"Вот прилетела к нам птица, и села на древо, и стала петь, и всякое перо ее иное, и сияет цветами разными. И стало в ночи, как днем, и поет она песни о битвах и междоусобицах. Вспомним о том, как сражались с врагами отцы наши, которые ныне с неба синего смотрят на нас и хорошо улыбаются нам. И так мы не одни, а с отцами нашими. И мыслили мы о помощи Перуновой, и увидели, как скачет по небу всадник на белом коне. И поднимает Он меч до небес, и рассекает облака, и гром гремит, и течет вода живая на нас. И мы пьем ее, ибо все то, что от Сварога, - то к нам жизнью течет. И это мы будем пить, ибо это - источник жизни божьей на земле. И тут корова Земун пошла в поля синие и начала есть траву ту и давать молоко. И потекло то молоко по хлябям небесным, и звездами засветилось над нами в ночи. И мы видим, как то молоко сияет нам, и это путь правый, и по иному пути мы идти не должны. И было так - потомок, чувствуя славу свою, держал в сердце своем Русь, которая есть и пребудет землей нашей. И мы ее обороняли от врагов, и умирали за нее, как день умирает без Солнца и как Солнце гаснет. И тогда становилось темно, и приходил вечер, и вечер умирал, и наступала ночь. А в ночи Велес шел в Сварге по молоку небесному, и шел в чертоги свои, и к заре приводил нас до врат (Ирия). И там мы ожидали, чтобы начинать петь песни и славить Велеса от века до века, и храм Его, который блестит огнями многими, и стояли мы (пред Богом), как агнцы чистые. Велес учил праотцов наших землю пахать, и злаки сеять, и жать солому на полях страдных, и ставить сноп в жилище, и чтить Его как Отца божьего.
Отцам нашим и матерям - слава! Так как они учили нас чтить богов наших и водили за руку стезей правой. Так мы шли и не были нахлебниками, а были русскими - славянами, которые богам славу поют и потому - суть славяне."
ВЕЛЕСОВА КНИГА
Настроение было такое, что даже мысль о том, что сегодня вечером по телевизору будут показывать футбол - не доставляла мне особой радости... Может, погода поспособствовала, а может события последних двух месяцев, вылились в эту мерзкую, словно скрежет пенопласта по стеклу или зубная боль, хандру... Будущее виделось мне в виде неоконченной, прерванной на полуслове фразе с жирным многоточием в конце..., в общем, сплошная неопределенность. А хуже всего было то, что, идя сегодня обычной дорогой от метро к офису, шлепая по раскисшей, грязной жиже, которая была снегом, но политая какой-то специальной "противогололедной" дрянью стала еще более скользкой, чем лед, в мою голову просочилась невеселая мысль, от которой стрелка и без того скверного настроения, упала до нуля... А может бывает настроение со знаком минус? Тогда у меня сейчас - именно такое!
Иногда я задумываюсь, почему жизнь устроена так, что за светлой полосой, обязательно наступает темная? Или это не жизнь так устроена, а сам человек не может оценить и принять все то, что у него на данный момент есть и радоваться? Нет же, нужно, чтобы было еще лучше! Есть деньги - надо больше! Есть здоровье - давай его губить! Есть друзья - нужно реже встречаться и общаться только тогда, когда это нужно самому... Грустно! И глупо! Почему из самых правильных и, казалось бы, стопроцентных идей и начинаний, выходит пшик, а самые немыслимые и вызывающие у окружающих легкое недоумение приводят к победе? У меня нет четкого ответа на эти и многие другие вопросы. Нет и все!
Иногда я завидую монахам-отшельникам, которые довольствовались тем, что у них было и не желали большего... Но вот как это им далось? Как? Может быть монахом - это такой же дар Божий, как и все остальные? Хотя... все люди разные: сильные и слабые, мудрые и глупые, бескорыстные и хитрые...
Вот об этих людях, с их страстями, радостями и бедами и пойдет речь в моем повествовании...
Часть 1.
Володя.
...Шел второй год гражданской войны. Недавно еще шумная и нарядная столица погрузилась в страшный, летаргический сон, вместе со своими жителями, домами и мостовыми... По почти безлюдным улицам ветер гонял пыль, листья и обрывки бумаги. Серые облака, словно клоки ваты из выпотрошенного старого матраца быстро бежали по небу, не оставляя ни капли надежды на то, что когда-нибудь выглянет солнце и обогреет этот холодный и страшный мир...
Для меня, маленького Володи Соколова, солнышко ассоциировалось с такими далекими уже поездками на все лето на дачу, расположенную в нескольких километрах за городом, на берегу небольшой быстрой речки без названия, где чудесно ловилась рыба... Перед глазами, как в калейдоскопе, вставали разноцветные картинки: зеленая - на лужайке перед небольшим деревянным домиком стоит круглый стол, накрытый белой скатертью, на котором стоит пузатый самовар, а вокруг него сидят мама, папа, старшая сестра Татьяна и старенькая няня Егоровна, рассеянная и шумная старушка, вечно теряющая свои бесчисленные клубки ниток. Даже сейчас рядом с ней лежит незаконченное вязание и клубок, проткнутый, словно бык на корриде длинными вязальными спицами... Отец - профессор Московского университета, который выбирался на дачу из душного и пыльного города на денек-другой - высокий, черноволосый, с добродушной улыбкой и колючими усами, сидит, блаженно откинувшись в плетеном кресле, шелестя страницами развернутой газеты и поблескивая стеклами неизменного пенсне.
- Вольдемар! - басит он, когда я в очередной раз проношусь мимо него на лихом коне и с острой саблей наголо, издавая дикие крики и страшно вращая глазами, в погоне за убегающими в страхе врагами. - Ты опять упадешь, и мама с Егоровной будут мазать твои исцарапанные колени, и вытаскивать из ладоней занозы от твоей сабли! - Но как здорово было скакать, хоть мой конь и моя сабля были досками, оторванными от соседского забора, а воображаемые враги - высокой травой и лопухами, росшими на нашем участке в изобилии!
Мама, - высокая, красивая, с лучащимися улыбкой глазами и всю жизнь, посвятившая нам с сестрой, лишь снисходительно улыбалась, не прерывая тихой беседы с Егоровной. О чем они тогда говорили? Наверное, о домашнем хозяйстве, ведение которого мама взвалила на свои хрупкие плечи, потому, что от старой няни, у которой все валилось из рук - толку уже было мало. Но зато, Егоровна была кладезем женской премудрости! Никто, кроме нее, не умел так чудесно сварить варенье или испечь блины! Толстые носки, связанные ею, никогда не кусались, а от сказок, которые она рассказывала мне на ночь - моментально закрывались глаза и сквозь сон до меня доносился ее негромкий, чуть надтреснутый голос... Вот и сейчас, она наверняка передавала маме очередной кулинарный секрет и сидевшая рядом Татьяна, девочка аккуратная и хозяйственная, тоже затаив дыхание слушала старую няню. Бойко стрекотали в траве кузнечики, пели птицы и лишь я, оглушая окрестности диким криком, бегал, размахивая палкой и нарушая идиллическую дачную картинку...
А какие мне тогда снились сны...
Георгий.
Ядро разорвалось так близко от меня, что на мгновение показалось, будто смерть дохнула в лицо отвратительно-горячим, пахнущим пылью и порохом дыханием! Я лежал оглушенный и засыпанный землей, но по ощущениям целый и невредимый, а где-то справа, вдалеке нестройные поначалу голоса, грянули боевой клич "Ура!", который нарастал как снежный ком, катящий с горы, и постепенно перерос в далекое "а-а-а!", пока не затих, и только редкие разрывы тревожили непривычную тишину... Вместе с тишиной пришла боль, которая, постепенно разливаясь по телу, заполнила все сознание, все мысли и всю окружающую реальность. А потом, сознание куда-то ушло, и я погрузился в спасительное небытие...
Очнулся я от яркого солнечного света, больно резавшего глаза, пробиваясь сквозь щель в белой, узорчатой занавеске, висящей на крошечном окошке. И вместе с сознанием возвратилась боль, уже не такая всепоглощающая, но мешавшая своим присутствием и не дающая сосредоточиться на окружающем. Немного приоткрыв глаза, я не поворачивая головы, насколько мог, попытался оглядеться. Бревенчатые стены и не струганные доски потолка - это то, что мне удалось увидеть... На большее - сил не было. Я закрыл глаза и опять погрузился в полубессознательное состояние, которое было прервано ощущением чего-то холодного на губах. Я открыл глаза и в неровном свете дрожащего пламени свечи, стоящей рядом с кроватью, увидел склоненное над собой лицо... Если хотите представить, что это было за лицо, зайдите в любой храм или деревенскую церквушку... Такие лица писали великие мастера-иконописцы, изображая Богоматерь... Тонкие, можно даже сказать хрупкие черты, огромные глаза, на дне которых затаилась невыразимая словами, как будто одухотворенная печаль - вечная женская скорбь... У меня на мгновение возникло ощущение, что я умер и душа моя где-то на небесах повстречалась с ангелом... И не выдержав таких переживаний, я опять провалился куда-то в черноту...
