная рыба и жареные птицы сразу подавались бы, - сказал ей как-то Игнат Степин. - Тити-мити надо иметь.
   Брат Павла Егор тоже поработал мастером на "Красной Баварии", где варили пиво "Баварское", "Мюнхенское", после - "Жигулевское".
   Молодежь тогда не пила водку. Для фасона разве что опрокидывала по стаканчику.
   Необъятный перелом сметал в стране все прежнее, революционный радикализм и бессмыслица чаще всего управляла эмоциями вождей, а те вождили вместе со своими женами, как могли, массами. Были бы только под рукой эти управляемые массы.
   После смерти в январе 24 г. Ленина, гроб с телом которого в 28-ми градусный мороз внесли в Мавзолей Сталин, Молотов, Бухарин, Каменев, Рудзутах, Томский (как же скоро они разошлись, размежевались по своим партийным пристрастиям), - после него единственным вождем революции считал себя Троцкий, признанный трибун, и не признавал тут никого другого. Уже, выходит, культивировал себя. Он-то ставил радикальнейшую программу: "Рабочий класс может приблизиться к социализму лишь через великие жертвы, напрягая все силы, отдавая свою кровь и нервы..." И злонамеренно решал-расшифровывал для всех страждущих: "Жизнь, даже чисто физиологическая, станет коллективно-экспериментальной, человеческий род, застывший homo sapiens, снова поступит в радикальную переработку и станет - под собственными пальцами - объектом сложнейших методов искусственного отбора и психофизической тренировки...". А у этого сверхучителя находилось немало сторонников и последователей, которыми он козырял, не таясь, в партии и в Красной Армии, людей, обделенных постами, обиженных, склонных к авантюризму, желающих распустить крылышки.
   Партийное брожение выплеснулось наружу, не сдерживалось; Зиновьев и Каменев создали оппозицию Сталину, отвергавшей курс на индустриализацию и коллективизацию в стране. Но мотор переустройства уже был запущен. Везде требовались знающие профессионалы. И нужно было их готовить, приглашать зарубежных спецов.
   Проводились кадровые чистки, и отцовская история с раскулачиванием для Павла была неприятна. Разок она заикнулся по-простецки о том секретарю парткома, так тот брезгливо осек его:
   - Ну, и дурак же ты, Емеля!
   Павел прикусил язык. И в партию не вступил.
   Столь мелкие прегрешения трудоголиков забывались, ибо появлялись новые вредители; не без них - ведь шло активнейшее промышленное строительство, строилось жилье и очаги культуры. Из людских кадров выжимались все силы, поторапливали их. Так, во время обеденного перерыва в большой ремонтно-механический цех завода приходил парторг и объявлял:
   - Товарищи, проводим собрание! Попроще... Закусывайте и давайте-ка к трибуне. - Т.е. к любому возвышенному месту, чтобы видно было.
   Много позже Павел признавался знакомым, что если бы не Яна, он бы ни за что не женился бы ни на ком, не завел бы себе такую обузу - детей.
   - Деточки нынче пошли - деспоты! - Говорил он. - Чтобы мои родители из-за меня отложили какое-то дело - никогда! А тут подожди, родитель, - давай качай! Не то визг подымут отчаянный - уши затыкай. Нет, был бы я чистым охламоном-бабником. Никакого спросу с меня!
   Чего ж, не геройствовать: он с каждой второй красоткой и не красоткой переспал! В том числе и с сестрой Яны - оскандалился...
   На то его закадычный приятель, тезка, в очередной раз поведал:
   - Тут приехал ко мне великовозрастный сын Петруха. Так сразу же посыпались звонки от женщин - сразу его захапали. А одна евреечка, - он принес мне ее фотографию, так что имею некоторое представление о ней, - ни на минуту не выпускала его из поля своего зрения. Звонит. Я говорю: "Он ушел на свидание". - "Ну, я завтра позвоню". А он как разговаривает с ними: "Богиня моя"! "Божественная"! "Давай, давай, салют"! Вот и весь разговор. Начал же он свою деятельность на этом поприще с того, что переспал с женой своего неблизкого товарища. Лена, моя вторая жена, говорит ему: "Паша, как же это можно"? - "А что"? - "Это же безнравственно". - "Почему? Она хочет так". - "Но она же жена другого". - "Ну и что же. Если ей хочется иметь еще и меня. Вы, Леночка, отстали от жизни...".
   Что с ним говорить! Махнет она в бессилии рукой, и все.
   Я молчу. Держу нейтралитет. В этом деле бесполезны словопрения, советы. Коли и сам не без греха. Спросил только у сынка: "Ну, а если муж ее застанет вас, намылит вам шею"? - "Не застанет". - "Это что же у них французская любовь"? - "Вот именно: она направо, он налево". - "Смотри! Не погори на этой-то французской любви...".
   А мы еще бухчим, что экономика у нас шатается...
   Павел умолчал о том, что и все-то мужья трех Яниных сестер, хотя один из них и был полковником-евреем, тоже путались с любовницами, не пропускали их. Бесспорно сестры знали своих муженьков, как облупленных, но не ершились попусту; у них были свои женские интересы, виды. Тамара, например, училась заодно с мужем Владиславом в Воздушной Академии по самолетостроению; она вместе с ним, став "инженер-сантехником отопительной системы", уехала на Украину, в город Проскуров. Уехала на строительство аэродрома. Но ни одного аэродрома нигде не построила. Другая сестра, Нина, жена политрука Виктора, выпускника Толмачевской Академии направилась за ним сначала в город Пушкин (куда иголка, туда и нитка), а затем, с началом войны, все семьи военных препроводили на Урал, под Уфу. Лишь младшая сестра, Ирина, родившая двоих мальчишек, взбунтовалась против мужниного вероломства - выгнала его из дома напрочь; оттого и сама же шибко, жестоко пострадала, оставшись навек незамужней и оставив сынов без отца. Она жила в Севастополе. О ней болела душа Янины.
  
  
  
  
  

XIX

  
   - Ой, какое чудо! Шура, ты ли? Здравствуй! - востря глаза и всплескивая подвижными руками, Янина, прежняя, загорелая, в том же сниспадающим с плеч платье и в модной шоколадного цвета беретке с розочкой, с темными кудряшками-локонами, столкнулась нос к носу с идущей по проходу вагона (поезд отбыл от перрона Сестрорецкого курорта) Быстровой, бывшей сокурсницей, одетой еще более изысканно, может быть. Как-то не по-нашему. - А я только недавно подумала о тебе: пропала и пропала...
   - Да, Яночка, голубушка, нарочно не придумаешь, - торопилась сказать Шура. - Я очень рада!.. И я вспоминала - гадала... Не только тебя...
   Они присели на дощатое сиденье.
   - Куда ты будто исчезла пару лет назад? В монашки, чтоль, ушла?..
   - Я только что приехала их Германии.
   - С чего?.. Не шутишь...
   - Я замужем за немцем.
   - Как? Ты нормальная?
   - Конечно! И он, Курт, вполне нормален. Инженером у нас работает. Контрактник.
   - Ничего себе!.. Форсонула... отхватила себе милого...
   - И - большое дело, Яна! Баба мимо не прошла, и все.
   - Небось, по-разумному же выбрала?..
   - Как смогла, подружка...
   Они засмеялись.
   - И теперь, вишь, беременна...
   - А я, Шура, сразу так и не приметила... Ну, поздравляю!..
   - Ой, я-то и сама спервоначально не замечала за собой ничего такого, святая простушка. Правда, стало непонятно мутить меня. И накатывал запашок несимпатичный, отчего я просила, чтобы форточку открыли. Пока одна засупоненная тетенька в упор не спросила у меня: - "А ты, милочка, того - не подзалетела, чай? - Я, конечно же, остолбенела, возмутилась сильно.
   - Да, все нежданно приходит к нам... Прошу: рассказывай!..
   И бывшие подруги жадно проговорили до самого приезда на Финляндский вокзал.
   Благоприобретенный муж Шуры Быстровой, немец Курт, был, по-видимому, стоящим специалистом, востребованным по международному контракту; он бескорыстно помогал восстанавливать и налаживать у нас, в СССР, производство, в том числе и стекольное, все порушенное с невиданным послереволюционным ожесточением в борьбе за власть всех противоборющихся героев. Ведь геройствовало беззаконие. Однако, если оглянуться, можно хорошенько разглядеть, что свару-то всеобщую затеяли-таки с самого начала сытые, имущие, одуревшие от достатка, роскоши, захотевшие заполучить еще большее...
   Итак, тогда, в двадцатых-тридцатых годах, СССР и Германия охотно (словно извинительно за истекшую военную бойню) сотрудничали в сфере экономики. И более того: даже германские военачальники (будущие) стажировались в советских военно-учебных заведениях - по взаимной договоренности. Об этом сообщил по секрету Курт Шуре. И то были, как позже выяснилось, ставшие командующими на Восточном фронте в 1941-1945 годах Модель, Браухич, Манштейн, Гудериан, а также Кейтель. Тогда Германией правили социал-демократы.
   Нас всегда качало в мировой политике влево-вправо.
   Главное, когда у Курта вышел срок его русской командировки, Шура естественно же поехала вместе с ним, своим мужем, в Берлин, к его родителям. Поехала с чувством первооткрывательницы чего-то нового, приятного; скорее подразумевала, что это будет ей во благо, не иначе. Да поначалу ее и пленил опрятный европейский город, хоть и серый, но богатый, с бытовой налаженностью: в магазинах полно всего, а очереди отсутствовали, на улицах пешеходам предлагались сосиски, бутерброды. А вышло-то, к ее немалому удивлению, что она попала не на собственное торжество семейное, а почти в неевропейскую кабалу, остужающую пыл мечтателей. Она попала, точнее, в чужой монастырь, чем был Запад, хоть и шибко просвещенный и освященный хором наших молельщиков, ведших кочевой образ жизни, спасавшихся и здесь от революционного насилия.
   Что удручало: такие вот благородные немецкие родители и родственники Курта при встрече сразу не приняли в объятия Шуру, его избранницу; они, попросту подняв вопль, обозвали ее, ловкую Золушку с черными бархатными глазами, "руссишен швайн": не так, как нужно, она ест, не так ходит, одевается, разговаривает; они безоговорочно отдали ее, ровно вещь какую, на обучение одной истинной немке-пуанктуалистке на год-два, чтобы та научила ее прежде всего варке, готовке обедов, стирке, уборке и прочим домашним делам. Все, разумеется, в согласии с немецким этикетом верного женского служения мужу. И послушно-учтивый Курт, не возроптав, подчинился родительской воле. Он не защищал Шуру от открытого давления и узурпаторства родни, явно страдавшей от застарелых приступов болезни аллергического свойства при виде русских варваров.
   Между тем, может быть, и поэтому Курт настойчиво хлопотал о подписании нового контракта с русскими. И вскоре с радостью, получив его, сообщил всем о том, как о крупном каком выигрыше для себя. Атмосфера в немецком обществе заметно тучнела. Перед приходом Гитлера к власти. Хотя еще правили социал-демократы, рывшие для себя и всех могилу, но полиция уже с яростью нападала на мирных демонстрантов; нацисты, недовольные итогами Первой Мировой войны, повылезли из нор; штурмовики, красуясь, разгуливали внаглую. И уже появились застенки гестапо. И друзья Курта подсчитывали деньги на то, чтобы вскорости бежать из Берлина. Завидовали Курту, его возможностям.
   Зато казавшаяся легкомысленной Шура теперь, воочую повзрослев и начисто прозрев, склонялась - она клятвенно призналась Яне в этом - склонялась к мысли об отказе вновь вернуться туда, на чистую берлинскую Унтер дер Линден, в качестве той же "руссишен швайн" и терпеть там дальнейшие немецкие унижения.
   - Для начала съезжу в Подмосковье, повидаю брата, - сказала она. - И совсем определюсь, как и ты... при собственном муже.
   - Да, возможно... - сказала Яна.
   - Это что - тот солнечный парень?..
   - Глаз не отвести - солнечность... - Яна засмеялась. А потом погрустнела. - Я Павлу расскажу о встрече с тобой. Еще увидимся? Чур-чур!
  

XX

  
   Яна от души похвасталась "солнечному" Павлу Степину встречей с Шурой.
   Впрочем, ничьи женские истории нисколько не трогали ничем исключительным Павла, не знавшего жалости и не вдававшегося даже и ни в какие политические тонкости и телодвижения лидеров страны на фоне ее сверхпереустройства, промышленного бума, голодных потрясений очередных и призывов бороться и не сдаваться. Пуще всего в нем действовал, он чувствовал, инстинкт самосохранения. Он, женившись на Яне, старшей его, образованней и серьезней, взялся ответственней за ум и студенчествовал, чтоб не отстать от других ребят и дообразоваться в уровне своих знаний, поскольку без учения теперь и шагу нельзя было ступить вперед и выплыть. Ни на каком мало-мальски стоящем производстве. Бултыхались все. Никто не хотел оказаться обделенным по собственной нерасторопности.
   Павел в 1934-м году поступил в Политехнический институт. Поэтому и помнил: в декабре на улице Шпалерной, куда он приезжал к товарищу за учебниками, стояли шпалеры курсантов, военных; он слышал, что в Смольном убили Кирова и что в Ленинград приехал Сталин. И все. Больше ничего знать не хотел.
   Однако Павел вскоре ушел отсюда, чтобы учиться в институте Лесгафта, а оттуда - в организацию, включавшую метроном-службу, которая может быть востребованной при налетах авиации, при артобстрелах. Для этого отводилось специальное здание. Но правительство вдруг решило послать поступивших сюда студентов в Военно-Механический институт.
   Однажды Павел пришел к профессору с заявлением устным:
   - Я не могу дальше все выучивать о вооружении.
   - А! Вы ведь у меня сдавали уже, - выслушав его, сказал профессор. - Тогда не нужно. - И освободил его. Подрабатывавшие преподаватели (также и по сопромату) были не в пример нынешних задавал. Понятливее, что ли.
   Попасть обратно в Политехнический, как было снова захотелось Павлу, - значило бы напрасно лишний год потерять. И поэтому он уже подавил в себе подобный искус, полностью засел за подготовку и писание диплома на совесть. Даже самому себе не поверил.
   Между тем Шура родила дочь - чуть раньше, чем Яна родила сына, а затем и тоже дочь. Подруги встречались не раз. Действительно Шура отказалась уехать в Германии с Куртом. Тот был обескуражен, в шоке; это, мол, невозможно. Не по правилам. В Москве через посольство он добился личного приема у Молотова. Пожаловался тому на непонятную обструкцию русской жены и, глядя на неприступно широкий лоб самого председателя русских, просил повлиять на нее, Александру. Из-за стекол очков на него блеснули председательские глаза. И ему был предложен наилучший выход для сохранения семьи: принять советское подданство. Советское правительство ценит всех специалистов. Работы хватит.
   Да, инженерной работы для Курта пока хватало. Волей-неволей, втроем с ним, уже прилично говорившим по-русски, Шура и их подраставшая прелестная дочь разъезжали-колесили и по Украине, и за Уралом. Но в 1937-м году на Урале при диверсии вспыхнул огнем завод, и Курт погиб при пожаре.
   В отличие от Шуры, Яна и Павел не зарегистрировали факт рождения ни первенца - сына, ни затем - дочери: Павел постеснялся, что в графе паспорта "отец" будет значиться "студент", еще "студент", что могло бы вызвать и насмешку чью-то; он ведь еще сдавал последний экзамен 26-го июня, а Люба-то родилась уже 4-го июня. Каково! И его поделом обругали после в ЗАГСе за запоздалую подачу документов на регистрацию детей.
   Стало быть, тридцатилетний Степин защитил диплом в 1938-м году с отличием. По специальности механика-технолога, разбирающегося в станках и машинах.
   Заводище "Большевик", куда направили Степина, было спецпредприятием: так, оно выпускало, например, и 12-ти дюймовые военно-морские пушки для крейсеров "Октябрьская революция", "Марат" и другие серьезные спецзаказы. Здесь только в ИТР служило около 4500 человек. Заблудиться в цехах можно. Попроситься же при распределении на какой-нибудь маленький заводик Степин как-то не додумался, пустая голова. И уже распространялось на всех предприятиях правило: без права перехода на другое место работы. Иди только туда, куда тебя пошлют. При приходе сюда Степин был принят самим замнаркомом. И определен старшим инженером в техническое бюро. Устинов, директор (ставший впоследствии министром обороны СССР), не перевел его в цех, куда он просился; а своевольный, с гонорком вихрастый главный инженер, спросив у него, куда он хочет, лишь сказал исполнительной секретарше:
   - Хорошо. Переведите его в цех.
  
   Был март. У Степиных помалу налаживалась жизнь, что они даже замыслили снять к лету приглядную дачку - обязательно возле какой-нибудь реки. И еще было так чудесно, что они раз, прогуливаясь, болтая, буквально столкнулись на тротуаре с по-прежнему нарядной Шурой: она нашлась! Она шла павой вместе с юркой дочуркой и сбитым и подвижным мужчиной с приветливым лицом южанина. Все они, задержавшись около одной просторной колоннады, сбивчиво потолковали малость.
   Мужчина был испанцем, Андресом, республиканцем, - новым приобретением Шуры; он после поражения Испанской республики приехал сюда, в Россию, как эмигрант, вместе с юной русской переводчицей, потерявшей в Испании свою подругу: ту ни за что убили фалангисты.
   Да, злой рок преследовал народ везде, тузил его; не счесть людских жертв и потерь надежд для всех, желавших во что бы то ни стало остановить насилие на Аппенинах. И сколько предпринималось для этого усилий. Новый скорбный звонок для мира? Неужто он еще не слышен? "Сатана там правит бал...". Сердце сжималось, стоило лишь подумать об этом. Женщины повздыхали.
   Городские голуби толклись, слетаясь, пыжась и воркуя, на асфальтной площадке, обогреваемой снизу теплом проложенной трубы.
  

XXI

  
  
   Той переводчицей, с которой прибыл в Ленинград живой, безалаберный, балагур Андрес, служила в Испании Лена Образцова, знакомая Шуры, студентка. Смелый человек.
   Тогда Лена училась в институте "Интуриста" (здание - на Исаакиевской площади): хотела стать переводчицей именно испанского языка, потому что увлекалась всей испанской культурой. Весной 1937 года здесь вдруг появился приятный молодой человек. Из Москвы. Вежливо стал опрашивать девушек: - "Не хотели бы вы, студентки, сначала поехать и поработать на практике"? - "Да, конечно! - отвечали ему девушки заинтригованно. - А куда? - скажите". - "Туда, где тепло", - говорил загадочно заезжий. У желающих попрактиковаться стали проверять анкетные данные. У Лены оказались они прекрасными: она - из семьи рабочих; а ее подружка Галина, к ее огорчению, не прошла: ее предки принадлежали к дворянскому сословию. И какой-то дальний отпрыск осел не то в Парагвае, не то в Бразилии. Не смешно.
   Но, хотя москвич и "темнил" (известно, чтобы не было излишней трескотни), девчата и сами вскоре поняли, что тут к чему. Слишком близко - на самой поверхности - лежала причина того; все было и слишком серьезно, чтобы не знать ничего. Ведь весь-то мир всколыхнул кровавый марш-мятеж франкистов в Испании, нацеленный против собственного же народа. И советские люди, тоже протестуя, не переставали митинговать и собирали средства в помощь страдающим испанцам, и записывались в добровольцы. Хотели отстоять республику.
   - Ну, вы не раздумали? - спросил москвич у девушек, отобранных уже в группу "практикантов".
   Никто не отказался сгоряча.
   Тогда всех определили на курсы усиленного изучения испанского языка. А читали его и также французский институтские же переводчицы-старшекурсницы, уже побывавшие в Испании. Читали больше с привлечением разговорной речи. Потом их, девушек, водили в тир. На площади же - в чердачное помещение. Лене дали в руки пистолет. И, как выяснилось, стреляла она неплохо. Возили их после и на Литейный проспект в тир - тоже пустое, специальное помещение.
   И снова, когда они все прошли, спросили у них:
   - Ну как, вы не раздумали? Никто? Отлично...
   А потом, идя по набережной Мойки, Лена и ее подруга Фаина сами себе заудивлялись:
   - И как легко и просто мы согласились! Несмышленыши!.. Сопливки!..
   - Будто это - съездить в Тулу, чтобы сесть там за самовар и попить чайку с тульскими пряниками"!
   Лена наконец не утаилась, рассказала обо всем отцу; он был у нее - старый коммунист, и сразу все понял, как явный стойкий заговорщик. Матери же Лена сказала, что едет на практику. На юг. И, конечно, как бы оттуда потом писала ей письма - о том, что тепло, она купалась, практика хорошая. Получая такие письма, мать ее удивлялась только одному - почему ее письма идут через Москву, и все.
   И вот стая новобранниц рисковых, замирая, отправилась поездом в Москву. Здесь высокое начальство строго проинструктировало их, глупышек, как следует им вести себя в кружной и небезопасной дороге и в самой Испании воюющей, где они будут странствовать под чужими, вымышленными именами. Таковы условия. И об этом никому ничего никогда не говорить! Затем они захаживали и в вещевые магазины и в ателье пошивочные - подбирали для них соразмерные платья, обувь. А все прежде ношенное ими велели отослать домой с такой припиской: им выдали на факультете деньги в счет практики, и они купили себе нужные вещи, а эти покамест не нужны...
   К ним присоединились еще студентки из Москвы и других мест - всего собралось человек пятьдесят. Опять поехали поездом - через Ленинград в Мурманск. Здесь, в порту, сели на непассажирский теплоход. Вся его команда, вероятно, уже знала, кого они принимают; к ним очень тепло, по-братски отнеслись моряки - уступили им свои каюты. Только тут девушки посерьезнели наконец. Начали осознавать могущую быть опасность. Невероятно как!
   Когда судно затемно проходило Кильский канал (самое опасное место: Германия открыто поддерживала Франко и бомбардировала в Испании намеченные цели), им велено было даже не разговаривать друг с дружкой. Чтоб не выдать своего присутствия. Сошли на берег только в Гавре. Увидели красивые французские домишки. Уж отсюда, сев в вагон, приехали в людно-оживленный Париж; окна были не зашторены, но закрыты. А вскоре путешественниц пересадили на Тулузский поезд, чтобы ехать дальше, к югу, в вагоны смежные, второго класса. И так они, никуда не выходя, приехали на границу с Испанией, в которой уже год длилась гражданская война. После проезда многокилометрового туннеля одна республиканская охрана передала группу русских девушек в распоряжение другой. Все делалось по-быстрому.
   После видимого благополучия во Франции прибывших в Испанию девчат сильно поразили руины, хаос (были разбомблены вокзал и постройки), непривычная обезлюденность и запах гари, настороженность и озабоченные лица сопровождающих испанцев. Русских переводчиц усадили в присланные из Барселоны большую - типа пикапа - открытую автомашину и в легковушку; все поместились, бешенно помчались по дороге. Под сто километров, верно, - медленней испанцы и ехать не умели. Даже по гористой местности. По-над самой-то бездной. Девчата уж понатерпелись страху...
   Да, они впервые видели и сверхъестественную живописную роскошь. Солнце зверски ярчило. Высокогорный серпантин петлял вдоль берега, плывя над изумрудным морем с ползущими в нем букашками-корабликами; кругом, по склонам, складкам гор местами багрово-рыжего цвета и в долинах простирались бесконечные апельсиновые, мандариновые и иные плантации, сады и виноградники. Темнели, нависая, уступы.
   В довершении всего подъехали к дому, утопавшему в гортензиях. И тут среди испанцев в полувоенной форме, защитного цвета кителях, толпились наши узнаваемые военные - смугловатые (уже позагорелые, обветренные, поцарапанные), на ремне через плечо висели у них маузеры еще в деревянной кобуре. У некоторых. И у ближайшего советского танка копались и шумно разговаривали измазанные танкисты, воспользовавшиеся временной передышкой между боем.
   Все-все здесь, в Испании, было черезчур. Отступления и наступления, и неопределенный фронт; и большая игра западных господ в нейтралитет; и приказы нелепые, порой анархические, и сговоры, измены, и паникерство. И не доходящая по назначению огромная помощь из СССР. Республика пала.
   Лена пробыла здесь девять месяцев. Чудом вернулась домой.
   Егор, отец Лены, очень беспокоился за нее, был вне себя, оттого что согласился отпустить в самое-то пекло; он следил за тем, что происходило в Испании, с картой в руках - вздыхал, не спал: известно, легче-то самому все делать... А впоследствии, когда Фаина возвратилась в Ленинград (уже в 1938-м году) - несколько пораньше, чем Лена, - и зашла к ее родителям с Лениным поручением, она проговорилась при ее матери, тети Варе. У той вмиг глаза округлились, сердце зашлось:
   - Как же так?! Почему же мне, матери, не сказали правду?
   - Да если, Варенька, - внушал Егор, - сказать тебе сразу об этом, - тогда ты не дала бы спокою и мне - терзалась бы день-деньской...
   - Еще бы! Ведь она там не на зрелище корриды... Боже правый!..
   - Девочки наши несут жар сердца... Где они научились этому?
  
   Перед начавшейся блокадой Ленинграда Лена забеременела. И чтобы выкормить ребенка-дистрофика, она пошла служить в военную часть, делилась едой с ним и родными.
   Ее молодость ушла от нее. Какая из себя - Лена и не видела.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  

I

  
   Автобус ладно катил себе, бренча и пыля, за Ржевской деревней Хорошево, той, в уцелевшей избе которой Сталин, тайно въехав, летом 1943 года, в дни битвы под Курском, принимал генералов и ночевал. А как только выкатил автобус выше, так встречь очень величаво вынеслась и клонилась, зеленясь, вся приречная долина с пролитым там вдали пояском реки. И уж наверху шофер, затормозив, по-хозяйски возгласил:
   - Эй, молодежь, ваш молокозавод! На выход!
   - Да, спасибо же! - С этим Антон и Оленька и вышли, не мешкая, на обочине большака, у склона. Что их озадачило тотчас: а куда они попали? Куда нужно? - ведь не виделось ни поселка, ни каких дорожных указателей; лишь угадывалась под ногами хоженая тропка, петлявшая вниз по зарослям полевым. По уговору с Оленькой Антон отдыхал нынче у своих родных в Ромашино, а Оленька - у отцовских стариков в Абрамовке, что рядом, и они сегодня заехали в волжское верховье с тем, чтобы разыскать и навестить и ее родню по матери - был сей наказ материнский. Благожеланный и такой душеугодный.
   - Ну, идем-ка, свет мой, вон к жилью! - командирски шагнул Антон наугад. По щечкам тропки, сбегавшей к низу меж медоносного разнотравья с гудящими над ним пчелами, лопушистых огородов с садовыми посадками и сиреневыми колышками. И он как-то уверенно пошел к основанию низины и видневшимся там приземисто-сирым строениям. Наверную.
   Дальше, северней небесно плещущей Волги, по атласному бережку, рассыпались бусы деревьев и лоснившиеся катышки коров, и долина тоже плавно возвышалась наизволок; по тому ее склону, как и по этому, чередовались сливочными полосами посевы, угодья взбирались до самой высшей, синевшей на горизонте, оторочки леса. Такой чудный ландшафт живо завораживал взгляд и задерживал внимание, пожалуй, чисто иконной прорисованностью и проникновенно умиротворяющим спокойствием. И, хотя оттуда - с косогора, на котором (правей к изгибу реки) белел среди дубравы солидный краснокрыший дом, - доносились то приглушенные звуки сзывавшего кого-то горна, то прерывавшихся мелодий, то просто оживленный ребячий гвалт - обыкновенная пионерская многоголосица, - это не нарушало целостности восприятия всего, не являлось диссонансом. Все было органично.
   Более того. Веяло неуловимой фантастичностью в здешней картине бытия, что и не верилось в реальность всего увиденного. И ни во что. То, кстати, касалось тайных размышлений, приходящих сейчас на ум Антону.
   Для него-то потому стала неожиданной и сама его промашка, он посчитал, в том, что непроворная пчела с лету слепо ткнулась в его шевелюру (а он не уклонился от нее), запуталась в волосах и, тонко зажужжав, ужалила его в макушку. От чего она машинально, страхуясь, присел в траву, обескураженный:
   - Ай, нелепо! Пострадал невинно... - И смахнул рукой с головы ослабевшую пчелу. - Что камикадзе... Погибла ни за что!
   - Ну, бедненький мой!.. - посочувствовала Оля на ходу. - Больно? Я тебя жалею...
   - Кажись, в чем-то сущем провинился перед кем-то, позабывшись; видно, расчувствовался грешным образом - и наказан-таки: ужален, чтоб не забывался, куда меня вдруг занесло... Что-то явное мне припоминается...
   - Что? Скажи...
   - Все прошлое... беспокойствие... Отзывается...
   - Какое же?
   - Незабываемое никак. Но это тебя не касается. Ты об этом не думай, ни во что не вникай. - До сознания Антона действительно доходило тревожными толчками напоминания и нечто грустно-знакомое в очертании этих безмятежных, казалось бы, мест. Оттого он терял чувство времени и понимания всего происходившего сейчас с ним. Куда же его занесло вместе с девой любимой? Выходит увы, в тот сорок третий, правдоискатель робкий?! И нечего, нечего пижонить перед всем светом и чувствовать себя от всего свободным счастливчиком!.. Шишь! Те минувшие события никак не ушли безвозвратно от нас... То стоит перед глазами.
   "Что-то всегда хватает тебя за фалды, за руки и не отпускает с миром; что-то насильно требует в неподходящую минуту: мол, очнись! Да, да, я тогда соприкоснулся и с этой тайной (для кого-то) трагедией. Добавленной к другим несчастьям, когда уже казалось, что всего этого нам, советским жителям, хватило слишком... нельзя ли поделить на других?.." - Антон все лучше, спускаясь ниже, узнавал прежде всего сохранившийся остов массивной кирпичной церкви, оба иссеченных барака, почернело-покорябленные березы... И он тихо ойкнул и присвистнул - от печали неизбежного возвращения в мыслях своих к неимоверным, обрушивавшихся на наших людей, бедствиям, которые - тупо запланированные в нацистских штабах - и он переживал вместе со всеми, был их свидетелем в пору своего отрочества.
   Да, Антон воочию признал наконец это взборожденное местечко бывшей передовой, кипевшей более полугода от жарких боев. Сюда, он, отрок, молодая тетя Дуня и братишка Саша уже после освобождения от немчуры дотащились с саночками по неровно свежевыпавшему мартовскому снегу (через разбитое Хорошево) и пробирались, минуя расставленные и валявшиеся мины на распаханной немецкими траншеями, фугасами и снарядами земле-крошеве, к самому низу, под Волгу, к одному подвалу, оставшемуся от дома; там-то следовало взять кое-какие вещи просидевших здесь, посреди самого фронта, тети Зои с шестилетним сыном, ранеными немцами, не выпускавших их отсюда и теперь уж - днем раньше - вывезенных в Ромашино. И здесь-то, под Волгой, вповалку лежали еще не убранные тела убитых бойцов в спецхалатах.
   Деревни, (то, что осталось от них) Редькино и Гришино располагались сверху, на горе, - выгодная позиция для засевших в них, прочно, основательно укрепившихся немцев, не собиравшихся отступать, и, хотя эти деревни тоже - по нескольку раз - переходили из рук в руки, нашим стоило чрезвычайно тяжело форсировать открыто в таких условиях Волгу и затем наступать снизу под неприятельским огнем - оттого гибли многие красноармейцы.
   "Вот такова действительность и она ведь достойна полного-преполного описания в особой главе, - немедля подумалось Антону. - Нисколько не придуманной. Если книга в последствии, не скоро, получится быть сделанной; если все сообразуется и сбудется желаемое, что не помешает этому исполниться; и не шарахнет внезапно где-нибудь всезатемняющий вулкан или какой-то шальной метеорит, или еще что-нибудь непотребное... И если еще останутся люди, способные такое прочесть и восприять... И судьба мне так повелит... Как то знать..."
   Главное, он недопонимал, почему же он вновь - по прошествии стольких лет - попал сюда из-за присутствия здесь Олиных родственников, неизвестных для него позднейших поселенцев. Он недопонимал и степени своего участия в настоящем событии, ревностном, проходящем, как все малозначащие события.
   - Оленька, ты?! - воскликнула и округлила карие глаза встречная девчушка на подходе к новой двухэтажке. - Каково-то! Здорово! С другом?.. Просим, просим в дом!.. - И позвала: - Эгей, родители! Смотрите, кто пожаловал к нам!..
   И вмиг набежали женщины, завосклицали радостно. Захлопали дверьми.
   Эти родичи нашлись сами собой!
   Замечательный день!

II

  
   Вся довольно симпатичная (Антон с приятностью отметил) Олина родня - задорная круглолицая тетя Варя и веселый дядя Боря с дочерьми и двоюродный дядя Николай с женой Клавой и детьми - сверхрадушно, как водится, встретила, обняла саму виновницу переполоха Оленьку, такое ангельски розовенькое существо с милейшим голоском, и ее ладного и прилично-стеснительного покровителя Антона - не, ровно небожителей каких, спустившихся откуда-то из-за заоблачных высот на радость всем: вся родня рассуетилась вокруг молодых гостей, запотчевала их за столом едой, хорошими словами и любовью впрок (потому как случайность редко дарит такие встречи).
   Пошли сбивчивые разговоры.
   Эти родственники Морозовы были уроженцами близких Оленинских мест. Они стихийно и вполне удачно переселились сюда, подо Ржев, в послеосвободительные годы, завербовавшись на возникшую местную молочную ферму, где стали работать во благо себе и людям и то осознавали прекрасно. Поскольку разор был повсеместный, и они, безотказные трудяги во всем, были лишены жилья и возможности работать и зарабатывать себе на хлеб. Это было время, когда невиданной силы каток германских полчищ прокатал, проутюжил полроссии и когда малочисленно спасшиеся и выжившие жители перемещались в обезлюдневшие города и поближе к ним и другим поселениям и так сорганизовывались для восстановления разрушенных хозяйств и кое-каких производств и налаживания торговли. Никто тогда не жаловался никому на обременительные обстоятельства для выживания и нормального мозгового обращения в тех условиях; никто не бездельничал, потому как иного было попросту не дано. Не открутишься.
   Однако, сейчас трапезничая, хозяева и не вспоминали о неблагополучных временах; их более всего занимала сегодняшняя распорядительность и забота о переработке поступающей молочной продукции и о своевременно ее вывозе куда нужно, доставки нужной тары и о всяких других сопутствующих мелочах.
  

III

  
   Сердце у Антона сжалось, а затем заколотилось так, что он непроизвольно поприжал к груди ладонь, чтобы оно не выскочило въявь. И он снова поразился своей неизбывной связи с прошлым и страданием за людей, погубленных ни за что жестоко, тех людей, которых теперь не было с нами. В том числе и умершей двадцатисемилетней тети Зои. Мысленно он припомнил, обозначил: здесь, по береговому взгорью тогда змеилось несколько рядов полуосыпанных немецких траншей с пулеметными гнездами и дотами; все повсеместно было перепахано, перемешано взрывами, и почти у самых вражьих бруствер уткнулись веером в землю набегавшие в атаке бойцы - всего их более примерно двух десятков, которых посекли сидевшие в засаде гитлеровцы. Мало того, некоторые трупы красноармейцев были заминированы - от них тянулись проводки!.. Что удручало: убитых еще не похоронили; фронт проскочил на Запад, и здесь пока не было ни жителей, ни похоронных бригад, ни саперов, чтобы прежде разминировать эту местность.
   На миг Антону представилось: вот этот сраженный боец, атакуя, набегая из-под Волги, в секущем февральском полурассвете, мчал с колотящимся сердцем прямехонько на дьявольский редут, изрыгавший убийственный огонь и черноту, и уже опередил приостановившегося соседа, слабо простонавшего; он уже увидел, как дьявольски сверкнули из-под ребер нахлобученной на голову горбатой каски угольки глаз засевшей стальной немчуры, трясущиеся костлявые руки гада, наводящего именно на него ствол смертоносно брызгавшего автомата, и подумал только: "врешь ты, гадина! Не возьмешь!" И он как бы поскользнулся некстати, в ненужный момент. Он-то все хорошо видел, понимал, но ему надлежало непременно успеть доделать начатое им; он попытался на бегу выдернуть гранатную чеку, да в горячке он вдруг стал почему-то наклоняться, не успел нащупать чеку, и земля стремительно сама наехала на него (родная земля), словно спасала его; он лишь почувствовал в последний миг у самого лица сырой огуречный снежно-землистый запах, улыбнулся тому, и дыхание у него уж прервалось... Граната-лимонка выкатилась наземь из его разжатой ладони. И он затих.
   Среди других полегших молодцов. В слепой, неподготовленной атаке.
   Рядышком голубь пролетел, рассек воздух со звуком. Будто зримый голубь, облетев круг от того дальнего дня и часа и того памятного места уже на абрамковском большаке, где упал гонимый в колонне пленных и подстреленный жидким гитлеровцем красноармеец - упал тогда в двух шагах от Антона. Этот голубь и вернулся сейчас к Антону и его коснулся своим крылом.
   И кто-то прошептал вслед упорхнувшей опять птице, растворившейся в некой органной музыке, мазках красок:
   - Помнишь, мальчик?
   Антон медлил, и за него сказал голос:
   - Помню. Спасибо тебе за напоминание.
  
   Ну, а те неистовые мясорубщики и вандалы-арийцы, которых наствозыкнуло и благословило германское правительство на невиданный разбой в России против ее армейцев-защитников и цивильных жителей, коих тоже, не щадя нисколько, предавали смерти, - те из них, которые сами сбереглись удачно в пекле развязанной ими войны, - разве они нынче каются в непростительно совершенном ими зле на чужой земле? Да никоим образом! Ничуть! У них есть один железный аргумент: был такой приказ; они ослушаться не могли, как солдаты. Это была их обычная работа. Бесполезно тут касаться совести.
   В людных пивных, потягивая из кружек классное пиво, они нынче изображают из себя очень заслуженных и добропорядочных европейских граждан, живущих в согласии с законами и думающих всегда правильно и хорошо. И их благовоспитанные детки и внуки в парламенте, еще услышим мы, будут с пеной у рта разглагольствовать о том, что, дескать, у русских-то не все ладно с правами человека и что нужно требовать от них если не уступок в том-то и том-то, то хотя бы дележа кусочков природного пирога, которым они владеют, - запад ведь это может оплатить. Но то, что агрессор нанес нашей стране величайшее разорение своим вторжением и выбил целые трудоспособные поколения, - об этом наследники его молчат благоразумно.
   Едва ли не двадцатую часть репараций от причиненного ущерба получил Советский Союз лишь от одной Германии. От бездны же других европейских ее саттелитов, охотно воевавших на нашей территории, нисколько. А ведь только 24 дивизии Финляндии держали долгую блокаду Ленинграда - родного любимого города ее верховного правителя и героя, русского офицера Маннергейма. И Финляндия тоже содержала в невыносимых лагерных условиях военнопленных красноармейцев. И те гибли.
   Таковы-то эти доблести. О них - негоже говорить?
  
   Гостей отвели на ночлег в райски пустовавшую наверху светлицу, еще попахивавшую краской, но в окна вливался волжский воздух. Оленька была очень довольна собой, оживленной и счастливо усталой. Антон лишь поцеловал ее, прилег на мягкую постель; и они тут же успокоились, отдалились. Его потянуло в сон. Он не сопротивлялся. Правда, еще пустословил сам с собой: "Ну и что я высматриваю? Я, конечно же, отъявленный трус. Кому помог в беде? По большому счету. Никому. Даже и не мыслю оказаться у пропасти - выстоять, не спасовать... Пекусь о себе, своих пристрастиях, выгодах, ревную... Ладно, что никого не убил, хотя ненависти к пришельцам и хватило надолго; она не выветрится, видно никогда..."
   Как знающий посетитель Третьяковки, Антон одиноко поднимался по прямой парадной красноковровой лестнице, ведущей на второй этаж. Целеустремленно завернув влево, вошел в большущий темно-красный зал, как бы наглухо задрапированный сверху-донизу, без окон и без всяких экспонатов. И увидал небольшого, но значительно расхаживавшего и ушедшего в себя Сталина, в глухой серой шинели. "Значит, он переживает", - нашлось в памяти то слово, которое не любил употреблять Лев Толстой. И с толикой сочувствия и как более выдержанный и здраво рассудительный гражданин, способный кое-что понимать, стал успокаивать его: "Да Вы плюньте на весь шурум-бурум, Иосиф Виссарионович, еще рассветет..." Но Сталин не то, что не внимал его словам; он и слушал и не слушал его, прохаживаясь взад-вперед, или значительно не слышал его.
   Затем Антон еще умиротворял почему-то и задиристого, каким был, Генку Племова, который, скандаля с ним за час до своей гибели от бабахнувшего снаряда, с такой силой запустил в Антона камень, что тот просвистел над самым ухом и содрогнул тес крыльца. А самому Антону мама говорила-наговаривала: "Ты смотри сам, сынок; как хочешь, мне жалко, я не знаю... И мальчики, вишь, гибнут напрасно..." - Говорила смиренно перед невозможностью что-то исправить, на что-то повлиять...
   Было, было все такое.
  

IV

  
   Мы предполагаем, но точно история судит о связи текущих событий.
   В том же 1943 году, когда Сталин, быв в Хорошевской избе, назначил первый победный салют в честь освобождения Орла и Белгорода, когда в Пруссии Гитлер буйствовал от того, что его ассы-генералы провалили и эту летнюю операцию "Цитадель", когда британский премьер Черчилль, интриган и посол холодной войны, хотел бы ввести на Балканы турецкие войска, чтоб опередить таким образом приход сюда Советов, коим он привирал не спеша открыть второй фронт, когда, впрочем, и честно-мудрый американский президент Рузвельт желал бы прикончить все 200 с лишним немецких дивизий только руками русских, без помощи (и, значит, потерь) союзников, однако же был не прочь как бы половчей перехватить-таки победу и побыстрее русских войти в Берлин, когда семью Кашиных известили о том, что их отец пропал без вести на фронте под Ленинградом, а юного Валерия Кашина нацисты, отступая, гнали с лагерем в глубь Смоленщины, - именно тогда, августовским днем, четырнадцатилетний Антон Кашин стоял над телами трех мальцов, подорвавшихся на мине над Волгой. Восточней Ржева, под Таблино.
   Этот край был донельзя искровлен, истерзан вражьей полуторагодовалой оккупацией. Такое и представить себе невозможно.
   И столь невыносима была роль прощания с убиенными, неизменного испытания при сем какой-то своей вины в случившемся, поскольку ты сам-то еще все-таки жив и здравствуешь под солнцем, вопреки всему. Неважно, что ты еще не совсем и взросл, не можешь отвечать морально за чью-то безответственность, чье-то соучастие в очевидном зле - стойком помрачении и агрессивности миллионов германских мужчин, отравленных пропагандой и ядом насилия повсеместного.
   Вышло так, что Антон уж почти с месяц служил в Управлении Полевых госпиталей, прибывших сюда из-под самого Сталинграда: он упросил военных взять его в часть, и командир - добрейший подполковник, толстяк Ратницкий, дал на то согласие под расписку его растерянной матери, Анны, прежде трижды перебеседовав с нею.
   С нею же оставалось еще четверо детишек...
   В рассыпавшемся березнячке разошлись военные палатки.
   Омрачилась и пустилась в слезы вольнонаемная повар Нина Андреевна из далекой Ахтубы, когда она услышала от прибежавшей сельчанки о гибели мальчишек, в том числе и обоих братиков Лены, сверстнице Антона, с которой он раза два собирал в поле щавель для варки зеленых щей взамен наскучившей армейской еды. Она-то, Нина Андреевна, и умолила его пойти в село, чтобы отдать последний долг пацанам, и сержант Кулагин, новый шеф-повар, наводивший круто, по-солдафонски, свои порядки на кухне, теперь, хмурясь, не перечил ей.
   Да только Антон надвинул на голову красноармейскую пилотку, как донеслись тоненький скулеж и всхлипывание; из-за кустов показались сама Лена с испуганной подружкой - обе в слезах. Они принесли пустые кастрюльки - те, в которых Кулагин накануне послал для ребят излишки еды. Нина Андреевна обняла девочек, прижала их к себе. И Лена, рыдая, лишь сообщила, что в этот раз они не набрали нисколько кислицы.
   Русая Лена, в вылиняло-пятнистом платье, была взрослеющим подростком без какого-нибудь девчоночьего притворства, чего, естественно, и не могло быть в тяжелейших прифронтовых условиях, под бесконечными бомбежками и обстрелами вокруг, долговременно выживая в примитивных землянках. Антон все же покровительствовал Лене, когда они, встречаясь, собирали по пригоркам щавель; они кружили с разговором вблизи ее более не существовавшей деревни, начисто сметенной, как и все окрест, металлом и огнем, - лишь бурьян выдавал ее местоположение. Никто здесь не косил сейчас высокие травы - было некому и незачем: никакой скотины не осталось. И опасна могла быть косьба: столько торчало повсюду в земле ржавеющих осколков железа...
   Лена тогда спросила у Антона, почему же он пошел служить, коли мама жива? Не жалко расстаться?
   - Стало быть, мне так очень нужно стало. - И он, не зная, как понятнее объяснить свое решение, вздохнул оттого, что еще не совсем освоился в военной части, а уже нарвался на конфликт с Кулагиным и тосковал по дому, которого тоже уже не было. Странно!
   - Разве не страшно быть возле фронта? Мы-то натерпелись, ой!.. Такого никому не пожелаешь...
   - Как же все случилось, Лена? - спросил Антон сейчас, направляясь с девочками в их деревню.
   - Мы... - Она сглатывала слезы. - Ну, мы кислицу собирали... Я и братики...
   - Что же, для себя?
   - Почему? Не для себя. А он приходил - нас попросил.
   - Кто приходил?
   - Ой, забыла, как его зовут... Повар ваш...
   - Но мне-то он не сказал ничего... Непонятно...
   - Видимо, решил, что мы справимся... Одни... Да не справились вот...
   - Пожалуйста, забудь про то, что навлекло беду...
   - Это я одна виновата. Я не уследила за своими братиками: они захотели между делом мину раскрутить - нашли ее в траве; понимаешь, они с самого начала занимались не кислицей, только мешали мне; я, как могла, покрикивала на них, но бесполезно: не смогла их остановить, как ни умоляла...
   - Верно, верно, Лена. Ты была бессильна тут... перед ребячьей страстью все потрогать, пощупать... Саша, мой брат, тоже такой ловкий...
   - Были-то они ведь под приглядом у меня - у старшей...
   - Да, примириться с этим нелегко. Понимаю...
  

V

  
   - Сейчас я покажу, где взорвалась у них мина, - сказала Лена, свернув от Волги опять и всходя на невысокий склон.
   - А какая ж из себя мина-то была? - спросил Антон. Ты видела сама?
   - Да обыкновенная такая. Отчетливо видела.
   - Круглая?
   - Да, такая маленькая, остроносая бомбочка хвостатая.
   - Ну, понятно: при стрельбе она вставляется в ствол миномета.
   - Вот на этом самом месте, у окопа, - показала она Антону, - они ее подобрали. И решили разобрать. С братьями моими увязался и тети Матрены Колюшка. Патронных дел мастер. Ну, они и сговорились быстро. На ходу. Вон туда мы шли. Ну, когда они решили разобрать, мне стало страшно так за них, что аж ноги у меня в коленках подкосились и я с испугу ничего сказать не могла - отнялся даже язык; я не могла опомниться, их остановить, чтоб они не делали этого, - говорила Лена, то продвигаясь по склону, то приостанавливаясь, стискивая кулачки у груди. - Боязно мне за них всегда бывало. А тут я одна старшая была с ними тремя, и поэтому очень испугалась. С корзинкой, я вся задрожала, стала умолять их: ребятки золотые, бросьте вы ее! Что вы делаете? Ведь она взорваться может - и тогда поубивает всех вас! И смотрю на эту бомбочку в их руках - и все страшней мне делается; и хочется бежать куда-то прочь, и кричать что есть сил. А они смеялись надо мной: девчонка и есть девчонка! И одно мне ладили: - "Ты, Ленка, не бойся шибко, не дрожи. Больно ты пужливая. Боишься какой-то малюсенькой мины... Мы же поглядим, чем начинено внутри ее и как головка у нее откручивается..."
   Я за большего брата, Петю, уцепилась, - плачу, уговариваю его бросить мину, а они уже головку пробовали отвинтить - вот где, над овражком этим. Колька, тот не смог, передал Пете в руки. Все они над миною склонились. Им - не до меня. Я со страху закричала: - "Миленькие, бросьте! Кончите так баловаться! Не могу я больше..." А сама под горку эту побежала. По привычке той, как обычно прятались мы от бомб и снарядов. Струсила я порядком. - Лена всхлипнула, затем продолжала снова: - Не успела я до низа еще добежать, как что-то лопнуло и брызнуло надо мной. Меня швырнуло в спину, и я торнулась в землю лицом. Только и подумала: "Ну, бахнул рядом с нами какой-то снаряд прилетевший. Как некогда бывало". Корзинка из рук моих выпала. Но опомнилась, повернулась я - стала опять наверх карабкаться. Сначала на четвереньках. Ну, забыла, что можно на ноги встать. Звала: "Петя! Павлик! Коля!" Никого и ничего. Только в ушах звенело. Ну, кое-как влезла я на горку - и глаза мои, знаешь, не видят привычного: нет никого из ребят, одна я стою. А передо мной - земля почернелая и это... что было они... разбросано... Я зажала уши и в деревню понеслась без памяти. Ведь говорила же я им, предупреждала их... - И Лена, замолчав, опасливо покосилась на Антона, когда он, увидав в траве сверкнувший осколок от той, вероятно, мины злосчастной, нагнулся и поднял его на ладони - кусочек металла.
   Взрывом ощутимо покромсало, выщербило, опалило травяной покров вместе с дерном.
   Бегущая приволжская тропочка, малоприметная и малохоженая, все выпрямлялась; впереди возникли культяпки яблонек, обрубленных минными и снарядными осколками, вишенник, малинник и густые крапивные, лопуховые и всевозможные травяные заросли, скрывавшие осунувшиеся землянки. Возле одной из фактически земляночных нор скорбно-неподвижно стояли, как некое одно изваяние, несколько сухих, показалось Антону, старух в полиняло-темных платках с замороженными лицами и с повислыми руками. Кто-то из них горестно, тоненько поскуливал, подвывал как бы про себя, точно жалуясь одному небу, больше некому было, о том, доколь же, мол, эти муки им, людям, принимать, выносить терпеть? За что? Ведь никаких таких своих провинностей они ни перед кем не совершали... И тем более дети...
   На словно ватных ногах Антон подходил сюда вслед за Леной, сняв с головы пилотку и держа в руках пучок ромашек, - подходил молча, будто на свою казнь - ответчиком, виноватым за все случившееся несчастье. Он приблизился-таки к вечным живым, но застывшим теперь бабьим изваяниям и вшагнул вровень к ним - лицом к лицу, над чем они выстаивали полукружьем и лишь покачивались чуть. И опустил цветы к грубо сколоченным из старых досок (поразивших его) ящиков, стоявших тут, на затравеневшей земле. В них лежали собранные и прикрытые кусками материй останки подорвавшихся ребят. Больно, страшно и взглянуть-то на это вживье - взгляд невольно отводишь, тупишь от такого зрелища. Это нечто бесчеловечно-оглушительное, не подвластное твоему понятию; чувствуешь ровно внезапный толчок в грудь - и уже не можешь опомниться никак. Тук-тук-тук! - начинает само собой стучать у тебя в груди.
   Антон было принял за старух и обеих иссушенных горем матерей, которые в обесцвеченно-простеньких, помятых в окопной теснине, нарядах, склонились напоследок над неубереженными своими чадушками и что-то еще причитали.
   После он один в раздумье, сокращая расстояние, возвращался в березняк, к палаткам, напрямую - полями. Но едва он зашел в знакомый овраг, как очнулся, сразу, немало удивленный. Все в овраге было изъязвлено свежими черными воронками, пятнавшими всюду зеленый травяной покров; впечатление было такое, будто здесь снова только что прокатился массированно настоящий фронт. И Антон застыл в недоумении: а может, он не туда забрел? Ведь этих же ворон прежде, когда он один собирал здесь щавель, точно не было, он не видел. Так откуда же они? Ах, да! Ему вспомнилось, что в эти самые дни саперы зачистку и подрывы проводили! Гремели взрывы.
   "Вот как оно! - с изумлением подумал Антон. - Все-таки какое ж изрядное количество мин было понатыкано повсюду!.." Выходило (что невероятно): он, ничего такого не подозревая, многажды расхаживал в минувшие дни, когда собирал щавель, по таившейся под каждым кустом и кочкой смерти! По крайней мере, стало быть, от нее-то он не был же ничем застрахован. Однако то, что ничего не взорвалось под ногами у него, могло свидетельствовать лишь о том, что здесь были заложены по большей части не противопехотные, а противотанковые мины, которые - с особенным устройством - лишь под тяжестью большой срабатывали...
   Вблизи его вспрыгнула, заставив его вздрогнуть, и плюхнулась в ржавую колдобину лягушка. И он, уж более не задерживаясь, но повнимательней обшагивал свежевырытые воронки, выбрался из овражка и заспешил отсюда на ромашковую опушку.
   Те малые горемыки беззащитные, только что ходили, бегали, жили, радовались дню, как и все живущие, - очень любознательные, жадные до ребячьих открытий, до каких-то впечатлений; они, малые, абсолютно никакого зла не причинили никому, но так нелепо, дико погублены адской силой неразборчивой, слепой. И об этом напоминали Антону эти черные воронки, безжалостно разорвавшие зеленый мир.
  
   Назавтра, встав с зарей, Антон заворожено писал прямо из окна волжский пейзаж с двумя лошадками, зашедшими по косе в реку. Было тихо, спокойно, волшебно. Уходили тревоги.
   Через день бригадир - толстушка в фуфайке и резиновых сапогах пустилась впрыть, чтобы остановить вывернувшийся из-под Волги грузовик, который вывозил песок из карьера - разрытого, исковерканного крутого берега. Она успела, и шофер, усадив Антона и Олю в кабину, довез их до города.
  

VI

  
   Антон, уже самоутверждавшийся в большом городе, еще неотложно хотел навестить во Ржеве и своего бывшего наставника-живописца Пчелкина, с которым он не видался уж больше года; ему-то, естественно, не терпелось узнать, увидев самому, как тот живет и что нынче пишет. Оля самоустранилась - не пошла с ним: она, во-первых, не знавала Пчелкина и была противницей (что похвально) всяких девичьих тусовок вокруг мужчин, а, во-вторых, радостно устала накануне ночью после дальней прогулки с Антоном на просмотр фильма и обратно. Она, понятно, хотела отдохнуть от всего.
   Эта блаженная ночь объяла все вокруг, когда они, влюбленные, возвращались из кинотеатра пеше, минуя городской центр и пригородные постройки, и станционные пути, и речку, и совхозные поля, - к ее приютному дому деревенскому. Напоследок они шли по затравеневшей - с ромашками и васильками - дороге, среди извивов массива наливавшейся ржи. Колоски шелестели, качаясь, соприкасаясь один с другим. И кузнечики вели отлаженный стрекот. Были полусумрак, воздушная густота. И луна серебрилась, путалась в облаках. И зарницы слабо-слабо разряжались с розоватым отсветом над землей.
   Оля и Антон ловили друг друга в объятья, обнимались, целовались; они резвились, очень счастливые - и от прикосновения к себе мягких рук, коленок, плеч, губ при их движении вперед, вперед, и от потоков душистого воздуха и качавшихся, дымящихся пыльцой ржаных колосков на тоненьких стебельках. И она, и он, словно опьяненные своим сближением, и не думали тут ни о чем плохом. О том думать не могли в такой момент. Их счастью пока ничто не мешало. Ему не было предела.
   И какой же ангел, интересно, наворожил им двоим такое, что они вдруг оказались столь близки один к другому в пространстве, хотя не знали друг о друге ничего с самого начала. Антон ведь случайно приветил Олю в Мариинке, когда был на балетном спектакле и нашел ее по какой-то спущенной с яруса шаловливо вьющейся бумажной завитушке, привлекшей его внимание. О, необъяснимые и неповторимые моменты в нашей жизни, данные судьбой на радость нам!
   Однако Антон и Оля, прогулявшись, зашли не в дом, а в воротца ограды и залезли на свежепахучий сеновал дворовой и, лежа на нем, еще разговаривали (она не отпускала его) - они все еще не могли наговориться досыта. Какое там!
   Тем временем из дома неторопко вышел старик; он, войдя за воротца, молча постоял, постоял на улице, послушал их болтовню - и затем удалился обратно в избу.
   Оля после, смеясь, рассказала Антону, что она этой ночью потеряла во ржи поясок от розового платья, наутро ходила туда - искала потерю - и удачно нашла его. А бабка струнила мужа:
   - Полно тебе, Петр, безвредный! Не паси внучку! Пускай, если ей любится, и дружит с Антошей; я вижу: он - надежа, ничего худого с ней не станется при нем.
   - Ну-ну, моя провидица домовая! - только и нашелся он сказать так.
  

VII

  
   Антон размашисто-несдержанно подходил к старому потемнелому дому Пчелкина, стоявшего в линию на боковой Ржевской улице с канавками для дождевых стоков. Неведомо сколько раз он бывало, бывало проходил здесь.
   Как раз на открытое крыльцо, что было сбоку, вывалились из дверей острая сосредоточенная фигура Колокольцева, художника-бизнесмена, какое-то круглое красное с бородавкой божественное личико с красными бегающими глазками не то мужчины, не то женщины, округлая дама в панамке и провожавший главным образом ее сам Павел Васильевич Пчелкин, свободная личность, - поджарый и, как всегда, весь забронзовевший от пребывания под солнцем на любимой рыбалке. Пчелкин был с полусерьезно-уважительным выражением на аскетическом лице и расставил крепкие цепкие руки так, точно собирался протанцевать, что ему ничего не стоило. Хотя был он в клетчатой рубахе и повседневных брюках, испятнанных засохшей масляной краской, чему он не придавал абсолютно никакого значения. Никогда и нигде. Чего там! Привычное дело для художника! Психически надо понять: еще прежде иные столичные живописцы (а Павел Васильевич раньше много живал в Москве) видели над собой ореол богоизбранности своей профессии настолько, что могли прямо от палитры, не переоблачаясь, заглянуть по-свойски даже на концерт в Большой театр, как бы этим подчеркивая лишь свою неоспоримую значимость для общества, как открывателей чего-то нового и очень нужного всем. Причем не декаденствуя, не занимаясь мессианством, не подлаживаясь ни под кого. Искусство живописи обретало зримые жизненные формы.
   Итак, остановившись на крыльце, Пчелкин машинально ощупал левой рукой (сохранны ли) удочки, заложенные им на гвоздиках под карнизом крыши, и договорил:
   - Анастасия, я в долгу: Ваш обзор моих офортов бесподобен; жалко, что оттиски с ним замельчили: увы, первый штрих из-за этого пропал весь...
   - А потому и не напечатали полосу газетную. Редактор-то хотел поместить на ней все - оттого накладка вышла. Бесконтрольная. Оттого. - Прокрутилась Анастасия, снимая со своего голубого платья, какие-то прилипшие пушинки. - Приезжайте сами в Москву, коли собрались; будем очень рады, и Вы лучше разберетесь на месте с цинкографами. А может, в журнал "Художник" постучитесь - попросите напечатать? Попробуйте...
   - Исключено. Я уже не гож - не котируюсь никак. И там...
   - Ну, на такую облигацию еще можно играть и играть - заметила Анастасия. Она перешла, словно спохватившись, на тот свободный, ровный тон, при котором можно сказать многое, его не скажешь просто так.
   - Вот видишь, как высоко ставят тебя женщины. - Заметил Колокольцев.
   - Моя внешность, говорю вам, обманчива с виду для многих. И в Москве-то кордоны своих рукодельцев у кормушек выстроились в затылок. Не пробьешься наскоро.
   - Все, откланиваюсь, мастера. До скорого!... К вам же еще посетитель спешит, - кивнула Анастасия через плечо на шлепавшего по дорожке короткой и мятой мужской фигуре. - И сошла по ступенькам с крыльца. А с него попутно - и двое мужчин.
   Около же придомной скамейке в томительном, но стойком ожидании терлись какие-то запьянцовские други, промышляющие попрошайки глазослезливые. Шумели сдержанно:
   - Ну, хорошо тебе, тезка: ты-то в люди уже вышел сегодня. А я еще не вышел. Рубишь? Ни-ни! Ни росинки еще не было у меня во рту. Ужас!
   - Вольно ж тебе пропадать. Худо, видать, старался, дятел.
   - Да, просвистел. Хуже не бывает. Не к тому бережку пристал было, опростоволосился. Фигово! Здесь-то пожива светит нам?
   - Вроде б промаячила. Но я все-равно больше бухать не буду, клянусь вам; душой поприсутствую при компании, возрадуюсь так. Иду на просушку. Железно!
   - Брось дурить, Евсей! Успеешь еще. Поживи-ка ты по-человечески, как все люди.
   - А ты, дорогуша, где будешь? - неуверенно спросил, вглядываясь в подошедшего сюда Антона, вертлявый малый, принявший его за компанейского дружка.
   - Далеко отсюда, дорогой. Не видать, где, - сказал Антон.
   Что и обидело малого, ошибившегося в признании некомпаньона.
   - Какие новости мне принес, давай выкладывай, мой душеспаситель, - обратился Пчелкин к оказавшемуся у крыльца киномеханику Инякину. И они оба присели тут же на ступеньки, по-скорому пообсуждали очень сокровенные, видно, дела. И тотчас же киномеханик ушел.
   А Павел Васильевич наконец завидел подоспевшего Антона и почти вскричал желанно, благословенно:
   - О-о, Антоша-дружок, ты прикатил? Ну, покажись; давай, давай на казнь неминучую - наш обоюдный отчет без утайки.
   И мужчины поздоровались, крепко пожав, как водится, руки друг друга.
   - Ну-ну, заходи!
   И они вошли в старый скрипучий дом.
   В нем Антон был встречен всеми домашними по-всегдашнему радушно-приветливо и доверчиво; он всегда вел себя перед ними безупречно, с должным уважением, ни в чем никогда не осуждал их в чем-нибудь. В доме, на стенках, он с восторгом увидал свежие малоформатные работы Павла Васильевича, написанные им очень сочно, экспрессивно, как тот умел. На застеленной постели валялся оттиск газетной полосы "Правды" с текстом и ею же чересчур уменьшенными дальневосточными перьевыми рисунками, исполненными в год войны с Японией. Видно, это затевалось опубликовать к какому-то юбилею бывших военных художников студии им.Грекова. Одно время Пчелкин был одним из них.
   Однако Антон вскоре почувствовал какое-то нервозное состояние, или обеспокоенность, прорывавшуюся наружу, у хозяина, и спросил у него с проникновением:
   - Что-то вижу: Вы, Павел Васильевич, как будто не в своей тарелке... Что-нибудь произошло? Я могу помочь?
   - Я вчера врезал сукину сыну - директору кинотеатра Жакову, признался Пчелкин с досадой. Изодрал в процессе схватки с ним его рубашку дорогую...
   - За что ж?
   - За кобелиное домогательство перед Анютой, уборщицей, милой девушкой беззащитной. Представь, замучил ее, прижал боров ее в углу помещения; грозился уволить ее, если она не отдастся ему. Я бы и башку дурью снес ему, да меня доброхоты за руки схватили (вот сейчас один из них приходил сюда), поскольку я подвыпивши был; закрыли меня на ключ на втором этаже, но я выполз из комнаты в окно и спустился по трубе водосточной. А тот обалдуй Жаков якобы в милицию пустился, грозился меня засадить в тюрягу... Жду теперь финала... Ну, как он напугал меня!... Прежде я лохмы причесал и Скачкову, директору кинотеатра "Победа". Это одна шайка-лейка директорская. Кровососы и крохоборы. Тебе, мальчишке, они не оплатили за красочную рекламу на новые фильмы, и проверка финансовая показала, что на эту рекламу была заложена оплата в смету, и за эти денежки они погуляли в Крыму, представляешь!..
   - Ах, Павел Васильевич, оставьте, забудьте Вы такое!.. Кляп с ними!
   - И напрасно вовсе!..
   - Меня интересует, что со стариканом Кепиным?
   - А ты разве не знаешь? Не слыхал?
   - Что же?
   - Он умер год назад. Мы тризну великую закатили по нему...
   Вдовец Кепин, искусствовед и художник, обаятельный собеседник, многознающий поклонник и знаток индийской культуры (он семь лет прожил в Индии), поручитель и муж дочери Сурикова, в 1948 году, как якобы космополит, был выселен за пределы Москвы и жил на съемной квартире во Ржеве. К нему приезжали близкие москвички и увозили миниатюры и пейзажи, которые он тихо писал, для продажи через отделения художественного фонда. А питался он, судя по всему, скудно - тем, что собственноручно готовил для себя. Слишком скромно.
   В дореволюционные годы Кепин сотрудничал с видными журналами, такими, как "Апполон", писал туда искусствоведческие статьи, обзоры, в том числе и о творчестве Сурикова.
   Однажды он рассказал, что вел переговоры с известным богачом-промышленником Р-м о продаже за 50 тысяч рублей картины Сурикова "Стенька Разин". Прочитав записку-предложение Сурикова об условии продажи, тот сделал характерное движение руками, и Кепин невольно вскрикнул:
   - Постойте! Что Вы делаете?
   - А что?
   - Да это же великий художник написал Вам! Не рвите, пожалуйста...
   Р-й на это лишь самодовольно хмыкнул, небрежно порвал записку и бросил обрывки под ноги себе.
   - Этими барскими замашками, что все за деньги можно позволить себе, - заметил Пчелкин, - отличались и властьпредержащие. А чем же, стоит спросит, руководствовались злодеи и мелкие нынешние пакостники, которые выпихнули безобиднейшего Кепина из столицы? За любовь к книгам Тагора? К фильму "Индийская гробница?" Кто они? Откроют ли когда свои святые личики? Жди!
   Следует признать, что живописцу Пчелкину, разведчиком фронтовым повоевавшим с немцами, а потом и с японцами на Дальнем Востоке, по-граждански жилось и творилось немыслимо трудно, исходя еще из его бунтарско-ершистого характера. Он приноравливался в трудоустройстве, чтобы как-то просуществовать, и не более того. Околовластная московская суета, присущая многим прислужникам искусства, его не интересовала нисколько. Он писал работы для себя, когда ему писалось по душе. И для того, чтобы приобретенная крепость руки на этом поприще не забывалась в непостоянстве. И тому способствовала провинциальная размеренная жизнь, диктовавшая свои условия. В материнском доме она занимал одноокошечную комнату за лежанкой, стоявшей в переду, а мать его, Татьяна Васильевна, ютилась на кухне - существовало два мира, равноценных, независимых, атеистично мыслящих людей.
   И вот раз зимой Павел Васильевич и Тихон, его неизменный сподвижник, загадочно отбыли на пару недель в Белоруссию. А поскольку Тихон работал рекламистом в кинотеатре "Победа", то сюда покамест определили, как замену, Кашина, по его согласию и дирекции кинотеатра. Вследствие чего он и после уже продолжал здесь художничать: его не заменил никто.
   Новостью стало то, что Пчелкин привез домой жену Киру, с которой он не жил давно и, видимо, не думал дальше жить, однако не выдержал - расчувствовался вдруг - и пошел на примирении с ней. И это-то воссоединение с ней усложнило существование и ему, и ей самой, и его непреклонной ни в чем матери. Сухожильная, несгибаемая Татьяна Васильевна не выносила ни на дух Киру, обзывала ее немецкой шлюхой; она не раз, выходя из себя, взрываясь, запускала в нее раскаленный, с углями, утюг или кочергу, или еще что попадавшее под руку. У самих примирившихся отношения были разлажены, не обновлены; нужно было всякий раз лавировать, как-то утихомиривать возникавшие страсти. Поэтому Пчелкин все чаще и чаще пропадал по два-три дня на рыбалке на Волге, ночуя где-нибудь в копешках и принося домой какую-нибудь рыбью мелочь. Удачливостью в ужении он не мог похвастаться, да и не хвастался никогда, как иные заядлые рыболовы.
   А вскоре взаимоотношения в семье Пчелкина усложнились до чрезвычайности. Словно сам собой раздвинулся занавес, и на сцену явился новый живой персонаж: это негаданно вернулся из заключения его младший брат Николай, отсидевший под Магаданом срок за убийство и амнистированный. О нем Антону никогда никто не говорил. Вышло же так, что довоенным майским днем Николай ввязался в драку в пивнушке, куда он и нарядные Кира и Павел Васильевич зашли на минутку, направляясь на одно из театральных представлений. Кто-то из городской шпаны, поднаторевший в уличных разборках, сильно ударил кулаком в донце пивной кружки, из которой пил Николай. Ну, и он взревел, и ответил сгоряча. И в схватке этой пала жертва кулачной расправы...
  
  
  

VIII

   Юнцом Николай (безотцовщина) накуралесился, должно быть, изрядно.
   Как-то он рассказал Антону раннюю историю куражного зимнего заезда их ржевитян на гулянку в Ромашино, где они, бой-парни, сцепились с местной молодежью. И давай волтузиться. Они отстреливались даже - до этого дошло, а один молодой мужик молотил их кольями. Они спаслись бегством. И Антон подивился такому совпадению; им, ребятам мать, Анна, порассказала про то. Тогда на гулянку в избу вломилась эта ватага городских гуляк и давай себе бесцеремонно хватать девок - таким образом приглашать на танцы. И Анну схватил какой-то щеголь-супермен: - "Пошли, красавица, со мной!" Да тут Василий встал на защиту своей девушки: так саданул в грудь тому кавалеру, что тот открыл собою дверь и вылетел напрочь в сени, загремел там ведрами. Ну, и схватилась молодежь врукопашную. Отпор налетчикам, однако, почти некому было дать: была еще зеленая молодежь, не драчливая; вот Василий и молотил в одиночку тех пришельцев, и только кричал: - "Ребятки, колья из тына мне подавайте!.." Анна со страху вжалась в стенку избы, пули свистели - банда отстреливалась и мимо удирала на двух возках, кони всхрапывали, дико косились; а Василий, преследуя "гостей", молотил их по спинам, по головам тычиной... Жуть как страшно было!..
   А вскорости и приключилось нечто совершенно выходящее за разум, о чем поведал Антону сам Пчелкин, взъерошенный, взбудораженный и раздосадованный: выходило, что Николай в его отсутствие, домогаясь Киры, чуть ли не изнасиловал ее, хотя сами виновники случившегося уверяли, что до самого худшего у него не дошло. Кира сказала, что, хотя он имел неосторожность сблизиться и обнимать, но она не сдалась. Кто-то же застал их за этим занятием. А насколько оно вроде бы было у них это совокупление - с мужской спермой на коленях женщины, что ей может быть лишь приятно, - незнамо... Николай затворился. И Пчелкин спрашивал у Антона, что же ему теперь делать: сигнал дан серьезный, ужасный: во всем кроется какая-то заумь - неясно, как здесь поступить мудрей? Кто же занимается враньем? Кому верить? Он допускал, что здесь Кира не меньше виновата, хотя она не виноватится нисколько, отрицает все.
   Случившееся, что поставило взрослых людей в тупик, мучало всех каким-нибудь его разрешением, которое ни за что не находилось, пока не выскочила вперед очередная нелепица. Николай раз, обедая на фабрике-кухне и выпив стакан водки, увидал перед собой вывешенный на стене портрет Молотова среди других портретов членов правительства (были назначены новые выборы). И он всамделишне возмутился:
   - Ах, вы нас сажаете, а мы должны голосовать за вас и выбирать! Ну-с, вам фигу! Получите!.. - И он залепил в портрет соленым огурцом.
   Милиция дело на это завела. По суду Николаю дали два года тюрьмы. А в тюремной кузне, как впоследствии сказывали очевидцы, он сцепился с братвой из-за чего-то и был убит ударом молотка.
   Следственно, исчез-таки человек, не принесший ни дому, ни родине никакой даже малой пользы, словно он и ни жил вовсе. По нему не плакали, не рыдали. Как так можно? Даже ведь песчинка иногда служит земле...
  

IX

  
   И все-таки, как ни помысли, еще держались у Антона, хоть и слабевшие, привязанности к Павлу Васильевичу, проявлявшим иной раз неприличествующим образом свои склонности. Умышленно или по вольности духа. Чем, впрочем, вовсе не обескураживал окружающих граждан - от него никто не шарахался прочь, отнюдь. Напротив, для питейных ларьковых товарищей, аж сиюминутных, - он был неоспоримым авторитетом, почти патриархом независимым, для хозяйственников-заказчиков - профессионально-знающим художником; для блуждающих по улицам выпивох - щедрым гуманистом, спасителем.
   Но и был вместе с тем это мастер, отменно глубокий живописец, традиционалист, сильный колорист (цвет выкладывал просторно) и рисовальщик-график на зависть; для него творческим мерилом были истинно созданные ценности, видимые и понятные каждому, а не те мнимые, придуманные, которые всяко нуждались в каких-то заумных пояснениях иных эстетов при неоглядном навязывании таких поделок публике. Просто такое обычно-необычное дерево жило на виду у всех. Оно ничего не затеняло своей кроной. Полновесной, не причесанной, не подстриженной под гребенку. И Антон, приезжая на родину, поддерживал связь с Пчелкиным, как с единомышленником в мере отношения к подлинным произведениям в искусстве, не нуждающемся в рекламе, в восхвалениях. Замечено: сие восхваление не воспринимается людьми, знающими толк, с серьезностью. Никоим образом.
   Проявление же Антоном еще давнишней уважительности к Пчелкину-мастеровому, однако, не свидетельствовало о их взаимной сердечности, открытости вследствие неконтролируемого характера последнего, который прежде поступал скрытно-полуоткровенно, даже несколько жуликовато, - эту данность объективную, привычную для Пчелкина, нельзя было забыть, отбросить в сторону никак. Так, этот учитель своеобразно благодетельствовал: подряжаясь на какой-нибудь заказ, он приглашал на помощь и Антона, но не включал его в список работающих с ним в мастерской - ни рабочим, ни подмастерьем, ни учеником, и не выплачивал в полном объеме сумму, заработанную им; наверное, считал, что достаточно ему, юноше, и того, что ему выплачивал кинотеатр за афишки (спустя несколько лет тот по пьянке покаялся перед Антоном за эти свои вольные прегрешения). Все как есть.
   Да, все это для Антона, очень бедного, как бы не имело тогда существенного значения, или он сам неоправданную оплошность допускал. Главное, тут он держал как бы сильную сторону, как трезвенник, удерживающий слабого, чтобы тот, слабый, окончательно не свалился с катушек долой. Значит, он, Антон, был подстрахующим спасительным кругом? Он чувствовал всегда себя более здоровым и здравым человеком, хоть и не таким уж умным, знающим? А зачем? Чтобы спасти чей-то талант? Страдающий от неразделенного бытия? Юношеская блажь, конечно. Но она была, была ведь в нем.
   С той поры порядком все изменилось. И у Павла Васильевича уже были другие ученики. Он восхищался одним из них, говорил, что тот спорит с самим профессором по поводу, какую куда краску положить. Каково-то!
   Антон всерьез и на сей раз попытался учителя уговорить выставить свои работы, чтобы молодежь видела, судила о них, училась на них; он убеждал горячо, заинтересованно о необходимости подобного просветительства, чтобы продвигаться дальше. Только успешным уговорщиком он не был: эта-то его попытка не возымела никакого воздействия на Павла Васильевича, кудлатое дерево. С сопящим носом.
   И опять его память отворилась - вновь вспомнилась ему (с неменьшей, чем прежде, в молодость, досадой) - мелкая оплошность, как он попал впросак, купив на базаре залежалую банку с белилами, нужными для грунтовки холста. Отсюда был для него в душе отсчет чего-то важного, наисущественного, чем поступиться он не мог, несмотря ни на что, что и приводило иной раз к нежелательным последствиям. На Ржевском рынке тогда он столкнулся с молодым и бойким малым, называвшимся художником и журналистом. Тот в разговоре и предложил Антону белила в банке. Повел по дороге к себе домой и в комнате вытащил из-под железной кровати полукилограммовую банку с белилами; открыл ее и, нахваливая за качество краску, просил за нее сто рублей. Деньги такие были у Антона последние, полученные за портрет вождя. И он колебался: потратить ли их либо воздержаться покамест.
   Незнакомец был старше его и несомненно опытнее, хитрее и напористее; он говорил, что сам купил за эту сумму, будучи в Москве, но что заниматься живописью больше не намерен, потому как самые богатые люди у нас - писатели. И он будет этим - писательством - заниматься впредь - это выгодней. Причем он называл по имени одного современного маститого писателя, который имеет целых два миллиона. И Антон не без сомнения купил за сто рублей эту злополучную банку белил, без которой, как потом выяснилось, он мог бы и обойтись в данный момент.
   Но разве торговец не мог бы отдать белила просто так? - упорно мучал Антона такой вопрос. Ведь тот мечтал стать писателем. И, значит, нравственно должен был бы быть человеком, прежде всего. Тогда Антон не подумал сколько-нибудь об этом, а теперь вот размышлял сам с собой. И видел вдруг только это несоответствие (а не то, что переплатил, очевидно) - между желанием того торговца и тем, кем тот был на самом деле. Он попросту очки втирал. Теперь это ясно бросалось ему в глаза... Да будь на его месте, он, Антон, сам бы никогда такого не сделал - не уговорил купить то, что самому-то, видно, уже не нужно, а пожалуй отдал бы первому встречному или, по крайней мере, поделился тем, что имел. Собственно, он всегда делал так.
   И много раз потом он по другим причинам попадал впросак. Заблуждения неотвратимы. Во всем. Они сродни невежеству. Какие духи порой помогают нам бескорыстно? И когда они бессильны?
   Пчелкин верно говорил:
   - Несть числа людей, образующих ложные потоки. Не по скору созрева, а в период беспорядочного колошения, разброса пыльцы по воздуху. Для оплодотворения заурядных фикций. Куда она полетит, где закрутится и осядет семенем - это нисколько не беспокоит таких подвижно промышляющих людей: это ведь кредо их существования, снования, толкания - видимость пользительности неотложной, без чего, разумеется, ну и никак немыслим иной порядок вещей. Для прыти явно противопоказан порядок в мозгах. А отсюда, - скоротечные завихрения у мужей публичных. Своего рода недержание. Неизлечимое. Хватит на все века новейшие. История потом отметит.
  
   Неудовлетворительно поразмысливая так-сяк, Антон было взялся за автопортрет, начатый им раньше, уже подмалеванный. Небольшой холст этот уцелел. Тогда как все раннее Антоново рукоделие - картины и рисунки, и бумаги подсобные, в том числе и три наброска, выполненные в Берлине в 45-м году, и военная записная книжка - то, что провалялось несколько лет на чердаке, поизгрызанные мышами и подмоченные, и покоробленные, - было ликвидировано, даже без ведома Антона, как всякий ненужный никому хлам. Тем более что братья на пару начали капитально строиться.
   Так, Саша, смикитив, подложив под избенку бревна, как на катках вручную откатил ее в целости (вместе с печкой) в сторонку - к удивлению сельчан - и занял под стройку место прежней отцовской избы, широкой, просторной.
   И Саша попросил Антона назавтра поехать с ними, братьями, на лошадях за кондовым лесом - помочь им управляться.
   Антон теперь, портретируя себя, испытывал двоякие чувства: хотелось написать вещь вполне приличную, не абы как; но вместе с тем ему не нравилось как бы этим самым возвеличивать себя или, верней, за счет нужного или выигрышного сочетания красок создать какое-то ложное представление о самом себе. Ведь можно переборщить и сфальшивить. Он был обыкновенен, как все, даже, может быть, малоинтересен во всем. Что ж, написать себя поскромней, не манипулировать красками? Тогда портрет выйдет какой-нибудь анемичный, безынтересный. Вон куда занятней Пчелкин изобразил себя с разбухшей щекой и повязкой на ней, когда у него болел зуб. Так что же: быть портрету в серой рубашке или в красной майке - по-нахальному?
   Антон находил сочетания красок и размышлял, и в голове у него встраивалась фраза: "Уж июль парил". Не с нее ли начать? Запеть? Что я смогу?
  

Х

  
   Антон лежал, не спал и размышлял о том, как он в отрочестве, скиталец, тосковал по дому. И по-странному вспомнил одно возвращение свое. Давнее опять.
  
