|
|
||
Очередной грустный рассказ из жизни обыкновенных людей. | ||
"ПИЖОН"
рассказ
Когда-то эта семья казалась большой и шумной. Мать, отец, пятеро детей - трое из них погодки. К детям постоянно приходили друзья. Ну, не приходили. Вернее будет сказать: заглядывали. Мать с отцом гостей принимать не любили. И опять не совсем верно. Отец, Евдоким Петрович, был по природе человеком весёлым, смешливым, хорошую компанию уважал. Но он, во-первых, много и часто болел из-за ранения, полученного на одном из фронтов Великой Отечественной, а во-вторых, пил. Работал в одном из правительственных гаражей шофёром и умудрялся пить. Не сказать, чтобы прямо уж на работе. Исхитрялся после смены хорошо принять и только после освежающей дозы отправлялся домой. На ближних подступах к дому у него начинала срабатывать программа выключения. Разумеется, пьяным в дым он после работы не каждый день являлся, но частенько. Какой из него после этого глава семьи? Пошуметь мог, факт. Да не больно-то ему жена шуметь давала. Главой семьи, по сути, она была, ибо незаметно на сторонний взгляд всё делалось по слову её и желанию. Вот уж кто голос никогда не повысит. Тихо разговаривала, спокойно. Лишь по интонациям и шипящим звукам определялась степень недовольства хозяйки, по вдруг поджатым "в ниточку" и без того узким губам. А шипеть, кстати, она умела знатно, вполне могла с гадюкой состязаться.
Странной они казались парой - мать с отцом. Евдоким Петрович был невысок, кряжист, стрижен "под Котовского", прост в общении. О таких обычно говорят: душа нараспашку. Любил пошутить. В этом дети в него пошли. И даже дальше. Розыгрышами баловались по молодости, подначками. Мать, Александра Ефимовна, казалась высокой, худощавой, красивой. Выглядела много моложе своих лет. Но надменна, замкнута. Чужих шуток не понимала из принципа. Читать очень любила. Читала всё подряд и везде, где только можно. Бывало, варит суп: в одной руке ложку держит, в другой - книгу. Соседки по квартире плевались и фыркали, мол, совесть иметь надо. Пришла щи варить али котлеты жарить, так неча избу-читальню устраивать, свою особенность выказывать. Кухня не индивидуальная, общая, ну, и веди себя соответственно. Александра Ефимовна до объяснений и кухонных склок не опускалась, считала себя выше жалких соседских дрязг.
Судьба, сведя вместе двух столь разных людей, в очередной раз неласково пошутила. Уж слишком разных людей свела. Евдоким Петрович насквозь советским человеком являлся. Однако, о себе мало что детям рассказывал. Мало и осторожно. Существовала в истории его рода какая-то тайна. Д и в его собственной жизни, по-видимому, тайны имелись. Вроде как рос в районе Дона, там, мол, родился. Хм, накладочка выходила. Семья его в 18-м году на Дон перебралась, а по паспорту Евдокиму Петровичу больше годков значилось, то ли с 16-го года он, то ли с 15-го. Выходит, не на Дону родился, под Воронежем? Зачем тогда неправду говорить? По его словам, родился он в семье крестьян Воронежской губернии. Это снова вызывало вопросы. Чего вдруг воронежские крестьяне побежали на Дон к белогвардейцам? Кулаками числились? Евдоким Петрович испуганно открещивался: крестьяне обыкновенные, из середняков, от голода и войны уходили. По словам его родной сестры, Зинаиды Петровны, притащили с собой на Дон воронежские крестьяне не маленькую для тех времён библиотеку, граммофон. Пианино в их доме наличествовало. Его с собой на телеге из родного края приволокли или уже на новом месте раздобыли, неизвестным осталось. На сей счёт Зинаида Петровна отмалчивалась, делала вид, будто не знает. Мы хитро переглядывались. Интересные крестьяне в Российской империи проживали. Вот так покопайся и обнаружишь, что ещё и по-французски между собой кацапы-середняки за вечерей гутарили. Евдоким с Зинаидой тем не менее, спасибо семейной библиотеке, не в родимый крестьянский корень пошли. Зинаида Петровна, по возрасту сильно старше брата, в коммунистическую партию вступила, в конце 20-х годов вместе с продотрядом из казаков зерно трусила, за что и угостили её гостеприимные казаки шашкой по голове. Живучая, выкарабкалась. Шрам от шашки ей всё хорошенькое личико по дуге перечеркнул, зато по партийной линии высоко наверх двинул. Евдоким Петрович, вдохновлённый подвигами сестры, едва ему восемнадцать стукнуло, тоже в партию подался, проигнорировав на глазах растущий коммунистический союз молодёжи. Работал селькором, то есть сельским корреспондентом одной из местных газет. Мотался по станицам, по новорождённым колхозам. Чего конкретно он насмотрелся, неизвестно. А только однажды пришёл в райком и положил партбилет на стол, - середина 30-х годов, сталинское время, - это не только понять, это прочувствовать надо. По причине ли дезертирства из партии или какой другой, но с Дона бывший начинающий журналист быстренько уехал. Сестрица немалыми связями к тому времени обросла, помогла ему в Москве устроиться. Где он вскоре и встретился со своей будущей женой.
Александра же наша Ефимовна той ещё штучкой была. Красавица, замашки барские. Даже удивительно, с чего? Матушка её - цыганка таборная, ушедшая от роду-племени своего и, вероятно, проклятая за это. Слюбилась с польским дворянином хороших кровей из семьи ссыльнопоселенцев, от него Александру и прижила. Сколько-то лет счастья у непутёвой было, а немного, похоже. Разбилась вдребезги незаконная любовь, и отправилась брошенная цыганка с дочкой на руках по следу табора своего. Советская власть не очень-то вольность цыганскую жаловала. Осел табор в городе Александрове. Там и наша Александра вскрости очутилась. Незаконнорожденная, без записи о рождении, без отчества и фамилии. Родной дядька пожалел, пошёл в городской ЗАГС с уворованным куском сала подмышкой, усыновил девочку. Стала она Александрой Ефимовной Быковой. Мать её этот долг всю жизнь родне отдавала, замуж пошла за того, на кого брат указал, ещё двух девчонок законному мужу спроворила. Александра сводных сестёр не любила. Родная мать, дядька-благодетель, остальная грязно-пёстрая, вечно галдящая родня ей костью поперёк горла стояли. Должно быть, в Александре отцовские гены бушевали, поскольку гонору шляхетского в ней наблюдалось немерено. Едва школу окончила, сразу покинула родной очаг, в Москву подалась за лучшей жизнью. Но, сколько бы гонору в ней не скопилось, а подобно большинству семнадцатилетних девушек, желавших покорить столицу, обмишулилась. Учиться не поступила, профессию приличную не приобрела. Одна она и знала, за счёт чего удалось ей в Москве зацепиться. Может, красота выручила? Красота и подвела. Сошлась Александра с женатым. Через недолгое время обзавелась такой же, как и сама, незаконнорожденной дочерью. Видно, любила она своего женатого на полную катушку, потому что никогда и никого не любила больше с такой самоотверженностью. Несмотря на силу любви, разводиться с супругой предмет нежных чувств Александры не думал. Надо было и ей как-то жизнь устраивать. Сунула она на время своё презрение к миру в карман и пошла замуж за того, кто первый позвал. Первым аккурат Евдоким Петрович случился.
Влюбился бывший селькор Трофимов намертво. Жена готовить не хочет? Ерунда какая. Быт не обустраивает? Правильно. Быт - это мещанство, его на свалку истории надо. Работать не хочет? Воспитаем. На диване с книжкой лежит? Замечательно, что лежит. Самое ей место на диване, когда муж дома. Книжку долой, книжку в сторону. До войны они троих детей сочинить успели - двух девчонок и пацана. После войны ещё одну дочку сладили, но та уже не совсем здоровенькой получилась. На голову не слишком крепкая. Александра Ефимовна за то мужа виноватила. Он с войны инвалидом вернулся, серьёзное ранение в голову получил. Его ранение на младшенькой, на Натусе и отозвалось. Тихая росла девочка, заторможенная. Сидела дома безвылазно, рисовала в одиночестве, с сёстрами и братом особенно не дружила.
Меж старшими детьми тоже, кстати, особого согласия не наблюдалось. Первенец Александры Ефимовны, Юлия, не в мать пошла, в отца, одной Александре известного. Черноволосая, кучерявая, с выпуклыми зелёными глазами, Юлия, впрочем, подобно матери, не любила ближнего своего. Дальнего тоже не жаловала. Мать людей с трудом переносила, Юлия их терпеть не могла, злобилась. Брата с сёстрами и то не всегда терпела. До поры, до времени. Когда в юношеский возраст детишки вошли, сменила гнев на милость. Вадька, Катька и Милочка подобно мощному магниту тянули к себе другую молодёжь, где бы ни оказались. Рядом с ними всегда самые завидные парни и девчонки околачивались. Весёлая компания, шебутная. То они на танцы в клуб, то на каток, то в кино. Случалось, во двор патефон выволакивали и свои собственные танцы-шманцы устраивали. Нормальная советская молодёжь, с одной небольшой заморочинкой - стиляжили потихоньку. Брюки "дудочками", "мокасины" остроносые, галстуки с обезьянами либо витыми шнурочками - у парней. У девушек - начёсики, туфли-лодочки на "шпильке", чулки " со стрелочкой". "Чувак", "чувиха", "прошвырнёмся по Пешков-стрит". Танго, фокстрот, рок-н-ролл. Падекатр и падеспань популярностью у них не пользовались. Однако, настоящих, полноценных стиляг они видеть не могли, брезгливо морщились. Вот в этой-то развесёлой, но вполне обыкновенной компании углядела Юлия Севу.
