Хрустальный сказочный мир Грина неожиданно дал трещину. И причиной трещины этой стал гриновский же рассказ "Безногий".

У меня случились неожиданные каникулы. Весь учебный год шла в нашем колледже не совсем понятная для меня свистопляска. Колледж дважды переезжал на новое место. Все дальше и дальше от центра. Как позже выяснилось, из-за невыплат по аренде. Начальство появлялось крайне редко. Оно надолго не задерживалось, ничего конкретного не говорило, но оставляло за собой шлейф малоприятных слухов. Эти слухи иногда подтверждались или уточнялись лицами со стороны. Например, теми, кто сдавал колледжу помещение в аренду. Или родителями студентов, которые появлялись в учебных аудиториях, словно черти из табакерок, даже во время лекций, и требовали объяснить, смогут ли их чада закончить обучение согласно заключенному договору. Самым обидным было то, что мы, то есть преподаватели, все новости узнавали последними, даже позже студентов.

В конце февраля выяснилось, что зарплаты не будет никакой. Никакой, потому что в январе нам тоже не заплатили, объясняя это просчетами бухгалтерии. Объяснения казались маловразумительными. Своей бухгалтерии у колледжа не было. Мы пользовались бухгалтерскими услугами Университета Сервиса, при котором формально числился колледж. Тем не менее, возмущались мы тихо, что называется кулуарно, надеясь на лучшее. Действительно, в середине марта нам предложили съездить в университет за двухмесячной зарплатой и не забыть при этом оформить с Университетом договор. Деньги были нужны всем. Никто не стал в тот момент вникать в подробности. Какие-то договоры, какие-то условия. И только уже в Университете, в очереди в кассу мы вдруг задумались: а для чего нужно подписывать договор, если мы - штатники?

День оказался богатым не только на зарплату, но и на сногсшибательные новости. Колледжа почти год нет? Простите, а где же мы тогда работаем? На факультете среднего профессионального образования Университета? Но мы туда не устраивались, не писали заявления о приеме на работу, не приносили трудовые книжки, не заключали договоров. И кто до января нам платил зарплату? Голова шла кругом. Шумный митинг разгорелся прямо в помещении кассы. Сотрудники Университета, так же маявшиеся в очереди за зарплатой, возмущенно шипели, пока еще сохраняя бледный и поверхностный флер интеллигентности. Кассирше было проще - не надо строить из себя то, чего нет. Она периодически рявкала на нас через окошечко выдачи денег. Мы ненадолго замолкали. А потом потихонечку обсуждение шепотом вновь перерастало в довольно шумный митинг с громкими декларациями. Припомнилось сразу все: и дорога на работу через весь город несколькими видами транспорта, и необходимость постоянно заменять недостающих преподавателей, и чтение одного и того же курса лекций одним и тем же группам по два года подряд, и много-много других обстоятельств, державших нас долгое время в состоянии нервного стресса.

- Что здесь происходит?

Это не был окрик. Это был тихий, но всерьез предупреждающий начальнический рык.

То ли сработала интуиция, то ли рефлекс чинопочитания, но мы мгновенно примолкли и обернулись.

На пороге стояла дама-начальник. Именно в такой последовательности: сначала дама, потом начальник. Она, видимо, ежедневно трудилась над своей внешностью, дабы придать себе модный ныне имидж бизнес-леди. И все-таки, первая мысль, которая возникла у меня при взгляде на эту даму, была до смешного нелепа: "Боже мой! Третий секретарь райкома партии! Но откуда?".