   В мае 1944 года при затишье фронтовом Управление госпиталей вселилось в Климовичи, заняв двухэтажный деревянный дом, стоявший рядом с белокаменной церковью, где вел службу свойский поп, награжденный орденом Ленина за помощь партизанам. И вышло так, что командир Ратницкий разрешил воспитаннику Кашину двадцатидневный отпуск! Вследствие того, что он, Антон, накануне только помечтал вслух: побывать бы у матери! - перед вольнонаемной Анной Андреевной, поваром и своей покровительницей, уже начавшей по-летнему носить полупрозрачное платье.
   Все вышло замечательно.
   Правда, чуть испортил настроение старшина-толстяк Юхниченко: он велел сдать на склад новые военные вещи, не положенные по его разумению отпускнику, возможному невозвращенцу. Уж тут бабушка надвое сказала... Всяко может быть... И передумано... Ведь война...
   Ужасна недоверчивость! Антон попытался было еще защищаться:
   - Да я честное слово всем даю, что обязательно вернусь! Ему было досадно не столько за то, что этот вечно мурлыкающий тип, вроде бы рассудительно-ровный в обиходе, но не жалуемый никем, лишал теперь его, например, новенького, подобранного в размер ватника, вещи, очень удобной в дороге, сколько досадно за свое мальчишеское бессилие - бессилие слабого перед явным фарисейством сильного, имеющего власть. - Никак не для форса я клянусь, старшина, своей честью!.. Поверьте мне!..
   Но какое! Тупа неуступчивость: тот подсовывал бэушную замену тряпок-тяпок, ну а там, если возвращение случится, - все опять перезаменить. Не проблемно.
   С откровенностью друзья Антона - в том числе и шоферы - матерились. Да он уже быстренько понастроился на иной лад - от предвкушения предстоящих сердечных встреч. Ничего-то лучшего и быть не могло!
   С утренней оказией он, сидя на брезентовой подстилке, затрясся в кузове полуторки, бегущей по застойной дороге; его сопровождал сержант Коржев, ехавший в кабине. Нежно сливочная с золотистостью - из-за распускающихся сережек - листва вуалью полнила разлапистые тополя, клены, березы, ивы и обмытые кущи и чащи мелколесья; везде стыли чистые блюдца и разливы полой воды и пенились ручьи на лесных порожках, возились птицы. И все видимое, окружающее, и встречные автомашины, разбрызгивавшие лужи, - все моментально проносилось, уменьшаясь, прочь, назад, кроме сопровождаемого стоячего светлого неба.
   Через Рославль проехали не менее сотни километров - до железнодорожной станции Смоленска, где и остановились. Здесь Антон, засидевшийся без движения (отчего даже онемели у него ноги), взяв свой черный картонный чемоданчик да вещмешок, вылез из кузова, и когда чинный Коржев и круглолицый белобрысый шофер Кичко, извинительно попрощавшись с ним накоротке и пожелав ему доброго пути, тотчас укатили куда-то, он мигом пришел в себя. И отчетливо сообразил, что дальше, естественно, предстояло - согласно обстановке - действовать ему самому, лишь на самого себя рассчитывать, ни на кого-нибудь другого. Оттого прокрался пугающий холодок в груди: теперь - один! Настал момент для испытания дорожного. "Смогу ль?" - подумал он, страшась.
   Теперь ему следовало миновать поездом гораздо большее расстояние: сначала ехать до Вязьмы, а оттуда и повернуть к северу - на Ржев. Но, мотаясь со своей поклажей туда-сюда, по перрону и меж станционных путей, забитых товарными вагонами, Антон сумел, в конце концов, только выяснить у всех, включая все знающих мешочников-менял, ехавших туда, куда гнала их нужда, следующее. Что пассажирские теплушки ходили отсюда еще нерегулярно, точных расписаний на их отправление не было, и неизвестно было никому, что отправится нынче на Вязьму, на Москву. И поедет ли вообще.
   Рассолнечнилось, однако. Пахло мазутом, стойким кислым запахом окалины; стучали колеса подгоняемых, составляемых вагонов, лязгали буфера; пыхтели, коротко гудели паровозы; деловито сновали взад-вперед в спецовках сцепщики, хлопотали на путях.
   Устав от поездки автомобильной и бесчисленных хождений на станции и вокзале, Антон опустился на отполированный вагонными колесами рельс, раскрыл чемоданчик, в котором вез выданный ему сухой паек, начал трапезничать. К нему тут как-то подбилась женщина средних лет с парнишкой лет двенадцати, бывшим в шапке-ушанке, несмотря на тепло.
   Он приветил их, - по-простецки угощая, протянул им дольки хлеба с кусочками колбаски, говорил:
   - Берите! Съешьте, пожалуйста! - Он не мог есть один на виду других голодных, он знал, людей, смотревших на него не просто. - И внезапно замолк на полуслове недосказанном, как поперхнулся, - подкатился какой-то комок к самому его горлу, что проскочили даже слезы, к его стыду: хлеб и его скитания напомнили ему о чем-то таком невосполнимом, горьком... Не сразу он успокоился.
   Молодуха увидела и поняла его состояние.
   - Да ты не расстраивайся, сынку; все у тебя устроится, небось; ты доберешься, куда нужно. - И она-то подсказала ему, что нужно искать теплушки, которые разнаряжают по станциям, по свежим буквам, написанным мелом на их боках: первые буквы и будут соответствовать названию нужной станции, куда они пойдут.
   Так Антон учился опыту приспособляемости к обстановке.
   Вскоре он в новых поисках, прохаживаясь меж железнодорожных путей, набрел на платформы, заставленные грузовиками, перемолвился немного с приветливо-радуш-ными солдатами-шоферами, расположившимися на одной из них, и они, узнав о цели его путешествия, позвали его ехать вместе с ними до Москвы. Они гнали с составом в тыл старенькие грузовики и должны были получить взамен на заводе новые; они убедили Антона в том, что из Москвы ему будет легче выехать в Ржев, хоть и кружно это. И немедля приняли его как равного собрата своего, только он авантюрно согласился с их доводами. Но ему уютно было с ними.
   Антон, устроившись в кузове на мягкой подстилке из сена, закачался под убаюкивающее мерный перестук колес платформ на стыках рельс. И ночью - под сплошным разливом черно-синего, почти беззвездного неба. Ни канонад, ни никакого даже буханья сюда не доносилось. Только часты были остановки эшелона. И видел Антон какие-то летучие мирные сны. Вот - опять в ночном, у костра, он дремлет. "Сынок, тебе не холодно?" - плывет к нему мужественный голос отца. И его заботливые руки (или чьи-то еще - может, и одного из шоферов грузовика) потеплее укрывают чем-то Антона. Ради только этих двух минут жить на свете стоило...
   На другой день, в двенадцатом часу, эшелон, изгибаясь длинной лентой, вкатился в начавшуюся зону переплетения стальных ферм, магистралей, мостов, металлических переходов, вышек, конструкций, заводов и фабрик с торчавшими трубами, линий электропередач, больших зданий и других сооружений.
   Все это впечатляло. И все как бы раздвигалось, пропускало поезд и платформы.
   - Что, приехали?! - несдержанно восклицал Антон. - Уже Москва?!
   - Спокойствие, дружок! Вишь, покуда пригород пошел! - отзывались сведуще в волнении командировочные водители, внутренне преображаясь как-то - должно, от того, что они как-никак прибывали в столицу - голову всему.
   Антон неуклюже влез в юркий трамвай со звонком, чтобы, как ему подсказали, доехать до Рижского вокзала; он путался с вещами на проходе, мешая другим пассажирам. И помнил озабоченные лица сочувственно и угадывательно глядевших на него москвичек, молчаливых, собранных. И затихшие длинные громады зданий, и холодные высокие вокзальные помещения с крошечными окошечками касс и гладкими плиточно-каменными полами.
  

XI

  
   Ночной поезд, составленный из простых укороченных пассажирских вагонов, дотащился до конечной станции Шаховская, что находилась в 80 километрах от Ржева; прибывший люд по-быстрому разошелся куда-то, точно бесследно растаял в темноте. И железнодорожные поиски у Антона продолжились. Растянувшиеся, но вполне успешные. Один пожилой машинист, высунувшись из кабины паровоза, подтвердил, что погонит состав во Ржев и, выслушав объяснение и просьбу Антона, добрейше предложил:
   - Валяй, если хочешь, на тендер, голубь; залезай, если не боишься. Наверху тебя просифонит до печенок. Обкоптит всего.
   - Не страшно, - несказанно обрадовался Антон удаче. - Спасибо за выручку!
   - Ну, давай! Больше, видишь, мне некуда запихнуть тебя, голубь...
   С его помощью Антон взобрался по скобам на паровозный тендер, возвышавшийся над землей сзади будки машиниста, и с замиранием сердца устроился на грубой мешковине, наброшенной прямо на уголь.
   Никогда ему не доводилось таким образом участвовать в поездке.
   Тем чудеснее.
   Затем машинист ушел, видимо, в контору. Уже сквозила предрассветная синева. И внизу выплыл в черной одежде и шапке сцепщик с мигавшим желтоватым светом фонарем: тот обходил и проверял буксы на колесах - методично постукивая по ним железным стержнем, открывал и закрывал их. Он поднял голову, посветил на тендер и грозно - голос молодой - потребовал:
   - Эй, чудик, куда взгромоздился?! А ну, слазь!
   Антон поначалу смолчал, чтобы не скандалить и ненароком никого не подвести.
   - Слазь, я сказал, наглец! - еще грознее поднял голос сцепщик. - Чего влез?
   - А надо - и залез, - огрызнулся Антон на приставшего, что пиявка, рабочего.
   - Вали отсюда поживей! Не то по башке огрею тебя фонарем!..
   И недруг, еще разок - для пущей важности - выругавшись матом, двинулся вдоль вагонов. Отвязался сам по себе.
   Этот длиннющий эшелон, составленный из пульмановских вагонов с грузом, мчался, что одержимый, на всех парах; Антону, сидевшему на тендере лицом назад, были видны в розовеющем накате рассвета лишь их качавшиеся покатые крыши, что вытягивались то по прямой, то изгибались в стороны; под вагонами неслась, гудела земля, дрожали рельсы. Антон, изредка оборачиваясь, видел, как в кабине кочегар все подбрасывал и подбрасывал лопатой в раскаленную топку уголь. Хотя он и плотнее запахнулся и поднял воротник фуфайки, и отогнул сторонки пилотки, завеваемая из трубы паровоза гарь обсыпала его всего серыми, он видел отчасти, крапинками; летучие частички сажи, завихряясь, даже сыпались в лицо; неприятно хрустело на зубах - даже в рот они попали.
   Поезд с будто бы несбавляемой скоростью накатился на Ржевскую станцию, понесся к самому переезду. Возле него и замер.
   Антон, спустившись наземь, поблагодарил своего спасителя-машиниста. Тот же, взглянув на парня из кабины, с высоты, и как-то повеселев, махнул ему рукой на прощанье.
   Только подойдя к бывшему леднику, где был пруд, чтобы умыться, Антон, нагнувшись, увидел в зеркале нетронутой воды свое обкоптелое до черноты лицо, и понял причину повеселения машиниста. Но он был безмерно счастлив, что приехал на родину. Правда, предстояло ему пройти еще пару километров.
   Мама, сухая, неторопко-несуетливая женщина, в пестрорядине и неброском платочке, стоя на задворках, словно в предчувствии чего-то особенного, с опущенными книзу руками, всматривалась в подходившего сюда Антона. Однако она, узнав его, не кинулась бегом ему навстречу, лишь произнесла с какой-то неприкрытой грустью или недоверчивостью оттого, что увидела именно его:
   - Ах, это ты, сынок, вернулся?! А я думала-гадала...
   И они расцеловались, смущенные оба.
   Ждать-то она ждала постоянно не одного его; надеялась, что еще жив - не погиб Василий, глава семьи. И старший сынок Валерий уже служил где-то на Дальнем Востоке.
  

XII

  
   Из дальних странствий обычно возвращаешься на родину открывателем еще неоткрытого чего-то дорогого, к чему причастны все, особенно родные, и все счастливы тобой, знаешь, видишь это. Похожее чувство, по крайней мере, Антон испытывал все дни, что гостил дома, среди членов семьи.
   Теперь у Кашиных была двухоконная изба (с торчавшими на углах - неопилинными - бревнами): ее выстроили как семье фронтовика, пострадавшей от фашистов. Эта небольшенненькая изба давала приют уже многим нуждавшимся. Уйма всяких людей военных и служащих - переночевала в ней; бывало до двадцати человек укладывалось сразу на полу - и все помещались; ведь жилья еще нигде не хватало никому, в особенности же под городом, который медленно восстанавливался. Каждый человек хотел жить в тепле, иметь теплые стенки.
   Природа наделила мать практичностью, и она безошибочно делала все, чтобы спасти детей, приспосабливалась ко все новым и новым лишениям, она - беззащитная, робкая, стеснительная.
   Самые главные отношения Антона с матерью теперь определенно выражались в том, что она почти целиком всегда вела переписку с ним. И материнские письма, простые, безыскусственные письма хватали Антона за сердце своей непредвиденностью как сочетанием родных слов в присущем одной матери характере, так и в изложении каких-нибудь значительных или незначительных на его взгляд местных событий: они еще были близки ему.
   Еще бесконечные лишения обступали всех односельчан.
   Но в деревне, как и прежде - до войны, возобновились уличные гулянки под гармонь; на них пели страдания, плясали с мгновенно сочиняемыми частушками - в основном девчата (парни воевали или уже погибли), и сюда приходили какие-нибудь военные из тыловиков, чаще всего зенитчики. Мать упросила Антона разок вечером появиться здесь, чтобы показаться людям, не серьезничать, - она не хотела, чтобы те потом, судача, корили ее за то, что она будто прятала его от всех. И он ее уважил еще потому, что заодно пошла с ним "посмотреть" и сестра Зоя.
   Под сосной наигрывал дядя Никита, инвалид. И какой-то плясун-лейтенант вызвал в танцевальный круг Антона, который к удивлению своему пустился тоже в припляс с ним - не хотел ударить лицом в грязь: на нем же была форма военная! И он раззадорился столь, что даже не танец вышел у него, а необъяснимое зрелище. Да, он, Антон вроде бы кривлялся на одной ноге, выделывая другой просто выкрутасы и совершая круг в паре с лейтенантом; но по всем приметам и живейшему одобрению публики выходило, что у него получился какой-то неизвестный никому, но очень своеобразный номер. И все весело-превесело смеялись оттого, что он залихватски выделывал коленца такие, какие ему не под силу было бы повторить когда-нибудь еще. Что ж, его прорвало-таки!
   Он тотчас же стал популярным в глазах всех. С ним искали дружбу. Тут же сверстники предложили ему побороться. И он боролся с ними, катался по земле. Однако, одолев одного, а затем и другого подростка, годом старше его, Антон со стыдом спохватился: получалось, что он вроде бы хвастался собой! Как же, нагулял силушку на казенных харчах! Ума-разума не надо... Большого...
   Вот всем-то этим - своим бахвальством - Антон был отчаянно неудовлетворен. И внутренне переживал за это еще потому, что коренные односельчанки, свидетельницы того, говорили потом его матери: какой же удалой сын у тебя! Это было для него почему-то хуже всякой ругани; уж лучше бы, наверное, поругали или пожурили его за что-нибудь.
   Бывает такое душевное состояние.
   Скорый отъезд спасал его от очевидных переживаний.
  

XIII

  
   В ожидании отправления поезда (теплушек) из Ржева Антон потерянно забился в уголок на нары, подсев к открытому люку, - еще потому, что у входа, теснясь, столпились помогавшие ему взобраться в вагон молодые солдаты, которые по-простому, сердечно пытались успокоить расстроенную Зою. И когда уж лязгнули вагонные сцепления - и поезд тронулся, Антон повеселей прокричал сестре что-то, замахал ей рукой. Она взглянула на него еще пристальнее, сдвинув к переносице темные кустистые отцовские брови, точно стараясь поточней запомнить его облик, и двинулась поначалу близ вагона; шла и говорила поспешно какие-то последние слова, недовысказанные раньше. Она, не вытирая уже слез неудержимых, отстала и остановилась. И вскоре, тая у него в глаза, вовсе потерялась из виду.
   Как ни тяжелы, но как неожиданно просты все расставания. Тут никому и ничему не скажешь: "Постой! Подожди!" Расстаешься поневоле. Раз - и ты без близких, милых.
   "Так отчего же сестра рюмится сейчас? Может, оттого что я поспешаю в иной мир людской, а она-то остается одна со своими девичьими мыслями-мечтами, доверить которые ей пока некому? Но наверняка ничьих беспокойств и слез из-за меня в точности не было бы, если бы я не приехал погостить домой, чем доставил всем хлопот - что в военной части, что здесь. Пай-мальчик какой..." - Да, Антона сейчас сильнее всего мучили в душе неразрешимость сомнений, противоречивость в поступках и желаниях своих. Равновесия не было.
   В Вязьме, под вечер, Антон, покинув теплушку, заспешил в вокзал - такое же, что и во Ржеве, полуразрушенное и подштопанное станционное строение: намеревался попроворней, не теряя времени, сесть в какой-нибудь московский поезд, идущий дальше - на Смоленск.
   Однако такового не было и было нечего его ждать, истина известная, определенная. На счастье он набрел в толпе маявшихся пассажиров на двух командировочных бывалых военных, разговорился с ними; они стремились поскорее попасть в Ярцево - поэтому не сидели в ожидании, сложа руки, а действовали по-бывалому. И они-то - компанейский подвижный сержант, шатен, и сопровождавший его сильный русый солдат с большими руками, торчавшими из коротких рукавов шинели, узнав, что Антон тоже едет в том же смоленском направлении и даже дальше, чем они, уверенно скомандовали ему:
   - Айда, приятель, с нами, коли так: сейчас что-нибудь придумаем, не может не быть выхода; не ждать же нам, когда рак на горе свистнет.
   Незнакомцы, подхватив, поволокли за собой обыкновенные, но отяжеленные чем-то - будто камнями - мешки и пошли по путям вдоль всяких вагонов, отыскивая по меловым записям на них попутный транспорт. Антон охотно присоединился к ним, должно быть, тертым путешественникам, - из расчета, что втроем-то им действительно было проще что-нибудь сообразить и легче выпутаться из непредвиденно создавшегося положения.
   - Ты не опоздаешь с нами, браток, - говорил солдат. - Будь спокоен!
   - Я-то лишь боюсь, что моя войсковая часть могла убыть неизвестно куда, покуда я в отпуске проваландался, - признался Антон.
   - В таком разе - прямо к коменданту топай, - наставлял сержант. - Так, мол, и так... Докладываю: я такой-то...
   - Да станет ли он разбираться со мной? Что вы! У него, должно, своих, комендантских, дел невпроворот...
   - Ну, впроворот-невпроворот, а это его прямая обязанность, запомни, - назидательно наставлял приветливый сержант с естественным проявлением к Антону, как к младшему, необходимой солидарности; - он должен знать дислокацию военных частей, точка. Проверит и готово. Только так, не иначе, браток, в нашем деле.
   Им посчастливилось: полазив по междупуткам, они выяснили, что ночью один товарный эшелон пойдет на Смоленск. Антон первым залез в облюбованный вагон, дверь в который насилу отодвинули настолько, насколько можно было пролезть внутрь. Затем прошмыгнули сержант и солдат с мешками (они, как сказали, везли в роту мыло, получив его где-то на базе). Сгущались сумерки, и в вагонных потемках сержант посветил-пошарил тут-там слабеньким лучом карманного фонарика:
   - Так-так, елки-палки... С комфортом нас!..
   Теплушка была доверху загружена штабелями обыкновенных крестьянских дровней-розвальней. Словно кем-то воочию подтверждалась, несмотря ни на что, толковая поговорка: "Готовь сани летом, а телегу зимой". На солдатское счастье в дровнях сиротились кучечки соломы - они годились под постель. Так что втроем, разобравшись, кое-как втиснулись лежа в какие-то образовавшиеся междровневые пустоты.
   Однако в связи с посвежелостью в майском воздухе и набравшим с ветерком скорость поездом, когда теплушка раскачивалась и поскрипывала, должно быть, всеми своими болтами и заклепками вместе с поскрипывавшими при раскачке и трущимися между собой дровнями, Антона, и одетого в фуфайку, начал донимать холод. Да и попутчики его также слышно покряхтывали, шевелились, ворочались и поеживались. Наконец те не выдержали: во время одной остановки состава пошли на разведку - поискать, где потеплей в нем.
   Поезд снова дернулся, пошел; Антон сквозь дрему почувствовал, что остался в вагоне один; он только был уверен, что его спутники не отстали от поезда, нет, а точно нашли что-нибудь стоящее. Он угадал: при очередной остановке они пришли за ним, повеселевшие:
   - Ну, вылазь, приятель, из берлоги! Идем с нами! Там теплей - есть печечка. И притом девушки интересные ждут. Шмотки свои не забудь! Прыгай!..
   - Какие еще девушки? - ворчал Антон, полусонный, зевая.
   - Потерпи, браток, немножко: сам увидишь, - был ответ довольного всем сержанта. - У тебя дорога дальней нашей. Так что тебе кстати...
   Поразительно то, что совсем незнакомые люди столь заботились о нем...
  

XIV

  
   Дверь вагона, лязгнув, откатилась. Антон цепко схватился за поручень. Раз! - И поднялся в теплушку. Поздоровался немедля.
   В теплушке, освещаемой блекло, с провалами, светом фонаря "летучая мышь", что висел на гвозде, вбитом в стенку, был довольно разнообразной формы груз, в том числе несколько огромных дубовых бочек, уложенных в ряд вдоль вагона, т.е по движению поезда (чтобы не катались), топилась печка-буржуйка и полулежали на вещах, по-девчоночьи подобрав под себя ноги, две - белокурая и темноволосая, с челкой, - девушки в военной форме. И белокурая воскликнула:
   - О, мальчик какой - товарищ ваш! Берем, берем его! - И пожаловала его, Антона: - Так располагайся, пожалуйста, где хочешь... Можешь - вот - на бочках устроиться, прилечь; возьми там подстилушку - все помягче тебе будет...
   - Так что же в них везете, красавицы? - Присел сержант на ящик. - Горючее, что ль?
   - Смотря какое. - Догадливый его напарник хихикнул в большой кулак.
   - Без секретности: это - пиво, - сообщила темноволосая девушка. - Да, бочковое.
   - Пиво?! Так развозите?..
   - А чему вы удивляетесь? Мы сопровождаем военторг и впрочем, не имеем никакого права впускать посторонних в вагон с имуществом. Но что возьмешь с вас, упрямцев... Вы, мужчины, способны уговорить кого угодно...
   - Да, да, представьте, как иззябли и не можем уже быть без вашего тепла... - Довольно ухмыльнулся, подстраиваясь, сангвиничный сержант. - Все - потому, девушки хорошие...
   - Какие вы речивые... Заслушаться можно...
   И, как водится у молодых при таких знакомствах, пришедшие солдаты и девчата стали дальше перебрасывать между собой, словно пробный отскакивающий мяч, легкий необязательный разговор. Подружки, не договаривая всего, что они хотели сказать, раззадоривали, вызывающе смеясь, командировочных и вовсе не замечали уже Антона, прикорнувшего на пивных бочках; они, во всяком случае, не проявляли к нему никакого интереса, покамест не расспрашивали его ни о чем.
   Антон, покатываясь на бочках, забывался во сне и дремля, пропустил минуту, когда вышли из вагона его доброжелательные попутчики; открыв глаза, он обнаружил к своему огорчению их исчезновение. Синевато уже светало (фонарь не горел), и видно было, что вместо солдат на ящиках, - перед сонливо маявшими в креслах девушками, - примостились уже две женщины - крестьянки в платках, мешочницы.
   Эти дорожные страдалицы, придерживая руками свои котомки, узлы, как раз жаловались девушкам на то, как у их соседки вот так - на ходу поезда - какие-то ворюги вытащили из вагона вещи: подхватили крюками и вытащили вмиг, а другую бабу и саму чуть было не выкинули заодно с мешком - зацепили ее за ногу, поранили.
   Слушательницы удивлялись, ойкали.
   Да, жители стихийно ездили в хлебные и менее пострадавшие районы, чтобы поменять вещи на зерно, картошку, чтобы как-то кормиться, кормить детей. И Кашина Зоя также разменивала - и даже сохранившиеся отцовские вещи. Нужда поневоле заставляла. Народ ко всему прилаживался.
   Светившее и гревшее солнце уже поднялось в небе довольно высоко, когда вагоны, изгибаясь дугой, вползли на большую оживленную станцию Смоленска, за которой далеко проступали его разрушенные очертания. Поблагодарив за приют военторговских девушек, Антон опять закинул за спину вещмешок и зашагал туда - прямо по междупутью, мимо вагонов, паровозов, спускавших пар, мимо стрелок с фонарями, семафоров, работавших мастеровых. На ходу жевал сестрины пирожки с картошкой и луком.
   Так выбрался на широкую центральную, наиболее заполненную движением армейского транспорта, улицу Смоленска. Антону для того, чтобы добраться на попутных автомашинах сначала до Рославля, нужно было пройти насквозь весь город и выйти на южную его окраину, к контрольно-пропускному пункту. На таких пунктах регулировщики, проверяя документы, обязывали всех шоферов проезжающих автомашин брать военных пассажиров, нуждавшихся в доставке адресной. Антон до этого уже дважды проезжал по разбитому Смоленску, поэтому уже отчасти ориентировался в направлениях его главных улиц. Вместе с тем он находил наслаждение в том, что двигался вполне самостоятельно, независимо ни от кого; темпа хода не снижал, несмотря на то, что становилось жарко, отчего хотелось пить.
   Солнце светило встречь.
  
   У подножия сурово-величественных оббитых старинных белых стен и башен Смоленского Кремля, где в 1924 году было последнее свидание у Яны Французовой и Никиты Збоева, плескались, подкипая, воды Днепра, и над ним, ниже каркаса взорванного моста, лепился шаткий настил понтонного, пропускавшего в обоих направлениях снующие автомашины, повозки и пешеходов. Спокойно пройдя по речному понтону и затем, поднявшись вверх по оголенной улице с ответвлением дорожек и тропинок, Антон внезапно застыл: у развилки продавщица торговала розоватой жидкостью, которой было наполнено ведро, стоявшее около нее, и стакан с тем же, стоявший на ящике. Как кстати! Антону очень хотелось пить! И торговка, простая русская баба, в косынке и кофте, видя его застенчивость, робость, любезно предложила:
   - Попей, сынок! Это - морс у меня.
   - Дайте стаканчик, - попросил Антон. - Сколько стоит?
   - Рубль. - И хозяйка, приняв опорожненный стакан, спросила задушевно: - Может, еще выпьешь, а? Налить?
   Антон отказался из-за скромного запаса денег. И подал ей рубль. Однако она быстро проговорила, волнуясь:
   - Нет, я не возьму деньги с тебя, миленький.
   - Отчего же? Так вы проторгуетесь...
   - Мой сынок ведь тоже где-то ходит так, - сказала она по-матерински ласково, как бы объясняя этим все. - Доброго пути тебе, милый!
   Антон был растроган.
   Он, приблизясь к будке при шлагбауме, предъявил свои отпускные справки с просьбой подсадить на попутку до Рославля востроглазому неулыбчивому сержанту-регулировщику. Утомленный, с горящим от пребывания под солнцем лицом, он блаженно оседлал пока унизанный молодой травой бугорок. И ждал. Вечерело. Ложились тени. А попутки все не было.
   "Ну, если сегодня ничего не выйдет, заночую прямо здесь, у регулировочного пункта, - порешил Антон, смирясь с неизбежностью задержки, не зависящей от него. - И похлеще приходилось...
   У шлагбаума только что притормозил "Форд", Антон встрепенулся, вскочил: "Что, дар? Да, именно!" Сержант, кивнув ему на кузов, в котором сидели уже трое солдат, сухо-указующе проговорил:
   - Вот его подкинете.
   Мигом Антон, как клещ впился в боковой бор, став на колесо, и перелез в кузов. Было начал, обращаясь ко всем:
   - Ой, спасибо!.. Выручили...
   Но кудлатый малый-шофер, стоя у раскрытой кабины, взволнованно объяснил, что они сперва скоро завернут и заночуют.
   - А завтра поедете дальше? - справился Антон.
   - С утра... Конечно... - Шофер медлил.
   - Ну, тогда и мне годится. Что ж, возьмете с собой?
   - Да садись, не стой, не разговаривай позря, - подогнал его стойкий регулировщик. - Все! Поезжайте!
   Явно обескураженный шофер почесал пятерней затылок, сдвинув набекрень пилотку. И красноречиво переглянулся с ребятами, сидящими в кузове, как бы говоря: "Не больно-то охота возиться с этим пацаном, свалившимся на нашу голову. Но против судьбы, видно, не попрешь". Сел в кабину, хлопнул дверцей и включил газ. И эти серьезные, капитальнейшие, можно сказать, ребята были не то, что немного недовольны каким-то изменением в поездке этой, а главное, были связаны сейчас чем-то единым, какой-то одной значительной думой, нарушить которую им не хотелось бы никак. Вследствие того, что ехавшие ни о чем не расспрашивали Антона, а думали о чем-то своем или переговаривались только между собой, он испытывал некоторое неудобство психологически. Но особенно не казнился от неприятия такого. Главное-то: ехал!
   Грузовик недолго мчал по ровному шоссе: он, свернув вправо, на проселочный тракт, замотался с пониженной скоростью по его неровностям. И в конце концов вкатился в завидно сохранившееся у извилистой, но полноводной речушки село, подрулил поближе к одной серо-голубой избе, стоявшей особняком.
   И теперь все спустились на землю.
   Из избы вышла прямо ходившая хозяйка, женщина лет пятидесяти, суровая внешне, но сдержанно обрадованная появлению знакомых бойцов, навестивших ее. Около них суетились и бабка, и кто-то еще.
   Компанейски бойцы потянули с собой в избу и Антона. Расселись кружком на кухне, за беленой печкой, за мореным столом, вокруг хозяйки и, угощая ее и проворную бабку, и девочку-вьюнка, и Антона также, отправляя в рот ломтики свинины и кусочки вкусно пахнущей тушенки, особенным, неспешным разговором будили в себе какие-то общие воспоминания, касавшиеся их. О постое ли прошлом у нее; о знакомых ли, которые когда-то были, но которых уже нет в живых; утешали ли себя ли, ее ли чем-то недосказанном, понятным без лишних слов - серьезно, грустновато. И она вела беседу с ними вежливо, раздумчиво; и они держались с ней так уважительно и по-товарищески, словно она была старшей в их команде и ей они не смели прекословить по духу: вот ее дети собрались у ней на беседе, и все.
   Она спросила об Антоне при нем, кто же он такой для них. Новенький?
   - Это - чужой пацан, - сказал шофер. - Вишь, едет в свою часть. Тоже к фронту.
   Она свой глуховатый голос понизила:
   - Мать-то хоть есть у тебя, малой?
   Антон ответил ей. И что удивительно: в душе обрел равновесие.
   Он, разогретый от еды и чая, свернувшись на подстилке из охапки ржаной соломы и накрывшись фуфайкой, приятно углубился в сон под чьи-то запевшие звуки мужского храпа, такого домашнего, мирного.
  

XV

  
   Сила утреннего света будто тормошила: "Пора, люди, просыпаться"! И едва послышались на кухне чье-то похаживание и негромкое покашливание, как Антон, словно дождавшись нужного сигнала, проснулся окончательно. Сухая фигура хозяйки, в рыженькой кофтенке, с покрытой серым платком головой и в каких-то заношенных штиблетах, склонилась к весело затрещавшей печки; огонь, плясавший в печке по дровам, красными отблесками освещал ее строгое лицо.
   - Мал, а вперед всех встал, - заметила она, когда они поздоровались.
   Кто-то из солдат приподнял над полом голову, оглядываясь, и что-то проговорил, точно в бреду; кто-то стал будить кого-то, все заворочались. Храп прекратился, кажется. Ушел в подполье.
   Достав из вещмешка полотенце, зубную щетку с пастой и мылом, Антон вышел на речку, спустился к ней. Его поразила необыкновенно здешняя красота земли, словно призывавшая его: смотри, запоминай, рисуй, чтоб другие видели! Будь художником души!
   Нежный румянец зари чуть струился на водной глади; кисейно висевший над ней белый туман скрывал дальние кусты и деревья, смягчая силуэты ближних. Оттого они как бы плыли в прозрачно-свежем воздухе. Царила тишь.
   Бочком выкатился из избы, блаженно, как кутенок, крутя темноволосой спутанной головой, шофер в майке. Буквально замурлыкал и голосом заверещал, прочищая меха своих легких. А когда уж заметил Антона в зрителях, то и совсем хватил его удар: он взмахнул, всплеснул руками и, раскидывая в разные стороны свои неуклюже мотавшиеся, что у пятимесячного щенка, ноги, мотавшиеся, казалось, вопреки всяким законам конструкции человеческого тела, стал вприпрыжку и вприсядку носиться зигзагообразно по речной ложбине. Так он исполнял какой-то неповторимый, но, верно, сладостный для человеческого существа танец. С ним, наверное, необъяснимо сделалось то же самое, что и с Антоном неделю назад в соревновательном танце с лейтенантом...
   - То была зарядка, друг. - И шофер подмигнул.
   И он со своими буйными скачками у зеленой реки, и его молодцы-соратники, которые вместе чохом подняли на фундамент угол опустившегося хозяйкиного дома и так подремонтировали его, и строгое лицо немногословной хозяйки, и тоненькая девочка-вьюнок, Леся, которая подобно некому видению, прислоняясь к столбику крыльца, провожала бойцов, - все это осталось в глазах Антона, когда они стремительно, сидя в грузовике, пустились с мягких холмиков вдаль.
   Итак, довольно болтавшие и шутившие между собой молодцы, которым доверился Антон, ехали за Кричев по автомагистрали.
   Время, если его определять приблизительно по Солнцу (Антон не имел часов) уже перевалило за полдень. Наконец, близ нужного места, которое он постарался получше запомнить при началомайской поездке сюда, в направлении Смоленска, он постучал по кабине "Форда", и шофер остановил грузовик. Антон поблагодарил всех солдат, попрощался с ними и выпрыгнул из кузова. Но едва он, окрыленный, свернув влево, целеустремленно потопал по здешнему мощеному тракту, как сразу же возникло у него сомнение: а этой ли именно дорогой следует ему идти? Уж не ошибся ли он ненароком? Нужно лишний раз проверить... Он даже вгляделся попристальней в околодорожный пейзаж - и вновь признал правильность своего решения. Ориентиры, правда, явно изменили свой вид. И до того неузнаваемо преобразилась местность вокруг: все пространство, насколько хватало глаз, было заполнено какой-то новой, светло и сливочно зеленевшей и цвевшей кое-где вуалью; тень самая малая держалась на листве с сережками, на траве первозданной, буйной; деревья стояли такие завороженные, будто они и сами не узнавали происшедшей вокруг и с ними самими такой славной перемены. Отчего Антон даже сказал им вполголоса:
   - Ну, здравствуйте, хорошие! Вы растеряны?.. Вот и я не узнаю, не узнаю ничего... Но радуюсь вашему преображению.
   Кроме того (что еще сбивало с толку), по этому обычно заброшенному тракту теперь частили в обоих направлениях грузовые автомашины, что могло лишь предшествовать началу нашего задержавшегося фронтового наступления. Не иначе.
   И, хотя предстояло пройти около 13-ти километров, Антон решил "не голосовать" для того, чтобы кто-то его "подкинул". Ни к чему. На то у него имелись свои веские причины: так он резонно намеревался на полпути - там, где голубело небольшое озерцо (он однажды вместе с ездовым Усовым поили в нем лошадей), - сделать короткий привал с тем, чтобы помыться, почиститься и после этого переодеться в чистенькую гимнастерку и брюки, припасенные в вещмешке, который он нес с собой.
   Глядь, тут-то встречная "Эмка" вдруг притормозила перед идущим Антоном; он невольно, остановившись, посторонился, удивленный. Однако из нее, открыв дверцу, высунулся никто иной, как сам удивительнейший командир Ратницкий, "батя", как любовно-уважительно звали его все сослуживцы. Грубовато и обрадовано он загудел:
   - Ну, отпуск твой закончился? Ты приехал? Молодчина!
   - Так точно, товарищ подполковник, - ответил Антон. - Прибыл в порядке. Здравствуйте! Спасибо Вам за все! Мама благодарна... - Этой неожиданной встречей Ратницкий захватил его врасплох, вывел его из равновесия; он не знал, что нужно еще сказать: был и счастлив, и смущен от такого внимания к себе.
   А подполковник между тем продолжал, не отпуская его, - сразу предложил:
   - Ты хочешь есть, Антон? Садись-ка ко мне, в машину. Мы как раз едем в госпиталь. И там тебя покормят, ладно? - Кроме того, что он, командир, по-отечески за что-то любил Антона и хотел сделать для него сейчас что-то приятное, он, вероятно, еще и хотел как бы похвастаться им, как у него бывало, перед всеми.
   Антон же - особенно теперь - никак-никак не хотел, чтобы он и все другие взрослые люди возились с ним, как с каким-нибудь именинником, чего он не был достоин. И, хотя он отлично понимал, что неблагодарно и дурно поступал, но по-детски упрямо повторял перед ним (что и мучило его в душе):
   - Спасибо, я не голоден. Да теперь я уж самостоятельно дойду до нашей части, товарищ командир, извините меня. - И не сдвинулся с места.
   Ратницкий уступил, спросил:
   - А что ж ты в старенькой гимнастерке? Новой нет у тебя?
   - Что Вы, есть! - сказал Антон. И объяснил: - Это я покамест одет по-дорожному... По вагонам-то валяться... Вот сейчас помоюсь в озере, почистюсь, - и переоденусь в чистое...
   - Что ж, давай! Значит, точно не хочешь поехать со мной? А то - садись!..
   - Нет-нет, спасибо Вам; я теперь уж дойду до Климовичей - пустяк мне пройти осталось. Я спешу увидеть всех сослуживцев...
   - Ну, добро! Давай!
   Щелкнула дверца, и "Эмка" покатила дальше.
   Когда Антон, предъявив сержанту на новом контрольном посту при шлагбауме отпускное удостоверение, уже шел по городским деревянным тротуарам (какие некогда были и во Ржеве), над Климовичами поплыл торжественно золотой звон церковных колоколов. Было воскресенье.
   Анна Андреевна, веселая, в нарядном белом платье, присела к столу, к двум запоздавшим на ужин шоферам, разговаривала с ними и, увидав вступившего на террасу Антона, обрадовано всплеснула руками.
  

XVI

  
   Пчелкин в последний раз говорил почти о том же самом, о чем думал Кашин:
   - Ужасно не постичь простое, постижимое, тем мучаться самому и мучить других людей, зависимых от тебя, усугубляя невидимую пропасть, проповедуя одно и то же. Ложное учение. Зато вроде бы приемлемое. Все выпуклое, прозрачное, но посмотреть-то не на что: откровенный выпендреж! Люди создают мифы, а затем и живут по ним; подражают кому-то, изощряются. Уж так извернулись в позах, положениях, - что ж остается на следующее время, - есть ли запас? Все испробовано, замешано, ненатурально, пошло.
   Что же касается упрямства - это сидит в нас, волжанах, ибо больно река велика, ее не исчерпать. Вон и брат мой, Николай, не мог от того избавиться...
   А мир людской нетерпелив. Человек сдвинулся в понятии того, что должно быть все немедленно признано и вознесено на подобающую высоту. И каждый поэт, и художник, как и певец, хочет этого, чтобы назавтра проснуться знаменитым. Однако мастерство и возмужание состоят из множества мучительных проб, и если этого не будет, за редким исключением, не будет и личности; а это в искусстве, уверяю, главное. Потому-то и являются произведения-однодневки, в которых попросту полета нет. Обескровлено их содержание, понятие жертвенности, согласно библейских сюжетов, не доходит; мы готовы к подвигу стихийному, мгновенному, когда на нас что найдет - в силу возникающих обстоятельств. Изменилась человеческая суть, или, вернее, понятие человечности.
   Но мы не можем заведомо принижать культуру и искусство нашего прошлого перед настоящим состоянием ее; не можем заискивать перед собой, самовосхваляться, твердить, что это современно...
   Нередко при просмотре фильмов на военную тему, с всенепременным показом Сталина, Пчелкин ворчал:
   - Ну вот, он один все видит и отдает умные приказы, а все советники и генералы - одно фуфло, только слушать его должны в согласии. Меня мои бывшие однокурсники зовут в Москву, чтоб подзаработать денежку. Только мне там делать нечего. В три дня поднадоем всем приятелям, не сдержусь; выскажу свежеиспеченным лауреатам то, что об их хваленых шедеврах думаю, чего они на самом деле стоят. Я семь лет отмотал в разведроте: сначала на западном фронте, а затем и на восточном; во всяких переделках-передрягах побывал, а они, поденщики, за эту семилетку по одной бороде Чернышевского написали, больше ничего.
   Попригрелись в своих светелках-хоромах, стригут купоны. Было, безусловно, время - послеинститутское, когда и я с друзьями мотался там-сям, искал чего-то, пробовал даже чернописание - с преобладанием на картинах черной краски. Побывал в Ташкенте. И раз там, на усадьбе знакомого, помню, по пьянке выгнал из собачьей просторной будки внушительных размеров дога и в ней переночевал, и дог меня не тронул. Поразительно! Потом мы вместе с другом оформляли на ВДНХ к открытию узбекский павильон - и весьма удачно: были отмечены премиями. Да, так мы подрабатывали, и зависти у нас к успехам друг друга не было.
  
   А тем временем звучал-настраивался в голове Антона мотив:
   Черный ворон,
   Черный ворон,
   Что ты вьешься
   Надо мной?
   Черный ворон,
   Ты добычи не добьешься,
   Черный ворон,
   Я не твой.
   Любил это напевать отец, Василий.
   Чувствительно побаливала у Антона правая рука. И было отчего. Вчера он, позабывшись, с размаху шагнул на длинный конец незакрепленной еще на бетине половицы, отчего она под тяжестью подалась вниз, а другой ее конец взлетел вверх, подбросив собой уже стоявший окованный военный немецкий ящик с петлями и крепкими запорами. И тот, синекрашенный, опускался прямо на провалившегося в подпол полулежащего Антона, он видел и выставил встречь на защиту руку. Успел! И сундук, ткнувшись в нее, соскользнул по ней в сторону, не угораздил в тело.
   Вот, поди, и не верь в заколдованность вещей. Эта немецкая гробовина, прочно сделанная под военное снаряжение, напомнила так, для чего она предназначалась по сути своей - для уничтожения других людей и еще служила тому, чтобы люди не забывали о том.
   Непростительно!
   Ты добычи не добьешься,
   Черный ворон,
   Я не твой.
  

XVII

  
   Нужно сердце утишить.
   Однажды где-то сутки напролет выл, неиствовал ветрище и тарабанил, тарабанил дождь, отчего мотались, что промокшие метелки, ветви видимой серебристой ивы, росшей близ типичной проржавленной сараюшки. Когда и поблизости же был уже выворочен прямо с корнями и жирной землей вымахавший в рост подсолнух, а другой - сломан, пооббиты спелые ягоды малины, вишни; когда аж скрипели, стонали от ветровых ударов стены избы, простоявшей более чем полжизни.
   Эта одиночная ива, впрочем, ужившаяся на совсем открытом месте, частично прикрывала собой с севера огород, как бы нарочно выйдя для этого вперед. И ничто-ничто не могло заслонить ее от таких сквозняков, терзавших ее, видно, нередко, потому что вблизи нее не росло никакое иное крепкое дерево и не было и какой-нибудь стоящей хоромины или просто стены защитной. И она не могла, как, например, он, Антон, наблюдавший невольно за ее бесконечным мотанием, спрятаться хоть на часок-другой куда-нибудь в затишку, в теплое жилище, чтобы отдохнуть от изматывавших наскоков ветра. Сколько же ей приходилось выстаивать каждый раз при буйной непогоде и бороться вот так на один со слепой извечной стихией.
   Нечто похожее было-происходило, Антон нашел сравнение, и с близким, родным ему человеком, кем была и есть Анна, мать их всех небезгрешных сыновей и дочерей. На нее-то ведь падало гораздо больше всего неимоверно тяжелого и неистово несправедливого в ее судьбе, она не пряталась за чьи-то чужие спины и была вынуждена противостоять тому со всей своей жизнеспособной силой, стоять во что бы то ни стало до конца. И выстоять все-таки. Наперекор всему лиху. Не в этом ли, в сущности, высокое предназначение человеческой воли? Но это-то не всякому желанному дано, отнюдь.
   Антон последовательно переписывался с матерью, потому отчасти знал о ее настроениях и тамошних событиях. Недавно она писала ему, как всегда соблюдая не все знаки препинания в предложениях своих:
   "... Пишу письмо в одиночестве: ребята - Валера и Саша со снохой Тосей - пошли в город к тете Лизе с дядей Толей. Да будет ли все ладно: ведь Валере нужно поспеть на работу к 8 час.вечера на станцию. А они вообще не умеют пить и из-за этого вести себя, известное дело. Я не в жалобу на братьев твоих пишу тебе, а потому что пьяные они оба дураки, совсем никудышные. Ты это знаешь. Тебя бы еще послушались они оба - и старший, и младший. Но ты им ничего не напоминай об этом в своем письме; меня не подводи, я очень прошу. Между собой, скажу, они живут дружно, не заводятся. И слушаются друг друга, даже тогда, когда переберут, пока вместе ставят новую избу совместную. А я, мать, - тогда и не подходи близь к ним и даже на глаза им не показывайся. Ни-ни. Защитить тут меня совсем некому: мой-то пригожий защитник давно уж сложил свою ясну головушку под Ленинградом. Видно, в самом пекле.
   Да у тебя самого, Антон, видать, житье-бытье несладостно. Мне-то, матери, жалко тебя: много ты помыкался с 14-ти лет - вдали от отцовского дома. Вон, вижу, опять адрес своего угла в Ленинграде поменял (уже третий раз за три года после службы) - своего-то жилья у тебя нет. Смотри: подорвешь свое здоровье, как сразу работаешь и учишься в институте, все наверстываешь знания. С плохим здоровьем худо жить. Пока ты молодой - подумай о себя, питайся лучше, вовремя, сынок, прошу. Я рада бы помочь тебе по-матерински, да нечем: хозяйство в доме ведут сыновья - и их, как говорится, доходы и расходы. А пенсии мне, ты знаешь, не начислили придиры вечные. Лишь печка мая навечно: вожусь около нее привычно; несу свой крест, служа безропотно. На все, что нужно, сыны мне деньги дают, и тогда я покупаю неотложные мелочи. Хожу еще за поросятами, курами. И я не хочу в сыновние дела вплясываться позря. Так я довольна, не брошена, в куске хлеба не обижена, нет. Все у нас ведется вместе, по-семейному, что касается еды; едим то, что наготовлю сама. И мы со снохой уживаемся покамест, слава богу, хотя она, бывает и фыркает, уже, голос свой возвышает, норов свой выказывает, не без того. А Саша бросил тракторничать в МТС, поругался там: толстокожее начальство надуло его с оплатой за полный ремонт трактора - показало ему кукиш. И он устроился токарем на ржевский завод. Имеет тут твердый заработок. Сейчас он и Валера строят и свою большую избу - на две семьи и также он, Саша, помогает Мирону строить дом. О, вся деревня наша расстроилась - неузнаваемо; все ставят дома во вторую, значит, линию, как построился и Петька Синяк. А держать одну линию запретили пожарники. Нынче все новоселы жмутся поближе к городу - те, которые из дальних деревень: кидают их, желают верные городские деньги зарабатывать, а не фиги получать. Крыши у всех новостройцев перекрыты дранкой, и есть у некоторых и даже крыты черепицей. Дома и тесовые, крашеные нарядно..."
   Теперь она, мать, занимаясь готовкой в кухоньке отживающей избенки, говорила одному Антону:
   - Чего-то я печальные сны видала о своем сраженном Василии. Он, видно, соскучился по мне, а не берет еще меня, поди. - И привздохнула. - Схожу в церковь, свечку поставлю ему и всем. Он неспроста мне видится...
   Да, ее беспокойно-отзывчивое сердце не утишалось хоть в какой-нибудь момент - все оно несомненно уж изболелось, истерзалось-таки острой, неостудимой болью - жалостью ко всему живому, невинно страдающему. И она-то, жена, разлученная с мужем по началу войны призывной военкоматской повесткой ему, оказавшись в адской прифронтовой всепожирающей ловушке на подступах к Москве, единственно ответственной за жизнь шестерых родных детушек, все искала и искала, не переставая, спасительный выход. Искала вместе с ними. Но его-то было не найти. Стало быть, и не было спасения от тотального нашествия насилия; ей не верилось в то, что довелось такое переживать, испытывать, и что оттого вконец не потеряться самой, не уронить себя.
   И то все будто еще продолжалось, продолжалось для нее. С тех пор.
   Увы, одним чувством не вразумить мир человеческий, не привести его в прежнее русло; он по сути своей несправедлив, анархичен, вздыхай тут, не вздыхай, ропщи на него - и не ропщи. Его устройство эфемерно, придуманное для преуспевающих. Это - такое извечное, что говорится рукоделие людское на чей-то нелучший вкус. Но при сем извечно непреложное кредо: живи, мил человек, как все граждане. Больно ты не ершись. Ведь есть люди, которые еще хуже тебя живут, черти тебя задери! Волен ты, ежели что, и свечечку поставить, и батюшка тебя утешит, не наорет. Все-то легче...
   Итак, Анна бесконечно, она ясно видела, понимала и осознавала, платила по какому-то немыслимому счету, как собственно и ее родители и дедушка с бабушкой и все близки, и ее дети, и соседи, - платила какую-то нелепую жертвенную дань за право просто жить на Земле и быть хоть немножко счастливой. Жить без посредников-перекупщиков этого малого счастья. Не потому ли и даже близко к нему было невозможно подойти, несмотря на неимоверные усилия в налаживании семейной жизни. Людей вечно преследовал словно злосчастный рок, не дававший им опомниться от бед и сполна развернуться в достатке и здравии, сколько они ни терпели, ни свято молились в храмах и вне оных, сколько ни заклинали злых духов и ни хранили оберегов. Естественно же: женская или, вернее, материнская миссия Анны заключалась, вопреки всему, в том, чтобы, главное, вырастить детей полноценными людьми для общества, не дать им пропасть позря, губительно. Что может быть горше невыполненной до конца этой святой миссии? Не матери - не понять уже могущего быть оттого опустошения в душе.
   Трудно было представить себе, о чем Анна думала в те минуты, когда она нередко, сидя, уставлялась взглядом мимо всего.
   Ее сухое смуглое лицо, ставшее таким (особенно лоб и щеки) вследствии частого пребывания под солнцем, выглядело вполне еще свежим в сравнении с лицами горожан; лишь на висках у ней, где пробрызнула седина волос и на голове, у корней волос, выдавался более телесный цвет кожи с голубоватыми прожилками вен - след от постоянного ношения платка или косынки. Когда она развязывала платок, тогда становилось видно, что волосы у нее держались на затылке пучком, - она неизменно, как и в молодости, носила кичку со шпильками. Нынче платье у нее было темно-синее в мелкий цветочек - короче, полустарушечье, кофточка вязаная - зеленая; однако цветовой разнобой в ее одежде не казался противоестественным, не органичным.
   - А Саша переменился характером - как-то погрубел, что ль, - говорила она потише, точно таясь виновато. Антон, не перебивая, слушал ее серьезно и теперь удивлялся ее какому-то смирению перед судьбой; будучи вдали от нее, не видя ее подолгу, он представлял себе ее, скорее, по ее редким к нему письмам, совсем-совсем другой (не потому, что она нечто иное писала), а тут она еще говорила, что вот умерла бы уже давно, належавшись в больницах и дома. Отболела, мол, вся. И душе осталось жить-то одни крохи... - Я умерла бы давно, знать, да не бросишь же внучат - их очень жалко: ведь нянчу их; с ними больше вожусь, чем с вами, мальцами, возилась, - с Сашиной девочкой да с Наташиными двумя, когда езжу в Москву. И откровенно скажу: мне они стали ближе, родней. Ведь кроме их лепета мне ничего уже не нужно. И что я выполняю какие-то принудки материнские? Ой, как вспомню немецкое выселение и расстрелы, и все такое прежнее - кусок хлеба поперек горла становится... Не верится все еще ни за что, что такое с нами в давности было. Нынче я эти летние дни ползала и в дождь у грядок, все подсаживала, пропалывала, не зная устали. А Тося с дитеткой Светой (сейчас та, внучка, гостит у другой бабки, Тосиной матери) гуляла по дорожкам. Ну, не два века я буду жить; когда-нибудь не будет и меня, и тогда все вспомнят мать... Может, поклонятся...
   И Антону было отчего-то грустно.
  

XVIII

  
   Младший из братьев Кашиных, своевольный непоседа Саша, в мальчишестве лупивший и одноклассниц, талантливейший самоучка - изобретатель и мастеровой, был уже женат на ладной собой блондинке - землемерке Тосе, родившей дочку Свету, которую вынянчила бабка Анна; она-то главным образом и предполагала дальше жить-проживать с семьей Саши и помогать ему по дому, несмотря на то, что у нее несколько не заладились простые отношения со снохой-фыркалкой, бывавшей напоказ чем-то недовольной беспричинно. Но недоверие-то недоверию рознь. Стоит ли обращать на это внимание?
   Хуже, конечно, обстояло дело у Анны со старшим сыном Валерием: он ее пугал своим внутренним отражением какой-то самоборьбы или, может, разочарования в чем-то существенном и, чувствуя это, она обращалась к нему с некоторой робостью, замешательством и страхом, тем более что он нередко бывал предельно нетерпим и зол со всеми. Таким он вернулся после долгого отсутствия - после того как побывал в немецком лагере и сбежал оттуда и прошел потом солдатом войну и на Востоке, уже с Японией, воевал в Манчжурии и даже в Порт-Артуре. Голосистый песенник и гармонист, классный шахматист, он вместе с тем оттуда прибыл замкнуто-раздраженным, даже угрюмоватым (иногда пил по черному), хотя прилежно работал на железной дороге, где нужно быть собранным и только поворачиваться побыстрей, не зевать. Происшествий и тут ведь хватало. Нелепейших порой.
   Между прочим, было замечательно то, что оба брата, затеявшие стройку дома, пока строились и возились с материалами, были очень дружны, не ссорились между собой, не ругались и продвигали строительство это с энтузиазмом первооткрывателей; они закладывали дом на две равноценные семьи - с двумя лежанками и печками, с двумя входами и крыльцами. Предельно предусмотрительно! Три же сестры Кашины уже жили по-всякому в Подмосковье, где работали и доучивались в институтах.
   Об Антоновом житье-бытье Анна все-таки меньше тревожилась: он давно отпочковался от семьи, у него была своя дорога дальняя в неизвестность в большом городе, ослепленном огнями. Антон владел собой, своим сходчивым характером, видел перед собой перспективу предельно ясной, заманчивой. И мать любила его больше всех, делилась охотно с ним своими раздумьями.
   А люди еще осуждают меня, - пожаловалась ему Анна. - Вот едешь к дочкам в поезде московском: - "Ой, у вас - шестеро ребят! Тут - двое, и то не знаешь, как вырастить (и при отце-то живом), куда деться от них". И все работавшие, бывало, вместе со мной еще удивляются мне: - "И ты ни копейки не получаешь от государства за себя и за погибшего мужа? Ведь он столько вкалывал на колхоз! За троих, не меньше... Да как же так?" - "Ну, так вот, поди! Ну, выходит, - скажу, - он вкалывал, а я лодырничала, значит... Не хватает мне до стажа шести месяцев... и их наскрести не могут..." Все поглядывают на меня искоса, с недоверием: - "Ты ходишь чисто, даже нарядно - чего же тебе еще надо? Только двенадцать рублей будешь получать? И из-за несчастных двенадцати-то рублей столько грязи на тебя вылито за то, что ты в одиночку, лишившись мужа, вынести немецкую оккупацию и бурлящий фронт, вырастила, подняла на ноги шестерых детей?! Это - какое-то безумие!" - " Не то, что из-за двенадцати, - говорю, - а даже из-за десяти и то Пушкин, наш председатель, не подпишет. Я была признана нетрудоспособной. Документы есть. И у меня и столько переработки было, когда правленцы просили помочь, и я помогала через силу, ворочала сено, а он недосчитал маленькую переработку - мол, нет нужных бумаг на это. Какая-то несуразица. Сгорел Ржевский архив..."
   Зимой шля я с внучкой, значит. И с Пушкиным, нашим колхозным председателем пересеклись дорогой. И он узнал меня и пытал за ради чего-то... Я и попросила у него справку для себя, чтобы мне платили пенсию. А он обратил это в шутку: - "А зачем тебе, бабушка, справка? Регистрироваться снова хочешь, что ли?" - Я и говорю ему с обидой: - "Если вы не можете справку выдать нужную, так и скажите мне начистоту. Что смеетесь над старым человеком? И еще носите такую светлую фамилию..." До того обидно мне стало, что, конечно, тут же в слезы пустилась, не могла сдержать себя. Ну, он смягчился, говорит: - "Бабушка, зайди в правление; может, что-нибудь и мделаем".
   Да, все во власти наших управленцев. Кому дали пенсию, кто к ним поближе, посноровистее и все по выбору; а таким, кто по личности не понравился шибко, тем нет - отказано; для таких закона нет, и правду не найти. А теперь у власти народ почти новый, нет своих прежних деревенских. И народ стал озверелый друг против друга. Как что - ссылаются управленцы один на другого. Председатель говорит: - "Не мое дело разбирать ошибки, я из-за ваших пенсий в тюрьму не буду садиться, вам стаж добавлять". А в райсобесе говорят: - "Что ваша комиссия постановит, то мы и заверяем". Да даже ответил он мне, что "ты не одна пострадала - на то война; подавай жалобы на войну и на Гитлера..." А что у меня работали вы малолетние, вскапывали пашни, голодные, и это вам не засчитается и в мой стаж не добавится - это законно, неподсудно, выходит.
   Итак, я опять поверила малость Пушкину. Ну, знаешь, как я взошла в правление и Дуся Племова, секретарь, во владения которой я вступила, узнала, зачем, так поднялась из-за стола на председателя - ой, так поднялась супостатская фурия, - отбрила его: - "Если б делать зачет, то надо было сразу делать, не антимониться". - "Ну, и запиши в стаж сорок третий год - восстановительный; тогда хватит ей до нормы - двенадцать лет работы". - "Можно записать, да толку что: справок, подтверждений нет. И нечего придумывать фигню"! Знать, еще не простила Валере ни спасения его, когда она его невиновного выдала немцу ни за что под расстрел, ни его недавнего буйства из-за этого, что он по пьянке чуть ли ни своротил ее хибару вместе с ней. Вижу: вот такие нехристи - не люди и упекали безжалостно людей в лагеря при Сталине...
   - Ах, если бы, мама, - только и сказал Антон. - Я помню тот предмайский (в сорок втором) случай.
   Тогда всех Кашиных свалил тиф, кроме Веры: она успела им переболеть, заразившись болезнью от трех пленных красноармейцев и семьи соседки, которых выхаживала. Всех же деревенских тифозников немцы впихнули к Кашиным, чтобы изолировать их как-то. И вот раз лунной ночкой Дусю провожал с гульбища немецкий офицер, и им привиделось, что какой-то воришка в белой рубахе сиганул прочь от крытой немецкой повозки. Дуся же прямо заявила офицеру, что это может быть только Кашинский парень. Больше здесь некому это сделать. Валера лежал в горячке и бредил возле окна, и офицер грубо схватил его, стащил с постели и поволок к двери - на сейчасную расправу. Да тут поднялись тифозники-бабы; они поползли вслед, бормоча, крича: "Тиф! Тиф!" старались отбить невинного мальца; тянули руки, хватали офицера за мундир. Где-то, где-то эта очевидность дошла до воспаленного разума арийца, и он в ужасе попятился, оставив валяться жертву. И выкатился вон. А если он и завтра заявится за добычей? Где спрятать получше Валерия?
   Ужасно! Ужасно!
   - Ну, стало быть, помялся, помялся слабовольный Пушкин: - рассказывала мать дальше, - помялся - видит: вся власть не у него, а у таких щекастых, преуспевающих ныне фифочках-победительницах. Говорит мне напоследок: - "Бабушка, мы тут покумекаем; если что сможем - сделаем, а если нет, то не взыщите. Не в наших силах. Что ж ушла я, неозолоченная опять. Вообщем то: жалуйтесь на войну и на Гитлера, и все.
   Очевидным же было одно, что и следовало ожидать, - ей не оформили пенсию лишь потому, что и она и ее выросшие дети уже отошли от земли, от колхозных дел, разъехавшись по сторонам, и что ее за это решили "наказать". Невниманием. Непониманием. Те, кто заделались важными деятелями. Стали первыми людьми.
  

XIX

  
   - Итак, дура я: удалилась из конторы, не солоно хлебавши. Ребята меня успокаивали: - "Плюнь ты, мамка, не расстраивайся; не обивай пороги сволоты пузатой... Чем можем, тем поможем".
   Ну, опять... куда идти - отыскивать концы? Архивы ведь сгорели - никто их не спасал, и нет у меня справки о моей нетрудоспособности. Оттого ведь и не хватит мне полгода для насчета пенсии. Присылают-то бумаги на нее в наш райисполком. Туда вызвали Пушкина, а он вместо дела и говорит: - "В колхозе вся их семья уже не работает, а дом их стоит на нашей колхозной земле - то непорядок..." Саша-то еще дорабатывал на тракторе, работал на износ - от зари до зари. А как вышел у него конфликт - так и ушел он. А теперь ему и пеняют ни за что. Мало того, Пушкин с обиды и коня не дает, чтобы лес для постройки привезти. И все приходит в упадок, запускают все в пустошь, много остервенелости гуляет в людях.
   Хуже всего, что Саша завел мотоцикл да пьяный садится за руль и гоняет. Он же удалой, отчаянный. А руки ведь не слушаются безотказно. Вылетит с проселка на трассу - налетит на что-нибудь или не справится с управлением, или заработает штраф... И многие ребята так разбиваются, когда гоняют ошалело... Ой! А еще и внучка Света-подшкильник крутится около него: - "Папа, ты прокатишь меня быстро-пребыстро?" Сидит на мотоцикле сзади него, еще и смеется: - "Во-о, как папа меня катает! Смотрите!"
   Один человек знающий и подучил меня сходить в райсобес к юристу. Там был, значит, наш уполномоченный Ковалев и некая дама ученая, в очках. Мы же с Верой пришли. Я и говорю, что хотела бы получить свои кровные пенсионные двенадцать рублей. Что, мне нужно до смерти ходить к вам с протянутой рукой: - "Подайте мне рублики - это мои - заработанные?.." И этот Ковалев так ополчился на нас, когда узнал, что у меня столько детей. Что ошпаренный, он взвился: - "Что вы не можете вшестером прокормить одну мать? Ходите тут... пороги обиваете... от работы людей отрываете... - Скрипучий был голос у него. И сам он как трепло худое. - Сбежали из колхоза и теперь ходите ходатаями, просите заступки. А вы можете доказать, что вы - ее дети?.. Видели мы таких... Дудки вам!"
   Я-то еще пыталась оправдаться. Законы-то все знают, начнут говорить, резать правду и неправду в глаза, а я стою, как истукан провиненный во всем...
   - Пойдем, пойдем отсюда, мама, - поскорей увела меня дочь. На столе Ковалева было пресс-папье тяжеленное. Взяла в руки его, покрутила, покрутили его, а над столом - портрет Ленина... И она не знала, как у нее достало сил уйти вместе с матерью и не сделать что-нибудь такое, в чем она могла бы потом раскаиваться, может быть.
   Я сказала:
   - Деревенские бабы могут засвидетельствовать о моей работе.
   Мне ответили:
   - Нет, нам метрики и справки настоящие нужны, а не липовые свидетельства всякие.
   Да, наши труды пропали.
   Сельская молодежь сейчас стремится в ученье или еще куда-нибудь устроиться. Чтобы паспорт получить, не остаться беспаспортной, запертой потому в колхозе. А старики работают в колхозе - паспорт им не дают. Вот в газетах-то пишут: мол, тот-то и тот-то вернулся в колхоз после учебы. А у нас не знаю, никто не вернулся. И даже не окончила девка институт, как замуж вышла, кого-то подобрала себе в мужья, вот тебе и решение вопроса. И все-таки колхоз еще держится на стариках и старухах. Развешивают объявления при уборке урожая: даем деньги и картошку. И те, кто сидит в деревне, выходят, подрабатывают понемногу. Кричит бабка на внучку: - "Лучше б тебя не учила, не мучалась. Была бы при нас в колхозе". А толку-то что? Зачем: "При нас" держать в кандалах? Разве это сладко? По-божески?
  

XX

  
   В силу обстоятельств нынешнего жития Антон виделся с матерью, братьями и сестрами крайне редко, только когда наезжал к ним; потому он, пользуясь новым случаем, лично вызнавал у них какие-то еще неизвестные ему подробности из их прошедшей жизни, не являвшиеся для них никакой житейской тайной. И это выяснялось в порядке вещей, между нужными делами. Его же собственная жизнь казалась всем родным предельно известной, даже упрощенной; даже и память не нужно напрягать, чтобы о том рассказать. Ну, рисует, учится где-то там, кого-то любит.
   Так, вечером в достраиваемой новой избе, как братья и Тося попришли со своих работ, Антон, не пошедший на свидание с Оленькой, так как наутро раненько братья собирались в лес за ельником, и поинтересовался просто:
   - Саш, скажи, почему ж тебя комиссовали со службы раньше положенного срока? По какой причине?
   - По законной причине - моему нездоровью, - отвечал Саша, постукивая молотком по ребру длинной увесистой половицы, вгоняя ее в паз. - Уже армейская-то, понимаешь, медкомиссия нашла у меня (что призывная прошляпила, елки-палки), нашла затемнение в легких, даже рубцы.
   - Ну, откуда взялось?..
   - А все оттуда, видать - как я еще мальчишкой грудь застудил. В сорок третьем, зимой, во время того немецкого выселения. Помнишь?
   - Как же такое не помнить! Бр-р-р!
   - Вот когда все то аукнулось. Тогда-то, помнишь, как мы, сбежавшие ночью от конвоиров (в пургу), прятались недели две в немецкой же конюшне земляночной, построенной в овраге. Я-то лежал и спал близко у разбитой дощатой двери (а места получше мужики захапали, елки-палки), и мне так холодно было, что стало побаливать в груди. Я потом и с ног валился. Оттого. Ну, а военкоматовскому начальству что: годен, служи, солдат! Взяли, завезли в Восточную Германию. Потом расчухали...
   - Так ты в самом Берлине служил - там, где и я побывал в майские Дни Победы?
   - Именно там.
   - Интересная история... нашенская... Почти мистичная...
   - И при мне тогда здесь у нас задор с американцами вышел. Нешуточный, скажу, поверь.
   - И как то было, расскажи.
   - О, я же ведь танкистом служил! Сродственное с тракторовождением дело. Похожая техника. Мы тогда ощетинились, выставили танки орудиями на запад; так больше, наверное, двух суток стояли, сидели в танках. Ждали лишь короткой команды. А оттуда американцы повыставили на нас дула. И мы, поверь, врезали бы кому угодно за здорово живешь, поверь! Такое у нас, ребят, было настроение. После-то зверств фашистов и их пособников на нашей территории и скотских унижений нас, русских, вшивым поганьем...
   - Понимаю, понимаю тебя...
   - Да у кого-то из верхов хватило мозгов малость поостыть от горячки, сменить крутую пластинку... Все вздохнули...
   - Вот почаще бы политики не политиканствовали - был бы толк. А ты, Валера, - обратился Антон к старшему брату, - ведь ты удрал из концлагеря немецкого из села Красное, что под Смоленском?
   - Да, оттуда, - сказал Валерий как-то неохотно. - А что?
   - А то, что и я был там следом, что говорится. Со своею частью военной. А как вы сбежали? Группой?
   - Ромашинские мужики убили часового немца. Не изверга вовсе. Просто тот попал под горячую руку. Это - длинная история. Давай я потом тебе расскажу о ней, если хочешь все знать.
   - Ладно. А ты, служа, прямо из Монголии при наступлении попал в Манчжурию, что ли?
   - Да мы прямиком пошли. В обход квантунской армии японцев. Ничего невыносимей зимней пурги, какая бывала там, в Монголии, мне еще не приходилось испытывать: жуть какая-то - бьет ветер, сечет снег вперемежку с песком, воздух звенит. Спасение одно: только зарыться в песок и переждать метелище... Но это тоже длинная история - о том, как мы, солдаты, воевали на Востоке. Ты не знаешь, - Валера остановился и сделал над собой усилие: Ведь я отсидел в тюрьме какой-то срок после тамошней военной кампании...
   - За что ж?
   - Сложное дело. Неумышленно убил местного жителя. Нас, солдат, спешно послали в ночной дозор. Сбежали из лагеря заключенные. И нам велели стрелять на поражение. Со мной старшина караулил у дороги. И в темноте нам послышался шорох и повиделась вроде бы фигура человеческая. Я крикнул: - "Стой"! Но фигура не остановилась, слышно побежала. А старшина орал на меня: - "Стреляй! Стреляй, стервец! Пойдешь под трибунал"! И я вслепую стрельнул разок из карабина. Не целился. Но попал-таки в сельчанина. И как он, охотник, оказался там впозднь? На суде я взял всю вину на себя. Уж больно жена убитого кричала мне, когда меня видела:
   - Убийца! Убийца! - Каково-то мне было это слышать! Разве можно оправдаться?..
   А позже дознаватели раскрутили это дело всерьез и меня освободили, как невиновного, выполнившего приказ старшего по званию. А попробуй - не исполни приказ... Еще хуже выйдет... Как ни крути... Потому я и задержался с демобилизацией своей, и не сообщал никому и матери о такой перетурбации со мной. Скверно, конечно. - Валера вздохнул и замолчал.
   - Выходит, наша жизнь хрупка, как росток, - заметил Антон. - Стоит цельного внимания.
  
   ... Для того чтобы сводить в расходах концы с концами - оплачивать покупаемые строительные материалы, Саша использовал уход из МТС для временного заработка: он периодически выезжал под Зубцов, в большую деревню, где строил дома сам колхоз, который и платил по договору плотникам за их работу даже дороже, чем сами частники. В этой облюбованной деревне, похоже, было так: что не выезжай из нее все лето - и на целое лето хватит плотничать, если подрядился. Такой был период: все повально строились везде; у кого из жителей избенка дышала на лад, кто затеял неотложную новостройку, глядя на других, как бы соревнуясь, кто по-неладному погорел. И Сашина плотницкая бригада делала обсадку сруба быстро: выходили четыре сруба за 2 дня. Сырые дерева очень хорошо рубились - без сучка и задоринки.
   Раз Саша только собрался уезжать домой, где ждала его собственная стройка, - прибежала хозяйка прежде отстроенной его бригадой избы; она умоляла сделать гроб: ее столетняя бабка умерла. Дело срочное, особое, неотложное - отказать нельзя, и хозяйка была хорошая, толковая. Надо выручать. Для Саши запрягли воронка в бричку, и поехал он сначала на лесопилку, чтобы доски достать. Он со своим напарником никогда не сколачивал гробы, а тут попались им еще доски неширокие, нецелевые, и пришлось их сшивать между собой, как дно в бочке. Сшивали и дно, и крышку; работа изнурительна - подгонка определенной сноровки и навыков требует. Ну, справились с честью. А перед этим Саша послал своего напарника к заказчице с тем, чтобы снять с умершей мерку нужную, но тот отказался наотрез: боялся мертвых. Тогда он сам обмерил покойницу, немножко припустил: все говорили, что старушка любила одежду просторную.
   Когда сделали дно, то хозяйка, глянув, заявила:
   - Мал будет гроб, ребятки хорошие!
   Тогда рослый, здоровый Саша при ней сам улегся в него и, лежа в нем навытяжку, сказал:
   - Ну, смотри, Матрена! Да хоть меня хороните в нем. Гроб-то - как раз! Будет довольна покойница. Ей не тесно будет никак.
  

XXI

  
   Саша, уже затемно, лежа на постели, сказывал Антону:
   - Ты свидетель... Я, дай бог, пыхтел и при лошадях колхозных. Помнишь, зимой-то сорок шестого Михей, наш председатель, загреб нас, ребятню, на лесозаготовки? Тогда исполком, елки-палки, выделил госфондовские лесоучастки, делянки - рубите, стройте жилье! Для лишенцев. Знаешь сам: после немчуры одни головешки везде торчали. Нужна была сила немалая. А у нас-то разор полный, елки-палки: пять-шесть лошадок и двое-трое дровней на обе деревни, а сенца - кот наплакал. Не развернешься. Ведь и на быках ездили, пахали... Да Михей не простак: взял и разом умчал с братвой из глухомани девять возов сена и девять пустых саней... Представляешь! Ну, теперь уж поехали... На заготовки...
   - И что ж: расследовали кражу? - спросил Антон.
   - Хлипкий следователь был, допрашивал, - слышно ухмыльнулся Саша. - Только, знаешь, прокурор любил бухнуть у Михея, артиста-афериста... Ясно же...
   - А где вы лесничили?
   - Валили лес на Смоленщине. Недалеко. Где-то около Вязьмы...
   - Слушай, где-то здесь и я, пацан, обхаживал угодья Смоленские в сорок третьем - армейские палатки ставили... при нашем наступлении...
   - Мы были в Горенках - такая там гора. Рубили стандартные срубы - шесть на шесть метров. А сюда, значит, подвозили и подвозили бревна. За двадцать пять километров. Ближе - не выходило... Итак, ехать сюда и обратно - будут все пятьдесят; кладешь на дровни одно-два бревна длиной по шесть метров - и везешь, верней, лошадка волочет, к месту толоки. И сколько бревен шло на кубометр я знал уже хорошо. Это-то, елки-палки, в свои пятнадцать лет! Без хвастни всякой, поверь...
   - А как определялось все? На глазок?
   - О, японо-бог, для порядка справочники были. О том, как кубатурник правильнее исчислять. К примеру, кубометр мерился не от комля дерева, а от его вершины: так средняя величина без коры совпадает, еще и сбавляется на плотность древесины. Лес, бывает, и меряют в грудь; обхватывают ствол метром, без спросу на кору. Лесник говорит: - "Вот тебе сорок кубометров". Просили-то мы сорок, а свалили дерева - получилось, елки-палки, сорок семь кубометров; но семь из них ушло на плотность, ты кумекаешь?
   - Не очень-то...
   На опушках растет баклушечник - не строевой хвойный, сучковатый лес. А его, пожалуйста, продают. И на дом-избу сейчас и такого не сыщешь: все кругом строятся, ты видишь. Ну и, значит, как мерить по комлю, по верхушке дерева? В среднем рощевой лес - если мерить с корня на шесть метров, то он убавится на два-три сантиметра; потом и дальше еще пили: на стропила или на что еще. Четыре хлыста шестиметровых дадут один кубометр. Есть и на девять метров исчисление кубатуры. Сто десять дерев - сорок пять-сорок семь кубометров. Заклеймил третьим сортом - выйдет сорок кубометров, понял? Оплати погрузку и доставку. Важно, какой транспорт выберешь...
   Только ведь, извини, я-то хотел рассказать об одной лошадке, на которой лесовозничал. Мы там были с шестью лошадьми. И у меня - лошадка Монгол. Черной масти. Некрупная. Но она всяко таскала кубометр. Боялась только склонов. Так вот характер: уж Монгол пустой ни за что не пропустит никого вперед на лесной дороге; любую лошадь дровнями прижмет к бредняку, кустам всяким, уши прижмет к себе и как прянет - та коняга, что норовит его обогнать, сама уже прыгает, дорогу уступает... Однажды, перед переездом через реку обледенелую, я не дал сначала Монголу попить: убоялся, что он, если попьет, разгоряченный, то не вытянет воз. И Монгол, верно, обиделся. Уперся, когда переехали речку, и я уже дал ему попить. Не идет. Ломает оглобли. Тогда перепрягли и впрягли Голубку, знаменитую лошадку. Она красивая, сильная, но не взяла подъем. Кольями мы помогали - подтыкали - все равно бесполезно. Ей не хватило сил. - "Ну, что ты, Монгол? Давай выручай..." Погладил его поласковей. И вновь его впрягли. И что с ним произошло: он буквально на коленях вполз на берег - и вытащил бревна! Все ахнули. Ну, лошадь какая! С понятием особенным.
   "Ну, - говорю ему, - больше прошу, не подводи меня".
   - И не подводил?
   - Служил он мне мирово, обалденно. Вскоре там же, в Горенках, вышел случай особый. Пройдошливый председатель Михей подбил меня, не обдумавшегося сопляка, на "сущий пустяк", как он сказал: утащить и примчать всего лишь возок сенца. Подсуропел мне "геройство", елки-палки; канючил противно, умасливал:
   - В темную смотайтесь. Ты, Сашок, ведь ловок - сумеешь взять...
   - Я уши только развесил, весь поджался. Не сумел отбрехаться.
   - О нем говорили, помню, окрест, - сказал Антон: - свойский мужик... Хороший...
   - Хороший... - усмехнулся Саша. - Но как он колхоз ободрал! Воз туда, воз набок... Его-то и сняли потом. Поменяли тоже на "ни рыба - ни мясо". Что ж, тогда поехал я, дурачок. Полный злости на себя. Поехали в ночь на Монголе. А в том краю и волков прилично развелось: отстрела их не было. Опасно! Мы, стало быть, наскоро нагрузились сеном и помчали обратно. Ночь была снежная, светлая, с ветерком. Луна неполная сквозит. И вот мчимся и, глядь, видим: мать честная, нас уже обкладывают волки! Наш Монголушка как прижал ушки, как припустил по беленой дороге - только держись!.. Волки, должно, хотели перехватить нас в подлеснике - косяком неслись, нагоняли. Но мы успели-таки проскочить их перехват. Увернулись. Благодаря прыти Монгола. А тут видим: впереди огоньки мельтешат. И ветер донес до нас запах гари. Что такое? Домчались ближе. А это маячат срубы новых изб. И в их проемах окон видно горят-тлеют под ветром угли костров, распаленных нарочно ребятами, и людские тени мельтешат. Огни-то эти, видать, и отпугнули волков.
   Вот так наш председатель учил, елки-палки, воровать нас, ребят; научил: для общего дела. А в это самое время тертые мужики сидели в тепле, пили самогон и дулись в карты. "Общее дело" было им до фени.
   Ну, все, Антон, молчу. Завтра нужно ехать рано в лес, - проговорил Саша вполне в духе отцовского приказа. - Пора. - И затих.
   Валерий уже сопел вовсю.
  
  
  

XXII

  
   День-деньской братья пронянчились в лесу с деревами и привозом их и затем с распиловкой их и с щеподралкой. Все по-ладному получалось у них - как задумывалось; сообща дело ладилось, продвигалось. И Антон потом-потом успел и дранку пощепать на станке примитивно рукодельном, и крыть этой дранкой крышу на высоте и поэтому непредвиденно обгореть на летнем солнце - зарумянить не только лицо и руки, но и открытые шею и плечи. И также успел он полюбезничать и сразу подружиться со Светой пятилетней и остепенил раз Сашу, вспылившего скверно на свою жену, вследствие чего братья рассорились, а после нелюбезно напомнил и двоюродному брату Грише, мужчине, восхитившемуся чем-то американским, - напомнил, как тот восхищался некогда, в сорок первом году, и немецкой военной техникой, из-за чего они, пацаны, тогда крепенько подрались - расквасили в кровь лица друг другу. Эта несдержанность, конечно же, мучила в душе Антона, но он ничего не мог поделать с собой.
   И выкраивал он минуты для того, чтобы непременно писать этюды масляными или акварельными красками; и, нежно любя, встречался с Оленькой - они ладили друг с другом замечательно. Удивительно-таки: все-все он успевал сделать, не прикладывая к тому каких-то сверхъестественных усилий. Даже попутно складывал в уме отдельные фразы, иногда вслух; слушал, как они им произносились. И зрительно рождались у него образы и герои для большого будущего повествования. И он еще пристыжал себя за неторопливость, за несогласие в душе с чем-то вроде б ясным, очевидным для всех. И говорил-приговаривал себе, подгоняя в иные-то минуты: - "Ну же! Вот об этом, главное, немедля пиши, не то все будет позабыто, пораспахано временем. Не будет истории для людей. И никто не узнает ничего. Само нынешнее время подгоняет. Дерзай! Кто же за это-то возьмется кроме тебя? Ну же, давай"!
   За эти дни, проведенные на родине, в атмосфере непоказного дружелюбия, Антон многое узнал, увидел, услышал и пообвыкся со здешними людьми, с их образом существования. Ему отчасти льстило, хоть и смущало несколько, то, как местные старожилы называли его уважительно - по имени-отчеству - возможно, и в знак уважения к его мастеровитому и добронравному отцу и к его матери, вообще к их семье, из которой он вышел чувствовать свою вечную молодость и вечную веру в себя и людей.
   Правда, если откровенно, Антон по размышлению казался самому себе лишь мальчишкой, не иначе, по сравнению хотя бы со своими братьями; они-то по-мужски думали и делали повседневно все, что касалось устройства жизненных основ, быта. Ему же абсолютно нечем было похвастаться перед ними и на людях (что, выложить альбомчик с набросками или продемонстрировать какие-то надуманные откровения?). В его устремлениях преобладало нечто нереальное, воздушные грезы, не впечатляющие ничем посуровевшую после войны почтенную публику, - все далекое от обыкновенно идущей жизни, требующей хозяйской хватки, ловкости рук. Верно ведь?
   И, хотя Антон отчетливо представлял себе, что его братья по большому счету откровенней и, видимо, правильней его живут, без всяких загибонов - сиюминутными заботами, а не чем-то неосуществимым в проекте, может быть, но он-то не мог ни за что побороть в себе искушения в пристрастии к выбору того узкого жизненного направления, которое интуитивно влекло его к себе, что бы ни случилось в дальнейшем. Интуитивно он был среди своего избранного навек пути - не расхолаживался, не сомневался; он добивался того, чтобы был в этом смысл и толк. Ему лишь казалось, что ему нехватало еще решимости, знаний, опыта (потому, наверное, он и чувствовал себя мальчишкой); однако уверенность в том, что он делает все правильно, была в его душе с самого начала. Он не помнил, с каких пор. Но эта уверенность диктовала ему свою волю. Беспредельно.
   Да неоспорима разность: его братья лучше - здраво, основательно-житействовали и благоустраивались (на зависть), он же самостно художничал, отдаваясь стихии малоизвестного ремесла, - во благо всем. Всем ли? И еще получится ли у него создать что-то и не быть осмеянным? Вон столько, столько являлось событий новых; все они перемешались вокруг настолько, что уже не вмещались ни в какую плоскую одномерную рамку восприятия. Где начало и конец всего? Эталона нет на этот счет.
  
   Странным-престранным Антону показалось и теперь некое повторение: он вроде б во сне еще дорассказывал Валерию с удивлением о том, что он-то сам находился тогда, в ноябре, под Красным Бором, когда получил от мамы процензуренное письмо, в котором она сообщала, что ты, Валера, сбежав здесь от немцев, вернулся домой в целости. А деревня та стлалась как-то поверху, над стылой речкой, и частично понизу. Там рос дуб толстенный, ветвистый, и все мы, жавшиеся в холодных палатках, еще ховались за его ствол, когда немецкие "мессеры" хищно порыскивали в небе и пообстреливали все, - иных укрытий не было у нас, кочевавший вослед продвигавшемуся вперед фронту.
   - Ну и эта деревня, или поселок, Красный Бор, тоже была на пригорке и частью внизу, - вроде б говорил ему Валерий сквозь дремоту. - Да, мы впятером дали деру из лагеря. А уж наши подошли... Но погоди! Я ужо тебе поведаю об этом, говорю...
   Но на "погоди" не остается времени нисколечко.
  
