Ладик Евгений Павлович : другие произведения.

Семенов константин сергеевич зеленое золото

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    книга моего земляка Семенова К.С. пытался выложить в Литмире. не получилось.издана в 1958 году. в электронных библиотеках отсутствует. помогите выложить.

  
   0x08 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x08 graphic

ПОВЕСТЬ ОБ УРАЛЬСКИХ ЛЕСАХ

   Автору этой книги Константину Сергеевичу Семенову восемьдесят один год. Более полстолетия принимал он участие в развитии лесного дела на Урале: до револю­ции был лесничим больших заводских округов, а позднее подготовлял кадры ученых лесоводов для социалистиче­ского хозяйства страны. Все, о чем он пишет, он знает хорошо, как знают дело своей жизни. Книги таких бы­валых людей имеют особую ценность.
   "Зеленое золото" -- рассказ об уральском лесе, о ди­кой, грабительской эксплуатации его в прошлом как оте­чественными, так и иностранными дельцами-капиталистами, о людях, пытающихся сохранить это огромное на­циональное богатство. Особый быт Урала и проникнове­ние в его хозяйство крупного акционерного капитала на­шли отражение во многих ярких эпизодах книги.
   В книге описывается один из крупных заводских ок­ругов, сохранивший к началу XX века свои колоссальные лесные богатства. Это Николае-Павдинский округ, нахо­дившийся на территории современных Исовского и-Ново-Лялинского районов, на северо-западе Свердловской об­ласти. .
   Здесь, впервые на Урале, эксплуатация лесов приобрела значение самостоятельной отрасли крупной капита­листической промышленности. Были построены деревооб­рабатывающие заводы и бумажные фабрики, проведены новые железнодорожные линии, давшие выход лесной продукции на широкий капиталистический рынок. Но вместе с оживлением промышленной жизни края прояви­лось то, что составляет сущность капиталистического хо­зяйничания -- извлечение максимальных прибылей без всякой заботы о будущем земли и настоящих нуждах трудового народа.
   В повести "Зеленое золото" жизненно достоверно изо­бражены представители капиталистического мира: купец Воробьев, "ученые" дельцы Давыдов и Потапов, верный "слуга дивидендов" Гвоздилин и другие. Убедительно по­казано, как разрушительно сказывалась их "деятель­ность" на уральских лесах.
   Специфическим для Урала явлением были посессион­ные заводские округа, сохранявшиеся вплоть до Вели­кой Октябрьской социалистической революции. В книге рассказывается об Осиновском округе, в котором нетруд­но узнать Алапаевский. Эпизоды, рисующие хищничество посессионеров, дают также яркое представление о рабо­те горного управления, которое ничем не могло препят­ствовать все растущим аппетитам промышленников. Го­сударственная система контроля за лесоиспользованием сводилась к ряду пустых бюрократических формально­стей. Карьеризм, взяточничество,' равнодушие к подлин­ным интересам страны и народа характеризовали среду государственных чиновников. Лесные ревизоры в боль­шей степени являлись помощниками капиталистов в без­застенчивом уничтожении народного богатства -- леса, нежели его хранителями.
   Много внимания в книге уделено положению техниче­ской интеллигенции, деятельности ученых лесоводов в условиях буржуазного строя. Не всегда подробно и убе­дительно, но, во всяком случае, ясно показаны в "Зеленом золоте" различные судьбы специалистов, вынужденных работать на капитал: таких, как Потапов, настойчиво пробивающихся в ряды хозяев жизни, и таких, как Яр­цев, которые пытаются бороться за сохранение и разум­ное использование лесов.
   Сравнительно немного места в книге занимает изоб­ражение трудовых людей Урала, рабочих и крестьян, их борьба против эксплуататоров. Но даже эти немногие эпизоды дают верное представление о положении рабоче­го класса на Урале.
   Повествование завершается изображением первых дней жизни нового Советского государства.
   К. С. Семенов только коротко информирует читателя о некоторых первых мероприятиях Советской власти в об­ласти лесного хозяйства, что было лишь началом гранди­озных преобразований Советской России.
   Но картины мрачного прошлого, созданные им и рисующие разграбление национальных богатств, бессилие прогрессивной интеллигенции, глухой протест народа по­могают понять историческую неизбежность совершившей­ся революции, величайшую справедливость пролетарско­го социалистического переустройства страны.
   Надо заметить, что за образами героев книги не сле­дует искать реальных прототипов. Исторически верно воспроизводя общественно-политические, хозяйственные и бытовые отношения, автор многое обобщил, домыслил в характеристиках героев, добиваясь показа типических черт людей того времени, порожденных капиталистиче­ской действительностью.
   Необходимость отобрать наиболее яркое и ценное из впечатлений прошлого, желание передать все это совре­менному читателю с возможной непосредственностью и доходчивостью обусловило обращение К. С. Семенова к форме художественного произведения--к повести. Как автор художественного произведения К.С. Семенов вы­ступает впервые.
   А. М. Горький, говоря об истории фабрик и заводов, указывал: "Для того чтобы понять огромное значение своих завоеваний, своих хозяйственных успехов, рабочий класс должен знать и прошлое, ту глубоко засоренную почву, на которой он начал строить свое новое государ­ство". Книга К. С. Семенова -- интересный и очень жи­вой материал к историй уральского "зеленого золота", тех заводов, которые превращали его в необходимую че­ловеку продукцию.

Профессор Уральского лесотехнического института доктор биологических наук

Н. А. КОНОВАЛОВ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
   Астраханский рыбопромышленник Воробьев случайно узнал, что на Урале недорого продается округ с нерубленными лесами. Это заинтересовало его. С Уралом Во­робьев вел торговые дела. Он закупал на Каме соль для засолки рыбы. Вываривалась эта соль на соляных варни­цах графа Строганова, про которого рассказывали, что он первейший богач и у царя сильный человек, имеет и заво­ды, и земли, и леса, и чуть не пол-Урала в своих руках держит. Он и лес с Урала на Нижнюю Волгу сплавляет.
   Откуда-то сверху, с Камы и с реки Белой, приходят в Царицын и в Астрахань богатые плоты и баржи с пер­восортными бревнами, дровами и целыми избами. Бревна распиливаются на доски и тес и широко расходятся по безлесным степям, по берегам Каспийского моря, в Пер­сию и другие заморские страны.
   Воробьева прельщала мысль стать крупным владель­цем Урала, как Строгановы, Демидовы, Шуваловы, и каждый год класть себе в карман десятки тысяч от про­дажи уральского леса. Свободные деньги у него были, и, обдумав хорошенько дело, он дал распоряжение своим доверенным немедленно купить уральский округ.
   Округ, называвшийся Николае-Павдинским, был ку­плен. За 315 000 десятин уплатили 2 миллиона 100 тысяч •рублей. Покупка состоялась в 1902 году.
   Чтобы поставить работы в новокупленных лесах, Во­робьев отправил на Урал своего доверенного и дал ему в помощь двух приказчиков помоложе, которые знали лесное дело. Они бывали раньше в прикамских лесах.
   Воробьевские приказчики снарядились в дальнюю поездку. Пароходом доплыли до Перми, там пересели на железную дорогу, которая шла в глубь Урала: через Чусовую, Кушву, Нижний Тагил в Екатеринбург.
   Наконец, приказчики добрались до Кушвинского за­вода. Узнали, что дальше надо ехать в старинный город Верхотурье.
   - Как дорога?-- спрашивали приказчики.
   - Дорога хороша,-- отвечали им.- Богословский тракт. Медь возят. Постоянно ездим. Ямщиков -- сколько хочешь. А уж дальше, к Николае-Павдинекому заводу -- не знаем. Там спросите.
   В Кушве приказчики увидели знаменитую гору Бла­годать, про которую говорили, что вся она -- из железа. Гора была как гора. По склонам ее росли деревья, а на вершине виднелось какое-то сооружение'. Приезжим объ­яснили, что это памятник вогулу Чумпину, который ука­зал русским руду и за это был убит вогулами.
   Пока доверенный управлялся в Кушве с делами, приказчики соблазнились сходить на гору. Было несколь­ко боязно: на сапогах у них железные подковы -- а вдруг притянет так, что ногу не отдерешь. Но доверенный кате­горически запретил:
   - Нечего шляться! Магнит -- он магнит и есть. А наше дело--лес. Во куда еще ехать надо!--и он ткнул пальцем куда-то вперед.
   Через высокие сосновые и еловые леса, через выруб­ки и громадные площади выгоревших лесов, через кра­сивую реку Туру по широкому, хорошо укатанному Бо­гословскому тракту приказчики благополучно прибыли в город Верхотурье.
   Они приехали в субботу вечером, когда колокола многочисленных церквей небольшого "городка наполняли воздух торжественным благовестом. Особенно выделял­ся своим бархатным голосом басовой колокол. Доверен­ный, большой любитель колокольного звона, осведомил­ся, где это звонят.
   -У Симеона Праведного в монастыре,-- сказали ему.
   - Надо ко всенощной сходить,-- решил он.---А зав­тра с божьей помощью в путь.
   В Верхотурье узнали, что до Николае-Павдинского завода надо ехать еще около ста верст на запад.
   - А как дорога? -- спрашивали приказчики.
  -- Да обыкновенно, как в лесу. До Караула, ежели по сухому, на колесах доберетесь... Ну, кое-где, может быть, и на себе коробок потащить придется. А к Мелахам -- не иначе как верхами.
   Решили ехать верхами. Наняли лошадей с провод­ником. Одну лошадь под поклажу. На верховых лоша­дей навьючили переметные сумки и поехали. Через двое суток добрались до Николае-Павдинского завода. Тут был центр купленного округа. Да одно это поселение и было, в Николае-Павдинском округе. Кроме него, мож­но было найти лишь охотничьи избушки да землянки ста­рателей.
   Но какой, же это завод? Напрасно приказчики иска­ли взглядом высокие трубы или крупные строения. Их не было. Несколько десятков серых домиков, а среди них на зеленой площадке старенькая церковь. Шумли­вая небольшая речушка пробиралась между постройка­ми. За домами, огороженными заборами, уходили во все стороны огороды, а за ними виднелись деревья. Ближе к селенью -- береза и осина, молодые елочки, а дальше шел старый лес. Он поднимался по пологим склонам, на за­паде взбираясь на высокие горы, которые волнистой чертой окаймляли горизонт.
   Жители рассказывали приказчикам, что лет пятьде­сят назад здесь работал завод. Железо катали. Вот и пруд здесь был, от запруды на речке еще след остался. Николае-Павдинский завод--как же! И теперь селенье заводом зовется.
   Приказчики интересовались, найдут ли они здесь ра­бочих для заготовки леса. Как не найти? Рабочих много, все рабочие. Крестьян здесь нету. Кто чем промышляет, кто охотой, кто у золота старается. Всё лесные люди. А вот пойдут ли к купцам робить -- спросить надо.
   Но, когда приказчики заговорили о сплаве леса на Волгу, николаепавдинцы стали поглядывать на них по­дозрительно, не то как на дураков, не то как на сума­сшедших. Затем появились улыбки и даже хохот:
  -- Однако ты, парень, в своем уме? Понимаешь, что городишь? Кама-то где?
   И они указывали на запад, на дальние - горы, выри­совывавшиеся своими вершинами-колцаками.
  -- Там-за Уралом. А наши речки -- Павда да Ляля -- на Сибирь пошли.
   Приказчики были озадачены; занялись подробными расспросами и осмотром местности.
   Оказалось, что павдинцы не врут. Речки Павда, Ляля, Нясьма, Лобва и все другие, что были в Николае-Павдинском округе, текли на восток, на Верхотурье, Тюмень и Тобольск -- в Сибирь. А Кама со своими притоками была далеко за горами. Ближе пятидесяти верст ее при­токов не было. Чтобы попасть на них, надо было пе­ревалить через горы, да еще найти те речки, что поды­мут весною бревна: не по всякой речке можно сплавлять лес.
  -- А хозяин-то наш, видно, ошибку давал!-- попро­бовал было заметить молодой приказчик. Но доверен­ный свирепо посмотрел на него.
  -- Не твоего ума дело! Люди побольше тебя пони­мают.
   Так же резко оборвал доверенный молодого приказчи­ка, когда зашел вопрос, что же теперь делать. Приказ­чик настаивал, что надо возвратиться в Астрахань или отбить хозяину телеграмму.
  -- Молод ты еще указки давать,-- сказал доверен­ный.-- Хозяин сам знает, что к чему. А твое дело малень­кое.
  -- Воля ваша,-- ответил присмиревший приказчик.
   Приказчик постарше, глядя в землю, молчал. Ему пришлось повидать на своем веку всякое.
   Посоветовавшись с местными охотниками и старате­лями, которые знали в горах каждый ложок, каждую звериную тропу, составили план действий.
   Граница Николае-Павдинского округа проходила по Уральскому хребту -- по самому водоразделу между си­стемой европейских рек, текущих в Каму, и азиатских -- текущих в Обь.
   Рубку леса наметили в горах (поближе к границе), чтобы можно было возить бревна к камским притокам. Дорог там не было. Только кое-где в горах по направлению к селению Ростес была тропа, про которую говорили, что это остаток от старой "царевой дороги", прорублен­ной когда-то Ефимом Бабиновым. Бревна придется во­лочить по лесу без дорог и не один десяток верст до сплавных рек... но "никто, как бог... Авось справимся..."
  -- Надо справиться,-- говорил доверенный.-- Хозяин приказал. Как без этого на глаза ему покажешься?
   Пока знакомились с лесами, подготовлялись к заго­товкам, договаривались с рабочими, запасали овес и муку, рубили бараки и дороги, выпал снег, пора было и за работу. Проводником был и указания давал старый охотник Кумба.
   Зима ударила снежная. Завыли в горах вьюги, наме­ло по логам снега. Глубокие лежат сугробы по лесам, на тропах. По брюхо уходит в них лошадь. Не повезешь сразу бревна: сначала надо мять дорогу, а только про­мнешь, гляди, опять заносит. Там, внизу, у Николае-Павдинского завода, солнце светит, елки под солнцем сияют, а тут, наверху, только солнце проглянуло, и снова гу­дит ветер, снова снег глаза слепит. А уж туча попадет -- никогда не уйдет. Путается между горами, пока не про­сыплется снегом.
   Молодой докладывает доверенному:
  -- Так что не проедем. Рубить дорогу надо...
   Доверенный соглашается. Но приказчики недоуме­вают: "Как рубить будем? Лес-то не наш. Князя, какого- то, Абамелека, что ли, сказывают... Как бы в ответ не по­пасть..."
  -- Руби в мою голову!-- приказывает доверенный.
   Рабочие рубили и волокли бревна, где лошадям пле­чом подсобляли, а где и с "дубинушкой" на себе тащи­ли. Добрались до речки: "Здесь сваливай! Авось, вода весной подымет..." И охотники подтверждали: "Подымет, здорово здесь вода весною берется. Видишь, паря, какая сила снега навалена... Только недолго вода держится..."
   Всю зиму промучались. К апрелю две тысячи бревен к речке выволокли.
  -- Слава тебе, господи! -- крестились приказчи­ки.--Теперь пошли нам, господи, высокую и долгую воду.
   И вот пришла весна. Пригрело солнце. Налились зе­ленью елки, что всю зиму простояли тускло-черными. Зажурчали ручьи, превратились в бурные потоки, и вода побежала по замерзшим рекам... Вода, бежит, а лед не ломается. Сбросили бревна на лед, а вода рядом да во­круг бежит, не может поднять тяжелые бревна. Что де­лать? Того и гляди, вода уйдет, а бревна с места не сдви­нутся...
  -- Не иначе, как канаву рубить надо!--советует Кумба.
  -- Рубить канаву?--недоумевают астраханские при­казчики.
   Но Кумба с рабочими уже взялись за топоры и рубят во льду неглубокую канаву. Бревно валят, с уханьем по канаве баграми тащит, спереди крючком, а сзади на пику берут. Трудно дается. Но второе бревно уже легче идет, а третье только подталкивать надо. А там и вода ринулась в канаву, лед разъедает, бревна волочит... Ра­бочие обрадовались: толкают бревно за бревном. Так все две тысячи спустили в речку, где уже лед взломан и вода на просторе с гор к Каме несется.
   Как ни старались сплавщики, как ни поощряли их приказчики, не удалось угнаться за водой. Высокая вода ушла, и бревна астраханского рыбопромышленника Во­робьева остались лежать и обсыхать на речных отмелях, принадлежавших крупному магнату, князю Абамелеку- Лазареву.
   Только на следующую весну астраханские приказ­чики вышли, с бревнами на Каму.
   А к середине лета, через два года после того, как ку­пец Воробьев отправил своих приказчиков на далекий Урал за бревнами, усердные приказчики вернулись в Астрахань.
   Когда Воробьеву доложили о приезде приказчиков, он только что поднялся, от послеобеденного сна, выпил графин квасу и сидел за самоваром, утирая полотенцем крупные капли пота, собиравшиеся на кончике носа. Посоловелые глаза его были устремлены на картину, ви­севшую на стене. Там мелким бисером был вышит ста­рый воробей на ветке, а пониже -- малые воробьи; они смотрели наверх, раскрыв свои клювы. Сверху вышито крупными буквами: "Воробьев", а снизу помельче: "деду от внучек".
   Смущенный доверенный с двумя подручными пред­стали пред очи хозяина. Низко поклонились. Купец молча, прищурившись, посмотрел на приказчиков.
  -- Рассказывай дело, -- проворчал он. -- Где пропа­дали?
   Все более и более хмурясь, слушал купец доклад до­веренного. Не раз прерывал он его и распрашивал. По­требовал счета и расписки. Записывал расходы, что-то считал. Призвал на помощь конторщика. Подсчет пока­зал, что бревна из лесов, принадлежавших его степейству, поистине золотые. Только золото шло не в карман Воробьеву, а из кармана.
   Воробьев долго сурово молчал, наконец, коротко, объ­явил:
   - Вижу... старались... хозяйскую волю выполнили...
   Он вытащил из кармана большой бумажник, долго перебирал в нем ассигнации, мусолил пальцы и, нако­нец, подал доверенному двадцать пять рублей.
  -- Получай беленькую...
   Потом он опять стал перебирать деньги, не то обду­мывая, сколько дать, не то жалея распрощаться с день­гами, и, вытащив две бумажки, подал их подручным:
  -- Вам по красненькой...
   Помолчал. Посмотрел на приказчиков мутными гла­зами:
  -- Больше плавить не будем...
   Приказчики постояли, почтительно глядя на хозяина, подождали, не скажет ли он еще чего, и вышли.
   Сумрачно ходил по комнате старый купец. Тяжелые неотвязные думы медленно ворочались в его крепкой го­лове. Ему льстило, что из купца-рыбопромышленника он превратился в крупного уральского собственника. Он с удовольствием повторял про себя: граф Строганов, граф Шувалов, князь Демидов Сан-Донато и купец первой гильдии Воробьев. Ловко! Одно смущало его, что он ошибся, опростоволосился. Хотел стать волжским лесо­промышленником и вдруг -- в Сибирь угодил. Жалко было и загубленных денег. Перед людьми совестно. Вот, скажут, старый дурак, а еще купец первой гильдии. Сме­яться будут... и как бы в делах чего не вышло. Посове­товаться бы, да не с кем... Не рассказывать же людям про свой промах. Чем торговать-то? А золото... уральское золото...
   Через, неделю купец послал за своим доверенным приказчиком и приказал снова собираться на Урал.
  -- Поедешь в наш округ. С лесом-то подождать мо­жно. Насчет золота поразведай-ка там. У старателей ску­пай, а пуще всего поищи, где большое дело наладить можно...-- Купец помолчал, подумал: -- Береги хозяй­скую копейку. Помни, копейка -- рубль бережет... А где надо,-- не скупись. Не подмажешь -- не поедешь. Тоже, ежели там с исправником придется... или.. скажем... с самим губернатором... ты... не того... помни... не какие-нибудь... купцы первой гильдии Воробьевы... с Сан-Петер­бургом дела имеем... Поставщик двора... Это тоже по­нимать надо...
   Он отер пот с лица и строго произнес: -- ...Владеем уральским округом... Строгановы, Де­мидовы, Воробьевы... Вот! -- и, помолчав, добавил: -- В конторе получишь деньги и все такое...
   Доверенный вышел. После необычно большой речи купец облегченно вздохнул и закрыл глаза.
   Так было положено начало эксплуатации Николае- Павдинского округа, позднее ставшего крупнейшим ле­сообрабатывающим предприятием на Восточном Урале.
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
   В вагоне Ярцев с нетерпением поглядывал в окно, же­лая уловить первые признаки приближающегося Урала.
   Вот и Кама, а за ней Пермь. Пермь, которая каза­лась такой далекой и обычно упоминалась как место ссылки.
   "Сам еду, и в мягком вагоне, а не за арестантской решеткой или в барже с ссыльными",--с усмешкой ду­мал Борис Сергеевич.
   Извозчик привез его в "Королевские номера" -- луч­шую гостиницу города, хотя название "королевские" про­исходило не от слова "король", а от фамилии ее вла­дельца Королева. Было приятно чувствовать себя круп­ным работником промышленности.
   В Перми Ярцев экипировался по северному. Купил пыжиковую шапку-ушанку, черный романовский полушу­бок и уральскую ягу -- шубу, сшитую мехом вверх, дли­ною до земли, с широкими рукавами. Она была подобра­на из черных собачьих шкурок. На Урале носили яги всевозможных цветов. Можно было видеть рабочих и крестьян в пестрых ягах, где рыжее сочеталось с белым и черным, как у трехцветных кошек. Собачья яга тяжела, но хорошо закутаться в такую доху в мороз. Хорошо лечь спать на ней где-нибудь в бараке или кордоне, или в лесной избушке: мех толстый, теплый. Яга большая: и подостлать можно и укутаться ею же.
   В Чусовую поезд пришел вечером. Станция тонула в морозном тумане. Из открываемых дверей клубами вырывался пар. Среди пара и полутьмы вырисовывались бесформенные фигуры.
   Это был уже настоящий Урал.
   В Гороблагодатской пересели на поезд Богословской железной дороги Гороблагодатская--Надеждинск. Надо было выйти из вагона на станции Выя: оттуда начина­лась Воробьевская узкоколейка, по которой можно до­ехать до места назначения -- до Лялинского лесопиль­ного завода.
   На Выю приехали ночью. Носильщиков не оказалось. Но к Ярцеву подошел человек, весь укутанный в шубу, из которой виднелись только борода и глаза. Он осведо­мился, не это ли лесничий, ожидаемый в округе. Забрал веши, посадил Ярцева в сани и повез к Воробьевской узкоколейке.
   После тусклого света в вагоне ночь не казалась очень темной. Сквозь дым углевыжигательных печей видне­лись громадные сосны. Прошумел вдали отошедший на север поезд, и все замолкло. Казалось, что ничего, кроме уносящихся во тьму саней, не существует. Дым ос­тался позади, и над головой раскинулось во всей красе морозное небо. На севере стояла Большая Медведица. "Никуда не уйдешь от нее",-- подумал Ярцев. На юге над лесом поднимался нарядный Орион, а между вершинами сосен сиял его неизменный спутник Сириус.
   -- Здравствуй, Урал!--проговорил очарованный Ярцев.
   На Воробьевской станции ждал поезд. Проводник, ввел Ярцева в салон-вагон и оставил там.
   Вагон был одним большим помещением, где топилась железная печка и стояли плюшевые диваны. Время от времени входил проводник и подбрасывал в печку дрова. Других пассажиров не было. Вагон был подан для Ярцева. Это наполняло его некоторой гордостью и в то же, время вызывало беспокойство. Невольно вспомина­лось напутствие, данное ему в Петербурге, в лесоустрои­тельном бюро: высоко держать марку.
   Вагон гремел и вздрагивал. То он медленно покачи­вался, очевидно, на подъемах, то стремглав летел под уклон, как будто слетая с насыпи, то толчками замедлял ход, и едущего по инерции бросало на стену вагона, С непривычки было жутко.
   Поезд остановился в пути. Светало. Ярцев вышел на площадку. Станции не было: паровоз набирал дрова. Звонко цокали поленья, забрасываемые в тендер, и гулко "отдавались удары в стенах леса у железной дороги. Не было ни ветерка. Тихо стояли сосны и ели, окутанные снегом. Вершины их розовели от разгорающейся за де­ревьями зари.
   Поезд подошел к конечной остановке. Ярцева встре­тили и повели в "хозяйский дом"---дом для приезжаю­щих членов правления, инженеров и высших служащих. Начиналась новая жизнь.
   ***
   Отец Бориса Ярцева был мировым судьей. В шести­десятых годах он принимал участие в студенческом дви­жении, пострадал и круто отошел от него. Он сделался консерватором, государственником, но остался человеком по-своему справедливым и честным. В семье он поддер­живал патриархальные порядки. Мать, интеллигентная, деликатная, была в полном подчинении у отца. Мягкость матери, честность и справедливость отца передались и Боре. Но, тщательно оберегаемый "от грубого влияния улицы", он вырос нелюдимым, робким, малопредприимчивым, мечтательным, далеким от реальной жизни.
   Боря рано пристрастился к чтению. От детских кни­жек он перешел к классикам. "Вечера на хуторе", "Та­рас Бульба" увлекали его и очаровывали. Из "Демона" он выучил наизусть целые страницы, и образ Демона, прекрасный и непонятный, слился в его сознании с обра­зом Печорина. И ему казалось, что он находит у себя какие-то общие с ними черты.
   Писатели-шестидесятники, бывшие под запретом в гимназии, всколыхнули его и дали критическое направ­ление его мыслям.
   Писарев, Добролюбов, Некрасов и Белинский рас­крывали перед ним безрадостную картину русской дей­ствительности. Борис загорелся желанием вступить в борьбу с "темным царством", за униженных и оскорблен­ных. Что он будет делать,-- он не знал, но с твердой ве­рой он часто декламировал:
   Мир устанет от слез, захлебнется в крови.
   И поднимет к любви, к беззаветной любви
   Очи, полные скорбной мольбы...
  