Сева! О! Это было нечто! Из самых настоящих стиляг, тех, кто ошивался возле "Метрополя" и Коктейль-холла. В компанию рядовых парней и девчат, сверху чуточку стиляжью, но изнутри полностью советскую и "правильную", он попал волей случая. Друг его детства Эдик на хвосте Севу приволок. Дело в том, что нравилась Эдику некая Катерина Трофимова до умопомрачения. Жениться был готов моментально, лишь бы согласилась. Увы, совершеннолетия та Катерина пока не достигла, а ещё нравилось ей голову Эдику морочить. Ни да, ни нет. Погулять девчонке хотелось. Ну и увяз парень по самую маковку. Каждый вечер, после занятий в институте, пропадал в Малом Колобовском переулке. Севу любопытство и пробило: что там за краля такая необыкновенная, из молодых да ранних? Один раз с Эдиком напросился и тоже увяз.
Нет, не влюбился. Просто понравилось ему в той компании - весело, душевно. Сам он большим затейником оказался, любителем розыгрышей. Получается, родственные души встретил. И того забывать нельзя, что они с Эдиком в компании единственными студентами были. Не считая Юлии. Но Юлия тогда в стороне держалась. Остальные же ребята по семь классов имели. О техникумах мечтали, ВУзы им заоблачной высотой казались. А пока в вечернюю школу рабочей молодёжи собирались поступать да на разных заводах работали. Одна Катерина пресловутая как поступила на завод, так почти сразу и уволилась. Неожиданно для всех устроилась в ближайшем кинотеатре помощником киномеханика с перспективой курсы окончить и самой что-нибудь в кинематографическом процессе организовывать. Но... в будущем весьма отдалённом. Ясное дело, и она, и друзья её на студентов смотрели с немалым уважением. А если при этом студенты в мире моды, во всех новых веяниях легко ориентировались, то и подавно. Приятно ведь, когда твоему приходу искренно радуются, к любому твоему слову с полным вниманием прислушиваются. Роль гуру местного значения Севе по душе пришлась.
Как сейчас помню, шла я один раз поздно вечером по Трубной и возле дома номер семнадцать увидела Эдика, Севу и Вадима. Они стояли в подворотне с самого края. Над ними висела цилиндрическая лампа в железной решётке, отчего, несмотря на темноту, эта троица, облитая ярким электрическим светом, была хорошо мне видна. У Эдика через плечо на широком плетёном ремне висела гитара. Он самозабвенно наяривал нечто обезьянье-западное, дёрганное. Сейчас бы сказали - синкопированное. Сева учил Вадю танцевать, демонстрировал жуткую помесь твиста с шейком. У Вадика получалось плохо - движения неуклюжие, скованные. У Севы танец выходил потрясающим. Движения лёгкие, непринуждённые, пластика невероятная. Не прекращая двигать ногами и в такт передёргивать плечами, он вдруг начал выгибаться назад. Таким манером гнутся гимнастки, делая "мостик", только они вытягивают руки и опираются на них, а Сева немного не достал головой асфальта без помощи рук. Несколько секунд он оставался в изогнутом виде, не прерывая танца, потом медленно, по-прежнему идеально попадая в ритм, вернулся в исходную позицию. Я замерла, стоя у пустой в этот час бензоколонки, а по совместительству и стоянки такси. Слишком поразило меня неожиданное зрелище. Сева тем временем прервал танец и принялся объяснять Ваде, как и что нужно делать для получения необходимого эффекта. Менторским тоном объяснял, с чувством полного собственного превосходства, но без презрения, без оскорбления достоинства великовозрастного ученика. Я не всё слышала: и находилась на приличном расстоянии, и бренчание Эдика мешало. Но... до сих пор у меня перед глазами стоит Сева, отплясывающий шейко-твист в полосе яркого света. Не удивительно, что все смотрели ему в рот. Он вообще многому учил нас, заворачивая в Малый Колобовский чаще и чаще.
Вот он-то и поразил Юлию в самое сердце. И очень даже хорошо, что студент. Юлия сама на второй курс перешла. Ровней они получались.
Назвать Севу красавцем никто бы не решился. Невысокий, худенький, большелобый. Волосы по моде зачёсаны назад. Будущее сулило его причёске интеллигентские залысины. Впечатляли очки, оседлавшие остренький нос. Зато глаза непрестанно смеялись. Лицо освещала тонкая улыбка понимающего человека. И море обаяния, нет, океан. А если уж рот открывал - вообще чистый соловей, заслушаешься. Сколько книг прочёл, сколько видел, о скольких вещах слышал или представление имел! И руки у него, впоследствии выяснилось, не беспомощными выросли.
У меня Сева ассоциировался с талантливым молодым музыкантом, с мальчиком из, ну, очень приличной, допустим, профессорской семьи. Ни музыкальных вундеркиндов, ни мальчиков из, ну, очень приличных семей я тогда ни разу не встречала. Откуда ассоциация возникла, понять сложно. Моя семья там же, в Малом Колобовском обреталась. Ни тебе музыкантов, ни профессоров. Я в шумную компанию Трофимовых по территориальному принципу попала. На одной с ними улице росла, в одном дворе, в одну с ними школу ходила. На Вадима их лет с десяти заглядывалась. Вадя, Вадюша... Сева однажды услышал и носом дёрнул:
- Фу, провинция. Зови его теперь Димой.
- Зачем Димой? Почему?
- Затем, что "Дима" звучит лучше. Сейчас модно.
- Но какой же он Дима?
- Темнота. Если из его имени первый слог отбросить, сократить, как на загнивающем Западе принято, то Дима и получится. Поняла, старуха? Андестенд?
Мне идея глупой показалась, претенциозной, а Вадику понравилась. Начал он окружающих приучать называть его Димой. Сопротивления никто не оказал. Севе тогда доверяли, претворяли в жизнь идеи этого пижона. Только Катерина в сторону Севы насмешливо поглядывала и на советы самоуверенного студента поплёвывала. Слишком независимой натурой её природа наградила. Катерине к тому времени и отец с матерью не указ были, и партия с правительством.
Пока не появился на горизонте Сева, Юлия негодующе фыркала в адрес нашей, вечно шумящей под окнами Трофимовых компании. На Катерину порыкивала, Милу едва замечала, Натусю брезгливо жалела. С одним Вадиком относительно нормально себя вела. Вдруг ни с того ни с сего:
- Кать, вы вчера в кино ходили?
- Ну...
- А меня почему с собой не взяли?
- Почему? Да потому, что кончается на "у", - насмешливо выпевала Катерина.
- Жалко тебе, да?
- Жалко у пчёлки, пчёлка на ёлке, ёлка в лесу, лес далеко, мне не дойти, - Катерина и не думала разговаривать с сестрой в ином тоне.
- Детский сад прям какой-то, - начинала заводиться Юлия, но вовремя спохватывалась. - Мне тоже в кино хочется, только пойти не с кем.
- С Вадей договаривайся, мне-то что.
- Ди-и-и-им, - подлизываясь, канючила Юлия, заглядывая брату в глаза. Вернее, делала попытку заглянуть. Вадик у самого носа держал раскрытую книгу, не желая отрываться от чтения.
- Ди-и-и-им, возьмите меня в это воскресенье с собой.
Вадим не реагировал. Он, как и его матушка, умел целиком сбежать в книгу, переставая морально присутствовать в реальности. За то и был любим Александрой Ефимовной. Рыбак рыбака... Другие её дети к чтению относились без особой заинтересованности.
- Димон, - хихикала Катерина, где-то подцепившая дурную манеру коверкать имена, - оторвись от книги, поговори с сестрой, пока она не завяла.
Вадим и ухом не вёл, продолжал шевелить страницами.
- Мам, чего они?! - обижалась Юлия.
- Вадим! - вмешивалась Александра Ефимовна. - Вам что, трудно с собой сестру в кино взять? Вот в это воскресенье и возьмите!
Голос матери отодвигал в сторону очередные похождения какого-нибудь майора Пронина или подвиги советских разведчиков. Вадим откладывал книгу, смотрел на мать серьёзно, лишь в глазах смешинки плясали.
- Мы в это воскресенье на канал едем, купаться.
- Значит, возьмите с собой на канал, - непререкаемым тоном инструктировала Александра. Она начинала сердиться, если домашние выказывали Юлии откровенное пренебрежение.
- А что она там делать будет? На бережку сидеть? Она же плавать не умеет.
- Только настроение всем испортит своим брюзжанием, - тихо комментировала Мила, сразу прячась за спину Катерине. Мила выросла спокойной, всем улыбалась. Но и она с Юлией ужиться не всегда могла, иногда просто не желала.
