Темнота выплывает из пролитых вин как из вен, рассеченных ножом.
Он приходит как множитель всех половин, когда дом твой и город сожжен,
и по коже души, что не сброшена в ночь, режет знаки латунной иглой.
Он вне зова и слова, подвластных живым - он дыхание двери за мглой.

Я бреду между льдин от родин до седин, и мне чудится, я - пустота,
как потерянный сын, как зеро на доске и как выстрел сквозь плоскость листа.
Зев голодной печи, в горле скомканный спич, гулкий ропот огня за спиной -
ты ладонью хозяйской сминаешь кирпич и из бездны рождаешься мной.

Где как свойство вещей - описательный бред, эхо носит, пульсируя, смех:
если можешь - иди, растворяясь в пути, дли себя производной от всех
сотен форм и страстей, отраженных вовне, или чувствуй затылком уста,
когда гибнут слова, осыпась у рта, и иди, не касаясь моста.

И на дне тишины, отраженной во мне, он играет латунной блесной -
тот, кто вплавил себя в обжигающий лед, кто прошел иссушающий зной,
кто не может сказать "моя совесть чиста", но кто знает, что вздох - это мзда
за возможность идти, когда гибнут слова, когда гаснет любая звезда.

Темнота выпивает пространство окна, ребра настежь - так в чем был закон? -
зев голодный печи, ярко-алая ночь, у порога стоит тоже он.
наши лица - бумага, сгоревшая в прах, вздох слепит как удары копья.
проходя сквозь него по останкам себя, мне известно, что он - это я.