   Борис и сам бы не мог разобраться, что в этих его юношеских устремлениях было искренне, серьезно, что шло просто от мечтательности. Сам себе он казался непонятным, интересным, трагическим, как лермонтовский Демон.
   Среднего роста с чуть пробивавшейся русой бород­кой на простом юношеском лице, часто красневший, Борис хотел казаться старым студентом. Для этого он стал отращивать волосы и носить добытую откуда-то по­ношенную форменную тужурку без единой пуговицы.
   С расплывчатым миросозерцанием, но с сердцем от­крытым для всего хорошего, с желанием послужить лю­дям и приобщиться к высотам науки пришел Борис Яр­цев в лесной институт. Мягкость и стеснительность удер­живали его от резких выступлений, и у начальства он был на хорошем счету. Только институтский педель, ко­торого начальство звало "служитель инспекции", отме­чавший в своей записной книжке о студентах: "крикун", "сицилиствон", "грозился на директора", сомнительно поглядывал на Ярцева и заносил в свою книжку. "Много ходит, много думат" или "тихой, но вредной".
   Ярцев поселился в институтском общежитии. Было дешево и удобно. Первокурсников селили по три человека в одной комнате, но было просторно: каждый имел по большому столу у своего окна. Необщительные: студен­ты или желавшие усиленно заниматься разделяли ком­нату занавесками. В комнате вместе с Ярцевым жили уральцы Юрмин и Потапов.
   Одной из первых тем разговоров сожителей был Урал. Высокий, худощавый и слегка сутулый брюнет Юрмин родом с Южного Урала с увлечением рассказывал про Уральские горы, про светлую речку Миасс, про ти­хое озеро Тургояк в малахитовой оправе из сосен, под­нимавшихся на горы. Миша Потапов, напуская на себя солидность, охлаждал его базаровскими словами: "При­рода не храм, а мастерская" и расписывал природные богатства Северного Урала.
   -- Видели в зале института витрину "Нераздельное имение графов Строгановых"? Ее с нижегородской вы­ставки в институт перевезли. Что там -- озеро Тургояк или горы художники нарисовали? Нет. Там выставлены толстые стволы елей и кедров, да соль, да руда... Это богатство Урала...
  -- А золото?-- интересовался Ярцев.
  -- Ну и золото. Только что о нем говорить? Людям золото не нужно. Им нужен лес, соль, железо.
  -- Но ведь золото -- средство обмена, мерило ценности,-- настаивал Ярцев.
   И начинался беспорядочный разговор о золоте, о деньгах, о товарах, о положениях политической экономии, вычитанных в популярных, книжках, о задачах "критически мыслящей личности", о героях Чернышев­ского. О чем только не говорили!
   Говорили о женщинах. Ярцев с уважением отзывал­ся о студентках, которые сумели преодолеть провинци­альную рутину и вырвались на вольный воздух столицы. Он вспоминал при этом студентку Марию Судакову, с которой недавно познакомился. Для того чтобы поехать учиться, она оставила где-то в Пензе мужа; пережила тяжкую семейную драму. Мария нравилась Ярцеву, по­этому он защищал студенток с особым пылом. Потапов охлаждал его насмешливой репликой: "Женихов ищут! Дома замуж не берут". И доказывал, что женщина на­значена для услуги мужу и продолжения рода.
   Юрмин скоро замолкал. Его глубоко интересовало, как он считал, только естествознание. Но Ярцев увлекал­ся спором. Обычно молчаливый, стеснительный, он раз­горался, ссылался на мнения любимых писателей. Пота­пов, сдержанный, спокойный, то легкой иронией, то сво­ей силой и апломбом легко забивал его. Ярцев с боль­шим интересом присматривался к своим товари­щам. Действительно, это были глубоко различные люди. Различные по биографии, по своему отношению к жизни.
   Юрмин был коренным уральцем. Отец его, со слов старых людей, говорил, что прадед его на горе Юрме открыл какую-то "богатимую жилу", потому его Юрминым и прозвали.
   Жили Юрмины в маленьком веселом городке Южно­го Урала.
   Здесь белые каменные домики-особнячки, при­надлежавшие мелким золотопромышленникам, теснились к текущей среди зелени речке Миассу. В этом уголке Урала сходились ковыльные степи Зауралья и мягкие холмы Уральских гор, покрытые сосною и лиственницей, а на западе мрачно синел Большой Таганай.
   Здесь белые каменные домики-особнячки, при­надлежавшие мелким золотопромышленникам, теснились к текущей среди зелени речке Миассу. В этом уголке Урала сходились ковыльные степи Зауралья и мягкие холмы Уральских гор, покрытые сосною и лиственницей, а на западе мрачно синел Большой Таганай.
   Отец Гриши любил себе горное дело. Особенно увле­кался поисками минералов. Он восторгался замыслова­тыми по расцветке яшмами, зеленым волнистым мала­хитом, пестрым орлецом, многоконечными друзами, соби­рал коллекции и изготовлял для екатеринбургских мага­зинов минералогические горки. Он, постоянно бродил по окрестностям и часто брал с собою Гришу, так что тот побывал на Ильменских горах и на чудном озере Тур­гояк, и в башкирских кочевьях.
   Сам Гриша с товарищами проводил целые дни на рыбной ловле или в близких от города лесах, где никогда не было скучно. Надо было посмотреть, как муравьи суе­тились на своем доме-горке из сосновых игол и палочек; надо было найти гнездо птицы, которая так хорошо сви­стала где-то в ветвях; надо было поймать ширококрыло­го желтого махаона, чтобы украсить им свою коллек­цию; надо было посмотреть на белку, которая лукаво выглядывала черными глазками из-за высокого ствола сосен. Да и мало ли что еще надо было! Вот, например, увидеть лису. Ведь за это можно отдать, самое что ни на есть дорогое.
   Особенно увлекался Гриша муравьями. Он приносил их вместе с частичкой муравейника домой и помещал у себя в садике. Товарищи смеялись над ним и пытались его дразнить:
   -- Юрма-мура-вей-вей...
   Но он не обижался на это. Сам с ними повторял весело дразнилку, и у них отпадал интерес дразнить его.
   Зимой природа была однообразнее и много скучнее. Только птицы -- воробьи, синички и снегири -- оживляли мертвые снеговые просторы.
   За окном у себя Гриша устроил кормушку. А чтобы птицы не боялись клевать крошки,-- ведь им неизвестно, для кого крошки поставлены,-- он прикрепил к кормушке дощечку с надписью крупными печатными буквами: "Принимаю воробьев".
   Когда Грише минуло 8 лет, отец его перевелся на службу в Екатеринбург. Тут было не менее интересно.
   Большой голубой пруд в середине города с заросшим деревьями полуостровом. Засаженная деревьями плотина, под которой шумела вода, вращая колеса в граниль­ной фабрике. На окраине -- горка, поросшая густым
   сосняком, над которым поднимались какие-то башни. Говорили, что это обсерватория.
   А вокруг города во все стороны тянулись сосновые леса. В одной стороне большое озеро, а вблизи его це­лая гора, сложенная из крупных каменных пластин. Их называли Каменными палатками. Вниз от города, по реке, какие-то не то мельнички, не то фабрички -- белые с красными крышами. За ними село Уктус, и опять озе­ро -- большое озеро, за которым виднелся вдали ка­кой-то завод, а сбоку две горы с часовнями над ними. И все это окружено лесом, где опять муравьи, птицы, ба­бочки, жучки...
   Но надо было учиться. Не хватало времени побывать повсюду, узнать, что там дальше, а хотелось все видеть, все знать... В реальном училище Гриша сошелся с не­сколькими наиболее развитыми товарищами, но близких друзей у него не было. Не было и настоящего совпаде­ния интересов. Товарищи интересовались больше всего общественной деятельностью -- его увлекали естествен­ные науки.
   По окончаний реального училища само собой подра­зумевалось, что надо продолжать образование, в высшем учебном заведении. Грише хотелось в университет на естественный факультет. Но, как окончивший реальное училище, а не гимназию, он не имел на это права.
   -- Пойдешь в горный институт?--спросил его отец.
   Но Гриша категорически заявил, что он пойдет в лес­ной, если нельзя в университет: там преподают ботани­ку, зоологию и другие естественные науки.
   Отец не препятствовал ему.
   В противоположность Юрмину Миша Потапов не лю­бил рассказывать о себе, о своем детстве. Он вообще мало говорил, но говорил веско, убежденно, авторитетно. Небольшого роста, плотный, с черной бородкой, с тяже­лым взглядом выпуклых глаз, с низким голосом, он производил сильное впечатление. Его даже звали по име­ни и отчеству -- Михаил Данилович.
   Скоро трое случайных товарищей по комнате приспо­собились друг к другу. Друзьями они не сделались, но уживались рядом и привыкли друг к другу. Юрмин весь ушел в занятия, пытаясь заменить суррогат науки, кото­рый часто давался с кафедры, настоящей наукой, почерп­нутой из серьезных книг. Ярцев с жадностью воспринимал окружающую жизнь. Он посещал публичные лек­ции в "Соляном городке", высиживал часы на заседаниях в Вольноэкономическом обществе, ночами простаивал в очереди за дешевыми билетами в Марианский театр, бро­дил по широким шумным улицам и добирался на конке до окраин, а оттуда и в окрестности Петербурга.
   В институте сначала его интересовала группа "ари­стократов". Здесь были вежливые, интеллигентные сту­денты, хорошо одетые. Но примыкавшие к "аристокра­там" бароны с толстыми грубыми лицами, самоуверенные и надменные, ему сразу не понравились.
   Это была наиболее реакционно настроенная часть сту­денчества. К ним приближались и так называемые "пер­вые ученики", карьеристы и сторонники "порядка". Их не интересовала политика, они не знали передовую ли­тературу, для них авторитетом был "господин инспек­тор".
   Встречались такие, как Юрмин, которые, тяготея к чистой науке, стояли совершенно в стороне от общест­венной жизни.
   Но большинство студентов живо интересовалось все­ми событиями, особенно политическими. Молодежь всег­да чутко воспринимает все новое, хотя порою и не умеет правильно в нем разобраться. По рукам ходила самая разнообразная литература, которая подчас вносила еще большую путаницу в умы.
   О чем только не говорилось на студенческих сходках!
   Ярцев охотно присутствовал на них, слушал молча. Ему не по душе были эти шумные споры, громогласные заявления. Хотелось какого-то серьезного дела.
   Оказалось, что и Потапов относится к студенческим делам и интересам холодно. "Все это разговоры,-- со­лидно заявлял он, --- никто ведь из них жизни не знает".
   Несколько раз, поговорив с Потаповым, Ярцев убедил­ся, что Потапов действительно знает больше, чем другие, и не из книг, а по жизненным наблюдениям.
   Как сильно и правдиво, например, рассказывал По­тапов о положении лесных рабочих на Урале!
   Его отец был средней руки лесопромышленник. На Урале ему принадлежал небольшой лесопильный за­вод. Он приобретал делянки леса в казенном лесничест­ве и тщательно их разрабатывал.
   Данила Иванович не был особенно прижимчив или жесток с рабочими. Он только умел взять с них все, что можно.
   Миша Потапов, говоря об отце, умалчивал, что дома тот тоже был требователен и нетерпим с детьми. Он по­слал сына учиться в Петербург только после того, как рассчитал, насколько это ему выгодно в будущем.
   Миша не сказал ни слова о том, что его наблюдения и замечания по поводу лесного дела не нравились отцу.
   А положение рабочих на лесопилке было действи­тельно тяжелым.
   Рабочие в прохудившихся полушубках, а кто и в каф­тане, согревались на морозе только работой. Подойдя к дереву, они долго выстукивали и оглядывали его, раньше чем свалить, чтобы вышло сходное бревно. За гни­лые или недомерки хозяин не платил ни копейки. Обру­бив сучья и отрезав вершину, они взваливали на сани многопудовые бревна и через глубокий снег, через кус­тарник и валежник с трудом, помогая лошади, вытаски­вали сани на дорогу. Там было легче. Но дорога была выбита. То и дело попадались нырки, на поворотах сани закатывались, и только величайшими усилиями удава­лось удержать сани от перекувыркивания.
   Вечером, усталые, иззябшие, рабочие ужинали и за­валивались спать, чтобы еще до света подняться.
   И так изо дня в день, пока дорога не падет под ве­сенними лучами солнца и когда никакими ударами кну­та не заставить лошадь вытащить бревно. За всю длин­ную зиму только и разнообразия, что повалит густой снег день, другой и третий, когда никакая вывозка невозмож­на, или когда изредка "баловались монополькой", как звали казенное вино, которым спаивал рабочих царский министр Витте. Но в лесу достать это вино было трудно. Ближайшая "монополька" была верст за двадцать-тридцать. Разве забредет с приисков или с завода спеку­лянтка-бабенка, которая принесет долгожданное вино, продавая его в три-четыре раза дороже.
   Рабочие жили в землянках, в грязи и тесноте. Пока в очаге горел огонь, дым резал глаза и вызывал слезы. Прекращался огонь -- и мороз забирался под тулуп. Надо было всю ночь поддерживать пламя. Болели гла­за, людей душил кашель.
   -- А здесь, в Петербурге, на больших заводах, что происходит? -- говорил Потапов поражавшемуся и возмущавшемуся Ярцеву.-- Вы побывайте в общежитиях, на­пример, у ткачей Чешара. Та же теснота, грязь, голод. Заработки низкие. Администрация заводская еще их снижает -- штрафует за каждый пустяк. Мой отец и не додумается до таких ухищрений...
   Ярцев слушал Потапова жадно. Его сухая, лаконич­ная манера говорить не мешала Ярцеву живо предста­влять себе образные картины "темного царства". Он ис­пытывал чувство стыда, что он до сих пор "почти ничего не знал и не замечал в действительности и, главное,-- ничего не делал по-настоящему хорошего. В памяти его звучали слова поэта:

Кто, служа великим целям века,

Жизнь свою всецело отдает

На служенье брата, человека,

Только тот себя переживет..,

   Нет, он, Ярцев, больше не может так жить. Что-то совершается в обществе, что-то назревает, а он в сто­роне.
   -- Хорошо,-- сказал Потапов, выслушав его, -- по­пробую вас познакомить с людьми, с теми, которые де­лают сейчас полезное дело.
   Так Ярцев стал членом одного из революционных кружков.
   В этом кружке тоже шли споры: критиковали народ­ничество, превозносили новое учение -- марксизм. Яр­цев так и не разобрался в теоретических взглядах этого кружка, где в основном были сторонники "легального марксизма".
   Его больше увлекала практическая сторона дела. Он получал через молодых девушек, по-видимому, кур­систок, пакеты с книжками или прокламациями. Проби­рался в глухие переулки Выборгского района, встречал­ся там с молчаливыми парнями, узнавая их по условно­му знаку, и, обменявшись паролями, передавал им па­кеты...
   В 1901 году трое уральцев должны были закончить лесной институт.
   Юрмин уже гадал, где ему предстоит работать -- в лесничестве или в лесной школе. Судьбы Потапова и Ярцева складывались иначе. Им не пришлось идти в лесной департамент просить назначение на службу: Ярцев был арестован как участник первомайской демон­страции, Потапова взяли немного позднее.
   Следствие раскрыло их причастность к кружку.
   Потапов был сослан на пять лет в Восточную Сибирь. Ярцев, за которого хлопотали влиятельные родственни­ки, отделался легко: его обязали выехать к родителям и жить там безвыездно.
   Через некоторое время Ярцеву удалось уехать за гра­ницу, откуда он возвратился три года спустя. Все было уже забыто, об этом постарались родственники. Ярцев даже смог закончить институт и получить звание лесо­вода.
   "Куда же теперь?" -- возник вопрос перед Ярцевым. В Петербурге, куда он приехал в поисках службы, прои­зошла неожиданная встреча с Потаповым.
   В прошлом участник нелегального политического кружка, чуть ли не революционер в представлении Ярце­ва, Потапов теперь стал преуспевающим дельцом, гла­вой Бюро землемерных, лесоустроительных, таксацион­ных и прочих работ.
   Внешне Потапов мало изменился, только поблид­нел и речь стала еще более внушительной.
   Коротко, явно нехотя, Потапов рассказал Ярцеву о пребывании в ссылке, более оживленно распространился о своей настоящей деятельности в Петербурге и, особен­но о своих связях с промышленными и финансовыми кругами, заинтересованными лесом. Важно повествовал он, как к нему приехал сам председатель правления Николае-Павдинского округа и предложил заняться ураль­скими лесами. Потапову это предложение показалось вы­годным, он решил взять дело в свои руки. Встретив Яр­цева, он счёл выгодным привлечь и его, как "своего че­ловека".
   -- Рекомендую вам пойти главным лесничим в Николае-Павдинский округ. Правление просило меня по­дыскать им энергичного, знающего лесовода. Усло­вия прекрасные, работа широкая, интересная. Поду­майте, Борис Сергеевич,-- так закончил разговор По­тапов.
   Борис Сергеевич попросил несколько дней на раз­мышление. Сам он поехал бы на Урал не раздумывая, но нужно было посоветоваться с женой.
   Женился Ярцев совсем недавно на молоденькой курсистке-рождественке и не знал, захочет ли она ехать из Петербурга в глухой уральский поселок.
   Возвращаясь от Потапова, Ярцев долго пытался по­нять, что не нравилось ему сейчас в этом человеке. Са­моуверенность Потапова, апломб, хозяйский тон? Но все это и раньше было свойственно Михаилу Даниловичу. Только раньше, раньше он говорил о необходимости борьбы с капиталом, а сейчас стал откровенным и даже ревностным его служителем. А прошлые идеалы? Да, из­менился Потапов. И вдруг Ярцеву стало стыдно: ведь он сам уже не тот. Он теперь не верит в какую-либо возможность улучшения существующего порядка. Он, Ярцев, тоже с охотой идет на службу к капита­листам.
   Ярцев попытался оправдать себя: а разве нельзя со­хранить себя, свои убеждения на этой службе? Ведь упо­рядочение лесного хозяйства -- это работа для будущего, для всего человечества. А главное -- ничего другого не остается делать.
   Жена Ярцева, Ольга Васильевна, охотно, согласилась ехать на Урал.
   - Буду ближе к дому,-- сказала она. Ольга Василь­евна была родом из Миасса.
   Потапов был рад согласию Ярцева, но сказал вели­чественно:
   - Рад, очень рад. Будем работать вместе. Там все есть. Вам подадут салон вагон, вас будут возить на трой­ке, в приезжей найдется вино заграничной марки. Но... держитесь с достоинством. Всем дайте почувствовать, что вы ученый лесовод. Сами понимаете: акционерное общество Николае-Павдинского горного округа! И моя рекомендация,-- подчеркнул Потапов.
   Ярцев с интересом посмотрел на него, но ничего не возразил.
   Так Ярцев попал на Урал.
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
   Поселок лежал у впадения реки Нясьма в реку Лялю. Здесь был построен большой лесопильный завод. Здесь же находилось управление Николае-Павдинским горным округом.
   Расположенный среди поселка, день и ночь гудел завод, поглощая тысячи бревен.
   Здание завода было деревянное, невысокое--обыч­ный сарай. Трудно предположить, что это один из круп­нейших заводов не только Урала, но и России.
   Кругом были размещены склады, или, как их назы­вали, "биржи" бревен и готовой продукции. Дальше по площади -- жилые помещения, дома служащих, бара­ки, магазины, школа -- в одном здании с небольшой церковью. Все это было покрыто толстым слоем снега. Только протоптанные тропинки и дороги перерезывали снег. В поселке ни дерева, ни кустика.
   Днем, особенно в пасмурную погоду, поселок казал­ся безлюдным и погребенным в глубоком снегу. Зато ночью, освещенный электрическим светом многочислен­ных дуговых ламп завода, он сиял и отсвечивал в обла­ках белого снега, и управляющий с гордостью говорил: "Светится наш Париж".
   Лесопильный завод получал бревна по рекам Ляле и Нясьме сплавом, а с ближайших расстояний; "гужом", то есть конной подвозкой. Летом бревна пилили прямо с воды. На реке их подхватывали цепные лесотаски и тащили вверх по наклонной плоскости в лесопильный сарай -- к пилам.
   Зимой на лошадях подвозили бревна к лесотаскам, взваливали на цепь для подачи к пилам. Пилы, закреп­ленные в рамах, двигались вверх и вниз и вгрызались в надвигающиеся на них бревна. За рамой распиленные бревна рассыпались на доски, передавались на круглые пилы, которые обрезали их вдоль и разрезали по­перек. Готовые доски сами уходили по наклонным лот­кам вверх на биржу готовой продукции.
   Узкоколейный паровозик, прозванный "Карлушей", подавал платформы под погрузку досок и увозил их на станцию.
   На заводе было холодно. Заводской сарай закрыт только с боков и сверху, передняя сторона, откуда поступали бревна, и задняя, куда уходили доски, были открыты. Леденящий ветер свободно проникал к пилам. Можно было бы утеплить здание, закрыв сарай со всех сторон стенами. Но администрация не видела в этом надобности.
   --- Они привыкли!--говорили про рабочих.
   Работали в три смены. Работа шла круглые сутки, с остановкой машины только на время перемены пил.
   За смену каждая пила распиливала около ста тол­стых бревен объемом в среднем по тридцать пять куби­ческих футов. Половина древесины шла в доски, остальное -- в отход. Часть отходов использовалась на топливо заводу, а остальная вывозилась на берег реки, где и сжигалась.
   Красиво было на огнище в темную ночь. С треском и шипением охватывало пламя горбыли и рейки, а ог­ненные языки рвались вверх, в небо. Но жаль было смотреть на бесполезное уничтожение древесины, кото­рая могла быть использована на что-то лучшее.
   Прежде всего Ярцеву пришлось представляться управляющему округом Гвоздилину, жившему здесь на лесопильном. Ярцев уже слышал кое-что об этом человеке.
   Гвоздилин начал свою карьеру простым конторщи­ком. Ловкий и сметливый, он был на хорошем счету у начальства.
   Старик Воробьев, владелец Николае-Павдинского округа, как-то пожелал лично посетить свои владения. Его беспокоило то, что добыча золота шла плохо, бога­тых месторождений не обнаружилось. Воробьев при­ехал на Урал вместе со своим зятем полковником Лосевым.
   Воспользовавшись случаем, Гвоздилин попросил раз­решения поговорить с хозяином. Оказалось, что простой конторщик прекрасно разбирался в деле, кото­рое и для Воробьева с некоторых пор стало представ­ляться иным. Соображения их совпали. Действительно, будущее Николае-Павдинского округа заключалось не в золоте и платине, а в лесных богатствах.
   Гвоздилин рассказал Воробьеву, что теперь, с про­ведением железнодорожной ветки от Гороблагодатской к Верхотурью и дальше, по всей линии строятся лесо­пильные заводы, что лес начинает расти в цене, что по­высился спрос на него за границей.
   Молодой конторщик хорошо понимал каждую опе­рацию, ее выгоду или невыгоду, знал, что делается в со­седних округах и заводах. Старый опытный купец оценил знания, деловитость и ловкость Гвоздилина.
   Когда, после смерти Воробьева, Николае-Павдинекий округ перешел в руки акционерного общества, поло­жение Гвоздилина было высоким и прочным.
   В кабинете управляющего Ярцев увидел человека средних лет, сухого, рыжеватого, гладко выбритого и весьма высокомерного на вид. Впрочем, Гвоздилин держался с вновь приехавшим| достаточно любезно.
   Поговорили о Петербурге, о делах и распоряжениях правления акционерного общества, об округе, о работе. Гвоздилин согласился с Ярцевым, что общее знакомство с округом должно начаться с объезда лесов.
   Было намечено проехать в Николае-Павдинский завод, расположенный в центре округа, оттуда на север на заготовки леса по реке Лобве, затем на Кытлымские платиновые прииска.
   После этого Ярцев попрощался с Гвоздилиным. На другой день он собирался начать свою поездку.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   В спутники Ярцеву дали старшего приказчика -- Емельяна Артемьева. Он ввалился в комнату, громозд­кий, широкий, в уральской яге и пимах, и стал стаски­вать с головы меховой треух. Увидев, что Ярцев пьет чай, он сконфузился, пробормотал:
   -- Приятно кушать вам.-- Стал извиняться и просил продолжать:--Покушайте хорошенько: ехать, видите, далеко.
   Емельян заинтересовал Ярцева: это был новый для него тип приказчика в крупном промышленном пред­приятии. Большой, тяжелый человек, с рыжими непо­слушными волосами и рыжей курчавой растительностью на подбородке и щеках до самых ушей. Его красное обветренное лицо суживалось кверху -- ко лбу. Живо смотрели узенькие, умные глаза. Он говорил о пред­стоящей поездке, с большой осведомленностью расска­зывая о делах округа.
   Перед крыльцом стояла тройка лошадей, запряжен­ная "гусем"---лошадь за лошадью. Около них топтался кучер в коротком полушубке, с длиннейшим кнутом. Сели. Кучер взмахнул кнутом, и лошади помчались.
   Кошевку мотало из стороны в сторону. Так и каза­лось, что она перевернется, но высокие сугробы по краям дороги снова выправляли ее. Только кое-где на открытых местах кошевка закатывалась и сильно накреня­лась.
   Ярцева заинтересовала эта езда. Почему лошади за­пряжены гуськом? Ведь трудно управлять передней лошадью? Вожжей она не слушается. Но потом он по­нял: по узким лесным дорогам среди глубоких сугробов нельзя ехать по-другому. Конечно, надо было уметь пра­вить. Если передняя лошадь сворачивала в сторону или поворачивалась головой обратно, вожжами нельзя было ничего сделать. Только длинный кнут в руках кучера мог направлять тройку, куда следует.
   Ехали быстро. Кучер держал одну ногу наружу и при наклоне саней упирался ею в снег и выправлял сани. По узким дорожкам в глубоком снегу ехали много медленнее.
   При встрече с кем-нибудь на узкой дороге разъехать­ся было невозможно. Кто сворачивал с дороги, тот глу­боко погружался в снег. Еще труднее было обогнать двигающегося впереди.
   По дороге встретили крестьянина-переселенца вер­хом. Он торопливо уступил дорогу и вдруг оказался си­дящим в сугробе, его малорослая лошадка барахталась где-то под снегом.
   Как правило, встречные рабочие и крестьяне уступа­ли дорогу хозяевам и начальству. Они знали: не усту­павший дорогу рисковал получить удар кнутом.
   Ярцев любовался зимним пейзажем. Девственный снег покрывал всю землю и висел крупными хлопьями на ветвях деревьев. Невысокое солнце с трудом просеи­валось сквозь плотную стену леса, придавая снегу жел­товатый оттенок, прерываемый голубоватыми тенями-- отсветом зимнего неба. Было приятно быстро скользить в этом сказочном неподвижном царстве, закутавшись в теплую ягу, с пушистой теплой шапкой на голове.
   Меньше чем в два часа проехали 32 версты и прибы­ли в Николае-Павдинский завод. Там в "хозяйском до­ме" были чистые комнаты для приезжающих, с постеля­ми и свежим бельем. Отдохнувшие и насытившиеся пу­тешественники поехали дальше.
   Продолжительная поездка вдвоем сближает. И Яр­цев близко познакомился с Емельяном. Лучшего спут­ника нельзя было желать. Емельян прекрасно знал лес, знал окружающие поселки, рабочих, подрядчиков и все
   хозяйство округа. Он был общительным, но ненавязчи­вым, толково объяснял.
   С детских лет Емельян работал у купцов-лесопро­мышленников. Был мальчиком на поручениях, помогал десятникам в приемке леса, присматривал за рабочими на складах. Работал на лесопильном заводе и, уже бу­дучи работником по заготовке леса, время от вре­мени откомандировывался на завод, где наблюдал за распиловкой бревен, так что по одному взгляду мог оп­ределить, сколько и каких досок получится из дерева после распиловки.
   Зимой Емельян заведовал заготовками леса. Он ру­ководил куренщиками, так назывались десятники, ра­ботавшие в курене в лесу, на месте рубки леса, и "смотроками" --десятниками, присматривавшими на складах за вывозимыми из леса бревнами: за их каче­ством, размером и размещением. Весной он руководил сплавом. Летом он вместе с куренщиками и "смотрока­ми" таксировал лес, проходя по прорубленным в лесу визиркам и учитывая, сколько товарных бревен полу­чится с десятины.
   Одна беда была у Емельяна: он был малограмотен и без чужой помощи не мог произвести расчет рабочих. На помощь ему давали подростка-счетовода.
   Много пришлось Ярцеву проехать с Емельяном при первом объезде лесов. Ехали по тракту, ехали по лесным, мало наезженным дорогам, где кошевка загребала бортами снег и нависшие на деревьях массы снега осы­пались при легком прикосновении.
   На целые версты тянулся старый сосновый лес. Меж­ду соснами высились лиственницы, толщиною в несколь­ко обхватов. Их не рубили, так как считали, что есть какое-то запрещение, чуть ли не Петра I.
   Иногда дорогу обступали густые ельники и пихтачи, доверху засыпанные снегом. Изредка попадались бере­зовые участки. По дороге встречались печальные про­странства с мертвым обгоревшим лесом. Местами обго­ревшие деревья уже свалились, и только отдельные стволы, лишенные сучьев, еще держались на корне, озна­чая кладбище погибшего леса.
   Просветами мелькали болота, покрытые мелким ле­сом. Участков с молодым лесом почти не встречалось.
   В Николае-Павдинских лесах не вели сплошных рубок. Рубили выборочно. Выбирали деревья, дающие товарные бревна. А товарным бревном считалось бревно, которое при длине в двенадцать аршин (8,5 метров) имело толщину в верхнем отрубе не меньше шести вершков (26 сантиметров). По словам Емельяна, в сред­нем, таких бревен набиралось на десятине соснового ле­са штук пятьдесят. Но были и участки, где количества таких бревен достигало трехсот штук и запас древесины поднимался до маловероятной величины в тысячу кубо­метров. Участки, где на десятине оказывалось меньше двадцати -- тридцати деревьев, не разрабатывались Ярцева поражали груды сучьев и вершин, заполнявшие лесосеки, между ними с трудом пробивался молодой подрост.
   Емельян объяснил, что от дерева брали только одно комлевое бревно. Все остальное бросали на месте. Так выгоднее. Ярцев ехал, закутавшись в доху, подавленный виден­ным. Он еще не встречался с такими безмёрными лесными богатствами и поражался расточительным исполь­зованием этих богатств.
   - Сколько рубите в год?--спросил он спутника.
   - По два бревна с десятины. По семьдесят кубических футов, как всюду по заводам. Так, видите, госпо­дин Гвоздилин определил.
   - Вы, можно сказать, сливки снимаете, а молоко бросаете. Что будет с оставшимися толстыми деревьями? Ведь так они и засохнут, сгниют, если их не погубят по­жары. Страшно смотреть, сколько здесь сучьев навалено. Что, если сюда огонь попадет!
   - Два бревна в год, -- продолжал соображать Яр­цев: -- вы считаете с десятины и лесной и безлесной... Значит, в год вы берете до шестисот тысяч бревен. Это составляет больше двадцати миллионов кубических футов, а в лесу вы бросаете не меньше половины. Да... Это значит, что каждый год остается на гниение и для по­жаров больше десяти миллионов кубических футов. Де­сять мил-ли-онов! Три-ста ты-сяч кубических мет-ров! Из этого количества древесины можно бы ежегодно по­строить тысячу домов, или целый город. Им можно бы год отапливать губернский город.
   Емельян внимательно слушал его.
   -Господин Гвоздилин говорит: два бревна, с десятины... Второе бревно надо бы брать, а вот на завод не принимают: из него хуже тес получается... И сучья бы убрать надо. Однако где рабочих возьмешь? Так вот, ви­дите, и бросаем, и горят, а мы потом тушим. Вот что выходит.
   И он стал рассказывать про грандиозные пожары, ко­торые недавно прошли на даче, захватив десятки тысяч десятин, как их тушили и как несколько человек сгоре­ло. Рассказывал про хищнический сбор кедровых оре­хов, когда для упрощения сбора просто рубят кедр, про­стоявший сто, а может быть, и двести лет. Правда, де­лают это не местные жители, те бережно относятся к кедровникам, а пришлые, со стороны.
   В разговорах ехали все дальше и дальше.
   Впереди показались засыпанные снегом низкие по­стройки, где жили во время заготовок леса рабочие.
   По берегам реки были накатаны высокие штабеля бревен, чтобы весной, когда вскроются реки, сбросить бревна в воду для сплава к заводам.
   В районе главного хребта, по склонам гор Ярцев с удивлением увидел целые участки леса с пнями, срезан­ными выше роста человека. Для пней они были слишком высоки.
   - И кто это надумал резать деревья на такой высоте?
   Емельян объяснил, что покров снега здесь на скло­нах гор и в долинах достигает сажени и больше, а ле­сорубы рубят дерево выше поверхности снега.
   Все это еще раз подтверждало, что здесь не ценили лес и губили его со спокойной совестью.
   Лошади приближались к Кытлымскому прииску, ле­жавшему в горах в восьмидесяти верстах от Лялинского завода.
   Поднялись на перевал, и перед едущими открылась волшебная картина:
   залитая лучами зимнего солнца ухо­дила вниз глубокая снежная долина,
   окруженная высо­кими горами. А впереди, несколько правее, в синеве неба
   белела непередаваемой белизны вершина северного великана --
   Конжаковского Камня.
   Далеко из-за леса поднимался дым, и краснели кир­пичные здания. Это
   был платиновый прииск. Быстро по­неслись лошади по склону под гору.
   Чтобы завершить первое ознакомление с округом, Емельян предложил
   проехать на Лобвинский завод.
  -- Я вам, конечно, не могу указывать, Борис Сергеевич, но, видите ли, это наш завод, и завод громадный, интересно полюбопытствовать вам.
   Действительно, это было интересно, и Ярцев решил поехать.
   Лобвинский лесопильный завод был расположен вне Николае-Павдинского округа, на Богословской желез­ной дороге, там, где она пересекала реку Лобву. На за­вод шли бревна сплавом из своих лесов, но, кроме того, округ покупал лес в казенном лесничестве и перевозил оттуда на завод заготовленные бревна гужом верст за тридцать. Решено было по дороге заехать на купленные лесосеки, посмотреть, как идет заготовка и вывозка леса. Можно было ехать поездом по узкоколейке до стан­ции Выя и оттуда по ширококолейной до станции Лобва. Но это составило бы, большой круг, брало много време­ни, и купленные лесосеки остались бы в стороне.
   Опять тройка гусем. Опять уютная кошевка. Емельян с его широким, услужливым лицом, в собачьей яге, и Яр­цев, тоже в яге, пимах и пыжиковой шапке. Задорный окрик кучера, удар кнутом, и кони понеслись по мосту через реку Лялю, по крутому подъему в лес и через деревню Мелехино на узкую, запорошенную снегом дорож­ку в казенном лесу под нависшими еловыми ветвями с тяжелыми подушками пухлого снега. Приятно было скользить по снежному тоннелю, прорываемому кое-где клочками низкого свинцового неба, и чувствовать себя тепло и уютно. Емельян почтительно жался к левому краю кошевки, чтобы не побеспокоить господина "стар­шего лесничина".
   На заготовки леса приехали скоро. Оставили лоша­дей у бараков и пошли на лесосеку. Здесь не было ниче­го нового. Та же знакомая картина, что и на заготовках в своем округе: тщательный осмотр и выстукивание де­рева, сначала медленное, а потом стремительное паде­ние старых сосен, с треском сбивающих ветви с сосед­них деревьев и поднимающих снежный вихрь. Но вы­возка отсюда была труднее: надо было затратить два дня, чтобы свезти бревно на завод и вернуться.
  -- Зачем вам понадобилось забиваться сюда? -- спрашивал Ярцев Емельяна.-- Разве своего леса мало?
  -- Видите ли, -- объяснял Емельян, -- господин Гво­здилин говорит: "Других пускать не надо, отбивать у нас рабочую силу станут и конкурентами нам будут, а свой лес при нас останется, никуда не уйдет, шире дело развернем".
   Поехали дальше.
   Тучи сгущались. В лесу становилось темнее. И вдруг зашумело вверху, в вершинах, и на путешественников с деревьев обрушилась лавина снега целыми грудами, комьями и пылью. В несколько минут сани с седоками были засыпаны снегом. Лошади с трудом пробивались в завалах.
   -- Неладно! -- пробормотал Емельян.-- Хотели на Лобве обедать, а оно, смотри, как обернулось.
   Ветер гудел и грохотал в вершинах деревьев. Толстые сосны и ели клонились и снова выпрямлялись. Сухие сучья с треском ломались где-то вверху, с шумом рушились на нижние и тонули в глубоком снегу.
   --Оборони, боже -- твердил Емельян, -- неравно зашибет! Господи, помилуй.
   Ярцев сидел, съежившись, боясь пошевелиться, что­бы покрывавший его снег не попал за ворот и в рукава.
   Скоро снегопад прекратился. Но ветер гудел попрежнему. Между деревьев спокойно падали снежные хлопья, выписывая круги и спирали. -- Кончается буран? -- спросил Ярдев.
  -- Не видно, Борис Сергеевич, -- предупредительно ответил Емельян.-- С деревьев, видите, сбило снег. Ужо выедем на широкий просек, увидите, Борис Сергеевич, как оно закручиваем.
   Лошади шли шагом и, наконец, вытянули сани на открытое пространство, очищенное от леса. Ветер ударял в лицо и слепил глаза. Сквозь молочную пелену едва темнели стены леса. Снег мгновенно заметал сле­ды от саней. Дороги впереди не было видно.
  -- Не собьемся с пути? -- спросил Ярцев.
  -- Сбиться некуда,-- проворчал кучер,-- а выдю­жат ли кони?
   Лошади с трудом плелись сквозь снег, а передовая, видно, совсем выбилась из сил и постоянно останавли­валась.
  -- Доедем ли? -- спрашивал Ярцев. Его страшила перспектива остаться под снегом.
   Кучер с раздражением бросал:
  -- Очень просто, что не доедем.
   "Что же тогда?"--думал Ярдев.
   Время тянулось медленно. Серое небо как бы сади­лось на серую землю среди серых колышущихся снеж­ных стен. Седоки молчали, кутаясь в шубы.
  -- Ты бы перепряг коней, парень. Видишь, передовая из сил выбилась!..-- крикнул Емельян кучеру. Тот ог­рызнулся:
  -- Морду отростил, а понятьев не имеешь! Так другая же передом не пойдет! Тоже, указчик нашелся.
   Емельян замолчал. И снова томительно потянулось время с едва заметным передвижением и продолжитель­ными остановками.
   Стемнело.
  -- Ладили к обеду, однако и к утру не доедем,-- размышлял Емельян. -- Не иначе, заночевать придется... Дотянут кони до Вогулки, отдых им дать надо.
   Вырывавшиеся откуда-то снежные потоки слепили глаза, засыпали одежду. Казалось, что ничего не суще­ствует кругом, кроме дикой бури, и она всеми свои­ми силами обрушилась на одиноких путников.
   Наконец, сквозь снег тускло засветилось окошко. Кони стали. Емельян тяжело вывалился из кошевки, про­бился к свету и попытался заглянуть в оконце.
   Ветер гудит в вершинах старых, сосен и бросает пригоршнями снег в маленькое окошко избушки При свете лампы-коптилки мать чинит какую-то одежду, а на печи спят ребята.
   Женщина опустила голову на шитье, и дремота унесла ее из лесной избушки в большой завод, где было людно и шумно.
   Тускло светит керосиновая коптилка. Уставшая женщина внезапно просыпается от настойчивого стука в окошко.
  -- Что случилось? Кого бог принес?
   Она открыла дверь и впустила нежданных гостей. Они отряхнулись от снега и заполнили своими крупными фигурами маленькую избенку. Хозяйка засуетилась: на­кормить гостей нечем, уложить спать, кроме пола, некуда..
  -- Не беспокойтесь, хозяюшка,-- говорил Ярцев,-- нам бы только переночевать да дать коням передохнуть. Больше ничего не надо.
   Они устроились на полу, подостлав под себя мокрые собачьи яги и прикрывшись ими же.
   Крепко спят гости, тихо в избе. Только старший сынишка не спит и просит:
  -- Мамка, скажи сказку... про старика лесного... деда...
   И мать, продолжая тыкать иглою в ветхую одежду, медленно, нараспев начинает рассказывать про старого-престарого деда с большой седой бородой, который где-то за горами в дремучих лесах стережет несметные сокровища.
  -- А как его кликать, мама? -- спрашивает мальчик, хотя он и не раз слышал эту сказку и знает все про деда, что и мать.
  -- Дедом, деточка, дедом.
   И медленно тянется сказка, как добирался до стари­ка лихой купец, который искал по Уралу золото и руду, как посылал к старику своих холопов царь, чтобы они взяли у старика его несметные сокровища, и как до него доходил хитрый немец -- знатель и грабитель, но нико­му ничего не дал старик, всех он ослепил, опутал, на всех туман навел.
  -- А он страшный, мама?-- спрашивает Ваня.
  -- Кто детка? Немец?
  -- Не немец, а деду богатый.
  -- Для плохих людей страшный, а для хороших добрый.
  -- Набрел в лесу на деда охотник -- вольный моло­дец. Он не гнул спины перед богатым и не "прижимал, не обижал ни бедного, ни слабого.
   Ему дед насыпал полные карманы золота, серебра и камней самоцветных. "Бери! Для тебя, молодец всё при­пасено".
   Но не впрок пошло молодцу богатство. Он бросил охоту, построил себе хоромы и стал, как купцы-хозяева людей нанимать на себя работать заставлять. И, когда он снова пришел в лес к деду просить его дать ему со­кровищ, старик с гневом его прогнал: "Торговцу-крово­пийце не дам ничего..."
   С трудом договаривала сказку усталая женщина.
   Она кончила и прислушалась: Ваня спал на печке, и только слышалось его ровное, спокойное дыхание. А за окошком пела и свистела вьюга и стучала в окно при­горшнями снега.
   Утром Ярцев разговорился с хозяйкой. Он хотел подробно знать, как живут рабочие. Женщина охотно рас­сказывала, и рассказ ее звучал горькой жалобой. Труд­но жить. Мужик работает сейчас в курене, лес рубит. Робит, робит, а толку мало. Принесет домой получку -- едва на хлеб и обутку хватает. А ребят четверо. Трое здесь с матерью, а старшая девка -- на лесопильном -- в школу ходит и в конторе что-то делает. Не хотела пу­скать, да отец настоял. Сам грамотный, любит книжки читать и детей грамоте учить хочет. Беспокойный он. В отца пошел. Кумбой отца прозывают. Все по лесам ходит. Охотник.
   За ночь снег прекратился, весело светило солнце. Отдохнувшие кони бодрее шагали по глубокому снегу и через несколько часов дотащили, кошевку до завода.
   Теплые комнаты приезжей, кипящий самовар, горя­чая яичница и льющийся в широкие окна солнечный свет быстро заставили забыть ночь под снегом, бессча­стную семью Кумбы.
   С повизгиванием гудел семирамный Лобвинский завод. Слышались свистки и лязганье буферов на желез­нодорожной станции. В легкой дымке высились гигант­ские лиственницы. Слабый ветер приносил острый ды­мок углетомильных печей, пережигавших на уголь не­годную для распиловки древесину.
  -- Живем, Емельян Дмитриевич!--весело обратился Ярцев к спутнику. Тот расплылся в угодливой улыбке.
  -- Буран короткий был, Борис Сергеевич. Однако, бывает, по трое суток лютует. Можно и замерзнуть, не­ровен час... Бог милостив, не попустил...-- Подумав, он закончил::--А рельсы все дальше в лес тянут... У нас с лесопильного одна узкоколейка, а там, в Богословском, четыреста верст узкоколеек, и все дальше тянут. Легкое ли место? И всюду люди живут...
   Объезд лесов округа, разговоры со служащими, на­блюдения над работой и ознакомление со старыми пла­нами и документами дали Ярцеву представление о прошлом и настоящем Николае-Павдинского округа.
   ГЛАВА ПЯТАЯ
   Николае-Павдинский округ входил в состав казенного Богословского округа, который лежал далеко от Среднего Урала, расхищаемого царскими вельможами и богачами. Но и сюда устремлялись предприимчивые люди в поисках рудных богатств. Так верхотурский купец Максим Походяшин испросил себе разрешение искать на пустопорожних землях казны медь, железо и другие полезные ископаемые. Около 1755 года при помощи ко­чующих вогулов он нашел месторождения меди и же­леза и приступил к их разработке. Руда обрабатыва­лась в Петропавловском заводе. В то же время другой купец из Тулы Ливенцев производил разведки южнее. Вместе с Походяшиным они в 1763 году на реке Павде восстановили построенный в 1724 году Лялинский завод приспособив его для выделки железа. Для выплавки же чугуна был построен в то же время, в двадцати, верстах от Павды, Сухогорский доменный завод. Руда добыва­лась поблизости.
   В 1777 году Ливенцев отошел от дела, и Николае- Павдинские заводы перешли всецело во владение Походяшина. То ли из-за отсутствия воды, а вернее, потому, что внимание Походяшина сосредоточилось на выплав­ке меди в Богословском заводе, но пришедшие в вет­хость строения Николае-Павдинского завода не возоб­новлялись. В 1829 году завод был закрыт, и леса пере­шли опять в распоряжение казны. В тридцатых годах они были обмерены согласно инструкции графа Канкрина, разделены просеками на кварталы, четыре на четы­ре версты, на пересечениях поставлены столбы и вырыты ямы. Проходя по просекам, записывали по­роду деревьев и их годность на постройку или на дрова.
   Без прочистки просеки заросли, столбы сгнили, а ямы заплыли и затерялись в бескрайних лесах.
   В семидесятых годах прошлого века округ купил богатый купец Пастухов. Ни железа, ни меди там боль­ше не искали, а по речкам и логам мыли золото.
   Потом округ перешел во владение купца Воробьева. Воробьев решил расширить добычу платины и заняться вывозкой леса -- уже не на Волгу, как он мечтал когда- то, а по железной дороге в город Тюмень, где сидели английские купцы -- представители фирмы Стивени, и непосредственно за границу через Архангельск и Бал­тийский порт. Было одобрено и принято Воробьевым предложение построить железную дорогу до Нижне- Туринского завода длиной шестьдесят пять верст, которая связала бы Николае-Павдинский округ с железно­дорожной магистралью.
   На реке Ляле при устье Нясьмы воздвигался лесо­пильный завод, который должен был перехватывать весь лес, идущий сплавом по речкам из южной части дачи.
   Наехали плотники, землекопы, печники, кровельщи­ки, разные другие рабочие с десятниками и подрядчи­ками и даже один железнодорожный техник. Строили лесопильный завод на четыре рамы, жилые дома, железнодорожную линию со станционными постройка­ми. Расширили старательские работы по добыче плати­ны. Поставили в лесу лесных сторожей и пригласили из соседнего лесничества лесного кондуктора на должность смотрителя лесов. Всем делом заведовал молодой кон­торщик, теперь уже управляющий конторой Николае- Павдинского округа купцов Воробьевых, Гвоздилин.
   Вскоре старик Воробьев умер. Сын его Уралом со­вершенно не интересовался.
   -- Что я, леса, что ли, не видел?--говорил он род­ственникам.-- Мы по рыбной части. Так от отцов и де­дов повелось.
   У Гвоздилина в Николае-Павдинском округе возник­ли большие затруднения. Нужны были средства, боль­шие средства. Достраивался завод на реке Ляле. По узкоколейке на некоторых участках уже шли рабочие поезда. Надо было приступать к постройке завода на реке Лобве, где ее пересекала железнодорожная ветка, тянувшаяся на север в Богословский округ. К этому за­воду должен был сплавляться лес из северной части Николае-Павдинской дачи. Все это требовало денег. А денег не было.
   Не добившись ничего от молодого Воробьева, Гвоз­дилин поехал в Петербург к полковнику Лосеву.
   Жена полковника Лосева была одной из наследниц купца Воробьева. В то же время полковник Лосев был участником уральского предприятия Воробьева и после смерти Воробьева фактически становился главою Ни­колае-Павдинского предприятия.
   Стоит сказать несколько слов о полковнике Лосеве. Это был типичный придворный службист. Случайно по­пав в охрану царя (Лосев не мог похвастаться аристо­кратическим происхождением), он скоро выдвинулся,
   как исполнительный, нерассуждающий и беззаветно преданный царю слуга. Через несколько лет Лосев был уже "свиты его величества полковник". Царь любил и отличал его. Женитьба на купеческой наследнице -- племяннице Воробьева, ее деньги еще более упрочили высокое положение Лосева.
   Крепкий, складный, с рыжеватыми фельдфебельски­ми усами, отличавшийся прекрасной военной выправ­кой, полковник Лосев производил на всех впечатление человека твердого, делового. Таким он собственно и был.
   Полковник Лосев принялся искать деньги. Наследст­во еще не делилось. Наличных денег было мало. Да и другие наследники не желали вкладывать в уральское предприятие свои средства. Надо было искать денег на стороне. Полковник Лосев отправился в Русско-Англий­ский банк.
   Банк помещался на Невском проспекте, за Полицей­ским мостом. Новое солидное серое здание. Темный вестибюль с внушительным швейцаром в ливрее. Ши­рокая пологая мраморная лестница. Богатые ковры, в которых тонули ноги, тяжелые драпри на окнах, глубо­кие мягкие кресла, темная мебель, полусвет, тишина.
   Лосева принял директор банка Бенигсон. Его длин­ное бледное лицо, чисто выбритое, не выражало ничего.
  -- Чем могу служить?--холодно спросил он.
   Полковник Лосев рассказал обстоятельства дела,
  -- И чем же вы хотите гарантировать просимую сумму?
   Полковник Лосев предложил в заклад уральское предприятие.
   Бенигсон подумал и спросил:
  -- А что бы вы сказали, если бы мы организовали акционерное общество? Вы один из учредителей, вла­делец акций?.. Не торопитесь с ответом. Мы познако­мимся с вашим предприятием. Через неделю у нас мо­жет быть здесь уже решающий разговор. Согласны?
   Лосев подумал:
  -- Через неделю... Хорошо... Но, предупреждаю, с непременным условием, что предприятие останется рус­ским.
  -- Вы можете быть уверены, что все будет сделано согласно вашему желанию,-- был ответ Бенигсона, а втайне он думал: "Сама птичка в руки летит... приберем ее к рукам. Хозяева хорошо поблагодарят за такую работу".
   На узком совещании заправил банка было решено взять Николае-Павдинское предприятие в свои руки.
   - Назовем его Англо-русское общество "Платина",--предложил кто-то.
   Бенигсон приложил палец к губам.
   - Ни в коем случае. Это должно быть чисто рус­ское предприятие. Никакого английского запаха.--И он с тонкой улыбкой посмотрел на говорившего:--Снача­ла. Потом будет видно. Птичка сама в руки дается,-- повторил он понравившееся ему сравнение:--Мы дадим ей золотую клетку, как ей нравится, а веревочка от клетки будет в наших руках.
   Присутствующие поняли его и довольно заулыба­лись: в их руки, без всяких усилий с их стороны, попа­дало крупное, богатое горнозаводское предприятие на Урале: лес и платина!
   Через неделю в кабинете директора состоялось сове­щание группы финансовых деятелей, где присутствовал и полковник Лосев.
   Открывая совещание, Бенигсон вкратце охарактери­зовал богатства Николае-Павдинского округа. Он на­столько был осведомлен об округе, что полковник Ло­сев с удивлением уставился на него, не веря своим ушам.
  -- Это золотое дно,-- говорил Бенигсон,-- платина дороже золота, ее мало на земном шаре, и цена ее сильно возрастет. А лес -- это то же золото. И будущ­ность его не меньше, чем будущность платины.
   Было решено образовать акционерное -общество по эксплуатации Николае-Павдинского горного округа,
   Бенигсон счел необходимым заверить Лосева:
  -- Общество будет русским. Мы помогаем русской промышленности, но нисколько не претендуем на захват уральских богатств.
   По настоянию полковника Лосева, все же опасавше­гося чрезмерного влияния банка, были установлены мелкие дешевые акции, по сто рублей каждая. Весь акционерный капитал был принят в пятнадцать мил­лионов рублей, разделенных на сто пятьдесят тысяч акций.
   И все-таки наиболее крупными акционерами оказазались банки: Русско-Английский (на первом месте), Русский торгово-промышленный, Санкт-Петербургский коммерческий и Русско-Азиатский. В правление вошли: полковник Лосев, лесовод Давыдов, профессор Озеров, князь Урусов, финансисты Бенигсон, Шклявер, Паншвер и другие.
   Управляющим округом был утвержден Гвоздилин. Но правление решило дать ему в помощь специали­стов с высшим образованием по горному делу, по же­лезнодорожному, по лесному, по лесопилению, не жалея средств, чтобы дело было поставлено авторитетно и до­ходно.
   Председателю правления нового акционерного об­щества Евгению Федоровичу Давыдову, как говорят, бабушка ворожила. Он не принадлежал ни к денежным тузам, ни к финансовым деятелям, ни к родовой аристо­кратии. Он происходил из семьи чиновника, выбивше­гося вверх до чина статского советника и имевшего в правящих кругах кое-какие связи. Давыдова считали умным и способным молодым человеком. Его брат, за­нимавший должность начальника Кредитной канцеля­рии, рекомендовал Давыдова как лесного специалиста в банк, финансирующий лесные операции. Здесь он серьез­но увлекся вопросами доходности Лесных предприятий, торговли лесом, устранения препятствий к свободному развитию лесной промышленности. Он стал выступать на деловых собраниях и писать статьи в газеты и спе­циальные лесные журналы. Скоро Давыдов сделался известен в промышленных кругах как авторитет по во­просам лесной экономики и финансов. К нему и обра­тились учредители Николае-Павдинского акционерного общества, приглашая его в правление.
   Купить значительное количество акций он не имел средств, но тысячу акций выделил ему банк, чтобы он имел веский голос на собраниях акционеров. Давыдов энергично занялся организацией эксплуатации округа.
   Прежде всего, нужно было закончить начатое строи­тельство узкоколейной железной дороги, лесозавода на реке Ляле и нового - на реке Лобве у широкой колеи, и развернуть добычу платины старательскими работами. Затем надо было составить план развития округа, что­бы поставить его в ряды крупнейших и наиболее доход­ных предприятий. Ведь акционерам надо в ближайшие же годы дать дивиденд на вложенный ими капитал.
   Для того чтобы составить всесторонне обоснован­ный план, надо было сделать разведку рудных богатств округа. По рекомендации профессора Озерова Давыдов хотел обратиться к крупному ученому Карпинскому, но Бенигсон, утверждавший его план, отклонил кандидатуру.
   - Я не сомневаюсь в глубоких знаниях русских уче­ных, но, знаете, они слишком теоретики. Иностранцы больше привыкли обслуживать промышленность. Они практичнее. Я предлагаю женевского профессора Дю- парка.
   В узком же кругу банковских заправил он пояснил:
   - Нам не нужны русские. Зачем нам рисковать, что наши богатства будут известны русским? С иност­ранцами спокойнее.
   Наконец, надо было выявить лесные богатства и со­ставить план лесного хозяйства, без чего лесной надзор мог чинить затруднения в рубке леса. Здесь Бенигсон ничего не имел против русских лесоводов.
   - Лес не платина. Его не скроешь.
   И он благосклонно предложил Давыдову самому найти работников:
   -- Вам виднее, ведь вы такой большой специалист, господин Давыдов.
   Перебрав возможных кандидатов на эту работу, Давыдов обратился к группе молодых лесоводов, образовавших лесоустроительное бюро "Потапов и компания".
   К тому времени в Николае-Павдинском округе было два лесопильных завода. Лялинский завод собирал древесину из южной часта округа и, распилив, переправлял доски по узкоколейке за семьдесят две версты, на станцию Выя, а Лобвинский завод, расположенный вне округа, у Богословской дороги, собирал весь лес из северной части. Лялинский завод с шестью рамами рабо­тал на внутренний рынок--Сибирь и Среднюю Азию, а Лобвинский завод с семью рамами работал на экспорт, отправлял доски через Балтийский порт и Котлас в Англию. Таким образом, Богословская железная доро­га вовлекла в эксплуатацию леса Николае-Павдинского округа и дала возможность превращать их в рубли, чер­вонцы и фунты стерлингов для русских и английских акционеров.
  