- Не вмешивалась бы ты, мать! - подавал, наконец, голос Евдоким Петрович. - Ведь хуже сделаешь, поссоришь ребят.
Александра Ефимовна продолжала гнуть своё, не обращая особого внимания на позицию мужа. Приходилось нам, избегая скандалов, брать с собой Юлию на канал, в кино, в парк Горького, в клуб на танцы. Справедливости ради надо заметить, что Юлия изо всех сил старалась смирить свой гонор, подлаживалась под общее настроение. Даже выучилась играть в карты, хоть раньше заявляла, мол, карты - интеллектуальная игра для дураков.
Сева обучил всю компанию преферансу и его разновидностям. В собственно преферанс играли редко - утомительная для непоседливой молодёжи игра. А вот "Наполеон" ко двору пришёлся. Вместе с аристократическим "Наполеоном", по копеечке с носа на кон, ещё простонародного "Петуха" полюбили. Больше за весёлое наказание, полагающееся проигравшему. Нет, не щелбаны. Щелбаны - скучно. Проигравший, стоя на четвереньках под столом, должен был похлопать по бокам руками, как петух крыльями, и три раза кукарекнуть. Смешнее всего у Эдика получалось. Высокий, широкоплечий, он под обеденным столом Трофимовых весь не помещался. Даже согнувшись в три погибели. Курчавая голова торчала из-под стола, словно шалью украшенная краем плюшевой скатерти с бахромой. Когда он начинал хлопать руками и кукарекать, ножки стола отрывались от пола, столешница, приподнятая могучей спиной, подпрыгивала и ходила ходуном. Мы падали со смеху. Громче других обычно хохотал Евдоким Петрович, по излюбленной привычке сидевший в дальнем углу с какой-нибудь мелкой починкой на коленях. Сева отчётливо описывал происходящее, удачнейшим образом подражая футбольным комментаторам. Его слова вызывали новые взрывы смеха. Замечательные шли денёчки, светлые.
Намного скучнее стало, когда Вадима в армию забрали. Для меня скучнее. Между тем, он вернулся через год. Зря я себя на три года настраивала. Комиссовали его вчистую, поскольку серьёзную травму головы получил. Много воинских частей тогда на Целину посылали в помощь "первопроходцам-осваивателям". Они в уборке урожая помогали, в строительстве разном. Вот нашего Вадю на строительстве элеватора бревном по голове и приложило. Вернулся домой из госпиталя, будто подгадал специально. Эдик с Катериной готовились свадьбу играть.
- Как же ты, Кать, решилась? - спрашивали мы.
- Выходил он меня, - смеялась Катерина. - Всех кавалеров отвадил.
Рано, она, конечно, замуж помчалась. Только-только ей восемнадцать годочков стукнуло. Юлия, глядя на происходящее, будто с цепи сорвалась.
- Не по уму сделали. Сначала старшая сестра замуж выйти должна.
- Если ждать, пока тебя замуж позовут, то до гроба в девках просидишь, - по обыкновению негромко пробубнила Милочка.
Александра Ефимовна отмалчивалась. Спокойно шила свадебное платье Катьке, радуясь про себя, что вот одну дочь, считай, с рук сбыли. Следом и другие в ЗАГС побегут, по чужим семьям распределятся. Дома станет тихо, спокойно, деньги сэкономятся, работы по хозяйству убавится. Лишь бы Вадик сразу не женился. Постоянно перед глазами чужую женщину иметь - противно. Нет уж, пусть повременит. Евдоким Петрович активней других радовался. Но по-иному. Свадьба впереди, радость, счастье у дочери. В ответ на сочившуюся из Юлии злость похохатывал:
- Не завидуй, не завидуй сестре. Даст бог, и тебя скоро замуж выдадим.
- Бога нет, - кривилась Юлия. - А если его нет, то кто мне мужа даст?
- Бога нет, - соглашался Евдоким Петрович. - Наш человек в любом деле без бога справится. Дурацкое дело не хитрое.
На свадьбе сестры Юлия, игнорируя тычки и шипение матери, напилась до неприличия, а затем полночи плакала у меня на плече. Мы забились в кладовку минут на пять, просидели там... Танцевать хотелось ужасно, но и бросить ревущую белугой Юлию не представлялось возможным.
- Мне уже двадцать один год, скоро двадцать два... Никто замуж не зовёт... Я старая дева, представляешь? Перестарок... А этот... всё джаз насвистывает и шутки дурацкие шутит, - говоря "этот", она подразумевала Севу, догадаться не трудно.
К моменту, когда её глаза совершенно опухли от слёз и ничего не видели, а щёки походили на астраханские помидоры, в кладовке появился "этот", то бишь Сева. Присвистнул, увидев, во что из зависти к сестре превратила себя Юлия, покрутил головой.
- Хотел одну барышню на тур вальса ангажировать, да, видно, не получится.
- Почему? - вскинулась Юлия, в мгновение ока забывая и про меня, и про свои жалобы. Автоматически решила, что их двух присутствующих в кладовке девушек на звание барышни тянет только она.
- К такому лицу вальс не подходит. Гопак разве? С таким лицом даже хали-гали не позовут бацать.
- Чем тебе моё лицо не нравится? - подозрительно прищурилась Юлия.
Меня эти двое не замечали. И я не знала, как следует поступить. Незаметно выскользнуть из кладовки, по воздуху облетев вёдра, швабру, банки? Выйти, громко извинившись? Или сидеть смирно, не подавая признаков жизни, и наблюдать? Наблюдение оказалось предпочтительней.
- Сейчас твоё лицо похоже на первомайский воздушный шар. Такое же распухшее и красное, - Сева шутил, но было заметно, что Юлия всё же сколько-то нравится ему.
Не знаю, как она могла нравиться? Одни её выпуклые глаза чего стоили, про натуру уж совсем молчу. Правда, в народе говорят: на вкус и цвет товарища нет. Теперь-то понимаю, в молодости Юлия вполне хорошенькой была, просто на фоне брата и сестёр выглядела бледновато. Довольно странно, между прочим. Зелёноглазая брюнетка должна выделяться из ряда русоволосой и сероглазой родни. Да вот поди же ты, не выделялась. Скорее всего из-за выражения лица, глаз. Оно, это выражение, тонкой вуалью брезгливости окутывало, размазывало, затушёвывало привлекательность черт.
Через неделю после свадьбы мы собрались навестить молодых в их снятой на время комнатке. Комнатка, естественно, являлась частью коммунальной квартиры. Квартира, естественно, располагалась далеко от центра. Добираться поодиночке, особенно первый раз, представлялось неудобным. Решили ехать скопом.
Раньше других к месту сбора, по тайному плану Вадима, прискакали я и Сева. Сева оделся соответственно поводу. И просто, и в русле начинающейся моды. Хорошо хоть, без особых претензий. Сине-белая ковбойка, прямые тёмно-серые брюки умеренной ширины. Где только достал? У барыг по случаю? Впрочем, мне понравилось. Брюки не узкие, как у стиляг, не широкие, наподобие пароходных труб как, у почитателей отечественной лёгкой промышленности и ответственных лиц. В самую меру. Ботиночки на микропоре. Через плечо у Севы на длинном ремешке висел фотоаппарат ФЭД. Жаль, не "лейка", выглядел бы тогда Сева стопроцентным иностранцем, если изначально не знать, что он обыкновенный советский студент. Хотя, нет, вряд ли...Гражданскую принадлежность Севы бессовестнейшим образом выдавала потрёпанная авоська самого что ни на есть пролетарского, то бишь кумачового цвета. В авоське теснились зелёно-розовые шары яблок и бумажный пакет, из которого торчало узкое бутылочное горлышко тёмного стекла.
- Это что? - едва поздоровавшись, спросила я и ткнула пальцем в бумажный пакет.
- О! - оживился Сева. - Это, старуха, ямайский ром. Достал по случаю. Представляешь, будем сегодня натуральную буржуйскую выпивку пробовать.
- А что, кубинский ром тебя не устраивает? Или рабоче-крестьянская выпивка изначально хуже?
- Это ты о самогоне? - хмыкнул Сева.
Я недобро щурилась. Всё-таки заскоки у нашего студента иной раз переходят черту допустимого. Так и сам не заметишь, как врагом окажешься, подпевалой западным. Он, видно, почувствовал изменение моего настроения, поспешил:
- Ну, ты даёшь, чува! Во-первых, чем советский человек хуже буржуя? Ничем, наоборот, гораздо лучше. Значит, он имеет право на самую лучшую выпивку. Во-вторых...
Ямайка, сахарный тростник, негры-рабы, пираты - его лекция грозила затянуться надолго. Интересно, конечно. Ещё интереснее знать, откуда Сева черпал материал для своих весьма разнообразных лекций. Перебивать его не хотелось. Перебивать вообще некрасиво, невежливо. А если надо? Если Вадик просил посодействовать? Для Вади хоть на край света.
- Послушай, Сев, ром, пираты - это здорово, увлекательно, но мне с тобой о другом поговорить надо.
- Да? - разогнавшийся было, Сева запнулся, огорчившись незначительным действием своего повествовательного таланта. - Лады, слушаю.