Почему возникла эта ассоциация?! В молодости я несколько лет проработала пионервожатой в школе. За сравнительно недолгое время своего вожатства повидала немало всяких секретарей: райкомов и горкомов, партийных и комсомольских, мужчин и женщин, первых и вторых, но больше - третьих секретарей. Те времена давно прошли. Канули в Лету райкомы и горкомы. Жизнь переменилась столь сильно, что прошлое казалось прочитанной тысячу лет назад книгой, полузабытой и малоинтересной. Борьба за выживание заставляла нестись вперед, не оглядываясь в прошлое. И вдруг такое сравнение... Эта прямая спина, вздернутый подбородок, этот жесткий взгляд и властный голос. О, эта абсолютная уверенность в своем праве командовать, в своем знании, как правильно, как нужно жить и работать. Какая-то, необъяснимая для меня, убежденность в своем неоспоримом превосходстве почти над всеми. Деловой костюм был не "джерси", так любимый партийными дамами, но тело, облеченное в этот костюм, по всем статям - партийное. И цвет лака на ногтях. И сами ногти - определенной, "вполне приличной" формы и длины. И полное отсутствие аксессуаров, кроме скромно, но кокетливо повязанного на шее умеренно-пестрого платочка. И нечто затейливое на голове, словно отлитое из металла, где волосок лежит к волоску и ни один из них не выбьется из укладки. Подобную прическу я еще четверть века назад в порыве раздражительного ехидства окрестила про себя "вавилонской башней". Почему-то именно партийные и государственные чиновницы предпочитали украшать себя "вавилонскими башнями". Дескать, несмотря на занимаемые посты, мы все-таки женщины, дамы. В самой прическе я не видела ничего уродливого. Подобная укладка на голове хорошенькой актрисы смотрелась очаровательно - элегантная, хоть и сложная прическа, немного отдающая девятнадцатым веком. И ее уже не хотелось называть столь саркастически. Зато чиновниц "вавилонская башня" уродовала невообразимо.

Занятая размышлениями о вкусах дам-начальниц и причудах ассоциативного мышления, я не сразу заметила, что вместе с остальными своими коллегами двигаюсь по сложным переходам и ломаным лестницам куда-то на один из верхних этажей. Не только двигаюсь, но умудряюсь при этом тихо шептаться о чем-то. Мое тело производило механические действия, в то время как душа корчилась от предчувствия давно забытого, но хорошо знакомого страдания.

- Ну, что вы переживаете? - вполголоса вопрошала меня преподавательница русской литературы Бадьянова, - Ведь ничего еще толком не известно. Может, будет только лучше?

- Вы надеетесь, что все переменится к лучшему?

Я позволила себе сардоническую усмешку. И напрасно. Елена Николаевна дернулась. А мне стало ее искренне жаль. У ней не было моего опыта. Она пришла к нам в колледж полтора года назад. Пришла из благополучной, имевшей давние традиции школы с логопедическим уклоном, где проработала долгие годы. Там ей было хорошо и уютно. Она вовремя и без особых усилий получила весьма высокий для рядового учителя 13-й разряд. И могла надеяться на дальнейшее повышение. Но... неожиданно умер директор школы. Как водится, появился новый директор. Вернее, новая. А новая метла по-новому и метет. Как водится, у Елены Николаевны не сложились отношения с новой директрисой. Это была ее первая серьезная профессиональная трудность. И Бадьянова с этой трудностью не справилась. Предпочла доработать год и уволиться. К нам в колледж она попала по знакомству. Впрочем, как и все мы. Она долго не могла привыкнуть к новым для нее порядкам. Может, потому и потянулась ко мне. Из всех преподавателей колледжа лишь у меня был опыт работы в школе. И опыт, надо сказать, не маленький. Школ в моей трудовой практике случилось несколько. Ни одна из них не была в полном смысле благополучной. Впрочем, и неблагополучными их тоже не назовешь. Так, обычные московские средние общеобразовательные... Насмотреться там мне за двадцать с лишним лет пришлось всякого. Выработанное годами труда и лишений, чутье подсказывало теперь, что ничего хорошего ждать не приходится.