На этот раз я, наверное, уснул и мне приснился странный сон. Моя душа летела над полем недавнего сражения... Подо мной - израненная взрывами и вытоптанная сапогами земля, развороченные орудия... Я вижу убитых товарищей, усеявших своими телами в грязных мундирах, вперемешку с телами французов, все пространство, видимое глазу. Стаи воронья, с леденящим душу карканьем, уже приступили к своей страшной трапезе и вокруг не видно не одной живой души...
Проснулся я в холодном поту от негромкого скрипа двери. Входящего я не видел, но по легким шагам и неожиданно громкому стуку своего сердца, понял, что это мой ночной Ангел. Когда она осторожно, стараясь не шуметь, подошла ко мне, из моего горла вместо слов раздалось хриплое бульканье.
-Т-с-с! - прошептала она, приложив палец к губам, - вам нельзя сейчас разговаривать, слабы вы очень...
Звук ее голоса ненадолго вернул меня к реальности, и я вновь ощутил жуткую боль, которая вновь возвратилась и начала терзать меня. Наверное, это отразилось на моем лице, потому, что она опрометью вбежала из горницы и тут же вернулась с кружкой в руках.
- Постарайтесь попить, - ласково сказала девушка, поднося кружку к моим губам. Я сделал глоток теплого травяного настоя, пахнущего летним лесом и, поперхнувшись, закашлялся, пролив немного на себя.
- Не спешите, пейте маленькими глоточками! - сказала она и улыбнулась. От этой улыбки лицо ее, словно озарилось внутренним, мягким светом, но странное дело, - глаза ее оставались такими же печальными. Она поправила одеяло и, не сказав больше ни слова, вышла, тихо затворив за собой дверь. От выпитого настоя я почти моментально уснул и спал уже без сновидений...
Володя.
...Эта ужасная ночь навсегда врезалась в мою детскую память, а обрывки этого кошмара до сих пор преследуют меня не только по ночам, но и наяву, являясь предвестниками неприятностей.... Это, как будто предупреждения, послания из той, прошлой жизни, наполненной беззаботной радостью и детским восторгом.
...я проснулся от страшного шума и грохота, - кто-то ломился в нашу дверь..., стучали чем-то железным.... Заглушая удары, до моего слуха доносились пьяные крики и визгливая площадная брань...
Электричества в доме не было, керосин мы тоже экономили, и поэтому в темноте все происходящее походило на кошмарный сон. Я закрыл глаза и услышал встревоженный голос мамы, плачь сестры и слезное причитание Егоровны.
- Сережа не ходи! Не ходи Сереженька! - голос матери, напуганный и дрожащий, гулко разносился по темной и пустой квартире...
...Все ценное, что у нас было, уже давно выменяли на продукты, что-то забрали "солдаты революции"... По городу уже давно, словно девятый вал, катилась ужасная волна ночных налетов. Голодранцы всех мастей, сбившись в банды, наводили ужас на тех, кто ни смотря не на что, остался в городе или просто не смог из него уехать. Даже днем небезопасно было выйти на улицу, а запертые двери квартир вселяли только иллюзию безопасности...
От страха, я почти перестал дышать и дальше, уже, события развивались с невероятной скоростью: я услышал, как отец почти бегом помчался к дверям, в этот момент дверь, не выдержав напора, рухнула, и раздались выстрелы, слившиеся с нечеловеческим криком мамы, от которого у меня все внутри похолодело и перевернулось...
...Вместе с холодным серым рассветом в квартиру, громко топая сапогами, вошли какие-то люди, и меня в полубессознательном состоянии кто-то из них вынес на руках на улицу. Хмурое небо перед глазами болталось и грохотало стуком тележных колес по мостовой и цоканьем лошадиных копыт, - я ехал, лежа на повозке в другую, новую и страшную жизнь, туда. где остался совсем один, без привычного тепла, заботливых родительских рук, няниных сказок и беззаботного щебетания сестры...
Так закончилось мое детство, оборванное грохотом винтовочного выстрела...
Георгий.
...Недели через три я уже мог вставать с кровати самостоятельно и выходить ненадолго из избы, подышать восхитительным воздухом уходящего лета. Моего ночного Ангела звали Ольгой, и была она единственной дочерью деревенского кузнеца Игната, огромного, всегда мрачного мужика, с густой, черной бородой, в которой поблескивали серебряные, седые ниточки. Огромные черные глаза, достались дочери от отца, а иконописное лицо - от матери, которая умерла, когда Ольге было два года. О смерти матери Ольга говорила неохотно и всегда умолкала, тихо задумавшись, когда я заводил разговор на эту тему. Разговаривали мы много: я рассказывал о себе, о своей семье, - отце и матери, живущих в нашем родовом имении; о своем детстве, проведенном среди деревенских ребятишек, в окрестных лесах и на речке; об учебе в кадетском корпусе, однокашниках и учителях. Единственное, о чем я не мог разговаривать - это о войне... Слишком свежи были в памяти подробности последнего сражения, слишком много моих товарищей погибло на моих глазах в том бою...
От Ольги я узнал, что меня, истекающего кровью и наполовину засыпанного землей случайно нашли деревенские жители, возвращающиеся домой, и Игнат забрал меня к себе в избу, где я провалялся почти неделю, не приходя в сознание... Все это время за мной ухаживала Ольга, проводя около меня все свое свободное, от тяжелой деревенской работы, время.
Поправлялся я на удивление быстро. Может молодой, здоровый организм, а может чудодейственные отвары и душистые мази, которыми врачевала меня Ольга, возвращали меня к моему первоначальному состоянию..., ведь мне только-только исполнилось двадцать два года...
Володя.
...Несколько месяцев после той страшной ночи прошли, словно в бреду: я ел, спал, куда-то и с кем-то ходил, что-то делал, но происходящее совершенно не волновало меня. Я не понимал, где я нахожусь и единственной реальностью для меня, оставалась та ночь...и тот выстрел...
Постепенно я приходил в себя: я стал ощущать вкус пищи и до меня стал доходить смысл слов, обращенных ко мне. Меня приютила тихая, одинокая, не старая еще женщина, по имени Анна, которую не многочисленные соседи называли просто Аннушкой. Обращалась она со мной хорошо, давая спокойно пережить тот ужас, который со мной произошел. О том, что помнил, я рассказал ей уже потом, несколько лет спустя. А подобрала она меня, отбившегося от стайки таких же, как я, сирот-беспризорников, возле крыльца единственной в городе пекарни, где в поисках еды, целыми днями ошивались бродяги. Как я оказался среди них, я помню очень смутно: кажется, меня привезли в какой-то барак, где в вонючих клетушках с зарешеченными окнами обитали дети всех возрастов, худые, грязные, с лихорадочным голодным блеском в глазах. И в один из дней эта пестрая и галдящая толпа, сметая на пути охранников, ринулась наружу и благополучно растворилась по чердакам, подвалам и подворотням большого города... Я убежал вместе со всеми. И вот, сердобольная женщина, пожалев меня, грязного и оборванного, взяла меня к себе...
Мы жили в крошечной комнатке, больше похожей на кладовку, под самой крышей в ветхом и обшарпанном кирпичном доме на окраине города. Анна нигде не работала, она, на своей старенькой, скрипящей машинке перешивала всякие рваные тряпки, делая из них подобие одежды и продавала все это рукоделие на толкучке, принося домой драгоценный хлеб, а реже другие продукты. Муж ее ушел на войну еще три года назад, и за это время от него не было не единой весточки. Но она все равно верила, что он жив, украдкой смахивая набежавшие слезы с вечно прищуренных, воспаленных глаз при воспоминании о нем, и еще ниже склонялась над своим шитьем. В тусклом, грязно-желтом свете керосинки дрожали ее худые, ссутулившиеся плечи и маленькая голова с редкими, бесцветными волосами, собранными сзади в короткий пучок. Дни наши текли однообразно: пока она шила я мог часами сидеть и смотреть куда-то вдаль, не замечая темных стен с обрывками бумажных обоев, старого, колченогого стола и двух, жутко скрипучих, железных кроватей, которые и составляли нашу убогую обстановку, и практически полностью занимали все пространство комнаты. Иногда, мы выходили на улицу. Аннушка всегда брала меня с собой на толкучку, где продавала свою нехитрую одежку. Для меня же, это было сущим кошмаром, потому, что в базарном шуме и гаме мне иногда слышались крики, похожие на те, что раздавались за дверью нашей квартиры в ту роковую ночь... И тогда я зажмуривался, закрывал уши руками и утыкался в Аннушку, чтобы ничего не слышать и не видеть... Она ласково гладила меня по голове и шептала какие-то нежные слова...А в моей голове, колоколом гудели воспоминания...
Георгий.
...Примерно через две недели, когда я уже смог довольно бодро передвигаться, мы с Ольгой отправились в лес: она - за грибами и травами, а я, для того, чтобы не оставаться одному в пустой избе, так как Игнат уехал куда-то по своим делам. Стоял теплый августовский день, когда уже в воздухе пахнет приближающейся осенью, воздух становится прозрачнее, но в природе еще бурлит жизнь. По узкой тропинке, петляющей среди берез и елей, мы шли довольно долго, пока не вышли на поляну, почти идеально круглой формы, сплошь усыпанной цветами. Посреди поляны стоял черный столб, высотой с человеческий рост, на котором угадывалось очертание человеческого лица, но эти черты были неясны и расплывчаты, дожди и ветры оставили свои разрушительные следы на этом произведении людских рук. При прикосновении к нему, я ощутил, что дерево было необычайно твердым, почти каменным и, несмотря на жаркий день, очень холодным.