- Ты зачем Юльке голову дуришь? - начинать издалека у меня никогда не получалось. Кроме того, время поджимало.
- Я? Дурю голову? Юле? - растерялся Сева. Подобного обвинения не ожидал.
- А кто? - мне пришлось перейти в наступление, слишком обиженным и несчастным стал вдруг собеседник. - Кто? Дядя? Она сейчас вообразит себе бог весть что, может, уже вообразила, а ты возьмёшь и слиняешь. Представь, как нам всем тогда придётся.
- Догадываюсь, - вздохнул Сева. Вздохнул без раскаяния, стиляга несчастный. Более того, обиженное, несчастное выражение лица моментально испарилось. Он лукаво улыбнулся. Должно быть, мысленно представил бушующую Юлию.
- Знаешь, друг ситный, - я не собиралась обманываться его улыбкой, - Юлия замуж хочет. Спит и видит. И если ты, мотылёк наш прекрасный, от неё упорхнёшь, она нас всех за Можай загонит. Тут семейный совет пораскинул мозгами и решил тебя просить: не морочь девушке голову.
- Это почему это? - Сева взглянул на меня поверх очков.
- Ты ведь жениться не думаешь, - не столько спросила, сколько констатировала я. - А кокетничать вполне можешь в другом месте. Не порть друзьям жизнь.
- А Юля очень замуж хочет? - окончательно развеселился Сева.
- До трясучки.
- Фу, как грубо... - он сморщил свой остренький нос, хихикнул. - Грубо выражаешься, старуха. С виду настоящая леди, а речь как у прачки.
- Мы сейчас не обо мне говорим, - я обиделась. Прачка, скажет тоже. Сам он прачка. С претензиями. Думает, если стиляжит удачно, то весь из себя аристократ. А на деле обычный пижон. Пижоном Севу любил называть Вадик. И на него Сева за обидное прозвище почему-то не сердился.
- Обо мне и подавно говорить не стоит, - Сева явно пребывал в легкомысленном настроении. - Раз Юле до трясучки, как некоторые неделикатно выразились, замуж хочется, то придётся мне на ней жениться.
- Что? - у меня медленно поехала вниз челюсть. Представить консервативную, сдвинутую на приличиях и одновременно истеричную Юлию рядом с любителем всего нового, шутником и затейником Севой раньше и в голову никому не приходило.
- Что слышала. Женюсь на Юлии, и баста!
- Зачем? - поразилась я. - От тебя этого никто не требует. Просто не морочь ей голову и всё.
- Нет уж, женюсь. У меня к тому масса причин.
- Каких?
- Для начала, пора семьёй обзаводиться. Посмотри на меня. Кому такой серенький воробышек нужен? А тут видная девушка увлеклась. Потом, не хочется от Эдика отставать. Желательно мать-старушку порадовать. И ещё... это будет самый грандиозный мой... - Сева шутил, торжественно загибая пальцы на левой руке, но замолк, не договорил. В обозримом пространстве появилась Юлия собственной персоной, за ней шагали Вадик с Милой и ещё несколько человек из нашей развесёлой компании.
Эх, рядом с Вадиком вышагивала Шпилька, с недавних пор моя главная конкурентка. В миру Шпилька носила прозаическое имя - Татьяна Гвоздева. Она жила в соседнем дворе, постоянно пыталась набиться нам в друзья, но её не любила и шугала Катерина. Своё ехидное прозвище Гвоздева получила не в далёком детстве, а всего пару лет назад, когда неожиданно для окружающих начала бурно расти, поражая знакомых изрядной худобой при впечатляющем росте. Ну и фамилия не последнюю роль сыграла. Зато у Шпильки были потрясающие волосы - светло-золотистая грива, пышными волнами окружающая узкое интересное лицо. И Танька умела стильно одеваться, вот. Лёгкое напоминание о Марлен Дитрих. Я её терпеть не могла, поскольку она активно лезла к Вадику.
Увидев сейчас Шпильку рядом с Вадиком, я от возмущения забыла спросить у Севы, что он имел в виду, говоря "...самый грандиозный мой..."? Лишь через несколько лет догадалась, какое слово не успел произнести Сева. Розыгрыш.
Розыгрыш. До сих пор непонятно, кого он собирался разыгрывать, себя? Про мать-старушку тоже не поинтересовалась, а надо было. Мы практически ничего не знали о Севе и не слишком много узнали впоследствии. Сам он больше молчал или уводил разговор в сторону. Эдик на расспросы о Севе отнекивался, дескать, не помню, не знаю, не был, не участвовал, не привлекался. Про мать-старушку, заодно и про материально-жилищные условия у Севы дотошно вызнавала Александра Ефимовна. Она втайне была неравнодушна к богатству, бедных не жаловала, даром сама не далеко от голи перекатной ушла. Информация, добытая ею в настойчивых допросах, выглядела крайне скудно. Никакой матери-старушки. Матери Сева вообще не помнил или помнил смутно. Вырастила его бабушка на скудную пенсию и гроши от приработка мытьём окон у соседей. Отец основательной помощью сыну и теще себя не обременял, он занимался устройством личной жизни, т.е. периодически разводился со старой, надоевшей женой и обзаводился новой. Бабушка с внуком выживали, как умели. То есть Сева в качестве будущего зятя Александру нашу не устраивал. Нищий студент с происхождением, оставляющим желать лучшего. Кстати, с её точки зрения, Эдик Катерине тоже не слишком подходил. Тем не менее, вслух свои мысли она не высказывала. Надеялась, вдруг беспортошные студенты выбьются таки в люди? Эти внутренние установки Александры Ефимовны всплыли на поверхность несколько позже, сначала перевешивало удовлетворение, что вслед за Катериной и засидевшаяся в девках любимица пристроилась.
Мне всё казалось, Сева нас разыгрывает, в последний момент шмыгнёт в кусты, он ведь такой любитель надувательств. Но Сева честно и благородно женился, если кого и разыграв, то только одного себя.
Компания наша рассыпалась на глазах. Все вместе мы могли теперь встречаться лишь по воскресеньям, и то не всегда. У молодожёнов Эдика и Севы возник плезир периодически водить жён в кино и театр без дружеского эскорта, навещать родителей и разных родственников, не тёщу с тестем, упаси Боже, нет, собственную родню. Мы в их присутствии перестали чувствовать себя раскованными. Шутки их переменились, как переменились вообще темы для разговоров. Мы казались себе отсталыми, недопонимающими, не доросшими до резко повзрослевших друзей. И не всегда стремились испытывать подобные ощущения. Вадик водил в кино и прогуливал по Цветному бульвару Шпильку. Мила и я приискивали себе суженых в Сокольниках, в Нескучном саду.
Раньше Милы кавалера себе подцепила я. Симпатичный высокий лейтенант войск связи по имени Юра. Он исхитрился зацепиться в Москве при одном из штабов. Наверное, офицер-связист в соответствии с профессией имел хорошие связи. Лейтенант Юра угощал нас с Милой мороженым и тонко намекал на необходимость советскому офицеру иметь красивую и верную жену. Очень хорошо, что со средним специальным образованием (мы с Милой как раз закончили техникум и весьма этим гордились), замечательно просто. Особенно, если вдруг офицера пошлют в одну из стран социалистического содружества интересы Родины представлять. Нравится ли вам ГДР, девушки? Мила хихикала, я тихо вздыхала. И размышляла, а не выйти ли мне за него замуж? Вон какой бравый. ГДР в перспективе, опять же. Ну как лет через двадцать генералом станет? Я тогда буду генеральшей. Всё равно Вадик возле Шпильки вьётся.
Планам и расчётам превратиться со временем в генеральшу воспрепятствовал Сева, наслышанный от Милы про лейтенанта Юру и ГДР. Из зависти, вероятно. Устроил очередное надувательство, которое мы и сейчас не можем вспомнить без смеха.
Тот день выдался необыкновенно хорошим. И не удивительно. С самого утра светило солнце, разорвав пелену октябрьских туч, три недели кряду выдававших себя за небо. Лужи немного подсохли. Тёплый ветерок, замечательное настроение. Можно пойти на работу в новых полусапожках, за которыми мы с Милой отстояли длиннющую очередь в Петровском Пассаже. Рабочий день, один к одному, складывался удачно. И домой я шла, испытывая приятную усталость, предвкушая уютный вечер на диване с двумя последними номерами журнала "Крокодил". Журналы мне на несколько дней одолжила одна из сотрудниц нашего КБ. Странности начались в булочной, куда я заглянула подышать ароматным воздухом кондитерского отдела, присмотреть ко дню получки доступные карману сласти. Знакомая продавщица, живущая в нашем дворе, через головы стоящих в очереди людей подмигнула мне и крикнула доброжелательно:
- Поздравляю!