   И вот близко бухнул снаряд и разом снес пол-избы. Рассеивался дым пороховой. Что-то собрание решало, гудели голоса. Только возникший у края еще дымящейся глубокой воронки немец-окопник во френче серьезно сказал, что это очень плохой (sehr schlecht) снаряд.
   - Почему? (Warum?) - удивился Антон приговору.
   И хорошо понял ответ его, профессионала: потому что снаряд зарылся глубоко в мягкую землю, осколки остались в воронке, на дне, и поэтому он не убил никого из вас, мальчишек. Причем немец-солдат жестом показал на них, в том числе и на Антона.
   Мол, молите бога...
  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  

I

  
  
   Вот под руками ткется нашей жизни полотно. Оно себе ткется, служит, мнется, жухнет - и оно-то дьявольски вдруг кромсается. Отчего даже стонут небеса. Это - рок людских затмений да лукавых же поводырей сладкоречивых, заигравшихся гробовщиков в мировой хаос. В услаждение своих страстей и в умножение невиданных богатств. Из-за чего испокон веков неизменно длится такая воистину дырявая - с жертвоприношениями дьяволу - история у людей. Она нисколько не выправляется. Бес попутывает. И тут совесть - какой спрос с нее? - столь пустячна, эфемерна: право, что тончайшая насквозь усохшая луковичная одежонка. Она вовсе ни к чему. Отчего же, собственно, - ведь только оттого-то и адски загудел и понесся вихрем по Земле всепожирающий огонь Второй Мировой войны, обугливший все. Да ведь и при нынешних миропорядках напроломных совсем скверно думать много лучше, чем происходит что-то наяву в делах наших.
   Но вернемся к событиям давним.
  
   Сорокапятилетний Василий Кашин был призван на фронт 17 июля 1941 года, когда уж миллионы евро-немецких солдат очумело, ужасно весело рвались, круша все, вглубь России. Тогда еще под Ржевом, в тылу, казалось, безмятежно-ласково дышал месяц июль, точно жаловал людям на прощание свое тепло - в знак их печального расставания с домом, с близкими, с детством. Тем сильней всех беспокоил тот факт, как угадывалось из скупых сообщений фронтовых сводок, что наши войска все отступали, пятились; они, стало быть, еще не смогли дать должный отпор вероломно напавшему немцу, - вопреки всеобщему ожиданию. Обрушившееся несчастье колебало и веру Василия в силушку народную, мужицкую, в ее опору надежную. Ведь он, как человек военнообязанный и отец многодетный, чувствовал по-мужски свою ответственность за благополучие домашних и других сограждан, ставших внезапно совсем беззащитными в большой беде.
   Ужасно! Что же, сдрейфили, дрогнули бойцы спервоначала?! Как помочь?
   Накануне своего ухода, погожим днем, Василий привычно косил в последний раз, управляя пароконной упряжкой косилки, буйно разросшийся душистый клевер. Колхозники прежним обычным образом - сообща - убирались в полях, хоть и меньшими теперь силами - по причине постепенного убывания (мобилизацией) мужчин. О самом худшем, однако, никто еще не думал. Не хотелось думать о том.
   Двое сынков Василия, притихшие подростки Валерий и Антон, только что подошли к свежевыстреженному им прокосу в клевернике, как он осадил подле них свою упряжку лошадей. Сшагнул наземь с косилки, распрямившись, в потемнелой местами от пота рубашке; провел тыльной стороной ладони по смуглому некрупному лицу, смахнул со лба выступившие капельки. И немедленно усадил темно-кудрого Валеру на дырчатое и пружинистое железное сиденье косилки:
   - А ну-ка, сам попробуй! Правь смелей! - И стал учить его премудростям косьбы. Для чего, шагая сбоку стрекочущей косилки, лишь подстраховывал его - поаккуратней заворачивал лошадей на скосах, дабы выкосить почище клевер.
   Валерию доходил пятнадцатый год. Он, как старший сын, считался по праву отцовским преемником во всем, даже любимцем. И во всяком деле, навыкая, был предельно собранным, дотошным, устремленным. Отчасти поэтому он важничал перед младшими братьями и сестрами. А при косьбе он особенно старался править вороными, напружаясь всем своим телом и балансируя на большом для себя сиденье косилки, которое, покачиваясь, плыло обок пестрой клеверной делянки. И все, как нужно, делалось и получалось у него. Само собой. Лоснившиеся вороные устало отфыркивались на ходу, раскачивая головой и махая хвостом; ножи косилки стрекотали, подрезая сочные душистые растения; низко ласточки мелькали, вереща; на дороге пыль кружилась, подымаясь фонтанчиком. И вроде бы гром лениво бурчал, обрывался где-то.
   Но внезапно проникло с неба и разлилось волной у самой земли тонкое гудение самолета. Тот, казавшийся в заоблачно выси совсем игрушечным, мелком, летел к востоку, когда в окружье его зашлепались белые клубы.
   - Ишь, куда забрался пират - не достать его; вишь, зенитчики лупят в белый свет, как в копеечку, - прокартавил, задрав вверх голову, Захар Чуркин - он тоже остановился с сенокосилкой (на перекур). К потному скуластому его лицу также прилипли спутанные, но светлые волосы. Черты лица у него были крупные. И крупные руки, привычные к работе. На нем - пропотелая серая рубаха.
   - Ну-ну-ну! - только и проговорил Василий, хмурясь.
   Вообще-то Захар был таким же деловым, работящим мужиком, как и многие из окружающих, и счастливо расслабленным в минуты отдыха. Однако он нынче держался в присутствии Василия как-то полуизвинительно - может быть, из-за того, что его отныне будто не хватало на нечто большее, чем простая, обыкновенная работа или чем то, что он говорил. И на лице у него было такое определенное для белобилетника выражение, словно он хотел, чтобы его и так, без слов, поняли и пожалели, и даже посочувствовали ему в его положении. Что ж, он любил по слабости знающе порассуждать о делах военных... нескончаемых...
   А вечером Анна и шестеро ребят, сидя около Василия в красном углу избы за большим столом, затаенно, с неизбывной грустью внимали его прощальным словам. Отец еще приободрял всех, волнуясь, говорил (голос у него дрожал) о своей желанной любви к ним, деточкам, просил их в беде держаться вместе, только вместе - вокруг матери, слушаться ее и помогать ей, не ссориться друг с дружкой, на что он будет очень надеяться.
   - Я очень-очень верю в вас, соколики мои любимые, помощники мои; вы - мои любезные друзья и ангелы. - Голос у него вздымался. - А тебе, дружок Сашок, извини, скажу вот, что ты не лучший мне друг: ты покуриваешь - балуешься, непослушник!
   Десятилетний Саша сидел на скамейке, тупясь, сложа руки на коленях, как нужду платил.
   От неожиданного стука в окно Анна, встрепенувшись, повела васильковыми глазами. По-всегдашнему она была с гладким сухим лицом, волосы гладко уложены на затылке. Она, поспешив встать из-за стола, подшагнула к крайнему окну, растворила побольше его створки. Узнав в заоконной синеве нехудого нового приезжего председателя, ставшего им полгода назад (якобы партийного и образованного для этой роли из местных мужчин никого не нашлось), она смешалась:
   - Что хотите, Соломон Яковлевич?
   И услышала произнесенные им шепотом слова:
   - Скажите, Анна, ему, Василию: пусть он потише...
   - Что-нибудь случилось? - она понизила голос.
   - Я услышал... - полузашептал председатель. - Он ведь сказал, что Гитлер ему друг...
   - Да Вы что: белены объелись?! - Анна аж задохнулась. - Ослышались - и мелете такую гнусность! Очнитесь!
   - А не то... Живо я...
   Но Анна, уже более не слушая явного недоброжелателя, не отвечая ему, затворила окно. Отодвинулась прочь. Фу, как омерзительно, чудовищно подобное подозрение! Она помимо врожденной стати и чувства такта обладала также - подстать мужу - чувством гордости и достоинства, непримиримости к корыстолюбцам, чем бы они ни прикрывались.
   Василий, встревожась, спросил у нее из-за стола, кто это был и зачем; он будто почувствовал что-то неладное - уловил по ее заметней побледневшему лицу, по ее усталости. Однако она в горести нашлась - опустилась на скамью, сказав с обычностью:
   - Да это Соломон Яковлевич приходил... Я просила у него хотя б пудочек ржи нам выписать в счет аванса... В наших закромах-то - знаешь, шиши! Хоть шаром покати.
   - Ну и что: он обещал? - понурился Василий.
   - Дает, пожалуйста... Выпишут... Не беспокойся ты за нас... - Да разве могла ли она сказать ему - в такой момент! - об истинных завихрениях председательских? Зачем его зря расстраивать, заводить некстати напоследок? Пускай он в здравомыслии идет на защиту Отечества. И само собой отметется прочь и сия несусветная напраслина - последняя, если считать былые доносительства на него трех-четырех колхозных партийцев, кому досмерти не нравились его независимость, прямота высказываний, хозяйская сметливость и даже то, что его уважали и любили сельчане. Конечно же: услыхав подобную клевету на себя, он не стерпел бы, крутой, неукротимый, - и вмиг при всем народушке словесно причесал бы лохмы-завитки этому прыщу заезжему. Вот придумчивый губошлеп!
   Действительно, малозначащий назначенец Соломон Яковлевич (все быстренько его раскусили) не принадлежал к посланникам, или проводникам, братства и любви трудящихся, как должно быть по марксистскому учению; в своей новой деятельности "грамотного руководителя" он придерживался распространенного среди таких же выдвиженцев стиля партийной отсебятины, подозревая зачастую нечистыми многие поступки и действия всех чистых, честнейших и благороднейших людей, которых нужно постоянно контролировать так. В этом он, безусловно, видел свой служебный патриотизм, способность угождать органам власти столь похвально и безопасно. С немалой пользой для себя.
  

II

  
   Наутро Антон привычно (была его обязанность) выгнал из скотного двора дюжину телят и пустил их пастись покамест на виду в овражек, где поближе тянулась сельская дорога, ведущая в город: здесь - по ней - вскоре должен был пройти призванный на войну отец, и Антон, как условились, мог попрощаться с ним. Бесконечное в пространстве это летнее утро было будто еще незаполнено чем-то видимым, существенным. На небе ни облачинки не было. Мелко, однообразно курчавилась, словно сжалась вся, трава придорожная, приземленная, и еще длинились на ней раннеутренние холодные тени от построек. Как же томительно и печально время ожидания чего-то разрывающего все в сознании нашем!
   И вдруг странно-чуждо заголосили женщины. Что это такое? Антон не сразу осознал, в чем смысл услышанного; он только потом сообразил, что так начались отцовские проводы. А вскоре из-под угора деревенского показались фигуры его отца и провожающих - его матери и двух тетей - маминой сестры Дуни и неродной отцовской сестры Марии, волевой и стойкой, но голосившей тут сильнее всех. С нестерпимым подвываньем провожатые приклонялись к плечам отца, что голубки сизые, и так шли вперед. Вся сия процессия, не сбиваясь с шага, с причитаний, ведомым им одним, ближе, ближе надвигалась на Антона, жалобя его. И до того растрогало его, что само собою навернулись слезы у него в глазах, отчего и взгляд его несколько размылся. И от слабости в коленях даже ноги задрожали. Хотя, право, он крепился духом, сколько мог; зато неожиданно и оскорбился, возмутившись в душе же за отца: "Да что они - хоронят его, что ли заживо?!" И потому отец, сурово-непреклонно хмурясь, говорил рассерженно вывшим женщинам:
   - Прошу я вас, родные: перестаньте выть - не люблю я шумных слез прощальных; умоляю: не позорьте меня напоследок перед людьми, дорогие вы мои. А не то я один сейчас огородами уйду от вас, вы знаете мой характер сущий.
   А те, всхлипывая, обещали, каялись, клялись:
   - Ну, не будем, Васенька, мы не будем тебя огорчать, не сердись ты, милый, на нас за ради бога. - И сызнова принимались за свое бесконечное подвывание - не могли сдержаться - по-прежнему, голосили в три ручья-голоса.
   Антон уж не помнил, как он, подойдя, сблизился с шедшим отцом и, глянув снизу вверх - на него, сказал непослушно сорвавшимся вдруг голосом:
   - До свиданья, папа! - сказал он, еще отчаиваясь в немалой степени оттого, что не убивался в душе настолько, насколько убивались теперь все родные, близкие, и что потому-то мог считаться негодным, бесчувственным сыном. Да он был точно замороженный изнутри: да, ему еще не верилось никак в какое-то несчастье (он привык к нормальной, спокойной жизни дома) - и, вправду, плакать вовсе не хотелось; но помимо же его желания у него все-таки теперь вроде бы защекотало в горле как-то непривычно, как перехватило спазмой, и он было уж само собой натянулся на слезы.
   Ой, подхватил отец его; легко приподнял руками, прижал лицом к своему жесткому, колючему от щетины, лицу. Расцеловал. И лишь выговорил растроганно, чувствовалось:
   - Ну, сын Антошка мой! Сын... прощай! Прощай! - И отпустил его на дорожку утоптанную. - Отец, казалось, будто успокаивал так сына своего. Но, знать, что-то невыносимо печалило, терзало и его самого, и он так, крепясь, успокаивал самого себя. Ведь нужно было не изводиться слишком, несмотря ни на что.
   Свет в глазах Антона померк на мгновение. Он, как больной, слабо, с усилием, поглядел вслед уходившим, завернувшим уже за избы ромашинские. В ушах у него только отдавались затихавшие звуки женского плача.
   Что существенно-нужное он мог сделать и сказать теперь отцу, матери и всем? Что все ждали от него? Он очень казнился в немощи своей, в своем бесчувствии, казалось ему.
   Анна почти весь день-деньской протопталась в Ржеве, сопровождая Василия при составлении отряда из вновь мобилизованных страдальцев, коих еще беспорядочно тасовали, выстраивали и перегоняли туда-сюда под грубые команды, окрики и прибаутки, как в неком мужском заповеднике, и коих наконец, рассортировав, посадили в теплушки для отправки их куда-то в восточном направлении. На конечное формирование боеспособной дивизии. Покатились вагончики по рельсам, дробно выстукивая по ним колесами. Провожатые и уезжавшие замахали друг другу руками. И послышались взаимно-прощальные слова.
   Анна подосадовала, главное, из-за той неприятности, что Василия ошибочно призвали как строевого бойца, годного к несению службы в Действующей армии, на передовой, хотя он в военном билете значился - после ранения и контузии в Гражданской войне - нестроевым, годным к службе лишь во втором эшелоне войск. А еще была и та неприятность, как выяснилось, что целую группу их, призывников, оставил без продовольственных пайков - из-за своей нерасторопности - верходумствующий Соломон Яковлевич, назначенный их сопроводителем к месту назначения. Все неладно складывалось.
   Посему она, не удержавшись, на обратном пути завернула - вошла в потертое здание, где располагались военкоматские спецы; вошла, всунулась к большому, ей показалось, запыленному военному чину; заспешила, чтоб успеть высказать тому нужное. Тот уставился на нее, а скорей - мимо нее, совсем непонимающе. Среди проворных, мелькающих служак. Она пожаловалась на то, что ее мужа, Кашина Василия, по оплошке отправили на фронт как строевого солдата, хотя он - нестроевой, а она ведь - мать шестерых малолеток и еще нетрудоспособная... Проверьте... Почему же вышло так у вас, военных спецов? Что, имеется приказ такой? Но ни этот военком, если он им был на самом деле, и ни другие военспецы даже не дослушали ее. Только один из них, очень серьезный, сжалясь, видно, над просительницей, соизволил рот открыть:
   - Гражданка, выдьте! Вы не баламутьте! Не устраивайте торг здесь! Не до Вас нам сейчас!.. Разберемся сами мы во всем. Идите, не мешайте нам работать!
   И весь был сказ.
   Оставалось лишь надеяться на собственные способности противостоять могущим быть событиям, идущим вопреки твоим желаниям и затрагивающим так само твое существование. Наступили дни суматошно-тревожные - с волнением, с муками душевными, с ожиданием чего-то беспросветно-трагического, должно быть. Никто не представлял себе всего того, что могло произойти в дальнейшем; все было полно неясности, неопределенности, противоречия, вызывало недоумение. Маловероятным слухам не было конца. Еще всесведуще предсказывали, мол, прорицатели, что мы провоюем только семьдесят два дня, потому что свернем шею супостату, выкинем его. Но обстановка день ото дня все больше ухудшалась и все сильней тревожила невыносимо!
   Анна, к счастью, по натуре была думающей женщиной, отличалась этим свойством: она всегда думала-раздумывала обо всем и исподволь чем-то мучалась в душе, но внешне не показывала этого кому-либо, или старалась, по меньшей мере, не показывать всем, так как от природы она еще была вдобавок женщиной стеснительно-воспитанной, с деликатно-обостренными чувствами. Или, может, так наученной нелегкой, если не жестокой (по отношению к ней), жизнью с ранних лет своих. Не исключено. И справедливо: жизнь всему ее научила нелюбезно, заставляла всячески - не без пользы для себя самой, хотя чаще с неизбывной грустью, - философствовать в душе по-бабьи, сдерживая вздохи. Кому что дано. Однако зачастую, углубляясь в суть простых жизненных явлений и неоднократно, круг за кругом, все переосмысливая, она с терпеливой женской совестливостью и логикой, не лишенной щепетильности, случалось, странно находила если не заветный выход и почти спасение, то спасение хотя бы от особенно ненужных, услужливо накатывавшихся мыслей, которые порой тормозили ее волю и уверенность в себе. Или она уже не могла иначе, не раздумывая, жить, просто никак не умела, как, очевидно, тренированный бегун - без обычной своей тренировки. Может быть.
  
  

III

  
   Вечером 18 июля ромашинские ребята втроем, в том числе и семнадцатилетняя Наташа Кашина, неожиданно вернулись из-под города Белого - прекратили там прокладывать противотанковый ров после изнурительной грязной двухнедельной работы на нем. Наташа буквально валилась с ног от усталости дикой. И то объяснимо: ведь они, ребята, отмахали оттуда за день все восемьдесят километров пешком! Не шутка ли! Это же после каждодневного нещадного ползанья с заступом в тяжелой земле и с землей - вместе с сотнями таких же собранных по округе сюда землеройщиков, не подлежащих мобилизации в армию. Притом они рыли-вырывали ров уже под частыми немецкими бомбежками. И вот троица их, сверстников, ушла отсюда в числе последних привлеченных копателей потому, что уже явно некому и некем стало управлять на этой стройке: сборные команды как-то стихийно распались, уже не подвозились продукты, и теперь очень поредевшие людские силы тратились явно зря, впустую... Тем более, что и фашистские летчики бомбили работавших все наглей и с явным издевательством (из-за удивительной безнаказанности их в нашем небе), погубляя чужие жизни. Так они кроме смертоносно рвущихся бомб сбрасывали сверху также бочки, плуги, рельсы - с тем, чтобы истошным свистом посильнее оглушить и распугать всех работавших здесь русских. А однажды даже скинули на парашюте убитого мужчину в фуфайке - с белой, нашитой на грудь, тряпкой с намалеванной по-русски черной надписью: "Посылаем Вам бригадиром этого еврея!"
   Нечто кошмарное предвещала населению эта агрессия!
   И вот именно в предстоящую ночь Анна и дети вскочили с постелей оттого, что громогласная соседка Лизавета разбудила - вовсю колотила палкой снаружи по оконной раме дребезжащей и отчаянно кричала, перекрикивая всеместный невероятный грохот:
   - Анна, проснувайтесь! Беда!!! Да проснитесь же, Кашины!
   О, сущее светопреставление! Не описать. Такое было впечатление - словно изба в разверзшийся ад проваливалась. Впрямь. Всюду что-то оглушительно било, клокотало, грохало и трещало разом; а поразительный иссиня-белый свет - хоть иголки собирай при нем - плясал, дрожа, по-за окнами - там, где казалось, весь мир уже разорвало на куски по швам, либо, по меньшей мере, раздвоило и где теперь дико соседствовали этот неестественный пульсирующий свет и нависшая ночная темь.
   В том еще беда, что как ни предусмотрительно сельчане готовились к возможному налету, для чего и спали почти одетыми и при собранных в узлы вещах, и что как ни караулили поночно на улице добровольцы - с тем, чтобы побыстрей поднять тревогу и разбудить спящих, - тем не менее, налетчики застигли всех врасплох. Они выждали: подлетели к городу в тот именно час, когда людей сморил самый крепкий сон и караульные уже разошлись по домам... У них, изначально деспотов обученных, тут была двоякая цель: и поубивать побольше русских жителей, и перепугать, поустрашить их досмерти, чтоб сломить их волю к сопротивлению.
   И с испугу Антон выскочил из дома босой, Саша - без штанов даже, а Наташа вынесла полураздетой двухлетнюю Танечку, сестренку, вцепившуюся в нее ручонками, дрожавшую. И Анна никак не могла опомниться, опомниться вообще от бомбежки. Все они гурьбой (с прихваченными в руках мешками) заметались поначалу около своей избы, впрочем так же, как и семья председателя и он сам - перед своим жильем (домом раскулаченного Федора). Где-то - где-то они, поуспокоившись, опомнившись чуток, сориентировались для начала. Для поиска убежища.
   Светя и искря, свисали с неба осветительные фонари, воспринимавшиеся поначалу людьми тоже как фугасы дикие, должные взорваться; свистели и ухали бомбы, а наперебой им палили близстоящие зенитки (на горке, за деревней); надрывно гудя и заслоняя звезды, наплывали волнами в просветах рябивших облачков черные силуэты бомбардировщиков - наплывали на мрачно уже горевший Ржев. А встречь им - вверх пускались кем-то сигнальные ракеты - из посевов льна и ржи, из картофельника. Уму непостижимо!
   Животный страх погнал Анну с ребятишками прочь от строений в дальний овраг, куда уже побежали и соседские жильцы. Забилась она со своими чадами, как наседка с выводком цыплят, в какой-то пересохший до дна и заросший пруд - сочла, что это как-никак укрытие; сжались они здесь комочками, но зябли все равно от разлитой вокруг в низине ночной свежести и уже поэтому дрожали мелкой дрожью. Поблизости, под кустами, также сидели - прятались и другие бедняжки - слышались их возня и голоса.
   Вдруг на ближайший откос вышла в полный рост, нисколько не таясь и не боясь (ровно в фильме), какая-то вольная группка военных в гимнастерках, разговаривавших обычно, даже весело. Они с юркой женщиной бодро и уверенно вышагали откуда-то из полей, от лесочка, - прямо по овсяному клину. С веселым разговором пересекая вблизи засевших Кашиных овраг, небрежно посочувствовали им:
   - Что пужаетесь-то позря? Не достанет вас здесь, не бойтесь!
   И снова направились они прямиком по посевам туда, откуда только что бежали опрометью Кашины.
   А зловещие вражеские самолеты вновь отсюда, с южной стороны, залетали на город...
   Окончилась бомбежка, когда уже развиднело. Пала роса. И тут-то явственно заслышались крики и плач голосивших в Абрамовке женщин.
   К несчастью, как узнали быстроногие ребята, доскочив до соседствующей деревни, в абрамовский овраг, куда бежал под бомбежкой люд, были и выпущены из скотного двора колхозные коровы...И были среди них частично белые... заметные... в свете понавешенных на парашютах фонарей... А ведь неподалеку палила вовсю наша зенитная батарея... Вот и скинули изверги сюда бомбы. Глубокие рваные воронки - с уже насачивающейся в них ржавой водой - зияли под горкой. Развороченный крестьянский двор жалко показывал взгляду расщепленные и поломанные взрывом бревна, перекладины, доски, что соломинки. И похолодевшие лица молодых пареньков бесстрастно застыли под небом, пославшим им смерть.
   Двое строго нахмуренных красноармейцев провели под конвоем каких-то троих нетамошних мужчин-сигнальщиков, пойманных в зацвевшем картофельнике, как сказали знающе обыватели. Сказали без сожаления.
   Пятнадцатилетний же Толя, двоюродный брат Кашиных, еще сладко досыпал в крапиве, куда его, сонного, непробужденного, мать вытащила ночью из избы, - до того он был крепок на сон и так еще умаялся после похода из-под города Белого, что она не смогла разбудить его и поднять на ноги и что как она вытащила его сонного сюда на дерюжке, так он и проспал здесь всю бомбежку.
  
   Вечером колхозники на собрании пошумели: взяли в оборот Соломона Яковлевича, мужа учительницы Инессы Григорьевны, за то, что по его приказу выпустили скот в овраг. Где же он, председатель, сам пропадал в это время? А он и выступил с отговорочкой-уверткой: мол, спасал, как коммунист, малолетних Кашинских ребят... Трепач бессовестный!.. Неспособный на что-то толковое в такие критические минуты... Зачем же пускать пыль в глаза на народе?
   Впрочем сразу и зарядились почти еженочные, многократно повторявшиеся бомбежки. И уже всегда маленькая Танечка во сне цепко сжимала ручонкой Наташин палец - не отпускала его ни на минутку: боялась, что впопыхах забудут про нее, оставят ее одну.
   Василий прислал первое письмо из Калязина, где формировалось войсковое соединение перед отправкой на фронт. Он беспокоился: писал, что видел издалека бомбежку Ржева и очень надеялся на то, что все его любимые спаслись - уцелели все-таки...
  

IV

  
   После очередной бомбардировки Ржева Анна направилась спешно сюда, в город, хоть и опасливо: она спокойствия ради хотела прежде всего удостовериться в полном здравии и благополучии, несмотря ни на что, всех трех своих сестер и всех трех их малышей, а также хотела и выяснить, не намерен кто из них как-нибудь подстраховаться покамест - может быть, найти более безопасное временное прибежище, чем находиться с детьми в опасных сейчас городских кварталах. Она об этом тоже думала. Она по старшинству и родственному долгу, с прежней привычностью беспокоилась и о них, младших сестрах, которых опекала, хотя знала, чувствовала, что теперь она и сама-то оказалась совсем беззащитной перед разверзшейся бездной; все они, сестры, уже отдали своих четырех мужей на защиту Отечества (и брат тоже на фронт ушел), и поэтому всем им, матерям, стало даже не к кому уж прислониться плечом... Пожаловаться... И не с кем посоветоваться по-серьезному. А ведь настолько становилось очевидно, что уже сгущались и, урча, близились и близились тучи грозовые. Очень страшные. Очень страшила незнанная неизвестность мрачная. Мрачная по духу своему.
   И что тут сделать? Что? Разве только честно помолиться снова, зайдя в церковь по пути? Со свечою в руке постоять?
   В опрятном двухэтажном голубовато-тесовом доме, ладно стоявшем на тенистой улице, близ русла Волги, бликовавшей в берегах, Анна застала Зою, вторую сестру, за капитальной, видно, разборкой носильного белья, - оно пестрело горкой на металлической кровати. Что, она уже куда-то выезжает? Ну, какая молодчина!
   Однако по ее проступившей на лице хмуроватости, или озабоченности некой, от того, что конкретно предстояло ей решить и сделать, была уловима разница в ее и Анниных сиюминутных переживаниях. Анна то заметила вполне. И Зоя, едва они поздоровались, обнялись и присели, для того, чтоб поговорить, не скрывая ничего, сразу объявила ей:
   - Вот готовлюсь к эвакуации с Геной. На Урал. Туда специалистов отправляют. Предложили то же мне... - Она устойчиво бухгалтерствовала в солидном тресте, была знающей и независимой работницей, реально мыслила и поступала, и на работе все ее ценили, уважали. - Я, Аннушка, все взвесила. Мой Захар все-таки партийный человек... И если уж сюда немцы допехают... Хана нам... Донесут сквалыги...
   - Ой, не дай бог, что ты! - испуганно взмолилась Анна. - Как же мы?...
   - Надо быть готовой ко всему... У нас говорят... Не зря...
   Зоя первоначально раньше своих сестер покинула отчий дом. Однако объявившиеся родственнички-горлохваты (вода на киселе) чуть ли ни испортили ей жизнь с первым ее замужеством: расхвалили сваты живой, ходящий товар, как вполне подходящий, очень заманчивый, по их мнению, для обручения с ним стоящей девке. Присказали ей прямую выгоду, то да сё; насоветовали ей, напророчили, настояли хором - и, пожалуйста, она ляпнулась таки, вышедши замуж за нелюбимого, бестолкового и нудного человека. От него-то она и сбежала, гневная, с негодованием на всех (в том числе и на себя), после второй же ночи. Разумеется, тут окружающие злыдни, по-обывательски треплясь, допотопно осуждали ее: Ах, как же, как же, благоверные, можно такой недотрогой быть? Трепались, благо находили предлог для этого. И не желали знать истинных причин для ее поступка...
   Лишь через несколько лет Зое повезло по-настоящему: ей всерьез приглянулся при случайной встрече, а потом посватался к ней второй жених, обходительный Захар. Она, следуя за ним, перебралась во Ржев, и ее новое житье, мало-помалу сладилось. Она родила двух сыновей.
   Анна впитала в себя доброжелательство, уважение к людям, а детей своих не делила на любимых, нелюбимых; такими же детьми почти жили еще в ее сердце и младшие сестрички, которых она, опекая по-матерински, как старшая, заменяя мать, сумела вырастить, поднять на ноги. Потому-то они всегда чтили ее любовно и берегли, а она за них волновалась по былому; потому-то, стало быть, и существовали между ними ясные, доверительно бережные отношения, при которых они радовались каждому успеху в делах друг дружке. И как раз напротив: чем трудней им в жизни приходилось - порознь ли, вместе ли, тем определенней Анна уверялась с радостью в исключительной целесообразности того, что некорыстно жило, держалось в их роду. Это помогало выстоять, все перемочь.
   Зоя пожаловалась, поведав, что все они (вместе с Машей и ее Олешкой) пересидели бомбежки на огородах, среди грядок, - иначе больше негде. Укрытие не вырыто. Вырыть некому. Рядом с ними шлепались кирпич и железо, сбитые с трубы и крыш, и ветки с деревьев, и мимо осколки какие-то просвистывали. Одного толстяка так убило насмерть. Детям было очень страшно - они плакали.
   - Не представляю: как все это выдержать? Как не лишиться тут рассудка? - Она развернула попавшую под руку детскую рубашку - и вдруг остановилась на мгновение, а затем всплакнула - она, такая - стойкая, решительная и уверенная в себе.
   И Анна все сразу поняла. Сердце у ней сжалось от тоски.
   У Зои росли два сына-близнеца, Гена и Алеша. Полтора года назад они (десятилетние, считай) в очередной раз катались по закованной льдом Волге. Гена, малец заводной, шубутной и даже безжалостный по отношению ко всякой живности, убегал по гладкому льду от Алеши и заводил так его: мол, попробуй, догони меня! Алеша был на редкость ласковый, застенчивый, талантливый и красивый бесподобно с льняными волосами. Гена, поддразнивая брата, все оглядывался на бегу и так угодил внезапно в полынью (место, откуда вырубщики выкололи, или выпилили, лед - брусы его, или кубы, отвозились на городской ледник). Алеша стал помогать Гене выбраться из воды, но силенок у него не хватило - он тоже соскользнул в полынью. Забарахтались они оба в ледяной воде. А течение быстрое, и братьев волокло под лед. Их выловил мужик деревенский, отвозивший на простых дровнях отколотые льдины. Он их вытащил багром, поочередно подцепив багром за намокшие пальтишки. Пока он взвез их на высокий волжский берег да довез до дома, они заледенели начисто. В больнице у Алеши стали унцию из позвоночника брать (колят врачи большой иглой, а там же, где позвоночник, - спинной мозг, очень чувствительный ко всему, и ведь нужно три часа без всякого движения лежать вниз головой), он так на холодном мраморном столе и умер. Кто еще как это делал - от этого зависел весь исход. И кто придумал такой исследовательский метод, убивающий даже детей? Врачи хотели взять эту злополучную унцию и у Гены. Только отец, Захар, уже ни в какую не дал сына колоть - крепко поскандалил с врачебным персоналом. Гена остался в живых.
   Взгрустнувшая от близкого расставания, Анна, прижав к себе Зою, стала ее успокаивать: ведь и сама она еще раньше похоронила трехмесячного Женю... Видно, такая у них судьба. И Зоя, успокаиваясь понемногу, лишь оговорила свой отъезд на Урал тем еще, что хочет сохранить жизнь единственному сыну, Гене, - еще неизвестно, вернется ли Захар с побоища, да и поздно ей заводить новых детей...
   Затем Анна, пройдя меньше квартала, остановилась у желтенького дома, с дощатым забором.
  

V

  
   Русая и синеокая красавица Маша, третья сестра Анны, рукодельничала, сидя за швейной машинкой и прострачивая какую-то грубую бордовую ткань, когда Анна вошла к ней в комнатку, которую сестра снимала. Еще при входе в этот дом, буквально на пороге с Анной разминулась, поздоровавшись, приветливая мягкая и миловидная Шура, дочь самой хозяйки: она выходила как раз на прогулку с трехлетним бутузом, Олежкой, сыночком Маши, - той, видимо, нравилось возиться с малышом. И еще Анна, ласково приветив своего племянника, как-то некстати и подумала о том, почему это Шура так непросто смотрит - неизменно вопросителен взгляд у нее? Что скрывается за этим? Но Маша, само очарование, живая, молодая и веселая, с тем же грудным голосом, очень обрадовалась приходу Анны, засветилась лицом.
   Обычно Маша вместе со сноровистым сходчивым Константином (до призыва его в Армию) портняжничали и подрабатывали портновским ремеслом неплохо, что позволяло им оплачивать съем жилья. Теперь же Маша готовилась только набранные старые заказы выполнить в одиночку, совсем освободившись от них, выбраться ей с Олежкой в Знаменское. Возможно, и Дуня со Славкой присоединится... Они на днях уговорились в общем действии. Нужно попробовать. Там, на хуторе, она уверена, им будет спокойней и сподручней; Костины родители и старики - столь гостеприимны, ладящи со всеми, не только с ней, невесткой; а уж внучка Олежку так лелеют - в нем души не чаят, любят нянькаться с ним. То было известно. Маше очень повезло. Так что Анино приглашение на временное прожитье к ней в Ромашино - без особого достатка, удобства и простора - Маша отклонила без раздумья. Она уже решилась. И сестрины слова, ее твердое убеждение в необходимости того, что она решила, отчасти обнадежили, успокоили Анну на этот счет.
   О, женская долюшка - неволюшка!..
   Она глубоко призадумалась, вздыхая.
   Был какой-то замкнутый круг, из которого она пыталась выбраться. Чем больше она проявляла беспокойство о сестрах своих, тем сильнее - после состоявшихся нынешних разговоров с ними - ее одолевало беспокойство иного рода: беспокойство именно за себя и своих чад многочисленных. Как и чем их прокормить, в какую обувинку обуть и в какую одежонку одеть, коли все изнашивается и продырявливается. А прошлое с прошлым беспокойством словно разрывалось, уходило в небылое. Буквально на глазах. Жизнь суровела. Но Анна по привычке еще цеплялась за старые отношения, пытаясь еще удержаться на колеблющейся поверхности, как некогда пытались это сделать Зоины близнецы в полынье...
   Младшая сестра Дуня жила уже несколько лет возле механического завода, в помещении при мебельном комбинате, в котором начал работать перед службой в Армии, ее муж Станислав, мастеровой.
   Анна, хоть и утомилась уж чувствительно - ведь немало же прошла сюда, к сестре, все же навострилась заодно заглянуть и к Дуне, на северную окраину Ржева, за Волгу. Невесть что грядет вскорости - доведется ли еще когда увидеться им, сестрам? Подвернувшимся рейсовым автобусом доехала до конечной остановки и затем дошла до места. У Анны просто душа болела-ныла за меньшую сестру, которой и так досталось в молодости.
   Дуняше, наверное, трудней всего пришлось после сестриных замужеств. Отчий дом и вся недвижимость при нем были унаследованы вроде б на законных основаниях Николаем, как старшим братом. И она, как дозамужняя девчушка, вроде бы по милости для нее очутилась фактически точно в домработницах у него, поскольку еще были живы дедушка и бабушка; и к ним, что к малым, нужно было проявлять внимание, заботу постоянно. Дуня вкалывала доупаду в больших владениях, доставшихся брату, уже не чуя собственных рук и ног от усталости, без перерывов, отдыха и выходных; месила грязь и навоз, задыхалась на трепке льна и провевании зерна, задарма и обслуживала его неуклонно прибавлявшее семейство. Ходила она, девонька, в каких-то опорках и в какой-то бессрочной рыжей коротышке, а занимала собой лишь занавешенный уголок в избе без кровати даже и без стола; питалась здесь же, отдельно, в сторонке от всех, что сурок, - впопыхах жевала какую-нибудь корочку и картофелину. И глотала чаще непрожеванные что или хлебала прямо из кружки щи вместе с потом и слезами оттого, что вдруг вскакивала и кидалась опять куда-то, чтобы что-то недоделанное еще доделать.
   И что же родной брат, великий рассуждатель о добре и человечности, не мог ни разу усадить ее к своему столу по-человечески, по-братски? Кому только все это было нужно? Зачем? Во имя чего же? Чтобы потом, может, снова мучиться?
   Но безбожное наказуемо. Николая даже собирались партбоссы раскулачить: уже забрали в колхоз его корову, свинок. Жена же его, Ксения поехала хлопотать за него. Подняли архивные документы: Стоп! Он - красный офицер! И противокулацкое преследование его замялось. Однако сказалось последствие этого на здоровье Ксении: она простудилась в вагоне - и переболела гриппом; тот, должно быть, дал осложнение: она поболела еще год с лишним - все, отошла в мир иной. А вскорости и стариков не стало. Николай женился вторично.
   Дуня несравненно свободней вздохнула после, уже будучи замужем за сметливо-веселым и ласково-заботливым Станиславом, в котором увидела своего спасителя и поспешила выйти за него. И лишь теперь ее вразумило прозрение, что жить на свете все-таки стоило. Жизнь не бессмысленна, нет; она-то у нее только начиналась - такой сообразно-простой, необходимой, новой для нее самой, прежде всего и близких ей существ. Охотно она освоила на курсах парикмахерские навыки, научилась владеть машинкой и ножницами и вскоре стала работать мастером-парикмахером. К ней в парикмахерскую иногда заходили робко Аннины ребятишки, чтобы подстричься бесплатно, так как у их родителей попросту не было копеечек ни на что, тем более на стрижку.
   Станислав уже кончал срок действительной службы в Армии. Осенью 1939 года он участвовал в освобождении западных земель Белоруссии и потом оказался в Прибалтике, в Лиепае - вследствие Советско-Германского пакта, подписанного Сталиным и Риббентропом, немецким министром иностранных дел о разделе территорий в Европе.
   Ныне новомыслие блефует аля демократически, вихляет, худосочное, подстать времени и дамочке капризной, недоразвитой. Да, модным стало осветлять или зачернять словом, картиной, звуком все прежнее и лики ушедших на покой (по принципу: мне так видится и хочется). Вопреки всему. Оставим в стороне все умышленные и не умышленные (а по слабости духа) заморочки!
   Сложно разбирать всякий политический процесс: все неоднозначно.
   В Европе напряженность нарастала с каждым днем. Вследствие военных действий Германии и Италии после удачного исхода для этих стран испанских событий. Франция и Англия пытались откупиться: они сдали Германии Австрию и Чехословакию; та не приняла военную помощь, предложенную Советским Союзом. А Польша отказалась пропустить советские войска через свою территорию. Польский диктатор Полсудский испытывал неприязнь ко всему русскому: он первый в 1920 году, затеяв поход, попытался отхватить у России Украину и держал потом в плену и гноил тысячи красноармейцев. "Это не армия, а сброд, имеет танки фанерные", - отзывались поляки о Советской Армии. И Сталину об этом донесли. Но главное состояло в том, что лидеры Запада видели спасение лишь в узком междусобойчике, не допуская к нему Советский Союз, хотя застрельщиком такого положения дел - Англия - и боялась своей изоляции в этот период, как боялся того и Сталин, и хотя они думали прежде Германии открыть большую войну против СССР через Финляндию или на Кавказе. Потому Сталин и дал согласие на союз с Германией в 1939 году, когда английские и французские лидеры волынили с переговорами, хотя до этого немцы проводили политику антикоммунизма. 23 августа Риббентроп прилетел для этого в Москву, а Геринг должен был 23 же августа быть в Лондоне: его ждал в Берлине английский самолет, и Геринг не полетел в Лондон только тогда, когда Сталин согласился на подписание пакта, которому западники, демонизируя СССР, придают более позорное значение, чем своему мюнхенскому соглашению с Германией о захвате ей Австрии и Чехословакии - соглашению, подтолкнувшим гитлеровцев к дальнейшей эскалации войны.
   Япония была явно разочарована таким поведением Гитлера.
   Между тем министр иностранных дел Японии Мацуока 7 апреля 1940 года приехал из Берлина в Москву и подписал пакт о нейтралитете с Россией. Это он говорил: "Нам недостаточно взять Гуам, Филлипины. Мы должны вступить в Вашингтон или в Сан-Франциско и подписать перемирие в Белом доме..." Ну, если японские философы считали: "Все другие государства эфемерны, как миражи моря..."; "Нет цветка лучше вишни и человека военного..."
   А что думал тогда Гитлер: "Мне не избежать союза с Россией. Это будет моя величайшая игра... Пока справлюсь со странами Запада... Глупцы те люди, которые думают, что мы будем идти прямолинейно..."
   Итак, Станислав написал в последний раз Дуняше, что 21-го июня кончается срок его службы и что вскорости он прибудет домой - пора печь пироги. Однако с того дня и после 22 июня она уже не получила ни от него, ни от кого-либо никакой весточки. Она не знала, что к тому времени, как повели немцы военные действия, весь комсостав батальона разбежался и по сути дела одни рядовые стали сражаться с наседавшими немцами. Была полная неразбериха. Даже латыши удивлялись русским, что, например, еще пшеница отправлялась в Германию, хотя уже шла война. И думали, что это, может, просто провокация? Дважды раненный в спину и в лопатку Станислав попал в плен. Не зная того, где же Станислав запропастился, живой ли еще, Дуня непрестанно тревожилась этой пугающей очевидной неизвестностью о судьбе мужа в столь смутное время.
   И оттого в этот раз, хоть и обрадовал ее приход Анны, она была особенно как бы замороженной в разговоре с ней, несколько безовнимательной, казалось, к ее искренним предложениям.
   Она в слезах поблагодарила Анну за беспокойство о ней и лишь подтвердила возможное желание свое объединиться выездом с Машей: так, наверное, сподручней будет для нее, она не будет одна с годовалым сыном и не станет обузой для Анны.
   И тут розовощекий Славик, сидя то на руках материнских, то на кушетке, то вставая, настойчиво лез, чмокал, гутарил что-то, тянул пухлые ручонки и царапал, хватал за одежду, словно так напоминал о себе и о том, что, главное, его-то жизнь важней, важней всего, сколько ни разговаривай над ним.
  

VI

  
   - Ну, правь, Саша! - сказала Анна, вздохнув. - Поехали, дети! Авось, все сладится... - Начавшиеся бомбежки вынудили ее самостоятельно искать какой-то выход для семьи, оказавшейся перед пропастью; она надумала, хоть и сомневалась в том, выехать на какое-то время с семьей из-под Ржева, - туда, где могло быть безопасней, потому что предполагали все, что под городом непременно вспыхнут бои. И для отъезда она взяла у председателя лошадь. Она, оставшись одна, без мужа, теперь пуще всего боялась нерешительности и промедления в решении вопроса, касавшегося жизни детей. И потому так решила теперь.
   Они всемером, уложив на телегу в узлах и мешках нужные вещи и продукты, направились восточней за десяток с лишним километров к ее дяде Петру Васильевичу, в хуторок Строенки.
   Младшеньким - Тане и Вере, сидевшим на возу, - все казалось точно путешествием в неведомое; они, дивясь, ловили в ладошки висячие колоски зажелтелой шепотливой ржи, близко подступавшей разводьями к дороге, заглядывались на речки, нескончаемые избы, сараи в деревнях и на встречных крестьян. А старших братьев и сестру, то ехавших, то шагавших, то пивших от жажды воду у попадавшихся по пути колодцев, как-то смущало на людях свое великое переселение. Смущало, что на них глядели с выражением любопытства и сострадания. Никто из местных пока ничего подобного не видел. И даже дети от удивления, замирая, круглили глазенки. И не обходилось тут, разумеется, без неизбежных аханий, расспросов. Кто вы? Переселенцы? Погорельцы? Нет? Откуда же?
   Анна волновалась от этих встреч, вопросов и, краснея, охотно объясняла всем, что они из Ромашино и что только уезжают прочь от бомбежек, и советовалась на дальнейшее, как же быть. Для нее-то такое событие - все-равно что выезд в народ. Непросто так... Но окружающие, сочувствуя и ужасаясь, как бывает, по-разному, искренно не знали, что и присоветовать по-дельному. Они, видно, себя примеряли к проезжавшим. В Захарове жители показывали круглую дыру, пробитую в земле снарядом; вот ахнуло - и стекла вылетели вдребезги, не соберешь. Бомбу-то не заговоришь и не спасешься от нее нигде, если грохнет прямо... Но о том Кашины сами уж не понаслышке знали...
   Катясь по песочному пояску дороги восточно-южней, через пятнадцать примерно километров нашли лесной фактически хуторок Строенки и подъехали к владению дальнего Анниного родственника. Малость притомленные, пропыленные и замурзанные, по-тихому спешились у плетня, словно ожидая неминуемого приговора, поскольку несомненно свалились сюда, как снег на голову, не иначе... без предупреждения...
   И были обеспокоенно тихи вышедшие к ним из ладно скроенного дома с отличным видом на лесистые вокруг места, тихие, первозданно свежие, хозяин Петр Васильевич, брюнет с бородкой, умными глазами и в рубашке-косоворотке навыпуск и хозяйка Вера Павловна с подобрелым загорелым лицом, и дичившаяся от взросления их дочь. Даже рыжеватой масти кошка мягко-независимой походкой прошла мимо, не взглянув и не желая познакомиться ни с кем из приезжих.
   За общим затем чаепитием у блестевшего медью самовара на уютной террасе, с намытым полом, с солнечными пятнами и мягкими дерюжками, уравновешенный и дружелюбно настроенный Петр Васильевич повел ровный вразумительный разговор об Анниной затее с приездом этим:
   - А где ж работать будете? Надо же кормить семь ртов... обувать, одевать ребятишек. И сама-то, говоришь, уже не работница...
   - Да, я думала об этом... - И мама, будто взглядом обращалась за поддержкой к своим детям.
   - А если немец и сюда дойдет, - как быть дальше? Куда ехать таким караваном? В конце лета задождит, холода потом ударят...
   Его жена огорченно молчала, глядела тяжело, слушая умно рассуждающего и тоже, видно, огорченного этим мужа. Здесь, в обжитом родном гнезде, где так славно светилась, подступая к жилью, близкие березки лучистые, рассыпанные и млела в свете дня каждая знакомая веточка, не ведая о печалях на свете, - здесь хозяева, видимо, еще не верили в вероятность бедствия, способного обрушиться на них, и в то же время не испытывали той же тревоги, смятения, что испытывала многодетная мать. И они не предлагали помощи незамедлительно. Было б им, естественно, очень накладно. Потому вот и судили-рядили старым неспешным образом. Конечно, недельку прожить, пожалуйста, а результат какой?.. Где выход?
   И Анна, потускнелая, в простой серой одежде, замолчала, поджавшись на скамейке, как разоблаченная, пораженная, наверное, провалом своих сокровенных чаяний... Лучше уяснила суть пребывания здесь. Воистину сбоку припека; нечего рассчитывать на снисхождение, на то, что кто-то кинется сразу к тебе на помощь с распростертыми объятиями. И ей понятней и без слов становилось ее нелегкое положение.
   Спали ночью на полу террасы под шелест листвы и кукареканье петухов. Плакала Таня во сне - ей снилось что-то страшное, и она цепко держалась ручонками за Зою. И новый день прослонялись неприкаянно в Строенках. Анна изводилась вся. Она с детьми выступала, ровно бедная просительница; соответственно и с нею говорили, принимали ее так, тоже чувствуя это, - совсем не так, как могло быть при отце. И такое тоже огорчало ее, и она расстраивалась больше из-за этого. И теперь советовалась со старшими детьми. Отец-то, бывало, сам знал, что делать, заранее.
   - Ну, а вы-то как, ребята? Думаете что?.. Дома ж бросили все. Пригляд нужен. Тетя Мария не справится - одна. И лошадь вернуть надо...
   Саша сказал уверенно:
   - И ты сомневаешься еще? Нужно возвращаться, Не бомбят же эти дни. Может, и отгонят немцев?..
   И решилось просто с возвращением. Стало легче на душе.
   Переспали еще ночь у родственника. А наутро поклали свои вещи и уменьшившиеся запасы хлебные и овощные на телегу, взгромоздились на нее и отчалили в обратный путь, зная теперь верно, что рассчитывать приходится лишь на собственные силы, разум. И неплохие хозяева попрощались с ними с нескрываемым уже двойственным выражением радости и печали: они радовались избавлению от возможных больших хлопотах и печалились, что не в силах были помочь приезжим в такой сложной ситуации.
   И снова на дороге, в деревнях глазели на них с пристрастием участливые сельские зрители: что? Откуда? Почему?
   Как первая репетиция прошла.
  

VII

  
   Кашины, вернувшись из Строенок, навыкли теперь предночно выезжать семейным караваном подальше от дома (с узлами, с тряпками) - поближе к заказнику и ночевать здесь на траве, чем страховались, как надеялись, отдаляясь на ночь, от места, или цели, немецких бомбардировок. В дальнем овражке они выпрягали лошадку из телеги и, привязав ее, пускали ее на корм травяной, а сами забирались под кусты ветвистого ивняка, в пересохшее ложе речушки; раскладывали для себя какие-нибудь подстилушки и, обыкновенно по-детски возясь и пыхтя, укладывались на ночлег. Обычно тарабанили, копошась на неудобных комьях, и не засыпали долго; вслух считали мигавшие сквозь листочки звезды в темно-синем небе - много ж их; радовались таким же звукам копошенья, исходящим из-под близких кустов, и слыша где-то даже мышиный писк.
   Теперь весь люд стронулся - похоже, кочевал, пока стояло тепло; народ отбегал от изб своих на безопасное расстояние, несмотря на то, что несколько ночей кряду и не было бомбежек вражеских.
   А утром все, позевывая и поеживаясь от свежести, волоклись обратно домой. Но затем братья Кашины сноровисто вырыли траншею крытую на задворках, в вишеннике, и каждый раз, только налетали стервятники, неслись сюда или отсиживались тут, ночуя, в земле при их интенсивных налетах.
   Анна согласилась с просьбой исполкома - впустила в просторную - пятистенную - избу на временное жительство семерых молодых великолукских железнодорожников, помогавших налаживать на узловой станции Ржев-II бесперебойную перевозку грузов, поскольку немцы усилили бомбежки, пытаясь все разбить, уничтожить. Сколь же опасна и адски изнурительна и нескончаема была работа у этих славных неунывающих ребят, оторванных в силу необходимости от своих семей. В какую-то ночь немцы провели одиннадцатикратное бомбление станции. И нужно было быстро восстанавливать железнодорожные пути.
   Сколько же бомб наготовили разумные немецкие рабочие, чтобы их сбросить на головы себе подобных! В ответ на то, что Россия только что подкормила пшеницей Германию, а значит, и чьих-то их сыночков, этих белокурых бестий, что целенаправленно швыряли наготовленные бомбы в российских жителей. Какая же несуразность сидела в головах новоявленных кровопийцев? Впрочем, и ныне, нужно сказать, еще крепко сидит несуразность в головах иных европейцев и неевропейцев: все ждут от России только подарков земных, потребительских; на то они сами-то неспособны никак - в уме у них не заложено; вот подставить подножку России-то пожалуйста - всегда готовы! Не взыщите, мол. У нас демократия!
   Итак, бомбежки участились. Вскорости заладились и большие дневные налеты "Юнкерсов" - вслед за тем, как около тридцати вражьих бомбовозов нагло отбомбили Ржев утром, а еще наведались и в обеденный час - залетели для скрытности от ослепительного солнца, в обход зенитной батареи. И - что удручало мучительно - сколько ни бабахали по ним зенитчики из зениток (правда, показалось, с опозданием), тем не менее ни один стервятник не был сбит, т.е. не был наказан по справедливости, как должно бы неминуемо быть.
   Анна по-возможности подкармливала ряботяг-великолукцев варимой и выпекаемой едой. И с тревогой выспрашивала у них:
   - Скажите, неужели же они, немцы, Ржев займут?!
   - Безусловно, мать, нужно того ждать, - не кривили перед ней душой дружелюбные молодцы; - если уж они по-скорому взяли Великие Луки, то не миновать подобного и Ржеву... Мы так думаем...
   - Как же?! Что же с нами станется? Ведь и Москва отсюда недалече...
   - А кто ведает, что будет? Может быть, они докатятся и до нее, столицы, как Наполеон когда-то: зверски гады жмут... Наловчились, знать...
   - Господи! Да как же теперь жить нам? В таком переплете...
   - Но поверь, мамаша, поверь: еще соберется весь наш люд, поднатужится - и обязательно вытряхнет вон непрошенных гостей, я верю, - говорил ей светлолицый румяный Ванюшка, который мог перед пацанами, собравшимся вокруг него, свободно играть - перекатывать могучими бицепсами - на зависть им.
   И слова, и поведение иногородцев, их стойкость, вразумительные рассуждения помогали ей поддерживать в себе какое-то равновесие, чтобы не упасть духом преждевременно.
   И не знала, не знала Анна того, насколько справедливо страшилась могущего еще быть для нее, для всех. Как не знал никто. Решительно никто не мог сказать, что же будет дальше.
  
   На исходе августа, когда из колхоза уже эвакуировали в тыл скот - буренок, свиней, лошадей и в нем практически свернулись сами собой все работы полевые и не была даже дожата рожь и не выкопана картошка, морковь, правленцы попросили Анну о следующем: чтобы она уговорила мальцов своих попасти дюжину неэвакуированных (по разным причинам) колхозных и частных коров. Они с досадой признались ей, что некому больше стало это поручить. А ее ребята послушны, исполнительны - на них всяко можно положиться... И она не смогла отказать людям. Лишь после огорченно покачала головой, осуждая свою сговорчивость.
   Это дело стало небезопасным.
   Братья Кашины, пасшие в эти дни коров в поле, по обыкновению держались вблизи какой-нибудь скирды - чтобы укрыться за ней в случае обстрела или бомбления, потому что все наглее вышныривали из-под облаков немецкие горбоносые "Юнкерсы" и звенящие металлические осы - "Мессершмитты"...
   Братья, прислоняя палку к боковому склону сметанной скирды и ухватываясь за слежавшиеся прядки клевера, легко вскарабливались на самый конек ее, осматривались. Тот служил для них будто наблюдательным пунктом. Отсюда просматривалась неизвестная и туманная даль окрестностей. Разрушаемый Ржев еще жил, дымил копотью, еще сновали поезда, гудели... Серебрилась облачность, нависшая над желтевшими овсами, жнивьем, темно зеленевшим клеверовым подростом, буревшим картофельником, серенькими избами, крышами, над вечно закаменевшей белизной вдали на просторе, как свеча одинокая, брошенной церковью среди доживавших век деревьев. Стаивались с шумливым круженьем перелетные птицы...
   - Эй, верхолазники-негодники! Слезайте же живей! - Гневно-возмущенно пригрозил пастушкам хлыстом бескоровный дядя Тимофей, белобилетник, проходивший неподалеку от скирды. - Что ж вы, паршивцы, кладку разбиваете, портите?! И коровы углы гложат... Ишь, басурманы, затеяли что!.. Вот я вас проучу!..
   - Все едино ведь погибнет, дядя Тимофей, - прокричал ему Антон. - Или будет хуже: немцы сено заграбастают, как пить дать...
   - Слазьте, говорю! - не унимался колхозник. - И кончайте растабаривать! Все нам самим достанется...
   Ему-то, сельчанину, естественно, претило безумство в гибели и расточительстве всего того, что создавалось нелегким трудом крестьянским. Только все-таки прежде, до ухода мужчин на войну, он существовал самым незаметным и тихим образом на их фоне, нигде никак не выказывал себя, а теперь - поди ж ты! - точно выпрямился весь и стал на твердь, почувствовал свой мужицкий вес. Покрепчал и голосом...
   Что ж, посыпались пинки и понуканья от пустобрехов, посчитавших вдруг себя заметными фигурами. Добродетель, стой! Вчера дядя Андрей приласкал братьев матерно: дескать, не доглядели шалопаи, что осколком каким-то порвало копытце у его буренушки, а сегодня вот разошелся и другой праведник. Однако ведь никто из поучителей, главное, не видел (у них были, верно, шоры зашорены) и не додумался до единственного решения - раздать земледельцам по заработанным трудодням то зерно и сено, что успели собрать. Для чего же копить урожай в шорах, в сараях? Для того, чтобы этими припасами воспользовались оравы немцев, прущих на восток, на Москву? Была в том очевидная нелогичность.
  

VIII

  
   Уже эвакуировался на Восток Ржевский льняной техникум. Без Наташи, студентки-третьекурсницы: она не поехала - не могла покинуть семью. Прощайте, занятия! От них остались у нее одни воспоминания.
   Прошлым летом, например, они, второкурсники, даже ездили на учебную практику в город Почеп (что в Орловской области). С пересадкой на поезд в Москве и Брянске. Практиковались там, в том числе и на заводе, 20 дней. С руководителем своим. В техникуме училась лишь одна группа (23 ученика), специализировавшихся на конопле - готовили из них сортировщиков первого разряда. Вот они сначала в деревне смотрели, как пашут землю под посев, как ее обрабатывают, как сеют коноплю, снимают, как мочут тресту конопляную в ямах (моченец заливают водой и на него кладут гнет - бревна, камни). Сами студенты участвовали в этом процессе. Сначала срезают верхушку конопли. Потом тресту замачивают. На заводе видели, как волокно из нее обрабатывали. В городе ребята спали на начальнических столах - больше негде было спать; есть было нечего практически все три дня, т.е. приносили им лишь хлеб, и они кусочничали всухомятку. А в деревне жили у женщины. Колхоз отпускал им мясо, молоко, и хозяйка готовила еду. Наташа спала на лежанке - на перине. Она по возвращении написала отчет-дипломную.
   Тогда же на обратном пути она две недели провела в Москве, закрытом городе, - на право побывать в ней ей выдал справку техникум как лучшей ученице. А жила она у родителей татарина, знакомого квартиранта Кашиных - то ли моряка, то ли летчика. Ходила с ним в какой-то театр, на Минаевский рынок, в Марьину рощу, в универмаг со стеклянным верхом и куда-то еще.
   Что справедливо: все четверо ромашинских ребят, когда учились в пятом "В" классе, городской школы, успевали хорошо, а Антон превосходно, можно сказать, знал все школьные предметы и особенно любил математику, решал с ходу все математические задачки. Вследствие чего с ним сдружались одноклассники. И к нему благоволил учитель-математик, плотный и живой чернявый Вадим Павлович, натура весьма импульсивная. Так, бывало, в момент объяснения им урока, Вадим Павлович, наводя мгновенно тишину в классе, с такой силой мелом ставил цифры или точки на классной доске, что мел в его руках разбивался вдребезги и класс замирал от ужаса и восхищения.
   Он раза три вызывал Антона к доске:
   - Кашин, живо с задачником сюда! - И наказывал ему: - Садись вместо меня к столу и бери задачник - продолжай вести урок! Вы решаете задачки на странице... - И отрывисто прощался, уходя, с притихшим, все-то понимавшим классом, особливо его девичьей половиной, которая с неподдельным интересом уже шушукались по этому поводу.
   Оказывается, жена Вадима Павловича, преподавательница немецкого языка - Ирина Григорьевна, любимая им, видно, сильно, готовилась к родам: она лежала в родильном доме; посему-то он метался, словно тигр в клетке. Рыкающий. Презабавно как!
   Антон помнил и тот горестный туманно-обындевелый понедельник, в который смелый, ловкий и бескорыстный Дима Ветров отважно, случалось, отбивавший наскоки недругов на ребят, не пришел вдруг на занятия, а позже пришла в школу его сестренка, вся заплаканная... Дима катался в воскресенье на лыжах на крутом волжском берегу и, падая с кручи, погиб, наткнувшись лицом на собственную лыжную палку...
   Было очень грустно, было ощущение какой-то опустелости оттого, что и для них-то, ребят-шестиклассников, в том числе и для Антона, школьные сентябрьские занятия тоже закончились вскоре, едва начавшись всерьез с осмотра выстроенного бомбоубежища во дворе, пугающе глухого и маловместительного, словно квадратная яма.
   Раз ромашинские школьники, отзанимавшись на уроках, впятером возвращались из города через "Ельники" - переход через железнодорожные пути, сокращавший расстояние к дому. И они еще не перешли весь десяток рельсовых путей, как завидели, что сюда, к станции, навстречу им, подлетала довольно низко группа "Юнкерсов", и закричали вперебой:
   - Ой, сигайте скорей! Бежим!
   - Может, это - наши? Нет воздушной-то тревоги... Паровозы не гудят...
   - Ай, прошляпили... То чужаки крадутся, подвывают...
   - Шпарьте побыстрей!.. А то будет крышка нам...
   Мальчишки уже стремглав неслись встречь стремительно нараставшим в величине самолетам, летевшим понизу неба, - запыхались; они, главное, испугались, что не успеют добежать хотя бы до канавы пристанционной - не успеют, значит, до начала бомбления. Жуть какая! Да тут Гришка книжки из портфеля выронил на бегу - подбирал те впопыхах. А Ваня зацепился за рельс, растянулся, вследствие чего ушибся больно да брючки порвал, запачкал мазутом. Не везло ему, парню безответному. Так, этой зимой он прицепился на дороге городской, идя в школу, к задку какого-то возка; но на лету возница огрел его кнутом, достав, и даже не посмотрел, что сбил мальца на скользкую мостовую, под автомашину наезжавшую... Отчего Ваня получил сотрясенье мозга...
   И вот только-только мальчишки проскочили станцию, как яростно забухали зенитки, открыв заградительную стрельбу. Воздушные хищники (штук пять), зловеще виражируя, отвернули прочь... Точно побывали на разведке лишь...
   Но с этого-то дня и кончились у учеников все школьные уроки. Они распрощались со школой. На долгое время.
  

IX

  
   Итак, начались дни самые тревожные и суматошные. Никто не представлял себе дальнейшего исхода. И не мог узнать, разведать ничего в воцарявшемся кругом хаосе омертвления всего, что прежде жило, служило людям, работало. Все рассыпалось на глазах, Враг напирал неустанно - явственней. Да и что бы тут ни предугадывалось кем-то мысленно и как бы верно ни высказывались соображения всезнаек, Анна теперь яснее осознавала то, что только ей предстояло, главное, суметь вовремя сделать что-то нужное для семьи и что ей теперь было бы безрассудно-запоздало сняться вдруг - с такой-то свитой, ее связывавшей, - с гнезда теплого, насиженного и бежать куда-то сломя голову (на зимушку-то глядя): фронт бы точно настиг их где-нибудь в дороге! И что бы тогда сталось с ними, горемыками, оторванными от дома? Что, действительно?
   Тем не менее она в конце сентября решилась (дабы не испытывать все-таки судьбу) хотя бы выехать покамест из-под самого Ржева, благо имелась лошадь, дареная колхозом. И Кашины ввосьмером - вместе с бабкой Степанидой и ее внуком Толей (а тетю Полю и Валеру оставили на месте - стеречь свои дома и приглядывать за хозяйством) пустились шагом в отдаленное село Дубакино. Анна напросилась, может, на недельку к своему далекому родственнику, солидно-раздобревшему Артему Овчинину, в его белокаменные хоромы.
   Артем был из раскулаченных зажиточных крестьян, физически крепкий и рассудительно-хозяйственный, имевший единственного сына. Отпущенный из ссылки около трех лет назад, он вновь зажил безбедно; а домину новую отгрохал - прямо-таки крепость каменная: стены - в метр толщиной. Они как выручали теперь: за них все хоронились в тех случаях, когда мессершмитты, залетая, обстреливали всякие цели ...
   Хозяин (он почему-то не был мобилизован на фронт), деловой, в меру прижимистый и явно насупленный из-за неожиданного визита Кашиных сюда, к нему, как раз с сыном Сергеем освежевывал на огороде свиней, солил и закапывал свинину в потайные ямы. Поделился смекалкой с Анной:
   - Надо мясо сохранить - и тогда можно будет выжить в передряге этой, затяжной, судя по всему. - Он торопился доделать дело: много не разговаривал.
   Вроде б неприступно-строго держалась холеная его жена Варя.
   И Аннино семейство, ясно, жило здесь в чужом доме, как-то извинительно - не растопырялось очень, что говорится. Все ходили здесь, можно сказать, бочком , прижимаясь к стеночкам; спали вповалку на полу, подстилая барахлишко под себя; самовольно не топили и не заслоняли хозяйки-ну печь - ни-ни; варево же, какое готовилось на целую прожорливую армию, стряпалось урывками. Для чего еще использовался примус. Либо еда готовилась на костре. Анна иногда и шикала на неслухов-ребят. Вообщем, смотри: шибко ни кашляни! Ни дыхни! Ни повернись! Ни посмейся! И ни пробеги!
   Вокруг же все усиливалась напряженность. Население редело - самоходно убывало на восток. С юго-запад уже явственно-слышно надвигался, глухо погромыхивая, фронт; совершенно беспрепятственно рыскали над землей фашистские бомбовозы и, разворачиваясь над Ржевом, все сбрасывали и сбрасывали бомбы на целое море огня и дыма: город сплошь горел. Несло гарью. По ночам аспидно-черным над городом в полнеба полыхало зарево. Оно словно предвещало конец света.
   В течение трех дней отходила в тыл (и через Дубакино) крупная воинская часть. А по большаку и по полям красноармейцы то рыли окопы, то спешно, бросая их, уходили куда-то. Была полнейшая безориентированность. Ходили слухи о том, что в Зубцов (восточней Ржева) выброшен немцами десант. И это подтвердила сама Варя Овинина, которая, любопытствуя, дошла до Зубцовского тракта и собственными глазами увидала там ползущих по нему немецких солдат.
   Отчего-то бодрился Артем: на что-то надеялся. Анна терялась, не зная, что предпринять теперь. Они, Кашины, уже вторую неделю задерживались с обратным выездом из Дубакино.
   Вдруг Анна, ойкнув, унимая дрогнувшее сердце, вылетела вон из домины - навстречу шедшему нашему, вероятно, отставшему пехотинцу с забинтованной под пилоткой головой. Заступив ему дорогу, жалостливо глянула ему, молодому, в его горячено-запавшие, что угольки, глаза. И зазвала его в теплый домашний угол. На стул усадила.
   Сел гость дорогой, в шинели серой и с винтовкой в руке, точно изваяние какой живой печали да суровости; его обступили все, затихшие, бессильные помочь ему. И Анна, суетившаяся подле, точно около кого родного, уж не знала, как и обласкать и приободрить его, а не быть самой приободренной им. Она предлагала ему кружку молока, поднесла ее ему старательно. Он взял в руку налитую кружку, подержал ее и затем словно помимо своей воли лишь поднес ее ко рту и отхлебнул глоток; дробно застучали у него зубы об нее, выдавая его сильное волнение, - и он опять опустил ее с сильнейшей дрожью. И больше не притронулся ни к чему. Он не знал, куда идти.
   Анна, ставшая слезливой, прослезилась. Сунула ему в карман еду:
   - Коммунист, поди, сынок.
   - Не все равно ли, мать, теперь? - с печальной укоризной ответствовал боец, вставая.
   - Служивый, лучше будет, если сдашься, - всунулся с советом немудрящим сытый, потрудившийся Артем.
   - Разве ж можно?!. - задохнулась Анна негодующе. - Народ бросить?!.
   - А куда он скроется от немцев? Посуди. - Артем был невозмутим. - Мы брошены. И почти окружены. Наутро, может быть, они явятся и сюда. Нет, служивый, лучше брось винтовку, сдайся... Так ты свою жизнь хотя бы сохранишь.
   Артем, видно, сам храбрился, настраиваясь, готовясь к неизбежной перемене жизненных обстоятельств, отчасти успокоенный той малозначащей чепухой, что он вычитал из двух немецких листовок, написанных с самоуверенным солдафонством, не иначе. Для наглядности, например, через весь листок одной из них была нарисована винтовка, торчавшая штыком вниз, и был напечатан призыв к бойцам сдаваться. Мол, ваша песенка спета, каюк! Бессмысленно сопротивление и лишнее кровопролитие! Сильней немецкой армии нынче в мире нет никакой другой, ибо она легко разбила сильнейшую французскую армию. И гарантирует сдавшимся бойцам жизнь, свободу. А на другой листовке красовался портрет Гитлера с текстом, поясняющим лицемерно, что он, Адольф Гитлер, хочет только свалить Сталина, который является его личным врагом, а вовсе не русский народ.
   После ухода пехотинца Антон вновь поехал, запрягши лошадь в бричку, в Ромашино, к тете Поле и Валере - по сути как связной или разведчик; кроме выяснения складывающейся обстановки, он также получал от них необходимые продукты, а главное - свежевыпекаемый подовый хлеб. Шестнадцатилетний же Толя отказался опять съездить - ему попросту не хотелось: он напрочь увиливал от всех работ и забот. Так что Антон вновь в одиночку захлябал в таратайке по пустынной дороге по наструганной холодом с деревьев и кустов листве.
   Вчера еще жидкая цепочка бойцов рыла вдоль большака окопчики и протягивали телефонный провод. Они, окликнув его, спросили:
   - Эй, пацан! Там, откуда ты едешь, немцев не видать?
   Он сказал им, что их уже видели два дня назад на зубцовском тракте, позади нас.
   - Что же, стало быть, нас обошли? А ты не брешешь, малой?
   - Что знаю, то и говорю вам! - Осердился он.
   Но сегодня почти никто не встретился ему в дороге. Всюду пустовали жилища, придворовые постройки. Одна лишь немецкая "Рама", осуществляя разведывательный полет, плавала, как заводная, в стеклянном небе.
   Очень возбужденная тетя Поля наказала: чтобы завтра утром же все собрались и вернулись домой; дело-то спешное: вот-вот могли уже нагрянуть немцы; только бы успеть до них, чтобы разминуться с ними в чистом поле. И Антон с тем, прихватив две краюхи душистого ржаного хлеба, заторопился назад, насвистывая. При его отъезде вблизи сильно бухнул взрыв - и взметнулся черный султан земли, обломков и дыма. Кто-то взорвал на окраине деревни грузовик.
   Правда, Антону пришлось поволноваться в конце поездки, как он подъехал к злополучному мосту, нависшему над речкой: из мостового настила исчезли два бревнушка, отчего зиял проем, так пугавший гнедую. Она опять стала, боясь перешагнуть препятствие; фыркала, косясь, и упрямилась. Началась сущая пытка для нее и для ее возницы-малолетки.
   - Ну, ступай, хорошая Рыжка! Иди! - умоляюще и одобрительно просил Антон, соскочив с таратайки и встав сбоку. - Ты уж не подводи. Давай! Нас же ждут! Ты слышишь?
   Он очень испугался того, что умное животное, вконец заупрямившись, не станет перепрыгивать зияющий проем в мосту - просто не послушается его, мальчонку, не мужчину: поймет, что она вольна так поступить. А помощи ждать было неоткуда. Хотя, впрочем, она обычно слушалась его.
   - Ты не бойся, Рыжка! Чудачка! - Антон, зайдя спереди, дергал за уздцы упрямицу и невольно повышал от нетерпения (или, вернее, от отчаяния) голос: - Ну, прыгай-же, голубушка! Прыгай, Рыжка! Говорю тебе! Давай же! Н-но! - и аж замахнулся на нее кнутом. Для порядка. - Умница!
   И вновь Рыжка отчаянно прыгнула вперед - грудью почти прямо на него (он отскочил). И протащила за собою таратайку, прогрохотавшую по плясавшему настилу.
   Нет, Рыжка умная все-таки не подводила.
  

X

  
   Вот прокралось мутно-серое утро 14-го октября. Был Покров. И точно: первый - ночной - снег покрыл, убелил следы последних отступивших бойцов. Все повсюду непривычно оголилось, омертвело, стихло тягостно: нигде уже не бухало ничто и никто не сновал потерянно. И Кашины как можно поскорей - с пониманием того, что осталось времени у них в обрез - запрягли лошадку и, возложив на телегу свой небогатый скарб и подрагивая на холодящем воздухе, заспешили гурьбой из Дубакино домой. Чувство возвращения домой поторапливало всех. Оттеплело чуть. Заметно. Выпавший неплотный снег оседал, неслышно подтаивая на еще незакованной морозом земле; он напластовывался на колесах, обитых железом, и за ними тянулся темными полосами прорезанный до земли след.
   Все точно вымерло в деревне. Так оно и было на самом деле. По собственному же двору большому одичало бродили куры, гуси; жалобно мяукала и терлась об ноги исхудавшая Мурка, принесшая по неразумению котят. И грызя подворотню, бесновалась у тети Поли во дворе, и выла, и скулила, нагоняя невыносимую тоску, не выпускаемая в этот день на волю дворняжка Пега.
   - Мои голуби... хорошие... - обрадовалась тетя Поля, едва ребята Кашины, разгрузившись, зашли к ней в избу противостоявшую - за тем, чтобы показаться ей и поговорить. Все жизнелюбивей выдавался ее характер - как бы само собой. Она не пеклась о личном спокойствии-благополучии, а беспокоились о близких ей отпрысках ее брата Василия и об Анне, и те признательно принимали от нее помощь, идущую от сердца, окрылявшую их; ведь больше некому было заслонить их от обрушившихся на всех ударов несчастья, потому что все теперь нуждались в такой взаимной поддержке, а ее не было - редко кто мог оказать ее практически, вовремя.
  
   Тем неприятней, даже подозрительней Антону показался потертый мужчинка с косинкой желтоватых глаз, Евсей Никанорович, живший у нее три дня, или отсиживавшийся почему-то здесь, в укромном местечке. Чем-то он, свежевыбритый сейчас и охорашивавшийся, что барышня на выданьи, вызывал ревность, недоверие и даже неприятие. И когда ребята по простецки спросили у него, откуда он, и он уклончиво сказал, что издалека, и когда они переспросили, откуда ж именно, и он уточнил, что из мест заключения, - он сам по себе оттуда вышел, так как тюремная охрана разбежалась, - ревность и недоверие к нему у Антона только усилились. Косившие его глаза явно мельтешили как-то. Он неспроста темнил в чем-то, факт.
   Тетя Поля, стоя в переду избы, напрягаясь, сбивчиво рассказывала о происходившем здесь в последние дни.
   Еще только вчера красноармейцы окапывались вон за кузницей, на взгорке, где предполагалось некогда развести большой фруктовый сад; они заходили к ней, Полине, есть горячие овсяные блины и еще пошучивали, как ни скребли, видать, у них на сердце черные кошки... А затем, когда уже пролетели, свистя, на Ржев три немецких снаряда, эти бойцы - увы! - снялись с места... Получили приказ по полевому телефону...
   Незнакомец, переложив во рту языком папироску, скрестив руки на животе и откачнувшись взад-вбок телом, и еще сбочив голову, тоже стоял и слушал ее.
   - Ох, и что же будет-то? - Тетя часто заморгала глазами и всхлипнула под конец.
   Но совсем неожиданно незнакомец кинул свысока:
   - Сестра, не волнуйся, не пужайся зря - сама увидишь, как неплохо все устроится, поверь. Их только малюют, - понизил он голос (и слово-то какое подобрал!), - малюют людоедами. А они такие организованные люди, что, скажем, стоит предъявить им хотя б вот эту маленькую штучку - так и паспорта уже не нужно. - И он, выпростав из кармана, развернул этакую кляповинку - пустую немецкую сигаретную коробочку. С душистой бумажкой внутри нее. - Вот обыкновенная пачка из-под сигарет, а как культурно все обделано. Ну, понюхайте вы, как, до чего приятно пахнет. Разве так у нас?.. Понюхайте!.. - И неизвестный, захлебываясь, умиляясь, совал-подсовывал эту пачку, неизвестно как попавшую к нему, всем под нос что животным...
   Какой-то обалдуй...
   - Нет, серьезно? Иди ты! - восхитился только один Толя. И притом манерно цокнул языком, демонстрируя, свою привычку юношеского свойства.
   - Вот голову на отсеченье дам! Еще крест на мне. - И тут же Евсей Никанорович, вновь бережно завернув сигаретную коробочку в тряпицу белую, как нечто драгоценное, убрал ее подальше - во внутренний карман пиджака.
   Но чему Антон удивился больше - не такая уж легковерная да неискушенная тетя Поля тотчас сказала вроде б с успокоением:
   - Ну, видите... А мы думаем... Дай-то бог! - Она была верующей отчасти: иконка стояла в красном углу. С расслабленностью она застекулировала противно. Слезы на своем лице промокнула кончиком серой косынки.
   А что значило по ней слово "видите"? Что ее разубедило?
   Да уже все, находившиеся в ее крайней (на восток) избе, одновременно увидели в окна - и опешили: прямо перед избой, на заснеженной дороге, затормозили на велосипедах два каких-то тощих вооруженных солдата в необычных серо-зеленых шинелях с подоткнутыми полами и под квадратными почти касками. Они - кто же это? - по ветру носами повели (нюхали воздух - как собаки, чующие заячий дух) и, озираясь вместе с тем с опаской, глазами шарили по сторонам. Скользнули и по окнам тетиполиной избы, к коим изнутри прильнули домочадцы; даже позатихла - не брехала во дворе дворняжка Пега: знать почуяла недоброе... Наконец все догадались...
   - Да то ж они, освободители! - подхватился вдруг, опередив всех в догадке, Евсей Никанорович. - Надобно спокойствие! Спокойствие! - И, как бы боясь уже упустить такой исключительный момент, опоздать, схватил шапку, нахлобучил ее на себя на ходу и мигом шаркнул вон, за дверь скрипучую, - на встречу к ним, солдатам.
   - Ух ты, елки-палки! - Сиганули заодно за ним и ребята - высыпали наружу. И, считай, опередили его. Вплотную приблизились к этим закопченным немцам моложавым в солдатской форме с распростертыми орлами и свастикой, с автоматами у груди; получше разглядывали их вблизи, их амуницию, небогатую, холодную; прикидывали про себя на глазах, каковы же могли быть эти гренадеры по натуре. Что в газетах писалось о них - одно; наяву же иное прописано: все-то и хуже может быть, обычно говорила Анна. Война корежит людей.
   Передний замызганно-бледный солдат в очках, изгибаясь с седла велосипеда, широко повел вокруг себя свободной рукой; он словно бы захватывал, загребал себе все окрест. И чуждо-грубо прозвучал его вопрос о том, есть ли здесь "руськи золдат, партизан".
   - Nicks, pan, nicks, - отвечал с угодливостью Евсей Никанорович. - Все ушли.
   - Was? Gar nicht? - Что? Решительно ничего? - переспросил другой.
   - Ya! Ya!
   Оруженосцы были усталы, что рабочие лошади, но определенно, можно было заметить, являлись энтузиастами этой ведущейся с их помощью войны. Они с особым, видно, удовлетворением и рвением достигали еще незанятых их войсками районов и поэтому первыми же небожителями показывались в своем военном величии всем русским жителям, которые, пугаясь, невольно выходили приветствовать их.
   Разведчики обрадовались - все в порядке. Сняли рукавицы. Достали сигареты, поделились сигареткой и с русским мужиком, закурили. И после этого быстренько повернули обратно. Еще минута - и скрылись они, как приведения, за уклоном продуваловской улицы.
   А чуть позже взревел мощный мотор, залязгали гусеницы: выюркнула сюда, в конец деревни, расшвыривая землистые ошметки, немецкая танкетка полосатая, уже раскрашенная по-зимнему. Она стала подле крайних изб. Открылся ее люк, и по плечи высунулся из него танкист в темной форме; он автоматически повертел головой в шлеме - и снова нырнул под башню, закрылся под броню. Опять лязгнули, завертелись гусеницы. Танкетка, не задерживаясь далее, прытко припустилась к видневшимся дальним деревням.
   Анне, тоже видевшей все это, показалось въявь, будто на ее глаза надвинулась плотная повязка...
  
