Дни стоят удивительно ясные: два вечера подряд оказываюсь в сумерках на улице. Радостно наблюдать серый лунный диск, слегка внизу взрезанный месяцем, да звезду под сердцем лунным... светила наливаются нежным холодом в темнеющей воде самого спокойного зимнего неба.
-2-
Хорошо пить вино, закусывая рисом, при свете полной луны! Сестренка Сяо Мэймэй тихо играет на цине, изредка прерывая игру, чтобы согреть пальцы, и я вспоминаю строфу из Ши Цзина, которую никак не могу перевести с веньяня.
Вино отдаёт сливово-радостным, словно редкие лучи солнца, прохладным, как лёгкий ветер под пальцами Сяо Мэймэй, которая, как всегда, будет греться и смеяться, пока не заснет, а я останусь стеречь её дыхание.
Сяо Мэймэй приснится вся семья: и баба, и мама, и гэгэ, и диди, и цзецзе, и найнай, и даже злая тайтай приснится с новыми палочками для еды в нежных этой ночью руках. Под подушкой Мэймэй лежит первый из ста томов палийского Канона, которые она хотела прочесть за день, да утомилась.
Ветер будет перебирать её черные прямые волосы, тот ветер, который она не успела переделать в песню. А тайтай и наяву подобреет, потому что, наконец, перестанет поститься...
С рассветом ветер заберется под подушку, вытряхнет буквы в уши Сяо Мэймэй, и она встанет, обретя бодрое знание.
-3-
Цзё выпито, ча еще не поспел, зато нюйнай свежее. Хорошо рис ранних звезд запивать вином - лунным светом!
Сяо Мэймэй (скромно):
- Ты слишком много пьешь, дедушка Цзян.
Дедушка Цзян гладит Сяо Мэймэй по голове, посмеиваясь в жиденькую бороденку, хитро прищурив молодые глаза.
Тайтай, чрезмерно разговевшись, тихо охает на лежанке.
И луна золотится, и вишня опадает в зеркально-спокойный пруд с зеркальными же карпами, которые беззвучно ловят лепестки холодными губами.
Хунвэйбины спокойно спят в тумэнхуэе.
-4-
Письмо дедушки Цзяна. Сын мой, Цзян Хуэй. Годы учебы вдали от семьи, знаю я, пошли тебе на пользу. Теперь ты умеешь нянь шу и се цзы и сможешь прочесть письмо своего старенького отца...
Письмо Хуэя. Эх, отец. Годы учения приумножили мои знания в делах иного рода, ибо веселые кварталы стали моим домом. А посему я лишь диктую, пишет же прелестная безымянная онна, которой чтение моих книг действительно пошло на пользу.
Письмо дедушки Цзяна. Сын мой, Цзян Хуэй. Вся наша семья очень рада, что место, в котором живешь ты, веселое. Хорошо, когда можно немного отдохнуть от учебы. Сын мой, твой брат читает письмо, потому что я, твой отец, стар стал и слаб глазами. Читает и смеется. Рад, значит, за тебя. Мы все тебя ждем: и тетя, и невеста твоя тоже ждут. Цзы, мясник, но человек образованный, обещался проэкзаменовать тебя на предмет знания редких иероглифов. Но я уверен - ты с честью выдержишь испытание.
Письмо Хуэя. Отец мой! я бесконечно счастлив, доставляя вам всем радость. Надеюсь, моя просьба о небольшой ссуде бедному студенту не повергла дядюшку мясника в чрезмерное усердие в работе и мысли об ужесточении экзамена по каллиграфии. Засим остаюсь любящий Вас сын.
Письмо дедушки Цзяна. Что-то на сердце мне не спокойно, сын мой. Не могу наслаждаться цветами сливы; что-то не то чудится мне в твоих письмах. И брат твой смеется все громче, так, что заглушает лягушек в пруду.
P.S. от брата: Любезный мой братец! Беспутство твоё, разросшееся беспредельно, кажется мне, вызывает подозрения даже нашего многоуважаемого отца (да не остынет ча его во веки веков!). Прошу тебя, одумайся. Мне не хотелось бы продавать Cяо МэйМэй в веселый дом, дабы покрыть твои долги оному заведению.