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
   Самое беглое знакомство с лесным хозяйством окру­га убедило Ярцева, что оно ведется нерационально и некультурно. Для лесовода работы здесь край непоча­тый. Ярцев воспрянул духом: сохранить лес -- высоко­ценное народное достояние -- какая это большая и бла­городная задача.
   Но Борис Сергеевич помнил, что он имеет дело с лесопромышленниками, которые заинтересованы прежде всего в выгоде. Значит, нужно начать с того, что ка­сается непосредственно эксплуатации лесных богатств.
   Срубив дерево, надо использовать его целиком от пня до вершины. Так делают в культурных лесных хо­зяйствах, так поступают крестьяне в малолесных райо­нах: у них используется каждый отрез, а что не годит­ся на поделки, пойдет на топливо. Ведь пол-России отапливается соломой и вонючим кизяком и даже в Екатеринбурге дрова стоят сравнительно дорого.
   Неправильно также оставлять в лесу мертвые и больные деревья. Они заражают лес и служат материа­лом для пожаров, которые губят сотни и тысячи деся­тин. Неужели же нельзя рубить культурно, чтобы руб­кой не портить леса, а улучшать его, не говоря уже о посадках и посеве?
   Направляясь к Гвоздилину для разговора, Ярдев тщательно обдумывал все эти серьезные вопросы.
   Борис Сергеевич зашел в кабинет к Гвоздилину, когда тот, казалось, был погружен в какие-то вычисления. Гвоздилин поднял свое сухое, желтое лицо и с деланной улыбкой вопросительно уставился на Ярцева.
  -- У вас есть сейчас время. Николай Михайлович, поговорить, о лесном хозяйстве?-- спросил Ярцев.
   --- Поговорим,-- ответил Гвоздилин.
   Выслушав Ярцева, он с улыбкой превосходства стал отвечать, сначала нехотя, но скоро увлекся. Неопровер­жимо, цифрами он доказывал, что первое -- комлевое -- бревно выгоднее второго, что расходы на сжигание вер­шинок и сучьев удорожат стоимость лесоматериалов, а они должны быть дешевле...
  -- А то, что гибнут несчетные богатства, что остав­ленная в лесу древесина способствует возникновению пожаров,-- это вас не тревожит?-- перебил его Ярдев.
  -- Ну, пожар,-- передернул плечами Гвоздилин,-- пожар неизбежен, его надо тушить. Расход предусмот­рен в смете. Так что же еще?
   Ярцев пытался доказать, что некоторые затраты капитала сделают вполне возможным и выгодным ис­пользование и второго и третьего бревна и дефектной древесины, а затраты на очистку леса сохранят много денег, тратящихся теперь на тушение пожаров, и приве­дут к улучшению состояния леса и увеличению его цен­ности. Гвоздилин возражал. Выдержка уже изменяла ему. В голосе слышалось раздражение, он сделался краток, но категоричен.
  -- За все здесь отвечаю я. Я не могу принять ваши предложения. Не вижу выгоды. Все будет вестись так, как велось.
   На этом разговор прекратился. Ярцев ушел.
   А Гвоздилин после его ухода задумался:
   "А ведь он кое-что правильно подметил. Не дурак. Надо подсчитать и предложить правлению".
   Но Ярцеву он и виду не показал, что обратил вни­мание на его указания. Пусть не важничает.
   Под тяжелым впечатлением разговора с Гвоздилиным Ярцев пошел к единственному на заводе человеку с высшим образованием -- инженеру путей сообщения Савицкому. Он заведовал узкоколейной железной доро­гой. Это был молодой инженер лет 28, женатый, имев­ший двух детей.
   Разговорились. Савицкий приветливо и внимательно слушал Ярцева, но отвечал как-то неясно, уклончиво.
  -- Зачем вы это, Борис Сергеевич? Зачем вы спо­рите с Гвоздилиным? Он не любит этого. Мало ли что можно бы улучшить. Ведь мы же, специалисты, все это знаем, но нас не спрашивают...
  -- Как не спрашивают! А зачем пригласило нас правление? Чтобы поднять производство. Да и не в правлении дело. Я приехал сюда,- чтобы Поднять лес­ное хозяйство. Я хочу служить делу, служить лесу. Да. А тут вдруг: не суйся.
  -- Слущайте, Борис Сергеевич, -- Савицкий положил ему руку на колено.-- Бросьте это. Ничего не добьетесь. Гвоздилин здесь и царь и бог. Только это между нами. Он распоряжается, а нам -- подчиняться... Да что вам: вы хорошо устроены, получаете приличное жалование. Работайте, старайтесь, но только согласно с указания­ми Гвоздилина.
   И от Савицкого Ярцев ушел расстроенный: тяжело было видеть молодого инженера, так спокойно прими­рившегося со своим бесправием. "Он у тихой приста­ни,-- повторял он.-- И зачем я ходил к нему? За со­чувствуем? За помощью? -- Он вздрогнул. -- Да разве мне нужна помощь? Или я собираюсь бороться? Это вме­сто мирной, культурной работы? Не на борьбу, а на ра­боту я шел сюда. Просто, Гвоздилин -- ограниченный практик, привык мыслить и работать по-старинке. Надо обращаться в правление акционерного общества".
   Обработав свои наблюдения, Ярцев отправил в Пе­тербург на имя Давыдова докладную записку, где давал основные сведения о лесах округа, поскольку удалось ему установить по опросу старых служащих и собствен­ному осмотру. Здесь же он указывал на некоторые ме­роприятия, которые могли быть проведены сейчас же без значительных капиталовложений и должны были способствовать поднятию лесного хозяйства.
   Узнав о докладной записке, Гвоздилин скривил свое худое лицо и с неудовольствием заявил:
  -- Напрасно посылали. Надо было доложить мне. Вы этого не знали? На первый раз не взыскиваю. -- И потом другим тоном он спросил:
  -- Вы уже ознакомились с лесом? Я попрошу вас проверить работу подрядчика Перминова.
   Ярцев выполнил поручение Гвоздилина и постепенно втянулся в повседневную работу.
   Но мысль о рационализации лесного хозяйства не покидала Ярцева. Скованный по рукам и ногам установ­ленными в округе правилами, он не мог перестраивать работы по-своему. Первые же попытки по-новому подой­ти к делу показали Ярцеву, как сложно согласовать культурные мероприятия с администраторами, которые интересуются только извлечением наибольшей выгоды.
   Начались бесчисленные столкновения с Гвоздилиным.
   Однажды к Ярцеву пришли два человека. Никому не хотели сказать, что им нужно, и терпеливо дожидались его прихода. Один -- старик, маленького роста, весь сморщенный, с редкой бородкой. Другой -- лет тридца­ти, высокий, с черной прядью волос на лбу и с тревож­ным, неспокойным взглядом исподлобья.
  -- Нам бы поробить, -- сказал старик.
   Ярцев объяснил, что он рабочих не нанимает.
  -- Если вы бревна готовить, идите к подрядчикам. У нас все через подрядчиков делается. Если шпалы тесать, так это у Доберидзе, у него по шпалам десятник.
   Но старик стоял на своем -- они всякую работу могут делать: и дрова пилить, и уголь жечь, и лес сплавлять. Идти они ни к кому другому не хотят.
   Ярцев был удивлен.
  -- Да кто вы такие? -- обратился он к старику.
  -- Зимогоры... -- подмигнул старик, и все морщинки заиграли у него на лице от хитрой улыбки. -- Не знаешь, зимогоров-то? Да из крестьян, те что по крестьянству не робят, а на всякую работу охочи, а зимою горе горюют. А Иван,-- он ткнул пальцем в сторону товарища,-- ра­бочий куреня, а, по-нашему, так вольный охотник, ко вся­кому делу приспособится...
   Ярцев был заинтересован и пытался добиться, поче­му они пришли именно к нему. Старый таинственно за­шептал:
  -- Слышали про тебя. Главный лесничий, а человек простой. Рабочего человека понимаешь.
  -- Откуда такие слухи! -- удивился про себя Ярдев, но зимогор пояснил:
  -- Помнишь, в буран, с Емельяном, в избе обогре­вался. Жена его! -- показал он на молодого.
   Когда Ярдев стал думать, какую дать им работу, они попросили поручить им заготовить дрова на Елве: там бревна готовили, вершинок видимо-невидимо навалено, не дай бог, пал пойдет -- тыщи десятин сгорят.
   Новое, необычное звучало для Ярдева в этих словах. "Зимогоры -- горемычные люди, а думают о лесе". Он признал их рассуждения правильными и согласился по­ручить им разработку леса, но поинтересовался, как они узнали о том, что на Елве делается.
  -- Кумба сказывал, -- ответил старик. -- Он весь лес насквозь знает, а это сынок его, -- отрекомендовал он молодого, -- Иван Куприянович Мамаев.
   Ярдев слышал про медвежатника Кумбу и с интере­сом смотрел на его рослого, статного сына. А как же... Кумба? Не по батюшке, не по фамилии? Разговорились. Кумба было прозвище Куприяна Мамаева. Еще в моло­дости на горе Кумбе он попал под медведя, да бог миловал -- как-то медведя уложил. С того времени про­звище и пошло, а настоящее его имя -- кто помнит. Охотник он. Много медведей на своем веку добыл, боль­ше на рогатину. Золотишком заниматься пробовал. Толь­ко старателей больно богачи грабят. Не по нутру ему. А на себя стараться, оно бы и ба-ско, только вором перед казной окажешься. В тюрьму попадешь. Так и жи­вет. Когда проводником -- кому место показать, кого проводить, а больше охотой.
   Сын с детства с отцом по лесам ходил. К золотишку тоже не тянет. Охотник хороший. Однако поменьше мед­ведей взял. Только не идет он по отцовскому пути. Чи­тать научился, книжки читает. На заводе ладную девку за себя взял. Захотел по-своему жизнь построить, свое хозяйство завести. Только не выходит. Лес готовил -- не хуже других, а домой ничего не принес. На завод идти не хочет, только заводской кабалы еще не пробовал, а пожалуй, придется. Сейчас на Тагиле на сплаву были, немного поправились. Закабаляться не хочется. Как-ни­будь до нового сплава пробиться.
   Ярцев заключив с ними договор на заготовку ста сажен дров и при случае сказал об этом управляю­щему.
   Гвоздилин, как всегда, скривил лицо и впился в Ярце­ва презрительным взглядом:
  -- Господин старший лесничий, вы понимаете, что вы делаете? Во-первых, кто дал вам право заключать дого­вора? Во-вторых, как могли вы заключать какие-то до­говора, не посоветовавшись со мной, и, в-третьих, что вы будете делать с этими дровами, куда вы их денете?
   Ярцев стал рассказывать, что представляет собою ле­сосека, разработку которой он передал зимогорам. Там был сплошной товарный лес. Вырубили. Триста дерев с десятины взяли. А теперь это завал из стволов и ветвей. Ни пройти, ни проехать. Это гнездилище для короедов, они размножатся здесь тучами и бросятся на леса, за­ражая и уничтожая их. Это бочка с порохом. От спички или окурка она взорвется и уничтожит все кругом.
   Гвоздилин несколько раз пытался прервать его. Нако­нец холодно спросил:
  -- А вы попытались калькулировать, что это будет стоить? Ни гужом к железной дороге, ни сплавом ниче­го не выйдет. Ваши дешевые дрова станут в три раза выше существующей цены. Я не утверждаю ваш договор, а вам объявляю выговор.
   Возмущенный лесничий ушел и занялся подсчетами. Оказалось, что управляющий прав -- операция была убыточной. Что делать? Отказать рабочим? Обмануть их? Не сдержать слово? Нет, надо найти другой выход.
   Он советовался с Емельяном и другими практиками, считал и так и иначе и пришел к выводу: переуглить дрова и продать Бессонову, который покупает у пересе­ленцев лес и продает его углем по селам и в Верхотурье. Убыток будет, но небольшой. Убыток Ярцев решил взять на себя: несколько сот рублей не разорят его. Рабочие были предупреждены и занялись углежжением. Гвозди­лин знал про это, но молчал, очевидно, готовясь нанести чувствительный удар, чтобы все поняли, что значит не выполнять его распоряжения.
   История эта закончилась на следующий год так, В начале зимы Ярцев поехал посмотреть, как идет углежжение. Сильных морозов еще не было. Быстрые горные речки не застыли, и, пришлось ехать лесною до­рогой. Поехали с Емельяном. До Павды доехали без затруднений, а оттуда на Елву были только тропы. В угольном коробе, запряженном одной лошадью, мож­но было кое-как двигаться. Короб то и дело ложился на­бок, и путники скатывались друг на друга. Стоило по­смотреть на дородного Емельяна, как ловко он вскаки­вал на ноги и устанавливал короб.
   Ярцев залюбовался деревьями. Красив лес летом своей живой разнообразной зеленью. Красив зимою, ког­да мертвые ели закутываются сверху донизу в снеговой покров. Но особенно прекрасен он в начале зимы, когда снега еще нет, дни безветренные, ясные и деревья с ут­ра покрыты искрящимся инеем. Вспомнился Фет:
  