- Это - Черный идол, - сказала Ольга, - а поляну эту называют Ведьминой. Наши, деревенские, сюда не ходят, боятся, говорят, что несчастье приносит! Что проклято место это!
- А ты, не боишься?
- Нет, отец меня сюда с детства водил, травки разные показывал, целебные. Они здесь всегда растут, только нужно знать, когда приходить и где искать. - Ответила она и, нагнувшись, аккуратно срезала маленьким ножичком странное растение, темно-зеленого цвета с короткими резными листочками и шишкой на конце стебля. Я забыл сказать, что еще в первый раз, услышав ее голос, удивился ее правильному, совсем не деревенскому произношению, да и речь Игната не походила на выговор местных жителей. Когда я спросил его об этом, Игнат лишь нахмурился, но ничего мне не сказал, он вообще отличался неразговорчивостью и только, когда он говорил с Ольгой его лицо, как будто оживало, и из глаз лучился ласковы, теплый свет.
- Говорят, что на Черного идола не садятся птицы и, что к нему не подходят лесные звери... Да и сама никогда не видела птичек на этой поляне... А мне здесь хорошо! Знаешь, когда я прихожу сюда, я чувствую спокойствие и тепло, исходящее от него...
- Он же холодный, как лед?! - удивленно воскликнул я.
- Ты его просто не чувствуешь, - ответила она. - Вот дай мне свои руки!
Я протянул ей ладони, которые она взяла и осторожно приложила к идолу. Я даже вздрогнул от неожиданности! Идол, который минуту назад источал ледяной холод, под моими ладонями был теплым и на ощупь очень похожий на человеческую кожу... Я в недоумении отпрянул от него.
- Не бойся, - захохотала Ольга, - он тебя не укусит и не сделает ничего плохого, тем, кто приходит с чистым сердцем и добрыми помыслами! Среди окрестных жителей ходит легенда, что под ним закопаны несметные сокровища, а кто попытается найти их - пропадет... Многие пытались, и днем и ночью ходили, но назад никто не вернулся..., но я этому не верю. Просто мне здесь хорошо, вот и хожу, травки собираю...
Я опять с опаской прикоснулся к идолу и ощутил все тот же ледяной холод. Видимо чистота моего сердца пришлась ему не по душе..., если, конечно, таковая имелась под этой каменной оболочкой. И какой-то непонятный, липкий страх почувствовал я убрав руки от черного уродца...
Домой мы возвратились под вечер и более, никогда не возвращались к разговорам о Черном идоле и Ведьмой поляне, мне это было почему-то неприятно, а Ольга, видимо понимая мое состояние, тоже не поднимала эту тему...
Володя.
...День, когда умерла Аннушка, стал вторым черным днем в моей жизни...
Мы прожили под одной крышей почти пять послереволюционных лет, и она частично заменила мне погибших родителей, даря тепло и отогревая мою заиндевевшую, уже не детскую душу. У соседей в квартире обнаружились, чудом избежавшие участи дров, книги, которые они с удовольствием давали мне, и все свободное время я посвящал чтению. Особенно нравились мне рассказы о путешествиях и приключениях, читая Джека Лондона и Даниэля Дэфо, я представлял себя сильным бородатым мужчиной, борющимся за свою жизнь в холодных снегах и на необитаемом острове. Я плакал над печальной судьбой несчастных, погибших в суровом полярном климате Аляски, и радовался, когда конец книги был счастливым, и в моей душе крепло желание - вырасти, и стать похожими на них. Но судьбе суждено было распорядиться иначе...
Однажды зимним днем, Аннушка куда-то ушла, оставив меня наедине с книгами, а примерно через час в дверь тихо постучалась соседка, тетя Валя, с заплаканным лицом, и, прижав меня, ничего не понимающего к своей груди, срывающимся от слез голосом рассказала, что возвращаясь домой Аннушка, почти возле самого подъезда поскользнулась и упала, сильно ударившись головой о лед... Умерла она мгновенно...
После ее похорон меня определили в приют для детей-сирот, где я жил до 16 лет, получив профессию столяра. Вспоминать, а тем более описывать приютские годы мне не хочется: постоянное недоедание, драки и абсолютно наплевательское отношение со стороны воспитателей и учителей...
Георгий.
...Примерно через месяц я поправился настолько, что уже мог выдержать дорогу домой. Родители о моей судьбе ничего не знали, а известить их не было возможности. Но, что-то держало меня, оттягивая день моего возвращения к родным...и это что-то, было вспыхнувшее чувство к Ольге. При ее появлении сердце мое отчаянно билось и я ловил себя на мысли, что мне постоянно хочется быть рядом с ней, помогая в ее нехитрых, но хлопотных заботах по хозяйству. Игнат, когда не был занят в кузнице, уходил в лес на охоту и пропадал на несколько дней, беря с собой ружье, рогатину и огромного рыжего пса по кличке Гром. И вот, во время очередной его отлучки, я решился поговорить с Ольгой начистоту и рассказать ей о свои чувствах. Мы сидели, молча любуясь багряным закатом солнца, отдающего земле свое последнее тепло, перед наступлением осеннего ненастья. Стояли последние погожие деньки золотого бабьего лета. В воздухе летели тоненькие паутинки; деревья переливались в разноцветных нарядах красной и желтой листвы, которая уже начинала опадать, покрывая землю шуршащим ковром. Журавлиный клин, с печальным курлыканьем отправлялся в теплые края, прочь от наступающих холодов, а моя душа рвалась с ними... Она, наверное, чувствовала то, что произошло дальше..., то, после чего в сердце моем тоже наступила зима...
- Мы не сможем быть вместе! - сказала Ольга и неожиданно взяла мою ладонь в свои, прожигая насквозь своими огромными черными глазами. - Не можем... Я - бедная деревенская девушка, ты - барин, знатный и богатый..., а жить во грехе?!? Нет, это не для меня... Вот если бы я была богата... Да и отца я оставить не могу, после того как умерла мама, он живет только мною... Никого в дом не взял, а ведь видный жених... Ты найдешь еще свое счастье... Найдешь. А меня постарайся забыть..., навсегда..., не ровня я тебе...
Она выпустила мою ладонь, в бессилье опустила голову вниз, поднялась и быстро побежала в лес. Я же, был оглушен и раздавлен. Ее слова каленым железом жгли меня и в голове, тяжелой, словно после веселой попойки звучало: "Постарайся забыть..., забыть...". Я даже не сразу понял, куда она делась, и долго сидел с закрытыми глазами и затуманенной головой, не понимая, как же мне жить дальше...
...Солнце уже давно село за верхушки деревьев, и я стал тревожиться за Ольгу, которая все еще не возвращалась. Всю ночь я провел в ожидании, не решаясь идти на поиски. Да и куда было идти? Часы тянулись бесконечно медленно, а с первыми проблесками зари во дворе раздался громкий лай, возвещавший о возвращении Игната. Я бросился к нему и стал объяснять, что Ольга куда-то убежала, и всю ночь ее не было, но и без моих объяснений, посмотрев на меня, Игнат все понял и, изменившись в лице, и кинул на меня такой взгляд, от которого можно было замертво рухнуть на землю. Бросив на землю убитого кабана, которого он тащил на своих плечах, Игнат свистнув пса, быстро пошел по направлению к лесу, а я бросился вслед за ним. Услышав за спиной мои шаги, он оглянулся, но ничего не сказал, и я продолжил свой путь, держась за ним на расстоянии десятка шагов. Я еле-еле поспевал за Игнатом, шагающим легкими, широкими шагами, мои недавние ранения давали о себе знать, но я, стиснув зубы, старался не отставать. Наконец, среди деревьев показался просвет и вслед за Игнатом я вышел на залитую солнцем поляну, посередине которой стоял Черный идол... Игнат, видимо, что-то увидев в довольно высокой траве, побежал и, добежав до идола, упал на колени, обхватив голову руками... Солнце, слепившее мне глаза, мешало понять, что же там происходит, но во рту, почему-то появился омерзительный привкус железа. Если можно назвать мое неловкое ковыляние бегом, то я побежал, и на расстоянии дюжины шагов увидел, что идол изменился... Он был наискосок, до самого низа, словно расколот ударом топора, а около него лежал Игнат, укрывая своим могучим телом что-то под собой. Спина его беззвучно вздрагивала, словно он бился в конвульсии... Огромный рыжий пес остался на границе леса, не решаясь войти на поляну, он сидел, подняв лохматую морду к небу, и выл с таким отчаянием, что по спине у меня побежали холодные капли пота. Я уже все понял, но сознание мое отказывалось воспринимать произошедшее, и я как завороженный остановился рядом с кузнецом, смотря на него отрешенным взглядом. И тут, подняв глаза, я увидел, что из деревянных глаз изувеченного Черного истукана текут прозрачные, самые настоящие слезы... Свет померк в моих глазах...
Володя.