Письмо Хуэя. ГэГэ, старший брат. Не говори пока Сяо МэйМэй, но я давно продал ее во все веселые дома провинции на 10 лет вперед, а вас, семью мою, проиграл в карты. Срочно вышли мне 1000 юаней на гейшу. Я задолжал торговцам опиумом за ее кимоно.
Обращение торговцев опиумом к беспутному студенту. Уважаемый господин! Поскольку денег от тебя не дождешься, сегодня вечером мы придем и заберем тебя в рабство в нашу подпольную опиумную лабораторию, для испытаний на тебе новой опиумной смеси.
Письмо ГэГэ. Любезный мой брат. Сообщение твоё повергло меня в такую тоску и отчаяние, что я ушел из дома и занялся благородным промыслом, отнимая у местных мандаринов излишки юаней. Прилагаю тебе необходимую сумму в 1000 юаней, кремниевое ружьё и наставление взяться, наконец, или за ум, или за оружие.
Обращение торговцев опиумом к дедушке Цзяну. Уважаемый отец Цзян Хуэя! Уведомляем Вас, что Ваш сын находится в наших руках в качестве компенсации за издержки за кимоно в размере 1000 юаней. Расходы на содержание в плену будут включены в счет. Туда же будет включена плата за услуги каллиграфа, потому что ни сын Ваш, ни мы писать не умеем. Туда же включаются и расходы по лечению члена нашей банды, легко раненого из ружья Вашим сыном. Уведомляем также, что согласно заключенному контракту Сяо МэйМэй должна прибыть в публичный дом N-ска до 31.01. 15.., в противном случае за каждый просроченный день будет назначен штраф в 100 юаней. Уведомляем также, что семья Ваша, согласно пп. 14 и 25 закона, данного нам Его Величеством Королем Великобритании, должна пойти по этапу до 15.02.15.., в противном случае за каждый просроченный день будет назначен штраф в 500 юаней. Счастливого Вам Рождества.
Торговцы опиумом, просвещенные Великим Англо-Саксонским Завоеванием, да святится оно во веки веков.
Откройте счет в банке прямо сейчас!
От Цзян Хуэя. Извини, брат, но высланные тобой юани я пропил и спустил на шлюх в день перед приходом торговцев. Сдержаться не смог.
-5-
К вящему удовольствию закабаленных субъектов, вышеописанное обращение было перехвачено смелыми борцами революции, товарищами Сяо МэйМэй по тумэнхуэю. И товарищ Сяо МэйМэй была с ними, юная и несгибаемая, проданная, но не продавшаяся, в красном кимоно. Единым прыжком конь её, Холстомер, перепрыгнул из 15.. года в век двадцатый.
-6-
В мощном порыве смели они торговцев опиумом, платное программное обеспечение, телестудии, конторы сотовой мафии, хрустящий "картофель" в ядовито-ярких упаковках, лимонад серо-буро-малинового цвета, бутики и буржуинские тошниловки, залы игровых автоматов и прочую хрень. Повсюду валялись собачьи головы плохих белых людей. Хорошие белые люди стали показывать хорошее кино на канале Arte и сидеть в черных свитерах по грязным забегаловкам. На улицах снова стало много хиппей. Девушки, все подряд, увлеклись музыкой Баха и философией Мориса Бланшо. Звон православных церквей мешался с хипповыми песнями и благоуханием китайских храмов. Веселые кварталы превратились в кварталы нищей художественной богемы. Всех перло, плющило и колбасило. Один Цзян Хуэй, снова пьяный, сидел, только что освобожденный из плена, и ничего не понимал. Ему хотелось телку, опиума и новое кимоно (потом одеть тёлку по старой моде, чтобы не мерзла в новой философии).
Но по свежей весне шли девы мимо, обнимая тонкими руками Мориса Бланшо, в черные свитера с чужих плеч кутаясь, шли в близлежащий храм, воскурить пришествие нового дня.
Некто незримый коснулся Цзяна: нежный цветок сливы слетел ему на плечо.
Цзян поднял голову:
- Ты ли это Сяо МэйМэй, сестричка моя?
Перед ним стоял его старый отец и тепло улыбался:
- Сын мой, весна пришла, пойдем рис сажать.
Цзян Хуэй уж и забыл, что рис, перед тем, как подавать в веселых домах, надо сажать... "Прямо сейчас? - по инерции штампом пробормотал он и прибавил, - а на какую ссылку надо кликать?"