   Не колючий, светло-синий
   По ветвям развешан иней --
   Словно кто-то тароватый
   Свежей, белой, пухлой ватой
   Все убрал кусты.
   Красиво сказано, но насколько это беднее действи­тельности! И разве иней висит? Разве он похож на вату?
   - Это сверкающий прозрачный кристалл, распустивший щетинки. Сосна и ель одеты пышнее летнего, а кусты и береза, скинув осенью листву, стоят в новом чудесном, как в сказке, наряде. Разве опишешь словами!
   Местами въезжали в кедровники. Над придавленны­ми заснеженными елками толстые темные кедры прости­рали в стороны свои могучие ветви-лапы. Кедры были старые, с поломанными сучьями, некоторые без вершин.
   -- Сколько лет этим могучим старикам? -- спраши­вал себя Ярцев.--Только вековые дубы могут равняться с ними.
   Между деревьев показалось трепещущее зарево, ис­ходившее откуда-то снизу.
   -- Подъезжаем, -- заметил Емельян.
   Деревья расступились, и на обширной прогалине за­чернели четыре кучи, большие, как стога сена, широ­кие и круглые. Из вершины одной по временам вылетали: вверх языки пламени. Пахло чем-то острым, горелым,--- дымом или угаром.
   Зимогор и Иван приветливо встретили приехавших. Они пропахли дымом, закоптели, на темных лицах свер­кали белки глаз.
   Ярцева заинтересовало углежжение, и он провел у жигарей весь следующий день и ночь.
   Работа была в полном разгаре. Одну кучу еще скла­дывали, две были в огне, третья остывала. Ее подламы­вали внизу, чтобы выгрести готовый уголь.
   Куча складывалась так. На сухом ровном месте на­мечали центр кучи и вбивали здесь четыре кола. Они образовывали будущую трубу. Вокруг кольев укладыва­ли ярусами дровяные плахи, чтобы получился круглый костер -- вроде каравая хлеба. Кучи плотно покрывали хвоей и ветками, обсыпали землей и плотно утрамбовы­вали, чтобы не проникал воздух.
   Костер зажигают через трубу, туда спускают горя­щую бересту и мелкие дрова. У основания пробивают отверстия, чтобы через них тянул в кучу воздух. Часть дров горит, не разгораясь от недостатка воздуха. Раз­вивающийся жар превращает остальные дрова в уголь. Специалисты зовут это сухой перегонкой древесины. Ког­да нижний слой дров переуглится, огонь переводят вы­ше. Для этого отверстия забивают и делают другие -- повыше. Так доводят переугливание до верха кучи. Тог­да все отверстия забивают. Уголь готов. Его надо только остудить и выбрать из кучи.
   Кажется, все просто, но огонь остается огнем, и управ­ление им требует большого навыка. В одном месте он замирает, в другом разгорается, где-то надо пробить от­верстие, где-то закрыть его, чтобы регулировать приток воздуха. Местами угольный газ смешивается с возду­хом и дает взрыв, в образовавшиеся отверстия вырывают­ся языки пламени. Надо моментально засыпать прорыв землей, забить хвоей--иначе огонь с "гуденьем расши­рит отверстие, охватит дрова и сожжет всю кучу.
   Тяжелая, беспокойная, опасная работа. Надо быть все время начеку. Нельзя оставить кучу без надзора. Надо вовремя утрамбовать покрышку, чтобы не пустить в кучу воздух. При большом взрыве трудно справиться одному. А если взрывы произойдут в двух кучах одно­временно? Бывают ожоги, а случалось, жигарь погибал в огне.
   Зимогор похвастался Ярцеву: "Дело идёт. Уголек бу­дет хороший".
   Емельян поднял несколько кусков, понюхал, помял, ударил кусок о кусок, бросил их на землю и решил;
  -- Уголек подходящий. Черный, твердый, звенит и не марает рук. Покупатели похвалят.
   Жили углежоги в тесной землянке, сложенной из су­хостоя, покрытой еловыми ветвями и землей. Кое-как умещались. Ночью один из них дежурил.
   Ярцев провел с Кумбой большую часть ночи, чтобы подробно познакомиться с углежжением. Разговорились. Ярцев интересовался, почему Иван, такой молодой и сильный, подобрал себе в пару старика: от него ведь плохая помощь. Иван рассмеялся:
  -- Силы у меня на двоих хватит. А вот ума и сно­ровки у него приходится брать. Старик ухом слышит, как идет томление, носом чует, когда уголь готов, и дым ему приметой. Без него хорошего уголька не дашь: то не доведешь -- половина в головни да копытник пойдет, то сожжешь -- одну труху соберешь. Зря время потратишь.
   Здесь Ярцев ближе узнал углежогов. Его привлек беспокойный, ищущий, добирающийся до сути всего Иван. Он советовал ему идти в город и устраиваться на заводе. Там найдутся товарищи и помогут разобраться, кто враги и кто друзья, и научат, как жить, чего доби­ваться.
   Старый зимогор подробнее рассказал про себя.
   С девятьсот пятого ушел он из деревни. Есть такая де­ревня--- Алапаихой зовется, от завода близко. Как Советы рабочих установили, они у себя республику объявили, полицию прогнали, заводской лес рубили, сколько кому нужно. Свобода была. А перевернулось по-другому. Старые хозяева верх взяли. Не захотел на воротах болтаться или казацкой плети отведать, ушел, куда глаза глядят, Урал велик. Рабочий рабочего всюду поддержит, вот он и перебивается. Документ у него пра­вильный, хороший, а все-таки лучше уряднику на глаза не попадаться.
   Случившийся поблизости Емельян слушал вниматель­но. Ярцев забеспокоился и попытался вызвать его на от­кровенность. Емельян равнодушно ответил:
   -- Нас это, видите ли, не касаемо. Встречал его, как же; на сплаву большое понимание показывает, а паспор­та нам без последствий. Не спрашиваем. Поробил -- и ушел. Бревно от паспорта шибче не пойдет, уголь звончее не станет.
   Ярцев знал, что Емельян искренен.
   Возвращаясь от углежогов, Ярцев с невольным ува­жением и сочувствием думал об этих людях, не находящих полного применения своих сил и способностей в ка­питалистической горнозаводской действительности.
   Когда уголь был выжжен и продан, Гвоздилин за­явил Ярцеву, что он сообщает правлению о неподчинении Ярцева его приказаниям. Пусть правление наложит на него взыскание, оно его назначало, пусть оно с ним и разделывается. В докладе он просил правление уволить Ярцева.
   С своей стороны Ярцев написал докладную записку Давыдову, где признавался в своей ошибке.
   Скоро пришел ответ. Правление акционерного обще­ства объявляло Ярцеву строгий выговор. Но и Гвозди­лину предлагалось тщательно прокалькулировать спо­собы более полного использования леса.
   Гвоздилин ни слова не сказал Ярцеву. Со скрытой злобой дал ему прочитать сообщение. Лесничий почув­ствовал, что он приобрел в Гвоздилине врага,
   Борис Сергеевич не знал еще одного обстоятельства, которое укрепляло недоверчивое и недоброжелательное отношение к нему Гвоздилина.
   Через несколько месяцев после приезда Ярцева в округ в контору управления явился пристав и прошел к управляющему. Это был видный, плотный мужчина с твердыми, нафиксатуаренными, торчащими в стороны усами, гладко выбритый.
   Управляющий встретил его любезно, попросил сесть и вопросительно смотрел на него. Пристав бывал здесь редко. Даже урядник не часто посещал лесопильный завод. Пристав, задав несколько незначительных вопро­сов, придвинулся поближе к управляющему и снизил голос:
  -- Господин исправник поручил мне проверить... Вы, конечно, знаете, что я не хочу доставить вам никаких неприятностей. Только проверить... состоит ли у вас на службе некто Ярцев Борис Сергеевич?
   Вопрос для Гвоздилина был неожиданным и непо­нятным, но ни один мускул не дрогнул на сухом лице его, и он ответил:
  -- Состоит. Правление округа прислало его сюда на должность главного лесничего. Но в чем дело?
   Пристав для видимости замялся и, помолчав, ответил:
  -- Видите ли... это служебная тайна... но вам я ее до­верю: он состоит под негласным надзором полиции.
  -- Так чего же вы хотите?
  -- Ничего-с. Мне только поручено узнать и иметь наблюдение. Но, конечно, у вас... В таком уважаемом учреждении, такая высокая должность...
   Помолчали.
  -- Ну, что у вас нового?--спросил Гвоздилин.
  -- Да так, ничего-с примечательного. Вот только в Екатеринбурге не совсем спокойно...
   Лицо Гвоздилина по-прежнему не выражало ничего. Опять помолчали.
  -- Разрешите откланяться!..
  -- Вы у нас, конечно, в приезжей. Не торопитесь. От­дохните хорошенько. Кстати, пусть урядник почаще за­глядывает в наши палестины... Тепло становится, мерт­вецов на вышке держать долго нельзя.
  -- Виноват-с! Как вы изволили выразиться? На вышке?
  -- Ну да: на вышке. Морга у нас еще нет. Так умер­ших подвешиваем на вышке над заводом. Никто туда не ходит. Никому они не мешают..,
   - А сторож...-- начал пристав, но сейчас же спохватился и стукнул каблуками: -- Слушаюсь! -- И от­правился в приезжую, где ему был приготовлен завтрак с водкой.
  
   А Гвоздилин несколько минут сидел в размышлении.
  -- Вот оно что... Недаром я замечал... И кого только не присылает правление... Глав-ный лес-ни-чий... и под надзором.,. Ну, это дело не полковника Лосева... Разве вот из иностранцев кто... Или этот выскочка Давыдов...
   Он ни слова не сказал никому, но стал внимательно приглядываться к Ярцеву: "Может быть, и пригодится".
   А урядник стал чаще бывать в поселке. Как-то за­глянул на заводскую вышку, нередко стал заводить речь про лесозаготовки, а между прочим, закидывал ра­бочим словечко и о главном лесничем, расхваливая его и стараясь вызвать их на откровенность. Но рабочие отвечали одно:
  -- Не знаем. Мы до него не касаемся, он до нас тоже.
   Служащие же отзывались безразлично:
  -- Ничего... как и все... нас не обижает... дело знает... разговоров с ним не имеем.
   А Ярцев, по требованию правления округа, записав­шись в корпус лесничих, ходил в синих рейтузах, черной тужурке с орлами на серебряных пуговицах и с зелены­ми выпушками. Не хуже высокого чиновника. И уряд­ник, почтительно приветствуя его при встречах, с неко­торым сомнением поглядывал ему вслед.
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
   В тихую погоду далеко слышалось гудение завода, прорезываемое резким взвизгиванием зажимаемой в де­реве пилы. Ночью далеко светился завод, и белый от­свет играл на низких облаках. Обитатели лесопильного поселка так привыкли к этому шуму, что совершенно не замечали его и даже просыпались ночью, если гуде­ние завода почему-либо прекращалось. Но тогда они слышали слабые гудки маневрировавших паровозов и продолжительные гудки заводской машины, объявляв­шей об окончании и начале смены.
   Завод работал круглые сутки. Очередная смена ста­новилась на работу, а отработавшие уходили отдыхать по своим казармам и домишкам, где их ждали жены с немудреным варевом.
   Ярдев тоже обрел свой дом.
   Приехала Ольга Васильевна. После неизбежных в таких случаях хлопот, трудностей и неудобств Ярцевы устроились на новом месте скромно, но достаточно уютно.
   Ярцевы с интересом присматривались к жизни по­селка. Сразу же можно было отметить резкие различия в положении, быте рабочих и служащих.
   Высшая администрация жила в отдельных домах или просторных квартирах. Служащие пониже жили по­теснее. Низшие служащие и мастера----семейные жались по комнатам, холостые -- в общежитии. Для рабочих было несколько казарм. Но не всем рабочим оказыва­лось там место. Неквалифицированным рабочим -- груз­чикам, возчикам, лесорубам -- не давали помещения в заводских постройках, а предлагали устраиваться, как они хотят. Им прямо советовали:
   -- Идите на Воробьевский поселок.
   Ярцев не раз бывал в этом поселке, расположенном в одной версте от завода. Это была типичная "теребиловка", "грабиловка", "Порт-Артур", как обычно звали выраставшие около новостроек поселки. Здесь строи­лись, как хотели и где хотели, без порядка и без плана. Одна хибарка сколачивалась из нарубленного в лесу сухарника, другая -- из отрезов бревен, а больше -- из досок. Остатки ящика, лист фанеры, кусок кровельного или листового железа--все шло в дело. Крышу заменяли хвойные ветки и дерн. Поселок издали походил на серую груду каких-то обломков и мусора.
   Рабочий шел туда. За рубль в месяц его брался при­ютить кто-нибудь из воробьевских обывателей. А через месяц или два, если рабочий приживался в заводе, он сам "соображал" себе халупу, складывал в ней кирпич­ную печурку или добывал старую прогоревшую желез­ную печку и устраивался самостоятельным хозяином. Иногда рабочие, которые могли получить угол в завод­ском поселке, предпочитали построить себе жилище в Воробьевке, чтобы быть подальше от хозяйского глаза. А как они жили там и кто вообще жил, заводской ад­министрации было глубоко безразлично. Если кто инте­ресовался поселком, так только урядник, и то в случае крупных происшествий, "грабительства или смертоубий­ства". На воровство, мордобой, членовредительство не обращалось большого внимания. Так жили в поселке в тесноте, в грязи, в холоде, страдая от дождя и от па­разитов.
   Рабочие и служащие вне служебного времени, схо­дились только порою в "клубе", большом сарае, специ­ально построенном для показа кино и любительских спектаклей. Сначала Ярцев находил в этих развлечениях много забавного для себя.
   Вот, например, кино, примитивное, приводимое в дей­ствие руками. Экран аршина три в поперечнике.
   Нелепое, больше приключенческое содержание фильмов.
   --Миша, верти! -- кричал немец-хозяин.-- И Миша вертел, пока фильм не рвался, что случалось очень часто.
   Зная невысокое качество своего кино, немец преду­преждал:
   -- После сеансу будет тансу!
   "Тансу" происходили тут же, в холодном сарае. Пля­сали, как были: в шубах, пимах (валенках) и теплых шапках. Иногда, приплясывая, пели:
   Пим спал, Пим спал...
   Пима некому поднять...
   Или вдруг выскакивал на середину кто-нибудь из подгулявших молодых рабочих и задорно затягивал "Синтетюриху", дробно отбивая такт мягкими валенками:
   Синтетюриха высока на ногах,
   Много сала накопила на боках...--
   рассказывал он речитативом про вольную бабу, которая продала свою телегу и на эти деньги "балалайку завела",
  