Чутье никогда никого не подведет, если это действительно чутье. Полтора часа мы, тесно, как огурцы в бочку, набившись в маленький, но элегантный кабинет, слушали нашу новую начальницу. Ибо моя "третий секретарь райкома" и была новой начальницей, деканом факультета среднего профтехобраза. У декана оказалась вполне прозаическая фамилия - Миронова, - и еще более прозаические имя и отчество - Людмила Терентьевна. Не москвичка, это ясно. Таких отчеств у москвичей уже давно не наблюдается. Судя по ухваткам, пробивалась в люди всеми правдами и неправдами.

- Вы послушайте, послушайте, - шептала мне Бадьянова, - Как говорит! Конечно, жестко. Но, согласитесь, что все по делу, толково.

Наивная Елена Николаевна. Она, видимо, впервые сталкивалась с такого сорта человеком и не могла представить, что человек, говорящий даже очень дельные вещи, может вовсе не собираться претворять их в жизнь. Елене Николаевне казалось, что я витаю где-то далеко. Ничуть не бывало. Это у меня дурацкая, еще с детских времен, привычка блуждать взглядом по потолку, по мебели, по пейзажу за окном во время разговора. На самом деле я слушала. Очень внимательно слушала. И слышала много неприятных вещей, которые Бадьянова пока не вычленила из речи декана Мироновой. Зарплата нам теперь полагалась в два раза ниже против прежнего. Разряды не подтверждались и всем, кто соглашался перейти в штат Университета, грозил всего лишь 11-й.

- У нас профессура имеет 12-й, 13-й разряды, - жестко сказала Миронова и обвела притихших преподавателей острым взглядом, как бы выискивая потенциальных скандалистов. Таковых не нашлось. Во-первых, где под конец учебного года работу найдешь? А, во-вторых, куда уж нам до профессоров? Среди нас и кандидатов наук почти не осталось, все разбежались при очередном переезде.

Я, конечно, могла бы заметить, что профессора зачастую преподавать не умеют вовсе и учебный процесс у них - курам на смех. Приходилось сталкиваться и с такой ситуацией, когда профессура узко специализированна, а общий курс своего предмета знает с пятого на десятое. Могла сказать. Но промолчала. Жизнь пообтесала, поуняла мою прыть правдоискательскую. Душа моя уже помельчала и превратилась в душонку. На ветряные мельницы пусть молодежь лезет. С копьем и открытым забралом.

Еще нам грозило бегать на лекции в самые разные концы Москвы и в отдельные поселки области. Отпуска грядущим летом не полагалось. Работа на лето предстояла довольно тяжелая и за гроши. Об нас вытирали ноги и собирались это делать впредь. Это то, что обещала Миронова официально. То, о чем она молчала, для меня было ясно и так, без озвучивания. Чужие. Мы - чужие. А с чужими долгое время происходит много неприятных вещей. Пока они, наконец, не станут своими. Если, конечно, станут.

Мои прогнозы начали оправдываться уже через два дня. В свой выходной день мы стояли с той же Бадьяновой в холле Университета и ожидали Миронову. Явились туда не по своему желанию, а по категорическому требованию нового начальства. Необходимо было разобрать документацию колледжа, кое-как упакованную в черные пластиковые мешки для мусора и сваленную в одном из кабинетов нового места дислокации.

Явились мы с достойной похвалы точностью первоклассниц. До назначенного нам часа оставалось десять минут. Стояли сонные и недовольные. В субботу вставать в шесть утра и тащиться куда-то за город, тратя не маленькие для преподавателя деньги на дорогу. И для чего? Выполнять чужую, в общем-то, работу. Кому же это понравится?

Ровно в девять часов мы с Бадьяновой поинтересовались у охранника пропусками. И узнали от него, что Миронова будет не раньше полудня. А до того времени она велела нам ждать ее в холле.

Ждать мы не стали. Есть предел унижения даже для униженных. Повернулись и уехали. А я еще и заявление об уходе подала в понедельник, стремясь побыстрее выцарапать свою трудовую книжку, пока это возможно.