- Спасибо, - ответила я механически. И только потом удивилась. Спросить, с чем конкретно она меня поздравила, показалось неудобным. В некоторой растерянности я выбралась из булочной и пошагала к дому. Чем ближе к нему подходила, тем больше встречала знакомых и тем чаще слышала поздравления. Моё лицо, верно, выглядело настолько обескураженным, что поздравители предпочитали проскочить мимо без каких-либо вопросов и не вдаваясь в объяснения. Мужики во дворе, сбившиеся в кружок, видимо, соображающие на... два раза на троих, оторвались от увлекательного процесса и проводили меня внимательными взглядами. Из окон заинтересованно выглядывали старушки, прикрывая своё неуёмное любопытство горшками с бегонией и геранью. Да что сегодня, с ума все посходили, что ли?
Разъяснение странностей ждало меня у дверей квартиры, мечась подобно тигру в клетке. Оно... То есть Вадим разгуливал по лестничной площадке, точно часовой, но в ускоренном темпе. Злой и взъерошенный. Кроме меня дожидаться ему тут было некого. На нашем этаже находилась всего одна квартира, в которой проживало пять семей. Насчитывалось несколько стариков, десяток людей зрелого возраста, четыре ребёнка, два подростка, из молодых - только я. Значит, меня дожидался. Но такой сердитый отчего? Где я ему дорогу успела перейти? И, главное, в чём?
- Ты что творишь? - набросился он, едва увидел меня. Не поздоровался, между прочим...
- Здравствуй, Вадик, - я наморщила лоб, пытаясь вспомнить свои перед ним грехи. - Что я творю?
- А ты не знаешь?! - возмущению его не было предела. Он помахал у меня перед носом смятой бумажкой.
- Нет, - искренно ответила я, заинтригованная и бумажкой, и всем происходящим вообще.
- Дуру-то из себя не строй! - крикнул Вадик. - Это вот ты надо мной издеваться решила, да?! Так и знай, я не приду. И Милку не пущу. И Эдика с Катькой отговорю. И Севку с Юлькой.
- Куда ты не придёшь? - окончательно запуталась я.
- Издеваешься? Ещё спрашиваешь? На свадьбу не приду! Вот куда!
- На какую свадьбу? - у меня аж голова затрещала от его криков, от непонятностей, происходящих вокруг.
- А это что? Это что, я тебя спрашиваю?! - он сунул наконец мне в руку свою помятую бумаженцию.
Я расправила, разгладила её на колене и поднесла ближе к глазам. У нас в парадном всегда не хватало света. На плотном лощёном листке, в затейливой рамочке, красивым чертёжным шрифтом было написано приглашение на свадьбу. Мою и лейтенанта Юры. Имена, время, место бракосочетания, просьба не опаздывать - старорежимность полная. Бред. Никто из знакомых не рассылал приглашений на разные торжества. И я бы не стала. Подойди к человеку и пригласи, либо позвони, если телефон есть. А церемонии разводить? Это ведь ещё додуматься надо. Кто-то зло и глупо пошутил. Хотелось бы знать, кто?
- Чья-то дурная шутка, Вадик. Я пока не решила, пойду замуж за своего лейтенанта или нет, - как можно мягче просветила я Вадима и сунула бумажку в карман пальто. Надо бы потом следствие провести, докопаться до истины, наказать шутника.
- Значит, сама эти приглашения разослала. Все наши получили, - пришёл к неожиданному заключению Вадим. Презрительная мина начала ясно проступать на его всё ещё сердитом лице.
- Рехнулся?! - теперь возмущение стало закипать уже во мне. Наверное, злость - штука заразная, и передаётся воздушным путём. Эдак подышишь три минуты рядом с разозлённым человеком, и сам таким становишься.
- Конечно, ты разослала, - удовлетворённо объявил Вадик, странным образом успокаиваясь.
- Делать мне больше нечего, - огрызнулась я. - Но если тебе хочется, чтобы я за этого лейтенанта выскочила, так и быть, уговорил, в ближайшее воскресенье дам ему согласие. В самом деле, сколько можно парню мозги полоскать?
- А как же мы? - растерялся Вадик.
- Мы - это кто?
- Ну, ты... и я...
- А у тебя Шпилька есть. Или ты думаешь, я до смерти на вас любоваться буду?
Когда через минуту сосед дядя Веня выглянул из дверей узнать кто и по какому конкретно чрезвычайному поводу шумит на лестнице, не даёт честным людям заслуженно отдыхать, он увидел мирно целующуюся в уголке пару. "Тьфу, пакость!" - раздосадовано сплюнул дядя Веня и, поскребя седую щетину на подбородке, ретировался, демонстративно хлопнув дверью.
Пока шло освоение искусства поцелуя, нам с Вадиком одновременно пришло на ум имя шутника и, оторвавшись друг от друга, мы разом воскликнули:
- Сева!!!
Конечно, безжалостно разыграть целую толпу людей мог только Сева, больше некому.
- Пижон поганый, - долгие годы бурчал по этому поводу Вадик, изображая негодование. - Купил за три копейки. И я, как последний идиот, побежал жениться.
- Да не женился бы, - отмахивался Сева. - Кто тебя заставлял?
Юлия всю жизнь уверяла, мол, о том розыгрыше она ни сном, ни духом... "Ни ухом, ни рылом" - саркастически добавлял Эдик. Мнения нашей компании разделились на сей счёт. Мужская составляющая не верила ни единому слову Юлии. Женская, напротив, полностью доверяла. Сева охотно рассказывал о своих проделках только после того, как они удавались. До их успешного осуществления он обычно помалкивал в тряпочку и таинственно улыбался. Как правило, доказать, что его происки - происки именно его, не представлялось возможным, если сам не расколется. Юлия страдала от чрезмерно весёлой натуры мужа. Случайно узнавая об очередной готовящейся каверзе, громко возмущалась, где только могла, жаловалась родителям и знакомым. Евдоким Петрович с наслаждением хохотал. Мы все, по молодости лет лёгкие на восприятие шалостей, хохотали вслед за ним. Александра же Ефимовна злобилась, потихоньку настраиваясь против зятя всё больше и больше. Она негромко зудела, зудела, шипела, объясняя нам и прежде всего Юлии неисправимость и пакостность Севы, его полную непригодность к роли мужа и отца, его совершенную бесталанность.
Между прочим, на предмет бездарности Александра зря выступала. По окончании института Сева легко прошёл в аспирантуру, чем вызвал очередной взрыв негодования тёщи. Вместо зарабатывания денег на благо Юлии, опять учиться пошёл. Девяносто рублей стипендии - разве деньги? А мы первоначально обалдели от успеха Севы и, раскрыв рты, смотрели на него, как на небожители, по нелепой прихоти спустившегося к нам в юдоль земную. Впоследствии привыкли, затем и вовсе стали считать его непрактичным чудаком, если не хуже. Соглашались с Александрой Ефимовной, с Юлией: действительно, девяносто рублей - не деньги.
Жизнь быстро менялась, меняя и нас. Старые дома в центре города расселяли. Жильцы коммуналок получали квартиры в новостройках на окраинах Москвы: Люблино, Черёмушки, Чертаново. Нам всем удивительно повезло, в течение трёх лет переехали в один район, пусть и на разные улицы. До Юлии и Севы нам с Вадимом стоило проехать всего четыре автобусные остановки, до Милы с мужем - пять. До дома, где получил жильё Евдоким Петрович на себя, жену и Натусю, легче было дойти пешком - не более четверти часа тихим ходом. Отец Вадика не успел порадоваться хоромам. Через полгода после заселения занемог, попал в больницу, где и умер. Все его дети разом погрустнели малость, потухли несколько. Ой, забыла про Эдика с Катериной. Лишь они жили далековато, там, где потом появилась станция метро "Коломенская". Их розовая кирпичная башня стояла на берегу Москвы-реки, и до неё в первые годы мы доезжали двумя автобусами и трамваем, через несколько лет - автобусом, метро и трамваем. Поэтому навещали их гораздо реже остальных. Чего уж там, вообще вместе собирались не часто: по большим праздникам, на дни рождения. Дел и забот изрядно прибавилось, у всех росли дети. Кроме Эдика с Катериной. Зато они делали карьеру.
Эдик работал в международном отделе АЗЛК, планировал трёхлетнюю командировку в Болгарию. Вернее, его начальство планировало. Во всяком случае, его кандидатура на должность одного из ведущих специалистов по советскому автоэкспорту для братьев-болгар в соответствующих органах возражений не вызывала. Эдик спешно приводил в порядок зубы, залечивал появившиеся уже хронические "болячки". Катерина, хоть и мостила себе капитальную дорогу на киностудии "Экран", отпускать мужа одного на целых три года не собиралась, готовилась к отъезду вместе с ним. Если и существовало в те времена у простых советских граждан конкретное представление о рае на земле, то им, несомненно, виделась Болгария.
Разумеется, все мы были в курсе несказанного подарка судьбы, все мы отчаянно завидовали, радовались за ребят, гордились ими. Если могли им чем-то помочь, помогали. Заранее готовились получать длиннющие письма.
Однажды на работе Катерину, подвизавшуюся тогда помощником известного кинорежиссёра, срочно вызвали к телефону. Голос звонившего был незнаком, сух и строг. Оробевшая Катерина, до сего дня числившая себя бабой неробкого десятка, с трудом вникала в смысл доносимой до неё информации, дакала бесконечно:
- Да, поняла, товарищ полковник...
- Да, готовимся...
- Да, никому не говорить...
- Да, постараемся...