  
  
  

XI

  
   Тактика агрессоров в нападении била на эффект: главное, окружить, оглушить противника, не дать ему опомниться. Захватчики лезли напролом, в смраде и грязи, но чопорно-надменные и всемогущие. Стало так, что передовые немецкие части, ударив под углом - с юго-запада, заняли город Зубцов (что в восемнадцати километрах восточней Ржева) еще 9-го октября, а 14-го - в день вступления в отрезанный Ржев - уже достигли расположенного северо-восточней, в ста тридцати километрах отсюда, города Калинина. И понятно же: немцы, взяв и Ржев, сливались вновь в мощнейший поток и торопились с марша окружить Москву, а тем самым, несомненно, скорейшим образом завершить всю русскую кампанию. Это-то, казалось всем им, было абсолютно уж решенным, неупущенным. Благо они, взращенные армией насильники, наперед скажу, не тратились ничуть на продовольствие в походе, отнюдь. Зачем же? Они ведь всюду кроме убийств промышляли и как отменные ворюги - забирали на месте у завоеванного населения и всю живность, все припасы съестные, не чурались ничего.
   Толю, однако, даже восхищала солдатня, рьяно рвущаяся к цели - захвату Москвы, и как, несмотря на то, что нацистское командование раз за разом вынужденно упоздняло такие планы, она еще верила в свою победную прыть. Пускай и на последнем вздохе.
   Днем же 14-го октября, когда свежий снег еще лежал подтаянный, белея, на земле и когда Толя, Антон и Саша направились во Ржев, по размешанному колесами большаку с темно жирневшей жижелью тяжело ползли туда, меся его и запружая собой, тысячи вымуштрованных немецких солдат. Эти лезшие из кожи вон счастливчики ломили вперед вперемежку в автомашинах, на трещавших мотоциклах и на повозках (пеших пока не наблюдалось). И мальчишки после перехода моста, на обочине, пережидали этот непрерывно-серый поток. Были однообразно чужие солдаты, солдаты. Солдаты уже не сидели нормально на седлах велосипедов, а привстав на педалях, с подвернутыми болтавшимися полами шинелей, и наживая что есть сил, переваливались всем телом с педали на педаль, согбенные, взмученные, и ехали безропотно, всецело занятые, видно, в мыслях такой отвратительной дорогой, ползущей под собой, только дорогой, - ехали с самым тупым равнодушием. Только проклинали Россию за эти муки свои. Не светились осмысленно их глаза - в них не было ни малейшей человеческой искринки; была лишь одна демонстрация подлой солдатской исполнительности и проверенной немецкой готовности к этому: воевать - так воевать по-настоящему! Нельзя было понять, объяснить, какая сила несла сюда эту грубую вооруженную орду. Зачем?
   Потому-то тотчас и опротивел Толя в глазах братьев: он сладко причмокивал, будто конфетки-леденцы сосал во рту; он все наглей восторгался и восторгался немцами - их такой самоновейшей техникой, их таким непостижимым упорством, выучкой, их якобы непобедимостью. Этим самым он точно бросал братьям вызов, заведомо провоцировал их на скандал.
   И все-таки мальчишки прошмыгнули под самым носом у немцев через большак.
   - Schnell! - пискливо-железно вскрикнул один велосипедист, который, обвешанный оружием, наскочил маленько, колесом, на Антона и чуть ли не свалился от этого в необычайно глубокий кювет, выдавленный колесами, но вовремя выровнялся все же. - Mein Gott!
   Что он? - спросил, смеясь, Саша.
   - Сказал: "Боже мой!" - пояснил Антон. - Уж если немец божемойкает от ничего, то нам бы и всю жизнь не навозмущаться им; так что лучше помолчал бы он - его сюда никто не просил... Вон от немецких рук чернее город!.. Подумаешь: "Schnell"!.. Куда он спешит?
   Они миновали ледник и опустошенные вдрызг станционные пути, как они, учащиеся (еще и в сентябре), избранно сокращали расстояние на пути в школу N 6, стоявшую почти у самой Волги. И вышли в еще разворочено-дымившийся и начисто вымерший город. Ни души в нем не было видно. Побродив по его окраинным развалинам, братья подобрали возле разбитого бомбой клуба гитару и балалайку. Нашли также библию в красном переплете.
   На первых немецких солдат, поглощено подбиравших для себя кровати, они наткнулись у бывшего родильного дома, а затем - на подходе к переезду. Двое красавцев, в серо-зеленых френчах (в октябре-то!) вели встречь по мостовой брюхатых рыжих тяжеловозов, цокавших подковами; третий, мордастый, звякая ведрами, пьяно шагал рядом. И его почти бойкий и веселый голос:
   - Wo das wasser? Wer voch euch nann mir das sagen? - Где вода? Кто из вас может мне это сказать? - остановило ребят.
   - "Все-таки занятно", - подумалось Антону. Он точно присутствовал опять на уроке немецкого языка, только не услышал при этом традиционного учительского обращения "Das kinder" ("Дети"). И, впрочем, на довоенных школьных занятиях они, школьники, учились перелагать на этот иностранный язык чувства дружбы и любви, а тут Антон слышал его от щеголявших собой разорителей. И поэтому он и братья непонимающе глядели на чокнутых немцев, хоть и поняли вопрос да и знали о том, что городские водоколонки не работали. Немцы точно чокнулись: сами ж все измолотили в крошево, но все-таки водичку им подай! Ну, психология какая! Однако шедший с лошадьми белозубый ездовой весело проговорил что-то мордастому, отчего последний, полный радости, даже поставил наземь ведра и, энергично хлопнув себя по лбу с обычным, видно, возгласом: "O, mеin Gott!", полез в карман-нашлепку на мундире. Он извлек оттуда тоненькую серую книжонку-разговорник, изданную специально для оккупационных солдат, и пальцем водил по ее страничкам, ища нужные слова. Это напоминало какую-то слепую игру, в которую играли обманутые, но не замечавшие того взрослые люди.
   - Wo... Wo во-да? - нашел он, довольный.
   - Воды нет, - сказал теперь Антон. - Вы же сами все разбили.
   - Was? Was?
   - Dort! - Там! - отмахнулся вдоль улицы Толя. - Идите туда! - И разумно сказал потом, едва отделались от солдат: - Пусть туда идут, а то еще привяжутся... Не отцепишься...
   Он как напророчествовал.
   Когда братья возвратились, Ромашино уже было забито немецкими автомашинами, повозками; солдаты везде бесцеремонно устраивались - все таскали, ломали, корежили с треском. Один фашист, остановив братьев окриком, отнял у Толи его трофей - балалайку - русский национальный инструмент, а другой, нескладный, властно позвал их с собой. У него был нос во всю харю: девять кур и один петух на нем уместятся! Может, улизнуть? Но не тут-то уж было. Антона пребольно дернули за ухо, а Толя подзатыльник схлопотал. И не серди! Их троих загнали в одну избу (без хозяев), уже очищенную от лишней мебели; здесь сунули им в руки голик, из чего явствовало, что нужно пол подмести - после такой генеральной расчистки.
   Немцы вносили в избу свое снаряжение, тяжелые окованные ящики и оружие. И все-таки заискивающий перед ними Толя по-свойски похвалил их за что-то. Глядишь - и заработал от них сигаретку. Он заядлым курильщиком уже был. С блаженством закурив, пыхнул разок дареной сигареткой:
   - Ах, мечта какая! Класс! Нет, вам не понять!..
   Как вдруг вошедший снова в избу длинноносый ефрейтор, даритель сигаретки, с размаху шлепнул его по губам и выбил ее у него изо рта; растоптав ее, он вскричал иступленно-испуганно:
   - In die Zuft! Kaput! - Побоялся, очевидно, что курильщик неосторожный запалит избу, отчего немецкие солдаты взлетят на воздух. И, крича, он размахивал вверх руками. - Die Foier! Kaput!
   После этого отпущенные Антон и Саша похохатывали над Толей:
   - Ну, что, словил оплеуху. А то: "Мечта!.." Будешь перед ними лебезить - всегда прогоришь, как неудачник, право. Подумай!
   Тот надулся, выматерился.
   Но еще и подобострастничал:
   - Нет, а губа у них не дура, погляжу. Им тут лафа. Смотрите! Ишь стервецы!
   Немцы уже вовсю и занялись охотой на домашнюю дичь.
   Обезумевшие куры во весь опор, кудахча, бегали по деревенской улице и ее закоулкам, а мародеры, по-своему кудахча от предвкушения удовольствия от вкусной еды, прытко гонялись за птицей; они, швыряясь касками и сбивая несушек, подбирали их и беспощадно - привычно и ловко откручивали их головы и кидали их тушки, словно попадавшие с яблони яблоки, в бумажный куль, который таскали за собой (потом приносили птицу бабам и детям и заставляли ощипывать ее и варить для солдат).
   Как же невероятно все сместилось! Так, подростки пошли куда-то за тем, чтобы глянуть на врагов своих - и застали их хозяйничавшими в самом доме собственном, куда их никто не звал. А они насели...
  

XII

  
   В душе Анны Кашиной усилилось щемящее, тревожное чувство.
   Да, сама матушка-земля, наверное, в одночасье вздыбилась и заходила ходуном от несметного наплыва самонарасваленных ангелов-освободителей. Двери, как тюремные, в избе захлопали... На все кандалы... И долетало до ушей грубое:
   - Schnell! Kaput! - В воительном, знать, по их понятию, сочетании. Так-то и пошло здесь с самого начала.
   Щеголяя этакой неподдельной и, должно, понятно, разделимой всеми радостью солдатской, победительной, немцы тотчас - и без тени сожаления - сказали вслух "Kaput" разбомбленному старинному городу на Волге (потому что это не был их родной город); потом они мстительно бросили "Kaput" глупой Толиной дворняжке Пеге, которая вырвалась со двора и облаяла их взахлеб и которую они, не обойдя вниманием, отлично (готовая мишень) - всего двумя выстрелами из карабина - пригвоздили к старой пашне; потом будто полуизвинительно и говорили- приговаривали "Kaput" хватко изловленным курам да гусям, которым ловко сворачивали шеи, и потом - спешно сжигаемым школьным книжкам и партам, и даже детским тетрадкам с прелестью рассыпанных в них каракулей. Ой! Разлетелись бумажные разлинеенные листочки в грустном осеннем закоулке...
   Погром школы, дом соседний, крайний (дом Трофима раскулаченного), мигом завершился. Не успела Анна оглянуться и опомниться. Засучившие рукава и возбужденные погромщики, будто соревнуясь в деле неотложном, расправлялись уже с последней ребячьей партой; разодрав ее с мясом, они протолкнули ее обломки в раздернутое окно - на груду разодранных уже парт, сваленных наземь. Однако и после этого они не успокоились: с последовательностью истуканов начали подбрасывать все, что могло гореть, к огню и в огонь, плясавший в костре посреди дороги. Собственно - что? - от школы оставались только стены, одни стены деревянные; но и стены эти голые, дай переночевать, еще, надо знать, ни за что не устоят при подобной страсти к светосокрушению.
   Послышалось:
   - Gut! Gut! - Похвально-освободительное "Хорошо", что определенно выражалось в довольной интонации. Так подбадривал своих подчиненных немецкий голенастый офицер в шинели и в фуражке с задравшейся тульей - важно подходя к пылавшему костру, демонстрировал выправку и торс, и шаг размерный.
   Хорошо - кому? Германскому народу, что ль? Да не могло быть хорошо никому оттого, что уничтожался чужой образ жизни с ее укладом, справностью, ценностями и культурой. Это надобно всем зарубить себе на носу.
   Никогда еще насилие не производило в ангелы насильников.
   Одна сильно брошенная солдатом книга вылетела, кувыркаясь, за костер, шмякнулась под ноги офицеру. И он, картинно чистенький и вышколенный, не замедлил наклониться; и он поднял ее и, взвесив на ладони как бы с некоторым проникновение к ее солидности, зашвырнул ее в огонь. С приговором, вдохновенным, кощунственным, что подверг ее уничтожению. Оказавшаяся вблизи Анна, - она улицу переходила, - даже вскрикнула от варварства сего - с неожиданностью для самой себя: она признала вроде бы роман "Севастопольская страда", который как-то принесла почитать ей дочь Наташа. Но расправщик-ариец довернулся к Анне туловом и, нахмурясь, с недоступной холодностью, погрозил ей пальцем (в черной кожаной перчатке): мол, не забывайся, не мешай нам, баба русская, малокультурная, - нынче наш парад... Скоро мы Москву возьмем... Тогда вы, русские, больше попоете и попляшете - не помилуем... Сейчас нам не до мелочей... Видно, свойство важничать было его второй натурой, тогда как свойство лиходействовать - первой, и одно не исключало другого, а лишь дополняло. Был он лиходеем, но хотел быть и был серьезным в своем кровном ремесле. В том ранге, в котором верно служил тиранам. И, верно, был им сам.
   - Gut, - повторил офицер тише - для себя и стал, точно тесаный столб. Подрагивая чуть ногой и хищно раздувая ноздри (истинно Наполеон), он засмотрелся в таинственно-глубоко смурневшую даль на востоке; его пьянил настоенный осеннее-землистый дух русских лугов, полей, перелесков; оттого его воображение волновал, должно быть, размах их сокрушающей врага наступательной операции, с которой он связывал и далеко идущие личные планы. Хорошие. И, поди ж, соображал еще: "Ах, какая дикая необозримая страна, наконец поставленная нами, новыми немцами, на колени!.."
   Уходящий дневной свет уж ощупью скользил по склонявшейся и свившейся продрогшей в снежку, траве восковистой.
   И тут грохнул шалый выстрел недалече, возле одинокой шоры, - и еще, еще: какой-то рехнутый гитлеровский солдат упражнялся там в стрельбе из карабина. Он повесил на кол, будто бы на стрельбище, найденную каску красноармейскую, со звездой, и всаживал в нее пули на большом и малом расстояниях. И, всадив, он подступал к мишени, чтоб полюбоваться на результат и порадоваться верной твердости своих рук, в которые вовсе не напрасно вложила оружие власть, призвавшая его среди миллионов немецких мужчин, чтобы защитить германский народ от азиатско-еврейской опасности. В войсковых приказах и инструкциях немецкому солдату предписывалось убить всякого подозрительного русского и тем самым якобы обезопасить себя и свою семью от грядущей гибели и прославиться навек, даже на тысячелетье, - за солдата думали всесведущие генералы, и поэтому солдатская совесть была чиста, подобно незамутненному стеклышку. Завсегда у него чесались руки, если где-нибудь маячила мишень: он уже инстинктивно, возбуждаясь, словно на охоте, садил пулями во что попало, что принадлежало его предполагаемой жертве, если только эта жертва сама не изволила промаячить перед ним поблизости во весь рост.
   Дальше больше.
   Ужасно, что это-то ошеломительное нашествие застигло абсолютное количество немалочисленных наших семей, брошенных по большей части на попечение и обережение ахающе-суетливых и беспомощно тыркающихся в неволе женщин-домохозяек. Вечно так.
  

XIII

  
   Антон по привычке раненько-таки проснулся: ему приспичило отлить. Выбежал он в неоглядно-просторный двор, постоял и, припоминая вчерашнюю стукотню и топотню пришельцев (те еще дрыхли), головой туда-сюда поводил по верхам, еще полусонный. И сон сразу у него слетел, едва он уронил взгляд на прибитую к стене чулана байдачину, служившую отцу полкой для укладки инструментов: на ней валялись в запекшейся крови куриные головы! Оторопь его взяла. Среди голов холодно блеснул позабытый кем-то большой нож - складной, с белой костяной ручкой...
   Значит, темной ноченькой пробрались поживщики во двор и при свете фонариков сняли с насеста добычу... И никто-то не услышал того...
   Вообще, что касаемо живности, не то, что промашка, а скорей проглядочка вышла у местных жителей: все совсем забыли о том, что могли бы вовремя и сами попользоваться своим добром, - заботились-то, прежде всего, о том, как бы самим сдобровать, уцелеть.
   Анна и Поля (тоже лишившаяся десяток кур), поразмыслив, еще надумали уберечь от обжор несколько несушек, для чего запрятать их (для развода) у Поли под сенями, а лаз туда со двора зарешетить ситами. Женщины надеялись-таки на лучшее: что вскорости обязательно турнут фашистские войска отсюда... Не могло иначе быть!
   Валера занимался своим проектом. А Толя, Антон и Саша отправились с тачкой в шору за ситами. Во взлохмаченном небе низом возвращались разгрузившиеся где-то от бомб "Юнкерсы". И Толя по обыкновению завосхищался ими, пиратами. Опять зарасхваливал, что подпевальщик, классную немецкую технику, за счет чего немцы и классно воюют; нашим бойцам, дескать, далеко до них - теперь их не одолеть, - нечего рассчитывать на это. Полено к нему поднеси - и то, вероятно, вспыхнули бы немедля без спички от его, юнца, зажигательного шипения. И с чего же в нем такая кособочина выперла? Да не оттого ль отчасти, что он безотцовщиной рос и что, стало быть, лишился нынче отрады постоянно быть в мыслях с воюющим в Красной Армии отцом? Только разве несознательность от понимания чего-то происходит? Нет и нет! И также задевало братьев то обстоятельство, что в союзника он подобрал Женьку Голихина, сверстника Антона, кто всячески подсюсюкивал ему согласно. И сейчас, похоже, стравил братьев. Драка началась с того, что Толя стал отнимать у Саши маленький мех - пылеочиститель, подобранный здесь, в шоре. А Женька подначивал. Ну, и братья сцепились с Толей на земляном полу, разодрались...
   Толя старше - и бык здоровый был, но и братья разлиховались. Лица в кровь разбили друг другу - нешуточно... Антон увидал, что уже уткнулся в землю и захлипал его братишка Саша, всегда такой выносливый крепыш; в сердце его словно резануло чем, и силы его умножились. И он запросто, наверное, убил бы тотчас приставалу Толю, провокатора, если бы тот следом сам тоже не осел под ударами Антона, плачущий, сдавшийся совсем.
   А затем они все-таки пришли в себя, обмыли водичкой из лужи кровь на лицах, совместно же, хотя и понуро, набрали и наложили на тачку нужные сита и, взявшись за одну ручку тачки, довезли их до двора тети Поли, - не годилось, чтобы старшие дознались о случившемся раздоре: им, младшим, точно бы влетело от них по-справедливости... Нашли время, чтобы сводить друг с другом счеты!..
   Только старшим было уж не до этого. Женщины уже ввязались в схватку с двумя немецкими солдатами, открыто залезшими в тетиполин двор, за бедными хохлатками; страсти накалились так - только б головешки растащить, чтоб не полыхнуло пострашней.
   Была то, казалось, лишь возня, не более того. Вроде б понарошку все... Что ж такого: солдаты, держа емистый мешок и горячась, излавливали носившихся по двору кур, а Поля, Анна и Наташа мешали им то делать или же выхватывали птиц из загребущих солдатских рук и выпускали несушек опять на волю. Но не должно, не должно было никак все закончиться такой, казалось бы, невинно-легкой потасовкой. Напряжение росло. И верно: вот уже обезумел молодой остролицый немец, что был в сбитой с беловатого затылка на бельма пилоткой. Он взвизгнул, как резаный, и выругался - оттого что Наташа с помощью тети Поли ловко перехватила и выдернула у него очередную словленную курочку с выдранным уже хвостом. В следующее мгновение он, дико подпрыгнув, схватил точно за глотку Полю и приставил ее к стенке; так он, силясь, одной рукой удерживал ее, а другой сдергивал с плеча карабин. Исступленно извергал ругательства. И она, схватившись с ним, вся преобразилась как-то в этом жутком, морозом пробравшем, поединке. Не оробела она ничуть, на лице ее крупном - не было ни кровинки, а грудь ее тяжело вздымалась, а глаза горели гневом, и она в упор выкрикивала в самую физиономию душителя:
   - Фашисты! Фашисты! Фашисты!
   Он зажимал ей рот, вновь дергал свой карабин - она кричала и боролась с ним.
   - Полюшка, опомнись; милая, брось, что ты! - молила Анна. Умоляла.
   Но ни к чему умоленья. Ни к чему и то, что теребила ее за рукава фуфайки и Наташа. Толя же с разбегу, вскочив во двор, рухнул к ногам матери и заколотился в рыданиях, приговаривая, что они убьют, убьют ее и что-то такое, бессвязно рвущееся из глубин подсознания...
   К счастью, вовремя второй солдат вмешался: прицыкнув, толкнул вспылившего напарника, стал уводить его отсюда. Они, возможно, побоялись лишнего шума и, значит, привлечения к инциденту внимания начальства. Наступил перелом в столкновении.
   - Wil schade! - произнес, остывая, душитель в распале ненависти к чужим мирным жительницам, которые были по его разумению виноваты в том, что бдительно стояли на пороге своих жилищ и которых он поэтому был вынужден хватать без промедления за горло - так же, как кур, - только пачкал свои руки о строптивцах. И поэтому произнеслись им автоматически с досадой столь безжалостно-уничтожительные слова: - "Как жаль!"
   Гроза миновала. Напряжение разрядили слезы Поли, Анны и Наташи, видевших, как немчура сматывалась без оглядки, поволочив куль с изловленными несушками. Женские слезы были вовсе не от ужаса перед тем, что только что могло произойти, не слезами жалости к самим себе, а больше всего слезами осознаваемого бабьего бессилия перед гитлеровскими вояками.
   - Ну, погодите же! - еще грозилась вслед уходившим солдатам Поля, утешаясь хоть этим. - Найдется управа на вас, бандиты!..
   "Хорошо еще, - подумалось при этом Анне, - что мы-то здесь как-никак вместе. А каково-то сестричке Дуне быть одной... Без поддержки всякой... С малым дитяткой..."
   И она о ней сильней запереживала. И вспомнила о Василии. Что с ним? Три письма коротеньких он прислал, намекал, что он воюет примерно в тех местах, куда хаживала к мужу бабушка Анны. Писем не получал. Идет в бой, товарищей, знакомых нет.
  

XIV

  
   И как же спастись в потопе безумства врагов, безвременья и запастись не только терпением? Приближалась зимушка-зима...
   Братья Кашины, промышляя в городских развалинах, у самой железнодорожной станции Ржев-II, расколошмаченной бомбами, - с перекрученными рельсами и шпалами, с погорело-черными каркасами депо, построек, вагонов и воронками, обнаружили в расковыренном массиве открытого ледника соль: она - настоящая, крупнозернистая - пластовалась под слоем наращенного льда и опилок, закрывавших его для того, чтобы он не стаивал. Обычно лед отсюда развозили по многим продуктовым базам и в магазины. Понятно, что находка соли пришлась как нельзя кстати; отсюда мальцы, набирая ее в мешки, дважды в день потихоньку носили домой - запасали ее в первую очередь. Ничего другого из продуктов не осталось, чем можно было бы воспользоваться. Весь сахар же, хранившийся в складах, как и зерно, и масло льняное, сгорели вместе с военным обмундированием и иными вещами. Сахар от жары сварился и потоками растекся по канавам земляным. Редкие ходоки (было почти безлюдье - и тоскливо) кололи коричневую сахарную массу и набирали ее крендельки, чтобы потом хоть чуточку полакомиться сладостью: ведь практически мало видели все перед этим сахар...
   Штабелями здесь стояли одна в другой армейские, спаявшиеся от сильной жары, зеленые обливные кружки. И бруски мыла лежали отдельно. В больших бочках - томатная паста. Лешка отодранной щепкой подцепил сгусток пасты - лизнул; она - еще теплая, густая, вкусная. Кто-то знающе сказал:
   - О, томат! Знатная приправа! Надо б прихватить... А в чем?..
   Подходящей емкости ни у кого не нашлось, при себе не оказалось. Так что ушли без томатной массы.
   На подсобном же поле брошенном - что при станции (его название "Вперед!") - была уже нарыта в гуртах крупная морковь, и здесь обыкновенно побирались две-три женские фигурки, и все.
   Почему-то на Горе, за капустным и турнепсовым полем, приземлилась светло-серая немецкая "Рама", она была будто брошена - без всякого присмотра. Интересно ведь! Завернув сюда через овраг, братья, Антон и Саша, опасливо приблизились к летательному аппарату, приземистому, компактному. И Саша не вытерпел: наскоро даже влез в пилотскую кабину, покрутил в ней приборчики, гаечки, причем, как водится, и что-то открутил. Но они и смылись побыстрей: понимали, что им бы не поздоровилось, если бы их застукали немцы за таким занятием... Ведь те-то обитали в избах совсем недалече... И они не церемонились ни с кем по части расправы...
   О том свидетельствовала одна, казалось бы, совсем безобидная история...
   Когда добрая тетушка Даша, мать взрослого безногого (он был на протезах) Ивана, вошла в избу Кашиных, тут тоже стоял застойный дым коромыслом от наезжего немецкого воинства, хуже, чем на дворе постоялом. Дверь избная почти не закрывалась - хлопала непрестанно; незваные гости сапожищами топали, глотками лужеными громыхали. И в этом чаду, среди кухни, ласково глядела на нее Анна. Однако Даша смотрела на нее сквозь какие-то прощальные слезы и губы у ней дрожали.
   - Я неправильно сделала, что сюда, к вам, пришла, что ли? - выговорила Даша.
   - Что ты, милая! Что-нибудь случилось?
   Даша закивала головой, не в силах говорить. Губы у ней задрожали сильней. Она всхлипнула.
   - Что же, Дашенька? - Анна подсела к ней на табуретку.
   И тетя мало-помалу рассказала:
   - Они с самого утра жарили-парили. Совсем закрутилась я, старая. Они - как это? - Wasser warum - что ли, требуют. Матка, давай! А я-то, знаешь, сдуру верчусь вокруг себя, свою юбку оглядываю; думаю: "Батюшки, ведь они смеются надо мной, - где же это я разорвала"?! Потом взошел к нам адъютант, мне сказал переводчик, начальника какого-то, кто въехал к соседке, и сказал мне:
   - Матка, быстро отшень руська банька коменданте топить!
   Ну, я пошла и стопила, раз востребовали. Сразу конфоркой не закрыла пеку, чтобы угара не было, а пошла после - закрывать. Открываю-то дверь из предбанника, - в бане - матушки! - уже плещется кто-то, водой обливается. Да что я голых не видывала разве? Свое дело сладила до конца и давай ругать того, кто мылся, водой обливался. Ты что, говорю: я для начальника топила, воду грела; ты всю воду выльешь, весь пар повыпускаешь. Я тебе!.. Смотри у меня!.. Я отругала так, кулаком еще погрозила нахальнику и ушла себе. И вожусь это уже дома - и меня уже разбирает сомнение - не сам ли это начальник был? Как вдруг вкатывается к нам офицер немецкий. Со своим переводчиком. Плеткой повернул к себе мое лицо, говорит, как железо режет: "Ти, матка, баня топить? Карашо. Заутра ми восток, дальше, - ти капут! Вешат будем!" Показывает на свою шею и потолок - что меня повесят. Вишь, я оскорбила его: зачем струнила? Господи, за что же? Пошла к переводчику, его помощнику, а тот: "Не можно, не можно! Руська банька коменданта ругать". Смеется сам. - "Да я, - говорю, - неразумная баба: не знала, что это командир был; хотела, как лучше!" - "Не можно!" И все тут разговоры. Мигом зарезала я одну курочку уцелевшую, распотрошила, отнесла. Эту курочку они взяли, как должное. Но комендант и слышать не хочет о прощении меня. Говорит: мол, вот одну русскую свинью повесим, и дадим всем знать порядок... Будешь морген повешена. Так-то вот Аннушка...
   - Дашенька, да ты скройся немедля, - сказала Анна. - На два дня...
   - Конечно же, - встряла и Наташа.
   - Куда ж, милая? К вам нельзя - подведу. Дознаются... У тебя, Аннушка, сколько же ребят... Разве только в Чачкино, к сестре...
   - Еще лучше! Вставай... Живо!..
   - Да ведь документов нет у меня... Схватят без них...
   - Тебя ребятишки проводят - и без документов ходят... Пересиди там дня два. Эта часть, может, точно назавтра выедет отсюда... А мы проверим - и дадим знать тебе...
   Тетя Даша добралась до Чачкино и просидела там три дня. Она спаслась так.
  

XV

  
   - Hier ist warm - здесь тепло, - радуясь, говорили новонаезжие немцы. Они заполняли избу Кашиных, потирая руки и притоптывая в задубелых сапогах с подковами; холод, хотя еще по-осеннему и слабенький, не разящий, уже доставал и пронимал их. И вот по причине уюта и тепла, так похожих, видно, на что-то домашнее, а может, и по причине безостановочно удачливого немецкого наступления, предвещавшего непременно скорую победу, они раздобрели несказанно - после того как выгнали всех Кашиных из двух передних комнат в кухню - и стали здесь миролюбиво разговаривать с ними, высказывать им свое миропонимание.
   Красиво раскуривая сигареты и пуская сладкий, приторный дым, тем отличавшийся от горько-едучего дыма пожарищ, они охотно и чистосердечно-свято вразумляли Анну и ее детей: мол, не понимайте и не думайте так, как вы еще понимаете и думаете, а только так, как вот, послушайте, мы расскажем вам, потому что только нам уже известна вся истинная правда. А она такая, - и они принялись распространять следующую версию: это не Германия напала на Советский Союз, немцы не такие уж отпетые изверги, нет, а все горе русских в том, что они доверчивы и ... жестоко обмануты. - И толкователи-завоеватели при сем разыгрывали из себя возмущенно-оскорбленную честь, держа марку образцово-утонченных политиков. Главным объектом их красноречия была молоденька Наташа, затем Анна и все остальные. Наташа учила, понимала немецкий язык. Это Англия, хитрая и коварная страна, объясняли они, - спряталась за спину слишком доверчивой России. Тут разговорчивый немец, встав за спину Антона, слегка толкнул его на Наташу, и сказал, что именно Англия столкнула Россию с Германией. А Германия трам-там-там, - и он промаршировал круг, - потому-де сделала то, что сделала. И ужо-то восстановит всюду нарушенный мир и свободу. И немцы после такого разъяснения торжественно заулыбались. И опять потирали руки с таким выражением на плоских лицах, будто жаждали немедленно съесть хоть огромного быка. И способны на то были.
   - Ага, понимаем, - согласилась Анна на словах. - Наствозыкнула, стало быть, по-вашему? Как собачку?
   - О, да! Конечно же! Для того мы здесь. Разберемся, будьте уж спокойны. Мы только Iude (т.е.евреев), - показывали немцы жестами, как давят вшей, - маленько к ногтю приберем.
   Да ведь досконально известно было всем: они, нацисты, прибирали под пяту себе все европейские страны и народности подряд и не было у них недостатка в выборе сокрушительных средств для такого прибирательства. За что, собственно, немецкие солдаты воюют, проливают кровь миллионов невинных мирных жителей - они, солдаты, сказать, конечно, не могли; лишь для того, чтобы себя как-то выгородить и облагородить в глазах жертв, они и занимались неуклюже самооправдательством, пускали для себя фимиам обеляющий...
   При всем том подключили и официальную германскую пропаганду.
   - Ein moment! - сказали они, прищелкнув пальцами, и жестами, и словами: - Gomm! Gomm Wier! - поманили таинственно-загадочно всех Кашиных в переднюю и, заманив сюда, показали (с удовлетворением, выраженным на своих уплощенных лицах) на радиоприемник, установленный на зеленом окованном ящике.
   Что-то слишком дружественно тут отнеслись. Подвохом пахло.
   Кашины, похвалив приемник, тотчас повернулись, чтоб уйти. Тогда немцы растолковали, что нужно минутку подождать. Недолго прождали, как по радио заговорил кто-то... Вкрадчиво, но чисто по-русски. При этом Кашины сначала обрадовались русским словам, произнесенным в эфире, и испугались возможно худшему смыслу, который мог быть вложен в них.
   Однако все само собою разъяснилось быстро.
   Было совершенно нечему ни радоваться, ни пугаться; по-русски произнесенные на радио слова исходили не от сердца русского человека, отнюдь; некий сладкоречивый оратор пытался убедить советских людей, оказавшихся в немецкой оккупации, в их освобождении или, точней, разубедить их в смысле фашистского разбоя.
   Кашины, дослушав радиовещание, сухо поблагодарили немцев. На что немецкий офицер недоуменно дрогнул бровями и взморщил лоб, как бы говоря себе: "Непонятные все вы, русские... Вам же добро желается..."
   Анна помрачнела, в голове у ней стучало: "Неужто они, вправду, одолеют?" Было отчего пасть духом.
   В октябре 1941 года фронт ушел глубоко под Москву, не стало даже слышно о нем. Будто остановилось само время. Слухи приходили самые что ни есть противоречивые. А на восток все лезли и маршировали немцы со своим ничтожным воинственным самолюбием, лезли, забивая все главные дороги обозами и собой и все обжитые, пахнущие теплым человеческим жильем, щели.
   И странно было видеть, что все-то оккупанты - люди молодые, здоровые и больные, сердито-неприкосновенные и общительные, рядовые и нерядовые, - все так гордились, за редким исключением, своей воинственностью и даже озабоченностью ею, тем, что перед ними все дрожали и что все теперь зависело исключительно от них, таких громовержцев.
   Кажется, утром 28-го октября в белесом небе расплылся грозный тяжелый звук моторов - более полусотни нагруженных немецких бомбовозов летело в сторону Москвы. И вот в эти-то минуты немцы, повыскочив из изб, возликовали во всю мочь - только от этого! Кто из них в экстазе потрясал руками в воздухе, вскидывал вверх пилотки; кто стрелял-салютовал; кто бурно кричал, приветствуя невидимых пилотов. Они в безумстве выкрикивали: "На Москву! Москва скоро kaput!" А ведь это были обычные же люди. Порой, наверное, корректные и обходительные друг с другом; порой почти холодные, даже враждебные в отношениях к друг другу. Любили сувениры, дареные и отобранные у иноземцев; носили на руках кольца обручальные и фамильные, хранили возле сердца фотографии жен, матерей и детей; писали домой, в Германию либо еще куда, письма любовные и письма чувствительные, - в них была и бравада, смешанная с легкой грустью, сентиментальностью; таскали с собой открытки видовые, поздравительные и духи дешевые; подпиливали даже ногти на пальцах носимыми с собой пилками... С вожделением пили шнапс и вкусно ели. Слушали иногда музыку - чаще веселые марши с гиганьем и подсвистыванием, танго и фокстроты. С цивильными русскими они пока до белого каления не доходили, а как-то сумрачно поглядывали на них больше всего исподлобья, молчком. И все на ходу, в спешке. Оглянут тебя, пролают тебе отрывисто "Hinaus!" - "Вон!". Значит - выметайся подобру-поздорову, пока жив. Не мешай!
   И все они - линейные и кадровые солдаты, с которыми у местных жителей уже были соприкосновения, постоянно озабочивались тем, чтобы, так славно воюя, не отстать от товарищей в своем неправедном усердии.
  
   Ко всему же прочему, еще Саша начудил - из-за своей неисправимой бесшабашности и бездумности вверг семью в тревогу и отчаяние: он ухитрился обрызгаться из какой-то черной закупоренной бутылки странной жидкостью, разбив ту о камень. Где тонко, там и рвется. Саша, разумеется, явил жадный познавательный интерес ко всем диковинкам, начиненным взрывчаткой, эффектно пуляющим и взрывающимся; активно-подвижный, он был неуправляем, без тормозов - за ним не уследишь...
   Он сам испугался, сообразив, что такое натворил, попутанный бесом.
   - Ух, как я состязался! - испуганно проговорил он, заскочив с улицы в кухню и сунув красное, горящее лицо под водяную струю, льющую из рукомойника, и стал плескать водой на лицо (а до этого тер на улице снегом). Но оно и также шея, на которую попали брызги из черной бутылки, все горело, несмотря на обливание водой. Дело было неладное. - Ой! Ой!
   Завстревожилась Наташа. Она прикладывала смоченные водой комочки ваты к лицу брата, но оно уже заметно опухало и нешуточно набухла кожа у глаз, глаза покраснели. И уже чернели на одежде у Саши прожженные дырки. Вошедшая Анна, увидав такое, смертельно побледнела. Тетю Полю поскорей привели, чтобы обсудить с ней случившееся. И та, взглянув на Сашино лицо, решительно сказала, что нужно немедленно идти к немецкому врачу - он должен помочь. Говорят - живет такой у Смирнихи. Не отказывает во врачебной помощи.
   Анна схватила за руку Сашу и с ним побежала к Смирнихе, жившей в середине деревни. Она с собою прихватила узелок с хлебом и долькой сала - то из еды, что еще было у ней в запасе. На крайний случай. И правильно это сделала. В этот период советские бойцы, видно, где-то поприжали немцев ощутимо; у тех заметно ощущались перебои со снабжением продуктами - не было их подвоза. И немец-врач, принявший русскую плачущую Анну с пострадавшим мальчиком, был откровенно рад тому обстоятельству, что она не забыла принести ему поесть.
   Сначала он, щупленький, носатенький солдатишко, ничего не понимая из Анниных объяснений и просьбы, остановил ее:
   - Ein moment! - И, распорядившись, куда-то послал своего рослого напарника.
   Потом - довольно скоро, когда помощник его привел с собой еще одного - щеголеватого службиста и усадил того на табуретку, он начал допрашивать, уточнять, а пришедший, оказавшийся переводчиком, переводить с немецкого языка на русский.
   - Чем облился мальчик? Какой жидкостью? Как?
   - Была какая-то черная бутылка с жидкостью - осталась под кроватью, я ее заметили, когда немецкие солдаты из нашей избы выехали, - сказала, волнуясь, Анна. - Я ее поставила в сенях - за кадушку, а он-то, малец, и взял ее в ручки золотые... Кто же знал...
   - Да, немецкая, должно быть, бутылка, - небоязливо добавил тут же и стоявший на допросе Саша. - Крепкая. И темная такая. В середине пробки спичечка вставлена. А в проулке у нас полоз от дровней валяется. Железный и толстый. Никому он не нужен теперь, раз война. Я хлопнул бутылку об него и разбил ее. Ну, и все разлилось. Брызнуло вот... Снег сразу до земли растаял в этом месте. "Э-э, - подумал тогда я, - штука-то какая хитроумная!.."
   - Нет, это не немецкая бутылка, нет, - заявил переводчик от себя после того как перевел врачу все сказанное русскими. - Это - русское оружие против германских танков - фу-у! Железо горит... Это - партизан русский - фу-у! На люфт! - И, возбужденный, обиженный даже, замолчал.
   Спасибо же ему за то, что был и перевел слова и что так выяснилась суть ожога.
   Лекарь быстрый, экономный, не раздумывая, выудил из ящика походного, стоявшего у самых ног, книжку-справочник - и на стол; нежно пролистав странички, нашел нужное, впился взглядом в текст, почитал вполуслух и готово - почти прокричал хозяйке:
   - Matka, wasser! Schnell!
   Тут и даже Анна, среагировав, устремилась к кухне за водой.
   Затем немец вынул из коробки тюбики различные, открутил их колпачки и, поочередно выдавив на блюдечко часть их содержимого, все перемешал с добавленной водой. Этим полугустым, как сметана, составом он намазал лицо и шею Саши, и замазка вскорости корочкой засохла, затянулась. Осмотрел он обработанную физиономию, потрогал пальцами щеки и удовлетворенно произнес:
   - Gut - корошо!
   Немец второй раз намазал по сухому. И опять штукатурка затянулась ровно - было хорошо. Тот результатом своей работы был доволен так, что даже в ладоши захлопал сам себе и заплясал, приговаривая:
   - Gut! Gut! - оттого, что все получилось у него - она нашел верный способ врачевания.
   И после сказал, что если бы пришли к нему хотя бы полчаса спустя, был бы капут - нельзя уже было бы вылечить. Видимо, эта горючая жидкость выжигает тело до кости.
   Велел он еще назавтра приходить.
   Чем его отблагодарить? Поля посоветовала спечь ему хлебец. И Анна от души спекла хлебец немцу-медику за то, что он спас ее сына - милосердно отвел от нее неминучую беду, отнесся к ним сочувственно, по-человечески. Так это важно.
  
  
  
  

XVI

  
   Да, для Дуни не было ничего хуже, чем по молоду испытывать бабье одиночество, застигнутой оголтелым вражьим окружением: она то сполна испытала и узнала. Надолго.
   С регулярно последовавшими бомбежками города - ночными и затем дневными - для Дуни тоже жизнь осложнилась неимоверно: еще потому, что ее дом, стоявший в опасном по соседству северном треугольнике - механический завод, вокзал, станция, оказался в самом пекле бомбардировок, все учащавшихся. В часы налетов всякий раз вокруг все адски - слитно грохотало, сотрясалось, лопалось, гудело, выло; к тому же над головой, захлебываясь, наперебой лупили зенитки батареи, оседлавшей кустарниковый сугорок. И только это начиналось (паровозные гудки не всегда извещали население о тревоге), все без памяти неслись вон из домов, чтобы спрятаться и отсидеться где-нибудь в канаве или в овражке и так, может быть, спастись. От грохота бомбежного закладывало даже уши. На это-то и сыночек Славик жаловался ей, матери, - показывал ручонками на ушки свои...
   Однако Дуня тогда - под свистящими, несущими смерть бомбами - нисколько не думала о себе, не страшилась за себя; она безотчетно-безоглядно прижимала к груди сонного ли, бодрствовавшего Славика, напуганного вновь истошными сиренами, яростной пальбой, огненно-черными вспышками взрывов, криками, беготней и стонами людей. Главное, она, мать, его, дите свое, спасала. И так Маша, сестра, спасла свое дитятко; и Анна спасала своих детей, не считаясь ни с чем, как все матери; и тетушка Дарья (Ромашинская) также самоотверженно спасала уже заматеревшего Ванюшку, смолоду лишившегося обеих ног (едучи на какую-то молодежную стройку, он сорвался под колеса вагона). Это в крови матерей заложено - распростеречь над детьми спасительные крылья...
   В одну из бомбежек горячей взрывной волной Дуню и Славика расшвырнуло над оврагом в стороны. Над ними зенитки молотили оглушающе, раскалено. Она вскочила в кустах, не зная, что делать и куда бежать; у нее в голове звенело и гудело, ее качало. Она как обеспамятовала от ужаса, лишь подумав, что Славик ее, наверное, убит и что, значит, она не смогла, не сумела спасти его. А зенитный командир молодой, высвеченный вспышками огней, растопыренный, орал ей с горки, раскрыв мощный рот, стараясь перегудеть весь этот бедлам:
   - Это что же ты, мамаша, сыночка-то потеряла?!
   - Где он? Где? - Она скорей почувствовала то, что он ей прокричал, нежели услышала, оказавшись без привычной живой ноши в руках.
   - Он - здесь! Гляди, барахтается вот! И плачет... Батарея, прицел!.. Огонь!
   Уже октябрьским днем Дуня, прихватив самое необходимое из белья, одежды и продуктов, посадила на тачку Славика и двинулась из разбомблено-обгорелого Ржева вверх по Волге, по направлению на Редькино, куда ходу было часа два. Маша задолго до этого заклинала ее перебраться сюда, присоединиться к ней - чтобы вместе продержаться такие неведомые дни, в зеленый дом к ладящим мужниным родителям, у которых они обе с детьми гостили в это лето.
   От стоявшего в воздухе дыма и запаха гари от пожарищ ело глаза и першило в горле. По ветру сыпались искры и головни, на улицах валялись обломки развалившихся зданий. Так что показалось опасней будет прямая дорога для выезда из города. Поэтому Дуня вначале спустилась с тачкой (везя Славика) к самой Волги и направилась вдоль самой кромки реки - как представлялось ей безопасней.
  
   При отступлении наших войск у Редькино, близ каменной Борисоглебской церкви, вытянулась переправа. Из бревен. По овражку. А один военный, хлюст какой-то, присев в сторонке, записывал что-то в блокнотик и донимал местных жителей так настораживавшими расспросами:
   - А часто идут военные обозы? Сколько повозок? Машин сколько?
   Дуня сбегала к зенитчикам, высказала свое соображение:
   - Это, точно, не наш человек.
   Ну, после подоспели двое бойцов - взяли этого лазутчика. Увели.
   Накануне дня Покрова нагрянувшие в хутор немецкие солдаты спали-бормотали - с гранатами в руках. Того гляди - избу взорвут. В Покров снег выпал по колено. И наши красноармейцы окружили их под утро. Завязался бой. Закричали немцы - раненые. Забегали вместе с женщинами и детьми вокруг лежанки, падали от пуль. Потом они загнали всех русских, мешавших им, в подпол, заперли его; здесь все, в том числе и Славик, и Олежка, хныкая и пугаясь, ползали по насыпанной картошке в темноте. Вскоре немцы сделали под стенами избы подкоп, повылезли наружу, повыставили пулеметы. Положили немало наших бойцов. Снег порозовел от крови. Потом привели в избу уже пленных бойцов. Израненных. Те, услыхав возню и голоса детей в подполе, возмутились, как-то отложили засов с крышки подпола, подняли ее:
   - Что ж вы, голуби, здесь сидите?! Шандарахнет - дом сгорит, и вы сгорите заживо! Бегите-ка отсюда! - и повыпустили всех.
   Бой был в самом разгаре. Стрельба пригибала к земле. Испуганные, обескровленные Дуня и Маша с малыми детьми и стариками выползли из избы; они где-то ползли и видели, как красноармейцы, истекавшие кровью, сползались умирать вместе по-двое, по-трое.
   Они заползли в чей-то блиндаж пустой и затаились в нем - ни живы, ни мертвы - на день-другой. Без пищи, без воды. Разве только кто им снежок или сухарик кидал. Со страху было и не разобрать даже, кто. Голову не поднимали. И не высовывались.
   На третьи сутки к ним пришла одна родственница. Сказала:
   - Идемте. Никого уже нет. Немцы хутор оставили.
   Дуню после всего пережитого здесь бессознательно потянуло обратно во Ржев, в собственный дом. Ей хотелось поскорей забиться снова туда. В тепло. Она, тридцатилетняя женщина с почти грудным еще Славиком на руках, металась, словно сразу помешавшись в том главном, ошеломительном для себя открытии, что ведь, если она не вернется домой сейчас, то ее может так и потерять из виду Станислав, коли посчастливится ему вернуться. Вот будет тогда дело: он прибудет неожиданно - да и не застанет ее там. Каково! Чудная: она еще надеялась на скорое возвращение к ним нормальной прежней жизни! Как в горячечном бреду. Не иначе.
   И она вернулась в выветренный дом свой, расставшись с сестрой Машей и родителями ее мужа, Константина.
   Она подумала: хорошо, наверное, - легче тем, кто эвакуировался, как сестра, с работой или сами по себе, - никто не терзает так...
  

XVII

  
   Анна испытала шок, узнав, что в деревне снова объявился-всплыл в мрачной волне фашистского нашествия - краснолицый бестия с клюквенными глазками Силин, известный бузотер, самозванец, вор, сбежавший из заключения и заярившийся теперь на какую-то главенствующую роль при новых хозяевах. Ведь некогда этот настырный человек даже пытался поухаживать за Анной, да появившийся тогда около нее Василий вмиг отвадил его. Нынче же он, плотный, сбитый мужчина в черной кожанке (она раз увидела его), несомненно, одержимый манией повелевать напуганными людьми и, видно, досмерти обиженный на советскую власть и народ, чей хлеб он ел, не гнушаясь, для начала самолично помогал немцам вылавливать отовсюду отставших и раненных красноармейцев, явно вознамерясь возвыситься на чужих костях. До чего же низко, мерзко пал... Приспособленец... Сорвался что с цепи - свирепствовал, нахрапистый, крутой.
   Когда на первой же так называемой по старорежимному сходке, на которую строжайше согнали (посреди деревни) жителей, Силин, кого немецкий комендант, взойдя на крыльцо, назначил старшим полицаем, тут же заявил, чтобы впредь его любили и слушались и чтобы называли только "господином" да по имени-отчеству. И неподдельно изумленная этим толпа, со сдержанностью возроптав, лишь испустила слабый общий вздох. Все было яснее ясного. Прежде, по праздникам урожая, здесь, на полянке, колхозники накрывали столы с едой, пели, веселились, и нередко Василий ставил на стул рядом с собой певунью-дочку Наташу и она пела для всех. А ныне стоявшая среди односельчан обыкновенная, жалкая, жилистая мать отщепенца Силина, крутя головой, по-глупому лыбилась и радостно подхмыкивала:
   - Ишь, гляди-ка, "господин" стал! Во как! Во как посчитались за труды, старание!.. Не зря... - Словно помрачение на нее нашло.
   Увы, худо было то, что одно зло пригребло себе в помощь подобное же зло, но которое (что еще хуже) досконально знало подноготную всех местных лиц - знало с точки зрения того, кто чем "дышал". Так что выявления того совсем не требовалось.
   Силин с крыльца громко зачитал властный акт - короткий приказ немецкого командования, обращенный к русскому населению. В нем запрещалось хранить оружие и боеприпасы, партизанить, а также портить и присваивать военное немецкое имущество и укрывать красноармейцев. За нарушение кем-либо этого приказа полагался, безусловно, расстрел - без суда и следствия. На месте. Это как бы в придачу ко всему прочему, ко всяким солдатским инициативам. Разумеется, в полном соответствии с директивными "12-ю заповедями поведения немцев на Востоке и их обращения с русскими". Этот документ требовал неукоснительно от гитлеровцев: "... вы должны с сознанием своего достоинства проводить самые жестокие и самые беспощадные мероприятия, которые требует от вас государство..."
   Между тем захолодило, промерзла земля. И снова белые мухи закружились в воздухе.
   Сходка же решила, что надобно обмолотить заскирдованную в шоре рожь-лежаток и разделить ее урожай, и поэтому с утра сюда насочились односельчане с лукошками, с ситами, с совками, с лопатами, с вальками, с мешками и принялись вручную молотить и веять и просевать на току зерно. Пошла скорая работа - и то какая-то утеха. Да и кто-нибудь из неверующих утешал, уверял себя и других страдальцев столь расхожим слухом: мол, теперь-то уж войдет у нас вполне общинное землепользование, что так оно, пожалуй, и сподручней будет - в общине ж больший шанс обеспечить себя учтенным куском хлеба. Только бы не прозевать, главное, сейчас... Кругом-то шныряли хозяева положения - немцы, покамест еще игравшие с русским населением в "кошки-мышки", позволявшие ему думать по-своему.
   И скоро среди обмолотчиков ржи возникло разногласие по целесообразности выбора обмолота: как лучше - обмолачивать по-единоличному, т.е. каждый - для себя, чтобы наверняка надежней все-таки, или по-колхозному, сообща всеми, что было бы несравненно спорчее, но явно ненадежнее. Ненадежнее потому, что спорчее так намолоченное в кучу зерно и могло уплыть мимо рук молотивших - попасть в немецкие загребущие руки. А к тому же больно уж навязчиво почему-то клонил к этому чернявый с черной небритой щетиной на лице нелюдимый и нелюбимый многими Герасим Вьюнок, мужик, который провел после первой мировой войны пять лет в плену в Германии. Знали бабы деревенские: он писал оттуда письма иносказательные о том, насколько "хорошо" им, пленным, там жилось. И потом привез сюда причуду вязать ржаные снопы по-тамошнему, как вязал он их бывало на полях юнкерских. Свяжет сноп - точно мешок. И вся бабка из-за этого получается кургузая... Был он собою неказист, в завсегда нахлобученном на потушенных глазах картузе, тише воды и ниже травы. Так что он тут - мирволение ко всем вдруг выказывал? С чего? И вот как молотившие не рядились, все же не сговорились: молотили по-разному.
   И те, кто молотили гуртом, уже насыпали заметный ворох провеянный ржи, когда в проеме раскрытых ворот завидели подъехавших к шоре немцев на широких, словно платформа, повозках. Все ахнули. Так и есть: сюда они направились - вразвалочку...
   "Ну, все - напрасен наш труд", - пронеслось в мыслях каждого работавшего здесь. Наехавшие солдаты, точно, на самый ток, к зерну, пожаловали. Даже ездовые с длиннющими, что удочки, кнутовищами. Эти ездоки обычно на козлах посиживали и меланхолично кнутами изредка помахивали - словно они и не к Подмосковью вовсе ехали, а ехали просто так - самые сентиментальные и миролюбивые немцы; эти ездоки обычно сиднем сидели на повозках, ну, прикрикнут на лошадей, кнутовищами взмахнут - и снова сидят - чисто истуканы каменные, задумавшиеся. Но хуже не придумать уж: сентиментальность и жестокость у гитлеровцев странным образом стояли рядом, совмещались, - тем они еще ужасней были. Отвратительней.
   Длиннополый строевой выправки немецкий офицер, вожделенно заглядывая на зерно, потребовал старосту. Но старосты, как такового, здесь не было. Однако вперед выступил - диво-дивное - этот позабытый всеми неказистый Герасим Вьюнок. Подойдя к малокровному офицеру, он пребыстро залопотал ему что-то по-немецки; закурив предложенную из серебряного портсигара сигарету, оживился, раскраснелся, отодвинул с глаз картуз. Кто-то из женщин спохватился, вспомнив его прошлое почти двадцатилетней давности.
   С просьбой бабы к нему обратились:
   - Выручите нас, Герасим, будьте добреньки - не отдавайте рожь! Заступитесь!..
   И все с тревогой вслушивались, ничего не разбирая, в его подобострастный лепет с начальствующим немцем, спрашивали у ребят, кто в школе изучал язык немецкий, о чем это он толкует с тем. Да и подумали было, веселея, только повеселевшие солдаты двинулись опять к своим подводам:
   - Ну, слава Богу, пронесло, кажись. Собрались, верно, уезжать.
   - Нет, - сказала уверенно Наташа. - Они хотят сначала сами все забрать.
   Солдаты опять вернулись в шору с большущими бумажными мешками, и растерянность в народе вмиг уже сменилась ненавистью к самозваному старосте.
   - Ничего уж не поделаешь, - уже распоряжался он, угождая, как-то по-новому ненатурально-пружинисто задвигавшись около вороха зерна. - Надо вначале налог заплатить. Как же иначе будет воевать немецкая армия? Кто же будет ее снабжать продовольствием?
   И было-то до странности нелепо, глупо, дико это угодничество, это превращение черного совсем мужика в этакого рассуждающего распорядителя чужим добром. Последним человеком ведь был, а захотел стать первым - тоже "господином".
   - Эва, дошлый какой: того, Силина, спихнул, - изумился кто-то несведуще.
   - Да черта с два! Просто поделили они, аспиды, свои полномочия по управству здесь.
   - За ними, сорняками, где ни пропадало, - вполголоса говорили работавшие на току.
   - Это еще Гюго писал: нельзя быть героем, сражаясь против Родины, - сказала и Наташа, читавшая его очень много.
   - А для таких людей правило одно: где хорошо, там и отечество.
   Так с обмолотом ржи все кувырком пошло: кособрюхие забрали себе всю ее. Ну, и, стало быть, потом зачали еще что-то добывать, выжимать из населения, ища неположенное ими.
  

XVIII

  
   Велико навеяло снега. Был жемчужный мороз. В своем перевоплощении дьявольском Силин вбухнулся незвано к Кашиным. Шарнув входной дверью, загудел... Здравствуйте... Пожалуйста... Не ждали? Он привел с собой одного фашиста и двух съежившихся здешних мужичков, приглаженных понятых, - Егора Силантьева и Семена Голихина, или, иначе, как называли за глаза второго, Сено-Солому, - с заступами, с ломом. Умопомрачительная дикость: уже изготовился он дом обыскивать! Скор же!
   Заходили под ним половицы жалобно.
   Дознание повел издалека:
   - Анна, угадай, зачем пришел к тебе! Не знаешь, что ль? Подсказать тебе? Молчишь?!
   Шоры накатил на бельма, пёр себе - и будто бы не видывал, что захватчики уже самостоятельно, еще не прибегнув к его падким, услужительным способностям, и притом с профессиональным знанием и нюхом, все обрыскали и пообобрали все окрест дворы, подвалы и чуланы, и амбары, и сараи, - группами, поодиночке, на автомашинах и фургонах. И они себя нисколько не обидели, не обделили ни насколько. Разве ж этакое можно, допустимо - обделить? Но, как говорится, разыгрался волчий аппетит. И поэтому пособник, коли в перевертыша преобразился, лез из кожи вон в услужении своем, чтоб только найти фонтан новых возможностей в изъятии у обобранного уже населения припрятанных для пропитания продуктов. До чего же докатился...
   Растерялась было Анна. От такого оборота...
   - Как нам, обездоленным, нынче знать, Николай Фомич, для чего кто в не свои избы ходит, проверяет, у кого положено что плохо. - Побелевшая, она медлила, вылезая из подпола с эмалированной чашкой набранной квашенной капусты; балансировала на одном колене над черневшим лазом в полу, глядя на пришельцев и страшась еще того, что вот-вот загудит с капустой опять вниз. И то ли она охнула, то ли простонала тихонько, точно надломившись, - то ли от боли физической (спина у ней нет-нет побаливала - схватывал радикулит и еще какая-то хвороба нераспознанная), то ли от боли душевной за все. Ведь с чужеземной солдатней что-то непоправимо страшное объяло ее дом. Она с детьми была брошена на произвол и позор, а потому теперь и сама должна была постоять за них и защитить их - ведь никто уже ей не поможет... Вот они, поджавшись, затихли в переду, но глядели на вошедших исподлобья, взросло и по-детски немигавшим взглядом, ясно говорившим тем без слов: "Ах, вы подлые собаки!" Она справилась с собой с усилием, привстала: - Ведать я не ведаю, зачем вы ко мне пожаловали... - Анна была начеку, сама защищалась до последнего, что называется, патрона. У нее был здесь свой фронт. Особый.
   - Ой ли! Разве не догадываешься? Будто?.. - Зловеще ухмыляясь, Силин надвигался на нее.
   - Что гадать, коль не дадено сейчас нам прав никаких? - Анна сызнова помедлила, так как в глазах у ней опять круги поплыли; после она внаклонку задвинула массивной неподатливой крышкой вход в подпол, поставила на лавку чашку с капустой. И распрямилась перед красной маской провонявшего табачищем Силина.
   - Ну так, значит, Анна, ты никак - никак не знаешь? Не догадываешься даже? Говори! - И ее какое-то чистое, сухое и почти святое лицо, ее полуотрешенное спокойствие, почти непроницаемость взбесили властолюбца сразу: - Что ты свято и невинно смотришь на меня, глаза выпяля?! Не узнаешь?!
   - Я сказала ведь, - не уступала Анна: - Не могу я отгадать, что вам вздумалось.
   - Ты лучше подобру и поздорову признавайся нам: хлеб колхозный прячешь? Где? Покажь! Говорю ж тебе: от греха подальше... И напрасно время не тяни. Себя губишь. Час неровен... Н-ну! Где запрятала ворованную рожь?
   - Да, признайся, ты признайся, Анна, лучше, - омерзительно вторили ему подвывалы.
   - Что вы, батюшки, помилуйте, какая рожь ворованная, где? Один непочатый мешок зерна, чем колхоз помог, авансировал, - и все-то мои хлебные запасы на сегодня. Кот наплакал. Смех! - Анна не могла сказать злодею всей голой правды. Круто ж изменилось все в течение коротких дней! Казалось, вот-вот-вот еще, три месяца назад, когда дивно грел июльский день, а Анна безутешно плакала и голосила, провожая призванного на передовую мужа своего, Василия, - еще ведь тогда Василий, утешая ее, говорил, что это лишь поверка. Соберут на семьдесят пять дней - и все. Затем мужики домой вернутся. Ты не плачь, не убивайся. Она с проводов пришла домой, а дома хлебушка ни горсти нет. Хоть шаром покати в ларях. Пошла в правление колхоза. Там и выписали ей два пуда ржи. И только. И хлеб уже доставали, где могли. - Спрашивается, чем я прокормлю семь целых ртов?
   Силин ухмыльнулся:
   - Ишь, я погляжу, заговорила как! "Помог колхоз!" Держи карман шире!
   - Я не по-другому нынче говорю, Николай Фомич, - по-прежнему. Но ежели вам не нравится что, - пожалуйста, и помолчу. Не буду плести ереси всякие.
   - Так ты, значит, утверждаешь, что не знаешь? Ой, гляди!.. Не промахнись...
   И почти смиренно, с тихой убежденностью в правоте своей, она ему выложила:
   - Что "гляди"? У нас с вами "знаешь", видно, разные; не обессудьте нас поэтому. Не положа не ищут.
   - Ты бы, Анна, пока не храбрилась, не храбрилась зря. Чай, не на собрании отчетном паришься... Ведь отлично понимаешь, что накрылась прежняя вся власть и колхоз твой лопнул. Даже и сбежать вам не помог! То-то!
   - А я и не просила никого, Николай Фомич, бога не молила; сами судите, столько сейчас нас, обездоленных головушек в родном гнезде, что нам отсюда не подняться никуда. Мы-то от бомбежек выезжали временно - куда подалее. Да германские войска к Москве нагрянули. И грешно тебе-то, Николай Фомич, так измываться над своими ж. Смелым воином ты здесь заделался... Не в окопах опаленных. И пошел на нас, одних баб да ребятишек малых, сирот. Тогда как наши мужья, братья там, на фронте, головы за Родину кладут, кровь проливают. Ох, мои родимые! Где же вы, защитники наши единственные? Неужели одолели вас? Да придите, защитите нас!..
   Она всплакнула, и слезы, как спасательное средство, несколько смягчив, разрядили это опасно напряженное столкновение.
   - Ну, безумная, я мигом прищемлю тебе язык, - тем не менее пообещал ей взбешенный негодяй. Густо он побагровел, шумно задышал и, судорожно сжимая в руке рукоятку плетки, зашагал туда-сюда по кухне, по передним комнатам, словно умерял в себе амбицию, что взыгралась мелким бесом оттого, что он, вышло, понапрасну, грозно пыжится: не смог даже усмирить смирнейшую домохозяйку, уж не говоря о безусловном раболепии. Как же так? Кто же он тогда такой? Перекатывались желваки у него на скулах. - Что там с муженьком твоим - меня не касается; у меня другая власть, которой я теперь служу. И ты больше мне о нем не напоминай! Да не темни! Отвечай, - в последний раз я спрашиваю, - где ты спрятала рожь? Шора к тебе ближе, чем к другим... Сказывают, тяпнули мешки в последнюю бомбежку, ночью...
   - Специально, что ли, я с ребятами бомбежки караулила?
   - Мы еще дознаемся, ты не волнуйся.
   - Можете проверить: все бомбежки в эти две недели пересиживали мы в Дубакино. Да и такое непосильно было б сделать, больной...
   - Ну, сыночки постарались... Найдем - будет крест тебе. Ты знай: в расход публично пустим, церемониться с тобой уже не будем, нет. Не жди.
   - И не жду от вас.
   - Ладно!
  

XIX

  
   От его угроз леденящим холодком обдало. Дрожь пробила ее всю. Только она, молодец, не дрогнула-таки - ни в какую не созналась в том, что действительно ее старшенький малец Валера и Полюшка притащили семь мешков ржи и пшеницы, и кинули их в окоп, что уже хорошо, полузасыпанный снежком, таился в кустах вишенника... Помнила она всем материнским существом своим, побеждая небывалый страх любовью, о беззащитно слабых ребятишках, кого трудно нянчила, выхаживала без конца, лечила и чьи живые и бессмертные глаза с золотистыми прожилками изо дня в день на нее смотрели преданно, помнила она особенно, что должна во что бы то ни стало досыта их чем-то накормить, их, а не прожорливую гитлеровскую банду да радетелей новоиспеченных.
   Затихая, она всхлипывала:
   - Я вам не препятствую - ищите на здоровье, где хотите, неположенное. Вы вольны...
   Бестелесно-тонкий офицер, подбирая и коверкая русские слова, старательно тоже ей разобъяснил, что хлеб отшень-отшень нутшен для великой (он подчеркивал интонацией) германской армии. Пятое, десятое. Надоело ей нахлебников таких выслушивать. Что же выходило по их заповеди: отыми кусок последний у малюток, вынь изо рта и с благостью отдай отъявленным грабителям?! Да у кого ж рука на то подымется?! И она отрезала фашисту:
   - Надобно и человечность понимать. Нас и так уже обчистили ваши солдаты: кур, гусей порезали, зерно, сено и овес забрали. Что еще отдать? А что как война перекинется в Германию, придет, застигнет точно также ваши семьи - что тогда, скажите: тоже нужно будет хлеб отобрать у детей немецких - вырвать изо рта? Как по-вашему?
   Просвещавший офицер аж потемнел - Анна, видимо, его достала - на какое-то мгновение; она высказала то, о чем ему даже и не снилось - еще не было такой нужды. Однако тотчас, оживившись, он с улыбкой превосходства над упрямствовавшей попусту русской женщиной решительно заверил:
   - О, Ausgeschossen! (Это исключается!), война в Германии не будет, frau, nein; ви не бойся, nein. Биштро Москва кончится. Kaput! Крышка! Да-да-да! Што подарено, то подарено. Мы, немцы, говорим так. По пословице. Понятно?
   Дескать, нечего и говорить о том.
   - Я не знаю, как у вас получится, усмехнувшись, опять не согласилась Анна с ним. - По какой пословице? У нас раньше доки также предрекали: скоро заворошка эта кончится...
   - Хватит, Анна, брось свои дурацкие дебаты! - взревел Силин, взъерившись. - Нам твои растабары не нужны! А уговоры кончены! - И понятным скомандовал: - Айда, мужики, со мной! Со двора начнем... Копнем...
   - Alles Gute! "Всего наилучшего" пожелал ему любезно, отваливаясь восвояси в этот раз, офицер, представитель насильственной силы захватчиков, в угоду которых он, Силин, старался безумно, бессовестно. Они же притворялись еще будто стеснительными какими - еще не всегда показывали (и афишировали) прямо своего усердия в такой обираловке повальной. Как если бы все это - дела самих русских. Вы, русские, пожалуйста, и грызитесь между собой и сами разбирайтесь, кто кому сколько должен, но лишь бы нам, немцам, было прибыльно от этого.
   Но - ищи, свищи. Кто кого...
   Этот весь почти день изверг безуспешно, уличая, Анну донимал и радетели втроем взламывали до седьмого пота пол в чулане, и особенно в омшанике, когда-то утепленном для телят и поросят (было подозрение, что здесь нечисто: и могло быть зарыто что-нибудь), и долбили во дворе, усердствуя, примороженную землю; они пооблазивали, пообшаривали все-то закоулочки, ниши, щели, ямки, чердаки; не найдя уплывшего зерна, они поотстали, бросили свое безнадежное занятие - в навек оскорбленных к Анне чувствах оттого, что, как ни утруждались, они не добились своего. Хоть разочек Кашиным повезло...
   Они утопали с обыском в другие избы.
  
   В дальнейшем схожие набеги множились. Столько было их - не счесть. Даже до того уже вымудрились оккупанты, что налогом обирательным аж обложили на картошку, выкопанную с приусадебного плана, - так еще повыгребли ее из подпола. Заправлял всем этим также Силин, был при сем. Хотя и без такого налогообложения липового они совершенно уже неприкрыто, рукасто, нагло и организованно обирали и ограбляли местных жителей. С удивительной сноровкой.
   От этого сразу пострадала больше Поля. Немцы днем подъехали к ее избе, стоявшей напротив Кашинской, в крытой грузовой автомашине; они к ней вошли и подозрительно (Анна в окно видела, наблюдала) застряли почему-то там. Анна побыстрей послала туда Наташу - разузнать, не случилось ли что. Только не было возврата и ее. Побежал тогда Володя. Но и он попал в засаду тоже. Что щенка за шкирку его втащил в избу, едва приоткрыл он дверь и в щелочку заглянул внутрь, стороживший здесь немчура на перехвате. И уже не выпускал вон, как и Наташу, пока несколько мародеров в подполе наполняли мешки провизией. И не только ею. За перегородкой, в кухне, рыдала тетя Поля; в подполе - Толя: у него отняли даже гармонь - парню опять не повезло. В этот раз солдаты-инквизиторы почти все повыволокли из подпола, забрали приглянувшиеся вещи из избы; они вытащили со двора за рога упиравшуюся козу и ее, жалобно блеявшую, насилу затолкали также в кузов грузовичка. Втроем-то еле справились с нею.
   И сколько ж раз потом, в трескучие морозы зимние, понаезшие гитлеровцы ( и заезжие и захожие офицеры и солдаты, те или другие, а не просто Гансы, Карлы, Эрихи, поминутно, пребывая здесь, под Ржевом, забивали всякий теплый угол) выгоняли по тактическим соображениям - чтоб поуютней да побезопасней им самим расположиться в большой топленой избе - выгоняли поголовно всех Кашиных на морозную улицу: мол, рус, иди, куда хочешь, а нам отдай дом по-хорошему, не зли. Не то хуже будет.
  
   Между тем кровожадный полицай Силин слышно все выискивал, вынюхивал, кто из жителей теперь провинен в чем-нибудь перед новой властью; он стремился скорыми расправами везде внушить страх, ужас населению (коли обирать - то уже было никого и ничего); он шоры накатил на бельма бесстыжие, пер себе на всех... Ведь на ум порченый, пропитанный ядом предательства, всякие поганые мысли взбредали ему на ум без задержки. Он не кривлялся, не стоял на одной ноге, а сразу на обеих твердо; он любил еще прикинуться милягой, доброхотом, но ему только бы и спроваживать на тот свет людей. Завсегда, видать, чесались руки у него, чтобы полоснуть кого-нибудь наотмашь. И уже сажал он под замок в холодный карцер (сарай) на трое суток баб - лишь за их вольные, неуважительные высказывания о нем, о немцах...
  
   Этот проклятущий ирод не оставлял в покое Кашиных: вскоре вновь вломился к ним в избу допросителем, ровно черный черт.
   - Анна, пока я по-хорошему говорю тебе: ты верни-ка мне сейчас казенное школьное имущество. Я за ним пришел... - С поразительной наглостью и напором входил он во вкус безграничного самоуправства. Встал он подле беленой печи, что бандит с большой дороги. Ждал, басурман!..
   Анна страшно удивилась его словам, впилась глазами в его аспидное лицо, в его глаза бесстыжие:
   - Это - какое же такое имущество, господи? Что еще придумали?
   - Школьный глобус отдай! Соседские девки показали, что твои ребята его забрали, унесли.
   - Ага, вертихвостки-сестрички донесли? - догадалась Анна, вспыхнула: - Мои ребятки его не украли, к Вашему сведению, а выхватили из костра, куда его зашвырнули немецкие солдаты; они жгли книжки и тетрадки и все ребячье, истребляли как заразу какую.
   Вот времечко наступило! Ловкие сестрички Любка и Лида из шумливого семейства Шмелевых, перекочевавшие с приходом немцев в опустелое школьное помещение (учительница Инесса Григорьевна и председатель Соломон Яковлевич, жившие здесь с дочкой, уехали), бойко воссиживали на коленях солдат (это Наташа видела) и цыганили у них формованные кругляшки конфет-леденцов:
   - Ну, давай еще! Мало даешь! Тебе жалко, что ли, кавалер?! - и вырывали сладости у тех из рук.
   - Так, где глобус? - гремел голос Силина. - Отдай!
   - Сейчас принесу... Я не понимаю. - Анна все-таки возроптала, защищаясь: - Для чего ж, скажите, глобус Вам? Пусть мои детишки лучше тешатся - они по нему учились прежде: он дорог им. Понимаете?
   Силин сверкнул глазками. И сильнее сжал в руке плетку. Тем не менее, порадовал:
   - Власть новая сейчас наново воссоздает школу сельскую, начальную. Уже парты приискали, приготовили, завезут комплект. Учительниц пригласили. Учеба в школе обязательна для всех ребятишек. Потому и собираем все...
   Усмехнулась горько Анна - не сдержалась снова:
   - Значит, собираетесь учить детишек грамоте? Очень хороши "освободители": все сначала изожгли, не разбираючись, а теперь,.. вишь, понадобилось для чего-то просвещать детей мужицких... Проявляют вдруг заботу...
   - Придержи-ка свой язычок! - багровея, зашипел Силин. - Прикуси! Он тебя погубит, говорю! Убери свои глаза правдивые!... - заиграли желваки на скулах у него.
   Видно, все не мог он простить ее за то, что был когда-то отвергнут ею: его домогательства, нахрап не нравились ей. А главное, он не был работящим парнем. И поэтому еще он все еще взъедался так на нее...
   Ну, унес он глобус драгоценный... победителем!
  
   Для чего-то немцы и взаправду открыли прежнюю начальную школу (видимо уже поверили в свою победу). Привезли сюда, в помещение при ней, двух неместных русских же учителок-сестриц курносых, даже привлекательных и очень щебетливо-глупеньких, но говоривших мило, хорошо по-немецки с зачастившими сюда к ним немецкими офицерами. Галантными кавалерами, форсивших в галифе с кожаными вшивками. В кожаных перчатках. И еще с плетеным хлыстом... С этими ухажерами учителки катались на лошадках по полям просторным. Они, не унывая, восторгались, например, меткостью стрелков немецких: видите ли, "мессершмитт", или еще какой там их истребитель, достал с первого же захода их родного папу, забившегося в канаву, - первой очередью... Поразительно!
   На занятиях в воссозданной фашистами сельской школе, или ее подобии, ребята, разумеется, не изучали никакой истории родной страны; они зато зубрили закон божий, и их учили величать "господином" старосту и также полицая Силина, а равно - и вышколенных, также зачастивших в класс, офицеров немецких, и вставать из-за парт и кланяться при вхождении тех. Оттого вся малышня, не привыкшая к таким порядкам, самолично разбежалась, спустя каких-то двух-трех недель. И в том числе Верочка Кашина, первоклашка...
   Примечательно то, что наступил период проявления народомыслия в главном; все уже кумекали, как лучше приспособиться к выживанию в таких ужасных условиях. Так, многие вдруг занялись деланьем для себя ручных мельниц, чтобы молоть зерно на муку, что было проблемой, так как никаких мельниц теперь не было и не было продажи муки. Оказалось это мукомольное дело и не столь мудреным. И братья Кашины с ним тоже вполне справились, подсмотрев у мужиков проект: удачно сделали небольшую ручную мельницу сами. Они для начала ровнехонько отпилили от березового бревна два кругляка и вот, выдолбив в одном из них насквозь воронку (для насыпания в нее зерна), спирально вколотили в один и другой торцы ребрами мелкие осколки разбитого старого чугунка. Нижний кряж, который должен быть неподвижным, обили по краю железной полосой, приладили сюда железный лоток, а к верхнему меньшему диску приделали снизу металлическую планку с дыркой и длинную подвижную (чтобы вращать на штыре верхний диск) ручку. Признаться, отцовская, недоделанная мельница была громоздкой, ее каменные жернова были диаметром более полуметра, и было слишком тяжело прокручивать верхний камень детскими руками... А тут если, например, дважды пропустить зерно ржи через такую вертушку, то мука выходила вполне приемлемо мелкой, почти как на мукомольне.
   На этом народ тоже учился, как выжить. Опыт бытовой. Приходящий.
  
  
  
  
  
  
  

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

  

I

  
   - О-о, чудесно же: все мы при себе, ура! - И темнокудрая Яна-Яночка, жена при Павле солнечном, артистично ручками всплеснула и каким-то магическим взглядом повела перед собой, вот только что они и дети - третьеклассник Толя да трехлетняя Люба - уселись среди всех прочих граждан в желтоскамеечном вагоне и только что вагон, дернувшись, набирая ход, заколыхался мерно в движении вдоль по отполированным колесами рельсам. Все устраивалось нужным образом. А между тем это было 22 июня 1941 года, т.е. именно в первовоенное воскресенье, однако было так, что о том - о случившейся этим утром всеобщей беде - почти никто из горожан еще не знал. О войне еще не сообщалось населению по радио.
   Итак, чета Степиных поехала с Финляндского вокзала на дачу - в курортную зону Сестрорецка, любимое место Яны; они хотели для отдыха воспользоваться здесь комнаткой, закрепленной за Яной по статусу учительницы, преподававшей местным ребятам историю. Нынешний учебный год по маю завершился. Все учащиеся уже разъехались на каникулы. А Павел получил календарный отпуск. И в семье у них, Степиных, покамест не было больших потрясений, разве что проявлялись мелкие супружеские стычки, что считалось у людей само собой разумеющимся, существующим в порядке вещей. Не до них!
   До Сестрорецкого курорта курсировали так называемые круговые поезда - через станцию Белоостров - примерно каждые полчаса по выходным дням. Однако нынче поезд дошел лишь до Белоострова, а дальше почему-то не пошел немедля. Из-за этого в вагоне все заволновались. Что за штучки такие? Был-то уже самый полдень. А вскоре в вагон вшагнул хмуроватый железнодорожник-начальник в полуформе и, став у входа, срывающимся голосом оповестил всех едущих о том, что данный рейс прерывается в связи с тем, что началась, граждане, война с Германией. Немецкие войска на рассвете атаковали границу. Бомбили наши города. По радио сейчас дали правительственное сообщение...
   Услышанное разум человеческий никак не вмещал, не мог вместить; шок, непонимание происходящего и растерянность придавили сразу всех пассажиров. Они, лишь опомнившись мало-помалу, зашевелились, задвигались, заахали, завздыхали, повалили вон из вагонов - кто куда. С сокрушением, тревогой и печалью. Со словами проклятия извергу:
   - Вишь, чертоломит гад ползучий!..
   - Чтоб поиздыхалось им... Горлохватким колбасникам!
   - Вот и верь заклятиям... Доумасливались... до чего...
   - Хорошо известно: чем заиграешься, тем и зашибешься, - присказал при сем, ни к кому в особенности не обращаясь, некий замурзанный субъект в вагонной толпе, потянувшийся на облитый лучами солнца перрон, перечеркнутый темными тенями от ближних лип. И сказанное им Павел, который волок чемодан и сумку, тут же мысленно перевел на пример своего жизнеустройства, прежде всего. Он подумал об этом потому, что нынче уже успел поскандалить с Яной вследствие ее умышленно-легкомысленного недопонимания, как казалось ему, его ясно-определенного умонастроения, отчего они и припозднились сегодня с выездом, будь неладен он. - Все ходят, как слепоглухонемые, - продолжал меж тем предрекатель сам по себе, не ища по обыкновению глазами ничьего взгляда. - Разве непонятно людям ничего?
   Да легко словесничать всуе, тратить слова.
   Ведь так ясно, ясно было: никакое понимание людьми такой нагрянувшей беды никак не спасало наш народ от безумства распаленных вояк, завоевателей Европы. И к такому суровому повороту всей жизни он морально не был готов - отнесся точно к какому-то стихийно налетевшему бедствию, неуправляемому самотеку, с которым отныне предстояло биться насмерть.
   Однако же большинство граждан все еще надеялись избежать непредвиденных последствий объявленной им войны. И, собственно, неприятие и отторжение ее, как факта такового, теперь явно было написано, главным образом, на мужских лицах.
   В этот момент Павел ничем не отличился, не запаниковал никак. Его всегда выручало врожденное отцовское чутье обывателя: успеть вовремя приспособиться к жизненным обстоятельствам; он ни в чем и ни с чем не высовывался нигде заметно, все на производстве делал, не надрываясь сильно, как умел и считал нужным, в меру своих сил - не утруждал себя излишними нравственными заботами. Никогда. Однажды он напрочь сбежал от изнурительного хозяйствования на земле нечерноземной, обедненной, донельзя капризной - от того, чем, бывало, занимались его родичи, его отец. Но он не принимал осознанно сердцем и все станочно-железное заводское производство, где выделывались, фрезеровались, вытачивались и шлифовались массовые металлические детали в определенно точных параметрах. К этому он в своей жизни попросту не привык и не думал привыкать особенно. Ко всему он лишь чуть подлаживался, поскольку имел все-таки мужскую закваску и было у него какое ни на есть самолюбие в тридцать пять лет. Отсюда все.
   С самого утра Павел, недовольный медленным дачным сбором, обидел Яну, попрекнув ее капухой дворянской. И вот сейчас, когда она, услыхав о начале войны, в растерянности возроптала оттого, что теперь, по-видимому, приходится возвращаться обратно к себе домой, он прицыкнул на нее:
   - Подожди-ка, Янка. Не дергайся поперед батьки. Все сделаешь не так, как нужно. Может, сумасшедшие еще образумятся - им поддадут маленько и они отступятся. Давай уж доберемся до того места, куда собрались. Там посмотрим, прикинем, что к чему... Бери сумку...
   После этого Степины все же добрались на автобусе до курорта, пребывавшего в ослепляющей зелени и уюта. Они прошли по главной аллее мимо светлого главного корпуса. Занесли вещи в дощатый дом, походили по расчищенным дорожкам, по которым близко-близко попрыгивали, радуя малышей, мелкие птички, среди парковых деревьев и цветущих полянок. И потом заняли подходящее местечко на мелком сыпучем песке на немноголюдном пляжном пространстве под шелест волн. Сняли с себя верхнюю одежду...
   - О, я вижу: не нашенский голубь закружил. Нет, чужак! - Задрал в небо голову, остриженную бобриком, атлет в белой майке, приостановясь близ стоявшего чуркой Павла, который тоже, услыхав самолетный гул и увидав летевший самолет, только удивился словам незнакомца.
   - Вы всерьез считаете так? Не палят же зенитки... Если бы не было так...
   - Да, финский друг, знать, пожаловал. Проведать...
   - Да почему Вы так решили? - настаивал Павел.
   - Фюзеляж не тот. Определенно финский разведчик... Явился - не запылился...
   - Неужели и финны уже отважились куснуть...
   - Полагаю, что попробуют. Ярослав. - Незнакомец представился и протянул Павлу руку. Павел пожал ее, назвался тоже.
   - А такое, чую, будет непременно. Пыл-то не иссяк у генералитета с той стороны. Страсти-то еще не улеглись. И в глазах большого разбойника - Германии - очень ведь лестно малым странам тоже выказать свою храбрость, претендовать на какую-то долю...
   - Но мы-то, согласитесь, Ярослав, со мной, - все-таки как-то шатко-валко волтузились с финнами здесь, на Карельском перешейке, потеряли много техники, бойцов. По-моему, эффективнее у нас прошло сражение с японцами на Халкин-Голе. Да?
   - Ну, - сказал Ярослав, - это с тем несопоставимо. Ведь у нас тут с финнами не просто локальная несколькомесячная стычка была, отнюдь: вот, мол, поцарапались себе, порасквасили носы друг другу, и все, - большой сосед обидел малого.
   - А что же? Немало жизней положили.
   - А тоже - по немалой дури. Нашей же. Русской. Скажу по секрету. - Ярослав понизил голос. - В восемнадцатом году Ленин, когда предоставил им, финнам, независимость, то уступил им часть территории, что лежит Западней Выборга и что принадлежала России почти двести лет - со времен еще царствования Елизаветы Петровны.
   - Неужели? Я не знал...
   - Я карту дореволюционную видел... Финны ему помогали в революцию, он их любил, и они его любили взаимно, как и Александра Первого, который дал им в свое время широчайшую автономию... Из-за этого-то - привет! - Граница придвинулась вплотную к Ленинграду. И это стало угрозой большому городу, когда везде заполыхало. Вы, верно, понимаете... В переговорах о каком-то возврате тут земель финны уперлись... И ни у одной соседней с нами страны нет нейтралитета, никаких обязательств. Да ведь если таковые и есть, подписаны, - получается грош им цена...
   - Да, да... Не имеют значения... Для одержимых...
   - Все не так просто, Павел, с политикой. Ведь независимому правительству Финляндии присягнул на верность кадровый русский офицер Маннергейм. В дни российской анархии. Он возненавидел большевиков и чернь. Даже расстрелял взбунтовавшихся финских рабочих. Навел порядок. - Об этом я читал, - сказал Павел. - И вот, возглавив уже финскую армию, опоясал границу с нами на Карельском перешейке шипами надолб, а берег финского залива бетонными дотами и дзотами, которых ни один снаряд не прошибал, возбуждался в разговоре Ярослав. - Поверьте...
   - Что ж, не промах, знать... Нашел себя... И проявил...
   - Откроюсь Вам, я все это видел рядом, как военный корреспондент. По вхождению в Зеленогорск видел даже установленные на столах у финнов теплые пироги: они столь поспешно ретировались отсюда. Уверились настолько в прочность своей обороны...
   - Видно, подготовились на ять...
   - Так на их стороне была колоссальная помощь западных стран, считавших своим долгом защититься от Советской России. Вся Европа, ее лидеры, собирала сюда сотни самолетов, орудий, танков, посылала сюда инструкторов, добровольцев. Кое-кто из стратегов считал возможным двинуться отсюда с оружием на Москву...
   А то, что Маннергейм поддержит Гитлера - всенепременно. Да и другие страны-малышки точно примкнут, можно быть уверенным в этом. Несладко нам придется... - сказал Ярослав на прощание.
  