Вот так и случилось, что с середины апреля у меня начались незапланированные каникулы. Ни работы, ни нормальной записи в трудовой книжке, ни денег, ни перспектив.

Муж сказал:

- Не психуй. Проживем пока и на мою зарплату. Съезди на дачу. На майские праздники. А то и недельки на две. Поживи там одна, успокойся, приди в себя. Работу найдем. Даже если и не сразу.

И я действительно бросила семью, уехала на дачу.

Дачный сезон еще только начинался. Соседи наезжали по выходным. По будням над нашим дачным поселком стояла оглушительная тишина. Никого. Никого, кроме сторожей. Раньше я боялась ночевать на даче одна даже в разгар лета. Но теперь...

Муж был прав. Тишина и одиночество оказались очень хорошими лекарствами. Лучшими. Я мало спала, мало ела и много работала физически. Днем неторопливо копала грядки, что-то сажала, что-то поливала и подкармливала. Все молча. Даже песни не пелись. На ночь, лежа в постели, читала. Среди старых журналов на книжных полках обнаружились два томика рассказов Грина. В молодости я любила его рассказы. Потом за житейской суетой и забыла о своей любви. А вот теперь заново открывала их для себя.

Под первым, поверхностным слоем сложных, запутанных фраз, образов, похожих на преломленные в гранях хрусталя солнечные лучи, теперь всплывал второй слой - мучительных человеческих отношений, ломающих жизнь событий, непростых обстоятельств. Под вторым слоем отыскался и третий - красивых твердых душ и чистых сердец. Можно было бы нарыть еще и четвертый слой, и пятый... Я погрузилась в гриновский хрустальный, сказочный, невозможный мир с головой. Я в нем жила. И грубая реальность моей повседневной жизни последних лет отступила далеко, отодвинулась к самому горизонту.

Наверное, это было плохо. В мир грез уходишь с головой лишь тогда, когда не можешь воспринимать ту самую грубую реальность повседневной жизни. Но у меня были незапланированные каникулы. Дочка и муж обретались в Москве. Я была одна. Никаких обязательств ни перед кем на целые две недели. И я позволила себе утонуть в сказочном мире. Даже пузыри не пускала...

Он, этот мир, неожиданно дал трещину. Никаких внешних вмешательств. О, нет! Просто получилось, что начала я свой поход в "Гринландию" с поздних рассказов, а заканчивала - ранними. И раннее творчество Грина оказалось для меня сложным, непонятным. Видимо, Грин только нащупывал свою дорогу. Нащупывал с завязанными глазами. Я искала глубокие образы и не находила их. И вдруг - тот страшный рассказ. "Безногий". Рассказ совсем простенький и безыскусный. Больше я не могла читать. Даже рекомендации по уходу за приусадебным хозяйством. Мне было душевно плохо. Плохо, потому что в безногом я опознала себя, опознала своих близких, друзей, просто знакомых мне человеков. Инвалид, забывающий о своей инвалидности напрочь, почитающий себя полноценным человеком и даже привлекательным более других. Инвалид, не принимающий свое отражение в зеркале за свое, ненавидящий это отражение. Неужели мы все - вот такие безногие? Не физически, нет. Душевно.

Я уходила на грядки, чтобы отвлечься от потрясения, настигшего меня. А отвлечься не получалось. Образ безногого, неожиданно вспомнившего о своей инвалидности, преследовал меня и заставлял проводить параллели, подкрепленные давними и недавними наблюдениями. Я не крушила витрин, а боролась со своей безногостью. Но как? И что из этого получалось? Сколько раз, от души стремясь помочь нуждающимся, сталкивалась с тем, что помощь-то принимают. И принимают как само собой разумеющееся. А вот благодарности за оказанную помощь не испытывают. Наоборот, в большинстве случаев неосознанно начинают даже ненавидеть. Я не понимала раньше, почему так получалось. Теперь, кажется, начала понимать. Гриновский безногий, получив милостыню, осознал, что инвалид - это он, что безногий человек через улицу - лишь его собственное отражение в зеркале. И возненавидел мир вокруг себя. И начал его, этот мир, крушить. Люди, получая помощь, осознают себя "инвалидами"? Или, нет, не осознают, начинают ощущать. И благодарность первых минут именно потому сменяется неприязнью впоследствии? Что ж, значит, не помогать нуждающимся? Отгородиться стеной от чужого горя? Ограничиться реальной милостыней? Каждый раз, когда я делала кому-то добро и ждала благодарности, а получала в ответ претензии и обиды, моя бабушка, человек весьма своеобразный, говорила мне:

- Не делай добра, не наживешь зла.

Я отфыркивалась. Считала, что не все русские пословицы и поговорки справедливы. Да и бабушкин подход к жизни не одобряла. Бабушка моя была потребителем с большой буквы. И только потребителем. Нет, вру. Иногда она любила выступать в роли благодетеля. И тоже - с большой буквы. Это когда благодеяния на копейку, а значение ему придается миллионное. Причем благодеяния бабуля оказывала лишь в том случае, если они ей ровным счетом ничего не стоили. Даже пресловутой копейки. И потому бабушка не могла быть права в таком важном вопросе. Никак не могла. Выходит, она все же лучше понимала жизнь и людей? И как все-таки нужно жить?

Я сорвалась с дачи и поехала в Москву. С теми мыслями, что появились в моей голове, невозможно было дольше оставаться на даче. Холодный, чистый воздух, капельки росы на молоденьких листьях по утрам, птичье пение в тишине, высота и голубизна неба теперь резко диссонировали с моим умонастроением. Они звали к высокому, к очищению души, к творению добра и красоты. А я додумалась до идеи, что жить надо, не творя зла, но и добра никому не причиняя.

В электричке было прохладно и полутемно. Но довольно свободно. Мне повезло - досталось место у окна. Ничто не мешало смотреть в окно на проплывающие мимо пейзажи и думать, думать. Даже разносчики, громко расхваливающие свой товар - мороженое, пиво, резиновые перчатки, газеты, фонарики и шариковые ручки, - не отвлекали. Они сновали по вагону со скоростью тараканов каждые пять минут. И я скоро просто перестала их замечать. Громких разговоров в вагоне не было, а стоял тихий, довольно монотонный гул. Под такой шумовой фон только размышлять о важном или дремать, прислонившись виском к оконной раме. Я предпочитала размышлять о важном. За полтора часа можно сделать великие открытия. По крайней мере, для своей собственной жизни.

Неожиданно кто-то громко и с натугой, со слезой в голосе сказал:

- Люди добрые! Помогите, чем сможете!

Мне показалось, что в этом голосе прозвучало истинное страдание. И я обернулась. Впрочем, на этот голос обернулись все.

Много разных попрошаек ходит по улицам, по вагонам метро и в электричках, стоит в переходах и возле остановок. Этот был не такой. Не похожий.

Высокий, не совсем еще старый, довольно крепкий мужчина без ноги. Опирался на костыль. Чистенький и опрятный. С аккуратными штопками на одежде. И говорил он не так, как другие. Не просил, а как бы временно одалживал деньги. Краска стыда заливала его щеки. В одном глазу блестела слеза, которую он явно боялся уронить. По всему видно было, что человек остро переживает свой позор. Наверное, бывший военный. И одежда, и выправка выдают. Наверное, только начинает побираться. Или действительно жизнь загнала его в угол?

Я знала, что военные бывают разными. Слишком разных офицеров встречала в своей жизни. Не только кое-как образованных хамов, списывающих свою любовь к рюмке, мордобою, скотскому поведению на тяготы гарнизонной жизни. Встречала и тех, кто верой и правдой служил отечеству, честно исполнял свой долг. Не взирая на корыстолюбивое, подленькое, не способное ни на что начальство. Не взирая на бытовые условия, на мучения собственных семей. Такие офицеры всегда были, есть и будут.