   Балалаечка пойгрывает,
   Синтетюриха подпрыгивает...
   Часто давались любительские спектакли. Содержание их и качество было чрезвычайно разнообразно, так как не было кружка любителей драматического искусства, а спектакли ставили случайные группы. Подсмеиваясь в душе над "спектаклями", Ярцев поражался тому как тянется рабочая молодежь даже к этим примитивным представлениям, с каким вниманием она слушает все, что ей преподносится.
   Вот "Жизнь за царя" на николаепавдинской сцене. Но это не опера. Это драма неизвестного автора. За сто­лом сидят небольшие ребята, должно быть, потому, что взрослые, более активные, заняты первыми ролями. Они одеты в серые армяки, но на головах у них колпаки с какими-то украшениями. Они, как по команде, подни­мают руки, одновременно встают и бормочут про себя что-то непонятное. В зале неудовольствие: неслышно, непонятно.
  -- Сусанин, громчай!-- раздаются голоса из публики.
   Председатель клуба, главный бухгалтер Ухов, поднимается со своего места в середине первого ряда и, строго осмотрев публику, внушительно произносит:
   - Прощу без критики.
   Как-то устраивался маскарад с призами за лучший костюм. Были, как всегда, китайцы, турки, японцы. Наиболее оригинальными были костюмы, сделанные сплошь один из луковиц и другой из мороженой клюквы, нани-занной на нитку. Что они обозначали, маски сами не знали, но были чрезвычайно довольны своей оригинальной выдумкой. Но "клюкве" пришлось скоро удалиться, так как в теплом воздухе ягода оттаяла и с костюма стал капать красный сок. Фурор вызвала маска под названием "без окошек, без дверей, полна горница людей". Это было что-то вроде палатки, из-под которой видны были только ноги. Маску беспрепятственно пропустили в зал. Но, когда она очутилась в зале, из-под палатки с хохотом вылезли десять парней. Они придумали эту маску, чтобы бесплатно пройти в зал.
   Иногда устраивались вечера танцев и игр. Образовывали хоровод и под задорное пение молодых голосов в середину выталкивали большого, тяжелого Емельяна.
   Ну, СОКОЛИК, подбодрись, подбодрись,
   Кого любишь, поклонись, поклонись...
   И Емельян, немного поломавшись для приличия, сдвигал набок свою меховую шапку и, гордо подбоченившись, притоптывал в круге, высматривая себе барышню поинтереснее.
   Охотой служащие занимались мало. Кое-кто ходил весной на глухарей или на уток. Но пойти целой группой на медведя любили. Покупали у охотника берлогу и зал­пами били медведя.
   Катались на салазках с высоких ледяных гор. Увлека­лись этим не только подростки, но и взрослые.
   Эта однообразная и спокойная жизнь затягивала, но иногда Ярцевы приходили в уныние от нее. Ольга Василь­евна говорила: "Вчера были у бухгалтера Ухова, сегодня идем к Савицкому, завтра они у нас. И опять все то же. Надоело по домам Христа славить".
   Ярцев уже начинал понимать тех людей, которые смо­трели на жизнь в Николае-Павдинском округе, как на ссылку.
   Флегматичный инженер, приехавший на Кытлымский прииск из Петербурга, вечерами безнадежно усаживался у стола в кресло и целыми часами вел сам с собою "си­бирскую беседу" -- щелкал кедровые орешки, набирая их с одной тарелки и выплевывая скорлупу на другую. Такая "сибирская беседа" была у многих в обычае. Щелканье орехов заменяло разговоры, и люди просиживали часами друг с другом, не проронив ни слова.
   Летом этот же инженер находил другое. Садился у от­крытого окна с ножницами и старался перерезать на лету влетавших в комнату больших комаров, мотыльков и на­ездников.
   Говорили, что иные служащие разнообразили вечера таким "оригинальным" способом: ставили на стол вина, водки, селедку, масло и что еще было из съедобного. Ту­шили свет, усаживались за стол и в темноте брали со стола, что попадется. Это как будто бы было очень ве­село.
   Самого Ярцева от скуки спасала работа. Он часто вы­езжал в лес, на прииски. Трудно и тоскливо было Ольге Васильевне. Хозяйство у нее брало мало времени, ограниченный круг павдинских обывателей ее не занимал. Ей недоставало дела, настоящего, полезного дела.
   -- А почему бы тебе не работать в больнице?-- пред­ложил Ольге Васильевне муж.-- Ты же окончила лекар­ские курсы...
   Ольга Васильевна с радостью согласилась с ним. Ярцев договорился с заводским фельдшером, который разрешил Ольге Васильевне только присутствовать на приемах, ставить термометр и делать перевязки, боясь чтобы она не сделалась его конкуренткой.
   Новое и радостное вошло в жизнь Ярцевых с рожде­нием сына.
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
   В лесных поселках просыпаются рано. Подрядчик Ба­ландин поднялся задолго до рассвета и пошел по баракам посмотреть, встают ли рабочие. Многие уже были на но­гах. Кто надевал прогретые за ночь валенки, кто пригля­дывал за варившейся кашей, кто точил пилу или топор. Выходили задать корму лошадям -- каждый своей.
  -- Светает,-- говорил Баландин, заглядывая в ба­рак,-- пора вставать!
   Подымались, умывались, ели, поили коней, запрягали и выезжали на работу.
   Небо светлело. Было тихо, безветренно. За ночь вы­пал снег и белыми хлопьями висел на темных елях, низко пригибая их ветви. Колея занесена снегом, только по углублению между сугробами можно угадать, куда пра­вить. Но лошади и не нуждались в этом: накормленные, отдохнувшие; они весело бежали по знакомой дороге. У делянки возчики разъезжались по своим постатям, к тому месту, где вчера закончили работу.
   Можно было начинать рубку.
   Ярцев и Емельян объезжали лесозаготовки. Ярцев вни­мательно вглядывался в приемы работы, чтобы уловить, чем отличается богатое крупное лесопромышленное пред­приятие от мелких лесопромышленных хозяйств, с кото­рыми он встречался раньше. Но он видел все то же. Ни­чего нового, ничего особенного, что отличало бы работу в округе.
   У реки возчик сваливал бревна в особый штабель. Каждый ряд обязательно проверял десятник, приставлен­ный для этого на плотбище. В штабеле можно было уви­деть только пороки, выходящие в торец. Пороки же боковой поверхности были скрыты в штабеле от прием­щиков, делающих приемку раз в неделю.
   На берегу их встретил помощник Емельяна -- молодой парень Белосуд--невысокий, плотный, неторопливый, с маловыразительным лицом. Но в твердом взгляде узких глаз чувствовались ум и упорство.
  -- Смотрак,--назвал его Емельян.--Такая должность. Лес принимает и бракует на складах. Однако старше других смотраков. Мой помощник.
   Ярдев смотрел, как просто и уверенно оценивал каж­дое бревно Белосуд, как легко он замечал каждый дефект. Ни табачный сук, ни гниль в центре, хотя бы затертая снегом, не ускользала от его взгляда. Толщину бревна он безошибочно определял на глаз.
  -- Белосуд, видите ли, в лесу мне помогает,-- говорил Емельян.-- Весной, однако, на нем весь сплав на Ляле держится. Мне-то по всему округу не управиться. А летом по лесосекам ходит -- товарные бревна считает.
   Ярцев с Емельяном объезжали лесосеки, смотрели, как ведется работа, все ли деревья, какие полагается, взяты. Приставленный для присмотра куренщик был внимате­лен и настойчив, и даже толстые деревья, которые трудно было рубить и вывозить, были срублены и вывезены.
  -- Неужели рабочие и без куренщика не вырубят всех годных деревьев?-- спрашивает Ярцев Емельяна.
  -- Не вырубят, Борис Сергеевич: боятся. Он за бревно "с причиной" получает половинную плату, а сколько маяты такую махину из снега вытащить. А срубит по ошибке, берет на хитрость, видите ли: то снегом ситовину затрет, то в гниль деревянную пробку загонит... Надо зор­ко смотреть... Однако без понимания и не заметишь.
  -- И что же, если заметите?
  -- Принимаем бревно без цены. Пусть он другой раз не обманывает.
   С лесосеки и плотбища проехали в барак к подряд­чику.
   Баландин встретил их в дверях барака. Несмотря на мороз, он вышел на улицу без полушубка -- в рубахе и без шапки. Это был высокий, стройный, красивый мужчи­на с энергичным живым лицом, обрамленным русой бо­родкой.
  -- Как идет работа, Петр Павлович,-- спросил Емельян,-- сколько вывезли?
   Баландин стал рассказывать, а когда Ярцев оглянулся посмотреть обстановку барака, он шепотом спросил:
   - Кто такой, Емельян Иванович?
  -- Новый лесничий... Да ты чего беспокоишься? Это не чета старому. Большой человек... из самого Петербурга,
   Бараки рабочих мало отличались от землянок: каза­лось, что они вырыты в снегу. Низкий сруб, наскоро сло­женный из тонких бревен и законопаченный мохом, сверху и с боков засыпан снегом. Окон нет, только в дверь вставлен кусок стекла. Низкая дверь вела в полутемную конуру, где между нарами помещалась железная печка. Рабочие сами складывали себе эти бараки, когда приез­жали на работу.
   Барак Баландина гораздо выше, просторнее. Половину занимал Баландин, половина представляла собой что-то вроде склада, где хранились продукты, отпускаемые ра­бочим.
   Ярцева интересовало положение рабочих, их зарабо­ток, их отношение к работе, их жизнь. Баландин отвечал сдержанно. Жаловался, что рабочие неохотно едут в лес, что снег глубокий, а овес стоит дорого. Ярцев замолчал.
  -- Чайку горяченького? С морозу хорошо,-- предлагал Баландин.
   Ярцев отказался, но выходить на мороз, не согрев­шись, не хотелось, и он продолжал сидеть. Тогда Балан­дин обратился к нему с расспросами: женат ли он? Есть ли детки? Где у него родственники? Ярцева раздражали эти вопросы, и, еле сдерживаясь, он спросил Баландина:
  -- Зачем вы это спрашиваете?
  -- Для разговора,-- совершенно искренне ответил тот, потому что сидеть молча было неловко, а отвечать на расспросы Ярцева он не хотел.
   Ярцев с Емельяном поехали дальше.
   Желая все-таки знать о заработках рабочих, Ярцев пытался расспросить встречного возчика, но не получил ясного ответа.
  -- А кто его знает. Мы неграмотные. Петр Палч обещал по восемь копеек с вершка, а тут удержки за овес, да за хлеб, да за хлопоты... на руки-то, парень, ничего и не приходится.
   Сколько же оставлял себе Баландин? За вершок выве­зенного бревна он получал от округа девять копеек, а за толстые бревна по десять-одиннадцать копеек. А почем он считал овес, да хлеб, да что еще он оставлял себе "за хлопоты",-- не знал и Емельян.
  -- Нам это без надобности, - говорил он Ярцеву,-- у них свои расчеты. Нам важно, сколько мы Баландину заплатим.
   Весь день дотемна рабочие валили деревья и возили бревна. Приезжая в бараки, они распрягали коней и ста­вили их в кое-как защищенные от ветра и снега еловыми ветками загородки-навесы, где только привычные уральские лошади могли проводить без вреда для себя холод­ные ночи с морозами в 20--30 и больше градусов. В ба­раках рабочие снимали свои тулупы, яги, полушубки и валенки. Вешали их над очагом, где в котелках варилась картошка с мясом или каша и кипела вода для чая. Они подолгу просиживали за чаем, наслаждаясь отдыхом и теплом после трудового дня. Гадали по приметам о по­годе и урожае, делились своими планами, обсуждали слу­чайные новости:
  -- А Емельян Иваныч сказывал, купца-то Воробьева нету больше... продал леса и заводы... Полковник теперь... Лосев какой-то... Или, слышь, банка английская под себя прибирает...
  -- А нам все едино... Воробьев, Петухов ли, али Соро­кин какой-нибудь... Вот, робишь, робищь, поясница болит, конница замается, не везет больше... Ничего, кроме леса, не видишь... А домой вернешься... на хлеб только и заробил.
   А Баландин в это время подсчитывал, кто сколько бревен вывез, на какую сумму кому продуктов отпустить можно, и сам выдавал рабочим овес, муку, крупу, мясо-- все, в чем нуждались рабочие и чего не могли привезти с собою из дому. Вот сена он не давал, каждый должен был приехать со своим. Позднее всех он укладывался спать в своей "конторке". По баракам и землянкам храпели ра­бочие, в духоте, в тяжелых испарениях от сохнувшей
   одежды н обуви и от натруженных потных тел.
   Приближалась весна. Ускоренно вывозили из леса бревна, чтобы они не остались там на лето. Начинали готовиться к сплаву.
   Весна на Урале не похожа на южную. Там она идет семимильными шагами. Здесь она подвигается в день на воробьиный шаг, да еще с остановками и с отступления­ми. Там, в южных степях, под горячими лучами весенне­го солнца сразу в один-два дня вся масса снега приходит в движение, на глазах превращается в воду, и вот уже повсюду бежит и журчит вода, а по низинам и оврагам она гудит и ревет, и перед вами уже не степь, а движу­щееся, шумящее, всхолмленное море во все стороны, на­сколько хватит глаз. А через несколько дней уже досыта напоенная водою лежит перед вами степь, и уже прут из нее вверх к солнцу зеленые и желтые ростки будущей пышной растительности.
   Здесь, в уральских лесах, медленно тает снег. То во­круг ствола дерева, то на полянке образуется проталинка, и незаметно уходит в землю натаявшая вода. Но что оживит днем солнце, то ночью скует мороз, и вдруг зане­сет, заметет снеговой непогодой. Снова солнце побеждает, и уже журчат и играют мелкими водопадами по логам ручьи, а кругом еще снег, как будто его и не коснулось солнце. И вот весь лес запестрел, как собачья яга на плечах уральского крестьянина. Там темно-желтая про­талина с сухой прошлогодней травой, из которой выгля­дывают бледно-желтые чашечки подснежников и желтая мать-и-мачеха, а там слипшийся плотный снег, посеревший от налетевшей пыли.
   За долгую зиму десятки тысяч лошадей вытянули к рекам миллионы кубических сажен бревен и дров, и они лежат в высоких штабелях над извилистыми горными речками и ждут, когда усилием человека они будут свергнуты в весеннюю полую воду, чтобы плыть вниз по рекам, пока их не задержат у заводов разнообразными запанями -- гаванями. И по берегам николаепавдинских рек лежит полмиллиона бревен для сплава их по малым рекам в Лобву и Лялю к лесопильным заводам.
   Свалку в воду всей этой массы бревен надо сделать в несколько дней. Растягивать свалку нельзя. Рано сбросить в воду, пока река не вошла в берега,-- бревна разнесет по лугам и кустам, и надо потратить много человеческой и конной силы, чтобы собрать их, снова вытащить на берег и снова свалить в воду. Опоздать -- уйдет вода и бревна застрянут на мелких местах, обсохнут, и только громадными усилиями удается перетянуть их до глубокого места. А то приходится оставлять до следующей весны. И руководители сплава по десять раз в сутки выходят на реку, долго и пристально смотрят на воду, потом переводят свой взгляд на небо, соображают что-то, чтобы не опоздать и вовремя сказать: "Теперь пора".
   Ярцев наблюдал необычное скопление народа по верховьям рек. У контор руководителей сплава, у кордонов, у поселков лесозаготовителей, во всех населенных пунк­тах вблизи плотбищ, где высокие штабеля готовы к скатке в воду, толчется пестрая толпа самого разнообразного люда. Тут и лесовик-уралец, охотник или старатель, при­шедший, может, издалека поработать на горячей короткосезонной работе, где и заплатят хорошо и водки под­несут. Тут и аккуратно одетые крестьяне, выкроившие между зимней и весенней работой короткий срок, чтобы заткнуть дыры в своем нищенском бюджете. Тут и завод­ской рабочий, оказавшийся без работы. А больше всего здесь "зимогоров". Кто они? Откуда? Они этого не гово­рят. Среди них и обезземеленный крестьянин, и город­ской "стрелок", готовый в городе наколоть кому-нибудь дров, а при случае и украсть что-нибудь, и беглый мо­нах, и бродяга, может быть, пробирающийся из-за дале­кого Байкала к себе в орловскую или рязанскую дерев­ню. Кого-кого здесь только нет! Старые знакомые обме­ниваются крепкими приветствиями радостно или равно­душно, но обычно солеными словечками. Видно, другого привета они не знают. Осведомляются об общих знако­мых: "А где Иван Переход?"-- "За Урал подался... Аника-воин из тюрьмы, слышь, ушел".-- "Тюрьма дарма, а никому не нужна..." -- "А Круглого что-то не видно".-- "Булгур жрал--живот лопал. Совсем кончал".
   Кто пришел сюда только сегодня, а кто живет здесь уже неделю или даже две недели. Все ждут от распоря­дителя сплава сигнала: "Пора, скатывай!" А какие бревна скатывать, в каком порядке, это они уже знают, и это им подтвердит еще десятник.
   И вот настает ожидаемый момент. Сверху по реке, вниз идет приказ:
   - Пора! Скатывай! Дружно! Айда!
   Десятки и сотни людей бросаются к назначенным им штабелям и с "дубинушкой" или задорной частушкой ка­тят бревна и с высоты берега пускают их в воду. С гром­ким всплеском, с взрывом брызг расступается вода, поглощает бревно, снова выбрасывает его вверх и в пене и в волнах несет его вниз. А люди, в несколько дней скатав бревна и получив расчет, спешат в другое место, где еще не скатаны бревна, или идут к себе по деревням, по заводам, по городам и по лесным избушкам или про­сто продолжают прерванное горячей работой странство­вание или скитание.
   После первых дней сплава Ярцев поехал вниз к реке, к заводу, где идет другая, не менее ответственная рабо­та -- постановка гавани. Гаванью зовутся сооружения, останавливающие приплавленныи лес в местах его выгрузки.
   На речках Урала чаще всего ставится поперечная гавань. Река перегораживается так называемой запанью-- цепью из небольших плотов, поставленных поперек тече­ния и соединенных между собой канатом. Основной ка­нат-- лежень -- должен выдержать громадное давление всей массы находящегося в гавани леса. При внезапном подъеме воды, когда давление усиливается, редкий канат выдержит и не порвется, особенно если гавань устроена так, что все давление приходится на канат, а не распре­деляется и на берега.
   Лежень прочно закрепляется на берегу. Он обматывается вокруг свай и "мертвяков" -- толстых бревен, горизонтально врытых в землю. Постановка гавани требует умения.
   Положение усложняется тем, что "поставить гавань" или протянуть запань поперек реки далеко не всегда удается в спокойной обстановке. Надо пропустить лед и не задерживать его в гавани, чтобы не дать запани еще
   лишнюю нагрузку, но надо удержать бревна, чтобы их не пронесло через гавань, а бревна могут идти вплотную за льдом.
   Все должно быть готово к постановке гавани. Все снасти на месте.
   Запань собрана и расположена вблизи гавани. Ничто не должно служить задержкой. Вот редеет лед, и уже близко плывущие бревна.
   По четким, точным, умелым приказаниям распорядителя рабочие хватаются за снасти и тянут лежень на другой берег, чтобы закрепить его там.
   Принесенные бурным течением бревна напирают на запань. С ними и льдины. И вся эта масса сдерживается людьми, пока накрепко не закреплен лежень.
   Когда Ярцев подъехал к гавани, его смутила неприветливая обстановка. В наступающих сумерках, еще усиленных дождем со снегом, ветер пластал порывами й чуть не валил с ног. В тумане мелькали суетящиеся фигуры ра-
   бочих. Ярцев разыскал руководителя. Это был его знакомый по лесозаготовкам Белосуд. Но он предстал перед Ярцевым в новом виде. Не тот, казалось, невозмутимый "приказчик", каким он запечатлелся в памяти Ярцева, а властный командир. Его короткие приказы выполнялись
   сразу, без возражения.
   Все было готово к закреплению гавани. Снасти наго­тове. Запань собрана и расположена вблизи гавани. Ра­бочие расставлены по местам.
   Главная масса льда прошла, но льдины еще наскаки­вают друг на друга, дробятся от удара, шипят, гремят, вызывая тревожное настроение.
  -- Лес показался! Со льдом лес!
  -- Айда! Тяни! Все сразу!--командует Белосуд.
   И под усилием двух десятков сплавщиков, схватив­шихся за снасти, прикрепленный к ним лежень одним концом сползает в воду и притягивается на другой берег реки. Здесь надо закрепить его конец.
   Но принесенные бурным течением бревна вместе с льдинами напирают на запань, то пытаясь прорвать ее, то нырнуть под нее. Лежень еще не закреплен, конец его в руках рабочих. Они напрягаются до последних сил, они изнемогают, но не выпускают канаты, так как знают, что стоит ослабить усилие, и вся масса бревен ринется вниз и понесется по реке. Собирай тогда бревна за десятки верст!
   Чтобы поддержать лежень, его крепят дополнительно канатами или тросами. Они тоже должны быть закрепле­ны накрепко, иначе запань не выдержит.
   Бревна напирают. Трутся друг о друга и трещат, но звуки слабеют за порывами ветра, который хлещет пото­ками воды и валит с ног. Вот из тумана вырисовывается громадная глыба льда, смерзшаяся с бревнами. Она мед­ленно подходит к запани и, как бы в раздумье, повора­чивается, высматривая место, где бы лучше прорвать за­пань.
   Ёе заметили. Люди бросаются к тросу, который держит это место запани. На берегу всеми силами вцепи­лись в лежень. Но трос не может сдержать напора льди­ны. Треск, как от выстрела. Трос лопается, и державшие его люди летят на землю. Не поднялись бы на ноги, если бы хлестнуло концом.
   Пронесло! Слава богу! Никого не задело! Трос уда­рил по воздуху.
   Но лежень поддался, его рвет вниз, а глыба напирает, а за ней другие льдины, бревна... Люди дрогнули: сейчас прорыв! Пропали труды!..
   Но сквозь вой ветра и грохот ледохода гремит власт­ный голос Белосуда:
   - На тросы у прорыва! Айда! Сильно! Так вас и рас-так! Силачи! Молодцы! Еще раз!
   И сверхъестественным усилием десятков человек ле­жень выпрямляется.
   Уже чуть не час длится борьба между человеком и стихией. Победа склоняется то на ту, то на другую сто­рону. Но вот канат за канатом закреплены. Запань ут­верждена. А вода несет все новые и новые бревна. Они сжимаются в плотный пыж. Становятся стоймя, трещат, ломаются. Но постепенно все успокаивается, и подплываю­щие бревна покорно останавливаются у пыжа.
   Можно передохнуть. Теперь рабочие чувствуют, как велико было напряжение.
  -- Подкрепиться! -- кричит Белосуд. И сторож уже наготове с четвертью водки и стаканом.
  -- Сегодня по два стакана!--командует Белосуд и уходит на осмотр гавани, крепко ли она стоит.
  -- Держит! -- сообщают оставленные для наблюде­ния рабочие.
  -- А тут вынос прибавить! -- приказывает Белосуд,-- лучше пересолить, чем недосолить,-- и он идет дальше.
   Рабочие выпивают по два стакана водки без всякой закуски, крякают от удовольствия и обессиленные от­правляются по баракам спать.
   Если бы не было второго стакана, многие помянули бы крепким словом и Белосуда, и Гвоздилина, и Во­робьева с англичанами. Теперь же все забыто: для кого выбивались из сил, кто жиреет от их пота.
  -- Спаиваем народ,-- рассуждал сам с собою Яр­цев.-- На водке капиталисты и держатся. А как же без водки на сплаву? Чем поднять силу измученного чело­века?
   Но рабочих увидел он в новом свете: сильные, отваж­ные, умелые, такие упорные в своем нелегком труде.
   Ему запомнился и Белосуд: сколько решительности, умения найтись в трудных обстоятельствах.

