Черный дождь в бездонных лужах, от которых тянет вечной мерзлотой. Длинные водяные нити, прошившие пространство от высот до глубин. Спокойно-пустое небо усталого оттенка поздней осени, разрезанное многообразно древесными ветвями и жилами проводов, наполненных голосами прошлого. Годовщина, говорите? Рада припомнить!
Я сидела напротив него, попивала кофе, смотрела-впитывала-притягивала безотрывным взглядом. Так, должно быть, смотрела на мужчин моя прапрабабка, таборная цыганка. И ей было всё равно...
В безразмерно-тёплых юбках, затканных алыми маками, босыми смуглыми ножками ступала она по росистому полевому разнотравью, а монисто из серебряных монет отзывалось на её шаги и сердце. Она пела рассвету песню древнего одиночества. Ветер вторил ей, запутывая-пропуская черные длинные волосы сквозь округлые серьги её. Почему она оставила вольную жизнь свою, согласившись однажды уйти за гарным хлопцем? Ту ли самую невозможно-ядовитую луну увидела она в небесах, нагоняющих осень? Или она прочитала судьбу по звездам, растерявшимся в лунном свете?
Её история мне неведома. Знаю лишь, что капля цыганской крови сопутствует химическим процессам, которые во время единственного в моей веселой жизни "классического свидания" сложили недохокку:
Луна чистейшего серебра
Немыслимою строгостью прекрасна
На ярко-черном небосклоне.
Интересно, откуда во мне любовь ко всему японскому? Наверное, от прадеда-поляка... Он воевал моряком в русско-японскую. Корабль разбили, и он оказался в мутной морской воде. Мне видится серый дождь, почти смывший горизонт, продрогший человек, сытый морской водой, мертвой хваткой обнявший плавучий обломок, пляшущий в утихающей буре... и японец, протянувший моему прадеду жесткую, суховато-бесстрастную желтую и мокрую ладонь с пальцами, похожими на палочки для еды суши, сашими и тому подобных яств. В плену прадеда приучили к рису и палочкам, а затем отпустили домой, заплатив за труд. На эти деньги он смог построить небольшой дом для своей пани и тринадцати детей на берегу полноводной русской реки, протекающей меж двумя городами, один из которых, был столицей нем. республики. Двенадцатым ребенком была моя бабушка, обладавшая силой воли, польским гонором, суровыми принципами, смелостью...
В годовщину её смерти почти год назад луна светила над моей головой, ночь была холодна, а насмешливые слова замерзали, не проникая глубже теней, что прятались в его глазах. Хотелось бы знать, зачем он задержался, поставив одну ногу на третью ступень, ведущую в мой подъезд, сказав между делом "этот рубеж не взят", что видел он, когда смотрел, как я поднимаюсь по лестнице. Уж не искривленный ли мой позвоночник привлек его взгляд, в высшей степени искушенный, хорошо, что не в остеопатии.
Странно, что именно печальные даты, как и в этот раз, посмертной маской застывают на наших мертворожденных пересечениях. Нет смысла ждать импульса, мгновенного резонанса, "тех самых" слов, которые способны высветить лунную дорожку в грязной каше за окном... тогда бы я смеялась иным смехом.
Любопытно, не от предков ли татар досталось мне лукавое ехидство?