...За время пребывания в приюте, я полюбил работу с деревом. Самые сложные моменты давались мне легко и без особых усилий, и уже через три года я мог, обходясь самым нехитрым инструментом, создавать такие вещи, при взгляде на которые у некоторых моих преподавателей и товарищей на лицах читался неподдельный восторг, а у некоторых, завистливых и недоброжелательных - откровенная зависть. А я уже твердо знал, что столярное искусство - это мое призвание, да и не умел я ничего другого делать. После окончания, я пошел работать на фабрику, где собирали неказистую мебель, получил комнату в общежитии, и потекли серые трудовые будни. После рабочего дня и все свое свободное время я, из старых досок делал столы, стулья и тумбочки, которые отдавал соседям, практически даром. На мои робкие попытки разнообразить и украсить шаблонную и казенную мебель, выпускаемую на фабрике, мне намекнули, что не потерпят такой инициативы, и, что все мои излишества и украшения никому не нужны, - советский человек не привык к излишествам. Отношения с противоположным полом у меня не складывались, да и не стремился я к этим отношениям, поэтому приобрел славу безотказного трудяги и бобыля, коротая свой век со стамесками и резцами. Иногда я ходил проведать могилу Аннушки. Где похоронены мои родные, я не знал, да и не узнаю, наверное, никогда...
Но однажды к нам на фабрику прибыла с проверкой какая-то высокая комиссия и директор, лично прибежавший в цех, отозвал меня в сторону и, заглядывая в глаза, быстро затараторил о том, что председателю этой комиссии нужно преподнести подарок, а дарить то, что мы выпускаем невозможно. Так, что мне поручается сделать для него что-нибудь неординарное, со вкусом, так как он слывет тонким, понимающим толк в хорошей мебели человеком. Делать было нечего: отказаться я не мог по определению и, сбегав, домой за своими инструментами, принялся за работу. Стоит отметить, что условия для творческой работы мне создали идеальные, быстро расчистив, заваленную хламом, кладовку, находящуюся рядом со сборочным цехом. Директор предложил, было, мне помощника, но я отказался, сославшись на необходимость того, чтобы меня не отвлекали.
Взяв на складе самый лучший, из имеющегося в наличии, материал из "личного фонда" директора фабрики. Обратись я к кладовщице с подобной просьбой в другое время - на меня бы посмотрели, как на сумасшедшего.... Я уже видел то, что хотел сделать: резной столик с вычурными, изогнутыми ножками - небольшую, элегантную вещицу.
Получив материал и неделю в свое распоряжение, я принялся за работу...
Нет ничего приятнее, чем видеть как под острым резцом из податливого куска теплого и шершавого дерева рождается резная столешница, или спинка стула, вещь, к которой приятно прикасаться и на которую просто приятно смотреть... Все сказанное относится к любому ремеслу, к любой вещи, изготовленной искусными руками мастера и воплотившими в себя его замыслы и фантазии, будь это деревянная мебель, кованые ворота или замысловатый переплет книги....
Работа спорилась, и к установленному сроку задуманное было воплощено в реальность - посреди кладовки стоял небольшой столик, сверкая свежим слоем мебельного лака.
О том, понравилась ли моя работа высокому начальству, я мог только гадать, но через неделю меня прямо из цеха вызвали к директору. За его столом сидел человек маленького роста, с седым "ежиком" на голове. Его бесцветные, водянистые глаза, за толстыми стеклами черных роговых очков казались слишком маленькими, но взгляд их был чрезвычайно пронзителен. Френч военного покроя и орденские планки на груди дополняли облик этого человека. Он долго и внимательно смотрел на меня, застывшего, как каменное изваяние у дверей...
- Вы, Соколов, хороший мастер, - раздался его низкий, с небольшой хрипотцой голос, никак не вязавшийся с его не слишком мужественным обличьем. - Ваша работа была оценена по достоинству и с завтрашнего дня, вы здесь больше не работаете.
Я бросил взгляд на стоящего рядом директора и поймал и уловил в его глазах искренне сожаление, но происходящее абсолютно не зависело от его желания, а тем более от его мнения...
- А-а-а..., - я раскрыл рот, чтобы поинтересоваться о месте моей будущей работы, но не терпеливый жест руки и взгляд его маленьких глаз не дали моему вопросу родиться на свет.
- Завтра к десяти часам утра за вами заедет машина. Ваши обязанности мы обговорим тоже завтра. Одно могу сказать точно, - ваш талант не остался незамеченным и при соответственном отношении к своим будущим обязанностям, вас ждет большое будущее! До завтра!
- До свидания..., - пробормотал я, спиной открывая двери директорского кабинета и тихонько притворяя ее за собой. За дверями раздался рокот голоса маленького человека, но что оно говорил директору, расслышать было невозможно...
Я пошел по коридору, не зная, радоваться мне или огорчаться. За столько лет я уже привык к ребятам, работающим здесь, к своему скромному быту, к соседям...Одно я понял точно, что работать я буду по своей специальности, но где? Что я буду делать? На эти вопросы ответов пока не было. Ладно, доживем до завтра...
Георгий.
...Очнувшись, я обнаружил, что лежу на Ведьминой поляне, в двух шагах от неподвижно лежащего кузнеца. Поднявшись на ноги, я на ватных ногах прошел эти два шага и, наклонившись к нему, дотронулся до его плеча. Кузнец вздрогнул всем телом и медленно повернул голову ко мне... Липкий холодный пот побежал у меня по спине, потому, что на меня смотрели безумные глаза седого, как лунь старика...
- Возьми, это твое! - прошелестел его, изменившийся до неузнаваемости голос, похожий на шорох осенних листьев, шелестящих от порыва холодного осеннего ветра. - Бери и уходи! - Старик протягивал мне что-то сверкающее, лежавшее у него на ладони. Отведя глаза от нестерпимого блеска, я увидел то, к чему внутренне уже был готов, то, что скрывал под своим телом лежащий кузнец... Возле Черного идола, глядя широко раскрытыми глазами в небо и прижав руки к груди, как будто что-то пряча, неподвижно лежала Ольга... Ее лицо с безмятежной улыбкой на губах, немного побледневшее, не потеряло ни капли своей неземной красоты и у меня на мгновение мелькнула мысль о том, что она просто лежит неподвижно, любуясь бегущими по осеннему небу облаками... Но нет... Надежда, неожиданной молнией блеснувшая во мне погасла и я ощутил ноющую тоску и страшное опустошение. Мою душу, словно выжег смертельный и испепеляющий ветер пустыни, не оставив ничего живого, кроме глухого стука сердца, отдающегося своими ударами в голове, в которой не было уже никаких мыслей...
- Бери! - Еще раз повторил Игнат, все еще держа на ладони сверкающий предмет. - Из-за тебя погибла Ольга... Из-за тебя... Знала, что не ровня тебе, ни по знатности , ни по положению, ни по богатству... Вот и решила приданное себе справить...- Голос его крепчал, в нем появилась жесткость, явственно звучащий упрек и страшная ненависть... - Зачем я рассказал ей про Идола?... зачем... Не усмотрел...не уберег...
Он резким движением сунул мне в руку то, что держал на ладони и сказал еле слышным, глухим голосом:
- Сокровище Идола никому еще не приносило счастья. Теперь оно твое... Твое проклятье... Тот кто дотронулся до него - проклят! Он лишится самого дорогого, что у него есть.... Вот и Ольга... жизни своей лишилась...Доченька... - И из глаз его, покатились светлые слезы, омывая запыленное, почерневшее от горя лицо, изборожденное глубокими морщинами.... Лицо столетнего старца... - Уходи!
И я ушел..., ничего не видя на пути, не о чем не думая, опустошенный и раздавленный произошедшей на моих глазах трагедией, машинально сжимая в кулаке страшный дар кузнеца...
Как я добирался до родительского имения я помню не очень хорошо... Спина крестьянина и скрипучая телега, запряженная измученной клячей, да вьющаяся к горизонту нескончаемая лента дороги...
Часть 2.
1.
- Вот, посмотри, - низкий голос, похожий на утробное рычание хищника принадлежал мужчине с загорелым, медальным лицом, одетому в дорогой черный костюм. Такие лица можно увидеть на старинных монетах, высокий лоб, гладко зачесанные назад черные, с легкой проседью волосы, нос с небольшой горбинкой и удивительно-синие, чуть навыкате, глаза. Однако, весь его облик, все это внешнее обаяние, непостижимым образом портили тонкие губы и какая-то хищная улыбка, делавшая его похожим на стервятника. - Это, сделанное на компьютере по всем, найденным мной словесным описаниям, изображение "Ангельского Глаза". Даже цвет мы постарались подобрать с максимальной точностью. - И он протянул сидящему напротив человеку в грязном, измятом пальто и надвинутой на глаза шляпе неопределенного цвета листок бумаги.
- Да-а-а..., - задумчиво произнес тот, - сколько же стоит такой камушек?
- Он бесценен! - подавшись вперед произнес человек с медальным профилем.
- У каждой вещи есть своя цена..., цену этого камня ты просто не знаешь!