Почему-то мне показалось, что опирающийся на свой убогий костыль инвалид, стоящий в конце вагона, именно из таких, брошенных государством, друзьями и родней. Моя рука сама потянулась к кошельку. Денег было мало. Но я дала десять рублей. И в тот момент жалко их не было совсем.

Уже когда инвалид покинул вагон, моя соседка, дама преклонных лет, явно считающая себя интеллигентным человеком, слегка наклонилась ко мне всем корпусом. Вполголоса произнесла, глядя при этом куда-то в пространство:

- Вы зря дали ему денег. Тем более такую сумму. Судя по вашей одежде, они у вас совсем не лишние. А эти побирушки имеют намного больше нас с вами.

Да, одежда моя оставляла желать лучшего. Уже хотя бы потому, что приобреталась на оптовых рынках. О качестве, носкости нечего и мечтать. На дорогие магазины мы с мужем все никак заработать не могли. Соседка, сделавшая мне замечание, была одета несколько лучше. Хотя это не показатель доходов. И не показатель ценности человеческой. Может, эта дама обладала необыкновенно сильной энергетикой, может, даром убеждения, гипноза, еще чем? От ее слов что-то сломалось в моей душе. Вот странно... Уже давно я не зависела от мнения других людей, сама определяя, что правильно, а что - нет. А тут вдруг мне стыдно стало своего внезапного душевного порыва. Да еще перед кем?

Я размышляла о просящих милостыню всю долгую дорогу до дома. Вспомнились журналистские расследования по телевидению о нищих на улицах Москвы, вспомнилась одна старушка у метро Петровско-Разумовская, которой мы с мамой ежедневно подавали мелкие монеты достоинством от одного до пяти рублей.

Мама моя обычно подавала милостыню дифференцировано. По одной ей понятным, каким-то там внешним признакам она определяла, просит ли человек из великой нужды или нищенство это уже профессиональное. Профессионалам она бросала скороговоркой:

- Бог подаст.

И проходила мимо, не оглядываясь. Старушка же у метро к профессионалкам явно не относилась. Ее было очень жалко. Ну, так жалко. И мы выгребали из кошельков мелочь, чтобы насыпать сколько можно в протянутую к людям сморщенную, дрожащую старческую руку. Но однажды случайно поймали обрывок неспешной беседы, которую вели эта старушка и располагавшаяся рядом торговка вареной в початках кукурузой.

- Петровна! Господь с тобой, - зудела торговка, родившаяся, вероятно, где-то на Полтавщине, так как звук "г" пропевала до звука "х".

- Побойся Бога! Ты вже купила внуку машину.

- Ну, и что? - довольно ясно отозвалась старушка и так же ясно улыбнулась.

- А знов стоишь. Знов просишь, - укорила торговка, неодобрительно покачивая головой.

- Так это по сыну внук, - пояснила Петровна, - по сыну. А по дочери тоже внук есть. Ему тоже машину нужно. И чтоб никому не обидно.

Мама моя, вечно спешащая по разным делам, даже остановилась, чтобы дослушать этот диалог. Вынуждена была притормозить и я.

Петровна тем временем достала из кармана большой носовой платок в сине-зеленую клеточку, развернула, вытерла им лицо. Потом так же, не торопясь, аккуратно сложила его. Сунула в карман и продолжила:

- Вот еще на одну машину насобираю и тогда уж - все. Отдыхать буду. Заслужила.

- От москали, - вздохнула торговка. - С жиру вы беситесь. Тут детишок бы обуть-одеть, тай самой на прокорм... А вам шоб кожному внуку на машину було. Небось на иномарку зробить бушь?

- На "Жигулях", милая, сейчас никто и не ездит уже, - степенно отозвалась Петровна.