- Да, принять у себя товарищей из Болгарии, правильно?..
- Да, соответственно русскому гостеприимству...
Скучавшая за столиком по соседству вахтёрша, по доступным ей обрывкам разговора достаточно точно его реконструировавшая, наплевав на запрет полковника из органов, всем ясно каких, незаметно растворилась в коридорах киностудии. Голова её переполнилась обжигающими сведениями, распиравшими изнутри. И вахтёрше срочно требовалось поделиться горяченьким с понимающими людьми.
Вернувшись после телефонных инструкций к своему рабочему месту, Катерина застала непривычную картину: сослуживцев, сосредоточенно занимающихся своим делом, не разгуливающих по помещению в процессе творческих поисков, не сплетничающих обо всём на свете, не плюющих от безделья в потолок. В её сторону прямо не смотрели, косились осторожно, обмениваясь за спиной помрежа мимикой и неопределёнными жестами.
Катерина ничего не заметила. Она пребывала в панической растерянности. Сунулась в ридикюль, достала кошелёк, пересчитала наличность. Отправилась звонить мужу. Вслед за ней по одному, как бы невзначай, как бы по своим делам, потянулись сослуживцы. Любопытство разбирало, сил нет. И оно вскоре удовлетворилось в полной мере.
- Эдик, - чуть не плакала в трубку Катерина. - Как мы принимать этих болгар будем? Нет, приготовить я могу в лучшем виде. Но денег-то с гулькин нос. А они делегация всё-таки. Сами опозоримся и страну опозорим. У Димы занять? Да его только к ночи поймать можно. Денег нет, времени нет. Сегодня уже, в восемь. Их на специальном автобусе привезут. Ты сам, смотри, не опоздай, - она помедлила, опуская трубку на рычаг, и услышала осторожное:
- Екатерина Евдокимовна, вам денег надо? Сколько?
Обернулась, видит - рядом собралась почти вся съёмочная группа, готовая развернуть небольшой, но пламенный митинг.
- Почему только вы, Варвара Ильинична? Мы все готовы денег дать!
- Что мы, денег не соберём для достойной встречи?!
- Давайте, кто сколько может, - озорно усмехнулся второй помрежа, стаскивая с лохматой головы засаленный полотняный чепчик и переворачивая его для сбора доброхотных пожертвований. - Не посрамим отчизну! Упоим и укормим болгар вусмерть! Сыпьте денежки, я потом по другим павильонам пройдусь.
Обомлевшая Катерина напрочь забыла о строгой секретности поручения.
- Катенька, - подхватила её под локоток монтажёр Рубцова. - Хотите, я сейчас в буфете договорюсь? У них красная икра точно есть, фарш хороший, овощи. Для своих, само собой, но договориться можно, дело-то какое! Что там ещё болгары любят? Брынзу? Брынза точно есть. Может, и осетринка найдётся. Грибов не надо, за границей их не едят, поверьте.
По меньшей мере половина киностудии приняла участие в сборе денег. В буфете нашу Катерину отоварили по-министерски. Комендант расщедрился при виде народного энтузиазма, выделил машину со словами "Вы уж... того... не ударьте...". Толпа загрузила в машину сумки с продуктами, и в середине рабочего дня переставшая чему-либо удивляться Катерина отбыла домой - готовить торжественно-застольный приём для болгарской делегации.
В половине восьмого примчался с работы вспотевший и перенервничавший Эдик. Ему на работу, оказывается, тоже звонили, несколько позже. Эдик принёс четыре бутылки лучшего грузинского вина и армянский коньяк в придачу. Коньяк выделил начальник отдела, оскорблённый тем, что ему не только не доверили встретить делегацию, но даже в известность не поставили, звонили подчинённому. Он бы громко возмутился, однако, с органами, всем известно какими, спорить крайне неразумно.
Накрытый на двенадцать персон стол сверкал крахмальной скатертью, рюмками и одолженными у соседей хрустальными фужерами, подаренными к свадьбе и ни разу пока неиспользованными мельхиоровыми приборами. Катерина щеголяла лучшим платьем, наспех сооружённой причёской, свежим лаком и ярко накрашенными губами. Эдику же пришлось спешно броситься под душ, спешно втискивать в приличный случаю костюм уже изрядно пополневшее тело, спешно повязывать ненавистный галстук.
До половины десятого они то деревянными куклами сидели за столом с подсыхающими закусками и киснущими салатами, то нервно вышагивали по квартире, обмениваясь раздражёнными фразами. ПО всей видимости, загранкомандировка накроется медным тазом. Они недоумевали и волновались, терялись в догадках и воображали всяческие ужасы. В половине десятого раздался громкий звонок в дверь. Оба бросились в прихожую, столкнувшись у двери лбами. На пороге стоял ухмыляющийся Сева.
- Ты чего? - недовольно спросил Эдик.
- В гости зашёл по дороге. Давно не виделись, - обаятельно улыбнулся тот.
- Извини, Сева, но сегодня нам не до гостей, - раздражённо брякнула Катерина. От природы прямолинейная, она терпеть не могла всякие "политесы".
Сева не обиделся. Понимающе протянул:
- А-а-а... Болгар ждёте? Делегацию?
Далее последовала немая сцена. Почти как у Гоголя в "Ревизоре". С той только разницей, что смысл происходящего Эдик с Катериной осознали одновременно и моментально.
Нет, это всё ещё была молодость с её лёгкостью восприятия, с умением видеть смешные стороны в несмешном. Хохотали в три глотки не менее четверти часа. Потом Катерина говорила мне, мол, ни до, ни после она никогда так не смеялась. Ну, не знаю, на месте Катьки я бы просто размазала Севу по двери тонким слоем за его подлость, на порог бы никогда не пустила. Катька вместо гневной отповеди позвала его к столу, раз он исполнял обязанности болгарской делегации. Полночи троица дружно выпивала и закусывала в честь братской Болгарии, пируя на всю катушку. Когда ещё доведётся за шикарным столом посидеть? Совсем забыла, долги Катерина с Эдиком выплачивали вплоть до отбытия за рубеж.
После столь колоссального розыгрыша Сева несколько поутих, на крупные проделки не замахивался. Хватало ли ему бесчисленных мелких шуток? Наверное... Я не знаю. У него появились новые увлечения. Склонность к пижонству вышла на первое место. Лучший друг обогнал его на повороте, свалил в земной рай аж на целых три года. Впору закомплексовать.
Хм, Cева лёгких путей не искал. Он поменял направление развития то ли для души, то ли для её телесной оболочки. Начал собирать Брема - огромные, с кучей высококачественных цветных иллюстраций тома. Читал ли он Брема сам? Наверное, читал. Нам читать не давал, разрешал посмотреть, полистать, внимательно следя за чистотой рук и помыслов неожиданных любителей фауны. Лично перекладывал иллюстрации папиросной бумагой, дескать, до революции так поступали для лучшей сохранности изображений. Покупал он кое-что ещё из английской литературы. У букинистов покупал, ясное дело. Государство подобными книгами обеспечивало читающую публику весьма скудно.
И Брем, по одному тому в два-три месяца, и букинистические находки стоили немало. Для своих сокровищ Сева раздобыл полки тёмного дерева, повесил их повыше, под ними приткнул тахту. Самолично соорудил затейливую лесенку, при помощи морилки добившись сходного с полками тёмного цвета, и лазал за книгами по лесенке.
Обычно он принимал гостей, сидя на покрытой настоящим шотландским пледом тахте, прямо под полками. Мы хихикали. Действительно, трудно было удержаться от ехидных усмешек. Сева становился чопорным. Пошил у частного мастера смокинг. Раздобыл пару батистовых рубашек с жабо и длинными свободными манжетами.
- Это настоящие воланы, - пояснял он.
- Какие ещё воланы? - сердилась Юлия в нашем присутствии. - нацепил на себя бабскую блузу с рюшами и нос задрал.
- Понимала бы чего, деревня, - огрызался Сева, выпадая из образа сдержанного англичанина. На пальце левой руки у него сиял золотой перстень-печатка с роскошным опалом. В правой руке дымила привозным ароматным табаком лакированная трубка из вишнёвого корня.
Пока он колдовал над специальными рюмками, разливая лучший португальский портвейн, какой мог достать, мы многозначительно переглядывались. Его игра в аглицкого джентльмена затягивалась, того и гляди, дворецкого себе заведёт и ирландского сеттера вдогонку. Нам аристократический выпендрёж друга пришёлся не по вкусу. Мелкие розыгрыши тоже начали раздражать, представлялись шутками не самого доброго толка. Замороченные разнообразными хлопотами, уставшие от ежедневной долгой и тяжёлой дороги на работу и с работы, от стояния в бесконечных очередях, от проблем с детьми и надвигающимся их пубертатом, мы неудержимо взрослели. Или старели? Не находили в себе былой лёгкости, готовности к беспричинному веселью. Мы становились рассудительными, солидными. Один Сева задержался в юности и упорно не хотел с ней расставаться.
Юлия потихонечку вызверялась. И впрямь, Сева на идиотские затеи тратил большую часть своего заработка. Квартиру, если честно, отделал знатно. Однако, в семейный бюджет отдавал крохи. На что сына Славика растить?