  

II

  
   Этот откровенный, хоть и случайный, пляжный разговор и пролет чужого самолета в небе поколебал первоначальное решение Павла остаться здесь, в Сестрорецке, на какие-то дни: дети могли оказаться в опасности. Поэтому Степины, несколько поприпиравшись по-здравому, однако, рассудив, решили вечером же вернуться к себе - на Таврическую улицу.
   Павел ругал в душе все и всех за напрасную поездку.
   К утру Павел всяко понимал: с летом дело - дрянь! Уж в небе - фюзеляж чужой!.. Но только друг Армен Меликьян считал, что вполне безопасно будет для них, Степиных, выехать из Ленинграда куда-нибудь восточней в область и там, среди природы, лучше перелетить каникулы, пока в пограничье наши войска поквитаются с тевтонцами. Да и был он заведомо уверен:
   - Вот еще дадим мы, русичи, по зубам этим шпендрикам Гитлера! Посворачиваем им башки!
   Впрочем, Павел, который еще никогда не нюхал пороха, и сам-то сходно размышлял, прислушиваясь к толкам и толкаясь среди живого, бурлящего люда; он тоже по-обывательски судил о защитительных возможностях страны, уверовав в непробивную мощь России, какую никто и ничто неспособны пересилить, сломить.
   Между тем встревоженная Яна, отгоняя прочь самоуспокоенность, сомневалась в целесообразности вывоза теперь двоих детей на летний сезон из города: ее настолько пугала заполонившая все вокруг какая-то необъятная хаотичная пустота в произвольно, казалось бы, идущих событиях, не жалующих никого. Действительно тут никакой уж хороший советчик явно не мог бы предложить ей, маловерке, что-либо стояще-защитительное для жизни ее детей, увы. Ведь отныне самотечно все человеческие понятия сместились, а все делалось людьми ровно в какой-то заколдованной спешке. Словно жесточеннейший вихрь, внезапно налетев, враз сорвал крышу с жилища и дверь с петель; он же соответственно подхватил и всех жильцов, живущих в нем, с силой закружил и понес куда-то врассыпную, как песок сыпучий. Они-то не успели ни даже собраться со своими обыденно-трескучими, не дававшими им покоя, мыслями и никому ненужными решениями, ни даже мимолетно оглянуться ни на что.
   Никакой толковой информации не было.
   Вот поди, уясни толком что-нибудь путное на ходу, в такой неразволоке...
   Когда где-то невдали, у самого порога, или уже здесь, за порогом, была на полном ходу и наславу наизготовившаяся для бойни чудовищная немецкая армия. Хищно раздувала ноздри. Напирала рылом, не разбирая ничего под ногами. Дрожи, визжи вся Европа! Твой час, коллаборационист!
   Увы, делать нечего. Яна благоразумно собралась, не артачась, не мешкая, но скрипя сердцем, в нынешний отпуск вместе с детьми - Толей и Любой; она оттого и делала все как-то механически, непрочувствованно, сама себя не контролируя с прежней привычностью. Не контролировала еще постольку, поскольку они, оба непутевых, она осознавала, великовозрастных родителя, находились сейчас при ребятах в психически-взъерошенном виде, ибо вновь поскандалили открыто - при очередной вспышке недовольства друг другом. Оно же, сегодняшнее, недовольство, проявилось лишь из-за того, что они впопыхах, собираясь, чуть было не забыли взять с собой патефон с классными пластинками - увлечение Павла. Именно из-за этого они опоздали на нужный рейс поезда, а потом Яна неуклюже засуетилась при отчаянной посадке в вагон, что еще сильней раздражило взвинченного непорядком Павла.
   Видно, не зря Яна считала себя убежденной невинной страдалицей, продолжающей ею быть при нем, муже. Определенно она страдала с той осени, как она с ним сблизилась опрометчиво, отказавшись вдруг от союза душ с Никитушкой и, значит, от новых его, Никитушкиных, волшебных к ней писем, по которым она всегда потом вздыхала, все поняв, перебирая их в руках. Она стойко, как истая историчка-консерватор, не доверяла ничьим благостным словам (перестала доверять), тем более мужниным; она каждый раз понимала его, его подлинную человеческую суть, все меньше, чем больше, как жена, общалась с ним. Невозвратно время. Да не судима избранность судьбы. Лекарства нет для лечения хронического супружеского разномыслия. Изюминка как раз в том, чтоб не залечить его. Ни под кого.
   Нынешняя ссора вышла - Павел полагал, - может быть, потому, что он после ночи, и проспавшись вполне нормально, позевывал отчего-то, точно от острой нехватки кислорода в организме. Оттого, видимо, так заклинило в нем механизм переработки его дум пустых, неразрешимых, сколько он ни старался осмысленней и напряженней думать о чем-либо нужном. От него-то самого ничего уже не зависело сейчас, и все. Видимо, просто дьявол недумающий сидел в нем и правил им.
   И то: осознанно Павел считал себя обязанным быть правым перед женой почти во всем, как вполне настоящий мужчина, законный преемник и продолжатель мужского абсолюта в жизни, иметь веский голос, быть непреклонным перед слабым противником - женщиной. Тут вовсе ничего не значило, что шла война. По его понятию, мудрость в таком мужском противостоянии заключалась в непризнании при этом никакой своей неправоты, что бы ни случилось; причем он не исключал из этого и даже факта своей супружеской неверности, о чем Яна доподлинно знала (он переспал с ее родной сестрой). Ну и что такого! В его саморассуждениях на этот счет в том, конечно же, могла быть виновата лишь жена: она сама допустила промах. Она ведь прекрасно знала, что он, молодой горячий мужчина испытывал постоянную физическую неудовлетворенность в постели с ней, однако оставалась ледышкой театрализованной, экзальтированной почитательницей искусства - с ахами, с вздохами попусту, умилением перед чем-то ненастоящим, напридуманным кем-то.
   Да что возьмешь от женщины упрямо-глухой, нелюбвеобильной? Хотя и очень порядочной, разумной: она пока жила без скрипучего комплекса-желания пугать разводом. Была в том бессмысленность? Она оказалась как-никак старше Павла на пять лет, отчего вроде бы и оказалась привязанной к нему, если не навечно, то наверняка надолго. Добровольно, выходит, привязанной. Как в наказание.
   И Павел это однозначно и хорошо усвоил. Наверное, еще потому-то он с каких-то пор вполне освоился с ролью некоего командира в своей семье и потому-то считал себе вправе поступать и думать, и судить-рядить, повышая голос, по своему хотению, а правоты жены никак не признавал (лишь иногда), так как в большей степени замечал ее бестолковость в делах будних, ежедневных. По его мнению, она сильна была в теории, а не в практике, что вовсе не одно и то же - никак несравнимо.
   - Вот заботушка у нас хуже губернаторского, - сказала Яна при сборах в отъезд. - Только бы не попасть нам, Павлуш, в пекло, не обмишуриться... Пообомнут тогда нам бока.
   - Лихо - не впервой, не боись, - успокоил Павел. - Пообомнемся чуть - ну и что из того? Лишь бы не смертельно... Если что - вернемся. Забираться далеко не будем.
   - "Дай черту палец, он и руку откусит", - немцы говорят. Верно про себя самих. Вон как они враз порешили чехов, поляков, бельгийцев и французов. Заграбастали... Не шутили...
   - Слушай, мать: не ломай ты голову над мировыми проблемами. Сами верхи не могут разобраться. Я сказал: вернемся в случае чего... Я решил - и перерешовывать не буду!
   - Ты же, Павлик, извини, удивляешься на поступки немцев-нелюдей, а ведь сам бываешь неправ, что знаешь хорошо, но действуешь по неправоте, не исправляешься, - уколола она его по-тихому, и он даже осекся, притих. Хлупал глазами.
   - Успокойся! Не сопи!
  

IV

  
   Яна язык пожевала, и все, как бывало при праведном гневании Павла. Поджала губя, знавшие мало помады (и без того были хороши). Не сопротивлялась долго. Трясла кудряшками вороновых волос. Бессильная. Она чаще, огрызаясь для порядка, безуспешно - воспитательно призывала мужа к благоразумию и смирению - качеству характера, которое он не признавал.
   Однако Павел нисколько не обеспокоился, когда они фактически спонтанно - наугад сразу поехали на поиски подходящей дачки, ничего заранее не разведав, не прикинув, что и как, уже с Московского вокзала. Это Павел мог позволить себе: на него, как на незаменимого специалиста на военном заводе, распространялась известная бронь, автоматически освобождавшая его от призыва на службу в армию; он вследствие этого находился при семье по месту жительства (пока здесь существовал завод) - существеннейшая, значит, поблажка для него, позволявшая ему не бояться резких осложнений в жизненных обстоятельствах, пока действует эта бронь. Так что по этому поводу он, разумеется, покамест не напрягался умом излишне. Все у него шло еще не худо. А предвидеть нечто существенное в жизни ему не было дано. Отнюдь.
   Где-то второпях какой-то добряк надоумил их доехать до местечка Нечеперть, что они и сделали. Здесь высыпали из вагона как горох из стручка. Очень скоро и задешево сняли приличную комнатушку в доме местного приветливого финна, очень, видать, хозяйственного мужика, странно уверенного в себе по нынешним суровым временам. На вид он был здоровым, как початок спелой кукурузы против квелых приезжих горожан-заморышей, еще нисколько не обветренных, не то, что подрумяненных.
   Непередаваемая прелесть зеленого окружья изб, сараев, извивы атласных участков и полей с цветными пятнами перемещавшейся скотины тотчас оживило Павла, который распрощался два десятка лет назад с такой же нивой и уютом в родном новгородском селе Грибули, и так всколыхнуло его воспоминание о том. До боли. Ему сразу все понравилось. Сама местность и достойный вид местных жителей его как-то успокаивали. Он словно не случайно привез с собой верный патефон с набором любимых пластинок с замечательными лирическими песнями, исполненными большими советскими артистами. Степины еще не успели разложить все вещи в комнате, а он, Павел, уже завел первым делом патефон, запетушился небеспричинно. Глаза у него заблестели азартно. Как же!
   Взросла, обжигающе хороша собой была синеглазая дочь хозяев Лайла, ходившая так мягко, легко, точно летавшая, не проминавшая и травинок, радужно вступающих в свет.
   Лайла частенько потом просила лепечущим голоском поставить на патефонный диск пластинку с песней либо Козина, либо песню Шульженко "Синий платочек", либо романсы Церетели. Причем она и сама полунапевала иной раз, заряжая настроение присутствующих. Как нечто несбыточно-трогательное в эти дни звучали слова романсов:
   " О, милая, не жди меня напрасно
   Поймешь прекрасно..."
   "Снова пою
   Песнь свою
   Побудь со мной..."
   Это-то все было, когда уже в отдалении и здесь слышно голосили женщины по отправлявшимся на фронт призываемым защитникам страны. Причем парадоксально было то, что по тем мужчинам и парням, которые уходили добровольцами, никто из женщин не голосил подобным образом.
   Особенно никогда не задумывающийся ни о чем светловолосый Павел, свойский в общении со всеми, форся в белых брюках и поглядывая в вожделении на местную красавицу Лайлу, только облизывался и сам подпевал. Он не стеснялся никого и ничего. А непредсказуемость событий, ожидание чего-то и новое ощущение величия внегородского пространства сближало его с людьми больше, словно он почувствовал перед собой какой-то открывшийся простор, им неведомый еще. Как контраст с чем-то узким, реальным, насильственно-искусственным.
  

V

  
   Сутуловатый и точно плоский паклеобразный отшельник-старик, писатель Виктор Андреевич, в холщовых брюках, в блеклой блузе, перебирая посошком, неспешно вышел из-за поворота утолоченной тропки среди кипевшего цветом разнотравья и нимало удивился уловленным его слухом плывшим тихим напевным звукам. Их превышали толь шлепки звуков "дзынь", "дзынь", исходящие от мгновенного пролета над ухом пчел. Стало можно разобрать: мужской голос напевал себе знакомый романс:
   "Живет моя отрада
   В высоком терему
   А в терем тот высокий
   Нет входа никому..."
   Это напевал, возвращаясь сюда, на дачу, Степин, который мысленно решал с самим собой вроде бы всерьез дилемму: свернет ему шею финн, или не свернет, если что... Самоосуждая-таки затем степень пагубности своего желания, Павел несколько увлекся, а потому и не сразу заметил шествующего вниз затворника-старикана. Павел, заметив Виктора Андреевича и перестав напевать, намеренно-упреждающе отсторонился; он хотел пропустить того, находившегося, можно было сразу увидеть, в удрученном состоянии, с почему-то вопрошающим взглядом из-под косматых бровей. Виктор Андреевич был не то, что замкнут, сердит, даже и не выбрит. Что было очень заметно на сближении при дрожащем от тепла солнечном освещении. Однако он, почти приветливо здороваясь, знаком сухой руки, которой исписывал листки своих романов, остановил Павла:
   - Скажите... Павел...
   - Ну?
   - Откуда?
   - Съездил на работу, - уклончиво ответил Павел. - Отзывают из отпуска меня.
   - Вы - техник? В технике что-нибудь смыслите?
   - Что-нибудь - пожалуй!
   - А поете отчего?
   - Привычка чисто деревенская. Пели у нас в деревне под гармонь все.
   Виктор Андреевич был сухоребрый, никакой жировой прослойки. Это внушало у Павла уважение к собеседнику.
   - Выпивкой не злоупотребляете?
   - Стараюсь вроде б...
   - Ко мне на дачу в Сестрорецке прошлым летом залез один выпивоха. Дай, мол, червонец на выпивку, и все тут. Думал, видно, что я кую книгами золото вроссыпь. И собаки не побоялся.
   Павел между тем был доволен поездкой на завод. Как инженер, имеющий бронь, он мог с наездами сюда общаться с членами своей семьи. Про себя напевал: "Живет моя отрада", - и предположительно уже подумал: "Да, шею не свернут! Жаль! Жаль!"
   Пока писатель договаривал ему:
   - Вот европейцы считают себя тепличными растениями. Не дай бог им замараться сильно в передрягах. Вот на дармовщинку поживиться - спрятаться бы за кого-нибудь - так пожалуйста! - готовы. Зачем мельтешить перед этой публикой? Доказывать ей, что я чист, ак стеклышко вымытое? Они даже не взволнуются по-настоящему - в крови у них это чувство не заложено. Они, так сказать, бескровные существа. Мелкие страстишки их вполне устраивают.
   В ту же минуту прохожая лучистая старушка в сиреневом платье поспела сюда, чуть ли не столкнувшись с ними, мужчинами, и, щурясь под солнцем, мягко поприветствовала их:
   - Доброго вам здоровьичка! А где же ваша маненькая? - Спросила она, проходя мимо, у Павла о его дочке Любе. - Не гуляет, поди? Вижу... Вон животинка вся на выставке... Не знает горюшка...
   - Не знает нашего скрипа, лязга, грохота, - подхватил писатель вслед ей вроде бы с жалобой на свою судьбу. - И я вот тут сижу, скриплю, скоблю пером бумагу, а ведь этого ничего и никому уже не надо. - Из под нависших бровей он бросил взгляд на полет розовой тропинки куда-то по расстилавшейся атласной лощине с дубравой. И добавил: - Вот какую красу-радость мы теряем, живя среди каменных трущоб! А ведь бог - деревня, черт - город, говорили проторители истин. Правда, нынче им не до оглядок на что-либо. Механизм войны запущен, закрутилось все. Ой, несчастьюшко!
   - Да, не за здорово живешь схлопотали по шее, - сказал Павел, не знавший, что нужно сказать заслуженному, должно быть, человеку, который сам по себе изо дня в день делает то, что считает нужным делать для людей. - И уже подумал с облегчением уверенно: "Нет, не свернет мне шею финн - ему не понадобится это. Жаль! Жаль!.."
   - Обман! Жестокий век. Не попишешь, как говорится, ничего. Диктаторы искусительное яблочко на публику дают. Они войнами, грабежами и убийствами развращают человечество. Так было и есть.
   Павел промолчал, слушал.
   - Пойдемте, друг. Присядем. Вон завалинка - хотя б...
   Павел молчаливо подчинился почему-то.
  

VI

  
   Виктор Андреевич безусловно обрадовался случайной встрече со свежим собеседником, работягой, молодцом, совсем не отягощенным и потому, очевидно, не мучимым постоянно никакими моральными проблемами, и хотел поговорить поближе. Ему важно, очень важно было понять: почему же это так устроено? У него-то самого ведь это плохо, скверно получалось. Отчего же? Тем более что у него, Виктора Андреевича, под прессом чрезвычайных событий наступила некая переоценка нужности продукта своего труда, как в эпоху глобального кризиса: просто не было спроса на него, этот продукт. Как, впрочем, не было спроса никогда. И он-то, как писатель, словно полз-скрипел на несмазанной расхлябанной телеге. В середине двадцатого-то века. Но кто сказал, что всегда перед оракулами-одиночками будут люди снимать шапки и устилать дорогу розами?
   - Послушайте, - продолжал на ходу Виктор Андреевич. - Я вам завидую. Вашей форме, молодости... Я для себя так умозаключил, исходя из собственного опыта, еще в тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда был подписан советско-германский пакт о ненападении, что повлияло на расстановку военных сил в Европе и на все другое. Все ведь просто: по обычке жить, вовремя жениться, иметь детей и дальше, дальше жить обычным дедовским образом; сложно-таки называть это жизнью, уверять самого себя - я для себя это говорю, - что так она и должно быть, все закономерно, если должного внутреннего чувства нет - оно не присутствует в твоей душе.
   - Мы с Яной, женой, нисколько не думали об этом, - признался Павел.
   - Я, например, не знал: как я жил нормально или нет, - сказал Виктор Андреевич, - но у меня были вполне сложившиеся представления на этот счет - что вот это нужно и можно, а это не стоит, что вот это будет соответствовать образу жизни, а то-то нет и не может быть тому-то соответствия. Раньше еще приговаривал себе: "Подожди, дурачок, все устроится потом - войдет в нормальное русло". Однако у меня ничто никак не входило в текущее русло и не устраивалось наконец (было чувство такое). А у Вас как? Ах, Вам еще рано... К Вам пока не пришло понимания того... простите...
   - Наверное, - сказал Павел.
   - Вы ведь рабочий?
   - Почти.
   - Что ж, Вы не страшитесь агрессии? Не боитесь попасть в переплет, коли вдруг приехали с семьей сюда, чтобы отдыхать? Смело!..
   - Так подумали, что можно...
   - Фантастично!
   - Вы же находитесь тоже здесь.
   - Я жду сына. Приезда. Потом уеду.
   Он, Виктор Андреевич, был явно раздражен сложившимися для него обстоятельствами в эти июльские дни, что в его творчестве, что во взаимоотношениях с близкими ему людьми. Ведь он хотел, наконец, написать очень классную книгу. Но выбила его из колеи эта великая напасть - что изверги ввергли народ в очередную мясорубку, теперь не до романов и романсов. Вот невезение! Спасенья нет. В какой чертовский век он родился и живет. Житья же нет. Сплошные человеческие катаклизмы - не вздохнуть. Он понимал: он творец не бог весть какой, не выше средней руки, но все-таки имеет увлечение, смысл творить. И вот теперь и это отходит на другой план, а на первое - скучное спасение тела и души.
   В особенности разночтение со временем коснулось недавно при чтении дневниковых записей старого человека, которые Радов хотел использовать для колоритности показа образа одного героя своей книги.
   Эти записи были следующие - по числам.
   "Вместо своевременного вставания - пролежал. Жена здесь стала умнее меня - муки жизни научили ее делать все своевременно, независимо от своих желаний. Ну, что ж, запомним и мы эти тяжелейшие муки страданий".
   "Потревожишь организм каким-либо волнением положительного свойства - это тоже плохо. Перегрузил организм чем угодно, отвлек его от основной задачи - это также все плохо. Можно возразить, что организм все это должен понимать - это, конечно, верно. Но это верно только, если организм здоров, а если он болен, тогда опять беда".
   "Люди, которые тебя окружают, люди, которым ты служил и которым хотел служить, временами становятся ужасными в своем поведении и ты не можешь понять, как с такими людьми жить, как их понять и как к ним приспособиться".
   "Дело в том, куда идти дальше. Исхоженные дороги скучны и окончились в тупиках... Надо серьезно осмыслить новое направление жизни с учетом материальных потребностей и духовных интересов, как самого себя, так и ближайших родных. Жить далее как прежде, это и грустно и не интересно. Как это все быстро изменилось! Это и просто и не совсем. Обычно у таких людей, как я, это вращается в сфере личных интересов. Но с годами это меняется, а новые пути даже не осмыслены - нет на это времени. Посмотришь на других - у каждого часы идут по-разному".
   Думая об этих словах, Радов спросил у Степина:
   - Вы морально-то настроены бороться? Выжить?..
   - А все так думают, - сказал Павел. - Иначе спасения не будет. Одни мой знакомый развелся с женой или, кажись, она с ним развелась. Я спросил у нее, чем он ее не устраивает. Она ответила, что он ее не устраивает по трем пунктам. Это мне очень понравилось. Ну, женщина! Она сказала, что не устраивает ее: морально, материально и физически. Представляете! Физически! Ну, я говорю, если уж физически, то совсем скверно.
   Но Радов и Степин не успели ни присесть, ни поговорить дальше. К ним набежала босоногая девочка и позвала, запыхиваясь, писателя:
   - Дядя Витя, к Вам дядя Толя приехал!
   И Радов откланялся Павлу, заторопился:
   - Потом, потом. Сын приехал. - Насупился сразу: - Иду на голгофу! Почти на голгофу! - Ему предстоял тяжелый разговор.
  

VII

  
   Переосмысление - необходимость жизни, ее продолжение.
   Даже ловкие стратеги заблуждаются в переоценке, казалось бы, верно принятых ими решений, а святые романтики - в мере своей наивной веры в желаемый мир среди людей, мир, исключающий людскую подлость - врожденное уродство - атавизм. То ужасное, во что никак не верится, но что извечно наличествует в природе человеческой.
   Яна Степина в свои тридцать восемь лет еще оставалась такой романтичной натурой, не приемлющей всякую мерзость, низость, несмотря ни на какие моральные издержки в ее жизненном пространстве; она - со своим внешним обаянием и артистизмом - умела ладно поддержать любой разговор, в любом обществе и умела очаровывать собой мужчин, совершенно ничего для этого не делая. Они охотно сами привораживались к ней. Обаяли ее естество общения.
   Мрачноватый нынче писатель Радов, вероятней всего, потому и заглянул вдруг к Степиным, ступил на открытую террасу, а вовсе не по причине завтрашнего отъезда отсюда с желанием попрощаться по-соседски. Его сопровождал и гладкий доцент-историк, как выяснилось, Алексей Валерьевич. Виктор Андреевич с неизменным посошком в теплой руке, стал перед Яной, бывшей в светлом фартучке, и, почему-то тушуясь, стал объяснять причину своего визита. Его отутюженный знакомый молча, не мигая, наблюдал за сей процедурой. Здесь, наверху поляны, ветер устроил качель: он шумливо задирал и топорщил гривы раскачивавшихся деревьев. И в этой шумливой качели голос молодой женщины, немного озабоченно (хотя дети ее спали), с искренним, как у ребенка, удивлением спросил:
   - Виктор Андреевич, скажите, почему же все повернулось так? - Она открыто темными очаровывающими глазами смотрела на него.
   Он не сразу понял суть ее вопроса:
   - Что? Почему мы уезжаем?
   - Нет, я говорю об ужасе войны, Виктор Андреевич. Что же будет?
   - Голубушка, Вы знаете историю. Ее люди поворачивают, как хотят. Нежелающих не слышат. А есть и будет катастрофа.
   Писатель был навсегда расстроен и как-то истощен после скоротечно состоявшегося накануне разговора с сыном Толей, которого он упрекнул в том, что тот не чтит отцовство, не думает о своем законном наследстве, не уважает отца, если даже не прочел ни одной его книжки напечатанной. На что тот огрызнулся, сказав откровенно-запросто, что и не будет читать эту высосанную из пальца белиберду, нечего рассчитывать - и время сейчас неподходящее для чтива подобного - следует спасать страну. И что ему нужно Тихона, друга, проводить то ли под Москву, то ли в Кострому и потому он уезжает сразу. Не обессудь, мол. Все свершилось на ходу. Толя, рассорившись опять с семидесятипятилетним отцом и не попрощавшись по-родственному, по-людски, оставил в его сердце жгучую обиду, грусть и сожаление. После этого Виктор Андреевич чувствовал себя перед ним хуже провинившегося школьника. Ничего путевого ему не дал, гнал свои повествовательные одиссеи, мало влиявшие на образованность хотя бы населения.
   Он вздохнул и присел на стул.
   - Отчего же все разом набросились на нас? Чаю Вам налить?
   - Как и в ту войну с Францией при Наполеоне. Все просто: хоть и сзади, но в том же стаде.
   - А вот если бы не было у нас с финнами задора из-за отодвижения границы, - спросил, выйдя на террасу, полусонный Павел, - поперли бы они на нас вкупе с немцами, как считаете?
   - Безусловно. Ведь надо же под шумок тоже что-то отхватить и откусить, урвать на дармовщину, если такое возможно. Туша-то ведь большая, побольше мамонта.
   - Да, европейцы могут запросто казнить своих королев и королей, и героев. - вставил и Алексей Валерьевич, подсаживаясь на свободный стул. - А ты, русский разбойник, попробуй только, - они сразу заявят: ты людоед - законов не знаешь.
   - Забодай комар такую философию!
   - Для европейских политиков Россия как кость в горле торчит, - продолжал историк. - Оттуда и в Россию хлынул дикий капитал. Почитайте Маркса - и тогда все поймете... Европеизм вскормил Гитлера. Он ни за что не успокоится - ни за какие коврижки и взбучки; потому что он по духу, по сути своей драчун, сколотил военную банду.
   Степин только подивился: как лекцию тот читал.
   Зацепился разговор.
   - Закоперщики объединились - жуть! - Сказал Павел.
   - У этих закоперщиков нет тормозов в мозгах, - сказал историк. Уж таков сложившийся архетип европейского сознания, осознания России и нас, русских. Европа же сыздавна жила идеей своего объединения. Римская империя. Империя Карла Великого. Объединение европейских стран Наполеоном. Австро-Венгерская империя. Европейцы на нас, русских, давно поставили метку: "не наши, не то. Сорт не тот"; что есть, то есть. И сколько мы знаем, все европейские воители почему-то страстно хотели (и пытались) переделать - так сказать преобразовать под свою гребенку - русский народ. А тут ведь подвернулся отличнейший случай для того, чтобы погеройствовать всем сообща. Под немецким девизом: "Дранг нах остен!" На Советский союз. Ведь тут совпали интересы что военных стратегов, что тертых промышленников, даже нейтралов вроде бы: в их понятии деньги выковывают счастье. Пожить, нажить за счет других.
   - Так Вы считаете: нам не сдобровать? - спросила только Яна. - И малой стычкой войск нападение не ограничится. Многие еще оптимистично настроены.
   - Увы! Увы! Уже улетучивается в народе глушение страха. Все гораздо серьезней. Все всполошились. Невиданно началась эвакуация населения, не только учреждений. Так что следует востро держать ушки на макушке.
   - И как нам дальше быть? - в отчаянии воскликнула Яна. - С детьми...
   Алексей Валерьевич только пожал плечами на это.
   - Мне думается, будет буча, как и в финскую кампанию, - отозвался писатель. - Немцев наши остановят где-то в полпути, не пропустят вглубь страны; народ наш выносливый, закаленный, выдюжит, бог даст.
   Историк возразил тут же:
   - Не согласен с Вами, Виктор Андреевич. Не упрощайте лихо. Всего-то два десятка лет минуло - пустяк! - после революции и гражданской войны. Еще не счесть молодых, разгоряченных, обиженных и раззадоренных, и завистливых рубак вокруг нас - они-то рысью рванут за бешенным вожаком, которого ждали и который в открытую показал всем свое нутро. Так что, други мои, хотим или не хотим того, а черная гроза застигла нас в пути; от нее уже не открутишься никак, не увернешься и тяжесть от сопротивления с ней уже не переложить запросто на чьи-нибудь подходящие для этого плечи, нет. Что ж, пока таков привычный европейский путь развития.
   Павел подивился услышанному.
  

VIII

  
   Сказанное профессором и его встревожило. В силу измерения им умственно собственных способностей и наклонностей к тому, как следует ему сейчас поступать. "Неужто все хуже, чем нам думается?" - Что-то в нем еще противилось этому выводу. Видно, по привычке. Он не напрягал слишком свой ум никогда. Ему было тяжело и попросту лень заглядывать куда-то вперед перед собой. К маленьким радостям жизни Павел тянулся, любил бывать в праздном обществе, свободным от всяких обязанностей и обязательств. Он этого попросту не знал в себе. Ни перед кем. Самым существенным было для него соблюдение режима его кормления. Иначе несоблюдение того приводило его к животному бешенству. А так он, светловолосый, свойский Павел, облизывался, вожделенно поглядывая на лучившихся здоровьем красавиц.
   Да, и его, Павла, теперь нимало занимал вопрос дальнейшего семейного бытоустройства: доколе дачничать здесь? И он это чувствовал по всему: что отныне у людей понимание иных вещей, привязанностей, если не всего сущего, изменилось совершеннейшим образом и все менялось к худшему. Пророчества и заклинания не имели перед собой оснований. Только полная неясность фактически происходящего где-то там, на фронтовой полосе, где находились бившиеся день и ночь войска, держали всех жителей в постоянном напряжении и сумятице. И дезориентировали всех в противоборстве смертельном. Да и зачастившие залеты сюда вражеских самолетов свидетельствовали о нестабильности нашей обороны. Следовало бы поторопиться тоже: подобру-поздорову убыть отсюда вовремя.
   Итак, Павел периодически наезжал к семье в Нечеперть. Обстановка несказанно ухудшилась. Никакого улучшения не было. Военные действия никто не отменял. Немцы прорывались к Ленинграду с западно-южного направления, в районе города Луга. И под Тосно уже залетали неприятельские самолеты. Даже местные жители удивлялись продолжительному отдыху здесь четы Степиных.
   Некоторую свою беспечность Павел почувствовал лишь в середине августа и заторопился, чтобы вывезти отсюда в город семью. Договорился с председателем колхоза - добрым Мартыном о том, чтобы тот дал ему лошадь с телегой на перевоз семьи. И только 24 августа перевез жену и детей в город. Буквально накануне дня, как немцы, наступая и наступая, перерезали железную дорогу Москва-Ленинград и взяли город в кольцо, установив блокаду. Вместе с финскими войсками, наступавшими по карельскому перешейку с севера.
   Почему же последние пошли на войну с СССР и пошли на чудовищную блокаду города вместе с мировым злодеем Гитлером - невозможно понять никогда. Что это: плата за то, что финны когда-то входили в состав Российской империи на очень завидных условиях? Или им хотелось тоже себе кусочек урвать? Показав себя мироустроителем, способным лучше, усердней служить не родной стране? Отчего же финны давали прибежище тем революционерам, которые боролись против царя? Кто знает какие нелепые планы вынашивались и зрели в головах свихнувшихся генералов-стратегов, когда есть, прет желание и возможность развернуть их на практике? Но Павел не любил вдаваться в подробности. Излишнее умствование отнимало у него физическую энергию.
   В квартире стало попросторней, потише. Колесовы - мать с большой дочкой - эвакуировались в тыл, а семья Пушкиных запропастилась где-то - не вернулась еще домой, что Яну беспокоило.
  
  

IX

  
   22 июня 1941 г. в том же поезде, что и Степины ехали в Сестрорецк два друга школьных - выпускники Ваня Адамов и Слава Самоходов. От Белоострова они, услыхав о начале войны, немедля заспешили обратно в Ленинград. Отечество оказалось в опасности. Нужно стало защищать его, и они решили сегодня же пойти служить - может быть и ополченцами.
   Ужас и растерянность отпечатались на лицах горожан. Естественно: все мирно жили и трудились во благо всем, никому не мешали. И вот вам удар под дых. По-немецки, по-европейски. Да только наш народ собрался с духом в величайшей битве с агрессором, уничтожившим миллионы и миллионы людских жизней, разбил и выбросил его из страны и затем же освободил сообща с союзниками европейские страны от гитлеровского рабства. Такова история.
   И пусть поют иные правдолюбцы о добропорядочности западных жителей, об излишне пролитой нами крови в войне из-за неумения воевать (мол, никто из них и не просил их освобождать), пусть даже уравнивают себе в удовольствие режимы Гитлера и Сталина и те или иные их действия, будто тогда все евространы были бестоталитарны - ни-ни! - и никто в них не давил и не расстреливал. Ни дай боже! Да ведь батюшка европейский капитал, в том числе устроил весь этот вселенский мордобой, а не коммунисты Кремля. И отныне он - сама добродетельность под маской защиты прав человека искореняет зло. Что в Югославии, что в Грузии, что в Ливии...
   Значит, Иван, Слава и другие юноши, которые присоединились к ним в городе, гурьбой заявились в военкомат. В его помещениях толпились тихие мужчины, служители меж тем разрывались от каких-то новых дел, забот и нужных разъяснений. Один военкомовец с ходу попросил ребят пока дома подождать призыва: их вскоре призовут - как только срок тому станет и для этого все будет готово.
   Ребята, захотевшие стать в строй добровольцами, чтобы воевать, за годы учебы очень сдружились между собой и часто встречались при свободном времяпровождении. А вскоре призывали их в армию поочередно, рассортировывая, так сказать, поштучно, разлучая таким образом друг с другом. Увы! Увы! Получалась, к сожалению, обычная пересортица, как все в жизни, человеческого материала; тут об интеллекте не спрашивали ни у кого из юнцов - в ратном деле нужна была просто физическая сила. Покамест.
   Что это такое, наглядно усвоил, например, красноармеец Станислав из Ржева, тот, который дожидался своей демобилизации точно в понедельник, 23 июня, и которого ждали дома, зная о том, жена и маленький сын. Станислав прежде всего о них подумал, когда светлой ночью страшно зажглась, вздрогнула и заходила ходуном земля здесь, в пограничном городке в Эстонии: изготовившиеся к атаке немецкие части вдруг обрушили на заставу шквальный артиллерийский и пулеметный огонь! По спящим! В мирное время! В воскресный день! В первые минуты все остолбенели: как же! Ведь мирное соглашение подписано с Германией!.. Оттого у вскочивших на защиту полураздетых бойцов, сразу принявших неравный бой, вначале произошло как бы помутнение зрения и разума одновременно.
   Оглушенный происходящим Станислав мало что помнил, и уже сориентировавшись в аду ночного боя, поначалу отстреливаясь из винтовки, а потом переключившись на станковый пулемет. Кто-то из командиров сразу был убит, а прочее начальство не видывал. Она, кажется, разбежалось. Рядом со Станиславом в укрытие вспрыгнула Зоя, миловидная жена лейтенанта Кудрявцева, вместе с сыном Яшей, подростком, и они тоже палили что есть сил по набегавшим на наши позиции немецким солдатам. Да, рядовые бойцы по собственному разумению и приобретенной выучке еще держали этот опрокинувшийся фронт. Очень старались держать. И, спотыкаясь, падая, отпячивались вслепую, как у них получалось. А некоторые эстонцы из-за угла стреляли им в спины.
   Да, некоторые военноначальники, к несчастью для страны, на поверку оказались жалкими карьеристами, совсем не военными профессионалами, без должной практики и выучки и еще трусливыми. Красная Армия тогда придерживалась в своих действиях отживших догм, схем и директив, не подкрепленных новейшей практикой. Тогда как расчетливо-жестокий забронированный противник целенаправленно готовился к внезапной агрессии и вживе напрактиковался в быстротечных набегах на своих соседей, проживающих вокруг. И так его генералитет и солдаты обрели славу победоносных войнопроходцев, индульгенцию на повтор подвигов и липкий вирус заносчивости. Как некогда и Наполеон, вступивший уже в Москву...
   Но о том никто из красноармейцев-окопников не знал. Перед ними был большой ворог. И они, оглушенные, побитые, сражались с ним насмерть, отбиваясь, превозмогая боль и раны, задыхаясь в дыму и копоти и никак даже не рассчитывая на свое спасение; они осуществляли тем самым на границе еще ничтожно малое, но спасение отчизны, что зависело исключительно от них. Такова стала реальность. Невозвратная. И когда уже стало нечем отстреливаться от наседавшего врага, тогда уже не осталось сил и смысла схватиться с ним врукопашную.
   Станислав в этом первом бою был ранен и захвачен в плен. Трижды убегал из немецкого концлагеря. Да его ловили опять.
   Впоследствии он никогда и ни за что не хотел вспоминать о том, что было тогда с ним и бойцами и было после; он не то, что многое забыл - была такая человеческая мясорубка и открытое предательство, что выдержать подобное мог лишь сверхчеловек, закаленный стоик, кремень великий с верой в свою звезду путеводную.
   Он ничего не рассказал даже Антону Кашину - человеку неболтливому, не интересующемуся всем, как и писатель, собирающему фактический материал о войне.
  
  

X

  
   Пушкины - соседи Степиных по коммуналке - и точно запропастились, выехав на летний сезон еще в середине июня; они запропастились так потому, что промедлили с возвращением домой, сразу не представив себе масштаб надвинувшейся на страну катастрофы (и кто мог ее представить?) и еще надеясь если не на безупречные, то на несомненно верные действия военных и гражданских властей. То есть на надежную защиту своей жизни и имущества. Но этого не случилось. Окаянный бес, как водится, попутал всех.
   А ведь не зря все-все у нас предчувствовали именно то, что война надвигалась. Ею пахло в воздухе. Германия и ее вассалы распетушились. Токи от людских исступлений доходила к нам оттуда - с Запада. И Никита Пушкин, как профессиональный геолог, будто бы подметил, что даже земля у нас как-то внутренне поджалась, приготовилась к худшему испытанию.
   Гриша же (тогда он был четырехклассником) вспоминал один эпизод. Накануне их выезда на дачу, к ним в квартиру зашел умудренный опытом дядя Федор со смурым знакомым. Они втроем (вместе с отцом) сидели и по-мужски разговаривали о чем-то. Как заговорщики. И когда Гриша влетел в комнату к ним, держа в руках лук и стрелы (он любил их обстругивать), дядя Федор, видно не случайно спросил у него: - "Ну, скажи ты, четверочник, нам - война будет?" - И он бухнул, не думая: - "Будет!" - "Ну, вот слышите", - быстро сказал дядя.
   Известно: начало лета - дачный сезон, тьма выезжающих за город дачников, проблемно с куплей билетов на поезд в нужный день. Несколько странным показалось Грише то, что им билеты достала одна хорошая соседка, уже отсидевшая за что-то срок в тюрьме, а так же то, что на Московском вокзале их почему-то обыскивали и заглянули в чемоданы какие-то прозрачные личности. С чего бы это? Ведь прежде не было досмотра.
   Итак, Пушкины приехали в уютный городок Боровичи, что расположен близ города Бологое. Это было место работы Никиты Пушкина, состоявшего на службе и имевшего, как и Павел Степин, бронь, что означало: он вроде бы значился в оборонке.
   Их ошибочное решение было в том, что они промедлили с возвращением в Ленинград: уверовали в некую незыблемость своего жизненного пространства и надеялись на то, что оно-то защитится надежно. Не может быть иначе. Никак. До войны, при видимой стабильности в обществе у нас все будто размагнитились и засамодовольствовались жизнью, которой жили. Все естественно.
   Пушкиных отчасти и дезориентировало то, что с началом военных действий власти, например, направили сюда же, в Боровичи, эвакуированных детей Ленинградцев; их разместили в школьно здании, стоявшем западней, за рекой Мстой. Однако стальные гитлеровцы незамедлительно выперли и сюда фронт, никто не успел опомниться, и обрушили шквал огня. И тут-то, когда Пушкины уж спохватились, время на их выезд было совсем упущено: главное, мост через Волхов уже был взорван - не проехать в северном направлении. Поздно стало.
   Они втроем - Никита, жена Тося и Гриша - с вещами попали в Вишеру. Всего-то в десяти километрах отсюда уже кипел, разрывался накатившийся фронт.
   В Вишере работали многие тысячи заключенных: они сооружали доты, дзоты, рыли убежища. Люди умирали с голодухи и от всего или не хотели работать. К этому времени уже почти все гражданские лица были эвакуированы, но некоторые жители не хотели эвакуироваться, покидать свой кров; то один мужик, то другой рыл для себя земляночку. Видно, обреченно ждали прихода немцев и возможной милости от них.
   Гриша любил бывать поближе к конюшням, кататься на содержавшихся в них рабочих лошадях; вот куда-нибудь он наезжал с рабочими мужиками и пробовал, заговаривая, поговорить с ними по-совести, чтобы узнать что-либо новое о боях: - "Ну, я думаю, мы еще дадим сдачи немцам? Правда?.." Те лишь смеялись горько над ним: - "Эх, пацан! Пока немцы нам дают прикурить!.. Нещадно"...
   Здесь покамест немцы бомбили мало. Раз бомбочку сбросили - она попала в столовую, в которой Гриша и отец обедали - так взрывом разбило окна, рамы и труба с ветрами слетела с крыши. Потом немцы ночью поперли в атаке. И все кругом побежали. Одни рабочие кричат: - "Немец перешел Волхов!" Другие кричат: - "Это паникерство! Всем на места! Спать"! И Пушкины, благоразумно не раздевшись, легли. Вдруг раздался среди ночи сигнал сиренный: бежать! Все прибежали к условленному месту сбора людей - ни одной автомашины нет. А стоят лошади. Покидали вещички на телеги. И так дунули куда-то по болотам. А на грузовиках даже мебель удирающих была погружена. Была слышна канонада. Навстречу бегут люди: - "Куда вы?" - "На этот хутор". - "Да немцы на нем! Давай туда"! На другой проселочной дороге наши полуторки стоят: застряли. Уже властвует распутица осенняя. Заорали мужики, поскидывали с полуторок мебель, посадили в кузова детей и жен. Гриша с матерью сел. Отец остался.
   У Пушкиных не оказалось ни еды, ни карточек на нее. Хорошо, что в этой покидаемой всеми полосе страны каждый дом был открытым для них, беженцев.
   700 км проехали на автомашинах. В день проезжали по 20-30 км. Вода была по кузова. Как сядет одна полуторка, так и все стоят, только слышался крик: "Вагу! Вагу"! Значит, нужно вытаскивать полуторки с помощью упора! Месяц так ехали, завшивели все.
   Затем в один свободный вагон погрузились на какой-то станции - набились. Вагон телятный, но спецназначения. Ехал куда-то в тыл. А куда - не касалось никого. В нем для Пушкиных осталось место лишь у дверей и то ехать стоя. Кто-то где-то стал выходить. Кто-то умирал.
   Пушкиных спасло то, что они накупили полмешка бульонных кубиков. В лесу стояли по 2 дня. В Вологде отец (он присоединился к семье в середине пути) побежал, чтобы купить что-нибудь из еды, а поезд вдруг пошел. Мать и сын Пушкины выпрыгнули на ходу с вещами вон из вагона. А потом нашли свой вагон почти на том же месте, снова залезли внутрь него. Один молчаливый старик все ползал в вагоне под нарами и собирал крошки. Он умер первым.
   Всего ехали три месяца. Осталось три семьи. Вот остановились на разъезде. Ни домика, ничего. Поле. С другой стороны лес почти голый. Будка. Оттуда приходит начальник, говорит: "Дальше поезд не пойдет". Вши ползали по телу, снимешь рубашку, к горячей трубе печушки приложишь - начнут трещать. Нацмен сказал Грише: "Малай, бери секира, пойдем асфальт рубить". Асфальтом буржуйку в вагоне топили. И вот идет другой поезд. Начальник станции сказал: "Я посажу вас в этот поезд". Но их никто не впустил в вагон. Стоит воротила в шелковой рубашке. Не пускает. Пушкины заплатили по 600 рубликов: "Дайте нам возможность доехать благополучно". Этот нацмен говорит: "Дай секиру, порублю их"! - Мигом двери вагона закрылись. Это ехало какое-то начальство заводское. Какое-то московское. Все в люкс-вагонах. Начальник станции им говорит: "Тогда не отправлю я вас". - "Нам хотя бы в тамбур..." Наконец открыли первый вагон. В нем ехали те работяги, которые и по виду были попроще. И были тут пустые места. Но когда Пушкины поднялись сюда, ехавшие приняли их в штыки. С ними не разговаривали. У них были интересные журналы. Попросили почитать у них - несколько ночей отец и мать не спали. Ветер свистел в спину, можно было ехать лишь стоя.
   Журнал читали, а москвичи посмеивались слышно в открытую: "Ну да, читают книгу, а видят фигу"! Гриша поднял голову, кто же здесь едет с комфортом, что так смеется? Ведь они едут только что от дома, а мы-то три месяца уже в пути.
   Итак, в Киров приехало лишь 3 семьи. Пункт пересылочный. Из каждого колхоза приезжали, нанимали на работы. Отец когда догнал, нашел Гришу по валенкам (здесь ноги у него были обуты в рукавицы). Поехали за 30 км. А Гриша все 30 км на запятках пробежит, пробежит, встанет. Отец же туда и обратно - 60 км - в сапожках за день сбегает. Скажет: "Надо в Лузу", - и сбегает. Колхозы были богатые, свое вроде бы государство. Ленинградцев любили. Но на деньги ничего не купишь. Прежде всего - менять. За картофельные лепешки, например, полотенце давай. Вот были такие моменты. Гриша опять пошел в 4-й класс - чтобы время было, хотя дома четвертый класс закончил. Колхоз был бедноватый. Председатель сам сказал: "Идите, побирайтесь". Отец стал брать на рога, а тот говорит: "А что ж тут зазорного, мы сами побираемся".
   Короче говоря, начали работать на ферме (родители). А потом отец нашел свою фирму. Тут хозяин даже яму-гурт с картофелем раскрыл (хотя нельзя было этого делать в мороз), чтобы нас накормить. Значит, поехали под Сталинград.
   Когда приехали в Сталинград, отец начал строить дорогу Сталинград-Саратов. Здесь еще остались казаки, которые еще ждали прихода немцев (все-то уже давно были эвакуированы в тыл). Они довольно резко высказывались против Сталина. Гришу чуть не побили школьники за то, что он - еврей, как им показалось сначала. Ребята, человек пять, схватили его и Абу Абрама. Они считали так: раз эвакуированный, значит еврей. Абу сумел убежать. Отбежал метров на 150. А Гриша начал защищаться. Осилил одного соперника. Остальные стояли, не вмешивались. Тогда и остальные стали на Гришу нападать по очереди. Он и другого осилил. И тот закричал тогда: "Не трогайте его, он - не еврей". А ему кричит: "Не еврей, а почему в бой не играешь? Ну, зови тогда своего приятеля". Гриша позвал: "Иди сюда, не тронут". Тот подошел. "Почему в бой не играете"? - "Что это такое"? На таких цепях функовки гири. Рогатки. Палки. Кто чем вооружен. Ребята махать-то махают своими орудиями перед носом противника - больше для устрашения, чтобы вызвать страх. Символично. Как кулачные бои. Увечья никакого не было. Подрались попросту. Потом на месяц были разговоры, кто кому в нос дал. И вот уже наоборот мнение о Грише: теперь он стал хорошим в их глазах, и Абу хороший тоже, раз Гриша с ним дружит.
   Так Пушкины наугад заперемещались по большой российской территории, не зная, где начало и конец их пути. Нет смысла повторяться в изложении еще этой одной истории.
  
   Ныне сведующие люди однозначно видят главного виновника трагичного начала Отечественной войны. Видят все так те, кто не был ее современником, не нюхал на ней пороха. Отчего же вдруг перед самым нападением наши войска были на отдыхе, перевооружались, предавались благодушию. Видите ли, депеши из штабов запоздали на несколько часов для того, чтобы привести войска в боевое состояние? Кто же за это в ответе? Один человек? Да он и не был верховным. Бездействие окружения, а то и ясный вред, если не подножка... Это потом генералы реабилитировались вдруг. Свыше миллиона наших солдат служили на стороне вермахта, а сколько было недовольных, лизоблюдов, не служак.
   Ведь зло не афишируют, как США делают в мире вроде бы бескровные цветные революции, начиная с Югославии. И Грузии. Это пауки.
  

XI

  
   Много позже Иван Адамов, заехав к Косте Махалову на Васильевский остров, рассказывал ему и Антону Кашину, упросившим его по дружбе об этом, о своей молодой солдатской службе после того, как немцы осадили и блокировали город.
   О, как светл июньский Ленинградский вечер!
   Они втроем сидели, вспоминали.
   - Я начну от школы, сорок первого, - осекся Иванов голос, обычный, не крупный, как и сам он весь. - Балы школьные, июнь - и бах! Война! Это время характерное для нас, парней-однолеток: двадцать третий год рождения! Кто из нашего призыва на фронте уцелел? Один мой приятель, Слава, сейчас был бы уже академиком Павловым. Пошел в ополчение. Взрыв гранаты - и нет его в живых! Другой товарищ - мы под Невской Дубровкой встретились...
   - Знаешь, Иван, ходил я в десантах под Керчью, на Днестре и на Дунае, - басовито вставил слова еще пышно - и черноволосый крупнолицый Константин, - но я преклоняюсь перед защитниками Невской Дубровки: они и голодные держали этот рубеж до конца. Не падали духом.
   - Да, ребятки, не совру: мы шли в атаку по трое, по четверо, держась друг за друга, чтобы не упасть от слабости. - "Ваня!" - "Славка, друг!" - мы обнялись при краткой встрече здесь. А назавтра его уже убило. И по стопке водки мы с ним даже не выпили. Или третий - смелый, удалой, красивый, умный, с завидной силищей. Попал в плен к немцам раненым. Пять раз он бегал из лагерей немецких. И его ловили. А потом он, освобожденный, в нашей ссылке отсидел большой срок. После - что? - податься сюда, в город? Но родные уже умерли - его не ждет никто... В-общем, поломалась его жизнь... О том можно много говорить. Но не про все напишешь, - бросил Иван взгляд на самого младшего из них, товарищей, - Антона, который тут лихорадочно записывал в блокнот. И продолжал:
   - Однако сказываются ценности моральные, вложенные в нас учителями тоже. Да, мы, ученики, и в бою чувствовали их с собою связь, я ни на йоту не приукрашу. Ни на гран. И теперь моя классная воспитательница, уже старенькая, не оставляет меня без внимания. Тут пригласила меня к ее нынешним ученикам. Мне неловко было - не герой какой: из наград - две Красные звезды, орден Славы, две медали "За отвагу" и другие. Как и что я стану говорить? Да она мне совет дала: "А ты и не рассказывай красивые истории; поведай просто, как ты жил и ушел из выпускного класса воевать. И я ей не отказал. Завсегда раскланиваюсь с ней, святой женщиной на улице, что и сотни ее, таких же воспитанников. Ну, позвольте... доскажу...
   Я на полчаса раньше вошел в школьный коридор. Был еще урок. Вдруг с треском передо мной распахнулась дверь пятого класса "А". Сначала вылетел ученический портфель, шлепнулся на пол в коридоре; все из него рассыпалось, раскатилось. Следом же как-то вылетел и ученик - сынок моих соседей; видно его дернула учительница, молодая, гневная. Я посторонился. - "Что, Андрюша"? Андрюша же еще больше сконфузился передо мной - свидетелем его выставления вон из класса, книжки поскорей подобрал - и бежать прочь.
   Что ж, видно, теперь не все умеют истинными педагогами быть.
   Главное, при встрече со школьниками я по-честному признался, что, случалось, в школе оценки "плохо" получал, не блистал (чего уж!) поведением, но что не было, не было среди нас подлецов, кто бы прятался за своих товарищей. Все дорожились долгом. Исполнили его до конца потом.
   Мы-то, точно не позаримся на заграницу, на тряпки заграничные: родную землю защищая, своей кровью обильно полили ее; вшивенький окопчик нам дороже всего. Ты отними ее, когда юпитеры не светят...
   - Воистину! - воскликнул Махалов.
   - Да, либо в мертвую за нее уцепишься... Мир построен все-таки на доброте. А если на злобе, принуждении, - вызывает обратные чувства. Я не ожесточился. Отнюдь. Великодушно говорил пленному немецкому солдату: "Nein!" Когда он с ужасом спросил: "Капут?!" И то по-настоящему доброе я испытывал под блокированным Ленинградом, в котором голодали, гибли жители, отчаивалась моя мать.
   Я подозреваю, что изощренный эгоизм состоит именно в том, чтобы мучить людей. Мы, солдаты, изголодавшиеся сами, тотчас накормили пленных фрицев, хотя только что на наших глазах боец умирал, корчился от ужасной раны. Но разок я не выдержал - поддал-таки пинком под задницу наглому колбаснику, - он, видите ли, потребовал вернуть ему кепи, сбитую с его головы взрывом.
   - Надо ж, оболваненный вояка! Расфуфыренный... Видали их...
   - Представьте... Из разведки возвращались. С двумя языками. А тут мина - шарк! Ударила прямехонько в траншею. Радист обмяк - и сел; второй фриц побежал, а этот упал. Разведчик развернулся на ходу: тра-та-та! - снял ... из автомата побежавшего. Попытались мы поднять радиста - руки отвалились у него; кто-то взял за ноги - ноги отвалились. Он все осколки от мины принял на себя! Оставили его. Остался он лежать на ничейной полосе. Сами понимаете... Я восемь месяцев знал его... А паразиту вынь да подай какую-то кепи! Мой дед погиб в Цусимском бою - это что-нибудь да значит. Спуститесь в запасник Военно-Морского музея - там мой дед в списках погибших значится. Моя бабушка меня еще маленького водила в часовню, где как прежде делалось, были тоже фамилии павших русских моряков записаны, помню.
   Существует гордость великороссов. В нашей семье хранилась иконка, которой наградили еще при Петре Первом моего прапрадеда Кристофера. Кристофер по преданию был святой; оно гласит, что он взмолился пред богом: "Господи, сделай мне такую внешность, чтобы бабы не обращали на меня внимания". Тот и приделал святому лошадиную голову.
   Итак, по порядку все. По всем журналам, в списках-регистрациях - я первый. Много в жизни пережил, очень много. И отец мой умер тяжело... уж после войны... Меня-то трижды призывали в военкомат и провожали соученики, чьи фамилии начинались с буквы "Б"; - и меня все не брали. Наконец я попал в казарму на Суворовский проспект. Трудно пришлось нам, призывникам, взятым с гражданки-то. С дисциплиной строго. Голодно. Бесконечные обстрелы и бомбежки. По двенадцать раз в ночь нас выводили в щели. По-первости приходили к нам матери на свидание, бывавшие в саду, да нередко те уже падали, дойдя, тут же, перед казармой. Нам выдавали по шоколадке из шести долей. Так я только одну дольку брал себе, остальные делил: на мать, на больного отца, на товарища-сослуживца, на кого-то еще... В декабре неожиданно произвели очередной выпуск бойцов - и вот тот сослуживец, кому я обычно предназначал шестую часть шоколадки, становится моим командиром. И я его чуть не застрелил вскоре...
  
   - Как же! - не сдержался Махалов. - Да и у него, верно, тоже мать была - и он ей тоже, небось, шестую дольку шоколадную отдавал.
   - Никто к нему не приходил, - говорил Адамов, - писем он не получал. Был же ленинградец. Но суть в чем. По случаю подвернулось нам троим такое, что мы продали (я до сих пор стыжусь этого поступка) воз дров. За пачку папирос да бутылку дешевого вина. Это роскошь - покурить; паек-то снизился почти до ста грамм хлеба... Нас застукал в коридоре наш новый лейтенант; "Встать! Кто курил?" Говорю: "Я курил". "Я так и знал! Кто еще?" Все признались. Завел он нас троих в уборную - там такие сталактиты наморозило: "Приказываю вычистить до блеска!" Ну, убрав, опять присели докурить папироски. А он, лейтенант, уже со злорадством прямо из-за двери - шасть к нам! Будто только и выжидал: "Ага! Опять вы дымите?! Марш за мной!" В уборной же налил - нажал на ручку и залил все этой гадостью. Мы ее убрали вновь. И вторично он проделал такой фокус с наслаждением. "Ну, типчик! Пятая колонна", - пришло мне на ум. А на третий раз мы уж не выдержали: дверь уборной закрыла на палку, да и дали вышибале звону, чтобы помнил нас. Дали за все. Он был при оружии. Стал стрелять из пистолета. Ввалились старшины.
   Майор из политотдела вызвал нас троицу с губы на беседу, ясно и грустно глянул в душу нам, по-отечески сказал: - "Скверно, мальчики... Живо же на фронт, на передовую проситесь". А мы и сами давно туда, в пекло, просились: враг же у стен города, а нас мурыжат, не пускают туда. Пахло дело военным трибуналом для нас. Судил нас товарищеский суд - суд чести. Комиссар отметил мою недисциплинированность: трижды наказан гауптвахтой - в самоволку бегал. Верно, бегал: от Смольного на Васильевский остров пешком! (А ноги не идут). Хотел посмотреть, жива ли мать, жив ли отец. Они на кухоньке уже ютились, спали на плите. Нечем стало отапливать помещение. Нету света, электричества. Прихожу - зажигается коптилка. Обратно добирался я лишь к самому подъему. В последний раз буквально по-пластунски прополз между капитаном и сержантом. Комиссар был за искупление вины на фронте, и в конце-концов над нами смилостивились: не отдали под трибунал военный - отправили на передовые позиции.
   Так я зимним днем уже корректировал артиллерийский огонь под Колпино, куда придвинулась испанская "Голубая дивизия", которую Франко послал в помощь Гитлеру. Тоже испытаньице - дай бог! Даже позже (на Синявинских высотах) случилось, что я тотчас не смог наладить связь. Командир тогда орал: "Радист, связь"! А ее-то, братцы, нет, и все. - "А-а, я тебя, паскуда, сейчас на расстрел выведу! Поймешь, что к чему..." Навел на меня автомат и выгнал на верх траншеи и минут пятнадцать, не меньше, продержал меня на бруствере под наведенным автоматом; ждал, когда попадут в мою спину немцы, чтобы, значит, не стрелять самому в своего же. К счастью пули не зацепили меня.
   - Псих непроученный! - заключил Махалов, покачав головой. - Похожий психопат и со мной учинил нечто такое же, когда я вернулся из разведки без пленного. Извини, рассказывай.
   - Ну, под Колпино я выбирал место для лучшего налаживания связи, как фрицы начали кидать мины. В шахматном порядке. И я с автоматом вскочил, чтобы укрыться от них, в воронку, вырытую мощной бомбой или большим снарядом. И что же: здесь также прятался наш новоиспеченный лейтенант, насоливший нам на пользу, так как мы из-за конфликта с ним раньше, выходит, оказались в настоящем деле... - "Ба, судьба!" - произнес я от неожиданности. Он весь вжался в срез воронки, побледнел от страха - ни словечка в ответ. До того омерзительно мне стало. Оттолкнулся от него: - "Да черт с тобой, сволочь! Помни!" И выскочил наверх. Залез я на крышу одной уцелевшей пока избы, развернул свою рацию. Кто-то поблизости от меня стрелял из дегтяревки; фрицы, чтобы покончить с этим, выкатили орудие. И пошла дуэль. Я пытаюсь связаться с артиллеристами: - "Бухта! Бухта"! Бухта!" В это время - бух! Снаряд. Снес полкрыши. Опять я пытаюсь: - "Бухта! Бухта!" Опять - бах! Трах! Крыши вовсе нет. Печная труба попридержала ее обломки. От рации моей - ни ошметков. Слышу - зовут: - "Ваня, жив?" Откликнулся я кое-как. Кое-как сволокли меня с развалин избы. - "Ты ранен? Куда?" А я и сам не пойму, ранен ли. Ведь в полном сознании нахожусь. И работает мысль. Стягивают с меня шкары - дырка на ноге, а крови нет. А мороз. Если брюки совсем стянуть - тело заморозится, так что через брюки мне перебинтовывают ногу. И на волокуши мигом кладут. Двое бойцов волокут меня. И уж находит на меня жар. Гляжу в небо вечное: оттуда хищный остроносый "Мессер" вынесся. Я кричу: - "Эй, ребята, "Мессер", прячьтесь!" Они сигают куда-то, а я, беспомощный, лежу в открытую. Под веером пуль. Они вспенили все вокруг меня, пока не зацепили... Мои ребята, замечаю, подымают головы из-за укрытия, а ко мне и не ползут покамест - сверху вновь истребитель в заходе свинцом нас поливает.
   - И со мной при штурме в Пеште вышло так, - сказал Махалов. - Бегу в банке. Спереди доносится крик: - "Не стреляй, браток! Свои!" На секунду опустил автомат, и по мне садит очередь шкура-власовец. Через оседавшего меня Жорка достал его... Вытащил он меня на улицу. - "Лежи до прихода санитаров!" А сам продолжал атаковать неприятеля. И я лежал под обстрелом. Дальше что, Ванюшка!
  
  
  

XII

  
   - Возили-возили меня - привезли в Рыбацкое. Елочки, палаточки. Скинули меня в одну из них. Я словно бы забылся. Сестра будит меня: - "Выпей!" Будто спирт в стаканце. На закуску кусочек сахара. Выпив жидкость, опять забылся, задремал. Потом снова будят меня. Везут в операционную. На стол, под свет. Тарахтит движок. Раздевают меня донага, переворачивают. Холодно. И стыдно. И хотя на животе лежать голому не столь стыдно: восемнадцать с половиной лет было мне... Я родился пятнадцатого августа...
   - О-о! А я - пятого. Здорово, а! Никак не думал!..
   - У меня была, т.е. оперировала меня, врач средних лет. Уколы: один, другой, третий. Трещит все в теле. Она: - "Голубчик, кричи!" Какое там... Кричать... Кровь в зубах. Не могу. Она опять: - "Миленький, кричи!" Никак не могу. А они, медики, ни за что не могут вытащить из моего тела осколок снарядный. Насилу вырвали наконец. Показали мне. Величиной он был тринадцать сантиметров! А размер моей раны двадцать семь на двадцать один сантиметр. Оперировавшая хирург с улыбкой и сказала: - "Вижу я, что еще не всех ленинградцев поубивали фашисты". Меня на сантранспорте привезли в Ленинград, на улицу Чехова, шесть; здесь, в здании торгового техникума (кажется таковой он и поныне существует), располагался госпиталь.
   Нас как привезли, так сразу скинули с нас шмотки. Но в санпропускнике никак не обрабатывали. Я имею в виду шерсть на теле. Приходит Валя - сохранилось в памяти это имя. Девчонка. Лет девятнадцать, если не меньше. Миловидная, и все у ней на месте. Волосы под косынкой спрятаны. Да ведь девчонки - и наши однолетки - всегда выглядели (и выглядят) взрослее нас. Намылила она меня там, где нужно. Мне-то все равно как-то. Я - лежачий. Мне краснеть нечего и, откровенно говоря, нечем: уж больно много крови я потерял в восемнадцать-то лет. Она хлопнула по тельцу моему вот так. Мне все равно как. У меня тут, на груди, ведь еще ничего - никакой растительности - не было. Не выросло. Этот сорняк позже вылез. Значит, после подняли меня на подъемнике на второй этаж - в палату.
   - Ну, ты, Ваня, конечно, занял место у окна, - знающе проговорил Костя.
   - Положили меня в углу, - сказал Иван, - и я начал заживо гнить. Со страшной вонью. В теле велика дырка была, гноилась. Это-то - в несказанной благодати чистой постели все-таки.
   - Медицинский червей обычно пускают на рану. Они объедают гноящееся мясо. У меня так было в госпитале под Будапештом. И по-медицински это считалось нормальным. Сколько времени ты провалялся?
   - Пролежал я два с половиной месяца. Под бомбежками, обстрелами. При каждом налете фрицев нас, раненых, медперсонал старался опустить в бомбоубежище. Иногда я под кровать заползал, чтобы не спускаться, избавить медсестер от лишних хлопот. Я спускал одеяло до пола, чтобы меня, прячущегося, не было видно сразу. Сами понимаете, здесь такая благодать: чистая постель, чистая простынь, чистое одеяльце - блаженство, которое только мы, фронтовики, можем оценить, попадая в такую обстановку. И я боялся даже на полчаса потерять все это из виду. Хотя и был факт, что между этажами во время артиллерийского обстрела попал снаряд. А там лежали тяжелораненые. И вот стеклами, вылетавшими из окон, из них некоторых убило. Одного даже до операционного стола не довезли. Печальный факт.
   В палате, скажу, очень хорошо относилась ко мне одна медсестра. Такая Таня. Грудной застенчивый голосок, какие-то одушевленные руки, пальчики. И сейчас я ясно вижу ее перед своими глазами. И тут я не воспользовался этим обстоятельством.
   - Ха-ха! - засмеялся Костя, откинулся головой назад.
   - Нет, серьезно. Она, я видел, любила меня. Только я-то, чудик, еще не знал всех премудростей в том, как объясниться с ней, что сказать. Она мне очень нравилась.
   Между прочим мое это ранение считалось легким... Мне дали и соответствующую этой категории ленточку на рукав: кости все-таки оказались целы. А мясо потом наросло, взгляните, - Иван встал со стула, спустил брюки - выше колена краснел жестокий рубец.
   Натянув их, он сел снова.
  

XIII

  
   - Вполне сносно, дружок, тебя заштопали, - сказал Костя. - В тяжелейших блокадных условиях.
   - Вскоре в Долине смерти, где один берег очень крутой, а другой плоский, я чуть не угодил на тот свет, - рассказывал Адамов. - Немцы поймали нас в квадрат. Вплотную с нами ударился снаряд. Не головкой. Отскочил от земли. Если бы он ударился головкой, - был бы нам каюк.
   Поначалу я был у комроты вроде сопровождающим. Еще носил ему котелки с обедом. Затем возмутился: - "Да я прежде всего солдат - не адъютант. И этот долг чести, чувство ее спасали меня, видимо. И на Невском пятачке, бывшем смертью для защитников, где я дважды побывал, даже участвовал во взятии "языка", когда меня ранило вторично - прямо в грудь. Ранило сравнительно легко. Об этом... я, пожалуй, пропущу...
   - Ну, не сокращай, пожалуйста - попросил Махалов. - Важно, как? Когда?
   - Сюда мы переправлялись глубокой осенью сорок второго. Ночью. Старшина всего меня перетряхнул; попрыгали мы, разведчики, перед ним, чтобы не бренчать чем-нибудь. Все личные документы сдали на хранение. Весла обмотали тряпками. Тихо сели в лодку, чтобы незаметно переплыть Неву. Из пещерки с берега дали лучик фонарный, чтобы держать путь по нему, поскольку немец бил встречь кинжальным огнем по над водной поверхностью. Погода была зыбкая.
   - Сезонная.
   - И нас качало в шлюпке на воде. И так...
   - А Нева несет... То же самое было и с нами на Дунае, когда переправлялись мы, морская пехота, десантом...
   - Да, нас несло сильное течение к Западу.
   - Мне непонятно, зачем Невский пятачок нужно было удерживать.
   - Я не знаю, но я дважды был на нем.
   - Пятачок - это точно была смерть.
   - Ну, я был дважды на нем. Итак, переплыли наконец Неву - лодка уткнулась в береговой песок. Старшина попросил: - "Дай мне свой карандаш!" Я дал ему. - "А ты - плохой артиллерист!" - заявил он, серьезный. - "Почему?" - "Отточил карандаш, как Машка, которая пишет письмо любимому... Ну, ты радист, пойдешь с нами в разведку?" А чего? Я пошел с разведкой боем. В дни и часы, когда немец одурело - по двенадцать атак в ночь предпринимал против нас и все вокруг утюжил. Так что здесь, на пятачке, каждый наш солдат был на особом счету.
   И вот я стал передавать по рации: - "Наши вошли в немецкие траншеи". Без всего. В открытую. Без шифра.
   - Безо всяких дураков?
   - Да. Пошли. И уже взяли с ходу четырех фрицев - вытащили их из-под нар в блиндаже. Уже в нашенской землянке, возвратясь, начинаем их допрашивать. Руки им развязали. А переводчиком был я. Вроде б, оказалось, я и освоил нехудо немецкий язык в школе. "Нихт капут!" - первым делом говорю фрицам. Передо мной сидит настоящий красавец ариец. Санинструктор. Фотографии свои достал из портмоне, пасует. - "Это муттер? Это киндер?" - спрашиваю я. Двое детей у него. Он рассказывает. Я беру наушники, опять передаю в штаб, что нужно, ключом работаю. И еще перевожу с немецкого языка на русский.
   - И сколько вас в землянке было?
   - До десятка, верно, считая пленных. И тут-то один фашист, выдернув из-за голенища сапога нож, кидается на меня из-за спины. А я не видел того.
   - И кто его кокнул?
   - Разведчик. Если бы он не выстрелил, фашист воткнул бы мне в спину кинжал. Что ж, недосмотр у нас получился. И вдруг один из пленных солдат заговорил чисто по-русски. Это был чистокровный русич: его семья с ним эмигрировала из России в двадцать третьем году. Представляете: в мой год рождения!.. И он, и этот санинструктор сказали, что убитый был сволочь. Если бы они сказали про нож, тот бы и их порешил. Какая ж болезнь повела его, русского, в рядах нацистов против русского народа, он не смог сказать. Лишь пожал плечами.
   - Да никакая! - заметил с жаром Антон. - Теперь уясняют ученые историки и находят, что миллион, если не больше, наших соотечественников воевало на стороне нацистов. По всяким причинам. Включая власовцев.
   - Ладно. Я доскажу. Посадили пленных в лодки, наши бойцы сели, отплыли по Неве. А там... Отсюда немцы очередь по ней дадут, отсюда... И закружились лодки по течению... Столько погибло славных ребят. Тогда немец, меняя силы, хотел во что бы то ни стало стряхнуть нас с Невского пятачка; спихнул нас уже под самую Неву - подошел к нашим позициям на гранатный бросок. Однако по дну Невы у нас тянулась ниточка - кабель: действовала связь. И когда рассвело, наши лодки вышли в открытую поддерживать нас. Хотя радиостанцию мою уже разбило, меня прострелили. В этот раз я всего две недельки лечился в медсанбате.
   Да, когда я шел со своей рацией по Синявинским болотам, я думал, что умру на ходу. Но этот самый долг чести, чувство его спасло меня от смерти. Теперь тот командир, Бессонов, когда встречались мы в очередной раз у нас в доме, сказал моей жене: "Катя, я чувствую себя виноватым перед тобой, что послал его тогда на Невский пятачок". Однажды, когда фрицы поймали нас в квадрат, я залез в какую-то дырку в земле, начальник - под меня. Как только раздается взрыв "уф!" - начальник подо мной: - "Ах!" Спрашиваю я: - "Товарищ старший лейтенант, Вы ранены?" Опять взрыв - он опять: - "Ух!" Потом мы побежали вперед - к немецким окопам. Я указываю: - "Вот сюда!" Перед нами бруствер - залегли мы. Рядом с нами снаряд ударился не головкой. Если бы головкой стукнулся, - нас бы не было в живых.
  

XIV

  
   - Тогда все бойцы в нашей дивизии в приказном порядке отрастили усы - и приусатенные воевали.
   - Занятно!
   - Генерал дивизионный издал приказ, его разослали по частям: отпустить усы в поддержании традиций славной русской армии! Буквальная формулировка смысла. И все после этого заусатились. Ротный же наш командир позволил себе носить окладистую бороду, отчего посуровел, повзрослел на взгляд.
   - А кто у вас тогда командовал? Персонально...
   - Генерал Краснов.
   - Краснов? У нас, в курсантском училище, возможно, сын его учился. Краснов.
   - Что ты говоришь?! Я боюсь, однако, что это не тот.
   - Ну не могу утверждать. Очень близко его не знал.
   - И вот сам этот генерал Краснов носил огненно-рыжие усы. Усищи. Словом, был как таракан.
   - Образный портрет.
   - Раз в медсанбате, когда я лежал, все вокруг зашевелились: это генерал Краснов делал обход. Лежал танкист с ранением и ожогами: - "Что-то, я вижу, вы плохо воюете," - сказал он танкисту. Он пытался выказать душевность в разговоре с ранеными. - "Да вот, товарищ генерал, берег двенадцатиметровый, как ров, - не выскочил". - "Да где ты горел?" - "Вот тут зажали... Я поторопился малость..." - "Ну, поправляйся. В следующий раз тебе повезет". - И не удержался от солдатского юмора: "Быстрота нужна, знаешь когда..." Подошел ко мне. Спросил у меня: откуда я попал сюда. Воскликнул после моего ответа: "О, да ты герой! Невский пятачок нам еще нужен!"
   Вот как он мне сказал на твой вопрос, зачем нам был нужен этот пятачок.
   - Ваня, и нас в госпитале обходил один важный генерал - но даже его фамилии не знаю, и он со всеми нами, лежачими, разговаривал. А я не знал, что это генерал: лежа не видишь погон, да и на плечах у него был накинут белый халат. Только потом, когда он отошел на большее расстояние, я заметил на брюках у него красные лампасы... И, разумеется, подосадовал на себя из-за того, что, конечно же, какую-то юморную глупость высказал ему. Он только улыбнулся мне.
   - Не переживай! Все то прошло, слава богу! Живы! Можно осмотреться.
  

XV

  
   - Костя, ты не обессудь меня... - извиняюще сказал Иван. - Валидол хотя бы есть?
   - Есть, есть, Ванюшка. - И Костя вскочил с места, кинулся искать его на комоде. - Вот он! Возьми! - Протянул флакон другу.
   - Но я подожду пока принимать... Спасибо...
   - Что, с сердцем плохо? Приляг на диван. И будешь лежа рассказывать. Полегче будет тебе. - Костя вновь присел на стул.
   - Да нет, нет! У меня, знаете, после операции, когда полжелудка урезали, что-то сосудистое появилось: сразу задыхаюсь.
   - И я также задыхаюсь после ранения... Вот как мы с тобой, Ванюшка... - Костя наклонился к нему, обнял его за плечи.
   - Ну, на чем мы остановились?
   - На генералах и моей глупости.
   Иван стал шарить по своим карманам, ища, очевидно, коробку папирос, которая, однако, лежала на столике. И Кашин подсказал ему об этом. Только явно неожиданно для самого себя Иван, удивляясь такому обстоятельству, вытащил из кармана пачечку давних треугольных писем на совсем пожелтелой бумаге и минуту помедлил, как бы рассуждая дальше с самим собой: "Как они попали сюда?!" _ Потом вспомнил, сказал:
   - А, это же моя бывшая однополчанка Ася С. попросила меня принести для музея.
   - Даже письма твои фронтовые сохранились?!
   - Дело материнских рук, ребятки. Это я ей, матери, писал. Она, например, до сих пор хранит мой первый выпавший зуб и мою детскую распашонку. Через всю блокаду и эвакуацию это пронесла и провезла.
   - Вот стойкость матери!
   - Да... - Адамов держал на раскрытой ладони письма, как бы взвешивая их. - Музей славы на Невской Дубровке помогала организовать и эта моя однополчанка Ася. У меня отобрала часть фотографий моих боевых друзей и, конечно, мое фронтовое письмо взяла для экспозиции: в нем я писал матери о том, что убит этот самый солдат, этот, этот... Какими героями они погибли в бою...
   - Что, Ваня, тебе худо? Дать валидол?
   - Нет, я пережду еще. Просто я излишне взволновался. Но я и не могу иначе.
   - Понимаю, друг мой. Я все понимаю. - И Костя, отвернувшись, странно заморгал глазами.
   - Родина забыла о своих героях. Ведь был период, когда наши люди совсем-совсем не носили ордена, затаив где-то в глубине души боль. Ленточку на рукаве за ранение - и ту забыли вовсе: никто не носит. Ох-хо-хо! Ишь, мне медаль-то юбилейную выдали в военкомате, а не вручили вместе со всеми фронтовиками в учреждении, где я работаю внештатным сотрудником и даже состою на учете в партийной организации.
   - Ты, что, в партию успел вступить? - удивился Костя.
   - Нужно стало. Не удивляйтесь, ребятки. Сознательные фронтовики и сейчас работают с полным осознанием того, что они делают, как и на фронте, на благо страны; говорят себе: "Сегодня я еще здесь, на Земле, участвую в делах нужных Отечеству вместе со всеми, а завтра, может быть, нас уже и не будет... Так надо торопиться с добром. Нам так хочется донести до молодежи чувство дружбы, Родины". Вон на девятое мая ближняя школа-десятилетка, при которой школьники сами создали музей, прислала приглашение: придти всем нам, фронтовикам, при орденах и медалях, либо в колодках.
   - Ваня, а у меня нет одной медали - самой дорогой для меня: "За взятие Будапешта". Полюбил я какую-то девушку. Уж не помню, где, какую. Мне было нечего ей подарить - и я подарил ей эту медаль. А документ у меня остался, цел.
   - Значит, чтобы не портить винтами орденов пиджак (вон какая дура этот винт - пиджак продырявит - будь здоров!), попросил знакомого приварить ордена на общую колодку. И вот когда мы все приглашенные участники боев прошли при своих боевых регалиях в школу, это было, скажу, исключительное зрелище. Для всех присутствующих, живущих на настрое доброты, на памяти святой, неугасимой.
   - Ну, ты, Иван - еще поэт, хотя по природе, считаю, чистый скульптор, ваятель. Хотя и приходится тебе ретушерствовать ныне. Подлаживаться...
   - Эти письма... Я думал, что писалось мной чуть сентиментально, как свойственно молодым. Но, прочтя на буднях, успокоился. Тогдашнее время было такое. Я хочу найти одно письмо, над которым посмеялся даже, перечитывая его. Потом расскажу об одном эпизоде. - Иван поспешно расправлял треугольники и, глазами пробегая по строчкам, искал что-то нужное. - Вот вымарали... Видите? Не прочесть... Тоже зелеными чернилами... Военная цензура... Сейчас хочу еще найти... Где же тут про кальсоны?.. Сорок второй год, двадцать третьего февраля. "Здравствуйте мои родители..." Так... Сейчас, сейчас, ребятки... Я задерживаю вас... Вот цензурное... Черными чернилами строчки зачернены...
   Костя вставил:
   - Тогда у цензоров тоже работка была не дай бог: их не снабжали жирными фломастерами, что производятся теперь. Оттого они и зрение теряли, следя за тем, чтобы мы, солдаты-обормоты, не написали чего-нибудь лишнего, секретного.
   - Да такие же девчонки, каких я встречал в госпиталях, служили и тут, в цензуре. Недоедали, недосыпали... Нет, не прочту тут... Я уж плохо вижу одним глазом.
   - Давай, Ванюша, я почитаю: "Немцы прут и прут, справа и слева". - И Костя прокомментировал: "Чего ж ты, негодник, так пугал родных?"
   - Не совсем. Я кое-где еще смягчал события.
   - "Завтра решается судьба нашего родного города Ленина и, может быть, блокады". Ты пишешь о том, когда будет наступление! И цензура - Странно! - Пропустила это!
   - Ну, видите, какие патриотические письма.
   - "В бой буду идти с Великими именами..."
   - Что, я так и написал?
   - Ты уж, наверное, забыл, Иван.
   - "Что суждено, того не миновать". Ну, это ты совсем не по-комсомольски... Опять привет кому-то...
   - Вероятно, соседям Николаевым...
   - Нет, еще кому-то... "Ну, как обстоят дела с топливом, питанием и денежными ресурсами?"
   - Чувствуете? Все - об еде, о тепле...
   - "Как почетный человек полка, я был назначен дежурным по пищеблоку и при Красном знамени".
   - Да это я подлец нескромный...
   - Ничего подобного. Не забывай, что ты почти еще мальчишка.
   - Это было в сорок третьем.
   - Двадцать лет?
   - Да. Мне было мало ста грамм водки.
   - Вот засранец... Чем хвастался!
   Посмеялись втроем.
   - Вы не против? Я прервусь. Можно закурить?
   - Давай, давай!
  

XVI

  
   Иван засмеялся неожиданно, сказал:
   - Какая-то фантасмагория. Отчетливо подсовывается мне видение картины недействительной, но каковую, кажется, видел въявь. А где? Когда? Не вспомню сразу. Вроде б уже в поздние времена. Лишь запомнилось мне следующее: летнее тепло, холодная ключевая вода, текучий золотистый мед, пахнущие и хрустящие огурцы, сорванные с грядки. Пяток изб на хуторке. Косматый дедуля. Один-одинешенек. Ставший запивать, похоронивши бабку. Был как бы потерянный, наверное, властями рай земной. Где-то именно у дедули, моем дальнем родственнике, это было.
   - Ну-ну, расскажи.
   - Я будто бы выделял ему грошовую заначку. На пропитье. Утром он заглянул ко мне в комнатку: "Ваня, ты спишь? Слышишь, в прошлое лето был урожай на мед. Качать мед надо". - Он держал шесть ульев. - "Давай помогу", - предложил я ему. Он молчит, соображает. Наконец мне говорит: "Ваня, будем завтра качать мед".
   А медом у него оплыли все ульи - он не выбирал - до того, что даже трудно было их открыть. Два улья мы благополучно открыли, а, наверное, при открывании четвертого началось невообразимое. Вижу: дедуля лицом уткнулся в плотный куст сирени. И слышу: "Ваня, дыми"! Следом: "Ваня, беги"! Я побежал. Порасторопней, чем от фрица в окопах бегал. Заскочил в баню. Дверь поплотней прихлопнул. Дедуля еще куда-то сиганул. Мы пчелку или двух, должно, рамками с сотами придавили; они протрубили о таком злодействе, и вмиг вся пчелиная рать наярилась, заатаковала нас. Пчелы жалили через маску, сетку. Ой, разлетались! Я, затаив дыхание, уже в дверную цепочку наблюдал. Сюда как раз направлялась почтальонша - хорошенькая молодайка.
   Смотрю: она, задрав подол юбки себе на голову, задала стрекоча - вскачь по кочкам - в сторону соседнего хутора. А следом туда же хромой прохожий запрыгал, взбрыкнув и отмахиваясь картузом. И молодец мотоциклист, бросив мотоцикл свой и шлем и накинув тюбетейку на свою пышную шевелюру, попятился внутрь какого-то старого помещения. И бабка с девчонками легко сиганула в какие-то спасительные дали. Бегали, кудахтали куры. Взвывала овчарка под половицами сеней. Я трижды к дому подползал, пластаясь по земле, как в былое время на передовой под обстрелом, и трижды отступал, бессильный. С новыми укусами. Ну, будет дедуле на орехи!
   Воображение мое раздваивается. И где такое было? Убей, ребятки, мне не припоминается. Покамест. А теперь, Костя, дай мне валидол.
   - Да ты приляг.
   - Нет, спокойно посижу. Маленько отдохну. И я хочу тебя послушать. О подвигах твоих в пехоте. Морской.
   - Уволь, Ваня; я сегодня, наверное, не смогу. Видишь, скриплю.
   - А что - зубы разболелись?
   - Да, ужасно. Будет хуже - поеду в поликлинику. К Некрасовскому рынку. Вот, может, Антон, нам пока расскажет что-то о своих военных приключениях.
  