Она, видимо, успела передохнуть. Сделала шаг в сторону, сгорбилась, опираясь на клюшку. И мгновенно из ясной, сытой старушки превратилась в обиженную судьбой и людьми бабку, которой грех не подать. И ей подавали. Подавали много и многие. Но только не мы с мамой. С тех пор обе мы пролетали мимо Петровны на хорошей скорости. Маме было обидно, что ее так обманули, и она сама так обманулась. А мне просто стало жалко денег. Лучше дочке лишнее яблоко купить, чем внуку Петровны на иномарку откладывать. Я вообще стала приглядываться к нищим, к просящим о помощи, решая вопросы "дать или не дать", "помочь или не помочь"? Вдруг заметила, что у многих, нуждающихся в помощи и обувка получше, и курточки поновее, чем у меня. А иногда и со временем получше, и со здоровьем, и с силами, и с возможностями. Да что же это такое? Может, бросить преподавание, пойти в нищие, повиснуть на шее у друзей и знакомых с перманентными воплями о помощи? Нет, не смогу просить "милостыньку". Совесть замучает. Ведь почти со всеми трудностями можно самой справиться. Иногда мне встречались в толпе ли, среди знакомых, люди, которым только на паперти стоять, потому как их судьба всех других возможностей лишила. А они пытались бороться, справляться сами, зарабатывать честным трудом. Видели вы древнюю бабульку, таскающую тяжеленные пачки газет и журналов по поездам горьковского направления? Семью инвалидов у трех вокзалов, неумело играющую на бутылках, ложках, пилах и чем-то еще? Слепого юношу, торгующего иконками в поездах ленинградского направления? И многих, многих других? Ведь не просили же о помощи, не протягивали руку за милостью, зарабатывали, что-то реально делали, боролись. Таким сам бог велел помогать. И я помогала, чем могла. Для них мой кошелек всегда был открыт, а плечо приготовлено для... Особенно мне полюбился тот слепой парнишка, что продавал иконки. Я добросовестно покупала у него образки святых и угодников. Дома в рассыпанном виде уже лежал целый миниатюрный иконостас. Лики Николаев Угодников, Преподобных Сергиев Радонежских, Варвар-Великомучениц и прочая, и прочая, и прочая в изрядных количествах. Вот так, покупала и складывала на книжных полках. А милостыню подавать вообще перестала. Больше не могла.

Но вот сегодня, сама не знаю почему, душа дрогнула. Не дрогнула, на удивление, рука, доставшая из кошелька червонец. Если бы не соседка, укорившая меня... Но она это сделала. И поселила в моей душе смуту. Денег и так мало, а я целых десять рублей на ветер выбросила. А, если не на ветер? А, если на благо? А, если это попытка начать избавляться от комплекса "безногого"? Размышлять можно было до бесконечности, так и не найдя верного решения.

В Москве дела закрутили меня. За две недели моего отсутствия скопилась гора грязного белья, тонны пыли на мебели и изрядный слой грязи на полу. Надо было мыть, скрести, стирать, а еще бегать в магазины, готовить еду, собирать дочку в летний лагерь и где-то найти деньги, чтобы за этот самый летний лагерь полностью расплатиться, не остаться в долгах. Голова оказалась занята бытовыми проблемами, и душа на какое-то время замолчала. Но вот дочка уехала в лагерь, свободного времени стало больше, и душа тут же потребовала свое.

Требовать-то душа, конечно, может. Но вот получит ли? Это вопрос. Моя душа потребовала слишком многого. Это вам не норковая шуба и бриллианты, не коттедж в Подмосковье, не контрольный пакет акций крупного предприятия. Помогать ли людям в ущерб собственным интересам? Где та грань, за которой действительно начинается ущерб? Какой ущерб страшнее - собственному благополучию или собственной душе? И нужна ли душа в нынешние-то времена? Я задавала эти вопросы себе, близким, знакомым. Ответы походили на фрагмент одной из песен, слышанных мной в детстве в исполнении Шаляпина. В записи, разумеется.

"Блоха? Ха-ха...".