Александра наша Ефимовна, благополучно схоронившая мужа, свободная наконец от его сдерживающего влияния, вплотную занималась прочисткой мозгов любимой дочери и нелюбимого зятя. Благо, жили неподалёку, могли видеться часто. И телефон, кстати, на что?
Сева жаловался нам на Александру с Юлией. Александра с Юлией жаловались на Севу. Мы постепенно склонялись на сторону женщин. Эгоизм настоящий - тратить всё на себя, на утомившее близких пижонство, выпендрёж попросту. А ведь у Севы Славик растёт. Вот чему он сына научит? Не наш Сева человек, не советский, натурального буржуя в себе взлелеял. Вместо того, чтобы подобно остальным, в долгих дорогах, в очередях, в трудах тяжких, честно и порядочно вкалывая, свой век проживать, полностью отдаваясь работе, семье, даче, он незаслуженными праздниками себя награждает, ему государственных праздников недостаточно. Он особенный, видите ли. Взял и отказался от предложенных ему на работе шести соток в ста километрах от Москвы, из-за этих соток на любом предприятии, в любой конторе драчки шли - пух и перья в воздух летели. На мой вопрос, почему не захотел, Сева громко возмутился:
- Ты видела устав этих дачных кооперативов? Там чёрным по белому прописано, какой дом я имею право построить: чтобы переночевать кое-как, инвентарь хранить - и всё.
- А тебе непременно виллу с камином подавай, с гостевыми комнатами?
- Непременно. Мне строить, не государству, мне там отдыхать.
- Отдыхать? В смысле, лежать в шезлонге, коктейль через соломинку тянуть?
- Вот, вот, сотки нам не для отдыха дают, а чтоб вкалывали в свой законный отпуск, не расслаблялись. Вернёмся к уставу, где опять же прописано, сколько и чего я должен на своём участке посадить, сколько и чего выращивать, иначе эти сотки драгоценные отберут. Я, дарлинг, в уик-энд отдыхать хочу, а не вкалывать точно негр на плантации.
Положим, мне тоже устав не нравился. И что? Зато свои картошка, овощи-фрукты, зелень, есть куда на лето ребёнка отправить, где отпуск на природе провести. Вкалывать на даче надо? Да. Тяжело? Да. А кому у нас в стране легко, кроме номенклатуры и торгашей? Сева придерживался иного мнения.
- Ты посчитай, сколько денег в общей сложности уходит на эти поездки, на семена, инвентарь, удобрения и прочее. Экономически выгоднее эти твои огурцы-помидоры, клубнику-смородину на рынке покупать, да ещё деньги останутся ребёнка на море свозить - реальный отдых. Пойми, смена вида пахоты полноценным отдыхом не является.
- Барчук! - негодующе фыркнула я и больше с ним никогда не спорила, бесполезно. У него на все претензии находились веские с виду аргументы. Жаль, подоплёка аргументов была несомненно чуждой, не совпадала с общепринятыми установками и взглядами.
В последний год пребывания в Болгарии Эдик устроил аттракцион неслыханной щедрости: по очереди вызывал к себе почти всю родню жены, и не на недельку какую-нибудь. По месяцу гостили у него Александра Ефимовна с Натусей, Мила, Вадик и Юлия с Севой. Вернувшись из Болгарии, сева вовсе с катушек съехал.
- Знаете, как мы на самом деле живём? Слов подобрать не могу. Человек - ничто, главное - общество, государство. Об отдельном человеке у нас никогда думать не будут.
Терпение наше лопнуло. Мы дружно накинулись на отщепенца. Квартиру ему государство бесплатно дало? Дало. Очередные и по болезни отпуска оплачивает? Оплачивает. Бесплатно ребёнка на каникулы в пионерских лагерях содержит? Содержит. Задарма учит? Учит. Лечит? Лечит. Как - это другой вопрос. Путёвки в санатории и дома отдыха за копейки даёт? Даёт. Цены, как у буржуев, не растут? Не растут. Безработицы нет? Нет. Так какого ещё рожна Севе надо? Наша страна впереди планеты всей, она вообще родина слонов. Тем, кто дорогу для других по джунглям прокладывает, всегда труднее. Лес рубят - щепки летят. От ошибок застраховаться невозможно. И прочие банальности выкрикивали.
Сева в ответ тонко усмехался, окидывая нас сожалеющим взглядом, и замолкал. Он перестал радоваться встречам, перестал делиться с нами мыслями и желаниями, больше не демонстрировал свои открытия и приобретения. Однако, словно назло, добавил к батистовым рубашкам стильные золотые запонки, предлагал Вадиму сыграть в невесть где надыбанные старинные шахматы из слоновой кости, угощал жаренными каштанами, якобы специально для него привезёнными одним знакомым из Парижа.
- Неисправим! - решили мы хором и махнули на него рукой. И тогда он пропал.
Пропал Сева не вообще, а конкретно из нашей жизни. Развёлся с Юлией, оставил ей и четырнадцатилетнему Славику двухкомнатную квартиру в "хрущобе" и переехал неизвестно куда.
Александра Ефимовна довольно потирала руки - добилась, выжила дешёвку, голоштанника беспородного, фигляра ярмарочного, не способного прокормить семью. И впрямь, при всех барских заскоках и повышенных запросах, зарабатывать приличные деньги Сева не умел. Пусть теперь голоштанничает подальше от Юлии. Квартиру оставил? Тоже нашли благородство. Иначе и быть не могло. Для Юлии судьба хоть раз должна раскошелиться. В глубине души барыней и аристократкой Александра Ефимовна была не меньше Севы, только другого рода. По крови, так сказать. Сева сам обеспечивал себя, создавал желаемые условия. Александра ждала удовлетворения своих потребностей от других, ей обязаны дать необходимое. А Сева... Кухаркин сын, разумеется, не ровня отпрыску шляхетского рода. Но "кухаркин сын", по крайней мере, столь откровенным снобизмом не отличался, людей не презирал и других за себя работать не принуждал.
Юлия, много лет науськиваемая матушкой, первая подала на развод. Сева не сопротивлялся. Он устал вести боевые действия с тёщей, освобождено вздохнул и затерялся на московских просторах.
Когда общий враг исчез, когда Юлия осталась матерью-одиночкой, тогда и пришлось ей столкнуться с множеством крупных и мелких проблем. Алименты Сева платил исправно до полного совершеннолетия сына, однако, эти копейки деньгами считаться не могли. Прежние "крохи", выделяемые Севой в бюджет семьи, были значительней. Прибить, подклеить, починить в доме стало некому. Пришлось впрягаться Славику, за что он быстро и навсегда разлюбил отца. Александра Ефимовна начала откровенней требовать от Юлии и Славика помощи себе и Натусе, жившей вместе с ней. Натуся не без помощи матери раньше Юлии развелась с мужем. Она не имела ни высшего, ни даже среднего специального образования, зато долго и много болела, имела маленькую дочку и оказалась на удивление ни к чему в этой жизни не приспособленной. Помощь Александра Ефимовна желала получать деньгами, продуктами, новой одеждой и хлопотами по поддержанию их с Натусей хозяйства. В принципе, она тянула со всех своих детей, сколько могла, кроме неудавшейся Натуси и любимицы Юлии. Особенно доставалось Эдику с Катериной. Но в тот момент самые успешные представители семьи ещё не вернулись из Болгарии, поэтому Юлия, освобождённая наконец от ухода за поганцем-мужем, скотиной неблагодарной, не имела права остаться в стороне от обеспечения жизнедеятельности матери, сестры и племянницы.
Ха! Не больно-то Юлия за поганцем-мужем ухаживала. Готовила из рук вон плохо, стояние в очередях за продуктами, уборку и глажку белья она ненавидела до зубовного скрежета, стирать Севе и Славику самим приходилось. Значит, не успела обрадоваться свободе, как принимайся на мать ишачить? Ага! Спит и видит. Ни о чём другом не мечтала. К негодованию Александры Ефимовны Юлия сразу дала ей решительный отпор. Зажила для одной себя, любимой. Они со Славиком установили в доме совершенно общежитские порядки: её зона, его зона, дежурство по кухне и квартире в очередь, чёткое распределение остальных обязанностей. Стирал, конечно, Славик. Из объяснений Юлии вытекало, что он не подпускал мать к стиральной машине, боялся - она её угрохает в первый же раз. Пришлось делать вид, будто верим.
Мы первое время стремились Юлию поддержать, навещали чаще обычного, сочувствовали ей и громко возмущались поведением подлеца Севы. Со временем дотумкали: не очень Юлия в нашей поддержке нуждается, эгоистка не меньше Севы. А без него в её доме нам стало неимоверно скучно, серо, поговорить не о чем.