  

XVII

  
   - Ой, братцы, пас, умоляю вас; я вообще-то не заслужил не только ничьего внимания к своей персоне, а вашего-то и тем более, - взмолился Кашин, держа ручку в руке. - Бедны мои поступки. Отмечен лишь одной боевой медалью, и все.
   - Так ты, Антоша, и моложе нас, - сказал Костя, негласный его покровитель при друзьях и знакомых.
   - На шесть лет. Родом ржевский. В сорок первом, в дни боев в Подмосковье, мне было двенадцать лет. Я - мартовский.
   - Ржев во скольких километрах западней Москвы?
   - В двухстах с хвостиком.
   - И когда немцы захватили его?
   - Четырнадцатого октября. С ними и у нас, ребятни, постоянные стычки происходили. Раз в декабре, разъяренный сопливый ариец, патрульный, пытался и меня поставить под дуло карабина, чтобы пристрелить.
   - За что?
   - Чтобы я перестал говорить ему колкости, правду.
   - Ну, ты даешь! Ну и что ты? Дальше что?
   - Конечно же, я струхнул. Очень. Но дальше больше разозлился. - "Да отстань же, гад, от меня! Псих!" - говорил солдату, который уже направил дуло карабина на меня, и пятился от него вокруг обледенелого колодца. А псих все никак не мог пальцем ухватить курок в кольце карабина - пальцы у него в рукавицах не сгибались - верно, задубели. По счастью тут вовремя вышагнул к нам один неглупый, общавшийся со мной эсэсовец, которого я уже напрочь распропагандировал, думаю. Он немного говорил по-русски, упражнялся в русском языке со мной. Он-то спас меня от неминуемой расправы.
   - Повезло тебе. И сколько дней продолжалась оккупация Ржева?
   - Больше года. До третьего марта сорок третьего. И столько еще горя, таких опасностей и стычек было у нас с оголтелыми гитлеровцами. Не счесть. И случались везения. Так, зимой сорок третьего нашего старшего брата (в шестнадцать лет) в колонне гнали в концлагерь. У него вдруг отказали ноги - он не мог идти, отполз на обочину. Конвоир - немец подошел, спросил: "Warum?" Брат ответил: "Krank!" - показал на ноги. Тот деловито снял с плеча карабин. Я спросил у брата: "И что ж ты чувствовал в этот момент?" - "Мне было уже как-то все равно", - ответил он мне. Как ужасно! Спасли его два австрийца. Те ходко объезжали как раз на розвальнях (на битюгах) гонимую колонну. Они что-то сказали немцу, вскинули брата на розвальни и повезли. И вскоре ноги перестали у него неметь. Вот такие случаи были. Обычные.
   Да, нам, мальчишкам, в ту пору было легче: мы знали, за что воевали наши отцы, братья. Тяжелее - матерям. Сто крат. Немецкие солдаты, по нашим наблюдениям, были невежественны и мало образованны, оболванены нацистской чепухой. И куда начитанней, умней, сообразительней оказались мы, пацаны, убежденные и уверенные в несомненной победе Красной Армии над немецкой. И старались не только обойти в чем-нибудь немецких солдат, как препятствие, чтобы уцелеть и выжить, но и разубедить в чем-то важном, умерить их раж воинственный. Что-то и получалось. Тогда я, будучи мальчишкой, лишь удивлялся тому, как это иные взрослые люди, пожившие на веку, порой не видят очевидного. И ведут себя как бараны.
   Мы с малышней и фронт переходили, убегая от немцев отступавших. И они по нам стреляли. Пули над нашими головами позвинькивали.
   - А каким образом ты оказался в войсках?
   - Мне было уже четырнадцать лет. Я подружился с бойцами военной части, которая весной передислоцировалась в нашу разоренную местность из-под Сталинграда, и попросился в нее. Уговорил мать. И чудесный командир-подполковник принял решение в мою пользу. Так что мне исполнилось шестнадцать лет, когда война закончилась. Ничего существенного в моей биографии. Северней Берлина наша часть остановилась. Второй Белорусский фронт.
   - Позволь... Но ведь ты подпись оставил в Берлине, на стене рейхстага! Это очень дорогого стоит, друг!
   - Там ожерелье росписей оставили бойцы... Это мы - за всех и за вас...
   - И, кажется, ты говорил, что-что-то и зарисовал в Берлине. Рисунки сохранились?
   - Сделал три рисунка улиц и рейхстага. И не очень удачно. В спешке... Но они не сохранились: вместе с другими и блокнотом записным лежали в хибарке на чердаке, под соломенной крышей, промокли и папку пустили на выброс без моего ведома и в мое отсутствие. Вот и все. Вопрос закрыт.
   - Иван, если сможете рассказывать дальше, - я продолжу запись. Как?
  

XVIII

  
   - Давай, дозаписывай, брат, коли есть у тебя интерес, - согласился, помедлив, Адамов. - Только небольшая вводная. Уже в январе сорок четвертого из Колпино, только что отвоевавши тут, попадаю в Пундово. И опять - на позицию. Куда? Да уже в Пулково. Собственно я и сам не знал в точности, где именно воевал. А теперь, когда вот поехал вместе с боевыми товарищами-ветеранами на места бывших боев, - теперь очень ясно представил себе, насколько же немцам легко, доступно было бить нас насмерть: они буквально охотились за каждым-каждым бойцом.
   - Все видно как на ладони?
   - Костя, ты меня понимаешь. Кстати, ты знаешь артиллерийскую разведку?
   - Имею представление. Я тоже стреляный воробей.
   - И ты знаешь, Антон?
   - Это как игра в шахматы.
   - С той лишь разницей, что это смертельная игра... - вставил Костя.
   - Верно. Огонь засекаешь. Я этого не делал почти никогда. Некогда. Свои дела. Пропасть дел. Не успеваешь в бою поворачиваться. И в танках я ездил.
   - Это ужасно!
   - Да, не комфортно. А горит танк как свечка! Металл - и так горит!
   - Что он, металл, горит - мы тогда этого еще не знали.
   - Словом, весь Ленинградский фронт я на брюхе исползал: под Синявинскими высотками был, на Невском пятачке был, под Колпино был, под Пушкиным был, под Рыбацким был, под Пулково был. Перед наступлением на Пулковские высоты артподготовка длилась около двух часов пятнадцати минут. Земля в этот момент гудела и дрожала, ничего неслышно было кроме этого. Потом, когда пехота вышла из укрытий в атаку, вперед пошел и огневой вал, закрывая ее, нашу пехоту. Ну, были у немцев скрытые огневые точки. Их тоже поражали орудия. С артиллерией шел радист, с ним шел артиллерист, чтобы корректировать обстрел. Огневая система немцев в эти минуты была начисто подавлена. Впервые! Они ничего не могли сделать, чтобы противостоять; наша пехота атаковала очень спешно, удачно. Наступала на пятках немцев, которые пытались уже уйти из этой опасной для них зоны поражения, на которую обрушилась вся мощь огня. Мы быстро продвинулись вперед. Взяли с ходу Пулковские высоты. Артиллерию моментально поставили на передки - нужно было изменить радиус действия. И дальше охватить территории. А вот под Ревколово немцы уже оказали нам серьезное сопротивление. Собрались-таки с силами. Тут у них имелись доты, дзоты, закрытые огневые точки и тому подобное. Тут мы... притормозили...
   - Встали? И вас стали фрицы чесать?..
   - Воистину сказано, Константин. Здесь идет перекресток Ревколово. Мы уже через Пулковские высоты перевалили. Воронья гора... Здесь моего командира убило, на его место встал малоопытный... После того, как убило еще несколько пехотных командиров, он (он с левого фланга шел, а я по центру) вызвал огонь на себя. Чтобы от наседавших немцев отбиться таким образом.
   Я опять залез в свою стационарную автомашину: снова артиллерия встала на передки для того, чтобы опять отойти. Дальше события развивались так... Ой, дайте мне, братцы, выпить что-нибудь. Там, в бутылке, еще осталось что-нибудь? Я не могу...
   Выпив рюмку водки, Иван продолжал:
   - Развернул я радиостанцию. Только подключился, - а когда подключаешься, аккумуляторы ставятся, - взял аккумуляторы в руку, вдруг слышу звук: "Ж-ж-ж!" - пролетел один снаряд. Следом и другой недолетел. Это каждый (даже неискушенный) знал: "Вилка!" Шофер мигом - шмыг под капот стационарки, под металлические части: все-таки какое ни на есть укрытие от осколков. Две радистки выпрыгнули вон. А меня в следующую секунду вместе с аккумулятором, который я держал в руке, подняло в воздух и опустило быстро на землю. Только слышу чей-то запоздалый испуганный голос: "Ваня, ложись! Ваня, ложись!"
   - Ты еще слышал?
   - Прекрасно! И вот чувствую: задело глаз. И вижу, как его заволакивает темь. Боль дикая уже где-то внутри его. Я лег.
   От автомашины нашей, конечно, один пшик. Шофер убит. Радистка ранена. Ползком перевалился я через бруствер. Только думаю: "Вот и ранить-то как следует не могут!"
   И вновь попал в медсанбат. В палате один раненный в голову офицер лежит. Рука у него автоматически поднимается к черепу и опускается. И опять конвульсивно он поднимает руку - и опять она бессильно падает. Глаза у него уже остановились. Одним глазом я присмотрелся получше - даже вздрогнул: то был мой бывший сотоварищ, командир, с которым мы расскандалились. Вот где встретились снова... Помню его смерть, каковой я не желал для него. Он вытянулся, затих с каким-то всхрипом. Наряду с этим я вижу и другого: тот стрелял своему товарищу в затылок.
   - Это - другой разговор, Иван, - сказал жестко Костя.
   - За что? - спросил Антон.
   - Бежал с поля боя. Неву переплыл. В обратную сторону.
   - Тоже затмение. Подвиг - Неву переплыть.
   - И его расстреляли. Перед строем.
   - Ну, дальше, Ванюшка.
   - И вот некому работать с радиостанциями: нет радистов. Командир полка был ранен, стал командовать командир батальона. Заехав в медсанбат, спросил у меня: "Ты можешь нам помочь?" - "Конечно, могу!" Из медсанбата быстро с шестой, или седьмой батареей (уж не помню в точности) опять пошел... Состояние подавленное... Немцы опять нас прижали... Поддерживать пехоту нечем. Тридцатый корпус откатывается в село Рыбацкое. Я раненый еще восемь дней работал с батареей. И вот за это мне дали орден Славы - только-только утвердили в Москве его статут. Я чуть ли не двухтысячный номер получил - в числе первых...
   Махалов уточнил:
   - Ну, Москва сильно обрубила: так, морякам орден Славы не давали, а давали зато медаль Ушакова и орден Красного Знамени с порядковыми номерами: первый, второй, третий, четвертый... У нас, например, Горюновский, командир катера, вместе со своей командой проводили на катере разведку. На Днестре. Немцы их заметили. Разведчики попрыгали в воду. В камыши. Рассредоточились. Горюновский принял огонь на себя, отвлекал немцев. А его команда тем временем - в катер - и айда. Без него уехали. Он вооруженный, в одежде, поплыл на Днестре. Проплыл двенадцать километров. Но не туда, куда нужно, попал - выплыл на немецкий берег. В Аккерман. Походил, походил по Аккерману, разузнал, что надо, пошел обратно, поплыл снова... Снова двенадцать километров... Ночью... И его наградили лишь медалью Ушакова, от которой он отказался месяц назад, считая, что его незаслуженно тогда наградили. А парторг, не участвовавший в этой операции, получил орден Красного Знамени. Вот, ты говоришь, и цена той медали и этого ордена.
   - Что поделаешь, мил-человек, значит, ты находчивый, а не я. И во время войны таких много было. Дай мне сыру, если так.
   - Съешь, Ванюшка, ради смеху.
  

XIX

  
   - Мы остановились, по-моему, на моем глазном ранении?
   - Да, последним, ты говорил.
   - В силу того, что я ранен, голова моя вся обмотана бинтами, я иду в гарнизонную поликлинику, не в госпиталь, а в поликлинику. И вот я уже топаю в Ленинград. В валенках. Подбрасывают меня в город. Осматривает меня какой-то подполковник. Строго говорит мне: "Немедленно в госпиталь, если не хотите ослепнуть на 2 глаза". Зрительный нерв у нас один. А вот этого обстоятельства я не знал. Был легкомысленный... Молодой... Не верил ни во что. Ведь меня вылечивали!
   - А я только сейчас от тебя узнал это, - сказал Костя.
   - Я все-таки не послушался его. Вышел вон из поликлиники. И вот от Московского проспекта и до того самого места, где меня ранило, топал пешком. В валенках. А валенки мои - не валенки, а мука! Эрзац и что-то еще. Ноги все испрели. Есть захотел. Банку консервов разбил об острый камень. Поднес ее, разбитую, ко рту и так высасывал из нее консервы. Своих не вижу на передовой. Спрашиваю у солдатиков: "Где же наши?" Говорят: "Отошли". Я стал искать. Полушубок на мне новенький, но весь испачкан кровью: кровоточит и кровоточит из головы, хоть и весь я забинтованный, как положено.
   - "Черт знает, что, - подумал я с испугом. - Оказался вроде дезертира". Сел в попутную машину. Контрольный пункт, остановил. Когда здесь я показал увольнительную и направление подполковника: "Срочно госпитализировать", мне сказали: "Ну, ладно, поезжайте. Только как Вы доберетесь до себя..."
   И вдруг окликают: "Иван!" Вижу: Степаненко! - "Ты как здесь очутился?" Вместе поехали. Заночевали где-то на Московском проспекте. Не то Степанов... Не то Степаненко... Кто он? Не помню сейчас.
   - Наплевать, Ваня.
   - Я на кухне, где-то на печке, проспал ночь. Приехали наутро в свою часть. И вот сержант так неприятно посмотрел на меня и попрекнул: "Еще ему орден дали!"
   - А кто об этом разговаривал, кроме тыловиков.
   - Меня это очень обозлило, я показал ему направление, предписание. Меня - на машину, опять в гарнизонную поликлинику. И вот уж опять встречает тот подполковник: толи он один был или посменно так было...
   - Один был, Ваня: людей не хватало.
   - "Ты что же, сынок, хочешь слепым быть?!" И до меня в этот раз дошло. Это заведение было на Кировском проспекте. Улица Скороходова и Кировский проспект - угловое здание. И тут встречаю уже двух забинтованных солдат. Я жду своей очереди. И вдруг слышу знакомый голос.
   - Мужской или женский голос?
   - Женский. Подумал: "Настя (моя соученица)! Она так разговаривает". И вдруг: "Ой!" Она бросается ко мне.
   - Ванюшка, это самая романтическая история.
   - Да, романтическая, хотя у нее чуть ноги кривили...
   - Какое это имеет значение!
   - Ну, не говори, имело все-таки...
   - Ой, умора! Какой же ты, право, еще ребенок!
   - И вот снова - в который раз! - Положили меня. Общего наркоза нет. С глазами дело сложное. Я пролежал в общей сложности девять месяцев. Шесть операций сделали, а осколок из глаза не могли удалить.
   - Магнитом не тащили?
   - Тащили. Потом вытащили. Осколком оказалась медная проволока.
   - С ума сойти!
   - И размером полтора сантиметра.
   - Рубашка на мне мокрая была. Врач: "Смотри сюда! Смотри сюда!" А я смотреть не могу. Только теперь я понял сложность глазной операции. Закладывается кергут. Шесть ассистентов и один оператор. И как за веревочку дергают за кергут; куда надо, туда и поворачивают глаз.
   Что такое послеоперационный период? Песок на глаза. И чтобы никуда не поворачиваться. И бинты на глазах. Когда включают свет, тебя как током бьет. Тут мне хочется рассказать, что в этот период я любил очень сильно девушку Валю. Очень интересная женщина, девушка...
   - Конечно, она была тогда девушка.
   - Я ее сейчас видел в городе случайно. С взрослой дочкой. И чуть за ней не побежал. Это можно писать роман... И вот эта сторона до сих пор в душе стоит. Прошло двадцать два года и даже не было никакой связи с женщиной!
   Я лежу после второй или третьей (боюсь сказать) глазной операции, Настя принесла письма от матери. И Настя приходит и говорит: "Вернулись партизаны в Ленинград". Потом, что встретила Валю Тихонову и что в очке моего противогаза ее фотокарточку нашла. Эта фотокарточка Вали была мной действительно замурована в очко противогаза. Она была ржавая, какую в ретушь у нас уже не принимают. Я ухаживал за Валей, а потом - она за мной. И я сказал ей саму грубую пошлость, когда она как-то попросила проводить ее: "Сама дойдешь - не маленькая". Вот ее карточку я пронес через весь фронт. И вдруг Настя говорит мне, что видела ее. Я - без движения лежу. Все попроси. Сам, без посторонней помощи, я сделать ничего не могу. Шефы приходили к нам несколько раз. И тут чувствую: кто-то надо мной стоит. Не как-нибудь стоит...
   - Чувство, чувство.
   - Да. И еще про один момент расскажу вам. Я долго не мог написать матери, с глазом или без глаза. И так три месяца. Опять операция - безрезультатно. И вот лежу весь завязанный в бинтах. И слышу: Потоцкая, наша школьная учительница. Пробилась ко мне. Вот с этого я начал свой рассказ - об этой моей воспитательнице. Сохранил на всю жизнь ее имя, ее голос. Она подошла ко мне, лежачему. Она только погладила меня. Я не мог дольше вынести. Меня всего скрывали бинты... Но я так разрыдался... Нас двое только раненых было в этот час в палате...
   - Стояли двухъярусные койки?
   - Да. И здесь только одно прикосновение руки - больше я выдержать не мог: рыдал взахлеб. Ведь ни разу за несколько лет фронтовой жизни я не слышал ласкового слова. А тут кто-то пригрел меня по-матерински. Ну, знаете, ребята, над этим можно смеяться, но это - сущая правда.
   - Это не смех, Ванюшка. Это - добрая улыбка.
   Иван молчал, справляясь с волнением. Помолчали друзья.
  

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

  

I

  
   Лихой огневой немецкий каток примял тысячелетний Ржев.
   В конце октября 1941 г. среди населения разнеслась неправдоподобно страшная весть: в город немцы согнали гнить в концентрационный лагерь многие тысячи пленных красноармейцев! Об этом люди сначала узнали не понаслышке, а убедившись в том воочию, благодаря неодолимому русскому характеру и также умению не страшась, словно по-прежнему ходить по своей земле, несмотря на запреты оккупантов, и так все видеть, разузнавать и передавать новости друг другу. Об этой новости все говорили испуганно, подавленно. Еще б! Час от часу нелегче! В подтверждении же того по белу дню заходили, прихрамывая, окрест легкораненые красноармейцы - почернелые, истощенные, небритые. Их отпускали охранники для того, чтобы они подкормились у сочувствующего им населения. До чего ж военное немецкое командование уже уверилось в своей скорейшей окончательной победе над русскими под Москвой, что на радостях позволило себе такое. В то же время оно решительно приказывало своим солдатам следовать правилу: "Снабжение питанием местных жителей и военнопленных является ненужной гуманностью". Так что и бывало забавлялись гитлеровцы: хватали пленного и заодно сердобольного жителя и приканчивали их вместе. Суд был короток.
   В душе свербило от одних лишь дум о том, бьются ли с врагом и выстоят ли наши солдатики-спасители (о том никто не знал ничего). А эти пленные ходатаи, казалось, относились к постигшему их самих несчастью, как и нечто само собой разумеющему событию в войне. И ничего-то подбодрительного для народа они теперь оказать не могли, так как не имели того за душой.
   Оттого Анна Кашина буквально стонала, не сдерживаясь, не сдерживая слезы. Не стыдилась их. Вот взмолилась, настойчиво затвердила одно и то же:
   - Детки, пойдите, ну, пойдите, прошу вас, туда, к лагерю; может, там ваш отец пропадает, - его надо как-то вызволить...
   Вот как она, мать, сказала; язык у нее повернулся; высказать столь оскорбительное для детского восприятия предположение! Да он и никак не мог очутиться близ Ржева: писал-то последнее письмо из-под Ленинграда! В нем значилось: "Теперь я сплю в обнимку с новой женой - винтовкой. Друзей, товарищей нет. Иду опять в бой почти здесь, куда хаживала пешком твоя бабушка, (т.е. в Гатчине), только справа", - писал он иносказательно. Не такой их отец! И он никак-никак не мог в одночасье очутиться где-то близ Ржева!
   Его мужественный образ в глазах детей как бы противостоял безверию, сгибавшему окружающих людей, и наглому хозяйничанью немцев. С ним не вязалась мысль: он - плен - поражение. Никак!
   Запечалившаяся Анна, тупя гордость, пошла вновь к толстой подслеповатой Софье Племовой, и та, копуха, раскинув полузасаленные уже карты, погадала ей на крестового короля. Карты яснозначаще легли на столе - одна карта к другой: был казенный король и крестовый король в нем, в пути, - король очень спешил домой, но какое-то непредвиденное препятствие задерживало его, из-за чего он досадовал, видно было. По картам, значит, получалось так, что Василий, на кого, зная его, Софья гадала (и когда бы она ни гадала), только и рвался домой из армии, трусливо кончив сражаться с насевшей немчурой в самый критический для Отечества период. Вольно ж такое фантастическое успокоение! Но оно совсем не убеждало: нужного успокоения не получалось. Беспокойство сильней мучило. И его усугубляла главнейшая неизвестность, от которой все зависело: что же сейчас делалось там, на фронте? Устоит ли страна?
   Но и зачем материнскую печаль растравливать? Что перечить? Лучше самим полностью убедиться в прослышанной правде, убедиться и узнать таким образом то, насколько же она худа для всех; потому что отныне более чем когда-либо не было такой правды, которая бы не касалась лично всех.
   Антон и Наташа лишь оделись потеплей.
   Анна, придыхая, перекрестилась тихо:
   - Господи, благослови нас! Идите, деточки мои.
   И они, выйдя из избы, пошли ходко, подгоняемые стужей и проклятой, нервного свойства дрожью, за маслозавод, на западную окраину Ржева, туда, где находились склады-бараки прежнего "заготзерна".
   Пройдя несколько километров, Кашины, на подходе к тому месту шаг еще ускорили. Непроизвольно. Было отчего.
   Здесь, посреди измешанного в снегу капустного поля, прямо за высокой стеной колючей проволоки и в разбитых, светившихся насквозь бараках, содержалось полнешенько словно каких-то задымленных, согнутых, закостенелых красноармейцев - они просто кишели в лагере. У впускных же ворот, что с северной стороны, содрогалась и вздыхала, точно притянутая сюда магнитом, многорядная толпа - однотипная, заметно поредевшая публика. Была она что посев, выстеганный ливнем с градом, - выстеганная чем-то неумолимо жестоким так - так, что выстояли на сегодня даже не самые сильные, однако все же живые люди, способные жить и страдать, и любить. И ненавидеть.
   Слышалось в толпе на крутом ветру:
   - Ощетинились... Господи, как лихо!
   - Да, уж они, аспиды, не щелкнув, не плюнув, не пройдут мимо.
   - Чего ж! Им приказано убивать. Есть ли матери у них?
   Отсюда пока с миром отпускали (были случаи) красноармейцев-родственников местных, если кто тех находил, лишь по предъявлении подтверждающей родство справки. И порой толпа, мучительно искавшая своих и хотевшая даже своим сбившимся присутственным дыханием, если больше не удастся ничего, согреть и обласкать обиженных и заневоленных мужей, сынков и братиков, всполыхивалась в волнении, смещалась своим центром. С мольбами ловила, окружала прилагерных немцев, конвоиров, кто оказывался на мгновение перед входом в лагерь.
   Наташу и Антона все увиденное оглушило. Прибившись поближе к ограде, они напряженно-усиленно всматривались во внутрь лагеря: пытались там различить отдельные, изуродованные голодом и страданиями лица, взглядом выхватить их.
   Получше разглядеть пленных - мешала накрученная ограда и рьяные истязатели, с боем отгонявшие их от нее, а главное мешало, пожалуй, собственное состояние при такой взволнованности и тоске, хватающей за сердце, когда точно притуплялось уже зрение - в глазах расплывалось, множилось все. Глаза сами собой скользили и скользили, не зацепляясь, по этим, будто бы плоским, нереальным лицам, или все это скользило так перед глазами и казалось потому нереальным; сердце билось неровно, толчками, а в голове разматывался, рвался и снова разматывался клубок всего того, что неизъяснимо думалось. Антон это чувствовал. И про то также думалось с печалью - какой там готовился, видать, обед. На морозе курились паром, разнося какой-то сильный запах, котлы, - в них группа пленных (под командой гитлеровцев) как раз ссыпала с повозки только что собранные с прилегающего поля зеленые мороженные капустные листья с кочерыжками...
  

II

  
   Антон уже не заметил того, что он один (а потом за ним увязался один мальчик) с опасливостью, должно, обошел на углу ограждения без вышки, когда почти вплотную наткнулся на здоровенного немца, скупо шевельнувшего на него своим коротеньким черным автоматом навскидку - "Weg!" - и так боком, боком стал переступать поперек грядок с раскрошенной капустой, ломавшейся под ногами, но вдоль ограждения и ближе к нему. Потом он совсем стал в смятении оттого, что, наконец, страшно близко увидал он за этой оградительной проволокой молящие его о чем-то или почему-то строгие глаза каждого красноармейца и увидал также дрожащие, протянутые к нему сквозь проволоку голые, покраснелые руки.
   И эти все глаза как будто кричали ему, Антону, не давая опомниться: "Что ж ты, малец, аль не узнаешь нас, меня?! Да ведь это я! Так помоги, сынок, если можешь ты..." Глаза смотрели впрямь и кричали будто иронично.
   Суетно, да половчей прилаживаясь, сняв с рук и засунув вязаные варежки в надорванный карман пальто, Антон распутал узелок, вынул пресные с примесью уже картошки ржаные лепешки, заботливо вложенные матерью; он с ними в руках и еще подблизился к колючей изгороди - на допустимое еще, как он почему-то полагал, расстояние - быть может, до трех-четырех шагов. Да налево и направо озирнулся машинально (как же половчей съестное-то просунуть сквозь эти тенета колючки?) - на столбеневших по углам этого особого квадрата головорезов-часовых. О, они оттуда четко видели все его маневры, следили, он видел, за ним, за его перемещением близ лагеря. И он еще только лихорадочно прикидывал, как побезопаснее и, главное, с честью для себя завершить начатую операцию, когда его поторопили возбужденные голоса:
   - Ты не подходи, не подходи сюда - бросай! - И нетерпеливыми жестами рук пленные показывали дружно: сверху, мол, давай - чего уж церемониться!
   Тогда и Антон тоже жестом вроде б показал ближнему к себе часовому, бывшему для него как бы ориентиром, по которому можно было проверить, на что следует рассчитывать: дескать, видишь, ничего тут особенного - просто хлеб кину; это нужно, просят, разреши, kamrad. И тут же, подбросив слегка, перекинул лепешки через проволоку. Там за нею, сумасшедшее сбились пленные в кучу, хватая и подымая разлетевшиеся лепешки.
   Они запросили еще. Но больше-то нечего было дать: карманы пусты. Антон, однако, слышал их отчаянные голоса, умолявшие его, вблизи видел их раздирающе кричавшие глаза. Они так умоляюще просили, будто он мог и способен был сделать для них абсолютно все.
   Ему вспомнилось, что он тоже должен в сою очередь спросить что-то у пленных. И он поэтому волновался больше. Набрал побольше воздуха в легкие, чтобы перекричать весь доходивший шум и чтобы они услышали его, открыл рот, но лишь просипел:
   - Кашина Василия. - Звук задохся, вышел сорванным и наполнился вовсю звучанием лишь при повторном усилии: - Кашина Василия, моего отца, нету здесь?
   Впереди стоявшие красноармейцы, упершиеся грудью в самую изгородь, посмолкали на минуту, но все равно глядели на него точно с того света - даже, можно сказать, как-то осудительно-непонимающе, о чем таком он спрашивал, такой темный огонь бился-полыхал в их глазах.
   - Кашин Василий, Кашин Василий - мой отец, - проговорил Антон упрямей и как можно четче, вразумительней.
   А эти обчернело-стянутые кожей, скуластые лица с настойчивой решимостью продолжали прежнее: "Да, это мы все тут, запертые; разве ты не узнаешь нас, друг?.."
   - Какой каши Васе - что позря трепаться!.. - неожиданно сорвался там кто-то почти с визгом. - Каши нам теперь совсем необязательно, ты видишь, парень... Лучше ты капустки нам подкинь. - И бестолковая, угнетающая многоголосица опять возобновилась полностью. Взвилась.
   И отчаяннее всех, или так почудилось Антону, просил, борясь с товарищами за место около изгороди, черняво заросший лихорадочно-худой красноармеец:
   - Сынок, мне капустки кинь! Кинь капустки мне, прошу!..
   - Какой? - растерянно прокричал Антон ему одному, потому как невозможно было всех перекричать.
   - Да вот этой, этой! Набери-ка мне, сынок! Что стоишь?!..
   Антон от растерянности еще медлил. Так, не сразу он сообразил, что валявшиеся в земле зеленые капустные листья, названные ласково капусткой, пленные ели прямо с поля - сырые и мороженные. До чего их довели!
   - Набери скорей и кинь! - просил между тем чернявый боец. - А я тебе взамен фонарик дам. Вот держи! - И внезапно перекинул, не дожидаясь согласия Антона, обычный карманный армейский фонарик с увеличительным стеклом.
   Почти плача, закричал Антон:
   - Ой, да не нужен мне фонарик твой!
   Он оглянулся на капустное поле. Близ лагеря капуста уже была выбрана полосой: ничего приличного. И подальше в грядки углубился - с них похватал, что было; и наломал в захват обеих рук аж звенящей от мороза капусты с набившимся в нее снегом и льдом, с кочерыжками. Нес ее к ограждению и сомневался еще, то ли сделал, что нужно, и о том ли самом просили его. Не напутал ли он чего? Голова шла кругом.
   Справа стоявший часовой, верзила, опять воззрился на Антона, а он помалу переступал со своею ношей. К ограде опять близился. Ну, фашист, конечно, выпучился на него. Отчего Антон уж от страха только и молил: "Успокойся, немец, гад!" Переступал вперед и как бы показывал всем своим видом рассудительным: дескать, видишь, что поделаешь, - теперь и придется капустку кинуть им, если люди голодные просят... Однако, видно, совсем не было у этого фашиста сердца; он, не выдержав, счел нужным прокричать - невозмутимо, предупредительно:
   - Nein! Nein! Пук! Пук! - И опять повел перед собой, упирая сытый живот свой, короткоствольным автоматом, демонстрируя так, как он просто сделает свое любимое "пук-пук" накоротке.
   Предупреждение более чем грозное. Что, если гад полоснет? А ведь и полоснет с той дистанции - что ему! Опять Антон остановился в нерешительности с набранной капустой. Вот ведь аховское положение! И ведь уже поверили, видно, ему пленные, раз фонарик бросили... Да и, кроме того, было как-никак задето его ребячье самолюбие. Как же быть теперь - отступить?!..
   Только часовой затем отвлекся, чтобы поразвлечься, - наярился за вторым, забывшимся, верно, мальчиком, бревшим в очень вызывающей близости от него... Непозволительно... И Антон не дремал уж - воспользовался этим: разом зашвырнул за ограждение капусту, и готово дело. Себе руки развязал. Там капуста по кусочкам вмиг была разловлена - летящей еще в воздухе. И тогда, пока фашист, достав-таки сапогом увертливого мальчугана и наддав ему под зад и сбив его, самоублажался тем, как сверженный им юнец еле-еле поднялся на ноги и захромал назад, к толпе, и еще пока фашист попутно погрозил там оружием и бранью и другим любителям пошляться где попало, опять Антон поуспел: побыстрее нахватал податливо-ломких листочков, согнувшись (но и успевая также за постом следить одновременно), вновь подбежал да и выбросил это за ограду. Одно это уже было страшно. Тем не менее он тотчас услыхал - с отчаянным укором и досадой говорилось:
   - Что ж ты, парень делаешь!.. Мне-то, мне-то дай побольше! За фонарик мой... Вон у ног твоих он валяется... Э-эх!..
   Так и есть, мало что досталось тому чернявому пленному - его напрочь затолкали в гуще свалки, сбили с ног; и опять взывал тот к пощаде, к справедливости и жалобился его отчаянно-горячечный взгляд, жалостливо-жаждуще протягивались вперед его руки, тычась в проволочные жала... Да не мог же, разумеется, Антон, ни за что не мог поступить следующим примерно образом - отогнать голодных от брошенных им капустных листьев. Что, велеть им не трогать капусту, а отдать ее вот этому человеку? Чушь! Это было бы все равно неправильно, аморально, он понимал. И чего уж, он не ради какого-то фонарика старался - лез на рожон здесь, в открытую играя наедине с немцами в опасные жмурки... Часовой-то тот опять сюда поворотился...
   Между тем изнутри к сгрудившимся возле проволоки пленным, ждавшим наверняка того, что Антон и еще наберет для них с поля съедобных капустных листочков, грозно подскочило несколько человек таких же вроде пленных, только с палками. Они со всего размаху, не разбирая, куда угодят, стали лупить этими дубинками по человеческим костям, так что только стук ужасный - какой-то деревянный - отдавался. Да на подмогу тем пробивались новые разгонщики. Изменники, орудуя уверенно дубинками, во всю молотя направо и налево собратьев своих, вопили устрашительно:
   - Прочь отсюда! Прочь, скоты!.. Быдло, назад!..
   О, как научились уже разговаривать - чисто по-немецки: тот же дух! Скоро ж!.. Где же свет? Свет померк?..
   Избиение, разгон и отгон военнопленных от проволочного ограждения осуществлялось столь усердно, дико и жестоко, что не верилось в вероятность и возможность подобного явления - что в роли этих озверелых надсмотрщиков выступали сами же военнопленные, но специально, видно, подобранные и проинструктированные нацистами. Но из-за чего они так поддались и продались... Чтобы, значит, только выжить самим? Но разве может быть каким-либо оправданием желание служить злу, причем смертельно опасному для жизни окружающих?
   Как же война людей износит. И заносит.
   Один из лагерных захребетников, пробившись к проволоке, рявкнул на Антона тоже:
   - А ты, пацан, что дубинки этой тоже захотел? Или немецкой пули? Убирайся поживей отсюда!
   Антон аж попятился. А потом сообразил: да колючка-то не выпустит его, нет тут выхода для него Дотянулся до фонарика, поднял его. И огрызнулся для порядка больше:
   - Не командуй, скотина, псина! Вот кто ты! И не гавкай!
   Эх, как тот задрожал от бешенства: затопал, засучил ногами. Ноги в "прохорях" обуты (а у пленных-то всех почти обмоточки). И вправду пульнул бы он своей дубинкой. Да, видимо, было бы совсем неблагоразумно вдруг лишиться ее - опасно все же. А намять ею бока ослушнику-мальчишке - эта загородочка колючая мешала. И поэтому он шибко злился.
   Часовой же сызнова предостерег:
   - Люсь, капут! - И отработанным движением наставил на Антона автомат.
   Становилось все страшней. И - надо покаяться - Антон струсил: ведь он не гусей дразнил. Какое там! С видимой покорностью он отвалил отсюда, уходя с сильнейшим угрызением совести за то, что не смог должным образом помочь тому пленнику и всем, уходя от тех, кто трагически в последние, может, дни или часы своей жизни, протягивал с мольбой руки и к нему, напуганному. И, пока поникнуто он обходил по крошившемуся с хрустом под ногами капустному полю пост немецкий, в голове его само собой выпевалась любимая отцовская песня: "Ты не вейся, черный ворон, над моею головой; ты добычи не добьешься, - черный ворон, я не твой".
   Тем временем Наташа сумела сунуть в руку какому-то прилагерному немецкому солдату записку с фамилией отца и годом его рождения, и солдат пообещал назавтра или позже что-нибудь выяснить, если ему удастся. Сомнительно: станет ли он переламываться ни из-за чего - из-за какой-то одной жизни человеческой... Но Наташину записку он все же опустил в карман шинели. Кивнул головою на прощанье.
  

III

  
   Услышав от ребят о том, что нынешним днем редкостно повезло однодеревенской Хрычевой Зинаиде, - ей удалось найти и вызволить из лагеря мужа, Анна Кашина немедля засобиралась к ней; у нее в душе сжималось все от боли за Василия своего, и ей представлялось важным (чтоб ни в чем не сомневаться после) непременно повидать Степана и порасспросить его о том - не видал ли он случайно где-нибудь Василия. Мало ль что и как с людьми бывает... Все возможно...
   С началом войны Степан Хрычев, не призванный в армии по негодности, был отправлен на рытье оборонительных окопов и оттуда ошибочно этапировался немцами при наступлении тоже в плен - они без выяснений обстоятельств загребли его попутно. За компанию. Оказавшись же в Ржевском концлагере, поблизости от дома, он чудом накарябал и переслал записку жене, и та по представленной охранникам справке, заверенной старостой и печатью, вытащила его на волю, счастливая. Что значит удачливость! У Анны был зато лишний повод для того, чтобы упрекнуть опять детушек в видимом отсутствии у них желания также спасти отца. Может, он сейчас беспомощен... Просто нужно, она говорила, как-то расторопней действовать - шнырять, что ли, везде, опрашивать знакомых - незнакомых и так разыскивать его...
   - Детушки, вы не сердитесь... Но нужно покрутиться...
   Работящая, нескладная собой Зинаида как раз отмывала в корыте перед печью, своего вызволенного мужа, когда Анна вошла к ним в избу, полутемную при убывавшем уже свете уличном и поздоровалась; ей при первом взгляде показалось, что Зинаида мыла какого-то ребеночка, - таким хилым был Степан, измельчавший, знать, еще больше за дни томления в лагерном чистилище.
   - Ах, ты это, Анна! - Зинаида, повернув от деревянного корыта свою кудлатую голову с преобразившимся (было видно) от счастья, раскрасневшимся лицом и, плотней задернув шторку, тихо засмеялась: - Погоди маленько. Только вот ототру от грязи моего Степана-то... - И слышно заплескала водой.
   - Да, он-то мне и нужен... желательно спросить... - обрадовавшись тому, что застала их дома, хоть и невпопад для них и себя, сказала Анна, улыбнувшись про себя: стало ей как-то смешно и грустно. И само собой подумалось: "У нас, грешниц, в каждой избушке свои игрушки..." Применительно к чисто женской семейной доли, суете.
   Постепенно, по мере ее ожидания, - она присела на краешек шаткого венского стула, - улыбка и грусть в ее душе вытеснились усилившимся чувством неуверенности, даже страха перед всемогущей неизбежностью. Она впала на мгновение в почти обморочное состояние. Но потом сердце справилось, отошло, хотя захолонувшее отчаяние не истаивало. Супруги Хрычевы односложно переговаривались между собой, и Анна, невольно прислушиваясь, ловя слова, которые слышались, долетая до нее из-за всплеска воды в корыте и после, когда Степан уже одевался, определенно поняла, что Степан-то ничего не знает про Василия ее. Да, он ничего не знает и, верно, не может знать; если бы он знал, то, наверно, уже сказал бы ей что-нибудь подбодряющее или как-нибудь выдал себя. И оттого она совершенно отчаялась.
   И когда Степан, одетый в измятое, но чистое белье, маленький, предстал перед Анной с виновато-кислым выражением на желтом, что у монгольца, постаревшем лице, она увидала по нему, что все ее невольные догадки подтвердились; и было у ней впечатление от его шаткой фигуры узкой ограниченности в чем-то неведомом, не подвластном никому. Однако она, пересилив себя, чтоб не расплакаться опять несдержанно, все же расспросила Степана, только он присел на скамью рядом с ней. Да: ничего определенного, утешительного он не мог сообщить ей. Он, не фронтовик, попал в лагерь по чистому недоразумению: он окопничал по разнарядке - его и загребли немцы, не разбираясь. И Василия ни там и нигде он не видывал.
   - Да и то: если бы твой муж в этом лагере был, он бы дал как-нибудь знать о себе, - заключил Степан. - Столько люда там толкается... Бог даст еще отыщется. Невредимым, живым.
   Анна ничем не утешилась.
   Люди, попавшие в блокаду, в плен, в оккупацию, чем дальше, тем больше трагическое узнавали. Был же повальный их измор. И было чудовищно то, что власть предержащие чинуши, не познавшие ни капельки того, всех граждан, переживших особенно оккупацию хотя и в малолетстве (а их - женщин, детей и стариков было пол России), впоследствии десятилетиями старались за что-то ущемлять в правах, как прокаженных, недостойных ни имени своего, ни места в большой истории.
   Впрочем и в век нынешний нам как-то неловко публично касаться этой темы - вроде б дело прошлое, все прошло и быльем заросло; то как бы вовсе и не с нашим-то народом было, мы опять сдружились с немцами и со всеми. Вот лучше-ка поговорим между собой о мытарствах в собственных советских лагерях, о своих маленьких болячках, изменах, обидах и претензиях к власти. Она же - какая у нас в России? Не хотящая нормально служить своему народу. Властолюбцы, рвущиеся к ней, по большому счету не умеют и не хотят делать ничего другого, кроме нее, так хорошо, по их понятию, для себя, а не для всех. Это проще всего.
  

IV

  
   Во Ржеве, как назло, немецкий концентрационный лагерь, само существование которого оглушало болью, угнетало и сжимало сердце, все пополнялся из-за могущей где-то быть катастрофы фронтовой, какой-то роковой, безостановочной еще. Но даже и помыслить дальше о том все страшились, чтобы, право, не рехнуться, разуверяясь в чем-то окончательно. И не остолбенеть совсем.
   Кашины, ребята, в безверии в поисках отца еще не раз, однако, приходили в город и к лагерю. На всякий же случай: мало ль что бывает...
   И то: сперва писались на бумажках, вывешивались (новоиспеченная администрация старалась пока добродетельничать) фамилии вновь пригнанных пленников. Такие списки вначале вывешивались на улице Комунны, около злополучного Чертова дома, или на дощатом заборе у городского рынка, что над Волгой сиротливой. Что ж, этакое послабление для русских. Оно, отнюдь, не было миротворческим побуждением мерзавцев-арийцев; то было точно лишь излюбленным жестом, рассчитанным на желаемый эффект, оккупанта-баловня судьбы, кто знал цену сильного кнута и сладкого пряника, залога скорейшего, по его разумению, достижения всеобщего повиновения и порядка в России. Была тут одна прихоть, и все.
   Видно, воинственный пыл у них, немцев, едва забрезжила им скорая победа под Москвой, был столь велик и сладостен. Вдруг даже грозные генералы, путаясь в собственных железных приказах, призвали своих солдат сквозь зубы: "Добиться доверия русского населения!" Ну, каково прорвало их!
   Но и, к примеру, как свидетельство желания фашистов сразу приводить упрямцев в чувство надлежащее, по обеим сторонам волжского моста лежали уже который день (для устрашения населения) по нескольку убитых мужчин ржевских, истерзанных, полуголых. Лица жертв были зверски изуродованы. Около них торчали воткнутые в землю колья с прибитыми фанерками, на которых черной краской было написано: "Это партизаны! Всем сочувствующим и помогающим им грозит такая же участь". Они были казнены за то, что будто бы готовились взорвать мост.
   Известный двухэтажный дом, занимаемый теперь фашистским ставленником, главой города, назывался Чертовым с еще дореволюционных времен. Был такой прецедент. При строительстве его заказчик - купец неуступчивый - явно поскаредничал: уплатил строителям меньше, чем они запросили. И те в отместку при кладке стен потайно вмуровали в них пустые бутылки. Поэтому в ветреные дни весь дом наполнялся неприятными звуками завыванья.
   Однажды, не нашедши вывешиваемых списков здесь, на обычном месте - признак прекращения поблажки горожанам, Наташа и Антон в тоске направились за Волгу - на ту сторону города: сказывали, будто видели списки там где-то на Советской площади.
   Только перед самым волжским мостом, у которого, на берегу реки, еще лежали неубранные тела казненных, им встретилась молодая тетя Дуня, которая везла на саночках за собой маленького Славика. Они все обрадовались такой нежданной встрече. Поздоровались любовно, отошли чуть в сторонку от дороги и остановились.
   - Тетя Дуня, вы куда?
   - А вы, ребятки, зачем шли сюда?
   - Хотели списки пленных проверить. Говорят, они есть на Советской площади.
   - Я - оттуда. Их уже нет. Хочу дойти до Чертова дома. Посмотреть...
   - И здесь списков тоже нет.
   - Ну, а к лагерю мне далеко... Так что вернусь... - Тетя Дуня привздохнула.
   Она прежде работала парикмахером в парикмахерской на этой городской стороне, хотя и жила на той, за Волгой. И нередко к ней на работу заходили ребята Кашины, и она ловко подстригала им волосы на голове, работая машинкой и ножницами.
   - Тетя Дуня, так ничего и не знаете о Станиславе, муже? - спросила Наташа.
   - Наташенька, ничегошеньки, - сказала тетя Дуня. - Знаете, я ведь со Славиком опять перебралась в свою квартиру из-за того, чтоб не разминуться с ним, если он вдруг появится... Но, наверно, он погиб там, в Эстонии или где-то еще... Попробую еще... Схожу потом к лагерю...
   - И туда уже не подпускают близко...
   - Да, мы со Славиком одни... Страшновато...
   - Крестная, ты к нам приезжай жить. Со Славиком. У нас дом большой. Будет легче всем. Мама вспоминает о вас, говорит и молится.
   - Наташенька, я подумаю. И наверно переберусь. Ну, поеду к себе. До свиданья.
   С тем и расстались.
   После бесцельных хождений туда-сюда Наташа и Антон сунулись к месту нахождения лагеря и их, как и других пришельцев-горемык, уже не подпустили немцы близко, отогнали от лагеря прочь; отогнали, видимо, из соображений строжайшей изоляции пленных красноармейцев, которых выводили за лагерные ворота лишь на различные работы. Тот факт, что военнопленные заметно исчезали из-за колючей проволоки благодаря и содействию жителей. И все же отчаянно-непослушное население, не взирая и на строгий запрет оккупантов, стремилось использовать-таки любой удобный случай для того, чтобы каким-то образом освободить бойцов, содействовать их побегу из лагеря.
   Анна же тем сильней беспокоилась за судьбу Василия, словно кто без устали нашептывал и нашептывал ей черные слова и предрекал еще самые тяжкие невзгоды, какие предстояло ей пережить. Она было укоряла детей за нерасторопность - что не могут найти своего отца. Однако что они могли сделать, чтобы облегчить ее душевные страдания? Да ровным счетом - ничего-ничегошеньки. Такое было время.
  

V

  
   Одним серым морозным днем в избу к Кашиным влетела тетя Поля - покраснелая, с воспаленно-красными глазами. Она, выпалила запыхиваясь:
   - Гонят! О господи! Только что от станции отогна-а-али... Сюда... Родимые!.. Бежала я... Чтобы вам сказать... Успеть... - Всплакнула. И, сжав руками голову с выпроставшимися на висках из-под серого платка седыми волосами, упала на скрипнувший стул. Заморгала и морщилась то красневшим, то бледневшим грубоватым лицом.
   Ее теперешняя убитость подавляла всех.
   И почудилось Антону, ее другу, что прямо на его глазах сию же минуту стала прибавляться у нее седина; и он поспешно, жмурясь, даже отвернулся на мгновение. Вероятно, так и старели прекрасные душевные люди, укорачивалась их жизнь. Потому как тут была жестокая правда: не годы их старили, а горе.
   Издала опять Анна слабый стон со слезной просьбой:
   - Может, сбегаете вы в Абрамково - отца, авось, опознаете?.. Антон, Саша!..
   Лучше бы она не напоминала им об этом! А! Что с нею разговаривать. Не переубедить ее никак. Мысли ребят вновь взвинтились. Ни Наташи, ни Валерия как раз не было дома: молодежь немцы выгнали на работу; так что Антон вместе с Сашей в лад накинули одежку на себя и понеслись стремглав, слов почти не пророня, на бегу запахиваясь и застегиваясь и прикидывая в уме все, что можно прикинуть впопыхах. Но только бы успеть - вот задача.
   Красноармейцев, сказывали, перегоняли по абрамковскому тракту под Осугу. А оттуда их вроде бы переправляли по железной дороге в Германию или куда-то еще.
   До Абрамково бежать - далековато. А пробежали братья продуваловские дворы - свой крюк деревни - и как открылось виднее взгляду это редко застроенное Абрамково, то в просветах его крайних к станции изб уже видно заколыхалась черная масса идущих. Ну, не добежать туда вовремя. И пустились отсюда братья ровной снежной целиной наперерез, прямо через овраг. Выбежали они дальше, между самим Абрамковым и дремотным садом, где, среди берез, лип и тополей, одиноко чернела вторая ромашинская заброшенная школа; они поспели сюда, аж с опережением колонны: ее жуткая гармошка едва только выдвинулась из-за изб абрамковских.
   Пленным, видно было, там еду кидали бабы, дети, и слышно было, как немецкие конвоиры не давали, кричали на всех, погоняли, будто животных каких.
   Антон и Саша остановились с разбегу. На обочине дороги, тяжелейшей, заносной...
   - Здесь постоим, - выдыхнул кто-то из них, клацая зубами от непривычности того, что предстояло увидеть
   Да, все было вот, наяву; братья с ясной отчетливостью, застыв неподвижно, видели все. Все недетское их внимание было сейчас отдано открыто совершавшемуся на глазах у них.
   Слышалось мерно нараставшее шарканье по закованной дороге сотен и сотен подошв передвигавшихся пленных красноармейцев, и от этого лишь шарканья мороз подирал по коже (настоящий же мороз потому, должно быть, и не чувствовался нисколько). Шествие на большаке действительно было леденяще жутким, неправдоподобным, никогда еще не виданным зрелищем. С мрачной молчаливостью сбитыми рядами насилу двигались одни уже развалины с потухшими глазами, иссохшие, в изодранной и грязной амуниции, обутые во что попало и почти разутые, а не те живые и красивые, сильные и смелые воины, какими они несомненно были прежде. Саша и Антон хорошо запомнили, например, какими провожали их на фронт летом...
   Они, дети, пропалывали колхозный лен за деревней и, внезапно услышав переливистый паровозный гудок над перелеском, сорвались дружно с поля и через канавы, кустарник, пни, коряги, выбежали к железнодорожной насыпи. И эшелон с бойцами, теплушки в маскирующих зеленых веточках берез, надвинулся на них громадой вместе с чем-то грустно новым, немирным: он будто, подхватив, понес их с собою вдаль по звенящим рельсам. В тот момент, как они растерянной кучкой стояли внизу у насыпи, махали руками и кричали: "До свиданья!" Им, своим отцам и старшим братьям, бойцы пели сурово что-то и ответно махали им. Быстро прогромыхали мимо ребят вагоны. По-прежнему светило, грело солнце. Но уж словно вихрь прошел в растроганных детских сердцах...
   Да каким же духом еще живы были эти пленные? И, должно быть, еще велико в них было присутствие духа, если они все-таки передвигались, чувствуя наверное, кто из них уж не жилец на свете, - или желт, как тыква, или бел, как полотно, - и в последний-то, следовательно, раз идет по родной земле, закованной морозом, и гулко отдаются в сердце те последние, тяжело дающиеся шаги.
   А фашистские солдаты, повыставив, как водится, перед собой оружие наготове (долговязые зеленые фигуры теснили с двух сторон колонну), надменно, резко покрикивали им, бесчувственным:
   - Schnell! Schnell! Schnell!
   И еще прикладами - чтобы те шли быстрее - подталкивали в спины. Отдавались звуки ударов.
   А ведь это были не какие-нибудь безликие существа вредоносные, а люди гордые, они имели жен, матерей, детей и невест; ведь унижали их человеческое достоинство - самое ужасное, что можно было придумать.
   Куда их гонят? Зачем? Почему же так жестоко? Кто повинен в этом? И чувствуют ли за собой вину исполнителя этой жестокости - немецкие солдаты? - все эти вопросы, кажется, застыли ужасом в раскрытых глазах подростков.
   Этого нельзя забыть за давностью. И нынче только наши явные недруги, недоброжелатели могут высказывать холодное удивление по поводу нашей памятливости. А иные из завоевателей-мучителей еще жалуются перед телекамерами о том, как их, невиновных ни в чем, попавших в плен, русские держали за что-то в лагерях и еще заставляли работать, тогда как они нисколько не хотели этого. Они расисты, эти полунацисты, могущие позволить себе жениться и на полуеврейке; но политика-думка у них одна, незабытая: сейчас подождать, а потом еще посмотреть... Авось опыт русской компании с проводимой в ходе ее массовой жестокостью еще весьма пригодится им...
   Позвякивая железками, прорысили на лошадях вперед, в голову далеко растянувшейся колонны пленных, двое щегольских немецких офицеров. Пахнуло резким конским потом. Лошади убраны специально для прогулок: в тщательно подобранной с бляшками, сбруе. Под всадниками плясали. Видно было по всему, что и верховые, не скрывая, гордились собой в такие вот минуты, гордились своим щегольством и считали очень важной свою миссию, потому как уверенно-красиво скакали здесь, звеня всякими железками, навешанными на лошадках и на себе, и властно отдавали на скаку приказ пленным и конвойным:
   - Schnell! Schnell!
   И еще усерднее пошла экзекуция пленных: опять раздались тупые удары прикладами в спины бесстрастно онемевших мужчин и крики немецкой команды.
   Ужасно!
   Ни Антону, ни Саше отроду не доводилось быть свидетелями такого. Так как же следовало вести себя. Они до ощутимой рези в глазах всматривались в лица шествовавших - не потому, чтоб признать своего отца; но не могли ни тронуть, ни прикоснуться к тем, кто истомленный, в серой истрепанной шинели, рядом с ними проходил. А как им хотелось хотя бы подбодрить гонимых, чтобы на сердце и у них самих как-то полегчало. Здесь сама история невинными ребячьими глазами все судила. Пристально смотрела. И запоминала все.
   Антону тут почудилось, будто кто-то совсем рядышком, почти над ухом, прошептал охрипло, явственно: "Ну-ну, парень, помнишь ли мой фонарик чудненький?" И было оттого ему стыдно, страшно перед пленными - в каждом из них, проходившем мимо братьев, ему мерещился именно тот боец, кинувший ему из-за колючего ограждения злополучный сей фонарик. А он взамен мало снабдил его капусткой с поля: испугался попросту. Стыд какой! Позор! И казалось при этом, что глаза каждого гонимого опять буквально кричали ему: "Что же ты, малый, никак не узнаешь меня?! Ведь это я иду, вглядись-ка хорошенько. Ну!.." И немо укоряли его за мальчишескую трусость позорную: ведь он был вольней, свободней их - мог и не пугаться вовсе окриков...
   И будто что толкнуло братьев: прокатился позади колонны выстрел.
   Мало ль выстрелов уже слышали-переслышали. Они завсегда теперь раздавались везде. Но тут-то зачем? Что такое там? И там-то, на пригорке, откуда сдвигался сюда хвост колонны, стали судорожно разбегаться деревенские жители. А здесь пленные бойцы шли и шли, отринутые от всего, - и словно слыхом не слыхали ничего, никакого выстрела и нисколько не догадывались ни о чем. А немецкая машина, известно, была запущена в ход и работала исправно-чисто, не знавала перебоев по части душегубства. И словно ватой у пленных были заткнуты уши - они шли. По четверо в ряд. И только б не отстать и не упасть; не дай боже, чтобы отстать или упасть; это они знали уже лучше местного населения. И, может быть, потому на некоторых их тусклых, посинелых и землистых лицах точно застыла неземная отрешенность. Да, когда-нибудь люди изучать даже абиссали глубин океана, но нескоро еще будут изучены абиссали глубин человеческих. Да и возможно ль это?
  

VI

  
   Антону было невмочь чувствовать свою беспомощность.
   Он весь уже дрожал в напряжении, вглядываясь в опущенные заросшие лица пленных, что и не заметил, насколько вероятно, недозволенно близко продвинулся к самой колоне, так как один из конвойных что-то резковато крикнул, видно, на него, чтоб он отошел прочь. Но ему показалось, что немец был недоволен ближайшим красноармейцем, чуть нарушившим строй. Однако следующий конвоир, дойдя досюда, молча ударил чем-то Антона и отбросил с дороги, так что он отлетел в глубокий сугроб и сел, озираясь.
   С досадой, удивлением и возмущением пришел в себя Антон от тычка, отвешенного ему тоже, видно, впрок. Ни за что другое приласкали тумаком. Ведь - по справедливости - он не грозил ничем гонителям, он, не сделавший покамест еще никому, кажется, ничего плохого, совестливо (тайно от других) лишь мечтавший до сих пор о большой любви к другим существам. Ему было очень жалко обижаемых. А у самого от этого обыкновенно вся душенька тряслась...
   - Дурак же! - чертыхнулся он, еще сидя мягко на отлете.
   А над ним по-прежнему, затемняя отполированное белое пространство, нависшей, колыхавшейся массой порядно с шарканьем перемещались почернелые спотыкавшиеся пленные. Но уж зарядило, засветлев, в глазах у него. Может, оттого, что уже отодвигались влево их ряды: шествие кончалось, уползало дальше; а может, и оттого, что дергал Саша за рукав шубейки - помогал брату подняться, - и все качнулось перед ним неуловимо. В образовавшемся просвете перед братьями закачалась от слабости крупная фигура оборванного замыкающего красноармейца, который, идя ближе к тому краю большака, отставал, и на него-то все осатанелей, злей налетал невысокий конвоир, подталкивая его вперед прикладом карабина - самым испытанным у немцев способом.
   В этом заключалась тут главная работа немецкой солдатни. Солдат был соединяющим звеном в цепи производимого гитлеровцами насилия; и если бы он почему-нибудь вдруг прекратил свое гнусное дело, или хотя бы чуть ослабил свои усилия в выполнении его, - эта цепь гнусности и подлости, естественно, распалась бы сама собой. И преступлений было б меньше.
   Замыкающий конвоир действовал почти молчком, слов не тратя, - намеренно, определенно, точно. И, видимо, не ошибался он в понимании необходимости и важности того, что делал по приказу или без него. О том говорил гнусный прищур его глаз.
   И снова последовал какой-то тихий толчок в самую-самую грудь Антона, не могшего уж не досмотреть, чем все это кончится, хотя стучало у него в висках и он понимал, что смотреть нельзя, хотя и Саша мешал ему тем, что сквозь слезы, почти плача, пытался тащить его куда-то за рукав.
   Обессилено-сбивавшийся пленный заметно сбивался, отставая; он хоть и большой, как скала, от одного дуновения воздуха качался. Шедший же с отступом от него в трех шагах конвойный, жалкое слепое создание в буквальном смысле (немец собою невзрачный, белесый, недоросток даже - был с полтора наперстка ростом), дважды снова методично стукнул прикладом его, ощерившись, в озлоблении великом. Они точно играли в кошки-мышки. И, по-видимому, красноармеец все понимал - потому спешил слушаться экзекутора, желая убедить его в том и, возможно, лишний раз таким образом убедиться самому в чем-то очень важно-жизненном. Однако у него уж не получалось ничего, вопреки желанию: напрочь силы все ушли, иссякли, оставили его. Это было так печально. И пока он еще что-то мог, он еще шагал навстречу неизвестному. Без излишней напоследок суеты. Это, очевидно, пуще злило немца; злило пуще его то, что русский, выходило, уж ни в какую не боялся его, гонителя, у которого он был в руках вместе со своею жизнью.
   Такой исход на большаке пугал братьев Кашиных. Они, словно позванные кем, с дрожью последовали сбоку уходившей шкробавших колонны пленных.
   - Эх, пан, я пойду, пойду, - слышно с укоризною красноармеец бросил за плечо - вымороченному немцу-приставале, признавая сейчас власть за ним, попонятней называя его даже "паном".
   Но все больше, не справляясь с ходьбой, отставал от своих товарищей. Катастрофично.
   И тогда маленький немецкий солдат, сильный в смелости, что генерал, окончательно и самостоятельно решил казнить русского солдата - зачем миловать военнопленного? Он перешагнул пролегшую справа канаву придорожную, зашел справа с той западной стороны, и на ходу, развернувшись туловом сюда и уперев карабин прикладом в плечо, поднял черный карабинный ствол почти в упор на уровень пленного виска (прямо в направлении кашинских ребят) и по-деловитому нацелился...
   "Что это?! Зачем?!" - только и успел сообразить Антон, как уж что-то сделалось. Кончилась игра.
   Обычного грохота выстрела Антон будто и не слышал, а почувствовал внезапно, что запахло порохом, чем-то подпаленным. То ли дым пороховой задрожал перед ним, расходясь; то ли в дыме эта глыба человечья дрогнула, словно споткнувшись всерьез и подавшись несколько назад. Нет, именно она дрогнула. Судорожно дернулся красноармеец, качнулся, глотнул ртом воздух, точно рыба, вытащенная из воды. Шагнул еще телом вперед, - ноги у него уже подогнулись сами, - и скалою рухнул наземь - без стона или вздоха, точно стало ему легче, лучше. Рухнул весь - и куда-то провалился вмиг. Такое было впечатление. Все это считанные секунды длилось.
   И как будто голубь, облетев круг от того места, где упал боец, трепетно коснулся крылом своим свидетелей-братьев. Они оба почувствовали нечто похожее на то.
   И тут ребячьи взгляды скрестились со взглядом хладнокровного, профессионального убийцы в серо-зеленой шинели.
   Но были у того две ничего не выражающие дырки вместо глаз, дырки, вот и все.
   Свой карабин он, опуская замедленно, покрутил в цепких руках, задержался еще на какое-то мгновение да опять замедленно взглянул, как в прорезь, на неподросших еще для его мужского дела подростков и, нахмурясь, отвернулся. Догонять колонну стал, с твердостью ступая в сапогах по чужому закованному тракту. Сытый, живой, довольный и не сомневающийся ни в чем. В возрасте под тридцать лет.
   И казалось совершенно немыслимым продолжавшееся молчание пленных, не взроптавших даже после потери еще одного своего товарища. Они, молчаливо сносившие удары конвоирские, словно вполне согласные с расправой, ничем не проявили беспокойства о жертве; они лишь старались не отстать, чтобы, следовательно, избежать того же самого, или, по крайней мере, не видеть ничего такого, и чтобы, значит, не расстраиваться очень, не сломиться прежде времени и не обречь себя тем самым тоже на верную смерть. Умирать зазря никто не хотел.
  
  
  

VII

  
   Отставшие Саша и Антон, не дыша, подвинулись и заглянули в параллельную с большаком канаву, о существовании которой они было забыли с перепугу; красноармеец-то в нее свалился и, что поразительно, оказался жив! С окровавленным лицом и большими голыми руками, барахтаясь в сугробистой канаве и окрашивая белейший снег в ало-красный цвет, он мычал как-то бессвязно и пытался встать. Под головой его, пропитываясь кровью, снег подтаивал, как сахар; таял он, хоть и морозно было все-таки, и под его елозившими как бы наощупь кургузыми руками.
   Раненый, опоминаясь постепенно, наверное, в полной мере наконец сознал опасность все-таки быть убитым непростительно - сознал после того как отчасти понял, что его так неожиданно убили и еще живого сбросили умирать в холодную скользкую могилу, откуда ему уже трудно встать и выбраться; видимо, он более всего испугался известной этой неизвестности и своего бессилия, усиленного болью, страхом, ощущением, а еще в полубеспамятстве, как во сне, скорее как-то бессвязно замычал, чем закричал и застонал, не зная, будет ли ему от этого лучше.
   В потрясении тем большем дети стояли над ним, барахтавшимся, точно на самом краю разверзшейся пропасти, - стояли, с тоже отнявшимися языком, ногами и разумом. Не сразу они нашлись, очухались, прежде чем что-либо сказать бойцу и сделать по-человечески. Да и не были они совсем уверены в том, что он, раненый, будучи в шоке и в состоянии бесконтрольности своей, способен хоть видеть сквозь кровавую пелену, слышать и понимать их. Хуже, если он, почувствовав их присутствие, мог подумать, что это вернулись немцы, чтобы добить его, и потому и замычал, словно сильней еще.
   Обретшие наконец дар речи братья умоляли:
   - Дяденька, родной!.. Дяденька, пока лежи в канаве тихо; если можешь, полежи...
   - Вон гады оглядываются - ведь заметят. Могут дострелить.
   И хотели-то перво-наперво слетать за тетей Полей, чтобы с ней порассудить, как тут быть.
   Когда словно в подтверждение самых худших их опасений там, в колонне уходившей, вскинулось какое-то движение; кто-то резво, бегом отделился от нее и, перемахнув канаву снеговую, метнулся прочь, к деревьям, закрывавшим школьный сад. За бегущим кинулся конвоир, другой. Бухнули два выстрела. Но обезумевший, видимо, пленный мигом очутился почему-то на ближайшем тополе, по его стволу лез все выше. Уже не спеша подошли туда его вооруженные преследователи, снизу нацелились в него... И вот тело нелепо, ломая тополевые сучья, соскользнуло вниз и упало. Поднялся белый султан снежной пыли. С беглецом было покончено.
   Оглушенные здесь пальбой, деревья сбросили с ветвей голубое покрывало инея, оголились, почернели... И западал снежок, словно желая скрыть от ребят то, что не должны были они видеть и чего вообще-то не должно было быть у людей. Снежок таял на словно обугленных руках, шее и лице притихавшего раненого, - он, полулежа, сплевывал кровь.
   И Антон спросил, еще не веря, обрадовано:
   - Дяденька, ты как? Слышишь нас?
   - Ну-ну, - как будто прохрипел тот со стоном легким. - Эх, переносицу, должно, расквасили они мне. Язви их в сердце!.. Прощай, любовь!..
   - А ползти ты сможешь? Видишь?
   - Ну, теперь смогу, пожалуй, сам... Поползу и встану...
   - Не сейчас - ты полежи в канаве две минутки; пусть подальше немцы отойдут... Мы крикнем тебе.
   Конвоиры будто услыхали этот сговор: поостановились, повернули сюда головы... Ну, собачий нюх!
   Крикнули они с угрозой.
   - Weg, рус! Schnell! Schwein, weg! - Стволом карабина отмахнули: прочь, скоты, мол.
   Они. Ясно, не давали тотчас даже хоронить убитых. Не в правилах их лютой компании.
   - Чуть погодя, переползай прямо большак и - в сад, - второпях договорили мальчики. - Там пустует школа... Мы - сейчас... - И уж, послушно пятясь, поскорей (чтобы, главное, не погубить красноармейца, да и себя самих) ретировались.
   А вернувшись вскоре снова на большак и зайдя в пустующую школу, братья Кашины уже не обнаружили красноармейца, а видели его след: так, на полу разметанной школьной кухоньки (здесь недавно жила семья учительницы) валялись свежеокровавленные тряпки, крошки сухарей... По всей вероятности, раненый не стал задерживаться близ дороги долее, чем нужно: найдя в себе силы, он быстрехонько перевязался и ушел куда-то дальше.
   Редчайше человеку повезло, что его спасла канава: к счастью, конвоиры не заметили, как он в ней барахтался, когда был без памяти. Они не раз так добивали раненых, если те шевелились.
   После было и такое. Из второй партии перегоняемых военнопленных также повыскочил один беглец неразумный, запетлял за двор. Немцы, стреляя, кинулись за ним. И стоявший вблизи Гриша шестнадцатилетний. Испугавшись вдруг, тоже побежал от них. Конвойные и его схватили, затолкали, хотели тоже застрелить. Как и того пленного, не успевшего зарыться в солому. Насилу бабы вырвали парня у них.
   И еще твердили гитлеровцы о своем признании только приемлемых ими для себя правил ведения этой войны: дескать, не смей и не моги ты, противник, сражаться с нами и защищаться так, как ты можешь и умеешь, а лишь стоя на коленях перед нами и прося у нас пощады.
  
  
  
  
  

VIII

  
   8 ноября легко-морозно блистали всюду волны свеженасыпанного снега, зеленился свод небесный. Антон, разогревшись, в проулке загребал лопатой и откидывал снеговые вороха, разлетавшиеся жемчужной пылью, - расчищал дорожку около большого двора. И вот сюда забрела одна серо-зеленая мумия с карабином - с посинелым лицом, замотанная вся, - слоняясь на часах, обходила непустые немецкие грузовики и повозки, понатыканные подле изб. С подозрительностью щерила глазки. Антона это раздражало. "Что, камрад, ты собой доволен?" - не терпелось ему поддеть того словом. Как разлился до земли, что от звучащей струны иззаоблачный гул одиноко летящего самолета. Только странно, что этот звук был каким-то отличительно красивым, переливчатым; он ничуть не пугал, не нес в себе признак возможной быть опасности для людей, напротив. Может быть, потому, что шел извысока?
   - Was? Deutsch? - Антон тотчас разогнулся, чтобы отдохнуть немного, запрокинув голову, отыскивал глазами в зелено-синеющем разливе неба самолет. - Ну, конечно же, немецкий! Наших самолетов почему-то нету. Уничтожены, что ли, все? - Он обращался к часовому.
   - O, ja, ja! - самодовольно-мерзко подтвердил тот, угрюмый молодой солдат, притопывая в сапогах негреющих, задубевших.
   - Думаешь, что все: "Rus уже kaput? Вы ей свернули шею?" - И, Антон, отстранив от себя деревянную лопату, очень понятным жестом показал тому так, как привычно его собратья сворачивали шею изловленным ими курам. - "Так?"
   - Ja., die Sache klapt, - оживился часовой.
   - Nein, дело еще не сделано, kamrad. Увидишь...
   - Das leuchtet mir ein.
   - Nein - nein, это ты не понимаешь ничего. - Антон, уже иронизировавший над напыженностью солдафонской немцев, по-мальчишески пускавший в них словесные занозы в пику им, вновь голову задрал - проглядывал небо. - Где же он? Да вот где... Видно хорошо...
   Пролетавший на восток бомбардировщик, однако, так и привораживал к себе его, Антона, взгляд; видимо, от солнечных лучей и также в отражении от набело заснеженных полей самолет был лучезарно-серебрист и, словно несом и легкокрыл. Да неожиданно зашлепались вокруг него и с некоторым запозданием запукали - шарообразно-ватные купола разрывов зенитных снарядов. Значит, чудо: самолетик-то оказался нашим!
   - Видишь: ведь советский полетел обратно, - взволнованно, с небрежностью уже сказал Антон отупевшему немцу. - Ну, кумекаешь?
   Грел морозец щеки Антона, и они горели.
   И еще он заметил, что от бомбардировщика, будто отделились-проблестели чешуечки, или струйки, серебра, но не придал этому никакого значения, тем более, что эти струйки тотчас и пропали, развеялись из поля зрения, в то время как летящий самолет еще обкладывали белые шапки разрывов, и возникла боязнь за него.
   Когда ликующий Антон заскочил в избу, он застал здесь, похоже, диковинную мессу: перед Анной и иконами, стоя и крестясь, торжественно, молодо и страстно читал нечто молитвенное, церковное, или собственное, сочиненное благообразный священнослужитель, дьяк, знаток своей профессии (что выдавали внешняя смиренность в его обличье и духовная риторика). Это был, вероятно, один из побирающихся ныне церковнослужителей - с обнаженной залыселой головой и с заплечной холщевой сумкой на лямке.
   - Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы благоверным людям на супротивные даруя, и Твое сохраняя крестом Твоим жительство, - прочел дьяк. А затем другое: - Ангеле Божий, хранителю мой святый, на соблюдение мне от Бога с небесе данный, прилежно молю тя: ты мя днесь просвети и от всякого зла сохрани, ко благому деянию настави и на путь спасения направи. Аминь.
   Даже трехлетняя Танечка притихла за столом, положила по-взрослому ручонки и глядела с удивлением то на бородатого дядю, строго читавшего что-то, то на прослезившуюся отчего-то маму, то на посерьезневших Веру и Сашу, только что выстругивавшего ножичком какую-то самоделку.
   Уже появились слухи о том, будто бы некоторые ржевские попы присягнули новой, оккупационной власти; отказавшиеся же ей присягнуть и сотрудничать с ней церковники были казнены, несмотря на их духовный сан. Что будто бы во Ржев уже Гитлер прилетал и он-де высказал свое желание: именно на месте Ржева потом сделать русскую столицу, а Москву сравнять с Землей. И правда была та, что немецкие солдаты уже весело поговаривали о том, что им дан приказ превратить и Москву в доподлинный пустырь.
   Отчитав молитву и не двигаясь с места, неизвестный дьяк мял в руках потрепанный заячий треух.
   Анна стыдливо, опомнившись и опуская глаза, поблагодарила и сунула ему в ладонь протянутую три картофельных лепешки, ломтик хлеба и ломтик сальца.
   - Чем могу отблагодарить - не обессудьте нас... Обобрали уж... Самим нечем жить. При стольких-то ртах...
   - Вижу, матушка, не мучься. Да спасибо за какое ни на есть вспомоществование, каким поделилась ты... Поклон тебе низкий. - Поклонившись, гость запустил в суму, как в большой карман, принятое подаяние.
   - Много вас, просящих, теперь ходит так... Обездолен люд совсем.
   - Потому я говорю вам: единой верою служите избавлению от супостата. Знайте и носите в своем сердце правду. Волюшка воротится вместе с зарей.
   Глубоко вздохнула Анна:
   - Ночь настала, зачернила все; не мережет свет. Суженых не видно. Долго ждать, наверное.
   - Матушка, не убоись. Москва живет, она не склонит головы. Да придаст бог силы матерям и всем мученикам. До свиданья. - И он ушел, точно растворился. Точно его вовсе не было. А было это лишь одно какое-то знамение, неспроста явившееся к Анне.
   Анна вслед ушедшему перекрестилась, устыдившись, пожалев его в душе. Ведь если по-серьезному считать, хотя она до революции заучивала в школе, культивировавшей православие, догмы богословия - закона божьего, она в жизни дальше этого не пошла и не стала истинной верующей патриоткой; никакого времени у ней не оставалось от хозяйства, колхоза, огорода и семьи для того, чтобы постоянно много и заумно, на все откликаясь, веровать в религии, подобно иным послушницам.
   Она также и сейчас смотрела на культ вероисповедания, ближе не подвинулась к нему, как ни невзгодилось повсюду. Но, как и многие отчасти молившиеся женщины, она, видимо, по чисто бабьей привычке и слабости (боялась все порвать) также придерживалась лишь частично бытовой веры; старалась как-то соблюдать, но не соблюдала здесь все привычные обряды. Они, маловерующие по существу, ходили в храм для того, чтобы службу посмотреть, послушать песнопение, все равно что на занимательное массовое представление или в кино, или же на девичьи посиделки; так, слушая церковных утешителей, молилось - только от случая к случаю, как придется, - большинство молившихся. И крестили еще детей по заведенному некогда обычаю, чтобы, не дай бог, ребенок не был и не умер некрещеным, - будет грех. И своих ребят Анна туда, во Ржев, таскала, чтобы окрестить. Ей вспомнилось: раз еще Антон махонький на обратном пути домой жаловался со слезами, что устали ножки - не идут и приседал, и оттого-то, должно быть, у него в паху образовалось вздутие-желвак. Потом он рассосался, пропал постепенно. Само собой.
   Но теперь и даже то немногое - посещение церквей и моления - порушилось. Людям обездоленным действительно, наверное, нынче нужны не эти поклонения. Врага в слезах не утопить. Слезами горю не поможешь. Это правда.
   Анна позадумалась, ушла в себя, осмысливая хоженое-перехоженое. И, наверное, поэтому не разделила радостного возбуждения Антона от наблюденного им пролета нашего самолета.
  

IX

  
   А вечером Наташа принесла (с расчистки большака, куда немцы выгнали группу жителей) будоражащую новость: наш самолет накидал свежую газету "Правда" с напечатанной речью Сталина - был парад на Красной площади 7 ноября.
   - А-а! - всплеснула руками Анна. - Неужели такое может быть? - И порозовела даже.
   - Отчего ж не может, мам? Смешная ты!..
   - Отмечался, стало быть, праздник революции? В Москве?!
   - Надо думать, что не зря.
   - То-то, значит, как я в поднебесье этот самолетик углядел, - возбужденней сказал Антон, - я очень удивился тому, что будто выпрыснулись из него какие-то серебристые опилки. Кто ж разберет.
   - Интересно, доченька: кто-нибудь уже читал газету?
   - Матвей Буланков нашел ее, - сказала Наташа. - Да что: влип по уши в нее - не схавал тишком. И нюхастый Силин уж набросился - отобрал ее. Загрозил наганом. Да засадит в карцер каждого, у кого только увидит это.
   - И сама ты не поискала? - спросил Антон у сестры.
   - Поглядывала - не увидела. Говорят, газеты унесло за Сбоево.
   - Вот хотя бы подержать ее в руках, - сказала расстроенная Анна.
   - На лыжах бы махнуть - недалече... - предложил Саша.
   - Если взять левей Турбаево, - сказал Антон.
   - Да, да, - поддержала Наташа. - Туда, аж к Седникову - деревне.
   - Саш, ты как настроен: прогульнемся туда утречком?
   - Всегда готов! - обрадовался младший брат. - Заметано.
   Но Анна уже заумоляла их:
   - Ой, детушки, не рискуйте жизнью. Я боюсь за вас.
   Итак, пораньше братья вдвоем отправились на лыжах на поиск газеты. Проскользили по снежным полям восточней километров шесть - к разъезду железнодорожному, до балки, куда, возможно, отнесло листовки, и там, немало исходив вокруг, отклоняясь от деревни и дорог (во избежание опасных встреч с немцами). И только нашли часть газеты "Правда" (уцепившуюся за бурый кустик полыни) с напечатанной речью Сталина и его портретом. И то было ладно. С такой находкой, очень важной для всех, возвращались с невообразимой веселостью и жуткостью. Потому как, слышалось, где-то постреливали и будто тонкосвистящие пульки пролетывали мимо, дразня.
   А в предвечерье, - едва Кашины дома прочли найденную газетную полосу, - к ним зашла тетя Поля. Вся - с замысловатой предприимчивостью. Стала подлаживаться с уговором странным: нельзя ли, сынки, уважить просьбу поселившегося у нее немецкого офицера, еще совестливого, верно, - дать ему хотя бы посмотреть газетку. Правда всем нужна.
   Неожиданная ее просьба всех обескуражила. Была веская причина для того, чтобы утаить находку.
   - Он-то не узнал - я не сказала ничего и не обещала даже достать, - пояснила приневоленная так распахнутой любовью к людям, тетя. Он слыхом, знать, слыхивал. И видел, как вы возвращались из поля. В бинокль, что ли. И попросил...
   - Ну, а если это провокатор? Проведет за нос? - сказал Антон.
   - Никак непохоже, - заявила тетя. - Поручусь за него...
   - Знаете: фашисты не будут чикаться ни с кем из нас...
   - Поручусь я вам, Антон, Аннушка, что он - тот человек правдивый (вижу по глазам), кому можно доверять. Без риска. Правда сейчас для него нужней куска хлеба, восхваления. Поверьте...
   Антона восхищало в ней, неграмотной женщине, то, как она наощупь продвигалась в обиходе встречь сердечному движению. Что это для нее? Просто-напросто главная потребность? Но он еще сопротивлялся по инерции:
   - Отдашь - и он ее присвоит, не вернет?
   - Заопасается держать при себе! Не дурак, чай. - Тетя Поля убежденно верила, что нужно помогать и таким колеблющимся немцам, чтобы они разбойничали меньше. Спасу от них нет.
   - Что ж, оттаскивать их за волосы? - сказала Анна со смешком. - Сами бучу затеяли - пусть и сами выкарабкиваются из нее.
   - Не всегда так получается, - ответила Поля. - Хорошие люди и среди них, как видно, есть. Только они обложены со всех сторон мясниками. Слово не стрела - к сердцу льнет. Глядишь, все легче будет Красной Армии управиться, поможем ей хоть так.
   Она убедила.
   Антон самолично, зайдя в избу тети Поли, взглянул на ее нынешнего квартиранта - немецкого серебропогонника и, хотя ничего существенно хорошего, как и плохого для себя не нашел сразу, все-таки принес потом и отдал ему газетную полосу с помещенным портретом Сталина. И этот среднерослый серьезный офицер со смущинкой рассматривал ее (пока хозяйка караулила у окон, подстраховывая). А затем и прослушал с вниманием то, что Антон по его просьбе прочел ему вслух из речи Сталина. Тот удивлял своим сильным желанием, главное, узнать из разверзшейся бездны нечто такое, что оспаривало все, казалось бы, уже неоспоримое. Он искал доказательство тому - и проникался верой. Выходило, правда помогала укрепиться всем в честных убеждениях. Особенно на исходе 1941 года.
   К середине ноября гитлеровцы уж вовсю торжествовали. Наперебой они сообщали местным жителям об окружении Москвы и руками изображали петлю, и делали ей, Москве, по несколько раз на дню "Капут"; и под большим, якобы, секретом передавали и о том, что все теперь закончится: советское правительство захвачено в Воронеже и что Молотов подписал акт о капитуляции России, и что теперь-то уж быстро распадется Красная Армия - не собрать ей косточки.
   Они уж ликовали, сияя глупо, счастливо, победно, точно именинники, которые скорым-скоро - им чертовски повезло - на коне вернутся домой, к своим близким милым на радость их, они, отважные рыцари, укротившие наземных варваров - русских, неспособных даже мозговито, как умеют одни немцы, руководить собой и потому-де нуждающихся в несравненно лучшем - в мире лучшем - немецком руководстве с его отличной, ограничивающей дисциплиной и решительностью в проведении мероприятий с послушными массами. Причем им, солдатам-немцам, и не было, видимо, ни на йоту стыдно и тревожно за себя, за свой род и ни за что - стыд был упрятан где-то глубоко внутри. В особых тайниках глубинных. Потому как немецко-фашистские идеологи повсеместного разбоя, который они возвеличивали, в своих "памятках солдата" всерьез писали специально для него: "Нет нервов, сердца, жалости - ты сделан из немецкого железа... Завтра перед тобой на коленях будет стоять весь мир". Вон куда они нацелились: далеко!
   Анна разумом своим, как всякий здравомыслящий человек, с самого начала войны ни за что не верила в невообразимый вал всечеловеческой погибели, постигшей и ее семью. И только верила - и когда обрушилась и на ее семейство дикая оккупация - неизбежно скорое освобождение, восстановление привычного уклада жизни. Под знаком этого она жила, переносила все мучения.
   Никто-никто не думал - не гадал о том, что так станется, что приведется жить наощупь; но вот стали вынужденно жить и жили под нависшим вечным страхом - что-то дальше еще будет, чем все это кончится, если изначала что творится; а потом и об этом перестали уж, кажется, думать, попривыкнув к тому, что такое на долюшку каждому выпало, как в билете лотерейном, и надеясь только на неизмеримую доблесть своих мужиков, хотя их, мужиков, уже и пало и падало на землю, видать, видимо-невидимо.
  