* * *

   Сплав в Николае-Павдинском округе производился "молем", или "россыпью", как обыкновенно на малых, речках. Из Яборовки, Елвы, Нясьмы и других мелких речек плавили в реки Лялю и Лобву, где создавался мощный поток сплавляемого леса.
   Самый процесс сплава состоит из скатки (срыва) бре­вен, проплава их и зачистки хвоста. Сброшенные в воду бревна плывут вниз по течению и понемногу доплывают до места назначения. Но по пути часты задержки: то бревно упирается в берег, то заходит в проток, то застревает на перекатах, на камнях или мелких местах.
   Каждый год округ поднимался с расчисткой мелких речек все выше. Из русла вытаскивали колоды и свалив­шиеся деревья, взрывали камни, засорявшие русло, об­рубали деревья, свесившиеся с берега в воду, проклады­вали тропу для сплавщиков по берегу.
   Особенно тяжелой работой была расчистка заломов. Так зовутся на речках завалы из деревьев, которые со­вершенно преграждают русла рек. Весенняя вода нано­сит на них обломки деревьев, камни, землю. Порослью кустов и деревьев все это цементируется в плотную пре­граду.
   Каждый год приводили в порядок и уже освоенные реки. Заваливали входы в заостровки, чтобы туда не за­носило бревна. Протягивали вдоль низких берегов "бо­ны"-- ограждения из бревен, чтобы удержать сплавляе­мый лес в русле.
   Остановка бревен в пути нередко ведет к образованию заторов. Бревно цепляется за бревно, сверху наносит бревна, река преграждается и запруживается. В несколь­ко часов при большом подходе бревен река заполняется лесом на десятки и сотни сажен. Если же в это время на­чинается спад воды, бревна сжимаются с невероятной силой. Разобрать такой затор -- сложная задача.
   Неумелые рабочие могут часами провозиться над раз­боркой затора и не добиться никакого результата. Опыт­ные рабочие, внимательно осмотрев затор, разыскивают "причинное" бревно, бревно, которое держит затор, и, ос­вободив его, распускают затор.
   Завершается сплав так называемой зачисткой хвоста, то есть стаскиванием и сталкиванием в воду бревен, за­севших в кустах, на отмелях или сенокосах.
   В ясную теплую весеннюю погоду сплав не кажется трудным.
   Но это только на посторонний взгляд. Разбор заторов и стаскивание с берега баграми толстых бревен, разнесен­ных высокой водой, заставляет забыть и прекрасную погоду. Люди думают только об отдыхе и сне. Эта тяжелая, напряженная работа продолжается от света и до света. В некоторых случаях затягивалась работа и на ночь, и только ожидание стакана водки поднимало уста­лых людей. Водка вознаграждала и рабочих, упавших в холодную воду.
   Сплавом леса особенно увлекался помощник Ярцева Николай Романович Вячко, знакомый ему еще по лесно­му институту. Он проводил на сплаве с рабочими целые дни. Высокий, черный, всегда плохо выбритый. Не то украинец, не то цыган, чудак, не дурак выпить, но не ку­тила. Он говорил баском, лениво и протяжно. Говорил мало, но с юмором и постоянно пересыпал свою речь украинскими словами и нелепыми выражениями: "чин чином", "тютелька в тютельку", "никаких гвоздей", "гроб и гробовые гвозди". Дети на его языке назывались "чи­жиками".
   Вячко ходил в высоких до пояса болотных сапогах и в коротком романовском полушубке. Он оказался хоро­шим работником, относился ко всему вдумчиво, стараясь овладеть новым для него делом путем и собственных наблюдений, и бесед с десятниками и рабочими. Сплав его увлекал своей романтикой.
   Лед по речкам прошел, вода входила в трубу (в рус­ло). Настало лучшее время для сплава. Ярцев велел оседлать лошадь и поехал в Павду, где жил Вячко.
   Вячко с женой ждали его. Встретили горячими пель­менями и бутылкой водки: дорога-де на сплав трудная, надо хорошенько закусить.
   Жена Вячко была несколько старше его, с подвижным лицом, с кудряшками на лбу, которыми она кокетливо потряхивала. Она приняла Ярцева развязно, как старого знакомого, и сразу начала жаловаться на мужа.
  -- Завез к черту на кулички. Души живой кругом нет, поговорить не с кем, а о музыке, о танцах и не ду­май! Учительницы меня жалеют! Доктор удивляется. По­падья говорит: бедная вы... Противный Вячик! Мои папа и мама помогли ему институт окончить. Другой бы чувствовал, а от него только и слышишь: "Робить надо!" -- так он и говорит: "Робить, и никакая гайка!"
  -- Да вам бы детей завести, Антонина Алексеевна. Вот бы и занятно и радость. Почему вам учительницы и попадья этого не посоветуют?--заметил Ярцев.
   Вячко нахмурился и без обычных присказок буркнул:
  -- Постоянно ей говорю: сына надо! У других дети в зыбках качаются, а у нас в поганых ведрах...
   Но Антоська не дала закончить:
  -- Молчи, невежа, грубиян! Много ты тут понимаешь! К детям надо призвание иметь. А я не для того замуж выходила. Мне еще пожить хочется! Поплясать...
   Вячко смущенно замолчал и опустил глаза:
   Пляшет она, действительно, хорошо. Русскую. За­любуешься.-- Антонина гордо посмотрела на Ярцева.-- И пить молодец! -- шепнул Вячко Ярцеву.-- Гроб и гро­бовые гвозди!
   Антоська презрительно прищурила глаза.
  -- Вы на него не обращайте внимания,-- сказала она.-- Это он так только, паясничает.
   Ярцев и Вячко поехали вдвоем по пробуждающемуся от зимнего сна лесу.
  -- Как живете, Николай Романович? -- поинтересо­вался Ярдев.
  -- Та про что вы меня пытаете, Борис Сергеевич? Про жинку та про чижиков?
  -- Ну, как вам нравится работа? Как вы освоились здесь?
  -- Та для чего же мы институт кончали? Нема нам здесь чего робить. Лес рубить без нас могут. По сплаву так они профессора, а мы студенты. Тютелька в тютель­ку. А порубщиков ловить, так что я -- сторож Воробьеву? Для этого учились? Гроб и гробовые гвозди!
   Ярцев напомнил слова Давыдова, что для того они и направлены в Николае-Павдинский округ, чтобы пере­строить заготовки, основывающиеся на топоре и гуже, и поставить их по-американски. Для этого нужно высшее образование. Вот только не тому учили, что необходимо. А насчет порубок можно смотреть сквозь пальцы. Триста тысяч десятин леса! Ежегодно гибнет больше полумил­лиона кубических сажен древесины. Что же по сравне­нию с этим значит та сотня кубических сажен, которые может взять местное население? От пожаров надо лес беречь.
  -- Я и то за порубки не чипляюсь,-- отвечал Вячко.-- Пусть рубят для себя. В казенных и посессионных лесах полагается на двор пять кубов. Та чем же наши хуже! Пусть рубят, чик-в-чик!
   Проехать на сплав лесом надо было около тридцати верст. Тут же только по-настоящему Ярцев узнал, что та­кое лесные дороги на Урале! Нельзя, конечно, сказать, что нигде не было ни дорог, ни троп. Зимние дороги были, но что они сейчас представляли собою! В низинах это были сплошные потоки журчащей воды, местами месиво и грязи. Только не растаявший еще в чаще леса наез­женный череп дорог не давал глубоко проваливаться ло­шади.
   Ярцев ехал с одной мыслью: "Скорее бы доехать до места".
   Проехав половину дороги, сделали привал. Вячко до­стал из сумки бутылку водки и кусок колбасы. Выпили, закусили. Приятно было передохнуть после трудного пути, и Ярцев без помехи разговорился со своим помощ­ником. Оба были рады обменяться мыслями, которые вызывала в них новая служба. Не порубки, "не выпол­нение плана и не сплав смущали их. Серьезнее было другое.
   Вячко заговорил о сенокосах у себя в лесничестве, из-за которых управление округом вело тяжбу с крестья­нами. Ему как лесничему приходилось защищать интере­сы округа. Но Вячко справедливо видел здесь нарушение прав крестьян.
   Покосы издавна использовались местным населением и считались принадлежащими ему, как расчищенные от­цами и дедами пользователей. Так было по закону. Но закон разрешал владельцам округов, в которых имелись покосы, принудительно отчуждать их у крестьян, если по­косы были золотоносными, давая за десятину две или три десятины незолотоносных покосов. Николае-Павдинский округ объявлял все крестьянские покосы, располо­женные по рекам, золотоносными и потому захватывал их себе, но так как у него не было взамен их других по­косов, он отводил крестьянам за десятину несколько де­сятин подлесной земли, которую ни в каком случае нельзя было считать покосной. Крестьяне не соглашались на такую замену и продолжали косить свои покосы, не обра­щая внимания на запрещение округа. Возникали столкно­вения. Для вразумления крестьян округ вызывал урядника.
   -- А вы, Борис, Сергеевич, чуете, что тот урядник такое есть?
   Борис Сергеевич очень хорошо "чуял", что такое урядник, и вполне сочувствовал Вячко. И на нем лежали та­кие же обязанности.
  -- О чем я вас хочу спытать, Борис Сергеевич,-- спрашивал Вячко.-- И долго это так будет?
  -- Что такое?
  -- Та вот это самое... Рабочих як прижали!.. Гроб и гробовые гвозди! Молчат, а друг с другом шепотом гро­зятся... Не забыли, говорят, девятьсот пятый год... Мы еще хозяевам и урядникам покажем!.. Так их и так! И ни­каких гвоздей!
  -- Так про что же вы, Николай Романович, пытать меня хотите? Знаю, народ примолк, присмирел, но ведь это до поры до времени... Да...
  -- Я то и пытаю, Борис Сергеевич... Долго еще рево­люции той не будет? Чекать больше зимогоры не хочут... Як чижики!..
   Ярцев внимательно посмотрел в широко раскрытые, пытливые и добрые глаза Вячко.
  -- Вы все со сплавщиками да с зимогорами, Нико­лай Романович. "Чекать больше не хотят", говорите? Но что они сделать могут? Ну, завод сжечь да с Гвоздилиным расправиться? Так это еще не революция. А когда это будет? Ну, кто же вам сказать может?..
   Вячко, ожидая продолжения, несколько раз погляды­вал на Ярцева. Наконец, осторожно спросил;
  -- А вы, Борис Сергеевич, не верите, что опять все начнется. Что в Петербурге слышно?
   Этот вопрос был поставлен Ярцеву так просто и так прямо впервые. Верит ли он в революцию?
   Раздумывая и говоря как бы с собой, он отвечал:
  -- Ну, какой я революционер! Да. Я сочувство­вал революционному движению. Кое-что делал. Но, чтобы быть революционером, надо больше. У меня нет цельности, нет злобы... Может быть, не хватало сме­лости?..
   И снова много раз передуманное захватило его. По­чему он так и остался только сочувствующим? Надо быть честным с собою. Революционный подъем, конечно, спал, движение разбито, но борьба не прекратилась, она приняла другие формы.
   Надо быть честным с собой! Он устал, он стосковался по уютной жизни. Да, мещанское спокойствие держит его...
   И к тому же... Ярцев вспомнил свое возвращение из-за границы в Петербург.
   Среди знакомых Ярцеву интеллигентов, которые в прошлом сочувствовали рабочему движение, с пафосом говорили о необходимости перемены, сейчас упадок, нытье, тоска. Увлекаются только такими глубоко песси­мистическими писателями, как Леонид Андреев, Арцыбашев и Федор Соллогуб. Ищут забвения, кто в богоиска­тельстве, кто в эротизме, а кто ухитряется соединить и то и другое.
   Даже среди студентов упадочнические настроения. То же богоискательство, половые вопросы, зубрежка для диплома. Передовые студенты были малозаметны, зато черносотенцы из "Союза истинно русского народа" ходи­ли с высоко поднятой головой.
   Прежних товарищей Ярцева в Петербурге уже не было. Позднее он встретился с Потаповым, но что это была за встреча...
   Ярцеву припомнился и еще один эпизод, может быть, самый тягостный по впечатлениям.
   В пору студенческой жизни он познакомился с кур­систкой Марией Судаковой. Она тоже была из "сочувст­вующих". Ярцев видел в Марии чуткую, изболевшую ду­шой женщину, страдавшую от всякого проявления фальши или пошлости, готовую отказаться от себя для других. Ярцев привязался к ней, ему казалось, что это любовь -- юношеская, идеальная, чистая.
   Когда Ярцева арестовали, Мария пришла к нему в тюрьму на свидание и сказала, что поедет за ним в ссыл­ку, в Сибирь, куда угодно. Ярцев отказался от этой жерт­вы, да и судьба его сложилась по-иному, более благопо­лучно, чем он предполагал.
   На долгое время Ярцев потерял Марию из виду, но теплое чувство к ней сохранялось.
   Приехав в Петербург, он разыскал Марию Судакову.
   Она жила с мужем, такая же тоскующая, как и преж­де, так же с порывами к другой жизни, но к какой? Он пробовал напомнить ей ее прежние идеалистические взгляды и чуткое отношение ко всякой неправде, к пош­лости. Это не тронуло ее.
   -- К чему вы все это? Нас звали вперед. Но куда? Все разбито. Иллюзий больше нет. Что можете вы сказать мне?
   Оторопелый и изумленный, Ярдев безмолвно смотрел на нее.
   А Мария порылась в бумагах и сунула ему в руки переписанное ее рукою стихотворение. Оно начиналось четверостишием:

Не сули мне загробных услад.

Дай мне здесь их объятьем полночным

Что мне рай, и спасенье, и ад!

Я хочу, я хочу быть порочным!