Юлия к разговорам и нашим утешениям не стремилась. Она баловала себя хорошими покупками, регулярными поездками в санатории и дома отдыха, усиленно занималась поддержанием здоровья. Мужчинами не интересовалась. То ли действительно одного проходимца Севу и любила, то ли способности любить кого-нибудь, кроме себя, не имела. Природные её злость, сварливость, пренебрежение к людям усиливались, своеобразно концентрируясь. Вскоре наше с ней общение свелось к поздравлениям по телефону. Чем реже её видишь, тем легче дышится. О Севе она иногда кое-что рассказывала по мелочи. Славик к отцу время от времени за денежной подкормкой отправлялся. Он и поставлял матери свежую информацию. Вроде, Сева за последующие годы сделал две попытки устроить личную жизнь. Первая длилась года три, вторая - значительно дольше. Смешно звучали рассказы о его трепыханиях. Смешно и неинтересно. Своих забот через край хватало. Мы почти не помнили о нём, разве иногда на праздники специально по просьбам детей вспоминали некоторые его проделки и хохмочки.
Господи Боже мой! За делами и заботами не заметили как жизнь пролетела, дети выросли, внуки начали подрастать. Вдруг вздумалось Эдику, самому старшему из нас, юбилей отметить, на своё шестидесятилетие тряхнуть стариной, оторваться по полной, как нынче молодые выражаются. Пригласил всех, кого мог вспомнить, кого разыскать удалось. Главная новость предстоящего торжества облетела всех моментально: Сева приглашён и обещался быть. Мы неделю перезванивались, обсуждая сенсацию семейного масштаба. Сева, ну надо же, Сева! Интересно, каким он стал? Времена кардинально переменились, кардинально поменялись общественные установки и взгляды. Пижонь - не хочу. Никто косого взгляда не кинет, худого слова не скажет. Наверное, Сева развернулся во всю мощь своей фантазии. Появится на мерседесе или бентли, весь из себя заграничный. Другие варианты в разговорах почти не рождались. Мила смехом нарисовала Севу в прикиде панка, Натуся хмуро заметила, мол, не удивится, увидев Севу папуасом из Новой Гвинеи. Юлия настаивала на одежде авторского характера от западных дизайнеров, имидже космополита. Если честно, воображения нам не хватило, мы терялись в догадках. Сами старались изобрести способы блеснуть относительным достатком, хорошими вещами, мол, и мы не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем. Девяностые годы и нас перетряхнули, перелицевали, заставили смотреть на мир другими глазами.
Короче, общество на юбилее Эдика смотрелось эффектно - парад возможностей или претензий, не поймёшь. Зато гвоздь программы, Сева, поверг всех в состояние шока. Мы ждали чего угодно, но не эдакого. Он приехал в затрапезном китайском пуховике, в таком лишь по осени на даче грядки копать. Под пуховиком обнаружились старая байковая ковбойка, - не глаженая! - поверх неё растянутая шерстяная кофта модели "Обнищавший профессор". Брюки он явно позаимствовал у огородного пугала. Не брюки даже, а коричневого вельвета штаны с квадратной заплатой на одном колене. Мы остолбенели от вида печального лысеющего колобка полубомжового достоинства. Лично меня сильнее поразили его очки в допотопной квадратной оправе с дужками, обмотанными изолентой. Где тот невысокий, худощавый Севка, ладный и подтянутый, в смокинге, в батистовой рубашке, со стильной трубкой в зубах? Где манеры "как в лучших домах Лондона"?
С одной стороны, мы не верили глазам, с другой - не без оснований предполагали очередной розыгрыш, глупую хохму типа "а я опять не как все", мол, вы ждали одного, нате прямо противоположное. Как мы говаривали в юности: получи, фашист, гранату! Потому подозрительно отслеживали поведение нашего затейника и пижона. Или бывшего пижона? Зря старались.
Сева казался в меру весёлым, в меру шумным и, однако же, не шумел, не веселился. Больше слушал, чем говорил, больше ел и пил, чем смотрел по сторонам, разглядывая старых знакомых. Добродушно похохатывал, слыша чужие удачные шутки, сам не шутил, не блистал, как прежде, эрудицией и остроумием. Часа через три утомился и тихо, не привлекая внимания собравшихся, задремал в одной из комнат большой квартиры Эдика. Полно, да Сева ли это?
Юлия торжествовала. Видали? Без облагораживающего влияния умной женщины этот проходимец скатился ниже плинтуса, стоять рядом с ним теперь стыдно. То ли дело она: моложава, хорошо одета, подтянута, умеет себя вести в приличном обществе.
Мы не разделяли её настрой. Сева заставил нас погрустнеть, словно лишил чего-то очень важного, словно обещал и обманул. Хотели увидеть в нём свою весёлую, беззаботную юность, узрели... печальную одинокую старость.
Разъезжались с юбилея все разом, шумной толпой, галдели на остановке. Сева помалкивал. В троллейбусе, усевшись рядом с ним, я напрямик спросила:
- Ты нарочно прибомжованным явился? Очередная фирменная хохма от Севы?
- Боюсь, не поверишь, старуха, - Сева, до того смотревший в окно, обернулся. - Мне уже давно надоело шутить и пижонить.
- Почему? - я несколько опешила. - По сравнению с прежними временами сейчас возможностей вагон и маленькая тележка.
Сева оттопырил нижнюю губу, - ни дать ни взять старый обезьян, - покачал головой, вздохнул:
- Жизнь оказалась слишком грустной штукой. Она бесконечно стучала меня по темечку: будь проще. Будь проще, и люди к тебе потянутся. Люди... Люди хотели изменить меня, учили, лечили. Вылечили наконец.
- То есть? - я сделала непонимающее выражение лица, будто никогда не занималась "лечением" Севы.
- То и есть, - саркастически хмыкнул Сева. - По требованию публики я в корне переменился. Знаешь, сразу стало смертельно скучно. С вами вообще скучно до изумления. Как вам самим не тоскливо? Не понимаю...
- Нам скучать и тосковать некогда, - мне стало очень обидно от его равнодушно оброненных слов, в которых мелькнуло нечто... Истинное? Захотелось срочно оправдаться. - Дел много, забот, проблем. Тебе, верно, заняться нечем, раз заскучал.
- Дела не причём, - отозвался Сева. - Можно дело делать и веселиться одновременно, без всякого ущерба. С шуткой, с улыбкой любое дело лучше получается. А у вас вечно на мордах написано, насколько важно и серьёзно то, чем вы занимаетесь. Не дай Бог отвлечься на минутку! Ходите, словно палку проглотили, веселитесь по расписанию. И того не умеете, разучились.
- Ничего подобного, - возмутилась я.
- Да ладно... ничего подобного... Сама подумай: только по праздникам и веселитесь. Вернее, пытаетесь веселиться, а у вас ничего не получается. Приехали, сели за накрытый стол, выпили, закусили, о политике поговорили, о ценах, о детях. Опять выпили, закусили. Из-за стола на двадцать минут выбрались и под музыку поколыхались немного, покурили на кухне. О политике, о ценах, о детях под сигаретку поговорили. Для разнообразия пожаловались на начальство или родственников, повозмущались всяким разным, и снова за стол. Всем лениво что-нибудь свежее придумать, что-нибудь заранее подготовить. Это в праздники, про будни совсем молчу. Не одни тела старческим жиром заплыли, мозги заплыли ещё хуже, ещё неповоротливей стали. Думаешь, только мне с вами скучно? Не-а... Приглядись внимательней: дети, внуки, соседи, друзья... Даже тараканы дохнут.
Он замолчал. И мне сказать было нечего. Разве его монолог обдумывать, мысленно споря, ища и не находя достаточно веских контраргументов.
В метро мы распрощались. И, как оказалось впоследствии, навсегда. Больше ни разу не возникал Сева на нашем горизонте. Облик его постепенно стирался в памяти, но вот слова его продолжали звучать в душе, обижая и угнетая. Прав ли он был? Не уверена. Дела и заботы повседневные кого угодно принудят носом в землю уткнуться и пахать свою скудную ниву, не вертя головой по сторонам, не задирая её к звёздам, не ловя ноздрями долетающие иногда запахи иных, дальних и прекрасных берегов. Только ведь это не вина наша, а беда. Над бытом, не отвергая его вовсе, парить единицам дано среди тысяч и тысяч. Остальным - носом в землю и пахать, пахать. Рождённый ползать летать не может. Но всё же, если честно признаться, здорово вышло, что был среди нас один "парящий" сколько-то времени, пусть он и криво "парил", невысоко, а всё же расцвечивал вокруг себя жизнь странными, причудливыми узорами.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Меня смело можно упрекнуть в многословии. Доброжелательный и понимающий критик посоветует сократить рассказ, по меньшей мере, на треть, мол, текст не потеряет, наоборот, выиграет. И, вероятно, будет абсолютно прав. Но... нет, мне не жаль собственного текста в привычном понимании, однако, таки жаль его в ином смысле. Очень хотелось написать о людях старшего поколения, обычных, ничем не интересных, коих видела, слышала, знала, об их далёкой молодости, которую они и сами теперь с трудом помнят (те, кто ещё не покинули нас пока). Каждый из встреченных мною людей достоин отдельного рассказа. Я не уверена, что смогу написать столько - не хватит ни сил, ни времени, да и с достойным этой задачи талантом весьма проблематично. Поэтому и родились в тексте "Пижона" "лишние" судьбы, события, настроения. Именно их не хочется резать, не собственно текст. Пусть уж они будут. Пусть о них узнает ещё кто-нибудь, кроме меня.
Москва, январь - август 2009 г.
|