X

  
   - Аннушка, голубка, я к тебе зачем: вот возьми, прочти-ка что; - горячечно, набравши воздуха, обратилась к ней приспевшая ходоком в ноябрьский день абрамковская Глаша Веселуха от самого порога, едва вошла в избу, перекрестилась и поздоровалась, смятенная и отчего-то виноватая. Нет, она, набожная однолетка Анны, внешне никогда (а теперь подавно) не оправдывала своей веселой фамилии - картинное ее личико всегда пасмурнилось. разжав кулачок, она протянула Анне лежавшую на ладошке бумажку. - Наши бабы-то подняли на дороге после, как прогнали снова наших пленных мимо нас... Наказали отнести к тебе... Ты читай, что в ей написано... Ох, бежала на одном духу - так распарилась... Я расстегнусь...
   Анна всколыхнулась вся, только взяв и развернув в руках расслоившийся бумажный лоскуток, предназначенный ей; оставленные карандашом серенькие буковки ударили волной в ее глаза, запрыгали, и она, пытаясь вникнуть в смысл записки, прочла написанное вслух:
   - Ромашино. Кашин Василий Федотович. Тысяча восемьсот девяносто шесть?! Ну?..
   - Это - данные твоего хозяина. Вникла?..
   - Как же?.. - Вдруг уразумевши что-то нехорошее, что может быть Анна на минуту и бессильно опустила руки: - Значит, Глашенька, мой Василий, что ли, находился среди-то этих пленных и так дал весть о себе?!
   - Мы так подумали, голубка... Кто же тогда кинул? С небушка кто понарошке?..
   - Да, а мы с ребятами вот проглядели все-таки... Как теперь исправить?.. Ой! - И уж заметалась Анна в угнетении по избе. Изба стала тесной сразу. Это послание отняло у ней даже способность действовать порассудительнее чуть, как надлежало бы.
   Все дальнейшее, видно, было для нее словно в осадочном тумане: она уже не слышала пришелицу, ребят, почти не различала лиц, а засобиралась судорожно. Куда - она знала. Стала быстро-быстро одеваться.
   Кстати забежала в избу (тут как тут) и Поля, словно почувствовавшая что неладное. Спросила, натянувшись, что струна:
   - Куда, Анна? Чем встревожены все? - проникающие глаза выстремила.
   - Полюшка, - поторопилась Анна, - схожу я к старосте Силину. - Словно у нее разрешение на то испрашивала. - Пускай мне справку, документ какой-нибудь дадут-выправят...
   - Какой? Зачем? Да что у вас? - Поля заморгала - ничего еще не понимала.
   - Срочно надо нам идти следом за колонной пленных. В ней - Василий наш.
   - А откуда ты узнала?
   - Кинул он записку о себе. Глаша - вот, спасибо, ее нам принесла...
   - Где она? Дай сюда взглянуть.
   - Ой, куда ж я ее сунула? Только что в руках держала... Куда-то подевала... Надо же! Пойду, попрошу: и чтобы старшеньких моих - Валеру и Наташу сразу отпустил с принудиловки. Пойдут они...
   - Послать их одних нельзя.
   - Так и я сама отправлюсь с ними, Полюшка.
   - Нет уж, и не думай; дома у тебя остаются одни малые - с ними ты побудь, а я пойду. Обещаю тебе дойти куда-нибудь, куда только сможем, - чтоб узнать что-нибудь о Василии. Только неужели, если это он действительно среди красноармейцев был, не мог крикнуть, сказать кому-нибудь в Абрамовке, что это он, Василий, чтоб о нем родным передали... Ведь там на проводах почти весь народ стоял, обступал дорогу...
   - Стало быть, не мог. Может, верно так...
   - Понимаете, я сама бы еще не поверила, - опять с горячностью заговорила Глаша, подойдя поближе к Анне, к Поле, им в глаза засматривая и помогая себе рассуждать всем движением и всплескиванием ладных ручек. - А Фокин Макар даже внушал...
   - Какой Фокин Макар? - перебила Поля.
   - Полинька, тот, кого призывали на фронт вместе с Василием нашим, да потом отставили: признали все-таки непригодным, кажись, к боевой службе.
   - Он внушал нам, - уверяла Глаша, - что он собственными глазами увидал Василия. Тот, значит, по его словам, шел в ряду колонны с самого краю. С отпущенной, говорит, черной бородой. И так пристально и строго посмотрел на него (он стоял у своего крыльца) - прямо пронизал, говорит, черными глазами, но ничего при этом не сказал, что ему аж не по себе тут стало...
   Побледнело-нервная Анна лишь ужасалась на ее слова: чрезвычайно все сходилось вроде бы на том, что было на Василия очень похоже. Однако Поля с основательным сомнением заметила:
   - Знаешь, Глашенька, что я теперь скажу: народ тоже очумел...
   - Я не знаю... право...
   - ... стал такие небылицы сочинять. Насказать-то можно всякое, ого! И поди-ка потом разберись, что к чему. Весь упрешься. Верно? А Макара Фокина, видать, просто совесть нынче гложет, мучает; гложет, мучает она его именно за то, что он, собой видный, молодой еще мужчина, в тяжкое-то время для страны дома отирается, а не мнет где-нибудь бока наглому антихристу и не курочит того из оружия...
   - Ну, если его отставила от этого сама комиссия - непригодность в нем нашла...
   - Э, Глафира, брось, пожалуйста! Да кто ж может отставить-то тебя от самого себя? Никто-никто. Не может даже бы щадящий, иль какой он есть там, наверху. Отставкой нынче не прикроешься, если ты по воле собственной попал в позор, пощады запросил. Грош цена тебе.
   - Ты-то очень требовательна к людям, Поля.
   - Уж как умею, бабоньки. Ну!.. Так ты, Анна, к старосте идешь?
   - Да, готова, - дрожно-нервно отвечала Анна.
   - Ну, тогда пошли дела делать и доделывать. И я буду собираться. Что ж...
  

XI

  
   Заспешила Анна к Силину, махровому предателю. В серединочку деревни, всей заполонувшей, словно даже свои вздохи прячущей и приглушающей. По всей линии домов понатыканы, наставлены, что ни пройти, черные немецкие грузовики, фургоны крытые; немчура везде царит, гремит, звякает в самодовольстве сытом, что ретивые коняги. Ишь, в каких они радостях земных разблаженствовались оттого лишь, что война, ведущаяся ими, еще не коснулась их самих и их семей в той же степени, что коснулась русских. Пусть же тот комендант, загребший власть позорную, далеко не спрячется за эту орду дикую; пусть хоть чуточку с желанием людей считается - нахрапом, самосудом ничего он не возьмет!
   Анна вымолила у Силина вроде пропуска на троих - на Полю, Наташу и Валеру. Да еще на всякий случай справку, удостоверяющую то, что Кашин Василий действительно является жителем Ромашино, ее мужем и отцом детей.
   Но и он нисколько не поверил пущенной кем-то версии такой, что в колонне пленных был Василий, бросивший записку о себе; он с начала до конца и в этот раз присутствовал при их прогонке здесь, в Абрамкове, и, если бы так было точно, - неужели бы Василий не окликнул, не позвал его, не признался?
   - Что же, может, с ненависти ко мне не признался, скажешь? - вдруг проговорился Силин, наливаясь кровью. - Но он, если бы и был, ведь не мог бы знать, что теперь я выполняю...
   - Просто мог увидеть у тебя пистолет - и догадаться обо всем...
   - Что мой пистолет?! В кармане я его ношу... Ладно, хватит рассусоливать! Забирай бумаги - уходи живее! Ну, ехидны!
   - Только, пожалуйста, скомандуй, чтобы с работы отпустили моих - Валерку и Наталью. На сегодня-завтра.
   - Отпустят. Ступай.
   Так поговорили. Любо-дорого.
   Крепко ж, знать, засела в Силине и кровная обида за науку (до сих пор торчала в нем): раз, когда еще Анна невестилась, сидела на гулянке (раньше под гулянки на зиму для девочек вскладчину снимали у кого-нибудь избу), Василий здорово тряхнул-таки его; он, выламываясь, к девкам приставал, а к ней - особенно, и взошедший в избу Василий взял его за шиворот и дернул так, что тот пробкой вылетел во двор, открыв собою дверь и даже сосчитав ступенечки сеней, и что уж после этого он остерегался приставать.
   Только сила усмиряет силу.
   Посыльные - Поля, Наташа и Валерий, одевшись потеплей, ушли на розыск, и настал беспокойный жуткий вечер. Только что керосиновую лампу зажгли, как внезапно при ее свете откуда не возьмись, залетала по кухне, метаясь, летучая мышь. В передние две комнаты дверь была закрыта - там расположились немецкие солдаты и оба эти окна завешены одеялами - свет маскировали, и летучая мышь странно и проворно парила на крыльях взад-вперед под потолком. Она летала и громко пищала, будто загнанная.
   Анна в умопомрачении каком, что ли, кричала:
   - Ловите, ловите ее! - Как будто в этом было спасение всех от напасти какой-то.
   Володя схватил полено, лежавшее под рукой у печки, размахнулся им раз-другой, но промазал: верткая птица, легко обходя все препятствия, вильнула за печную трубу и там, за печкой, как в какую щель упала и канула бесследно. Кашины излазили все-все и перерыли все кругом в кухне, однако уже ничего в ней не нашли. Мыши той - призрака - как ни бывало.
   Тем удивительней показалась вся эта история. И уж Анна вовсе духом пала. Она заладила, что это точно несчастье приходило к ним в дом; это, наверное, отец посылал им какую-то нехорошую весть о себе. И усиливалось потому беспокойство за ушедших на ночь: каково-то им?
   Но невероятная оказия опять произошла - продолжая причитать, Анна разжала кулак и в нем непонятным образом снова откуда-то нашлась та странная записка, всколыхнувшая всех, она машинально-недоверчиво развернула ее снова, всматриваясь в буквы, - и тихо ахнула. Румянец сошел на ее лицо, точно она уже выздоравливала. Она доподлинно разглядела теперь, что, как ни неправдоподобно, но записка была написана именно Наташей, ее кругловатым почерком, на листке ученической тетради в клетку, а не Василием, - его почерк отличала она тотчас... И даже сверила теперь для верности с его письмом, присланным им с Ленинградского фронта.
   Ненужную бумажку эту, вероятно, просто вытряхнул или выкинул из кармана немец-конвоир, кому ее отдала Наташа, когда ходила к лагерю военнопленных...
   Теперь-то уж и Анна усомнилась в правдивости услышанного о Василии. Право, неужели было б так, что он, проходя вблизи дома и увидев своего деревенского мужика, лишь посмотрел на него сурово и даже не крикнул ему ничего? Было что сомнительно. На Василия такое не было похоже что-то.
   Он все-таки был в большой потребности общения с людьми и проявления любви и человечности, и его поэтому знали хорошо многие в округе.
   А Поля с Наташей и Валерой, впопыхах расспрашивая в деревнях, какие проходили, встречаемых или выходивших к ним жителей, вызнавали, что никто из них, тоже живейше отзывавшихся на участь пленников-красноармейцев, не подбирал ничьей брошенной записки, не видел и не слышал также и того, чтобы среди перегоняемых этих бедняг был ромашинский мужик.
   Ввечеру у Кульнево они настигли саму партию пленных. Обошли их. А затем и проводили безмолвием их до самой реки Осуги. Перед рекой остановились в напряженно-душевном, сжимавшем грудь, волнения.
   Почти в темноте уже красноармейцев, несколько их сот, стали перегонять, торопя, через Осугу - по ненадежно-узкому, в два-три переброшенных скользких бревна, мосту. И некоторые серошинельники, из числа очень ослабших, сдавших, или сдавшихся, попадали, соскальзывая с бревен, в черную воду, уже затянувшуюся ледком и навеки так сомкнувшуюся над ними.
   Страшно было смотреть на то. Поля все губы обкусала.
   Тоской гложимые, ходоки заночевали в Кульневе, у одной тоже пригорюнившейся молодайки с малыми ребятишечками, и назавтра домой добрели.
   Тетя Поля насчитала до тридцати убитых пленных на переходе от Абрамково до Осуги, т.е. на каждом километре большака - лежали они, сердешные, уткнувшись в сыру землюшку. Одна рука-владыка приласкала их... Вот так исправно душегубы отнимали у захваченных, заневоленных саму жизнь, - все равно как где: если не в дьявольских своих душегубках или в крематориях, то напрямую, заганивая прежде, на дороге, в чистом поле - на этом очистительном по их понятию, пути туда, в новый рай германский.
  

XII

  
  
   - Weg! Weg! - скомандовали Кашиным двое начальственно-сердитых немцев, войдя к ним в избу уже засиневшим морозным вечером, и погнали их всех вон. Идите, мол, куда глаза глядят. Позволили взять с собой лишь кое-какую одежку и кое-что из постелей. Но Анну при этом не выпускали, только великодушно велели ей печь топить, да греть воду, кипятить чай.
   Тетя Поля приняла на ночлег ребят. Однако они сочли, что негоже оставлять мать одну среди немцев и что Антоше в двенадцать лет будет проще хотя бы проведать ее... И он отправился обратно к себе...
   В то время как Анна с усталым лицом, высвеченным красноватым печным огнем, возилась подле топившейся печи, несколько чинных немецких офицеров, или, скорей, генералов, сидели, переговариваясь, за кухонным столом, в красном углу, при свете карбидной лампы, сидели будто на поминках. Серебрились на их расправлено-гладких плечах, на мундирах, узкие перевитые погоны.
   Антон, сняв по-тихому пальто, как и вошел тихонько-незамеченно, показался матери, которая обрадовалась ему, и взглянул на ряд ровных подстриженных затылков немцев, все сидевших бездвижно. И то настолько заинтриговало его, что он, не ведая того, что делал, но поступая как бы по-хозяйски в собственном доме, машинально шагнул поближе к ним и чуть заглянул через их покатые плечи. И увидел разостланную перед ними во весь стол карту!.. Те немцы, что сидели спиной и вполуоборот к Антону, еще не заметили его; зато сидевшие прямо сейчас же подняли на него льдистые глаза - и в них взметнулся явный ужас оттого, что он стал вблизи. Уж повернулись все к нему. Взбулгатились. Вскочили с табуреток двое офицеров, - видимо, меньше чином, и один вцепился в локоть Антона, только теперь попятившемуся от страха и непонимания происходящего:
   - Партизана?! Партизана?!
   Да, тут ему было не до смеха, хоть и, право, смешно то, что немцы подозревали в партизанстве любого жителя, даже малолетнего, и боялись этого.
   Анна спасла Антона. Что божья страдающая мать обхватила его, прикрывая, руками прижала, как он пятился, спиной к себе, и только говорила:
   - Мое! Мое! Мое! - Она лишь почувствовала неладное и, наверное, хотела сказать: мое дитя! Но не успевала договаривать из-за страха быть непонятой в эту напряженную минуту. Где-то-где-то убедила она нацистов: они поуспокоились, урча недовольно. Уселись вновь.
   И все-таки Антон не покинул мать на ночь: лег спать - чтобы было незаметней для немцев, но поближе к ней, - под ее железную кровать, что приткнулась на кухне, у входа самого. И всю-то ноченьку проелозил-прокрутился там, на ватной подстилушке: ему мешало что-то грубое под боками, как он ни поворачивался. А наутро разглядел получше: здесь же, в изголовье, было положено несколько немецких автоматов и противогазов!.. Как же можно было жить среди оружия?
   К счастью, днем эти начальственные нервные постояльцы убыли.
  

XIII

  
   А в один еще не поздний зимний час послышалось тяжелое назойливо-переливчатое гудение самолета, закружившегося в небе над промерзлым Ржевом: "у-у-у! у-у!" Тотчас громыхнули взрывы бомб. По-настоящему. Что было чем-то неожиданно ожидаемым. Тут уж, запоздало, опомнившиеся немцы подняли легкий тарарам: судорожно застрочили из пулеметов по нарушителю их спокойствия.
   - Вот и наши весть нам шлют! - Наташа, все ребята Кашины так обрадовались этому событию, хоть и боязно-таки было находиться под бомбежкой такой - теперь нашей...
   Это означало главное - что наши войска сражались, не бездействовали, отнюдь; происшедший налет вселял в местных жителей надежду на неминуемое освобождение от ретивого супостата, его прихвостней.
   Между тем, двое серозеленых солдат, второй день квартировавших в избе Кашиных, схватив свой длинноствольный пулемет с двуногой, ругаясь и топая сапожищами, выскочили вон. Они на улице, как увидели последовавшие за ними братья Саша и Антон, приставив пулемет стволом к карнизу крыши, тоже включились в общую пальбу: наугад прострачивали темно-синее небо, где невидимо перемещался советский бомбардировщик. Бомбы гулко взрывались, звенела оттого земля, барабанили зенитные и пулеметные выстрелы и таяли в темной вышине прерывистые пучки горячих трассирующих пуль. Чего-чего, а подобного добра у немцев хватало.
   - До чего же лупят они, ироды! - встревожилась Анна. - Лютуют!
   А сынки ее утешали тем, что вояки вслепую палят.
   После перерыва постояльцы вновь выбежали вон из избы с пулеметом и постреляли из него сколько-то минут, а затем резко прервали это свое занятие, еще не кончилась бомбардировка, затащили пулемет обратно в избу. И тот солдат, что был потощее, с перекошенным лицом, мигом исчез опять в сенях.
   Что он за дверью делал - заглушала пальба, еще неутихшая; но лишь он зашел после этого в избу, как и снова заспешил обратно же. Что повторилось и еще. Стало все предельно ясно тут. И только улетел, отбомбившись, самолет и все вокруг поуспокоилось, Анна, взяв коптящую керосиновую лампу, вышла с нею в сени.
   - Ах, ты, окаянный! - ругнулась она, тотчас вернувшись. - Должно, с перепугу он...
   И все ребята в доме, уже в точности поняв, что такое было с перепугавшимся солдатом, рассмеялись очень весело, смеяться ведь не разучились даже в самые тяжелые моменты оккупации.
   Вот, схватившись за больной живот, стоная, немец вылетел вновь за дверь. А когда он уже возвращался, его неожиданно так и встретила и, считай, атаковала негодующая Анна:
   - Эва, ты какой! У меня и маленькие так не делают. В сенях... Все убрать сейчас же! Вот я покажу тебе! - И поднесла она к самому его носу руку, сжатую в кулак.
   Тот отпрянул даже взад, моргая веками, а после тихо оскорблено заворчал:
   - Матка, русски бомба - у-у! - заговорил потом, оправдываясь. И показывал на свой живот круговыми движениями тощих рук, - бр-р-р!
   Из передней выглянул в кухню, за порог, его старший напарник и, сразу догадавшись в чем дело, с минуту чихал, вертел плоской головой и тонко заливался (он, верно, юмор понимал и признавал) в нервном смехе:
   - Матка, nicht gyt, nicht gyt; dort - у-у, у kamrada - фр-р-р!
   Затем заикал, точно объелся чем-то.
   Анна дала солдату, с которым грех случился, заступ и тряпку. И присмирено те вдвоем, зажегши стеориновые плошки, попыхтели на уборку в сени и в течение какого-то времени было слышно там выскабливание заступом обледенелых половиц.
   Дети - ну! - покатывались со смеху:
   - Ой, надо ж! Ну и мамка у нас - страсть бедовая!
   - Да, номер такой отколола - ого-го!
   - Прямо с кулачищем на немецкого солдатика затюканного - приласкала...
   - О, комедия! Он, бедненький, аж присел, прижмурился: испугался больше, чем бомбежки, поди...
   - Зато будет знать порядки наши. - Анна вскинулась - с правотой. - А то они расгеройствовались тут... Сперва-то я струсила шибко, только его приструнила...
   - Нет, рассказать это кому - кто в невероятность поверит?
   Для местных жителей, однако, ненадолго просиял просвет оттого, что было бомбление; обычно прошла еще одна ночь с уже ожидаемой, как должное, бомбежкой. А поздним утром у колодца тетя Поля безо всяких предисловий огорошила Антона:
   - Хвастают они, счастливые, что все-таки ахнули наш самолетик.
   - Какой?
   - Да бомбивший нас полуночник. Не слыхали?
   - Нет, не может быть!
   - Говорят, что рухнул перед Сбоевым; навряд ли они врут, коль сейчас туда позалимонили зеваками. И мой Толя изготовил лыжи - тоже собирается. Не пойдете с ним?
   - Пускай подождет - и мы сейчас...
   Старший брат Валерий, Антон и двоюродный брат Толя, легко поскальзывая по снегу на лыжах и обгоняя заспешивших к Сбоеву оккупантов и своих сельчан, приблизились к месту в поле, куда в землю врезался грудой, перевернувшись и переломавшись, наш бомбовик защитной окраски, с красными звездами на крыльях. Было страшно ближе подойти к нему, к его останкам. Однако же подошли...
   Он был самый что ни есть простенький, деревянный по конструкции, обтянутый коленкором, со спутанными проводками, с изрешетенными пробоинами плоскостями крыльев (Антон, для чего-то, став считать, насчитал двадцать восемь попаданий - пробоин), с расщепленными пропеллером и лыжами, короткими до странности. Под ним, выпав из кабин, валялись трупы трех советских летчиков в комбинезонах и шлемах - с обезображенными (сплюснутыми от удара о землю) головами; около них были разбросаны какие-то бумаги, наши деньги, облигации; они или выпали из карманов погибших, или какой-то стервятник-добытчик уже пошарил, не гнушаясь осквернения памяти героев.
   Сбоевские парень и девушка взволнованно рассказывали, что видели прошедшей ночью, как этот бомбардировщик, летевший совсем невысоко, внезапно перекувыркнулся под самым Сбоевым. Он тут подумали, что он на избы угодит; но он как-то справился - выровнялся. А потом уж опять перекувыркнулся, да и упал за деревней. Такой грохот был...
   Толя, манерно поцокав языком, заметил братьям, что вся беда в качестве самолета - такой же он, видать, неосновательный, ломкий, что и "кукурузник", севший и брошенный в сентябре у колхозной шоры из-за недостатка горючего, не то, что немецкая авиация. И Антон не без горечи смолчал: он тоже видел клепаный металлический опустившийся на жнивье уже при немцах немецкий подбитый разведчик с двойным туловом - раму, разок даже забрался в его кабину и откручивал еще там какие-то гайки. Но тот ведь тоже был подбит нашими зенитчиками, несмотря на прочность его металла, - а взлетел снова лишь после того, как его подремонтировали фашистские техники.
   Фашисты, уже покрикивая отрывисто, отгоняли от разбившегося самолета либо перегоняли туда-сюда всех жителей вокруг бомбовоза и фотографировались сами на таком фоне. Ну, невообразимая дикость! Зачем?
   Антон по-мальчишески не выдержал - спросил у одного солдата - туриста - фотографа:
   Шачит? - показал ему на фотоаппарат.
   И тот самодовольно ответил ему:
   - O-o, gyt suwenir!
   Как само собою разумеющееся.
   И спрашивать было нечего. Антон тогда ясно видел: у немецких вояк был привит массовый победительский психоз, и фотография на фоне останков поверженных русских в снегах под Москвой служила бы наилучшим сувениром. Как, впрочем, и вполне материальная вещь - даже отрез полотенцевой бязи, посылаемой ими своим семьям в Германию после захвата в городе Калинин ткацкой фабрики. Тоже презент из-под Москвы.
   По-скорому же немецкие солдаты зацюрюкали: "Zuruck! Zuruck!" - отогнали всех зевак прочь от упавшего самолета и подожгли его обломки. Сожгли вместе с телами погибших летчиков...
   Уместно тут вспомнить, что в победном мае 1945 года шестнадцатилетний Антон, как юный художник, даже стыдился почему-то в душе срисовывать развалины на берлинских улицах, разбомбленных англо-американской авиацией: считал то негоже... Рейхстаг был исключением в его понятии.
   Правда, как бы она ни была горька, есть прежде всего правда, - ее нужно знать и уважать такой, а не иной, не придуманной. И всегда она все расставляет по своим местам и воздает всем по заслугам должное: "Ну-ка, встань! Подвинься! Не мешай!"
  

XIV

  
   В декабре и еще посуровели дни и ночи, с новыми тревогами и бомбежками ночными, хотя уж ворог стал сникать, захлебываться от собственной прыти злобной, напроломной, требовавшей невосполнимых сил физических (не до духовных тут), но уж что-то поднатужилось в большом организме хода всеобщей судьбы и сдвинулось в желанном направлении, пошло. Это уже не казалось, а чувствовалось в атмосфере. Только никто ничего еще не знал.
   Дом Кашиных ходил ходуном от бесчисленного наплыва немецких гренадеров и их перемещения туда-сюда.
   Сколько ж можно было все терпеть?
   И опять в холодных сенях кто-то слышно зашарил рукой по стене - дверь, ведущую в избу, искал. Опять кто-то уже перся сюда - назад, в тепло. Кто-нибудь, наверное, из этой зачумленной прорвы - солдатни немецкой. А когда дверь с легким хрустом поддалась, стала открываться медленно и в кухню понизу вкатился, заклубившись по-шальному, белый морозный воздух, то в дверном проеме постепенно возникло какое-то бледно-зыбкое нереальное видение, с усилием преодолевавшее порог (высотой в ширину кирпича), истертый подошвами ног за сорок лет.
   Вот оно, серое видение в измочаленной русской шинели и в убогой шапчонке, качаясь, порог переступило да и притворило дверь за собой - все честь по чести, как водится в крестьянских семьях, хотя тихо и замедленно из-за недостатка физической силы, было видно. Лишь после этого оно, молчком отогреваясь, обратило к притихшей ребятне во главе с хозяйкой умоляюще скорбящие глаза. Они мигом выдали, что он за человек и зачем пришел; он, терпящий бедствие, пришел за помощью, хоть за малой какой, и просил о ней, надеялся на нее... Едва только Анна (была в плотной кофте с сарафаном и в скромном платке) подавшись вперед, получше взглянула на вошедшего и он на нее, так точно жгучие искры побежали у них из глаз друг к другу. И ее небесного цвета глаза вмиг потемнели.
   Этот красноармеец средних лет, русач, был страшно худой, посиневший и обросший, - одни кости да кожа; казалось, посильнее дунь на него - и он тут же упадет, безжизненный: на ногах-то еле держался. Маленько продышавшись, с глухим скрежетом сказал, что убежал из Ржевского концлагеря и что больше ни за что не вернется туда. Сказал с таким вызовом и претензией, будто именно эти люди, не ждавшие его и стоявшие сейчас перед ним в оцепенении, послали его туда на мучение. Затем объяснился: тутошний он. Из-под Сычевки. Отсель - километров пятьдесят... И вот домой тилипает. Да весь прямо костенеет на ходу с голодухи. Мочи нет ни капли. Не покормят ли его - пожалеют - люди сердечные? Чем только могут... А? Ну, пожалуйста...
   О, несчастье в несчастье! И какое горше? Неизвестно. Делать нечего, завели пришельца за перегородку кухни, за печь, рыженькую занавеску на входе поплотней задернули - нужно было тотчас же укрыть постороннего подальше от недобрых чужих глаз, чтобы потом лучше рассудить, в чем суть. С продуктами было не густо, не шибко разбежишься: прожорливый немец подбирал и обирал все. И Анна с оглядкой - не войдет ли в избу сейчас немчура? - подкормила бедолагу картофелинами и лепешками. Чем могла. Глоток пустой теплой воды в кружке дала - горло промочить.
   До чего же кстати пришлась (вспоминалось с благодарностью не раз) смастеренная отцом перегородка эта, отделившая в кухне укромный уголок с окном и печью; он по-хозяйски сделал благое дело, особенно верно служившее теперь, а его отсутствие, когда повсеместно хозяйничали наглые оккупанты, - хорошо служившие семье: она стала дополнительным, хоть и временным укрытием от них, басурманов, беспрестанно толокшихся здесь, ровно во дворе проходном. Спокою от них не было ни днем ни ночью. Ни дня передышки. Вероятно, вследствие еще близости подмосковья, а также узлового все-таки города Ржева и расположения Ромашино на развилке двух главных большаков.
   Как захожий гость со скудной перехваткою расправился да угрелся, так уж вроде б ультиматум предъявил бездумно и жестоко:
   - А теперь, люди хорошие, никуда от вас я не пойду. Баста! Как хотите. Если буду шляться, фрицы меня сцапают. Не пойду.
   То ли брал он, главное, хозяйку на испуг нахрапом, то ли столь отчаялся пробиться на родину, где могло быть поспокойнее.
   Сдается мне, что многое еще происходило в ту пору именно от русского характера. Ведь как делалось подчас: наш брат с широкой натурой еще десять раз почешется и в плену, прежде чем решит, что так нужно, а не прикинет - нельзя ли тут не делать что или как-нибудь по-своему переиначить все. Его прикладом лупят, толкают, а он только рукой отмахивается, как бы говоря: "Ну чего, фриц, пристал! Я буду шлепать в том же темпе, как и шлепал, и шагу для тебя, кровососа, не прибавлю". И такое скучнейшее, равнодушнейшее и неиспуганное лицо будет у него в этот момент, что можно только диву даваться от его такой твердости и выносливости.
   Что же все-таки делать? Ситуация не из простых. Спрятать беглеца было негде - все в открытости, на виду... Известно, немцы за это не миловали никого: расстреливали за укрытие... Да и для красноармейца небезопасно стало засиживаться в избе, где дневало-ночевало свыше двадцати солдат - не перечесть всех точно. Вот-вот уж могла снова ввалиться ватага их - с рытья траншей: они на морозе долго не работали, несмотря на военную необходимость... И тогда Анна и Наташа предложили пленному прибегнуть к хитрости: фальшивой повязкой обмотать его руку с тем, чтобы видно было, что он будто ранен, - по наблюдениям гитлеровцы меньше трогали бродящих раненых красноармейцев. Он послушав совет, тотчас же и потребовал нож. Побольше. Кухонный. Острый.
   - Для чего он вам? - испугалась Анна. Она медлила.
   - Очень нужен, - отвечал солдат с решимостью. - Ну, давайте же скорей. Не бойтесь!
   - Вот, если только этот... - Анна положила перед ним большой хлебный нож, только бы военнопленный успел выйти до прихода немцев... Не дай бог что...
   Антон тем временем в заиндевелое окно урывками присматривал за улицей и когда обернулся, увиденное сильно поразило его: оно не было подвластно детскому разуму. Да и никакому. Сидевший за столом красноармеец, положив на него плашмя левую почернелую руку с растопыренными пальцами, а в правой зажав хлебный нож, с размаху его острием колол ее, вернее, пытался проколоть хотя бы! Намерения его были понятны, но необъяснимы: он хотел всамделешне порезать руку - так, чтобы обкровянить повязку и чтобы этим можно было как бы скамуфлировать перед врагом ранение; но он до того обессилил, должно быть, что не смог даже проколоть и кожу до крови, или она у него, может быть, уже почти иссякла вся, и от этой беспомощности у него тряслись руки, сжимавшие деревянную рукоятку ножа.
   Раздосадовался он в мрачном отчаянии:
   - Эх, тупой, черт! Колун! Мое мясо закоржелое не режет! Не годится! Эх!
   - Говорю я: лучше спорти себе голову, не руку, - сказала ему всердцах Анна из-за перегородки: она вышла за нее - не могла этакое вынести. - Голова нескладно думает - противно. А руки обе еще нужны...
   - А как же, скажи, пожалуйста, мне думкой себе пособить? - И опять упрямец стал колоть тыльную сторону кисти своей руки таким неколющим ножом, чтобы нанести себе хотя бы заметную рану для того, чтобы кровь просочилась, а рука напоказ - по-всамоделешнему - лежала в повязке. Какое-то кощунство было даже и в том, что использовался для этой цели нож, которым обыкновенно резали хлеб...
   Но напрасно человек старался. Пот выступил у него на лбу.
   - Да помоги же мне! - даже взмолился он, отчаявшись, - Кто-нибудь ударьте посильней! Прошу!..
   - Кто ж ударить может, если некому? Одни детишки, видишь, у меня, - вразумляла, нервничая, Анна. - А мужик-то мой воюет где-то. Где-то он?..
   - Ну, тогда поострей ножик дайте мне!
   - А другого у нас нету, не взыщите. Этот нам отдайте! - Он-то вам совсем не нужен... Ну, не для чего... Послушайте, отдайте, я прошу! Ради Бога...
   Она слезно умоляла. А Наташа и Антон галдели - вмешивались.
   Этак препирались с ним да не укараулили - глядь, ввалился неслышно в помещение шустрый, как живчик, дядя Захар Чуркин в своей черной тужурке. С каким-то неуместным вопросом: мол, не остались ли у хозяина Василия дозарезу нужные ему, Захару, железки от круподерки - он, видишь ли, новую маслобоечку готовит. Будет гнать, вернее, прессом давить, масло из семя льняного, которое имеется; будет, значит, получать также жмых - все подспорье в еде. И вот увидев, застав здесь пленного, заметно схмурился в выражении своего обычного приветливого лица. И, скоренько вникнув в столь непростые непредвиденные обстоятельства, с картавостью заукорял несчастного пришельца, будто оглохшего и уже не слышавшего ничего или как бы заснувшего в приятном тепле, - в том, что тот своим присутствием нежеланным может подвести и маленьких детишек - немцы ведть за укрывательство в расход пускают под чистую всех. Без разбору.
   Их взгляды встретились...
   Только Анна - она пользовалась уважением сельчан - зряшный пыл его умерила советом: лучше б он, как мужик дельный, помог беглому скорей прийти в себя; худо будет, если немцы на обед или же на обогрев сейчас заявятся и застанут здесь красноармейца. С них ведь станется все. Вон из-за давеча зажигалки, какую они сами заронили в кухне, что было, господи! Да еще этот аспид Силин с красной рожей, главный полицай, все время вертится около: все вынюхивает что-то. И велела она Чуркину принести палку здоровую, чтобы можно было в руку человеку дать. Он уважительно послушался - ушел на поиск требовавшейся палки.
   Тем временем Анна и Наташа лихорадочно забинтовали пленному кусками белой материи здоровую, так и не проколотую ножом, кисть руки и сделали ему повязку через плечо. Но прощанье сунули ему за пазуху лепешек. И выпустили его из избы, словно пробиравшегося раненного.
   Антон, накинув на плечи шубейку, выбежал вон на стужу, к колодцу, чтобы проследить за выпущенным. Тот, вполне правдоподобно прихрамывая и одной рукой опираясь на врученную ему палку, пошел вдоль изгибы забеленной снегом деревни, с тем, чтобы потом свернуть на большак и направиться к дальним деревням. И видел Антон с удовлетворением, что встречные немецкие солдаты, зябко ежившиеся на холоде, среди белой зимы русской, почти не проявляли к русскому бойцу-заморышу никакого подозрительного интереса...
   После всего сердечко у Анны, она услыхала вдруг, совсем неритмично уже колотилось, как бы с какими-то пропусками толчков, обходя провалы, и оно само словно к горлу подступило, напомнило о себе. Ныло, саднило. Так бывало у нее и прежде. Моментами. Она зашла за перегородку, опустилась на табуретку и теперь тихо выплакалась! О, никто ей не мешал. Наташа тоже всплакнула, подошла к ней.
  

XV

  
   Потом Анна уже беспамятно устрашилась за жизнь своих детей из-за обычной ребячьей - Сашиной - дерзости, но о каковой и помыслить было страшно. Не то время для этого выпало. Окаянные дни.
   Большой теплый дом Кашиных для немцев был как двор проходной. Стоявший среди других. Промеж-то двух большаков да под самым Ржевом. На пути к Москве. Так на день - другой обе комнаты в нем оккупировали четверо немецких офицеров, нешумливых, отстраненно-обстоятельных, таскавших для чего-то с собой в походе портрет Гитлера в рамке под стеклом. Да и они, как и предыдущая солдатня, побыстрому днем, собравшись, вымелись вон из тепла подобру-поздорову. Анна привздохнула свободней, огляделась и снова принялась за дела домашние, кухонные. И в думах своих переключилась на старших детей - подростков Наташу и Валеру, более ее терпевших неволю, ушедших утром опять по приказу на работу к немецкой комендатуре, где их распределяли по объектам. В непогоду и стужу. За этим очень усердно следили рьяные подельники гитлеровцев, такие как главный полицай Силин, пес краснорожий с клюквенными глазками, тюремщик...
   Неделю назад Валера не вышел на работу:не в чем было - обувка развалилась. И вмиг Силин заявился к Анне с вопросом: почему? Спрашивал и плеточкой в руках поигрывал... а третьего дня он застал двух братьев - Валеру и Толю и еще двух ребят в блиндаже, куда они пилили, кололи и вносили дрова и где они задержались, греясь подле топившейся времянки. Он зычным голосом выгнал ребят наружу. Стоя над входом, он сверху осаживал плеткой своей перевитой кожаной по головам выбегавших подростков. Метил хлестнуть плеткой выскочившего из блиндажа Валерия, который уже был на примете у него, но Валерий вильнул под его рукой - и удар достался выбегавшему следом двоюродному брату. Бровь ему рассек, чуть ли не выбил глаз. Лицо вспухло, глаз заплыл...
   Анна не сразу поняла восторга Саши:
   - Мам, а я Гитлера казнил! - Он держал в руках портрет Гитлера в терракотового цвета рамке под стеклом...
   - Что, они забыли его взять?..
   - Видишь...
   Вместо глаз на портрете светились дырки.
   - Ох, что же ты наделал, сынок? - На Анну как столбняк нашел. Душа ушла в пятки. - Ведь офицеры могут вернуться... И если вернуться?
   - Куда ж спрятать портрет? Может, в чулан? В тряпье?.. Скажи, Антон.
   - Надо сжечь, - решил Антон. - И портрет, и рамку тоже. Давайте. Какое-то время прошло для их невозвращения. И он собрал мусор, вытащил портрет, разломал рамку и разжег лежанку.
   Это был причесанный глянцевый разможенный отпечаток с фотографии...
   - Не должно быть, что вернутся. Спокойствие... Мы сейчас... Давай, Саш, сухих дровишек.
   - Я ведь не хотел, чтобы Гитлер все высматривал у нас.
   - А вернутся, скажем: другие немцы взяли.
   Пронесло и в этот раз.
   А уж новая их ватага затопала в коридоре.
   Целые штабеля подобных портретов фюрера (знакомцев) Антон увидал однажды в феврале 1945 года в освобожденном польском городе Торунь, где были окружены и захвачены врасплох немецкие части. Здесь, в запасниках огромных интендантских складов гитлеровцы хранили портреты наравне со знаменами, постельным бельем, посудой и другой утварью. И сюда Антона вместе с бойцом послало за отбором одеял и матрацев для фронтовых госпиталей. Знамена фашистские были из добротной ткани, и он разодрал одно из них - употребил на хорошие портянки. Все это было так.
  

XVI

  
   Итак, был еще 1941 год.
   Вот размашисто вошел в избу, крепко стукнувшись головой о притолоку двери и выругавшись, рослый раздраженный немецкий фельдфебель в фуражке. Он распорядился о том, чтобы все жильцы немедленно очистили избу. В мороз-то! Ничего себе распоряжение...
   Приказу фельдфебеля Анна повиновалась лишь наполовину: ребята освободили две передние комнаты; прорва немцев с топотом, с гомоном уже хлынула в них и Анна понадеялась, что в суматохе они разместятся потесней и что все-таки семье достанется местечко хоть на кухне, как уже бывало. Четверо же солдат, державшихся несколько особняком, не потребовали, а спросили просто, по-людски, можно ли переночевать им здесь, на кухне, на полу. И, получив на это разрешение, начали тотчас укладываться на ночлег.
   Однако, в это время в дом сызнова зашел возглавлявший какую-то свиту оккупантов вышколенный офицер. Глаза на Анну выпучил:
   - Matka, warum matka nickt hinaus? - Почему матка не выбралась вон?
   Пристал, что репей.
   - Сейчас, пан, сейчас мы уйдем, - с видимой кротостью пообещала Анна. С непокрытой головой, в поддевке темной, в валенках, стояла перед ним, что тонкая веточка в снегу, дрожа, качаясь. - Не успели: видите детей много у меня...
   А куда уйти?
   - Gut. - Высокий офицер со стеклянными глазами был суров, непреклонен. Его не могло ничто разжалобить. И за это-то он, очевидно, и вторично поплатился: выходя из кухни, он снова ж стукнулся головой о дверной косяк, и, попридержав слетевшую высокую фуражку и поправив ее, разбранился с досадой.
   Только удалился он с солдафонами, как с возмущением солдаты, поместившиеся на кухне, вдруг заговорили в один голос, обращаясь к хозяйке; они советовали ей не уходить с детьми из дома никуда - незачем. Офицер очень глуп. Куда ж он выгоняет маленьких? Он подумал?
   Солдаты эти оказались австрияками, людьми, выделявшимися безвредностью и благожелательностью к русским, - об австрийцах уже расходилась среди нашего населения добрая молва, и поэтому все русские добрели тоже в своих чувствах к ним, взаимно проявляя симпатию, еще потому, что те, выходит, служили немцам подневольно.
   Еще во всей живости Кашиным виделось и слышалось совсем недавнее едва отодвинувшееся.
   - Fressen kalt! - Жри холодное! - В комнатах избы возбужденно кричат немецкие солдаты, ополчившиеся против квадратного с кабаньей челюстью солдата-громилы (кричат ему: нас двадцать человек, а ты тут один хочешь жить в раю!). И вот, гремя и катясь по половицам, летит прямо на кухню (видно, здорово он им досадил) вышвырнутый ими из топящейся лежанки его котелок с заледенелой кашей, или концентратом, а за котелком, огрызаясь на решительных товарищей, громыхает сам солдат, подымает его и исподлобья, тяжело глядит на детей. Готов всех сожрать.
   Он сам напоролся на отпор со стороны своих собратьев солдат.
   В первый же день поселения сюда он все ходил и вынюхивал, где что лежит и к чему его руки еще не приложены. Сбил замок на чулане, вытащил из него двухспальную кровать, поставил для себя, попыхтевши в одиночку, - и по-царски разлегся на ней. Он-то завоевал себе "жизненное пространство" в избе. Однако свои же возмущенные камрады, собравшись, единодушно кровать выбросили: она всем им мешала - впустую много места занимала. Страсти накалились: был вышвырнут и его котелок с пищей. Каково!
   Но уже после этого громила вынужденно переселился в другую избу.
   И тут выяснилось, что он, немец, попал среди австрияков - в этом была суть. Потому как немцы и австрийцы обыкновенно заедали друг друга, из-за чего и группировались в частях вразбивку.
   Один из австрийцев, опасливо посматривая на дверь, ведущую в передние, куда всадилось две дюжины солдат - немцев, говорил, что война - нехорошо, война - плохо. Столько ведь она несет несчастья всем. Кому она нужна?
   Анна знающе сказала, раскрасневшись от нечаянной участливости людей, задетая за живое:
   - Если Гитлеру подраться нужно, - пусть один выходит и воюет кулаками сам. - Она зачастую уже приводила немцам этот убедительный аргумент. И те ничего. Отмалчивались или же поддакивали. Грустно и пугливо.
   Второй австрияк сказал, что у него дома двое маленьких, спросил, где муж. Война? Ja, Ja. Наташа уточнила по-немецки: он - под Ленинградом. И сказала, что он прислал последнее - третье - в сентябре. Солдаты с пониманием и участливо слушали ее. Кивали головами: о, Ленинград! Очень хорошо! Но говорили, что там очень-очень трудно.
  

XVII

  
   Потом было так. По-отцовски безбоязненная Наташа непритворно ужаснулась, когда с неизменным топотом и грохотом в избу (дверь настежь распахнули) повалила масса чумных, замотанных немецких пехотинцев, зеленый хвост которых еще колыхался за окнами. Наташа ужаснулась сказала во всеуслышанье:
   - Боже, сколько их! И куда же прут?! Точно овцы недорезанные... Со слепу...
   Видочек у них, турнутых откуда-то горе-победителей, промороженных до костей (и зима-то тряхонула их), был действительно очень пришибленно-покорный, жалкий, весь трясучий.
   Тогда еще осанистый офицер, заодно вошедший, словно подчеркнуто здесь отсторонился и, пропуская подчиненных, подогнал их жестом, с русскими словами:
   - Ну, живей пошли, пошли, овцы недорезанные! - И сказал Наташе по-простому, не пугая: - Не мешает быть поосторожней, девушка. Вы очень молоды... - И покосился с завистью на белые валенки, надетые ею на ноги. Слишком забавным было у него лицо, выпуклое и продолговатое, как дыня: глаза уголками книзу опущены, а рот кверху.
   И Наташа поблагодарив его:
   - Спасибо! - тотчас язык прикусила...
   Судя по всему, завоеватели еще рассчитывали, значит, здесь обороняться - основательно готовились к сражению. Анну прежде всего страшило возможное последствие всего, в том числе и распространение какой-нибудь заразы при каком-то скоплении и скученности вражьих солдат везде среди населения в совершенно антисанитарных условиях. Напрочь лишенные в своей армии санпропусков и бань, все немцы поголовно к этому времени завшивели; они безумствовали еще больше, заетые вшами и выведенные из себя создавшимся положением. В избе они без всякого стеснения, снимая с себя барахло, лупили "партизан кусачих" и вывешивали его вымораживать на мороз; все добротное, первосортное, тонкое и теплое белье - белые шерстяные нижние рубашки и кальсоны и серые вязаные шерстяные джемперы, сплошь усеянные, словно какой крупной желтоватой сыпью, зажиревшими вшами, - висело на бельевых веревках, протянутых на тычняке и кольях, в сенях, в коридоре и на улице.
   Так дни беспросветные длились. Такое выпало хозяевам наказание.
   Эти двадцать пять полусвихнувшихся и опустившихся постояльцев который день строили восточней деревни снежные и поосновательнее укрепления. Таскались с лопатами, топорами, кирками. В утренний час их выгонял на работу, покрикивая, заходивший мелкий желтолицый фертфебель. И стервенел на одного особенно трагикомического щупленького немца, копотуна. Тот жил молчком и отдельно от товарищей ел и пил и отдельно погружался (в присутствии ребятишек, жившихся в кухне) в процесс насекомоистребление. Он-то постоянно все терял и беспорядочно искал, собираясь по утрам: то карабин, то кинжал, то кепи с тесемками, то ремень с бляхой (со свастикой), то лопату, то перчатки. И из-за этого фертфебель, бледнея, взбулгачивался - заодно и на ребят, шипел: вы взяли! Признавайтесь! Партизаны?! Вот как! Пользовались теплом наших изб - и еще же во всем обвиняли походя.
   Но видит бог, ребята ничьих чужих вещей не трогали, не прятали. До этого не опускались и ничем не соблазнялись - нет, не воры; правда, что касалось именно этот задохлика и мерзляка, позволяли себе лишь укусики. Тоже ведь заразы были. Мелкие пиявки. Только это было вынужденной обороной ведь... Так что позволительно...
   Чаще к вечеру злосчастный солдат, стянув с себя все до пояса, надолго засаживался в кухне, на проходе самом (остальные копались чаще в передних комнатах), и сосредоточенно выискивал и давил вшей; он утыкался в белье наглухо: уж никого и ничего не замечал вокруг себя. И все противней становилось на него глядеть. А глаза не отвернешь - отвернуть-то некуда...
   Антон, задетый мерзостью, подступался к нему и спрашивал, кипячась:
   - Эй, немец, скажи, как тебя зовут? Как зовут?
   - Gans, - бурчал копатель с недовольством увлеченного ин-дивидуалиста, отрываемого от серьезного копания.
   - У тебя Kleines Kinderist? Скажи!
   - Ja, ein, Ist. - И Ганс, не глядя поднимал вверх один палец.
   - А ты, Ганс, взгляни: перед тобой тоже, Kleines Kind, женщины...
   - Ja, ja. - Мотал он всклокоченной головой в знак согласия.
   - А ты трясешь тут своими лозе откормленными. И тебе не стыдно, а? Уходи-ка ты отсюда... С ними... Давай, уходи к своим!.
   Он бубнил себе под нос:
   - Schwein mensch, schwein mensch - свинья человек (словечко "свинья" у немцев также было ходовым, в моде). - А сам с невоз-мутимостью продолжал истребление вшей. Не думал уходить.
   Антон наседал на него. Пиявил, как мог. В отместку за его пренебрежение к жильцам, сбившимся в уголок собственного дома из-за таких паразитов-немцев. Помогали и братья. Анна ругала его. (Но Валера - реже: его, во-первых, воротило от Ганса, и он не мог даже разговаривать с ним, а, во-вторых, он был постарше, и это было опасней для него).
   - Ты-то и есть настоящая Schwain. Беспонятливая. Впехался в наш дом - и разводишь грязь! Ну, чего расселся?! Уходи, говорят тебе, отсюда по-хорошему! А то офицеру твоему пожалуемся. А он рявкнет на тебя, - и, подражая манере оккупантов в обращении c населением советским, Антон даже вскрикивал на солдата (отдавал ему должок): - Raus! - Вон! Wollt ihrantworten!
   - Сейчас же отвечать! - И даже грудью ребятишки напирали на него, рас-севшегося.
   И слышали в ответ только угрюмо-невнятное бормотанье и ругательства почти обреченного.
   Свои-то невзлюбили его тоже, чурались его; видимо, они уже смотрели на него, как на погибшего, хотя и сами превратились в ущербные убожества, равнодушные ко всему. Без капелюшки человеч-ности. Ведь ни газет, ни книг, и ни радио у них не было.
   Да, этот зяблый (но не зима доконала его), умопомрачительно копотливый Ганс являл собой как бы истинную прозу жизни немецко-го солдата на Восточном фронте: ходил - не ходил, слушал - не слушал, говорил - не говорил, существовал - не существовал, жевал - не жевал. Да он и ел-то как если бы мух гонял с грязного котелка с гороховой похлебкой. То есть, почти покойник, бесплот-ное существо. Живой труп. Еще жалчее и беспомощнее товарищей, он, например, перед выходом наружу, на работу не мог даже завязать свою кепи под подбородком. Просил это сделать Наташу: она мень-ше донимала его. Наташа потом, потом, полыхнув взглядом, наотрез отказалась: он надоел и опротивел донельзя. Тогда немец, молча полез с этим к Валере; но гордый Валера оскорбившись, с брезгливостью от-талкивал его и кричал, и плевался:
   - Нет! Нет! Не подходи! Тьфу! Я к тебе не лезу, и ты ко мне не лезь.
   И Антон тоже отворачивался демонстративно, закладывал руки за спину.
   Ну, беда! Бойкот! В конце-концов насупленный, пыхтящий Ганс обращался милостиво к Анне. И она иногда снисходила - завязывала ему тесемки кепи, чтобы он больше не скулил по-свински, а выметался поскорей со своей оравой на улицу - без них-то все почи-ще воздух станет в избе, можно будет маленько вздохнуть.
   Кажется, более чувствителен и восприимчив Ганс был только к холоду, которого боялись все немцы; когда нарастали у него (от мороза) на соответствующем месте - под носом-сосульки точно две хрустальные возжи, - он, мороженая кочерыжка, притаскивался опять в избу отогреваться. Сутулясь и скорчась, скрючив пальцы рук и колотясь, еле-еле лопотал:
   - Es ist kalt. Es ist kalt. - И лез погреться к натопленной русской печке.
   - Впрочем, все солдаты не геройствовали перед стужей: озябшие, приползали в жилье греться. Наощупь в темных сенях долго нашари-вали ручку двери, бранились. И вот вваливались в кухню, смеша своей посинелостью и мелкой дрожью. Поделом им!
   Они не считались ни с чем, не церемонились ни с кем. И у них не болела душа никогда.
   Во время последующей с Гансом стычки, только что он, обнажив свой костлявый торс и развернув бельишко, засел на излюбленном месте в кухне за вшивую экзекуцию, сюда неожиданно за-явился знакомый малорослый офицер. Антон, находясь в возбужденном состоянии, со смелостью сказал вошедшему, что это, посмотрите, непорядок - что делает солдат: здесь же малые, мы все живем... Как же можно позволять себе такое?.. Однако Ганс не сник под хо-лодным офицерским взглядом, а сам стал что-то доказывать, тыча рукой в валявшийся на полу солдатский ранец с рыжим верблюжьим мехом и затем и на братьев. Что такое?.. Где-то - где-то ребята сообразили вдруг: да он перед офицером-то обвинял их в том, что они якобы стащили у него кусок сыра и съели! Очу-мел совсем! Разумеется, офицер нацистский уже ощерился и вылупился на ребят. Подступил с допросом:
   - Was?! Партизанен?! - Вновь за старые обвинения...
   По-ребячьи бунтовали обвиненные задиристо, галдели, защищаясь.
   - Нужен нам твой вонючий сыр! И задаром не возьмем.
   - Гляди, еще и пустобрех! Сам потерял, а теперь потерянное ищет!
   - Сидел бы в своей Германии - чего полез сюда? Обвинять нас в воровстве, когда сами все позахватали, все разворовали, всю Ев-ропу?!
   Анна горячилась, вступившись за детей, руки прижимала к груди. Наташа что-то говорила по-немецки. На шум из передней выползли солдаты. И, хотя они недолюбливали своего собрата, сейчас они также дышали злобой, уже брызгали слюной, ополчаясь против хозяев. Чиновный нацист пуще гневался и расходился.
   И тут невероятное, или нечто примечательное, появилось так вовремя, что нападавшие все, увидев это, одновременно затихли, как завороженные: из-под глубоких нар, на которых ребята обычно спа-ли, мягко, царственно и по-хозяйски вышла серая кошка Мурка с целехоньким куском сыра в зубах! Она шагом вышагивала в насту-пившей тишине вдоль беленой печки. И никто не останавливал ее. Спустя мгновение, опомнившись, Антон рванулся к ней и успел выхватить из кошачьих челюстей нечестную добычу. Топнул ногой:
   - Брысь!
   Протянув злополучный кусок сыра Гансу, положил его перед ним на табуретку:
   - Твой? Узнал?
   Ганс лишь утвердительно качнул головой. На большее его не хватило.
   - Бери! И не теряй. Тогда и найдешь у себя...
   Желтолицый офицер сердито что-то проворчал, повернулся и ушел. Нешуточный переполох сразу улегся. И все опять остались при своих же интересах.
   Так и шло житье-бытье. Одно вытье.
   Немцы пока возводили свои укрепления.
  
  
  

XVIII

  
  
   Анне зримо запомнилось следующее. Завечерело, и выясняло на мороз; на заходе чернелись по-крокодильски вытянутые тучи с пастями и рдяными закраинами.
   Она будто вкопанно стояла на пригорке деревенском, между про-чим смотрела на перемещение и сталкивание этих разошедшихся туч и видела вместе с тем на воске сходящихся и расходящихся дорог, среди фиолетовых сугробов и густевших пятен построек, надвиженье на себя беспорядочной массой помраченно-усталого ига сверхлюдей-немцев. Были они, конечно же, потрепанно-поби-тые и очень удрученные и замкнутые. И - словно сонные или не-живые - водили обындевелых короткохвостых лошадей на водопой к проруби. Некоторые - даже в шлепанцах (и это добро они таскали с собою), из которых выступали, белея, голые обморо-женные пятки.
   Видно, особенно суровым предстоял перед ними месяц декабрь на Руси, не своими холодами, нет, - были еще незначительные, не -декабрьские холода, еще не установившиеся нынче, а поворотом всей войны, чего они, еще не осознавая полностью, испытывали на себе, - они уже откатывались и бежали! Небывалое! Хотя они и склонны-то были винить во всем наш континентальный кли-мат, - они уже кисли, мерзли, пропадали. Сработала отдача. Занесенный на нас молот отлетел от наковальни и ударил боль-но в руки. Все теперь поняли это. Их пыл пошел на убыль. Ужа-снулись они вдруг тому, во что ввергнули себя, какую разгне-вали силу; им нельзя было теперь ни кончать и ни стоять, а вот продолжать - они продолжали начатое по привычке - уж вслепую.
   Уймища замотанных, закутанных, как чучела, немецких сол-дат в этот вечер, хлопая входной дверью и выстужая избу, вхо-дила, выходила и снова входила и проходила, стуча задубевшими сапогами, вперед на ночлег; так втиснулись сюда - и разложи-лись вповал по всему полу - свыше двадцати, как считали, таких неполноценных гренадеров. И когда затихли их хождение и уст-ройство, из передних комнат уж- прослышалось бредовое бормо-тание со стонами и оханьем. Еще раз дернулась отсюда дверь: кашляя, выполз чахоточного вида солдатик с нашивками на пе-хотном мундире, в насунутых на голые ноги войлочных шлепанцах, в каких он и водил поить лошадей - пополз на морозную улицу. Там, около крыльца, он потоптался на месте, не воспринимая, верно, стужи и не соображая, зачем выполз, безразлично погла-зел он по сторонам, с видом отрешенного, забытого всеми, постоял еще и, возвратившись, словно лунатик, прошаркал опять в переднюю.
   - Ну и ну! - Кашины взглядом проследили за ним.
   Это был настоящий лазарет. Ни пройти - больные солдаты ва-лялись, как бревна; ни передохнуть: спертый воздух - какой-то специфический, чесночно-дустный, им, немцам, свойственный, запах висел, запахи лекарств, горохового концентрата, сыра и т.д.; ни забыться от этого - и ночью и днем ворочаются, храпят, что-то выкрикива-ют во сне, вскакивают, стонут. Кто из них всецело был занят своими ранами, оханьем и стоном, примочками и припарками, кто - бесцельным ползаньем взад-вперед и жеваньем чего-нибудь, кто - письмами на далекую дорогую родину, кто - отлеживаньем в углу, кто - вопросами этой войны и отношения к русским. И в целом эти нестарые еще люди, так тесно жившие здесь больше недели и дышавшие потом друг друга, были страшно отдалены друг от друга своими уже состарившимися интересами и потребно-стями, несомненно, определяемыми их теперешним положением.
   Среди этих немцев были такие, которые только угрюмо требо-вали горячей воды или подогреть что-либо из еды. Были и та-кие, которые пытались заставить Анну постирать их вязаное, провонявшее белье; Анна отказалась наотрез - сказала, что руки болят у нее (это верно было). Были и такие, которые частенько выползали в кухню и здесь, рассаживаясь, молча давили вшей. Был и такой, кто искренне искал союза с Анной и детьми ее, старался поговорить.
   Но и были просто невыносимые ходячие-бродячие, требовавшие и то и другое и делавшие сами с тупой бычьей наглостью все, что было им угодно. Особенно один скособоченный длинношеий и почти безволосый, на висках синие прожилки, - он до вещей был охоч, а другой - такой мурластый, дымчатый хомяк, по обыкно-вению вынюхивавший (в натуральном смысле), с сонными глазами, где что плохо положено, и запихивавший то за обе щеки (все был голоден). Чуть только что - глядишь, он уже пробирается на промысел. Уж все убирай, прячь подальше - не то доглядит, при тебе возьмет, глазом не моргнув. Завалящую корку хлеба, так корку найдет; схватит с полки из-за занавески, начнет жадно челюстями ворочать. Для своей меньшой, Тани, хлеб получше Анна выпекала, все-то остальные уже ели хлеб примесной - с перемоло-тыми картофельными и свекловыми очистками, жмыхом и пр.; и тот оставляемый для ребенка хлеб он ухитрялся на глазах стащить - оставлял без него малышку. Вареные картофелины выхватывал из чугунка. Кашины прозвали его скотиной недодоенной.
   Они во время его нового вынюхивания чего-нибудь на кухне, когда он обшаривал полки, говорили при нем, дерзко и свирепо глядя на него:
   - Он - как худая скотина действительно: не может сам собой руководить.
   - Куда там? Сало, свининки еще спрашивает! Съеденной самими же...
   - Свининки - на боку сининки, чтоб хотчей бежал отсюда.
   И ему :
   - Угощать вас надо тем, чем ворота подпирают. Понял?
   Понимал, должно, хотя б по интонации, - и рычал, клыки по-казывал, чучело гороховое. И уползал, оскаленный, рычавший.
   Так было каждый раз. Не только с ним одним.
   Можно жгуче повествовать об одном лишь таком "лазарете" этом: поразительнейших фактов условий обитания, отупления и полного уж развала хоть каких-нибудь личностей было выше головы...
   А была ведь то регулярная германская армия еще образца 41-го года. И куда они рвались? Кто мог разумно объяснить?
   Именно же в такой сумасшедший полдень в Кашиным наконец добралась-таки раскрасневшаяся Дуняша с маленьких сыночком Славой, младшая сестренка Анны, считавшая ее матерью своей: довезла его с кое-каким прихваченными вещичками на салазках. Проделала все-таки немалый путь по зимнему бездорожью и развала - может, километров восемь-девять. От механического завода, что на северной окраине Ржев- I, через Волгу и весь Ржев- I I и далее. Сестры обрадовались встрече и тому, что теперь объединилсь-то, о чем непрерывно думала Анна: ей не давало покоя теперешнее одиночество Дуняши. Они обнялись, расцеловались. Анна покормила Славу и Дуню.
   И сестра поведала свою историю. Она искала прибежище, так как не стало никакого житья ей одной в квартире. Гитлеровцы сатанели и все становились опаснее и опаснее. Вероятно, мужу ее, Станиславу, так и не посчастливилось пока вернуться со службы домой. Меж тем участились налеты на город советских бомбардировщиков. В механическом заводе, что был рядом, теперь развернулся немецкий госпиталь; он не пустовал и поэтому еще немцы ввели для местных дополнительные меры строгости. Так, по ночам и днем они заставляли жителей караулить какой-то протянутый ими кабель, но караулить таким образом, что сам не смей показывать никому, не то самого схватят и прикончат. Но все-равно не уследили: порезали партизаны этот кабель. Тотчас взяли фашисты несколько семей-заложников, расстреляли всех для отстрастки других. Для расправ они находили и иные прегрешения населения.
   И вновь поехала Дуня с двумя санками, куда глаза глядят: на одних Славик, на других - лубяных - вещички. Так ноги привели ее в Ромашино, в бывший отчий дом, где когда-то на ее глазах умирали мать, отец, бабушка, дедушка. Царствие им небесное! Хоть спокойно, своей смертью умерли. Отсюда уже к Анне доползла...
   Собственно, уж и над самой деревней Ромашино ночью пронесся наш самолет и скинул пару то ли бомбочек, то ли, может быть, гранат. И здесь как-то разом все жилье позапомнили заметно потрепанные, обессиленные на вид, как оглушенные чем-то, немецкие вояки-фронтовики. Что случилось хорошего? Антон хотел получше разузнать. И пытался. С этой целью сходил в Генке, другу-шестикласснику. И тот уверял, что сам видел в ночном небе летевший и бомбивший кукурузник - так он низко летел. А немецкие солдаты, точно выбитые из колеи или пребывающие в шоке, не склонны были разговаривать, даже односложно. Так и не узнал Антон ничего нового, конкретного.
  

XIX

  
  
   Жал декабрьский холод, и тягуче скрипели на большаке их повозки кованые. Гнал куда-то жестокий конвейер войны ее ревностных служителей. И одни из них выкатывались откуда-нибудь отсюда, а другие прикатывали им на смену.
   Днем же заявилась к Кашиным на постой троица захолоделых немцев - были они в шинелях и натянутых серых шерстяных наличниках под пилотками, надвинутыми на уши: толстозадый солдат с сырым, заутробным голосом, молоденький ефрейтор, заважничавший тотчас, и гладкий, видный собой нацист в очень добротной шинели без погон (вообще одетый весь весьма добротно) и с забинтованной правой рукой, лежавшей согнутой в белой повязке, перекинутой через плечо, именно последний вроде бы и главенствовал у них какою-то несолдатсткой солидностью и уверенностью в себе, в то время как ефрейтор выглядел так уморительно-комично (в сочетании с заносчивой важностью), что попросту смешил всерьез, несмотря на столь уж неблагоприятствующий момент для смеха. Наташа не смогла сдержаться - легонечко порснула в ладошку. И он-то, уязвленный гренадер, вновь запнувшись в кухне на мгновение, моргая, с удивлением взглянул на насмешницу, позволившую себе вызов, дернулся и фыркнул:
   - Schwein mensch!
   С этого все началось.
   По-солдатстки скупо осмотревшись и толкнув дверь в светлые комнаты, они втащились сюда с вещами и с бесцеремонностью, как водится, стали раскладываться в них; никто из немцев никогда не спрашивал ни у кого из местных жителей никакого разрешения на вселение: избы оккупировали мигом... Как должное.
   - Гляди-ка, еще с характером! - проговорила Наташа. - Какой фашистенок... За что-то обозвал нас свиньями. А сам без спросу вперся... Ежится...
   Прибывшие повелели Анне истопить для них лежанку кафельную, сложенную впереду, - они взаправду заморозились, что сосульки. Дрогли. Потом кружком засели и начали молотить подряд консервы, сыр, галеты, пили шнапс. А вскоре, отогревшись и отъевшись, поснимали и шинели с себя. И вот уже порозовевший лицом беспогонник вытащил с собой на кухню колючего, но и комичного ефрейтора и весело представился всем, теснившимся у стен родных, словно желая сразу растопить в русских лед отчуждения к ним, чужим солдатам, и показывая этим самым, что они такие ж люди, как и все (притом он изъяснялся сносно на ломаном русском языке) :
   - Это есть я, Вальтер, - подвохом могло пахнуть с его обходительностью; уж сколько раз жители обжигались так - пока прохладно стали разговаривать с ним, не поддавались на его призывы.
   - Ja, das sind wir. - Да, это мы, - заносчиво, картинно изрек и Курт, почти еще мальчишка, но явно уже потрепанный где-то немыслимой войной.
   Все-таки смешным он выглядел. Верхняя часть лица у него была почти нежная, почти женская; нижняя - с тяжелым, свирепым выражением. И Наташа оттого-то снова прыснула смешком и с едва скрываемой насмешливостью обратилась к нему:
   - Mit deinen zwanziq Jahren... - В твои двадцать лет... И уже в России?
   - O! Ich steiqe auf einen Berq. - О! Я поднимаюсь на гору, поняв - ее по-своему, заговорил он, польщенный. И Вальтер переводил его дальнейшие слова. И был в них следующий смысл. Труднодоступную вершину надо одолеть. С нее откроются все перспективы для него и всех людей, для которых они, немцы, заведут очень хорошую жизнь. С особенным порядком и свободой. Все дело в том, что они строят свой особый социализм, не такой, какой строил Сталин (он плохой, а вот Ленин лучше был). Понимаете? И для того они, солдаты Германии, надели на себя почетную одежду германского мужчины - военный мундир (сам великий фюрер носит только его): чтобы воцарилась всюду справедливость.
   - Ну, мы это уже слышали и видели, - прервала Наташа вдохновенное вранье Курта, в которое он верил сам. - Лучше вы скажите нам, что Москва? Когда закончится война?
   Курт замялся, опустил глаза. А Вальтер без утайки сообщил:
   - Война еще не капут, нет; она теперь не скоро кончица - долго ждать. Мы едем прочь от Москва. На отдых. Тыл. - И он значительно обвел всех нас глазами.
   Действительно сообщенное им для Анны, Дуни, всех было исключительно по важности своей. Ведь до сих пор захватчики без умолку трубили нашим жителям с восторгом - все уши прожужжали - о скором взятии Москву, о своих ошеломляющих победах, и вот, плохое, что-то лопнуло у них... коли говорится все напрямик - с такой откровенностью... Что, осечка непредвиденная?...
   - Отчего же, Вальтер, не капут? - спросил Антон, смелея и волнуясь от того, что мог услышать дальше.
   Курт, оставленный вниманием к нему, с маской оскорбленности буркнув что-то неразборчиво, ушел обратно в комнату. Этим самым он несомненно еще больше развязал язык, видно, очень словоохотливому Вальтеру.
  
  
  
  
  

XX

  
  
   Желание поговорить распирало его всего.
   Бывает, поглядишь: один человек (как, например, Курт) с глупым, пустым лицом, а другой - с очень умным, живым.
   И такое умное лицо - с выпуклым лбом и соразмерными чертами - было у большого густоволосого и заметно тучноватого, но и моложавого, и поворотливого на редкость Вальтера. Какой-то светло-праздничный, он, казалось, был настолько заражен, вопреки всем солдатским невзгодам, беспричинный радостью и веселостью, что этим и хотел немедленно же без лишних свидетелей-сослуживцев поделиться с русскими женщинами, только вот послушайте его, как это поучительно. На него, по-ведимому, нашло необъяснимое самому себе воодушевление - и он слово за слово, с блаженным прямо-таки упоением стал расписывать всем, кто сейчас хотел услышать его живые подробности об их неслыханном, незапланированном бегстве из-под Москвы, словно то быть чуть ли не самый замечательный для него лично (вызывавший такую восторженность) исторический момент, в котором ему довелось участвовать, хотя и с противной, как говориться, стороны. И он ничего не путал тут. Советские солдаты своим героическим духом явно заражали и восхищали его, и он несказанно восхищался теперь теперь тем, как их, немцев - их, прославленных вояк, - разбили русские и, разбив не только прогнали прочь от Москвы, но и заставили побросать, как он говорил, коверкая русские слова, тыща орудий, тыща танков и машин и тыща повозок с лошадьми.
   Да, в реальной жизни все оказывалось куда сложней и запутанней: опрокидывались все завоевательские расчеты немцев, много раз уже проверенные. И это, безусловно, задевало, било по ограниченному захватнической политикой немецкому самолюбии. Тем страннее было услышать от Вальтера, сильного, вероятно, мужчины, которые совсем не шепотом, особенно не таясь, рассказывал об их большом поражении так, будто этой новостью сокровенно делился с верными друзьями, понимавшими и принимавшими его тоже таковым. Но и тем значительней явились для женщин, Антона и других откровенные свидетельства очевидца событий, а не построенное на погадках и предположениях те или иные соображения. Зато с особенным взлетом настроения от его необычных признаний Наташа с сиявшими глазами, одевшись тепло, в валенках, помчалась на холодную улицу, хоть и с лопатой в руках. Ей еще следовало по принудке, как и другим деревенским девчатам и парням, доработать этот день на расчистке большака от снежным заносов.
   - А вы, немцы, небось, думали что: - трах-бах - и готово? - съязвил Антон на радостях. - Русские и лапки кверху?
   - О, мальтчик, это дикая, ужасная страна, это все нехорошо. И что ты говоришь. - Вальтер засмеялся. - Да. Да. Я видал Москва. Я близко Москва был. Хороший бинокль наводил - Москва видал. Только колёдно, - и движеньем тела показал, что ему было холодно, мелко задрожал. - А русска зольдаты песни поют. Was? Катьюша. Расцветали яблоня... - И, вынув из нашитого нагрудного кармана маленькую губную гармонику (такие гармоники были очень распространены в германской армии среди солдат), взяв ее в рот и надувая, он уже и попробовал поиграть перед столь благодарными слушателями мотив этой широко известной нашей песни. И затем, перестав играть, продолжал непосредственно, жестикулируя одной рукой с зажатой в пухловатых пальцах гармоникой: - Русские богатыри. Во! Они - без перчаток. Нипочем мороз. Русские бой пошел на нас: "Ура! Ура!" Хорошо. Наши пушки, танки, зольдаты - все хапут. Стало. Мы побежали. Ужасный страх напал. Я пистолет свой достал, а пуля - чик меня по руке сюда. Все бросили там.
   Это благорасположенная откровенность и общительность Вальтера приятно поразили Кашиных и Дуню, наряду с захватившим воображение сообщенным так свидетельством перехода в наступление наших войск восточней Москвы - значит, сюда, в западном направлении, куда и драпанули в испуге немцы. И, пораженные еще его непонятной приподнятостью от этого. Анна, Дуня и Антон глядели на него во все глаза: да откуда это все у него, у заядлого немца? Он же ведь не перестал быть патриотом нацисткой Германии, не переродился ведь начисто оттого, что им наподдавали под Москвой? И как радовались теперь пробившейся к ним таким непосредственным образом частичке правды, которую слышали открыто от него, солдата, хоть и недруга. Он своим свидетельским рассказом о фронтовом событии, хотя и не называл конкретно движение фронта относительно городов и других пунктом, укреплял в них, местных жителях, уверенность в освобождении - что оно не минет их, обязательно к ним придет. Может, даже очень скоро.
   Так разоткровенничавшись, при первом же знакомстве с хозяйкой Вальтер далее сказал, что он сам живет в Берлине и что у него есть жена и двое небольших детей. Спохватился, просил подождать:
   - Один момент! - Шагнул в комнату и скоро вышел оттуда и вынес в изящном шоколадного цвета ящичке с крышкой тонкие эрзац-сигары и отдельно пачку аккуратных фотографий. Присел за стол кухонный.
   Вставив сигару в рот и щелкнув зажигалкой, и прикуривая от нее, а потом и демонстрируя всем свои снимки с собственными чадами - аккуратно одетыми и причесанными девочкой и мальчиком. Сновал рукой с круглым зеленовато-серым, под цвет мундира, кольцом на пальце. А в ответ на женскую похвалу тому, что он прилично разговаривал по-русски, он, довольный, сообщил, что учится разговаривать на русском языке, что он изучил уже два иностранных языка и что в предпоследние годы уже побывал в Америке, Испании, Франции, Югославии.
   Никто не знал, что и подумать о нем; все вроде бы говорило в его пользу - за его человечность. И он, должно быть, нуждался в таком открытом общении с местными людьми. Так и пошло у Кашиных какое-то словесное сближение с ним, особенно у Антона лично, поскольку старшие брат и сестра мало бывали дома - их со всей деревенской молодежью ежедневно выгоняли оккупанты на различные работы.
   - Сюоз Советише Социалистичише Республиканция? - спросил при очредном выходе в кухню Вальтер, указывая на слово СССР, отпечатанное на этикетке советского спичечного коробка, который он таскал в кармане.
   Антон, смеясь, поправил его - сказал, как следовало произносить правильно. Однако, спустя сколько-то времени, он выговорил и вторично то по-своему. Более того, с этим коробком в руке он даже ночью, вставая, дважды выходил в кухню, полусонный, и подсвечивая карманным фонариком, расталкивал Антона на палатях (благо тот на сон был чуткий) и все справляется:
   - Союз Совьетише Социалистичише Республиканция?
   - Здравствуй, пожалуйста! Тебе же говорят что... - Проснувшись, Антон начинал учить его правильному произношению этих слов по-русски: до утра он подождать не мог, не в его натуре было...
  
  
  

XXI

  
  
  
   Скрипели на снежно-морозном большаке повозки кованые, и мерный и жгучий их скрип слышался в согревавшей всех избе.
   Между тем со второго дня общения с Вальтером заладилось та-кое, что за обеденным столом (стоявшем в углу), за которым отец летом прощально разговаривал с детьми. Антон, щупленький, не учивший-ся уже шестиклассник, сидя напротив массивного и массивно ду-мавшего Вальтера, поигрывал с ним в самодельные шашки, которые нарезал и выстругал, и выкрасил тушью - только черные - для отличия черных от белых. Антон любил играть белыми шашками. И спуску своему партнеру не давал. Для него эта шашечная игра с ним была принципиальна. Она являлась собственно своего рода тренировкой, или, точнее, даже воспитанием храбрости; так, когда Антон бил шашку противника или снимал ее с игральной доски за фук, то с простотой сердечной обязательно и приговаривал (игра, так до конца игра):
   - Это русский самолет (слово "советский" немцы плохо понимали, либо не хотели понимать) сбивает самолет немецкий. Видишь? - И для вящей убедительности еще пикировал при этом сло-женным бумажным самолетиком. На позицию неприятельскую.
   - Nein! Nein! - кипятился уже Вальтер, принимая игру Антона. Победит Германия. Вот, пожалюста, гляди! - И с неуступчивым самодовольством отыгрывал у него шашку, две.
   Затем уж совсем бездоказательно исходился весь - сбивался на бред и пыжился воинственно: мол, а когда падет Россия (в этом он убежден), все ее богатства и людские ресурсы, а также тыщи пресловутых немецких танков и самолетов повернутся на Англии, а потом и на Америку, на Индию. А лучше: с русскими заключим союз. И тогда вместе на всех пойдем. Вот с какой тео-рией - желанием он выворачивался, желая видеть Германию сверхдержавой, а немцев "сверхчеловеками", умевшими командовать всеми.
   Подобное, противоречащее логически - здравому смыслу, случалось с Вальтером тогда, когда хмель низкопробного воинствования еще крепко, вопреки всем фактам, шибал в голову ему. Зараза гитлеровского шовинизма ела и его, как вши.
   В споре Антон нисколько не уступал ему; с пристрастием сызнова убеждал его в том, что нельзя расколошматить миллионы русских и что они-то не пойдут ни на союз с врагом, ни в завоевательный поход. Напрасные иллюзии.
   И все это определялось не какой-нибудь его шуткой, не про-стой ребячьей игрой на чьих-то нервах, отнюдь. Это не было ло-жным, поверхностным пафосом, налетом какой-то спорной бравады, а выражением (пусть и столь примитивнейшим образом) настоящих сильных чувств; все то, что называлось и было русским, советским, натянулось тоже и в юных русских сердцах и зазвенело с небывало звенящей дотоле силой. Для пацанов, попавших в оккупацию, жизнь, хотя и оголилась вся, не опостылела окончательно: не - смотря ни на что, в них - от мала до велика - жила несломленная гордость и непоколебимая вера в будущее.
   - А что же Москва? - напоминал Антон тогда Вальтеру, когда ис-сякали уже действующие на него аргументы. Поминай теперь, как звали? Ишь? Ваше дело швах.
   Так запросто перекидывался Антон с ним любезностями.
   И тут вовсе не глупый Вальтер при одном лишь напоминании ему о Москве опять преображался начисто: что-то восторженное (а не то, что ему больше нечем было крыть) начинало сиять на его подвижном добряцком лице. И тогда он с еще большим воодушевлением - в который-то раз! - принимался образно рассказывать, мешая русские и ненецкие слова, о счастливо-спасительном для него бегстве без оглядки оттуда, из-под Москвы, вместе с разбитой германской армией. И вздыхал, откровенно переживая: его очень близко волновало то, пережитое им. Раскуривал сигару, дрожа пальцами. С остановленным взглядом, словно устремлен-ным вглубь себя или еще куда-то.
   Единственно, чего он не мог сказать в точности: это где же сейчас находился фронт.
  
   Но они еще рвались, рвались куда-то. И копеечную совесть их ничем нельзя было как-нибудь пронять, затронуть, прошибать. Они, значит, и Россию нашу хотели переломать, и весь мир остальной, включая Индию, оставляли на "потом"; а поскольку род их такой победительной деятельности отложил на них свой особый отпечаток, - в них вселилась холодно-надменная, лицемерная и мертвящая непроницаемость.
   Что они могли сказать?
   Да, агрессивная стратегия была одно. В милитаристских выношенных планах было педантично все по дням расписано, куда мобильные войска вторжения войдут тогда-то и тогда-то, с чем по-кончат и кого придушат, расширяя для арийцев "лебенсраум" - жизненное пространство, и даже предусмотрено, они похвалялась, то, как отпразднуют в Берлине в честь этого. Но бронированный немецкий громила, налетчик, обжегся о крепкий дух советских людей, вставших на священную защиту своего отечества. В этом есть истина. И этот неброский дух народный вырос таким, что великолепно смазанные колеса погромной нацистской машины с более чем удвоенным потенциалом и военной мощи покоренной Европы (хотя он и без того вдвое превышал наш), вскоре уже не могли проворачиваться ни на пядь вперед. Сколько не давили изуверзки немцы нас, русских. Наши колодки заколодили их, заставили громоход пятиться назад и спотыкаться.
   Оттого мрачнел и видно нервничал заносчивый по молодости Курт, но еще старавшийся по-прежнему впечатлять собой - позерствовать. Оболваненный служака, он был подозрительно насторожен ко всему, что делалось него; он не заводился с русскими цивильными жителями и старался избегать их, обретших веру, повеселевших, но всякий раз, даже проходя молчком по кухне, где всегда был народ, невольно чиркался об него - и морщился поэтому; нередко заставая здесь Вальтера, ловил наблюдавшие за ним взгляды, какие-то слова за своей спиной - и сопел, раздражался..
   С озлоблением на что-то или на кого-то он раздражался, по-видимому, главным образом оттого, что авантюра, в которой он невольно, но с радостью, участвовал и которую столь ревностно защищал, пока не задалась, а что она доподлинно была именно авантюрой, он чувствовал, как и другие немецкие солдаты, силь-ней и сильней - с каждым днем необоримого советского противостояния и противодействия ей. А это грозило нежеланной, непредвиденной катастрофой, Немецким же воякам сверху внушили мысль о молниеносной, прогулочной войне в России, а того не получалось в ходе боевых операций; они мечтали о скорой побе-де, а она, победа, все никак не приходила к ним; войска уста-ли, а война затягивалась день ото дня, и не просто затягивалась, а принимала скверный для них оборот. И они, наверное, уже терзались предчувствием рокового ее исхода. Были они сами больные - и больные мысли были у них: все-равно все разрушить, завоевать, победить и подчинить себе всех.
   Кашины не конфликтовали с Куртом. Однако молчаливый конфликт у них с ним появлялся. Курт их ненавидел смертно порой, и они невзлюбили его взаимно, или совсем невзирая на это. Но они вправе невзлюбить его за то, что принесла к нам его армия с собой, за то, что он был оккупантом в их доме, что гордился и бахвалился этим а был смешон со стороны, что мог тоже огреть прикладом и убить в упор пленного красноармейца и мирного жителя и что хотел почему-то гибели Москвы. А ведь у него никакого такого права ненавидеть русских не было, отнюдь. И благородного негодования на них за то, что они жили независимо от его желаний и настроения у него и быть не должно.
   Должно быть, холодно-негостеприимной, пугающей представля-лась Курту русская страна, ежели он во сне среди ночи вскрикивал, случалось (и Кашиным это было слышно):
   - Люсь, капут? Капут!
   Вальтер лишь великодушно посмеивался над своим ограниченным собратом, доверяясь, очевидно, выплескивавшейся на людях соб-ственной человечности, которую ему незачем было держать взаперти. От этого-то не убудет ничего, - словно говорил его здравый, осмысленный вид. Его, казалось, не одолевали какие-нибудь сомнения, ничто в свете не смущало. Между тем, как он нес обычную войсковую службу - тоже дежурил, ходил в караул и ездил куда-то, - и имел не последний чин, судя по тому, на-сколько его даже побаивались солдаты.
   Антону только непонятно было, почему же он носил форму без погон (хоть и был с пистолетом), но Антон не спрашивал его об этом - не суть важно.
  