- Если этот камень существует, то это самый дорогой в мире бриллиант! Знаменитый синий 42,5-каратный бриллиант "Hope" считается самым дорогим небольшим предметом в мире, его оценивают в 200 миллионов долларов, но этот! По нашим оценкам в нем не меньше 150 карат! Да еще и цвет! Никто не сможет оценить его, пока он не найден, но если мы его найдем, то это будет самая большая мировая сенсация! Она затмит собой все, что происходило в человеческой истории до сих пор! - Его синие глаза приобрели задумчиво мечтательное выражение, а тонкие губы растянулись в самодовольной улыбке.
Сидящий напротив человек задумчиво вертел в руках листок бумаги и о чем-то размышлял.
- Да, дело за малым - найти эту сенсацию..., - произнес он задумчиво. - А что у тебя есть в этом направлении? Может это все выдумки? и никакого камня никогда не было? Ведь не может быть, чтобы такой камушек не был внесен ни в один из известных каталогов? У таких камней, как у великих людей - история тянется через века! В мире, в настоящее время существует несколько уникальных по красоте камней, имеющих легендарную историю, являющихся, по сути, достоянием всего человечества. Например, алмаз "КОХ-И-НОР", подаренный монгольскому императору Бабуру в начале 16 века, ценность которого определялась как "сумма расходов, затрачиваемых человечеством за один день своего существования"?
- Это странная и страшная история! Я бы никогда не узнал о ней, если бы в свое время, учась на историческом факультете МГУ, не собирал бы по архивам материалы о войне 1812 года. Причем не общеизвестные исторические факты, а те, которые были скрыты за формулировкой "отступление русской армии"! Проведу для тебя краткий экскурс в историю: Наполеон во главе 180-тысячной армии переправился на левый берег Днепра с целью выйти в тыл русским войскам, овладеть Смоленском и отрезать русские армии от Москвы. Упорная оборона отряда Д. Неверовского задержала французов на сутки. 4 августа русские войска, численностью до 15 тысяч человек отразили первые атаки французов на Смоленск, а к вечеру 1-я и 2-я армии, почти 120 тысяч человек подошли к городу и расположились на высотах правого берега Днепра. Барклай-де-Толли с целью сохранения армии принял решение оставить Смоленск. Особое мужество и героизм проявили войска, оставленные для обеспечения безопасного отхода основных сил русской армии - 7-й корпус Н. Н. Раевского, 6-й корпус Д. С. Дохтурова, дивизии Д. П. Неверовского и П. П. Коновницына. Потери наполеоновской армии в Смоленском сражении составили свыше 20 тысяч человек, а русской - 10 тысяч человек... Это факты общеизвестные. Во время арьергардных боев под Смоленском 7-й пехотный корпус в армии П. И. Багратиона, под командованием Раевского отбивал ожесточенные атаки французов, давая возможность соединиться армиям Багратиона и Барклая-де-Толли. Так вот, мне в руки случайно попал дневник участника тех событий, графа Георгия Разумовского. Вроде бы обыкновенные мемуары, написанию которых предавались на старости лет все русские вельможи, дворянское детство, служба в армии... Но! Он был участником тех боев под Смоленском, получил тяжелейшие ранения и чудом попал в глухую деревеньку в смоленских лесах, где дочь местного кузнеца вернула его к жизни. А потом, он описывает совсем уж невероятные вещи! Недалеко от деревни была поляна, на которой стоял старый, почерневший от времени деревянный идол, наверное, оставшийся еще со времен языческой Руси. И под этим идолом хранился огромный бриллиант, небесно-голубого цвета, владельцем которого он, по трагической случайности и стал! Он довольно подробно описывает этот камень, такого нельзя нафантазировать! Хотя, честно говоря, у меня сложилось впечатление, что он был немного не в себе, этот граф. Он пишет, что этот камень принес ему страшные несчастья! В 1814 году все имение его родителей, под Москвой, сгорело в ужасном пожаре и в огне, по случайности уцелел только он, флигель, в котором он жил, абсолютно не пострадал от пожара... Это была последней записью в дневнике. После этого граф ушел в монастырь, где и окончил свой жизненный путь в молитвах и послушничестве.
- А камень? Где остался этот камень? он же не мог взять его с собой в монастырь? Тогда бы судьба его не была столь туманна? - глухим голосом спросил его собеседник, не отрывая глаз от листка бумаги.
- Камень..., знаешь, что меня больше всего поразило в его дневнике?! Когда я его читал, у меня появилось ощущение, что граф одновременно больше всего на свете любил этот камень и ненавидел его! "Сокровище Идола никому еще не приносило счастья. Теперь оно твое... Твое проклятье... Тот кто дотронулся до него - проклят! Он лишится самого дорогого, что у него есть....", - эти слова были последней фразой его дневника!
- Чушь какая-то! - оторвав взгляд от рисунка, сказал человек в шляпе. - Все камни, равно как и иное богатство, доставляют человеку определенное беспокойство за их сохранность. Только об этом болит голова у богатых! А это - мистика! Идол, проклятье! Человек сошел с ума от пережитого несчастья, имение сгорело, родители погибли...! А, что было дальше-то? Прошло почти двести лет, и эти годы камень мог побывать где угодно! Может, граф бросил его в колодец, который потом засыпали, и все!?
- Нет, не все! Со студенческих лет, прочитав дневник графа, я стал, одержим мыслью, найти этот камень! Найти, во чтобы-то не стало!
- Граф пишет, что сразу по возвращении в имение, он, за огромные, по тем временам деньги, заказал умельцам-краснодеревщикам в Москве письменный стол с особым секретным отделением и лучшим по тем временам английским замком, ключ от которого постоянно хранил при себе. Он наверное и в монастырь ушел с этим ключом на шее... Так вот, свое проклятое сокровище он поместил внутрь этого отделения и никогда больше не прикасался к нему!
- Ну и что?! - человек в шляпе недоверчиво махнул рукой. - Стол этот давно пустили на дрова!...
- Да нет же! Слушай дальше! - нервно перебил его рассказчик. - Такая дорогая вещь не могла просто так пропасть! я не знаю всю судьбу этого стола, но через сто с лишним лет, после революции, стол этот оказался на даче в подмосковном поселке Урвиха, куда его привезли вместе с другой национализированной мебелью и предметами интерьера, изъятыми у низверженной буржуазии! И что самое интересное - камень был внутри! На том самом месте, куда положил его граф!
- Такое ощущение, что ты сам все это видел! - не срывая насмешки, воскликнул человек в шляпе. - Это то ты откуда узнал?!
- Э-э-э, брат! Я же сказал тебе, что стал буквально бредить этим камнем! Я даже название ему придумал: "Ангельский Глаз"! Наверное, у ангелов на небесах глаза такой же неземной красоты! Я пятнадцать лет не оставлял надежды отыскать ниточку, которая приведет меня к потерявшемуся следу! Пятнадцать лет каторжной работы в архивах! - В синих глазах говорившего на мгновение зажглась искорка безумия, присущая всем людям, одержимым манией коллекционирования. - Все это время я жил словно во сне, делал карьеру, завел семью, ел, спал... Но не на минуту меня не оставляла надежда найти его! И я его почти нашел!
2.
Низкие серые тучи быстро бежали по осеннему небу. Ветер немилосердно трепал ветви деревьев, срывая с них последние, желтые листья и гнал их по земле, пока они, намокнув, не застревали в дорожной грязи. На черной земле убранного огорода в кучах потемневшей ботвы перед стайками и амбарами сосредоточенно копошились куры, изредка издавая свое "ко-ко-ко" и хлопая крыльями. Во дворе маленького бревенчатого домика, поросшем низкой, мягкой травой с кое-где вытоптанными проплешинами, на лавочке, а точнее на темной доске, положенной на два кирпича, сидел старик. Он смотрел в небо, щуря подслеповатые глаза, по-стариковски водянисто-голубого цвета. На крышу амбара с шумом села большая ворона и склонив голову набок, скептически разглядывала двор. Из будки, гремя цепью, лениво вылез старый рыжий пес, уныло обнюхал пустую миску, печально взглянул на старика и, словно обидевшись, полез обратно.
На крыльцо под крашеным досчатым навесом вышел мужчина в кожаной куртке, наброшенной поверх синего спортивного костюма. Он подошел и сел на лавку рядом со стариком, достал из кармана сигарету и закурил, откинувшись к стене. Его лицо выражало крайнюю степень блаженства.
- Жаль, что я раньше к вам не выбрался, летом, - сказал он. - Лес, грибы, ягоды... С покосом бы помог управиться.
- Да какие сейчас грибы! - ответил старик. - На корню червивые. Да и мало их стало, не то, что в прежние времена! Все эта ГЭС... Леса гниют, климат меняется... Испоганили природу!
- Везде так! Человек - царь природы! только долго ли будет царствовать с таким отношением!?
- Это точно..., - старик грустно вздохнул и, подняв руку, на которой не было кисти, культей потер седую голову.
Мужчина, не поворачивая головы, спросил:
- Грустный ты стал..., болит что-то? Или просто осень?
- Поживи с мое... Знаешь, летом ко мне приезжал один человек. И рассказал мне одну очень странную историю. Ты же знаешь, как я потерял свои руки? Я тебе рассказывал, но послушай еще раз!
Мужчина молча закурил еще одну сигарету и нахмурился...