Как-то я не удержалась и обратилась к соседке, чья квартира располагалась напротив моей. Что меня дернуло? Сама не знаю.

Соседка моя воспринималась практически всеми жильцами дома, как вздорнейшее существо, полусумасшедшая бабка. Она действительно представляла из себя явление довольно редкое и колоритное. Высокая костистая старуха. При этом крепкая и очень выносливая. На первый, второй и даже третий посторонний взгляд, довольно суровая. Всегда в темном. Всегда повязанная по-монашески, причем в два платка. Ее и прозвали монашкой. Не только за платок, за темное платье, за суровость. Она много лет прислуживала в Елоховской церкви: мыла полы, собирала свечи и что-то там еще, что положено. Я, честно говоря, и не знаю толком. Где она работала, не было известно никому. Но, похоже, что работала уборщицей и сразу в нескольких местах. Ежедневно она собирала на улицах пустые бутылки, а в субботу с утра возила их на рынок - сдавать. Близких не имела. Вернее, не хотела иметь. Однажды к ней приезжала ее родная сестра и была выставлена за дверь с немаленьким шумом, переполошившим всех на целых трех этажах. Из шума было ясно, что сестра приезжала просить денег в долг. "Монашка" еще несколько месяцев по этому поводу бухтела себе под нос, не обращая никакого внимания на окружающих. Как-то совершенно случайно и постепенно я узнавала, что она отзывается на имя Настя, хотя по паспорту числится Надеждой; что она всегда готова пошутить, правда с избранными; что может материться и делает это смачно; что не прочь перекинуться в картишки, но только во дворе, за дощатым столиком, где и мужики, и бабы любят сначала раздавить бутылочку-другую, а уж потом тасовать колоду. Постепенно любители водочки и картишек поумирали. Из всей той дворово-домовой компании тетя Настя осталась одна. Тогда-то мы и стали общаться больше. Но все по церковным вопросам: когда какой праздник, пост или что там, в святцах о днях ангелов? Вот к тете Насте я и обратилась за разъяснением, как же быть с помощью вообще и с милостыней в частности? Что церковь думает по поводу этих проблем?

Скупая до абсурда, тетя Настя задумалась лишь на минуту. Пожевала морщинистыми губами и неожиданно сказала:

- Бог велел давать всем, кто попросит.

- А как же с теми, кто не нуждается, а просит? - растерялась я. - Кто может сам, но не хочет?

- Бог сказал, - внушительно произнесла тетя Настя, при этом смешливо взглянув на меня из-под насупленных бровей, - "Дай всем, кто попросит, а я сам потом с просящими разберусь".

- Неужели он так сказал? - хмыкнула я.

- Именно так.

- А где же это он так сказал?

- А в Библии, - передразнивая меня, хмыкнула тетя Настя и подхватила с земли сумки с пустыми бутылками.

Я смотрела, как она идет к автобусной остановке, немного наклоняя свое костистое тело вперед, шаркая по сухому асфальту сапогами-дутиками, и недоумевала. Библию читала много раз. Что-то не припомню таких божественных откровений. Да и в другой церковной литературе ничего подобного не встречала. Мудрит "Монашка"-то. Мудрит? Не-ет, что-то в ее словах есть. Что-то очень правильное. Неудобное, но правильное. Пусть грех лжи, притворства, жадности будет на тех, кто просит, не нуждаясь. Зачем же мне опускаться до их уровня, становиться такой же? Ведь дашь - грызет жадность, не дашь - грызет еще больше, но не жадность, а совесть, что значительно тяжелее. Не протягивая руку нуждающемуся - опускаешься вниз. Пусть на одну лишь крохотную ступеньку, но все ближе и ближе к толпе "безногих".

Теперь, проходя мимо станции метро Петровско-Разумовская, я всегда опускаю в ладонь Петровны один-два рубля. Немного. Но ведь надо оставить и для других "Петровн". Что-то их расплодилось нынче...

Ноябрь 2004 г.