Отец схватился за голову и медленно, как сливовый лепесток, осел на землю.
-7-
Лишь хохот ГэГэ нарушал сумеречное кваканье лягушек на рисовом поле, ставшем прудом.
Он так и сидел там, хохоча, со дня похорон отца и до собственной смерти. Девушки осыпали его цветами и задумчиво целовали в лоб. Питался он лягушками, которых пожирал живьем, и подношениями хиппей.
Цзян же, в надежде вылечить его, сажал и сажал рис в пруду в форме иероглифа "жизнь", а Сяо пела, вернувшись с культурной революции.
Однажды ночью все уснули, а проснувшись, нашли ГэГэ мертвым: он подавился жирной ядовитой агой, которая застряла у него поперек желудка. Пруд затянула горькая желчь. Рис сгнил на корню, и настало лунное затмение.
-8-
Разум Цзяна не пережил затмения. Чудом избежав веселого дома, Сяо МэйМэй осталась сиротой, с трупом и безумным братом на руках. "Лучше б меня глобализм прибрал", - думала она с горечью.
Дядюшка мясник вспомнил о её горечи и приходил каждый вечер, чтобы отведать, в благодарность оставляя жирные окорока или суповые наборы: смотря насколько был благодарен.
Сяо довольно быстро растолстела с тоски и от суповых наборов. Разум ее не пережил прибавки в весе, а дядюшка спятил, увидев, что толстую Сяо он любит больше, чем свою профессию. Ночами простаивал он под ее балконом, распевая: "o, mia donna grаssa!" (о, моя толстушка), но Сяо не выходила к нему. Она вообще мало ходила, а если ходила, то лишь под себя.
Несчастный мясник утешался посланиями, которые писала ему Сяо, используя собственные экскременты. Роль почтальона выполнял Цзян. Он спускался по веревочной лестнице с балкона и с робким поклоном вручал спятившему дядюшке остро пахнущие записки.
Впрочем, учитывая то, что оба они, Цзян и Сяо, любили развлекаться тем, что, сидя друг против друга на кровати, ходили под себя - послания не всегда могли быть от Сяо. Они, утратив понимание "дурно" и "хорошо", часами перебрасывались экскрементами, как поэты древности - стихотворными экспромтами, доводя экскременты до полной неузнаваемости, разминая их в маленькие комки, в глину, спящую в ожидании шедевра. Они плакали, размягчая слепки их бесцельного бытия, отчаявшись воцариться в мире, рассыпаясь, как мечты мясника, как его серенады, терявшие смысл до того, как они долетали до ушей Сяо. Им хотелось еще более опроститься и даже отправиться странствовать; "ах, если я умела ходить не только под себя!" - с грустью думала Сяо, ставшая к тому времени старухой, - в редкие минуты просветления.
Мясник давно умер, и только ветер продолжал стенать по-итальянски жарко.
Когда Сяо случалось отождествить себя с мелодией за окном, она поднималась над засохшим садом в подлунные выси и жила там до рассвета, до пробуждения. А при пробуждении становилось ясно: когда человек в депрессии и с пустой головой, божественный промысел бессилен. Оставалась белесая реальность утра в четырех стенах и полное отсутствие каких-либо ощущений. И тогда ей казалось: свобода от божественного промысла сделает ее бессмертной. Поэтому она оставалась лежать, тихо, как сорванный плод, и отстраненно следила за мыслями, проносившимися, не касаясь ее, мимо.
-9-
Так прошло десять лет.
-10-
Она не изменилась, лишь высохла слегка. Голубиным пометом были отмечены складки в её рукавах, а тело поросло сочным бархатом зеленого мха. Ей было тепло, хотя она и не чувствовала этого тепла. Дождь стекал через трещины в потолке по её широко открытым глазам, выцветшим от солнца, которое она видела всегда.
Ворвавшиеся в деревню красные кхмеры, выбившие оттуда корейскую революционную бригаду, нашли на постели лишь лужицу родниковой воды. Приникли и пили от щедрот ея.
Письма Цзяна, сбежавшего неизвестно куда, убирали дауны, согнанные кхмерами на принудительные работы. Дауны читали письма, рыдая от запаха; щедрые слёзы не омрачали их радостных лиц.