- В январе сорок пятого, во время Висло-Одерской операции в одном из боев я был тяжело ранен в грудь. Шрамы ты еще мальцом разглядывал.... В госпитале в Польше провалялся 2 месяца, на поправку пошел.... Весна уже вовсю в свои права вступила, деньки солнечные..., птички... С ребятами, кто уже ходить мог, на прогулки к реке ходили, - речка метрах в ста от госпиталя текла.... И вот в одну из таких прогулок, под берегом кто-то из ребят нашел гранату немецкую..., "колотушку" на деревянной ручке длинной. Кольцо выдернул и бросил подальше..., все упали на землю. Десять секунд прошло, двадцать - не взрывается! Стали, потихоньку подниматься... Сережка-танкист осторожно подошел к ней, поднял и бросил еще раз. Опять не взорвалась! Тут уже всех, как ребятишек, азарт заел: бросились к ней наперегонки. Я добежал первым, поднял ее и, размахнувшись бросил... Очнулся на госпитальной койке... без рук... Она, зараза в воздухе передо мной рванула... Мне кисти отрезали, а ребят осколками посекло... . - Он тяжело вздохнул, и утер культей набежавшие на глаза слезы. - Я тебе это к чему рассказываю: приезжал летом ко мне человек из Москвы. Историком представился. Рассказал мне, что в архивах нашел историю моего ранения, а еще - что знает, отчего все именно так случилось.... Знаешь ты, что работал я до войны столяром-краснодеревщиком, сначала на фабрике, а потом в мастерской закрытой. Мебель старинную реставрировали, которую привозили из апартаментов чиновников партийных... Им же на заказ новую делали, под старину... Любил я свою работу, ничего у меня в жизни больше не было! Заходишь, бывало в мастерскую - деревом пахнет, лаком... Да и с бабушкой твоей там же познакомился, она заказ от какого-то начальника привозила. И вот, однажды, в тридцать девятом, привезли нам на реставрацию стол старинный письменный, тяжеленный! Из красного дерева сработан был, ему больше ста лет было, а сохранился почти, как новый, только лак кое-где поободрался. Да больно диковинно сделан был, к нам такой старинной мебели и не привозили никогда! Стал я его осматривать, ощупывать, да и нашел панельку секретную, на хитрой пружине, а за ней дверца железная с врезным замочком - тайник. Неделю я бился над этим замком! Все перепробовал, оставалось только высверлить, что я сделал. Открыл, а там сверток! Тряпица вся истлела, в пыль рассыпалась, а в ней - камень завернут был, синий бриллиант размером с голубиное яйцо! Я такой красоты отродясь не видел! Огнем горит, на гранях пламя переливается - глаз не отвести! Налюбовался я, а потом задумался, куда девать-то его? Куда???? Я хоть в камнях не понимал ничего, но смекнул, что камушку цена - то огромная! Но не продашь его, некому, сразу звон пойдет, а узнает кто - сразу спросят - где взял?! да еще и посадят, то сразу не сдал, куда следовало!
Решил спрятать его в кладовке, где материал лежал, пока не найду более подходящего места. Вынимал, когда один был, любовался... А так и подмывало ребятам рассказать про находку, но как будто держало что-то... А москвич приезжий сразу сказал, что знает, про то, что я камень нашел. Откуда - не пойму!? Ни одной живой душе не говорил... Всю жизнь молчал... А еще рассказал странную историю, про какого-то графа, который этим камнем владел... И несчастье с ним произошло, - вся семья в огне сгорела... Сказал, что проклят камень этот, кто владеет им - теряет самое дорогое... И поверил я ему! Оттого, что тоже, самое дорогое потерял - руки свои!!!
И старик смолк, сгорбившись, прижав к лицу изуродованные руки. Только спина его под теплой телогрейкой мелко-мелко вздрагивала...
3.
Стоял один из последних, теплых и солнечных осенних дней, когда солнце, как будто вспоминает о том, что впереди долгая, снежная зима, и дарит людям свое тепло, пытаясь согреть, как бы про запас. Редкие белые облака парили высоко в бледном осеннем небе, и даже уличный шум и рев множества автомобилей, несущихся сплошным потоком по центру Москвы, не портил радостной картинки не по-осеннему теплого солнечного дня.
Человек в помятом плаще и шляпе, надвинутой на глаза, выйдя из большого серого здания на Лубянской площади, спустился в метро и через десять минут сидел в небольшом тихом кафе. Перед ним лежала газета и стояла чашечка горячего кофе, который он не спеша, отхлебывал, не спуская глаз с входной двери. У него было круглое лицо с широким мясистым носом и глубоко посажеными глазами, цвет которых определить с первого взгляда было невозможно, но смотрели они настороженно, как будто из укрытия и от этого взгляд был неживым и холодным. Также, отталкивающее впечатление производили красные мясистые губы, блестевшие, словно были постоянно испачканы жиром.
Наконец, дверь, распахнувшись в очередной раз, впустила внутрь высокого, худого человека в черном кашемировом пальто. Он подошел к столику, за которым сидел человек с газетой и сел напротив.
- Что за срочное и неотложное дело, о котором нельзя сказать по телефону?! - раздраженно сказал вошедший. - Сколько раз я тебе говорил, что личные встречи могут быть только вместе с остальными на наших собраниях! Там можно было все и обсудить!
- Простите, Николай Сергеевич! - виновато ответил человек в шляпе, - но дело, на мой взгляд, очень серьезное и промедление, как говорил вождь мирового пролетариата, смерти подобно!
- Ты еще и шутишь?!
- Нет, что вы, до шуток ли мне!?
- Тогда говори Игорек, а то времени в обрез, через час совещание у шефа, а опаздывать никак нельзя...
Человек в шляпе суетливо схватил со стола газету, вынул заложенный между страниц листок бумаги и протянул его через стол.
- Что за бред?! - глядя на листок, произнес Николай Сергеевич, - Если это шутка, то она чрезвычайно глупа! Камней, таких, какой изображен здесь, в мире не существует! Это - плод чей-то воспаленной фантазии!
- Я понимаю ваше недоверие, потому, что сам сначала не поверил в это, но выслушайте то, что мне удалось узнать...
Через десять минут человек в шляпе закончил свой рассказ и откинулся на спинку стула, глядя на собеседника. Тот молча рассматривал листок бумаги, лежащий на столике пред ним. Наконец, спустя несколько минут, он заговорил, и в его голосе зазвучала легкая хрипотца:
- Даже если предположить, что камень в два раза меньше чем его описали, то все равно - это сокровище, равного которому на земле нет! - он помолчал еще немного, видимо думая, что еще добавить. - А-а-а... кто этот историк, который раскопал всю эту невероятную историю? Придумать такое, даже обладая очень хорошим воображением, довольно сложно..., как ведь все срослось! и граф этот... и столяр-калека.... А как ты думаешь, камень еще там, где столяр его спрятал?
- Ну, вероятность процентов девяносто..., все могло произойти... больше полувека прошло!
- Достать его оттуда будет очень не просто..., даже при наших возможностях.... Хотя..., - он опять задумался, потом нервным движением вскинув руку, посмотрел на часы. - Уже опаздываю! Ладно, ты пока не суетись, присмотри за этим профессором, чтобы дров не наломал, а я что-нибудь придумаю. Лежал этот камушек пятьдесят лет - полежит еще некоторое время! Если он, конечно, все еще там...
И не попрощавшись, он поднялся из-за столика и быстро пошел к выходу, все еще держа в руках листок бумаги. Около дверей он на секунду задержался, суетливо свернул бумагу и спрятал ее во внутренний карман серого костюма. А человек в шляпе остался, неподвижно сидеть за столиком, глядя на чашку с остывшим кофе. Минут через пять, словно очнувшись ото сна, он оглянулся вокруг себя, встал и, оставив на столике деньги за кофе и ненужную газету, вышел на залитую солнцем улицу.
4.
"По старосветному Окиян-морю плавало два гоголя, первый - бел-гоголь, другой - черен гоголь. И теми двумя гоголями плавали сам Господь Вседержитель и Сатана. По божию велению, по богородицину благословению сатана выздынул со дна синя моря горсть земли. Из той горсти Господь сотворил ровные места и путистые поля, а Сатана понаделал непроходимых пропастей, ущелий и высоких гор. И ударил Господь молотком и создал свое воинство, и пошла между ними великая война..."