  

XXII

  
  
   Вальтер взорвался - был вне себя.
   Известно, что отныне сократилось у населения число различных до-машних, или по хозяйству, дел, поскольку немцы разом порешили живность всю, а у Кашиных увели выделенную им колхозную лошадь; так что ребята делали лишь самое необходимое для житья: пилили дрова и натаскивали их в избу, носили с колодца воду, расчища-ли снег подле избы, да вручную намалывали рожь на сделанной из чурбушков мельнице-вертушке и кое-что еще. А дальше никуда не высунешься. Тем более, что солдат и везде прибавилось снова. Потому-то, Антон, имея свободное время, и поигрывал в шашки с общительным Вальтером, привлекавшем разумностью его к себе, либо просто так, не за шашечной игрой, полемизировал с ним задорно. Даже хотя бы в ответ на его ни к чему не обязывавшее приглашение в гости в Берлин - его родной город, ког-да, естественно, они, немцы, победят в воине.
   Засев за стол перед Антоном, пареньком, Вальтер опять раскладывал свои фото, в том числе положил и фото берлинского дома, в котором жила его семья. Правая его рука заживала, пальцы слушались.
   - А может, я приеду тогда, когда мы победим? - сказал Антон, опасливо поглядывая на Вальтера.
   Их словесная игра словно растягивалась, как тянучая резинка.
   - Разрешается. Немец не был злоблив, мстителен. - Подождем тогда.
   - Только адрес свой не забудь мне оставить.
   - Можно. Да. Unter den Linden strasse. Der Hause...
   - Запомню: Унтер ден Линден улица. - Номер дома не расслышал. Переспрашивать не стал.
   Видя опять на карточках его умноглазых детей в платьице и рубашке в горошек, Антон на тетрадном листке в клеточку попробовал карандашным огрызком нарисовать (негоже хвастался умением) овал чьего-то детского лица. Однако Вальтер живо отобрал у него листок и карандаш и гораздо ловчее набросал карандашной линией профиль своей жены (он сказал, и Антон догадался сам) в шляпке с кокетливо изогнутыми полями и цветком. Это хоть на визитку годилось!
   И тогда Антона заело и озлило: да если безразборчивые пришель-цы эти, такие хорошие, и дома у них все хороши, то зачем не они пришли к нам погубителями? Серьезно спросил собеседника:
   - Вальтер, а на что вам, немцам, это господство мировое?
   Тот неподдельно удивился:
   - Чтобы жить хорошо.
   - Кому?
   - Всем нам. Мне, тебе, другим.
   - А почему вы решали так?
   - Говорю: мы, немцы, лутче всех это знаем, а порядка лутче делаем. Мы - лутчая в мире нация.
   - Понятно: не свое - чужое ведь; можно бомбить, убивать.
   Вальтер непонимающе смотрел на Антона. Внушал ему, что русские - сильные люди, но забиты: у них мало свободы и культуры, а правительство плохое. Старые песни!
   - Да, конечно, где уж нам! - проговорил Антон, расставляя шашки на фанерной дощечке. - Наш солдат не жгет, как немецкий, на костре книги вместе с букварями... Некультурный, стало быть.
   Так потолковывали, значит... Начистоту.
   А в кухне само собой шла жизнь, сновала туда-сюда солдатня.
   Пока Антон с Вальтером пикировались, в избу втихую забрел (Антон и не слышал как) какой-то приблудный немецкий солдат. Он момен-тально облюбовал Танюшкины качели, висевшие сбоку печки; пощу-пал те заинтересованно и нож складной достал из кармана, чтобы срезать их (это Антон и увидал), - ему, должно быть, веревка зачем- то понадобилась. Да Анна уже подскочила к нему проворно - сре-зать не давала, умоляла:
   - Как же... девочка ведь маленькая у меня. Вот она... Не смей!..
   Для малой Танечки вся утеха была в качелях этих, больше ни-чего, никаких-никаких игрушек у неё не было. Откуда ж взять?...
   Но гитлеровец, угрожающе просипев, отшвырнул Анну прочь.
   Высунувшись в простенке, Курт с задорным ехидством наблюдал за всем, а Вальтер, сидя спиной к двери, ничего не видел, и Антон тронул последнего за локоть, обратил его внимание:
   - Вот она, немецкая культура! И порядок... Видишь?..
   Вальтер, резко обернувшись, рыкнул на солдата. Но тому, как глухому, замороженному, было все нипочем. И, уже вскипев, взле-тел Вальтер со стула; и так стремительно двинул он ослушника плечом и здоровой левой рукой, что тот манекеном вылетел с проклятьями за дверь, растворив ее собственным грузным телом.
   Была война, и, оказывалось, все-то позволялось в ней, даже и подобные конфликтные разрешения между самими немецкими сол-датами.
  
  

XXIII

  
  
   Назавтра, вследствие все-таки приязненно-активных контактов, Вальтер взял Антона с собой, посадив в крытый брезентом кузов грузовичка, - поехали во Ржев за бензином; в ку-зове, заставленном штабелями пустых с бензинным запахом канистр, бренчавших и сдвигавшихся на него сидящего при проезде рытвин. Он, сидя у борта, ногами и руками пихал, отодвигал жестянки от себя и, главное, с интересом поглядывал в открытую створку - на мелькавшую дорогу, онемевший город. Подъехали они к бывшему стадиону "Локомотив", вылезли из автомашины. Все заснеженное футбольное поле было завалено бочками (в обручах) с бензином. "Вот бы бомбочку сюда - всего одну-то бомбочку метнуть... - с большим искусом подумал Антон. - Был бы славный фейерверк... Что ж зевает наша авиация?"
   Да, горожан нигде не виделось. А нацисты, что зеленые мухи у протухшего куска, почти рысцой (пробирал морозец), шкробая закаменелыми сапогами по расчищенным дорожкам, сновали в боковое краснокирпичное здание, где, наверное, сидело их снабженческое управление, и оттуда. Они только успевали в сумасшествии взглянуть на Антона, мальчишку, шедшего с Вальтером и входившего тоже в это здание - словно мрачно вопрошали взглядом:
   "Это что еще за визитер?!" Не будь рядом Вальтера, они, верно, в миг сожрали бы его свирепо; этому Антон ужаснулся вновь: нет, они ведь еще хуже, чем мы можем о них думать, потому как просто не привыкли думать о людях очень плохо.
  
  
   В сугробах мертво торчали набекренившись полузанесенные закрытые немецкие повозки, грузовики, прицепы, а около них, засунув рукава в рукава шинели и так в обнимку прижимая в телу карабин, нянчаясь с ним, топтался закутанный с головой немец-часовой, когда Антон и Валеравышли из избы к колодцу - за водой. Усмехнулись они на вояку незадачливого, страдавшего ни за что. Но лишь коченевший часовой подлелся к колодцу, благо не призднали в нем Курта - поначалу обознались, а Антон уж рот раскрыл, чтобы поквитаться с ним. Видимо несмотря на то, что разделяло их, он все же, как человек, а не животное какое, тоже искал обыкновенного человеческого общения с русскими, волей-неволей желал их общества, с чем, собственно и приблизился к ним; но он выглядел так уморительно на холоде и такой посинело-кислый, невоинственный вид был у него, что все сказалось само собой и Антон передразнил его:
   - Отчего ж ты скрючился, Ганс? Что, не повезло тебе?
   - Was? Was? - дрожал немец, видно, чувствую по тону смысл чего-то скверно сказанного для него.
   - Трусливые чуют, что бегут?
   - Was?!
   Да, он понял насмешку. Он остановился. Он молча, быстро и пристально взглянул, криво ухмыльнувшись в лицо Антону. Только что тот вылил из бадьи воду в ведро и опустил ее с веревкой обратно в сугроб колодца (а брат закрутил опять лебедку). Тонкие губы его нервно дернулись и он, злобно высказывая что-то, подступил к Антону, будто пленнику. Многое, а главное, страшное сказал ему этот поблестевший решимостью взгляд немца. Но Антон еще не испугался, нет; говорил ему, что он не тот, кем хочет казаться. У, какой неповоротливый, застылый! Разве же поймаешь партизана, если он появится? Ведь не сможешь. Сам скапутился весь.
   Немец озлобленно лез к Антону с проклятием, угрозой смерти. Однако Антон еще язвил, отодвигаясь от него за Валеру и вокруг колодца:
   - Да нет же! Нет! Скажет же! Ну отвяжись ты от меня!
   Валера, нахмуренный, сердитый, зыркая глазами, быстрей-быстрей крутил лебедку. И, вытянув из колодца и поставив на колоду бадью с плескавшимися струйками под ноги, в снег, налил из нее и второе ведро водой и сказал Антону отрывисто:
   - На, бери! И ступай домой! Ступай! - Как будто это решало все само собой. Только это было нужно сейчас, больше ничего. Валерию было пятнадцать лет, и он не мог защитить брата: это немцы могли расценить как нападение на часового.
   Но уж более ничто не зависело от Антона: его столкновение с солдатом приняло совершенно дурной оборот. Солдат, вопя и захлебываясь в злобе, и выпростав руки, схватился за свой карабин (как хватался в октябре другой фашист, ставивший к стенке за глотку тетю Полю): Антон же не в силах был остановиться в чем-то таком естественном, как вел себя (хоть и неразумно), перед ним, презренным петухом двадцатипятилетним, чтобы не унизиться собой. Опьянение какое-то и еще что-то безумное владели Антоном тут.
   "А ведь вот так убивают" - пронеслось в его голове. И это не могло быть остановлено. Брат вот-вот уходил и вокруг не было ни души.
   Передвигаясь лицом, Антон отодвигался от солдата вокруг колодезного сруба, а сам произносил все новые и новые убийственные слова.
   Тот, видать, совсем обезумел. Так второй круг за колодцем сделали: сруб мешал немцу употребить карабин. И вдруг Антон бросил ему свистящим и хриплым голосом:
   - Ну, стреляй, стреляй, гад, если тебе неймется. - Да еще язык ему показал: дескать, накось, выкуси.
   И готовый ко всему, что могло быть, взял ведро с водой и расплескивая ее, пошел прочь без оглядки даже.
   Солдат путался с карабином, снятым с плеча, он все никак не мог просунуть палец в душку, чтобы дернуть за курок.
   Дальше было, как во сне. Много уже видел Володя то, как немцы убивали, как жертвы из спокойно, без суетливости принимали смерть, когда нужно было принять ее. Только пронеслось у него в голове: "Неужели я спасую? Сейчас закричу, заплачу? А как стыдно кричать, плакать. Перед кем? Может, все напрасно: это только чудиться мне? Нет, только бы не оглянуться, не поддаться слабости минутной. А что я побегу? Разве побегу? Да пошел он, знаешь.."
   И в это время, словно кто балуясь, выругался: "Wertluckh!" и вопросил командирски:
   - Was ist das?
   Это подоспевший Вальтер вклинился между солдатом и Антоном, строго вопросил:
   - Was ist das?
   - Пусть псих скажет сам, что это такое, ответил Антон. Взял ведро, плеская воду, и шагнул с ним к крыльцу.
   А на большаке скрипели по снегу немецкие повозки кованные.
  
  

XXIV

  
  
   Предрождественские - после убытия Вальтера и его сослуживцев - смятение и мрачноватая суета среди них еще заметней усилились. Был даже момент, когда иные немцы, наверное, в панике решая, что они уже окружены или что их вот-вот окружат, горячечно выпрашивали у Анны: дескать, матка, ты не скажешь русским солдатам, что я был плохой немец? Выходило: каждый из них своей жизнью дорожил и в трудные минутки как-то смирнел и обуздывал свой буйный нрав, подумывая о собственной судьбе. Не то они полураздетые улепетывали из избы, потом, опомнившись, опять возвращались обратно в тепло. Это-то было вовсе не зря, не зря, небеспричинно: где-то близко пушки, о том напоминая, грохотали, и их грохотанье уже сюда доходило, оживляло воображение у всех.
   По белоснежной сельской окраине нереально зелеными гусаками потопталось туда-сюда офицерье: оно вело рекогносцировку местности. Затем, в избу к Кашиным немцы понатащили тьму брикетов тола. Здесь, за околицей с восточной стороны - они разрывали сугробы и взрывали толом промерзлую землю: долбили ее под траншею и доты. Значит, готовились обороняться.
   - Ну, was kamrad, скоро ли nach Hause fahren? - с подвохом спросил Антон у вполне еще приличного внешне ефрейтора-сапера, державшегося с какою-то отличительной уверенностью то ли в себе, то ли в своем мастерстве. Спросил, чтобы усыпить бдительность.
   - O, nein! - отрицательно печально мотал светлой головой в пилотке, поглощено, почти мельком, занимаясь пиротехникой вдвоем с темноглазым солдатом. Они вставляли блестящие запалы в привлекательно гладкие, плотные, схожие с мылом брусочки желтоватого цвета и те выносили готовыми для взрывов.
   Им, ловким заряжателям фугасов, представлялось двояким, можно сказать, удобством: они ночевали рядом (и с целью присмотра за своим взрывчатым хозяйством) и работали здесь же, в теплой избе, стоявшей предпоследней на этом краю деревни.
   Антона разбирало любопытство. Нет, не одно ребячье любопытсво руководило им, когда он решил хорошо подсмотреть всю манипуляцию с подготовкой солдатами запалов. Он, выбрав момент, по-тихому вошел в горницу, где немцы очень аккуратно и собранно, неспешливо, как с часами, стоя, колдовали с брусочками тола и автоматически вставляли в их серединки запалы с тонкими проводками. Он даже потрогал руками холодные тяжелые брусочки тела, ровным аккуратным валом возвышавшихся вдоль бревенчатой стены избной; он глянул с удивлением и на массу блестевших стерженьков-запалов, лежавших с ящике - это тоже простенькие штучки, тоже наготовленные впрок для войны многими немецкими рабочими. Наготовленные лишь по зависимости от оплаты этого труда.
   Да, тут Антон не совладал как-то с дыханием своим; оно сбилось с ритма, сперлось - и он прокашлянул слегка. То и выдало его, его опасное присутствие. Преждевременно. Ефрейтор быстро развернулся и, увидав его подле себя, на какое-то мгновенье аж лишился дара речи; он обложил на ящик тол и хлопнул ладонью по носу мальчишке - за то, что тот сунулся сюда, куда ему не следует соваться. И еще вознегодовал по-благородному - вышагнул за ним на кухню, руки вскидывал и тыкал ими в стенки, в потолок уже перед Анной, ничего не понимавшей:
   - Nein! Alles fuk! Fuk! Fuk! Vojez! - актерски нес дальше окелесицу в таком же роде. Туман напускал. Уверенный в своей профессиональной правоте так предупредить об опасности взрыва. Какой мастер заботливый! Как же! Было-то известно, что тряслись они, гитлеровцы, только за себя. За кого ж еще? Лицемерили они насквозь.
   Отмахнулся Антон от него, от его праведных слов. Удар в нос был не столько чувствительным, сколько, полагал, унизительный в чем-то. Полученный в родном-то доме. От иноземца какого-то.
   - Да, фук! Фук! - отгрызнулся Антон. Шут с тобой. Так и нечего держать дерьмо, которое взрывается - тонну целую в жилом доме, unsere house, где живем мы, дети, все. Понял? Du fehrstehen? Малость соображаю кое-что..
   И тот заморгал своими светлыми глазами. Видно, что-то до него дошло. Хотя бы, отчасти.
   Итак, время разом сдвинулось, волчком завертелось. Это алчущее крови и все новых легких побед во имя этого воинство, оглушенные вдруг неприятельским - от русских - тычком в грудь, зашевелилось, заерзало. Оно ни за что не собиралось уступать в бою, конечно же, слабому, не воинственному противнику - советской армии, что считалось аксиомой; оно, опьяненное славными первоначальными победами, и не собиралось дальше пятиться с позором от Москвы. С этой целью поспешно возводились восточней Ромашино оборонительные сооружения, для чего крушились и разбирались (из-за бревен) сараи, овины и дворы, тем более, что живности никакой в них уже не осталось. В нежилых постройках выпиливались окошечки - замаскированные амбразуры. Даже поливались водой утрамбованный для его обледенения и придания ему, значит, наибольшей прочности и меньшей пулепробиваемости.
   И так уже застали надменных гитлеровцев растерянность и суматошность в делах. А нашим жителям стало можно немножко воспрять духом и вздохнуть с надеждой: начало совершаться то, о чем все мечтали, думали, грезили и молились, что предугадывали и предсказывали, но что больше чувствовались в сердце своем - возмездие и даже не возмездие, а то, что возвращало им утраченные было жизнь и свободу.
   Немцы, стало быть, рассчитывали здесь обороняться - основательно готовились к сражению.
   В самом конце декабря 1941 года по распоряжению их комендатуры - вывозить на лошадях с передовой раненных солдат - Полю, как совладелицу (наравне с Анной) колхозной лошади, и нескольких других сельчан обязали в сей же момент выехать на санях в город Старица (в шестидесяти километрах от Ржева). За Старицей кипел фронт. Туда потребовали попутно подвезти провиант. Туго приходилось немцам: зима не щадила никого; все дороги позанесло - они стали непроездны не только для колесных фур, но и для грузовиков. Да то и другое, что и вооружение, было разбито в боях. Тысячи лошадей погибли.
   Доехавших до Старицы ездоков сразу же чуть ли не в самое пекло боя. Им пришлось отсюда вывозить раненных солдат в обычные тыловые помещения, приспособленные под лазареты. Они на дровнях сновали и сновали туда и обратно, как челноки, без отдыха. Их не отпускали двое суток.
   На фронте напролет день и ночь бухало и стрекотало. Население где-то таилось или было повыгнано прочь из изб. Везде на заснеженных полях чернели понатыканные воронки от снарядов и мин.
   Поля вернулась домой зараженная возбуждением увиденного от свежих и тяжелых прифронтовых впечатлений, и привезла с собою наблюдения о том, что судя по всему, немцы вскорости залимонят от Старицы - наши жиманут еще, хотя силы тех и других напряжены до последнего. Тем малозаметней поначалу обнаружилась, но все волнующе сильнее с каждым днем заклокотала канонада, внезапно приближавшаяся с юго-запада. Она разрасталась.
   Три немецких дальнобойных орудия, нацеленные туда, стали бабахать регулярно, особенно по вечерам, точно успокаивая так самих себя перед сном грядущим, неспокойным. То развернулось с севера, в обход Ржева, наступление советских войск; наши западнее Ржева прорвались и, уже освободив Мончалово, Чертолино, Оленино, южней намного углубились. Однако этого никто из деревенских жителей еще не знал, хотя все и радовались неослабному пушечному грохотанью, предполагая лишь, что это, может либо окруженцы, либо партизаны жарят... Ничего иного, кроме этого, воображение не рисовало, не подсказывало.
   Немцы немедля реквизировали мерина. Да и то: чем было кормить его дальше, если они все сено подчистую растащили, вламываясь во двор без спросу...
   Что же, опять временно покинуть всей семьей Ромашино - ради пущей безопасности детей? Береженого и бог бережет, убеждала Анна своих, старших. Главное, она теперь научилась, кажется, смотреть на все философски и не жалеть ничего, выбирая только то, что в первую очередь составляло смысл жизни для нее, и на нажитый дом, ни какой-то скарб домашний, как ни были для детей необходимы, уже не приковывали ее рабски к себе: она, не робея, уводила их, цыплят, куда-то, когда чувствовала остро, что так нужно. Только выбраться на этот раз хотелось не в Дубакино, а куда поближе, чтобы не была столь изнурительна туда-сюда дорога.
   Одна родственница Поли одиноко жила ближе да в сторонке, в деревне Шараево, и прежде Толя и Антон дошли на лыжах к ней, тете Прасковье, полнощекой, внимательно приветливой женщине.
   Немчуры в Шараево не было (тут всегда было потише), и она, тетя Прасковья, с радушием приняв посланцев в своей избе просторной, сытно их накормила картошкой с солеными огурцами, душевно поговорила с ними да и спать уложила. А утром, поздоровавшись, еще спросила у них самым любезным образом (что сильнее всего поразило Антона):
   - Ну, гости мои, как вам спалось на новом месте? Какие сны вам снились?
   Словом, разговор такой, будто не было здесь войны и о ней никто не думал вовсе.
   И сказала - подтвердила она, что она непрочь, в случае чего, принять к себе их семьи, да подумать стоит им получше, - сейчас не узнаешь, где полымя жарче может быть: гремит отовсюду. И юные разведчики удовлетворились этим полностью.
   С выездом в Шараево повременили: фронт опять остановился где-то и притих. Ничего не слышно было опять. Юго-западней же Ржева бои затянулись. До конца апреля туда посылали немецких солдат. Они оттуда возвращались с помятыми и пробитыми осколками автомашинами, походными кухнями, мотоциклами и секретно рассказывали, дивясь, про то, с каким презрением к смерти бились там советские солдаты (нет, не партизаны - фронт там, регулярные части) : так они, немцы, не могли в течение восьмидесяти ней выбить из одного дома засевших русских, а некоторые дома по нескольку раз переходили из рук в руки.
   И в зеленом уже мае фашистские "Юнкерсы", базировавшиеся на Ржевском аэродроме, карусели в небе голубом - эскадрильями поднимались, летали туда и, точно резвясь, бомбили.
  
  

ХХV

  
  
   Так было обычно уж: если не было слышно советские пушки, Анна волновалась, почему они не бьют - их не слышно. Господи, думала она, неужели опять бойцы отступили? Сорвалось у них? Поэтому ей совсем тоскливо было на душе. Пособить никто не мог. Никто.
   Но в такое ль точно положение она попадала, как и тот частенько вспоминающийся ей боец, отставший от своих при отступлении из-под Ржева осенью 1941-го, положение, когда действительно никто из окружающих не мог помочь ей, не мог ей дать правильный совет, как быть дальше, кроме собственного разума? Надеялась ведь она тогда на помрачневшем перепутье, если не на помощь от него, бойца Красной Армии, то на утешение хотя бы, а случилось, что впору только ему самому помочь - он сам нуждался в такой помощи. Все взрослые тогда, при появлении его, только взбулгатились, а проку - никакого; и кто ему советовал воткнуть винтовку штыком в землю и сдаться (ай да раздобревший Овчинин Артем!), а кто лишь смотрел - сочувствовал. Теперь кой-кто смотрел так выжидательно на нее, на Анну: дескать, ну, ну, давай вертись, раскидывай своим умом, мы пока на тебя издали поглядим...
   Анна ничего - и это - не забыла.
   Раз весной им, Кашиным так опасно досадила своей безумной выходкой соседская блажная Лидка Шутова, пустобрежка-девка, одна из четырех взрослых сестер при матери - несусветных кривляк, живущих как бы в неудовольствии и обоснованной претензии к окружающему миру, не умеющих и даже не желающих хозяйствовать для себя же ни в чем. Удивительно! Горькая трава. Перекати-поле.
   Их семейство заняло теперь пустовавшую школу. Так эта Любка показно любовничала с очередным длинноногим фарсоватым гитлеровцем, который натянул на себя чисто кавалерийские шкары-галифе, частично обшитые желтой кожей. Он, стоя на ступеньках крыльца, тискал ее, Любку, у себя на коленях, и она хохотала, довольная; так они долдонили о любви: он - по-немецки, она - по-русски. И ничего плохого, по ее понятию, в том не было. Она-то ничего не теряла. Ей не было неприятно, не было отвратительно. напротив. Она даже приговаривала:
   - "Ты все-таки балбес у меня ты - серый... "
   Да, ей не было неприятно, совсем наоборот: так, и местные бабы проходили мимо, ее смех слышали и все воочую видели это и, разумеется, завидовали ей, хотя и сплевывали тут же с неприязнью к увиденному. И немецкие солдаты, товарищи ухажера, прошагивали мимо, кричали ее любовнику что-то нечистое, вроде того, что дай, друг, и нам подержаться, совесть имей, а он словестно отбивался от их наскоков.
   Вот так же облапав Лидку, этот гитлеровец провожал ее с устроенных танцулек еще почти засветло, когда она заметила, будто у дома Кашиных открытой немецкой повозки кто-то в белой рубашке, ей показалось, метнулся в проулке. Провожатый сказал: это наверняка кто-нибудь хлеб воровал из повозки. На что она с готовностью плюхнула ему, что это, видать, соседский Валерка-проныра. О, этот добра не упустит. Она со злостью вспомнила, как он глобус школьный подобрал на дороге, почти что вырвав его у нее, - она-то сама хотела его поднять. И решительно показала гитлеровцу на дом Кашиных.
   Тогда-то, весной, вся семья Кашиных, кроме переболевшей Наташи, валялась в брюшном тифу, и в их избе лежали еще несколько тифозных односельчан - по существ лазарет, устроенный немцами, которые боялись тифозных больных не меньше, чем партизан и старались от них изолироваться.
   Наташа явно заразилась в марте тифом сначала от заболевших им трех пленных раненных красноармейцев, ездовых, работавших у немцев с упряжками на советских низкобортовых повозках и квартировавших в тетиполиной избе. Те были беспомощны и оставлены без пригляда. лекарств не было. Никаких. Так что Наташа по зову сердца своего выхаживала их, помогая Поле, а затем еще и следом заболевшим ей бабке Степаниде и Толи. Толик очень бредил в тифу. Вот расхаживал у себя в избе, взъерошенный и бросал ей слова:
   - "Знаешь, Наташ, мы теперь живем - ого-го! (В нем дух частника всегда витал.) В подполе у нас соли полным-полно, сколько хочешь. Я чугунную мельницу поставил на чердак, представляешь! Молоть соль буду! Во-о как хорошо живем!"
   В горячке перед ней он, тифозник, разбил оконное стекло и выпрыгнул из окна на улицу, полуголый, бюст окровавленный, и стал бегать. И на бегу ей наговаривал:
   - "Всех наших нафиг убили, подлюги; матку в окно вытащили, бабку в трубу... "
   Еле-еле его снова водворили в избу, уложили в лежбище. Заделали окно фанерой.
   Наташа уже поправилась почти, когда тифозная зараза перекинулась на всю семью Кашиных. И она уже без продыху обхаживала всех Кашиных и тетю Дуню со Славой. Прислуживала всем немощным, мятущимся близким. Все больные лежали внизу на двухъярусных нарах, сколоченных немцами для наибольшего размещения солдат в доме. Не было ни лекарств, ни продуктов; врач, практикуясь сам по себе, заглядывал сюда редко, не задерживался нисколько.
   Как же ей было тяжело, ей-то, такой молоденькой, ослабленной болезнью, питавшейся впроголодь.
   Но самое страшное и ужасное для Наташи (она она да Валерий тогда не бредили, будучи здоровы, в более или менее нормальном психологическом состоянии, когда они трезво все могли понять и взвесить ) в тот период повального перебаливания тифом, разумеется, было то, что мать находилась уже при смерти, самочувствие ее все ухудшалось и она уже не готовилась выздоравливать. Тогда один пришедший с уколами чачкинский доктор, подольше сидя у ее изголовья (а в ногах у нее толоклась-бредила Вера - кроватей и места для всех болящих не хватало), вслух еще раздумывал, обеспокоенный (он уже не делал из этого никакой врачебной тайны) о том, как ее спасти, если нечем, нет у него таких медицинских средств.
   - "Тут или - или", - вслух рассуждал он далее - как бы и для все понимающей Наташи, и всех: или будет спасение, если он сделает укол с двойной дозой лекарства, или сердце, ослабевшее совсем, не выдержит - сдаст. И мать слабым, словно идущим из могилы, голосом заявляла просто: мол, делайте со мной, что хотите, а она и так не выдержит больше, умрет. Нет больше у нее моченьки.
   И в этот-то кризисный момент Наташа, боявшаяся того, что мать действительно не вытянет, болезнь не переборет, скончается у нее на руках, встала перед нею на колени и молила со слезами навзрыд (ой как молила!):
   - Матушка моя, ты только не умирай, нет, нет; ты только командуй мне, как и что делать, я все-все переделаю и сделаю так, и справлюсь; ты только не умирай, не бросай нас, прошу тебя, держись изо всей мочи...
   Очень испугалась Наташа самого неблагоприятного исхода, взаправду поверила в подступившую к ней реальность - что ребятишки останутся одни, без матери - останутся на нее, сестру, одну.
   Семилетняя Вера тогда вся-то, как юла, извертелась, испыхалась на кровати, в ногах у матери (мест для нее всех лежачих на хватало), - все чего-то рыла, рыла неустанно; она сильно дрыгала своими конечностями, толкала Анну, не разбирая, по ногам, бокам и ребрам. Надавала очень больно: в голове у Анны сотрясалось все. Анна просила ее, моля и досадуя:
   - "Не елось, закрой глаза! Без тебя мне тошно так!"
   А она в ответ лепетала, дите неразумное:
   - "Мам, я их тискаю, чтобы они закрылись, спали - все-равно не помогает... "
   Как чего отклеит - ой! Болтанулась-кувырнулась на пол, чуть не своротила Анну заодно с собой; кинулась к двери-крючок на нее бросила и, возрадовавшись, шмякнулась опять в кровать:
   - "Все, теперь уже не войдет она сегодня к нам!"
   На чей-то вопрос ответил:
   - "Кто? Да эта докторша, кто уколы делает."
   И ведь она уже совсем лежала при смерти. Глаза закатила. Не ворочалась почти. Дышала трудно, жарко.
   "Господи, хоть бы умерла - отмучилась бы враз!" - вслух и всерьез молилась Анна над ней. Стала-то глумной, и намного стало бы легче...
   А Верочка, сокалик ясный, вдруг села на кровати да как запоет во весь голосок:
   - "Расцветали яблони и груши... "
   Всплеснула Анна чугунными руками:
   - "Иисус Христос! Никак ты, девонька моя, воскресла с того света?!"
   Больше она об этом не молила бога ни в полслуха, ни тайком...
  
  

XXVI

  
  
   И вот тут-то еще загрохали истуканы в закрытую избную дверь. Повелительно. Наташа, подойдя к ней, спросила:
   - Кто?
   Требовательно прозвучало:
   - Открой!
   И она откинула крючок. Дверь распахнулась.
   - Wo Dieb? Бандит! - Бесцеремонно вломился в избу в сопровождении Лидки, заразы - распаленный долговязый гитлеровец, остранил Наташу с пути, шагнул вперед.
   - Где он?
   - Кто он? - опешила Наташа.
   - Сама знаешь - вор, - застрекотала Лидка, - воровал сейчас немецкий хлеб... Сюда обежал...
   - Что вы! Не может быть! У нас все больные лежа... Ошиблись вы... Уходите!...
   - Но я ведь своими же глазами видела, вот крест тебе, Наташа, забожилась стерва.
   - В коридор ваш кто-то шмыгнул. Больше некуда...
   - Что ты несешь напраслину, Лида, господь с тобой! Одумайся!
   - Какая же напраслина, коли виела отчетливо...
   - Ты видела - тогда показывай! - приказал тойгитлеровец.
   - Ну, кто?
   Кошкой пошла Лидка в перед кухни - нацелилась к кровати, на которой только что заснул уже тоже заболевавший тифом Валерий, и указала на него:
   - Да вот он.
   Спящему Валерию грезились уже сладкие яблоки и конфеты, когда подскочивший длинный фашист одной рукой дернул его за грудь (рубашка затрещала) и стащил его, ничего не понимавшего еще, на пол, в одном белье, а другой уже хватился за пистолет - отстегивал кобуру. Наташа, плача, закричала на всю улицу, чтобы помогли, и, растолкнув створки окна, стала биться с немцем - не давала тому в лапы брата, невинного ни в чем, оговоренного вертихвосткой. И тут все взбудораженные тифозники, лежащие в двух комнатах и не могшие самостоятельно передвигаться, тотчас услыхав и увидав, что делалось на кухне, все разом поползли туда на четвереньках и тоже закричали:
   - Тиф! Мальчик больной! Не трожь его! Да что же ты, фашист, далаешь?
   И старались тоже сцепиться с немцем и сдержать его.
   Скорый экзекутор наконец все уразумел - он вторгся куда-то не туда: мог, действительно, и заразиться так. Не за здоровую живешь. Тифа они, фашисты, боялись хуже, чем огня. Уже в сомнении, отшатнувшись, бросил он Валерия на полу. И сейчас же здесь, на счастье появился офицер, приведенный Полей, которая услыхала отчаянный крик, - офицер был трезвомыслящий, понятливый.
   - У нас лазарет, тифозные все, а он вломился с пистолетом, - пожаловалась со слезами ему Наташа по-немецки, рыдая, - гулящая девка наговорила бог знает что на брата больного, лежачего.
   И офицер сердито спровадил отсюда налетчика.
   Анна выбилась из сил и ползла к Валерию, спасенному случайностью; тянулась к нему, плача, приговаривая:
   - Ну, сыночек, мой сыночек! Ну, родной! Все будет хорошо.
   Ни минуты более не медля, пока еще не стемнело совсем, тетя Поля отвела Валерия, чтобы укрыть на всякий случай, на другой конец деревни, к тете Даше. И ладно, что так решили и сделали. Потому как налетчик не успокоился - наутро же вновь нагло приперся: потребовал Валерия.
   - Анна всплакнула притворно:
   - Вчера, как вы взяли сына, я его больше и не видела... Куда вы его увезли? О, горе мне!
   Обескураженный фашист удалился восвояси.
   И потом, когда Валерий, уже поправляясь (он дознался, как было дело, и думал о каком-нибудь отмщении оговорившей его Лидке), собирал где-нибудь кислицу и, слабый еще, нагибаясь, падал в траву и вставал опять с трудом, и карабкался на четвереньках на малейшие пригорки, на которые не могу еще взойти на ногах, - тогда ладил себе:
   - Отомстить! Отомстить! - и руки у него сами собой сжимались в кулаки.
  
  

XXVII

  
   Анна провалялась в болезни дольше всех: не две, не три недели - целых полтора месяца. Последствием было то, что ноги у нее буквально отнялись; она, выздоравливая, сначала училась ходить. Насилу-насилу выкарабкалась, встала на ноги.
   Был май. Весна теплая, согревавшая всех своим возрождением. За окнами березы уж светлозелено обвесились, заиграли вырезными нежными зелеными листочками. И Танечка совсем поправилась: защебетала, побойчела. Как глазастенько она (глаза-то одни и остались на лице) выкараулит в полдень верный час, так тоненькой ручонкою схватнет сплощенный алюминиевый немецкий котелок и с ним подкатится к колесной, с дымящимся котлом, немецкой кухне, осевшей уже в тенечке тетиполиной избы, на кудрявившейся зеленью лужайке; на жалость, снисхождение к себе она рассчитывала... Не ошиблась на сей раз... И упитанный деловито-хозяйственный немец-повар, приметивший уже ее, не гонявший и как будто даже ждущий ее именно сейчас, первой нальет в котелок ей вкусно пахнущего горохового супа, отдаст и покажет ей на завалинку - дескать, посиди, поешь, здесь сама. Щечки надуй. А она, дите, заглянет в котелок, покажет ему на котелок и поварешку - дескать, подлей еще, она и маме своей отнесет, они дома поедят. Так помаленьку все вычухались сообща. Опять, глядишь, заползали себе.
   При поправке не слушались - не ходили - ноги и у тети Поли; ее под руки водили, и она удивлялась:
   - "Ой, что ж такое: ноги не идут!"
   И с другими пациентами тоже повозились. Пришлось не без этого.
   Всем лежавшим в доме Кашиных тифозным больным очень повезло в поправке с весной - поэтому-то они и вычухались мало-помалу; ведь не все, заболевшие тифом позже, осенью, поправлялись - иные отправлялись на деревенское кладбище. Вернее, хоронили-то умерших уже где попало. Зарывали их сельчане по-двое, по-трое; никто и не знал, кто в какую могилу попадет. Было не до этого.
   Да, был теплый май. Природа нежно оживала, преображалась. И в воображении Антону рисовались размытые, как акварельные, нежные пространства, так просящиеся перенестись на чистую бумагу; знать, со значением и снились ему в тифозном бреду запрятанные под подушкой набор акварелек вместе с кулечком конфеток - будто особый подарок от тети Поли, с которой он давным-давно, сдружившись особенно, путешествовал по заветным окрестностям. Вышло: ему вновь после большого перерыва захотелось порисовать, и его магически тянуло после болезни к краскам и бумаге, кроме того, что возобновил и вел дневниковые записи. Это же еще мать так присказывала:
   - "Вот чтобы записать все, как и что с нами происходит, - в это-то и мало кто, наверное, поверит... "
   Да, сейчас его детская душа будто нуждалась в особом лечебном лекарстве. И он в одиночку неразумно (кругом были немцы) пошлепал в город, надеясь найти так нужные краски и полагаясь на установившееся спокойствие на фронте.
   Анна, конечно, беспокоясь за сына, пыталась его отговорить от такой опасной затеи, но не смогла-таки отговорить от похода.
   Известно же, что идея неотвязчива в человеческом сознании; она преследует, ведет в действительность своей видимой осуществимостью. Не сегодня, так завтра.
   Антон безрезультатно дошел по городу до самой Волги - вдоль неузнаваемой главной Ржевской улицы, разбомбленной, выгоревшей, вымершей (чаще попадалась чужая солдатня). И тут с ходу влип в витрину, очумелый: не поверил глазам своим; на ней, закрепленной у входа в канцелярский магазинчик, будто то, что ему не напрасно грезилось: нарисована и акварель советская... На прилавке лежали также блокноты, ручки, карандаши... Ну, мираж в пустыне!..
   Антон по ступенькам дощатым вступил в магазин. В нем посетитель дородный, как и продавец, вполголоса разговаривал с ним. Но Антон их разговор слышал.
   - Вон говорят, что у русских "Катюши" появились.
   - Да, слыхал. Такая штучка, что сметает все. Спасу нет.
   - Их уже применяли, говорят, под Старицей и где-то еще...
   - То-то и оно, что надежи на нее мало будет.
   - Что ж, надо на ус наматывать... Чуешь, чем пахнет?
   Продавец или владелец - тот, стоявший за прилавком, - спросил:
   - Ну что тебе, малец?
   - Вы продаете? - Антон еще не верил в блеснувшую для него удачу, видя перед собой бесценное богатство.
   - Изволь... Что хочешь купить? Говори.
   - Мне нужно это... акварель, альбом, тетрадки, карандаши... Только ведь у меня есть рубли... Как?..
   - Что ж, годятся и рубли...
   - А сколько стоит?
   И стоимость товара оказалась конечно низкой - прежней. Чудеса! Что-то странно-непонятное было в этом. Ясно, что распродавалось так оставшееся советское магазинное имущество, которое теперь присвоили иные граждане-ловкачи, воспользовавшиеся подходящей для себя ситуацией. А более всего Антон по-мальчишески не смиренно недоумевал: почему же вот эти двое вполне упитанных мужчин призывного возраста спокойно стояли здесь, у прилавка, в тылу у немцев и запросто толковали между собой, без зазрения совести, как совершенно сторонние к судьбе своей страны наблюдатели? Они тоже увильнули из рядов защитников отечества? Покривили душой?
   Этот эпизод в числе других подобных долго не давал ему покоя, корежил его память невозможностью то объяснить.
   Вообще необъяснимость вещей есть следствие недоразвитости человечества. Гена преемственности нет или он потерян в ходе эволюции. И драки большой. За место под солнцем.
  
  

XXVIII

  
  
   В этот августовский день 1942-го, как посланный советскими артиллеристами из-за Волги снаряд, истошно просвистав, шлепнулся и брызнул осколками где-то за остатками крайних изб деревенских, тем, где немцы ставили орудия, строили блиндажи и рассредоточивали автомашины, - тотчас Поля возликовала:
   - Ого! Наши уже пушками сюда достают, молотят горяченько; значит еще ближе вышли к нам. То-то радость! - Она точно помешалась. Сорвавшись с места, возбужденно стала бегать по закоулкам , чтобы лучше рассмотреть, на глазок определить, откуда бьют, по мере того, как все еще прилетали с востока снаряды, взрывавшие землю. - нет, это наверняка в ней, на колоколенке, сидит кто-нибудь и наводит на цель, если лупят по немецким машинам и даже повозкам, - решила она, счастливая оттого, что, наконец, пришли эти долгожданные дни, предвещавшие всем, кто попал в оккупацию, скорое освобождение.
   Закружилось во встречном бою в знойном небе самолеты.
   Снова звучней загрохотало также и северо-западней Ржева, и также советская авиация начала бомбить ежедневно, еженочно, повсеместно, почти без передышки; хотя с вечера, засветло еще, немцы рассеивались, расползались (на автомашинах, на мотоциклах и на повозках) в поля, в овраги и в лесок, чтобы понадежнее укрыться от бомбежки там, но доставало их уже везде.
   Кашины и Дуня уже приобревшие богатый бегательный опыт от прошлых немецких бомбежек, всю первую бомбежную ночь пересидели вдесятером в избе, поджавшись к печке, точно загораживаясь ею. Назавтра же вырыли для себя второй окоп в саду, поближе к дому, - узкую и крытую траншею в форме буквы "I" с одним лазом. Первый окоп, прошлогодний, выходом к пруду примыкал; он оплыл весной - уже не годился. Да и бегать многажды туда с узелочками было несколько далековато. И в зарядившие отныне ночные бомбления сидельцы, страхуясь, отсиживались напролет в новеньком окопе, сотрясавшимся в рвущихся раскатах.
   Уши раздирал шелест наших бомб (в отличие от воющих и свистящих при падении немецких бомб), и невероятно близкие их разрывы каждой следующей - превосходили мощностью все; уже столько раз казалось, что вот еще, еще одна, тринадцатая, может, она-то уже накроет всех в окопчике. Не сдобровать. Опорожнялись же бомбардировщики поочередно: один метал бомбы, второй только, слышно, еще к цели подлетал, третий за ним следовал - такая карусель беспрерывно крутилась в небе.
   В окопной, специально вытянутой для этого нише чадил, тускловато светя, мотавшийся всякий раз огонек стеариновой плошки; Анна с пожелтело-измученным лицом склонилась над зачитанным романом Гюго, воспевшим людские страсти и страдания во времена Великой французской революции; роняя оттого слезы, она читала урывками - в выдававшиеся более спокойные промежутки между близкими взрывами (прежде-то ей читать совсем было некогда).
   Порой, отрываясь от романа, она и рассказывала (тоже испытывая внутренний подъем от наступления наших) какие-нибудь еще вспоминающиеся ей и неизвестные ребятам случаи из своей ли жизни, из жизни ли их отца или еще кого-нибудь - все особенное, удивительное.
   От взрывной, вновь прокатившейся волны, плошка неожиданно загасла.
   Вновь зажгли ее.
   Однако, Антону и Саше было невтерпеж торчать всю ночь в подземелье - вроде бы негоже прятаться от своих же самолетов; причем, главное, боялись они так прозевать яркие моменты ночной бомбардировки, за которой теперь где-то наблюдали Валера и Наташа: и им также хотелось бы понаблюдать за тем, как великолепно расколошмачивалась хваленая немецкая военная техника.
   Именно брат и сестра уговорили Антона в ту ночь посидеть в окопе вместе с остальными домашними, чтобы вечно пугающаяся мама и тетя Дуня меньше беспокоились в их отсутствии.
   Опять, опять раздирающе зашелестели сверху, низвергаясь, бомбы. Они взрывались где-то вблизи с такой мощью, что в окопе осыпалась земля, встряхнутая неимоверно... Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! Восемь! - Ого! - Девять!.. Их не сосчитать. И опять испуганно, вслух причитая, крестились вовсе не набожные мама и тетя. Антону страшно хотелось таки взглянуть, куда бомбы навернулись.
   И вот Антон полез наружу по ступенькам - решительно и твердо:
   - Мам, я все-таки сбегаю... взгляну, что там... - И головой - под мамины и тетины причитания и уговоры - приподнял тяжелую дощатую крышку, прикрывавшую лаз в убежище, и выполз из него. Под иссиня-белые феерические вспышки света.
   Различимо гудели, кружа, отдельные самолеты. Слыша явные, действительные людские стоны, пригибаясь, Антон понесся к крыльцу дома, где, вероятно, могли находится старшие брат и сестра. Взлетев в темный коридор, обнаружил присутствие прячущихся в нем людей. И проговорил, дух переведя, наугад, с облегчением:
   - Ага, это вы тут?
   - Мы, а что случилось? - спросил встревоженно Валера.
   - У нас в окопе - ничего. Ужасно надоело там торчать. А тут что?
   - Видишь, жимануло - избу нашу пощипало, аптечку фрица раскидало. Выкинуло в окна. Когда ахнуло, мы подумали, что нам каюк и что на этот раз угодило прямо в дом наш; затрещало все, посыпалось, осколки застучали градом, или кирпичи, а оказывается - это в кузницу шарахнуло, ее накрыло. И поранило там немцев: вскоре они застонали. Фриц всюду только и бегает, раненым солдатам перевязки делает.
   Под окнами, на завалинке, на вытоптанной земляной площадке, на которой обыкновенно играли прежде "в цари" дети, и плясали, и танцевали в праздники взрослые или молотили рожь и перебирали выкопанный картофель, перед тем, как засыпать его в подпол, - везде валялись, блестя и белея, какие-то медикаменты в обертках, склянки, бутылочки, вата, марля, выбитые стекла; свисали вырванные оконные рамы, оторванные доски карниза.
   - Нам повезло, - заговорил Саша веселее. - Мы только что успели в коридор заскочить, как жахнуло и все полетело вверх тормашками. Нас немного стукнуло, оглушило. Потом услышали, что закричали где-то немцы.
   - Что же, угодило в их окоп?
   - Одна бомбочка ляпнула рядом с блиндажом. Мы сбегали туда поглазеть. Большую воронку она вырыла! А другая кузницу накрыла. И те три грузовика немецких, какие по первости останавливались у нас под березами...
   И тут Саша прибежал к избе из окопа...
  

XXIX

  
   - Goddam! Nimmst das qar Kein Ende? - Проклятие! Будет ли этому когда-нибудь конец? - сам с собой воскликнул спустя некоторое время протопавший мимо Наташи и Валеры, затаившихся в коридоре, длиннотелый согбенный немец с пулеметом на плечах, тяжело дышавший.
   - Saqte, bitte! - Скажи, пожалуйста! - сыронизировал ему вдогонку нерослый ефрейтор Фриц, санитар, только что поднявший под ногами какие-то свои стекляшки. - Du kennst ihm noch nicht. - Ты еще его не знаешь.
   И ребята тихо засмеялись от его интонации: фриц предостерегающе поднял палец.
   - Hast du den Frits gesehen? - Ты видел Фрица? - Вблизи выросла фигура еще немца.
   - Ja. - Да, - отвечал Фриц насмешливо и больше высунулся на свет из коридора. - Es freut, sie zu sehen. - Я рад вас видеть.
   Фигура мгновение медлила, точно онемела, либо была озадачена этим, а больше, возможно, тем, что и как лучше сказать. Со свирепостью глянула на посторонних русских и приказала:
   -- Gehen wir! -- Пойдем!
   -- Wohin? -- Куда?
   Фигура, наклоняясь к Фрицу, отрывисто зашептала ему что-то на ухо. И тот только что-то отвечал.
   - Nicht doch! - Да нет же! - рявкнула фигура и - тише, только слышались обрывки фраз: - Es hatte einqeschlaqen... Unsere Reqierung... Der Patriotismus... - Бомба попала... Наше правительство... Патриотизм... - Солдат еще продолжал.
   -When nich zu rabenist, de mist nicht zu helfen. - Кто не слушает советов, тому не поможешь, - громче проговорил Фриц и двинулся вперед. Кем-то очевидно, присланный солдат было отшатнулся удивленно:
   - Sehr wohl! - Очень хорошо! - И потопал за ним.
   - Вишь, как привязался, - заметил Валерий. - Приставучий! Разгоняет нас. He первый это раз. Надо быть настороже, ушки на макушке, чтоб не подвести его. Ну, беги к нашим, расскажи...
  
   Уже настолько рассвело - зарозовело небо, что проявились в его вышине серебристо-розовые самолеты. Они реяли в лучах восходящего солнца.
   Сноп дыма и пламени вдруг взметнулся над Ржевом; очередной сильнейший взрыв, как будто нехотя, с опозданием потряс воздух так, что здесь в деревне, посыпались, скатываясь с крыш, кирпичи печных труб.
  
   И вскоре как-то разом розоватые бомбардировщики ушли спокойно - навстречу заре. Словно они в ней растаяли. Новые еще не прилетели.
   А тем временем из полей, нескошенных, неубранных, запущенных, изрытых, въехала в деревню шагом узкая немецкая повозка. С трупами солдат, накрытых брезентом, - очертания их проступали видно и высовывались даже ноги в кованных сапогах... А потом еще одна... Ездовые вели бесхвостых и упитанных битюков грустно-машинально. Кто из них знал, кого кто похоронит раньше? Что вело их, захватчиков, сюда? Чтобы здесь, под чужими звездами, обрести покой вот таким путем - почти самоубийством?
   Кто же в этом виноват? Нужно было им господство мировое? О потомках ли они пеклись, надеясь захватить земли побольше, расстрелять всех, уничтожить все? Как видно, очень же хрупка и недолговечна собственная человеческая жизнь. Она очень уязвима.
   - Hende hoch! - Руки вверх! - осадил мальчишек, когда они вчетвером подошли к развороченной кузнице и дивились при свете дня на исковерканные, уже отъездившие свое, грузовики немецкие и на разбросанный растерзанный хлеб, и на солдатские веши, - осадил совершенно обезумленный вояка с комической, хоть и страдальческой физиономией немытой. Вскричал будто матрос с колумбова корабля. Будто его грабят.
   Ишь чего он захотел: подыми ему руки вверх! Так и стой смирненько. Сейчас... Как же!
   Был он безоружен сам, этот точно помешавшийся солдат. И лаялся - пропали у него часы золотые. Из его-то шоферской кабины. Подступив к мальчишкам с блажью, он пытался зашарить по карманам; но они не поднимали руки вверх, отбивали его руки от себя - шарить по своим карманам не давали. И ему втолковывали вразумительно, доходчиво, без злорадства, что все теперь накрылось у него, не одни часы.
  
   Но не понимал сумасшедший этого ни за что - блажил: золотые часики ему подай. Смех и только. И ребята то смеялись, то серьезно глядели на него.
   Оккупанты пол-России разграбили с блаженством. А тут несчастные часы, тоже снятые, наверное, с чьей-нибудь руки, искал солдат. Очень убивался по ним. Кому - что...
  

XXX

  
  
   Всякий раз, как кончалось что-либо - бомбежки либо артналет, Антон думал: "Нет, впредь-то буду умней и вести себя соответственно: не пугаться и не суетиться; ведь это очень просто - выдержать и виду никому не подать, что ты чего-то испугался. И побольше надо всего увидать и запомнить. Ведь вот еще одну ночь пересидел, - и хоть бы что". Но едва налеты производились снова и снова, он начисто забывал о своих лучших намерениях, и все с ним почти точь-в-точь повторялось вновь, быть может, только с небольшими отклонениями.
   Антон и Саша только что присели у колдобины на полувысохшей речке, чтобы вымыть ведро свеженарытой картошки, когда внезапно просвистал и первый, и второй, и третий снаряды - и все, как нарочно, шлепнулись сюда, в овраг, метрах в ста пятидесяти-двух-стах от них, мальчишек, ближе к стоянке нескольких немецких автомашин (одна с рацией), где и был отрыт окоп. Начался, стало быть, артиллерийский налет - это ясно; снаряды, взметывая черные султаны земли, уже ложились повсюду - дальше, ближе, чаще. Но укрыться от них было негде. На поднимавшейся к деревенским задворкам лощине были открыты у немцев лишь индивидуальные окопчики, и немецкая пехота, одетая по-походному, сидела в них по плечи. Только что прошел дождик, и окопчики были накрыты индивидуальными пятнистыми зелено-коричневыми плащ-палатками.
   Снаряды зацепили и этот край деревни. Taк что Антон и Саша, подхватив ведро с картошкой, пустились поскорей - короткими перебежками - к себе домой. В момент, когда они слышали вдали "пук" - орудийный выстрел, тогда и бежали вперед несколько шагов, и падали на землю - припадали к ней, тогда, когда, по их расчетам, уже должен был где-нибудь упасть снаряд.
   Ребят, уже научившихся все распознавать при обстрелах, почти не пугали снаряды с пролетом, те, которые летели сюда со свистом - они уходили несколько в сторону (и, значит, можно было не ложиться наземь при их падении); а пугали именно те, которые падали почти бесшумно спустя какие-то секунды после явственно слышимых выстрелов, только шелестели упруго, - такие снаряды летели прямо на тебя. И, как правило, чем меньше слышалось это неприятное шелестенье, тем ближе потом взметывался самый взрыв.
   Один немецкий пехотинец, и сидя по плечи в окопчике, был убит снарядным осколком, когда он, положив на бруствер окопчика саперную лопатку лопастью, писал на ней письмо; так он, убитый в двух шагах от ребят, пробегавших мимо, и уронил голову на свое последнее недописанное домой письмо.
   Снова с особой отчетливостью пукнуло где-то северней - от той колоколенки белой, маявившей в синеве на горизонте; а затем, после паузы, коротко прошелестело - будто бы снаряд сорвался с лёта откуда-то из-за облаков и охрип - и ударил оглушительный взрыв. Будто бы на месте их родной избы. Рваный смерч дыма взметнулся перед ними, все застлал на мгновение; от близости разрыва в ушах y них зазвенело. И они, уже не падая больше наземь, со всех ног пустились туда.
   Почти следом за ними в избу Кашиных примчалась и испуганно-возбудораженная тетя Поля. Дух не переводя, справилась:
   - Все живы, здоровы? Не задело? Ну, счастье, вижу: все целые - Она была в красной косынке - специально носила ее теперь после того, как услышала от кого-то о том, что советские летчики якобы просили гражданских лиц одеваться поярче, чтобы отличить их от маскирующихся в серо-зеленых мундирах немцев. - Это, наверно, к соседке - Матрениной - фугануло... Я сбегаю туда. Не нужно ль пособить кому?.. - И вновь умчалась.
   На том артиллерийский налет закончился, и поразили донесшиеся стоны раненых. Что такое? Почему?.. Ах, да: затишье наступило. Как жутко-весело ребятам было бежать под вой снарядов! И так опустошенно стало после...
   Снаряд, верно, жахнул в соседнюю избу, стоявшую только через узенький проулочек, и разнес перед, коридор и часть крыши. Шестнадцатилетнюю Тамару Матренину ударило кирпичом, упавшим с печной трубы; а в ватнике, надетом Димой, сверстником Антона, который тоже прижался к печи, застряло множество мелких осколков, кроме того, что их двоих порядочно оглушило.
  

XXXI

  
   В эту горяченькую пору у Антона, как назло, - неизвестно, отчегo, - по-дикому разболелась левая нога: опух и нарывал под самым ногтем большой палец; он буквально охромел - не мог ходить и босиком и не мог и всунуть ногу в ботинок - из-за резкого усиления боли. И хужело ему оттого день ото дня. Даже спать он уже не мог: ногу дергало две ночи подряд и он пристанывал, точно раненый, лежа изолированно - в бывшей отцовской столярной мастерской, где еще не выветрились волнующие запахи стружек, - поскольку разборчивые "квартиранты" - немцы уже косились на него он им мешал своим пристаныванием. Было муторно, не по себе (гораздо хуже, чем и при бомбежках).
   Выручил его Фриц, узнавший про это. Он, медик-практик, был расположен к скорым действиям.
   Фриц на кухне же, куда он пришел, деловито и неотложно велел Антону закатать до колен штанину на больной ноге и поставить ее на край венского стула; профессионально осмотрев ее, он без колебания сказал, что она нуждается в маленькой операции - лечении и что это нисколько не больно будет: будет удален нарыв. Антон согласился. Из ящичка-саквояжа Фриц достал небольшой стеклянный флакон с прозрачной жидкостью, наклонил его, нажал пальцем на пипетку и попшикал распыляющейся струей этой жидкости на Антонов большой, по-черному нарывавший под ногтем и вокруг него, палец на ноге, вследствие чего сей палец стал как бы нечувствительным к боли.
  
   "А, это и есть замораживание, - сообразил Антон, изумляясь тому, что ему теперь не больно. - Потом, вероятно, саднить будет. Не без этого".
   Затем Фриц блестящим скальпелем на его же глазах легко взрезал на замороженном пальце ноготь и удалил вместе с ногтем набрякший под ним нарыв - почернелость даже вычистил - совершенно безболезненно, точно резал какую-то чужую деревяшку. После этого на ногу наложил вместе с мазью тампон и повязку. И велел ходить только в мягкой обуви, с мягким верхом - лучше всего в каких-нибудь тапочках, чтобы обувью не жать больной палец (чтобы новый ноготь рос нормально).
  
   Этот молодой живой и любезный черненький санитар позже делал Антону перевязку оперированной ноги. И однажды - в своей автомашине (с аптечкой), куда он перебрался. Внутри маленького фургончика, где все лекарства были рассованы по коробочкам и полочкам, он разговорился с Антоном откровенно и определенно подтвердил, что он настроен против этой войны - не хочет воевать. У них, немцев, тоже коммунисты, Тельман есть, они думают правильно. И он с гордостью показал Антону стопку собираемых им советских листовок на немецком языке, в том числе и обращения к немецким солдатам... Он уверял, что все равно перейдет линию фронта, когда выдастся ему удобный случай.
  
   Подобное Антон впервые слышал от немецкого ефрейтора, и горячо одобрил его план. Однако и убоялся за Фрица: тот почти в открытую хранил в машине уличавшие его листовки - а что как дознается его начальство ретивое, безумное? Да разве возблагодарят его? И в волнении высказал свои искренние опасения столь искренне расположенному к русским немцу - предостерег его от грозящей ему опасности.
   Спустя менее недели после этого Антон увидел Фрица (он частенько разъезжал везде), побледневшего, сидевшего с забинтованной марлей головой в коляске темного, забрызганного мотоцикла, которым правил сумрачный, тоже забрызганный грязью, солдат. Фриц повернул к Антону страдальческое лицо и издали, пытаясь улыбнуться, слабо махнул ему рукой на прощанье. И скоро, качаясь в узкой коляске, скрылся на повороте с его глаз.
  

XXXII

  
  
   Временно затишье взял сухой, теплый августовский полдень; лишь коптил стоячие, прозрачные небеса жирно-черный дымный шлейф, клубясь над железнодорожной станцией Ржева: видно, немецкое бензинохранилище горело - после пролета шестерки легких, изящных советских бомбардировщиков (с двумя "колечками" на хвосте). Они метко сбросили свой бомбовый груз. Как из прорвы теперь там чадило и чадило, все не утихая.
  
   За избой отцовской - ближние поля, покатые, запущенные. И Антон с младшей сестренкой Верой шел по ним - вроде б за брусникой на ближайшее болотце, благо в этот час здесь наблюдалось меньше, чем обычно, солдатни нацистской. Антон воспользовался этим неспроста. Для отвода чужих глаз они несли с собой плетеную корзиночку. Но сами складывали в нее стопочкой найденные небольшие сводки от советского информбюро - их неизвестно когда сбросили с самолета. Накануне Антон случайно набрел на одну. И нынче с оглядкой по сторонам подбирал их по разным числам, окрыленный такой редкостной удачей - так представилась возможность узнать из них подлинные новости.
   Но внезапно - как обухом по голове! - раздалось откуда-то знакомо повелительное:
   - Kommen sie zu mir! - Идите ко мне!
   Оказалось, что трое фашистов все-таки сидели вблизи, за копной клевера, и прекрасно видели ребячье занятие; ребята не заметили их - увлеклись немного. Ну, попали в переплет!
   - Kommen sie zu mir! - повелительнее повторил, поднявшись во весь рост из-за копны, тонкий светлый офицер. И с превосходством пальцем поманил ребят к себе, ровно котят. А по-русски добавил: - Не выбрасывать! Сюда давай! Живо!
   - Видишь, глупо: сцапали, - выдохнул Антон сожалеючи, объятый страхом: мигом осознал отчетливо, чем грозило это им, и почувствовал себя очень виноватым перед Верой - втравил ее, малую, в столь опасную историю; но, как старший, пытался все-таки подбодрить ее, испугавшуюся тоже, побледневшую: - Что ж, пойдем. Не бойся... Ничего, авось... - И взял ее, дрожавшую, за руку. Сам дрожал - больше за нее. За листовки могли и расстрелять. От фашистов станется...
   Несомненно, Антон, большой, сглупил: рисковал сестренкой. Подвел ее. Вот проклятье!
   Так с испугом близились к копне по скошенному клевернику.
   Возле нее подзывавший их - вылощенный офицер в серо-зеленом френче с нашивками - поджидал в нетерпении, поигрывая плеточкой, забавляясь ею, тогда как еще двое офицеров меланхолично полулежали на душистом обвяленном клевере, одурманенные еще солнечным теплом, и искоса вцеливались взглядами в ребят, оборвышей. Едва ребята к ним подошли, как лощеный этот офицер, наклонившись, ущипнул за уголок один пожелтелый листок в корзинке и с подчеркнутой брезгливостью извлек его оттуда; незамедлив, сунул его в нос Антону, холодно спросил:
   - Сколько лет есть тебе? Говори!
   - Мне - тринадцать. - сказал Антон.
  
   - О, мой сын тоже тринадцать... Ты читай нам это! - И далее фашист даже пояснил, почему велят (обнадеживающий жест): - Да, я русский язык знаю хорошо, но читать по-русски не умею. Ты читай, мы слушаем. - И, сунув в руку Антону листовку, снова сел рядком с сослуживцами, примял собою сено. Был весь во внимании.
  
   Возможно, под влиянием развития военных событий не в пользу немецких войск, покорители трезвели, а наиболее реально мыслящие из них уже всерьез задумываясь над своей обманутой судьбой, хотели теперь лучше узнать самую истину, узнать от серьезного противника, с которым вероломно и жестоко воевали; могло также статься и то, что офицер, знавший и произносивший русские слова, умел и читать по-русски, только не хотел делать этого при сослуживцах, с тем, чтобы не быть обвиненным в измене, а любопытство его возобладало... Не дано Антону было знать ничего...
  
   Не стоило злить нацистское офицерье. Пересекшимся дрожащим голосом Антон начал чтение сводки. И раз, и другой остановил его светлоликий повелитель - переводил дружкам прочитанное им. А раза два Антон останавливался в нерешительности, вопросительно взглядывал на него.
  
   - Что? - строго спрашивал он.
   - Тут сказано: "фашистские изверги". Так и читать? - Антон боялся переусердствовать - во вред самим себе. Вера-то уже тихо, жалостно хныкала. Пронзительно жалко было ее, беззащитную сестренку.
   - Дальше! - подгонял, серчая, хмурясь, немец. - Всё читай!
   Верочка сильней подвсхипнула за спиной Антона.
   - И еще написано: "Смерть немецким оккупантам!"
   - Я сказал: читай до конца!
   - Всё я прочитал. Конец. Вот.
   Тогда офицер, командовавший Антоном, опять пружинисто вскочил, выхватил из рук его корзинку, опрокинул ее наземь; пачечкой листовок завладел и начал мелко крошить их на части. В некоей задумчивости. Важной, должно быть.
   Сестренка поскуливала.
   Чадил черный дымный султан над станцией.
   - Das ist die Ruhe von den Sturm. - Это тишина перед бурей, -- проговорил, точно ребят не было, кивнув в сторону развалин города, полулежавший офицер.
   - Ja, nemlich. - Да, именно, - лениво подтвердил другой.
   Они угадали. Напророчили. Немедленно обрушился сверху соединенный гул моторов, мощная стрельба: это совсем неожиданно с южной стороны, откуда никто не ждал, залетели понизу советские штурмовики. Сейчас запоздало забухают зенитки, затрещат наземные пулеметы; вспыхнут вверху дымные, разлетающиеся у пола снарядных разрывов; зашелестят, взорвутся бомбы, засвистят каленые осколки. Нужно моментально прятаться. Лечь на землю. Втиснуться в нее. Не счесть, сколько раз такое уже был с ребятами. И снарядам нашим постоянно кланялись, считали, где перелет, где недолет, где сторонкой ушло... Но какая-то радостно звенящая сила прямила и удерживала Антона, - он лишь чуть присел от грома праведного рядом с Верочкой: ведь на крыльях штурмовиков сияла красная звезда! Ого! До нее рукой достать!
   - Weq! Weq! - Прочь! Прочь! - пригнувшиеся офицеры с искаженными лицами только отмахнулись от них (и листовки их уже не интересовали) и тотчас же проворно-прытко поползли на корточках по стерне вокруг копны.
  
   Антон же с Верочкой еще не вполне уверенные в том, что опять свободны, подняв пустую корзиночку, проворней уносили прочь отсюда ноги.
   - Сюда, сюда, - направлял Антон сестренку впереди себя по извилистой канавке, все глубевшей дальше, - хотелось под грохот налета побыстрее скрыться с офицерских глаз долой. Антон страшился возможного вероломства и, удаляясь от немцев, все оглядывался. - Ну, ну, успокойся. Уже всё. Не пугайся.
   Самолеты быстро пролетели.
  

XXXIII

  
  
  
   Теперь что: Наташе в душе не хватало какой-то прежней устойчивости, цельности, округлости мира в ее представлениях его сложного образа, словно он, как при землетрясении, прорвался со всех сторон, и все противоестественно и отвратительно торчало в нем наружу, повергая сплошь людей в отчаяние.
  
   И, следовательно, нужно наново находить себя, отыскивать иную даль - прибежище. Ох-хо-хо! Все разладилось.
   Прежде Наташа много, жадно читала пропасть всяких романов, один другого значительней, захватывающей; пришедшие открытия, испитые из них, в ее уме наслаивались на зримые, уже существующие вокруг нее понятия и истины. Стало быть, очень естественно обкатывался, вращался ее клубок возмужания, еще не закончившегося. Но смешно: тогда, когда, бывало, она задумывалась (не теперь) о дальнейшей собственной жизни, ей, как ни диковинно это казалось, представлялось все таким же обкатанным, круглым, с такими жe мужскими позолоченными круглыми часами нa цепочке и спокойно-довольным мужем, с наслаждением курящим папиросы "Беломор-канал", как и в доме тети Маши, маминой сестры, носящей к тому же круглые жемчужные серьги, которые очень красили ее. Так поразительно увиделось Наташей однажды, до войны, во время своего делового визита к родственнице вместе с Антоном и Сашей, которых она сводила на примерку: ее портняжничавший муж Константин шил для них сразу два простеньких костюмчика из одного дешевенького материала.
   У большой семьи, известно, забот столько набирается, что не зевай - только и поворачивайся туда-сюда; всех обшить-то мало-мальски было нелегко, непосильно, и потому справлялось только самое необходимое, что попроще, чтобы было в чем, главное, ходить в школу.
  
   Наташа помнила: летний день уже клонился к вечеру, и она очень спешила с братьями, шагая во Ржеве от Масло-завода проторенной дорожкой напрямки, по нескончаемому зацветшему картофельнику. Город мирно блистал.
   Ладный Константин примерил на мальчиках скроенный и сметанный серенький материал, вынул из карманчика жилета золотые пузатые часы на золотом брелке, глянул на них, завел пружину, послушал их переливчатую мелодичную игру и, перехватив восхищенный взгляд Наташи, сказал односложно:
   - Это Машин подарок мне... Ну, мне пора. Время - золото.
   Наташе потом некоторое время грезилась именно какая-то такая тихая захолустная жизнь - среди сирени, над Волгой, с этим мелодичным звоном в ушах, а дальше этого ее представления не пускались покамест.
  
   "Ну, попозже запишу, что такое было с нами в эти три дня, в которые я ничего еще не записала; только бы не пропустить их - записать, если уж взялась вести, - говорила себе Наташа, радуясь, главное, тому, что могла еще подумать о чем-то возвышенном. - Взялся за гуж, не говори, что не дюж, - говорила она о себе в мужском роде. Она, надоумленная скорей желанием матери видеть историю их военной жизни записанной (Анна частенько говорила: "Что, если бы все, как есть, записать", - никто не поверил бы потом, что такое могло быть), в глубокой тайне от всех, лишь открывшись как-то матери одной, вела подробнейший дневник. Может быть, под влиянием того, что это уже давно, еще с довоенного времени, делал Антон.
  
   Она не могла не заниматься чем-нибудь сокровенным для души, взамен наскучившим разрисовываемым Антоном ее девичьим альбомам со стихами и частушками, обращенными к подружкам, к мнимому милому и т.п., отдав им некогда положенную дань, как и многие ее подруги-сверстницы, - теперь, с возрастом (или потому, что настало время неподходящее) это занятие никак ее не удовлетворяло, и она вконец его забросила и забыла с легкостью. А писать дневник стало для нее так же естественно-необходимо и просто, как и помочь раненому лейтенанту, которого она летом перевязывала в зеленой ржи и которому две недели подряд, изо дня в день, носила (чаще вечерами) еду (в то время, когда сами голодали) и нужные тряпки, а затем показала дорогу к юго-востоку, где простирались леса, поскольку ему оставаться во ржи было уж опасно.
   Перед ней очень выпукло выплыло его почти мальчишечье заросшее страдальческое лицо, и она молилась только, чтобы все с ним, или у него, обошлось благополучно - и он укрылся бы где-нибудь живым. Ведь у него где-то под Москвой тоже были мать и такие же, как она, сестры. Они страдали ведь.
  

XXXIV

  
  
  
   Наташа набрела на него совсем случайно, незаметно для себя вклинившись по овражку, когда собирала для еды конский щавель, в разводья спеющей озимой ржи, подходившей вплотную к проселочной дороге. Лейтенант, бежавший неделю назад из концлагеря, был совершенно беспомощен, крайне худ и голоден. К тому же у него страшно гноилась рана на бедре, и он находился как в полузабытьи. И прежде всего Наташа постаралась перетащить его в наиболее укрытое и, значит, безопасное, на ее взгляд, место, туда, где рожь росла особенно густо и отличалась своей зеленотой (может, потому, что здесь было больше соли в почве). Сюда еще вела змеевидная поросшая зеленая канавка, по которой можно было уйти дальше, к лесу, или подойти ей, Наташе, незаметней; а кроме того тут и были всякие отводы, коридоры, по которым тоже, в случае чего, можно было пройти или проползти, не шевеля, не раздвигая рожь. Ведь повсюду по оврагам, склонам и высоткам лепились в окопах немцы, торчали за земляными валами их дальнобойные батареи, плевавшиеся вдаль снарядами, автомашины и прочая техника.
  
   Не более, может, часа спустя она вновь появилась около лейтенанта - принесла ему поесть, белье и рубашку отцовскую на смену. Придя в себя, он обеспокоился; прежде всего он спросил с испугом, не проговорилась ли она еще кому, что нашла его во ржи. Скверно в таком положении ведь что: их могут выдать предатели, вот что. Надобно стеречься. Ибо низкие люди есть. В народе, что в туче: в грозу все наружу выйдет. Проявится.
   Наташа поклянулась - его успокоила:
   - Чур, не протрепалась я, что вы, я открылась только маме - ей-то можно полностью довериться... Вот она прислала вам. Поешьте, подкрепитесь для начала... - и выложила ему лепешки ржаные и кусочки конского мяса, достаточно вкусного, сытного, дала кипяченой воды из фляги. И придирчиво следила потом за тем, чтобы он сразу, с голодухи, не набрасывался на прихваченную еду, - давала ему маленькими кусочками, которые он, прожевывая и глотая, запивал водой.
   Затем Наташа, отчасти напрактиковавшаяся вынужденно, как ей пришлось, на уходе за многими уже больными - тифозниками, в том числе и красноармейцами, командовала потише:
   - А сейчас, когда вы поели, давайте я забинтую вас. С листьями капустными. Мамка говорит: они вытянут весь скопившийся в ранах гной. Только тихо лежите, не стоните, чтобы нас не услышали. Сожмите зубы крепче... Так...
   И стала ловко перевязывать его сами собой, казалось, снующими туда-сюда гибкими женскими пальцами. Даже подумала об этом с некоторым удивлением: вот училась на льновода, а вынуждена пока врачевать постоянно...
   Дома очень ощутимым подспорьем в питании семьи в течение всей оккупации была всякая трава, начиная от лебеды и крапивы, потом - подраставшая ботва свеклы, щавель, конский щавель, мерзлый, неубранный перезимовавший в земле, картофель, даже жженный сахар, растекшийся по канавам, когда горели разбомбленные немцами продовольственные военные склады, и перемешанный с землей, песком и пр. Капустные листья, покуда еще не налились кочны, тоже учитывались в продуктовом рационе: они, измельченные, примешивались даже в хлеб - для очень экономного расходования скуднейшего наличия в доме зерна. Народ всяко приспосабливался жить, доходил до всего, раскидывая умом своим, - все годилось при временных тяготах, которые нужно было как-то пережить, коли они выпали...
   А тут капустные листья еще могли способствовать быстрейшему исцелению от ран человека - служили еще как заживляющее средство.
   После этого Наташа каждый раз, приближаясь к зеленому ржaному массиву, где отлеживался лейтенант, оживавший все больше, тихо напевала что-нибудь, как бы подавая ему знак, таким образом, чтобы он слышал ее и знал, что это именно она идет к нему, и не пугался зря.
   Пока он проворно трапезничал в ее присутствии и она сноровисто делала ему перевязку с капустными листьями, действительно прекрасно вытягивавшими гной в ране, он расспрашивал ее, какие где немецкие части расположены, где она училась до этого.
  
   - Я училась во Ржеве, на третьем курсе техникума по льноводству. Техникум эвакуировался. А вот я... - она выразительно развела руками.
   - Отчего же?
   - От семьи, что ль, бежать? - ответила она горьким вопросом.
   - Она, что, большая у тебя? - он звал ее на "ты" с самого начала.
   - Нас - шестеро детей, и я самая старшая.
   Раненый даже присвистнул позабывчиво, спохватившись, прикрыл ладонью рот. И печально глянул в Наташины глаза:
   - А отец? Воюет, как все, да?
   - Да, воюет, - вздохнула она. - Нет теперь от него вестей.
   - Не горюньтесь: еще будут, верьте, - сказал лейтенант. - Как же вы живете? Столько вас! Это же уму непостижимо, нет! Целый подвиг.
   - Так, приходится жить - мучаться, кое-как сводить концы с концами. Мама зато и пасует иногда, нет-нет да меня посылает: ты наймись-ка, как другие девки, подработать к немцам, хоть на кухню, - может, принесешь оттуда на прокорм чего-нибудь... А я не могу пойти никак. Что вы?
   - Да, да, я понимаю. Это горестно нам. Есть в нас гордость. Есть!
   - Они нас гоняют на разгрузку и пиленье дров, на чистку, на ремонт дорог, косить сено, убирать что-нибудь. И за это иной раз выдают буханочку хлеба. Эрзацного. Люди знающие говорят, что испекли его за десять лет вперед. Значит, уж тогда они настроились нас закабалить, а мы не знали ничего - прохлаждались.
   - Да нет, не прохлаждались, но почему-то не наготовили загодя даже и того оружия, чтобы свою армию вооружить - обычных-то винтовок бойцам не хватало, уж не говоря о кризисе руководства...
   - Что? Что?
   - Ничего. Тебе это рано знать. Я себе говорю.
   Лейтенант на минуту замолчал, уставясь в землю; желваки ходили у него на резко обозначившихся желтоватых скулах. И он что-то прошептал себе. Наташа не переспрашивала, что.
   Потом оживился он. Оттого, признался он, что наши ежедневно, еженочно бомбили и обстреливали из орудий повсеместно и что бомбы падали очень-очень близко, а он часто видел над собой краснозвездные самолеты - видел их в просветах меж колосьев, к качанию которых он привык. И жаль ему, что, когда с визгом бомбы падали поблизости, эти тонкие качающиеся стебельки обдавало молниеносным жаром и безжалостно ломало, убивая.
   Слушая его, хлупая ресницами, Наташа ловила себя на являвшейся ей в голову мысли о том, что она уж тоже стала по-особенному привыкать к нему, к его этой особенной манере думать молчаливо и разговаривать с ней так равно, доверительно; но она, не смея даже признаться себе ни в чем таком подобном, лишь радовалась за него - что он поднялся и окреп значительно и что она, выходит, помогла ему, как товарищ, друг. А это было для нее особенной наградой.
   Осторожно раздвигая рожь, отклоняя в стороны колоски, пригибаясь и ступая голыми ногами, чтобы не оставить за собой следов, она уходила от него и с бьющимся, тревожившимся сердцем тенью прошмыгивала за немецкими окопами.
   За две эти бездождные, к счастью, недели лейтенант окреп уже настолько, что мог самостоятельно передвигаться; а рана у него позатянулась, стала заживать. Он, тренируясь в ходьбе, даже обследовал уже окрестности.
   Наташа в последний раз, с дрожью замирая, ему объяснила, что метрах в пятистах, наверное, петлял полукружьем на юг овраг, подходивший к заказнику там, где не было немецких частей (они стояли восточнее), где вернее можно проскочить, забирая затем левей, - вдоль железной дороги, и пройдя километров семь, а потом взяв еще левей, - в настоящий лес. Там вернее можно было бы укрыться, а затем, может быть, перейти линию фронта. Ночью было ему проще двигаться - под заслон бомбежек. И они простились. Он ее поцеловал.
  
   И в ту ночь, в которую он ушел из своего лежбища (она проверила наутро), так и вышло кстати: от разрывов бомб, пальбы гремело все кругом. Способствовало ль это его замыслу?
  

XXXV

  
   Народная мудрость упредительно толкует: не рой яму другому - сам в нее попадешь. Косвенно эта заповедь как исполнилась, к несчастью, тем, что смерть коснулась и семьи Шутовых: прилетевшим очередным иззаволжским снарядом наповал убило у порога дома подростка Витю, а осколок вырвал кусок мяса на бедре хорошенькой хохотушки Симы. Образовалась дырка.
   Лечил Симу Рудольф, обходительный и приветливый немецкий солдат-санитар, ходивший в черной шинели: он служил в зенитной части. Валерий и Наташа, брат и сестра, малость подружились с ним - он явно не одобрял насилия фашистов.
  
   - Наташа, ты коммунист? - шутил он иногда.
   - Нет, еще я молода, - отвечала Наташа, подстраиваясь в тон его вопросов.
   - А у тебя креста нет.
   - А у тебя, Рудольф, есть?
   - Есть. - Вытаскивал он из кармана позолоченный крестик и показывал его с удовлетворением. - Пожалуйста!
   Наташа сразу привела его к раненой Симе.
   Потом он отправился на фронт. На неделю. А когда вернулся опять, - Симы уже не стало. Она умерла от раны.
   Она все последние дни так стонала-молила смерть прибрать ее скорей: столь надоело ей страдать... Витю и Симу, разумеется, искренне жалели все окружающие и уже как бы оправдывали полностью в своих глазах ее веселое обхождение и ранние гулянки с немецкими солдатами; оправдывали тем, что, видать, это у ней на роду было написано заранее - она как чувствовала свою скорую смерть - и спешила погулять. Короткий век у ней. И Рудольф с искренностью говорил, что ему очень жаль эту русскую девушку; жаль, что его не было здесь: он бы вылечил ее. У нее ведь кость, говорил он, не была затронута осколком. А поскольку он клал бы сюда регулярно тампоны с целительной мазью, постольку и затянулась бы рана у нее. Не повезло.
   Софья Петровна вначале много плакала по дочери и внуку. И вдруг ей приснился сон-откровение. Принесла она Симе целый подол зеленого гороха и говорит: - "Возьми, дочушка, - я это принесла тебе." А та сердито отвечает ей: "- Не нужен мне твой горох! Это твои слезы. Они - вот мне!.. Перестань плакать наконец! Я вся в воде лежу - мокрая от них." И тогда Софья Петровна перестала плакать. И умершая дочь перестала ей сниться.
  

XXXVI

  
   Был осенний день прозрачный. Паутинка в воздухе, блестя, летела. И в вишеннике, у пруда, позади обживаемой теперь землянки, Антон и Саша задымили костром: они, набросав в него немецкие пули, выплавляли из них свинец: на нем солдатки гадали о своих суженых и сыновьях. Для чего вновь расплавленный свинец выливали в воду. И уж по сгусткам его - как образовалась форма - пытались сфантазировать о том, живы ли их защитники. Антон недосмотрел: неуемный Саша пасовал в жар и сколько-то трассирующих пуль - и вот те зажигали косо из огня таким огненным веером, что братья в испуге откинулись на дерн пластом... Было же подумали, что их обстреляли немцы...
   Ну, переждали они этот полминутный фейерверк... И еще малость...
   Да их слух уж уловил и то, как знакомо им, ребяткам, пукнуло там, на севере, на фронте, - звук, означавший орудийный выстрел. Очень скоро снаряд слышно перелетел через них и бухнул где-то в низинке. За ним же и второй разорвался с грохотом тоже в сторонке. Ну, а третий уж не зашелестел в полете... Зато что-то мошнейшим толчком разом лопнуло у них за спиной, заставив их вжаться в землю... И зашлепались, доставая и их, с почерневшей высоты взметнувшиеся роем черные комья. Затем откуда-то из-за землянки донесся детский плач. Он болью пронзил сознание Антона: ведь сестренки играли там, на последнем солнышке!
   - Ну, мы - идиоты! - Антон понял, что это точно стреляли по дымливому костру. - Надо же!.. - И, вскочив на ноги, тотчас же побежал на плач. А подбежав к стоящим Танечке и Верочке, с облегчением узнал, что, к счастью, их только оглушило и задело падавшей трухой. А заплакали они оттого, что очень испугались от невероятной близости черного взрыва.
   Ничего себе!
   Снаряд вырыл отменных размеров воронку (что бомба упала) на том месте, где еще не давно стоял отцовский двор, в очень мягком перегное; на еще дымящимся дне ее блестели острыми краями развороченные рваные снарядные осколки, тяжелые и еще обжигающе горячие (ребята, спустившись тут же в нее, конечно же, потрогали их ради интереса). Всем все же очень повезло: края глубокой-то воронки задержали разброс осколков и комьев земли...
   Сюда с любопытством подошли немцы-окопники во френчах - из ближайших, сложенных в каких-то десятках отсюда шагах, блиндажей. И один неулыбчивый камрад, поглядев на воронку, с серьезным видом сказал местным женщинам-соседям, что это - очень плохой русский снаряд: мало осколков, все большие. Потому, мол, он и не убил никого. И при этом немец жестом показал на детей. Женщины заойкали.
   Антон, понимавший, верно, иначе отвратительность войны, призадумался над последствием опасного дымления костра, лишь сбившего с толку наших фронтовых артиллеристов.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"