" 4а-I"
...Языки пламени огромного костра, казалось, доставали до звездного неба, освещая неровными сполохами стволы деревьев окружавших огромную круглую поляну. На поляне, в центре которой стоял черный столб, на котором грубо вырезаны черты человеческого лица, под звуки рогов и грохот бубнов, отбрасывая причудливые тени, в бешеном ритме плясали люди. Их лица, освещаемые огнем, в ночной темноте казались кроваво-красными, в руках многих из них были копья и луки. Звериные шкуры, наброшенные на их плечи, в ритме пляске создавали ощущение того, что вокруг костра пляшут не люди, а дикие звери. Поодаль, в тени деревьев стояли два человека - седовласый старец с длинной седой бородой, одетый в шкуру медведя, голова которого, в страшном оскале огромных клыков возвышалась над его головой, как капюшон и юноша, огромного роста, в светлых штанах и стальной кольчуге, одетой поверх белой рубахи. Длинные, светлые волосы, убраны назад и перевязаны вокруг головы кожаным шнурком. Старик стоит, опираясь на кривой, деревянный посох, глаза его полуоткрыты и временами кажется, что он спокойно дремлет. Но это обманчивое впечатление: вот он поднимает свой посох над головой, держа его двумя руками, и все смокает; пляшущие люди останавливаются, глядя на него; и кажется, что даже огонь костра сникает и на время перестает выбрасывать в небо снопы золотых искр. Старик затягивает гортанную песню, изредка притопывая ногой и ударяя посохом о землю. Когда его песнь смолкает, из темноты на поляну выходят три женщины в темных одеяниях, одна из которых несет на руках черную курицу, вторая ведет на поводу черную овцу, а третья - черного теленка. Они подходят к небольшому деревянному помосту перед столбом, почти невидимому из-за огромного костра и становятся вокруг него. Старик, легкой, совсем не вяжущейся с его возрастом походкой подходит к ним и в руках него вместо посоха появляется нож с широким лезвием. Он берет у первой женщины курицу и с громким восклицанием перерезает ей горло, направляя струю крови в углубление, вырезанное в середине помоста и отдает мертвую курицу обратно женщине, которая отходит назад, ближе к стоящей толпе. Тоже самое старик проделывает и с остальной живностью, приведенной на заклание. После чего, потрясая окровавленными руками с ножом, нараспев обращается к деревянному идолу. Затем, он поворачивается к стоящим позади него людям, и что-то говорит им. Концовка его речи утопает в диком, нечеловеческом крике толпы, похожем на боевой клич. Сверкая глазами и потрясая оружием, люди кричат и беснуются...
...Леонид Дмитриевич - человек с медальным лицом, сидел за кухонным столом, опершись щекой на руку. Взор его был рассеян и полумрак кухни, освещенный лишь уличным фонарем, растворял четкие очертания его лица и фигуры, одетой в толстый махровый халат, полы которого расстегнуты и болтаются, словно сломанные крылья огромной птицы. Он всегда очень долго приходил в себя, возвращаясь из "той", странной жизни - жизни древнего славянского племени. Погружаясь в нее, он терял чувство времени, подолгу замирая в одной позе, глядя на мир остекленевшими, неживыми глазами... и только в его мозгу проносились яркие картины "той" жизни.
Когда это случилось с ним в первый раз, он уже не помнил, наверное, в один из тех вечеров в "Ленинке", которые он проводил за столом при свете настольной лампы, разбирая замысловатые старославянские буквы. Тогда, в первый раз он испугался - уж очень явственными были ощущения его незримого присутствия на расстоянии тысячи лет от реального времени. Но после привык и постепенно "та" его жизнь, уже не вызывала страха, а только живое любопытство.... Это было, словно он смотрел интересный многосерийный фильм и после окончания каждой серии с нетерпением ждал продолжения.... И сейчас, сидя на темной кухне, он постепенно отходил от увиденного и пережитого; постепенно мозг его заполняли мысли из реальной жизни, в основном тревожные и беспокойные.... И зачем только он связался с этим "скользким чекистом" Игорьком?
С Игорем Николаевым, тогда еще молодым сотрудником КГБ, он познакомился в самом начале своей ученой карьеры, в те времена, когда в университете проводилась планомерная работа по выявлению и "публичному наказанию" инакомыслящих студентов. А исторический факультет, в силу своей специфики, давал молодым людям обильную пищу для размышления, и их собственные выводы из имеющихся в их распоряжении исторических фактов, не всегда совпадали с официальными..., о чем, по молодости лет, они иногда неосторожно говорили вслух.... И вот в один из дней, именно такое неосторожное высказывание подающего большие надежды четверокурсника и свело Николаева с Леонидом Дмитриевичем. Студента, несмотря на блестящие характеристики, отчислили, а молодой чекист стал захаживать на приватные беседы к преподавателю: поразнюхать, повыспрашивать.... Потом он куда-то надолго пропал, и появился вновь два года назад, придя в университет в измятом плаще и шляпе, надвинутой на глаза, под которой, должно быть, скрывал раннюю лысину и которую никогда не снимал, даже за едой.... Но изменился он, не только внешне: в разговорах "блюстителя безопасности государства" появились, ранее ему не свойственные, вольности и рассуждения об "исторической несправедливости" и "идеях всеобщего равенства". Он все также работал в изменившем название учреждении на Лубянской площади, а произошедшие в нем изменения Леонид Дмитриевич отнес к новым демократическим веяниям и свободе слова, которая теперь коснулась, в какой-то мере, даже оплот того, тоталитарного режима.
5.
- Ну, заходи Сергей, заходи! Как отдохнул? Хотя, отдыхать - не работать! - невысокий, крепко сбитый человек в форме полковника милиции, улыбаясь, вышел из-за большого письменного стола, заваленного бумагами. - А у нас все по-прежнему! Никаких изменений - тонем в бумажном море! - он показал в сторону своего "бумагосборника". - Так, что включайся в работу, хотя, сам знаю, первую неделю - будет тяжко втягиваться!
- Нормально отдохнул, выспался хоть вдоволь! Что еще в деревне делать? Спишь да ешь! - ответил вошедший.
- Как дед поживает? - спросил полковник, опускаясь в мягкое черное кресло с высокой спинкой.
- Жив-здоров слава Богу! Спасибо! Мы в его возрасте такими не будем, да и доживем ли! Шутка ли - восемьдесят шесть уже стукнуло!
- Да-а-а, были люди в наше время! - полковник опять улыбнулся.
- Дмитрий Владимирович, а сейчас, за что вперед хвататься?
- Сейчас..., - полковник на секунду задумался, - через две недели первенство ГУВД по стрельбе, так, что ты съезди в Мытищи, посмотри там все, определись.
- Понятно. Машину, когда можно будет взять? - спросил Сергей.
- Да хоть сейчас бери!
Из кабинета начальника Сергей вышел, все еще продолжая улыбаться. Полковник Соловьев умел разговаривать с подчиненными, и при общении с ним создавалась иллюзия равенства. Он никогда не повышал голоса, даже когда делал подчиненным выволочку, и принадлежал к той категории начальников, с которыми работать было просто и приятно, а самое главное - понятно, потому, что он никогда не ставил перед подчиненными задач типа: "Пойди туда, не знаю куда...". Сергей открыл дверь на лестницу, вышел на площадку, где стояла пепельница, закурил и задумался.
Разговор, который состоялся с дедом перед самым отъездом, оставил на душе неприятный осадок и каким то шестым чувством Сергей испытывал чувство непонятной тревоги. В этой, почти невероятной истории с камнем, было что-то мистическое, да и визит незнакомого человека, представившегося историком.... За тридцать пять прожитых лет в жизни Сергея случалось многое, но все, что случалось - влезало в рамки обыденной и привычной жизни: школа, армия, школа милиции, работа в различный подразделениях.... Все было понятно, хотя может не всегда и просто, а сейчас..., хотя собственно, что изменилось? Ничего! Он вышел после отпуска на работу, жизнь продолжается своим чередом, сейчас он возьмет машину и поедет на стрельбище, посмотрит, все ли готово к проведению соревнований..., а потом домой и завтра снова на работу.... Ладно, надо выбросить этот вздор из головы и включаться в работу. Он затушил сигарету, и пошел к себе в кабинет, где кроме него было еще два человека, занимающихся боевой и физической подготовкой сотрудников столичной милиции.
6.
Поздним осенним вечером к широкому крыльцу огромного дома, больше похожего на дворец, в одном из подмосковных дачных поселков, вереницей подъезжали автомобили, выпускавшие из своих железных чрев людей, которые поднимались по ступеням и мимо двух охранников в черных плащах, стоящих у высокой двухстворчатой входной двери, проходили внутрь. За дверью, в полумраке холла каждый из них тихо говорил что-то стоящему, рядом с еще двумя охранниками в черных костюмах, пожилому человеку с ежиком седых волос на крупной голове, которую словно для смеха посадили на щуплое тело, облаченное в смокинг, и, сняв верхнюю одежду, поднимались по широкой мраморной лестнице с перилами наверх. На втором этаже располагался большой круглый зал с высоким потолком черного цвета, подсвеченным с краев тусклыми желтыми лампами, скрытыми в стенах. Сами стены были задрапированы черным шелковым материалом, колыхавшимся от сквозняка. На полу лежал прямоугольный красный ковер с замысловатым орнаментом, в центре которого была выткана пятиконечная звезда. У стены, напротив дверей, на возвышении из двух ступеней находилось сооружение похожее на алтарь, на котором была изображена сияющая дельта, в середине которой еврейскими буквами было написано имя Иеговы. В зале уже находились, тихо переговариваясь между собой около двадцати человек, одетых преимущественно в черные костюмы и черные же рубахи. Среди них был и Игорь, одетый, как и все в черное, но на это раз без шляпы, которую, вероятно, оставил внизу. Его голова круглой формы была украшена венчиком редких черных волос, обрамляющих блестящую лысину, матово блестевшую в полумраке зала. Он что-то вполголоса обсуждал с тучным мужчиной, похожим на кота наевшегося сметаны, потому как лицо его выражало именно такую степень блаженства. Сходство это дополняли движения толстяка, плавные и неторопливые.
Прошло около получаса, и в тот момент, когда в доме раздался мерный бой часов, возвещавших о том, что наступила полночь, все голоса смолкли и головы повернулись в сторону двери, которая открылась, пропуская в зал двух человек. Один из них, одетый в черный костюм вел за руку второго, на глазах которого была черная повязка. Остановившись у двери, первый выпустил руку второго и развязал ему глаза. Тусклый свет зала, видимо показался тому слишком ярким и он на несколько мгновений зажмурился, прикрывая глаза ладонью, а когда открыл их, то с удивлением обвел взглядом зал и людей смотревших на него. Он ступил на начертанные знаки на ковре и в сопровождении спутника подошел к возвышению с алтарем, на котором стоял уже человек в черной хламиде и в черной, круглой шляпе на голове. Он держал в руках толстую книгу, а полы его одеяния топорщил висящий под ним меч, ножны которого выглядывали из-под балахона.
- Подойди ко мне! - обратился он к человеку, стоящему внизу, перед алтарем.
Тот, пройдя две ступени, остановился перед говорящим и испугано и вопросительно посмотрел на него.
- Вступая в Великий Орден Братства, ты должен принести клятву перед лицом всех своих будущих братьев. В случае измены, свою душу, ты предашь вечному проклятию, а свое тело - смерти от суда братьев. - И он протянул ему книгу, которая оказалась Библией и пергаментный свиток, скрепленный печатью в виде пятиконечной звезды. Затем вынул из ножен короткий, узкий меч и тоже подал его посвящаемому. - Читай!
- Клянусь, во имя Верховного Строителя всех миров, никогда и никому не открывать, без приказания от ордена тайны знаков, прикосновений, слов доктрины и обычаев масонства и хранить о них вечное молчание. - Голос его предательски дрожал. - Обещаю и клянусь ни в чем не изменять ему ни пером, ни знаком, ни словом, ни телодвижением, а также никому не передавать о нем, ни для рассказа, ни для письма, ни для печати или всякого другого изображения и никогда не разглашать того, что мне теперь уже известно и что может быть вверено впоследствии. Если я не сдержу этой клятвы, то обязуюсь быть подвергнутым следующему наказанию: да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата, как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталась ни следа, ни памяти изменника.
Во время чтения в зале стояла такая тишина, что было слышно, как шелестит черная драпировка стен. Собравшиеся, с благоговением слушали текст страшной и древней масонской клятвы, вспоминая, быть может, как каждый из них, кто-то раньше, а кто-то позже произносил те же самые слова.
Человек в круглой шляпе принял из рук уже посвященного брата свиток, библию и меч и вышел в маленькую дверцу, скрытую за драпировкой. Через минуту он вернулся обратно, неся в руках белый кожаный фартук, серебряную лопаточку и пару белых рукавиц.
- Вручаю тебе этот фартук, как знак того, что ты вступил в братство каменщиков, созидающих Великий Храм человечества, неполированную лопаточку, ибо отполирует ее употребление при охранении сердец от нападения от расщепляющей силы и пару белых рукавиц - в напоминание того, что лишь чистыми помыслами, непорочною жизнью, можно надеяться возвести Храм Премудрости!
Вновь посвященный принял все из его рук, и спустился с алтаря вниз, где его сдержанно поздравили все присутствующие.
Игорь, тоже пожавший руку новичку, отделился от основной массы людей и подошел к алтарю, на котором все еще стоял человек в круглой шляпе. Он спустился вниз, снял шляпу и подошел к Игорю, протягивая ему руку.
- Здравствуйте, Николай Сергеевич, - сказал Игорь, почтительно пожимая протянутую ему руку...
7.
"...Старцы старые...
Колят, рубят намертво
Весь живот поднебесной.
На крутой горе, высокоей,
Кипят котлы кипучие.
В тех котлах кипучих
Горит огнем негасимым
Всяк живот поднебесной.
Вокруг котлов кипучих
Стоят старцы старые,
Поют старцы старые
Про живот, про смерть,
Про весь род человечь.
Кладут старцы старые
Всему миру животы долгие.
Как на ту ли злую смерть
Кладут старцы старые
Проклятие великое..."
...Уже затухающий костер, дышит жаром ярких углей. Над ним, подвешенный на толстой перекладине, которая лежит на воткнутый в землю рогатинах, висит большой котел. С каждой стороны по две. Поляна уже освещена желтым светом факелов, визуально отодвинувших темноту леса. Вокруг костра сидят мужчины и женщины: мужчины в кольчугах и шкурах, а женщины в нарядных расшитых сарафанах, с длинными рукавами. Рядом с ними лежат деревянные и глиняные миски и деревянные ложки. Около котла стоит старик в шкуре медведя и посохом помешивает варящееся в нем мясо, принесенных в жертву животных. Он изредка что-то достает из мешочков, висящих у него на поясе, и шепотками бросает в кипящий котел, бормоча вполголоса какие-то слова. Наконец, он громко произносит несколько слов, берет лежащую на земле ложку и, зачерпнув варево из котла, подходит к деревянному идолу. Он опять что-то восклицает и прикладывает ложку к вырезанным губам идола. Жирное варево течет вниз и впитывается в землю. Старик отходит к котлу, где уже две женщины большими черпаками разливают горячее варево по мискам и когда все миски оказались наполненными, старик берет в руки свою и произносит несколько слов, обращаясь к идолу. Последние его слова все повторяют хором, поворотившись к идолу. Затем все неспешно начинают есть, стуча деревянными ложками о края мисок. Когда последний из сидящих поставил свою миску на землю из котла достали мясо и разложили на широкой деревянной доске. Достав свой нож с широким лезвием, которым он перерезал горло животным у жертвенника, старец приступает к разделке мяса, лучшие куски которого достаются мужчинам, а те, которые похуже - женщинам. Обглоданные дочиста кости складывают обратно в котел, а затем их высыпают на землю перед идолом... После сытной трапезы все встают и уходят с поляны в темноту леса, освещая свой путь огнем горящих факелов. И лишь старик остается на пустой поляне, на которой лежит гора костей, освещаемая рассеянным светом потухающего костра...
- Леня, ты что спишь? - спросила его жена. А он и не заметил, как она вошла в кабинет, по стенам которого стояли высокие книжные шкафы до отказа забитые разнокалиберной литературой. Здесь были и толстые старинные фолианты в сафьяновых переплетах, и тоненькие, затрепанные брошюры. Библиотеку свою, Леонид Дмитриевич начал собирать еще в студенческие годы и никогда не упускал случая покопаться в букинистических магазинах и на книжных развалах. Много книг досталось им после смерти отца Ларисы, крупного партийного чиновника. С Ларисой Леонид Дмитриевич познакомился в первый день своей работы в университете, когда молоденькая студентка первого курса юридического факультета, увидела молодого и красивого преподавателя и влюбилась в него без памяти. Жену свою Леонид Дмитриевич, не то чтобы не любил..., с ней ему было удобно.... В прежние времена, когда ее отец был еще в расцвете сил и служебного влияния, это решало все возникающие проблемы, в том числе и бытовые. Большая, хорошая квартира на Кутузовском, материальная поддержка молодой семьи. В общем, о хлебе насущном голова у Леонида Дмитриевича не болела никогда. А сейчас Лариса преуспевающий адвокат, со своей известной конторой и щедрыми клиентами, так что он может спокойно заниматься своей наукой, не вспоминая, когда в университете дают зарплату.
О "той" своей жизни Леонид Дмитриевич жене никогда не рассказывал. Зачем? Вряд ли она поймет его, да еще и посоветует обратиться к психотерапевту, чтобы вылечить "раздвоение личности".
- Да, дорогая! Читал и задремал, - ответил он жене.
- Иди-ка ты спать, второй час ночи уже! - сказала она и вышла из кабинета, оставив его одного со своими невеселыми мыслями.
От Игоря, после того разговора, не было никаких известий, он не звонил и не появлялся, а его домашний телефон отвечал долгими гудками. Леонид Дмитриевич сейчас работал в закрытых партийных архивах, точнее с теми материалами, к которым смог получить допуск. Но ясности все равно не было... Поездка к старику в глухую сибирскую деревню, тоже не ничего прояснила, - точного места старик не сказал, сославшись на время и плохую память..., но что-то подсказывало Леониду Дмитриевичу, что сказал далеко не все, что знает. Когда он рассказал об этом Игорьку, тот неопределенно промычал что-то и записал адрес старика в свой блокнот. Вот это, то и тревожило больше всего! А если Игорю удастся его разговорить и он узнает точное место?! Тогда надежда найти камень становиться совсем уж призрачной: из своих цепких лап чекист камень не выпустит.... И зачем он тогда, поддавшись минутному порыву, все ему выложил? Можно было поискать другие варианты: старых друзей тестя или через университетские связи.... Ладно, будем надеяться, что все получиться так, как он задумал и тогда...! От этого "тогда" у Леонида Дмитриевича по всему телу прошла сладкая истома; это заманчивое "тогда" открывало ему такие перспективы, что хотелось зажмуриться и, как маленькому ребенку, хлопать от восторга в ладоши...