   И кончалось:
   Ах, и совесть, и долг -- только дым,
   Только цепи общественной звенья!
   Ярдев молчал, не зная, что сказать. Мария вдруг рез­ко поднялась, ударила его по плечу и со вспыхнувшими глазами предложила:
   -- Поедем в шантан! Напьемся! Чтобы небу жарко было! Чтобы себя забыть!
   Ярцев поднялся и, не прощаясь, удалился.
   Через несколько дней он встретил подругу Судаковой, которая рассказала ему, что Мария отравилась.
   ... Вспомнив все это, Ярцев как бы еще раз пережил владевшие им тогда чувства безнадежности, уныния.
   Куда идти, за кем? Он не знал.
   Оставалось одно -- жить, как все, как люди его кру­га, как живет Потапов и другие.
   Затянувшееся молчание прервал Вячко. Он оживленно заговорил о сплаве. С увлечением рассказывал о каприз­ных горных речках, которые то бурными потоками выхо­дят из берегов и широко разносят бревна по прибрежным лугам и кустам, то "входят в трубу", а затем превраща­ются в журчащие между камнями ручьи, которые не мо­гут поднять и щепы. Он восторгался бесстрашием и ис­кусством сплавщиков, их опытом и сообразительностью. Он наблюдал, учился, хотел усвоить искусство сплава, чтобы сравняться с опытными сплавщиками. Видно было, что Вячко увлечен сплавом и при этом не думает, для кого он работает: для себя, для акционеров или для развития техники сплава.
   Весь день Ярцев и Вячко провели вместе на реке, зна­комясь с постановкой работ. Питались из общего котла. Спали в кошевой.
   Шла зачистка хвоста. Группы рабочих с песней ста­скивали бревна с берегов и с мелких мест и сбрасывали их в воду.
   Звучала собственно не песня, а скорее ритмичный стон:
  -- Раз-два... Взяли! Раз-два... Взяли! Раз-два, еще раз! Раз-два... Пикой! Раз-два... Раз-два... Пошла! Пошла!
   И бревна переворачивались, подкатывались или ста­скивались и шлепались в воду...
   Минут через пятнадцать-двадцать после особо тол­стого, тяжелого бревна следовала команда:
  -- Закурим!
   Багры втыкались в землю, и сплавщики садились на бревна крутить цыгарки и курить...
   Очистив от бревен покос, отмель или косу, рабочие переходили дальше, и так мало-помалу очищали берега, "зачищали хвост". Этим заканчивался сплав на реке.
   За "хвостом" двигались две кошевые, или "харче­вые": одна почище, сделанная более аккуратно,-- "хо­зяйская", другая -- попроще, побольше--"рабочая". В ко­шевых готовили пищу, спали. Здесь же была кладовая с припасами и инструментами.
   Ярцева удивило, что сплавщики свободно ходят по вращающимся под их ногами бревнам, переплывают реку, стоя на бревне.
   Видя его интерес, один из сплавщиков продемонстри­ровал, как он может и сидеть на плывущем бревне и ле­жать на нем на спине, только слегка балансируя багром. Действительно, он и сидел, и лежал без напряжения, как будто отдыхая где-нибудь в лесу или на складе на шта­беле бревен.
   На следующий день с утра Вячко заявил, что отпра­вится вперед посмотреть, как там идет работа. Свободной лодки не было. По берегу Вячко идти не хотел: далеко и трудно.
  -- Поеду на плоту,-- решил он.-- Чик-в-чик попаду на место.
   Но плот был ненадежной посудиной. Только опытные сплавщики решались плыть на легком плоту по быстрой воде, где над рекой свешивались "махалки". Так звали наклонившиеся над водой деревья, которые в половодье погружали свои ветви в воду и нередко смахивали неос­торожных сплавщиков.
   Вячко советовали подождать, пока придет лодка, по­сланная за чем-то в деревню, но он уперся на своем:
  -- Поеду, и никаких гвоздей!
   Связали плотик из нескольких бревен. Вячко воору­жился багром, встал на плот и отчалил.
   К вечеру "хвост" подошел к деревне Лобва. По телефону удалось связаться с одним из низинных сплавных пунктов и узнать, что Вячко туда не приплывал. Зароди­лось беспокойство, куда же он девался. Утром хотели ехать на поиски.
   Но утром Вячко явился, утомленный и мрачный. Ока­залось, что на глубокой и быстрой воде он, действитель­но, не справился с плотом и потерял управление. Плот понесло прямо на кудрявую березу-махалку, купавшую свои ветви в воде.
  -- Вижу, что сметет,-- рассказывал Вячко,-- негде скрыться! Тут не лодка -- бортов нет... Одно спасение: вцепиться в березу. Я за те ветки, а ветки тонкие, на них не удержишься... Сразу окунулся в воду!..
   Холодная весенняя вода обожгла Вячко: руки коче­нели, одежда липла к телу и парализовала движения. Он болтал ногами в воде, перебирал руками ветви, стараясь перебраться к стволу, а течение тащило его под бе­резу. И вдруг он увидел бревно, которое двигалось на березу и вот-вот должно было ударить в голову... Рука Вячко как-то незаметно выпустила ветку. Бревно лишь задело его, нырнуло под дерево и поплыло дальше. Вячко очутился под березой, пытаясь ухватиться за ее ветви. Онемевшие руки не слушались, и вода понесла его вниз по реке за спокойно уходящим бревном.
   Плыть к берегу... Близко, но сил не было. Ему кое- как удавалось держаться на поверхности, хотя то и дело он погружался с головой в воду. Мелькали разрозненные мысли:
   Какое ясное небо! Ни облака... Лиственница... еще без хвои... А один лесничий с юга принял зимой листвен­ницы засохшие... А вот коса... почему ее зовут коса?.. И сколько здесь бревен наворотило!..
   А течение несло его на эту косу, и он почувствовал под ногами камни. Уже он наткнулся на камень живо­том. Он собрал свои силы, поднялся, ринулся на берег, на косу, и, выкарабкавшись на бревно, замер в полу- сознании.
   Домой со сплава Ярцев и Вячко ехали кружным пу­тем. По временам перекидывались замечаниями о спла­ве, о дороге, но больше молчали.
   После продолжительного молчания Вячко как бы про себя задумчиво произнес:
  -- А що бы моя жинка сробила, як бы я та к Авраму на пиво?
   И передразнивая его в его обычной манере говорить, Ярцев шутливо ответил.
  -- Чупрын бы надрала, уж это чин чином!
  -- Та и я так соображаю.
   Опять молчали.
   Весело сияет весеннее солнце над проснувшимися от зимней спячки горными речками. Журчат светлые струи воды, блистая под солнечными лучами, Синеет небо над пробуждающимися к жизни соснами, темными елями и стройными лиственницами.
   И среди этой спокойной, невозмутимой, могучей при­роды человек с его примитивными жалкими орудиями -- топором, пилой, багром. Но сколько силы и упорства в рабочем человеке! Ярцев с восхищением вспоминал ви­денных им людей: лесорубов, возчиков, сплавщиков. Но эти труженики работают за гроши, чтобы только жить, чтобы прокормить семью.
   Какая страшная сила держит этих людей в таком подчинении?!
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
   Много в Уральских горах богатства. Есть там и зо­лото, и платина, и камни самоцветные; есть там и желе­зо, и медь, и марганец; есть там и мрамор, и гранит, и каменный уголь. Много богатства и в уральских лесах: сосна, елка, кедр, береза. Водится там и белка, и козел, и медведь, и лось.
   И много было охотников захватить в свои руки эти богатства, извлечь металлы и минералы из недр земли, срубить и сплавить леса, выбить зверя и птицу, и все это превратить в деньги, деньги и деньги.
   И руки у этих охотников длинные. Тянулйсь они к Уралу из Петербурга, из Москвы, из Харькова, из Вар­шавы, тянулись из Германии, из Франции, из Бельгии, из Англии и Америки. Но только руки эти нежные, пух­лые, белые. Сами они умели брать только готовое, но неумели добывать богатства из недр земли, не умели и не хотели сами копать руду, рубить леса и на их месте раз­водить новые. Им нужны были люди, которых можно за­кабалить, заставить работать на себя.
   В старое время Строгановы, Демидовы, Яковлевы и другие магнаты переселяли на Урал целые деревни кре­постных и добивались от царей грамоты, чтобы заста­вить местных людей находить и разрабатывать богат­ства. Пало крепостное право, но не вздохнул свободно труженик: "На место цепей крепостных люди придумали много иных!" Тут и законы, тут и полиция, тут и цер­ковь, тут и суд -- все они к услугам капитала, чтобы дер­жать в своих руках рабочих, крестьян и даже вольных охотников и старателей.
   Ежедневно и ежечасно Ярцеву приходилось наблю­дать эту, казалось, всеобъемлющую власть капитала над рабочим человеком. Глубоким сочувствием прони­кался он к этим жертвам. Но Гвоздилина и ему подоб­ных беспокоили другие проблемы. Все чаще и чаще Яр­цеву приходилось слышать о нехватке рабочей силы на уральских предприятиях. Сначала Ярцеву это беспокой­ство казалось справедливым.
   Николае-Павдинский округ, как и все северные окру­га, тоже испытывал недостаток в лесных рабочих. Одно большое селение в округе--Николае-Павдинский завод - рабочих давало мало. У павдинцев были свои огороды и покосы, и они больше старались на добыче платины или били в лесу зверя и птицу. На лесные работы шли неохотно.
   Старатели добывали платину в округе --на Кытлыме или в Каменушке, на хозяйских работах, или брали де­лянку "на себя". Уходили на реку Ис или на Туру, на Шуваловские прииска.
   Было немало охотников. Со своими мохнатыми остро­ухими черноглазыми лайками они охотились "на птицу", ходили один на один на медведя. Не считаясь с запре­щением, они гнались на лыжах по весеннему насту за лосями и, когда зверь выбивался из сил и падал, при­резывали его.
   Кроме Николае-Павдинского завода, местное насе­ление в округе было только в поселке Юрты, где стояли две крестьянские избы. В поселках Лесопильном, Кытлы­ме, Каменушке и зимовьях жили рабочие и кое-где вре-
   менно-- старатели. Вблизи от округа были небольшие поселки Мелехино и Лобва.
   Между восточными границами округа и Богослов­ской железной дорогой были разбросаны многочислен­ные поселки переселенцев из Белоруссии, где обезземеленность крестьян достигала катастрофических размеров, где все сильнее и сильнее разгоралось недо­вольство крестьян. Переселенческое управление отвело здесь им громадные площади выгоревшего леса. Пересе­ленцы получали землю под усадьбу и пашню, которую они должны были расчистить, распахать. Для обзаведе­ния им выдавалась денежная ссуда. К каждому поселку прирезывался и лесной надел.
   Направляя переселенцев на Урал, правительство пре­следовало несколько целей. Одна -- увеличить количе­ство трудового населения в Верхотурском уезде, другая -- избавиться от сотен тысяч десятин лесных горельников, которые мозолили глаза и подчеркивали не­культурность лесного хозяйства. Облесить их у лесного ведомства не было ни сил, ни средств, ни расчета.
   Переселенцы, особенно молодежь, работали в лесу. Но они не представляли надежной рабочей силы: им трудно было приспособиться к суровому Уралу. Они ко­ротко выражали свое настроение словами: "Здесь и яблочка не увидишь".
   О яблонях и вишнях они вспоминали в песнях. Так подгулявшие женки пели:
   Кумушки! Вы голубушки,
   Сопоили меня!
   Под яблонею, под вишнею
   Спать положили меня...
   Не справляясь с хозяйством, требовавшим не только личных усилий, но и средств, переселенцы вынуждены были продавать свой лес и в конце концов переселяться куда-нибудь дальше, где опять начинали то же самое. Лесными рабочими Урала они становились редко.
   Основной рабочей силой на лесозаготовках были кре­стьяне из земледельческих районов по рекам Туре и Та­гилу -- из селений Махнево, Дерябино, Толмачево, Топорково, Меркушино, Мугай и других.
   Не за большими заработками шли крестьяне в лес.
   Домой они привозили гроши. Но без этого они не могли обернуться: непомерные подати истощали их хозяйство. В лесу крестьяне всю зиму отрабатывали свои долги, они кормились и кормили овсом лошадей, так что весной имели силу заняться своим хозяйством.
   Заводской конторы они не знали. Между ними и за­водом стоял подрядчик, который вел расчеты с конторой. Это были обычно "хозяйственные мужики" -- кулаки, ко­торые летом ссужали своих соседей деньгами, хлебом, товарами, а зимой везли их на заготовки леса. Надо за­метить, что они здесь часто получали двойную выгоду, обирая крестьян всякими способами. Например, подряд­чики открывали на местах, где жили рабочие, временные лавочки, отпуская продукты втридорога. Здесь рабочие забирали все, что им нужно. В потребительское общест­во лесные рабочие заходили редко. Подрядчики обязы­вали их брать все продукты у себя в лавочке.
   При заготовках леса округ не имел никаких дел с ра­бочими. Он знал только подрядчика. Но, когда подряд­чик хотел получить прибавку, он всегда выступал от имени рабочих. Дело происходило так.
   С осени подрядчики соглашались на предлагаемую им плату и разбирали всю работу. В начале зимы в лесу появлялось немного рабочих. Заготовки отставали от плана, администрация тревожилась, подрядчик успокаи­вал: "Еще не управились. Ужо выедут".
   В феврале обычно начинался снегопад. Лесные доро­ги засыпало толстым слоем снега. Работа не шла.
   Подрядчики являлись в контору все вместе и заяв­ляли:
  -- Господин лесничий! Снег огрубел, прибавочку бы надо...
   Давали прибавку. Обещали подрядчикам оплатить расчистку дороги.
   Количество рабочих в лесу значительно возрастало, но выполнение плана оставалось под угрозой.
   Ясный солнечный март с длинным рабочим днем обязывал развернуть работу пошире. До падения снеж­ного пути оставались считанные дни.
  -- Надо прибавить возчиков!-- настаивала админи­страция.-- Видите, срывается работа.
  -- Не едет конница: надо прибавочку,-- снова просили подрядчики.
   Опять давалась прибавка, и только тогда подрядчи­ки выполняли свои обязательства.
   Так шло из года в год и считалось в порядке вещей. Чтобы перебить эту систему бесконечных прибавок, Ярцен попытался сразу с осени дать хорошую плату, подняв значительно расценки. Рабочих выехало больше. Но в феврале подрядчики повторили обычную историю и снова получили прибавку.
   Округ от этого не пострадал. Поднявшийся спрос на лес удорожил его. Акционеры получили хороший диви­денд. Подрядчики заперли в свои сундуки добавочные сотни. Неизвестно только, дало ли это хоть какую-нибудь прибавку лесным рабочим -- уральским крестьянам. Ве­роятнее всего, находясь в кабале у подрядчика, они ра­ботали по прежним расценкам.
   Как-то Ярцев попробовал говорить с Гвоздилиным, что подрядчики только называют себя представителями рабочих, а на самом деле обирают рабочих и что рабо­чие на лесозаготовках живут в ужасных условиях. Отказ от посредничества подрядчиков и переход на хозяйствен­ные работы, убеждал он, мог бы поднять заработок ра­бочих и улучшить условия жизни, а это значительно увеличило бы приток рабочих в лес. Гвоздилин на это резко ответил:
   -- Служащие живут у меня, как у Христа за пазу­хой. А к рабочим мы не имеем никакого касательства: это не наше дело. Мы имеем дело только с подрядчи­ками. Рабочие идут к подрядчикам по своей воле, на каких условиях -- это их дело. Никто их не тянет. А ве­личают ли подрядчики себя представителями, или старо­стами, или хозяевами -- это нам безразлично.-- И он дал понять, что разговор окончен.
   Недостаток лесных рабочих чувствовался не только в Николае-Павдинском округе. Такое же положение на­блюдалось во всех северных уральских округах. Но и в южных округах и на Среднем Урале, где было более гу­стое население, ощущалось что-то новое и тревожное: рабочие не довольствовались существующими расценками и ставили свои требования.
   Заводские вербовщики рыскали по всему Уралу и Приуралью. Рабочие предпочитали работать поближе к дому и в тех местах, где они работали ежегодно. Только за хорошую плату, предлагаемую вербовщиками, они соглашались ехать, куда угодно. Этим у заводов подры­валась их обычная база, где они даже не вербовали ра­бочих, а откуда рабочие сами шли к ним.
   Чтобы урегулировать вопрос с рабочими, Совет съез­дов уральских горнопромышленников и золотопромыш­ленников созвал в Екатеринбурге совещание работников горных заводов. Приглашение было прислано и Николае-Павдинскому округу. Гвоздилин пренебрежительно пред­ложил Ярцеву.
   -- Поезжайте. Зовут. Может быть, какая-нибудь польза и будет.
   Ярцев поехал с большой охотой. Ему было интересно познакомиться с лесными работниками Урала, в среду которых он вступил, и, кстати, посмотреть некоронован­ную столицу Урала -- Екатеринбург.
   - Но с чем я явлюсь на совещание? -- задавал себе Ярцев вопрос.--Что скажу там? Как увеличить количе­ство рабочих?--Вопрос представлялся ему непростым, но разрешимым. Разве на Урале и в Приуралье мало кре­стьян? Разве нельзя взять дополнительно по деревням несколько десятков тысяч человек? Что нужно для это­го? Для этого нужно дать рабочим хороший заработок. Зачем сейчас идут в лес крестьяне? Не о высоких зара­ботках они мечтают. Они хотят только как-нибудь про­кормить до весны свою лошадь, прокормиться самим и принести домой несколько рублей. А дать хороший зарабо­ток--и многие с радостью двинутся в лес, как он гово­рил Гвоздилину. И, конечно, надо отказаться от посред­ничества подрядчиков, чтобы прибавка не оседала в их карманах.
   Было уже темно, когда поезд остановился в Екате­ринбурге. Сквозь людный вокзал Ярцев вышел на пло­щадь. Десятки извозчиков ждали седоков. За сорок ко­пеек извозчик "с почтением" повез в гостиницу, пореко­мендовав как лучшую "Пале-Рояль". На улицах мрак. Кое-где мерцали электрические фонари, не осве­щая маленьких одноэтажных домиков, притулившихся по сторонам длинной улицы. Затем подъем в гору, на площадь мимо двухэтажных домов. Какая-то высокая башня странной архитектуры, как пожарная каланча на высоком постаменте, вырисовывалась налево во тьме. Спуск вниз --и извозчик лихо подкатил к слабо освещен- ному, подъезду гостиницы. Небольшой, чистый, вполне приличный номер. Горничная в переднике. Все, как полагается.
   Не хотелось идти в город, на сонные, пустые улицы. Ярцев спросил самовар и, напившись чаю, лег спать. Он не мог заснуть и прислушивался. Было тихо. Только вре­мя от времени город оглашался странным звоном. Неда­леко за окнами раздавались удары в металлическую доску. Они повторялись подальше, затем еще дальше и где-то затихали. То же слышалось вдали. Приблизитель­но через час все повторялось сначала. Ярцев невольно стал считать удары. Отбивали одиннадцать, двенадцать, час, два. Больше он не слышал.
   Такой перезвон можно было слышать и в Перми, и в Кунгуре, и других уральских городах, где ночные сторо­жа, чтобы показать, что они не спят, должны были после боя часов на колокольне отбить время у каждого дома своего квартала. Остряки говорили, что они указывают ворам, где находятся.
   После совещания Ярцев выщел на улицу подышать после душного зала свежим морозным воздухом и позна­комиться с городом.
   За ним послышался голос:
  -- Господии Ярцев! Разрешите с вами познакомиться!
   Ярцев остановился и оглянулся. Перед ним стоял плотный, бритый человек в форме лесничего, с широким расплывшимся лицом и с отвисшей губой.
  -- Мугай! Ваш сосед... Ну, конечно, не совсем сесед. Между нами верст сто с гаком, но тоже с Северного Урала. Слышал, что вы в наши Палестины пожаловали. Будемте знакомы.
   Ярцев с интересом посмотрел на нового знакомого и пожал ему руку.
  -- Зайдемте в ресторан,-- предложил он --Пообе­даем, выпьем.
   Мугай охотно согласился.
   За столиком Ярцев заказал обед и пиво. Мугай потребовал водки с соленым огурцом и грибками. Когда принесли заказанное, Мугай заткнул себе салфетку за жилетку и весело посмотрел на Ярцева.
  -- Ну, как вам понравились наши хозяева? А гене­рал?
   Ярцев прямо сказал, что совещание прошло бесцветно. Говорили о многом, но не пришли ни к какому реше­нию. Почему-то совсем-не выступили лесники.
   Мугай расхохотался:
  -- Вот чего захотели, батенька! Наши лесные разго­варивать не любят. Да чего разговаривать? Все ясно. Вот послушайте, как они с рабочими разговаривают! Генералы! Орлы!
  -- Но почему здесь не было лесных ревизоров, лесни­чих лесного ведомства? Все только лесозаготовители. Ведь у тех придется добавочного леса спрашивать?
   Мугай хитро посмотрел на него.
  -- Неужели не понимаете? При них бы не было сво­бодно про свои дела говорить. У всех ведь рыльце в пушку... Понимаете? Что же вы на совещании не изволи­ли выступать?-- спрашивал Мугай.-- Или, как предста­витель лесопромышленного округа, вы не испытываете не­достатка в рабочих? Вам ничего не стоит переманить их у других... Так я вас понимаю?
   --- Рабочих и у нас не хватает,-- отвечал Ярцев,-- а платить лишнее кто же позволит? Дешевле продук­цию-- так требуют у нас. Но ведь знаете, снизить стоимость лесных материалов, можно бы, поставив рацио­нальное хозяйство. Сколько леса гибнет понапрасну, сколько горит, как бессмысленно экономят средства. Ко­пейку сбережешь--рубль потеряешь. А между прочим, вот вам средство привлечь рабочих: уничтожить подряд­чиков. Сколько денег прилипает к их рукам!
   Э, батенька,-- с улыбкой превосходства протянул Мугай.-- Что там считать, что там выдумывать. Думано и дадно передумано. Все ясно: надо платить рабочим меньше, а рабочих закрепить за округами. Пусть не пе­реманивают друг у друга... Ну, там можно китайцев, что ли, привезти, где рабочих не хватает, или арестантов использовать -- тоже неплохо. А вы --"рационализация"! Знаем мы эти немецкие штучки. Мы, уральцы, и без них обойдемся. Нам бы лошадок побольше да мужичков. А насчет подрядчиков!.. Так тут ничего нового. Работают и без подрядчиков... Есть... работают... А сколько хлопот с ними. Рабочих ищи да договаривайся... А расчет с ними? А кормить их... Да недоразумения всякие... Вста­нет это в копеечку. От подрядчиков когда и благодар­ность бывает, а от рабочих только буза.
   Ярцев с интересом смотрел на Мугая. Это был для него новый тип ограниченного, самоуверенного, не забы­вающего себя и, кажется, вполне уравновешенного лес­ного работника.
   Пробыв несколько дней в Екатеринбурге, днем на со­вещаниях и в комиссиях, вечером с лесничими в рестора­нах и пивных, Ярцев несколько ориентировался в ураль­ских горнозаводских делах.
   И Урал предстал перед ним в новом свете.
   - Старый патриархальный Урал понемногу исчезал. По разбросанным в лесах и горах небольшим заводикам еще сохранились старые домны -- самовары, как их зва­ли иронически. На маленьких речушках, у живописных прудов вода крутила колеса, и деревянные молоты про­ковывали кровельное железо. Вереницы возчиков с коро­бами, полными угля, тянулись по дорогам к заводам. От доменного завода переправляли штыки чугуна за не­сколько десятков верст к мартену, а мартеновскую сталь или широкую болванку везли для дальнейшего передела опять на какой-нибудь другой завод. Но росли и новые заводы, а старые реконструировались. На севере работал гигант -- Надеждинский завод с современными домнами и всеми стадиями передела металла. Строились железные дороги, по которым подвозили к заводам руду, флюсы, дрова, уголь. Поговаривали и подумывали о ме- ханизации лесозаготовок.
   Крупные магнаты, владельцы заводов, выбывали один за другим. Еще всецело царствовали на верхней Каме графы Строгановы, еще держались самостоятельно Демидовы, но наследники Яковлевых вошли в состав то­варищества, финансировавшегося по Алапаевским заво­дам Азовско-Донским банком, а по Невьянскому -- Си­бирским банком с значительным участием английского капитала. Не хватило денег для ведения самостоятель­ного дела у графов Стенбок-Фермор, и Верх-Исетские заводы превратились в акционерное предприятие, финан­сируемое Русским торгово-промышленным и Азовско-Донским банками. В составе шестнадцати миллионов ак­ционерного капитала Верх-Исетских заводов было два миллиона английского. Старых родовитых владельцев заводов заменили безвестные акционеры. У заводов Сысертских, Шайтанских, Лысьвенских, Кыштымских, Сергинско-Уфалейских и других фактическими владель­цами были банки: Азовско-Донской, Сибирский, Русский торгово-промышленный, Русский для внешней торговли, Русско-Английский, Петербургский учетно-ссудный, Меж­дународный. Банки были связаны между собой через своих финансовых деятелей. Так, директор-распорядитель Николае-Павдинского горного округа Давыдов был в то же время председателем правления товарищества Алапаевских заводов, после того как наследники Яков­левых в лице московского городского головы Рукавиш­никова передали дело акционерам. Он же, Давыдов, был директором Южно-Озерского общества и консультантом в нескольких уральских округах. Безликий, многоголо­вый и длиннорукий капитал крепко захватывал в свои руки уральские заводы, золото, платину, лес. Настоящи­ми хозяевами, распорядителями Урала становились банки.
   Никто не мог дать точной цифры вложенных в уральскую промышленность капиталов. Капитал не лю­бит широкой огласки своих успехов по "поддержке оте­чественной промышленности" (читай: "по захвату и эксплуатации природных богатств и трудового народа"). Но, по очень приблизительным сведениям, к началу им­периалистической войны акционерный капитал в ураль­ских предприятиях составлял больше двухсот миллионов рублей. В том числе только половина капитала была русская, а другая половина -- иностранная. На первом, месте был английский капитал. Он составлял около пяти­десяти миллионов рублей. За ним шел французский, американский, немецкий и бельгийский. Но с началом войны вторжение иностранного капитала в уральские предприятия сильно, увеличилось. Иностранцы не дремали. И Русско-Английский банк с Бенигсоном, Шклявером и другими, заверив полковника Лосева, что предприятие Николае-Павдинского округа будет чисто русским, старался прибрать к своим рукам все акции, чтобы таким образом вполне овладеть Николае-Павдинскими лесами и платиной.
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
   Ярцев прижился на Урале. Работы было много, было радостное удовлетворение, что не все попытки рациона­лизации: лесного хозяйства бесплодны. Изматывали только постоянные столкновения с Гвоздилиным.
   В ответ на свои доклады в правление Ярцев полу­чил известие, что вскоре на Урал приедет лесоустрои­тельная партия. Она уже сформирована. Начальником ее назначен ближайший помощник Потапова --Миланов.
   В Петербурге лесоустроительным бюро "Потапов и К0" на аванс, полученный от правления акционерного общества, были наняты два землемера, четыре таксатора и несколько студентов лесного института в качестве тех­ников. Были приобретены геодезические инструменты и таборное имущество.
   Миланов прибыл первым, чтобы организовать на месте работы. Это был высокий, представительный брю­нет, заботящийся о своей наружности, казалось, на пер­вый взгляд, деловой и распорядительный.
   Почти месячная поездка Миланова по удмуртским селам увенчалась полным успехом. Раздав по деревням небольшие задатки, он по дешевке нанял шестьдесят крестьян-бедняков, вынужденных идти на заработки, и привез их в Николае-Павдинский округ.
   Через несколько дней два землемера, каждый с пар­тией рабочих, пошли в обход окружной межи, а потом стали разбивать дачу просеками на кварталы. Четыре таксатора с техниками и рабочими производили такса­цию леса, проходя по прорубаемым ими визирам, считали деревья и брали пробные площади. Начальник партии Миланов поместился в центре работ, в Николае-Павдинском заводе, а на лесопильном постоянно жил один из техников -- Карл Иванович Васильев, или попросту Карлуша, как представитель и агент лесоустроительной партии.
   Отряды уходили в лес на неделю или дней на десять. Они брали с собой на этот срок хлеба, крупы, сала и рыбы. У техников были ружья, и они добавляли к сво­ему продовольствию мясо, стреляя любую птицу, какая им попадалась, будь это рябчик, кедровка или сойка. Ночевали в палатках, спасавших от ночного холода, дождя, а больше от комаров и всевозможных других на­секомых, которые не давали техникам покоя ни днем, ни ночью. Рабочие-удмурты, привычные к северным боло­тистым лесам, легче переносили комаров и мошкару. Но и они на привале или на ночлеге обязательно разводили огонь, подкладывая в него гнилушки, чтобы дымом отогнать насекомых. А техники изнемогали в борьбе с гну­сом. Они надевали на лицо сетки, но в сетках душно, лицо становилось мокрым от пота, а без сеток приходи­лось все время отгонять ветками насекомых, что мешало работе.
   Проходили по глухим местам, по непроезжим доро­гам, заваленным сухими и сломанными ветром деревья­ми, по охотничьим тропам, а больше без всякого пути через светлые сосняки, темные ельники и пихтарники, через болота и трясины, где приходилось прыгать по мо­ховым кочкам, через ручьи и речки и через горы. Выбрать дорогу невозможно, отряду надо было идти прямо по заданному направлению, несмотря ни на какие пре­пятствия, идти, измеряя расстояние стальной лентой, от­мечая сотни сажен колышками, описывая лес, измеряя и считая деревья.
   Когда кончался хлеб или подходили близко к посел­ку, выходили из леса и отдыхали, разговаривали с людь­ми, разнообразили свою пищу, а если была возможность, парились в бане. Это было наслаждение, от которого ни­когда не отказывались.
   Начальник партии Миланов как член лесоустроитель­ного бюро "Потапов и К®" был заинтересован, чтобы ра­бота совершалась скорее и дешевле. Он непрестанно подгонял начальников отрядов. Перед администрацией округа он, согласно своему правилу, старался "высоко держать марку", расхваливая качество работы и квали­фикацию своих сотрудников. В разговорах с админи­страцией он постоянно упоминал фамилии таких, по его мнению, авторитетных лиц, как Потапов, Давыдов, Бе­нигсон. Поднимая их авторитет, он считал, что подни­мает авторитет лесоустроительного бюро и свой в том числе.
   Землемеры были люди с опытом, но берегли свои силы, придерживались пословиц: "Работа не волк: в лес не убежит", "Работа дураков любит", "Тише едешь -- дальше будешь" и других в этом роде и старались толь­ко выполнить предъявляемые к ним требования, а где не на виду, сделать работу кое-как.
   Таксаторы -- один окончивший лесной институт и трое студентов -- работали добросовестно, с интересом, стараясь дать все, что можно, и сделать это лучше. Но опыт у них был незначительный.
   Окончивший институт еще имел двухлетнюю практи­ку, а студенты или имели одногодичную практику, или работали первый год. Техники были студенты без прак­тики, кроме той, что они получили в институте, когда под руководством преподавателей работали над состав­лением планов по нивелировке и по таксации.
   Работа лесоустроительной партии шла без особых происшествий. Запомнились техникам два случая: один раз сильный ветер-ураган застал несколько групп на работе в старом лесу. Высокие сухие ели и сосны вали­лись с треском и, того и гляди, могли убить рабочих и техников. Отряды искали спасения на лесных прогали­нах и в молодом лесу. К счастью, все обошлось благопо­лучно.
   Другое происшествие было с техником Карлушей. Он разыскивал как-то в лесу один отряд и зашел на значи­тельное расстояние от жилья. Надвинулась туча, и по­лил дождь. Карлуша увидел невдалеке надежную за­щиту от косого дождя. Это были громадные глыбы зем­ли, вывороченные корнями двух упавших елей и стеной стоявшие среди леса. Третья ель своими ветвями накры­вала эту стену. Карлуша быстро забрался в яму, обра­зовавшуюся от вывороченных корней. Дождь хлестал кругом, но к нему попадали только капли.
   Вдруг он насторожился: с другой стороны, из-за сте­ны,образованной второй елью; послышался треск, и в яму стало вдвигаться что-то большое и темное. "Медведь! Я пропал!" -- в ужасе чуть не вскрикнул Карлуша и инс­тинктивно ухватился за зонтик, которым он защищался от солнца и дождя. Невольным движением он быстро раскрыл зонт, чтобы укрыться им от страшного зверя. С треском выпрямились упругие пружины. Он закрыл глаза. Медведь сделал резкое движение и с легким ры­ком бросился, но... не на Карлушу, а обратно. Когда Карлуша совсем пришел в себя, медведя как не бывало. Долго товарищи смеялись над этим приключением. Бес­конечное число раз заставляли они Карлушу рассказы­вать, как было дело. И Карлуша неохотно, с причита­нием, принимался за рассказ. Он как бы вторично пере­живал, делал широкие глаза, повторяя "мушенье", "мушенье". А товарищи смеялись и потешались.
   Управляющий Гвоздилин сначала обрадовался лесо­устройству:
   - Будем знать, где сколько деревьев. Не нужно бу­дет приказчиков и куренщиков задалживать деревья считать.
   Но, когда он понял, что учет, производимый таксато­рами, не заменит его счета, что лесоустройство имеет другие цели и что в результате использование леса бу­дет ограничено, стал недовольно морщиться.
   --Нагнали рабочих -- извольте кормить их, содер­жать их, давать им квартиры, лошадей. А какая с них польза? И без них неплохо работали.
   Ярцев, чем мог, помогал лесоустроителям, не потому что он был выдвинут на работу в округ лесоустроитель­ным бюро "Потапов и К®", а потому, что надеялся полу­чить от лесоустройства данные, которые помогут ему поднять хозяйство округа.
   Землемеры, таксаторы и техники охотно заходили к Ярцеву, где всегда встречали теплый прием, кипящий самовар, хорошую закуску и легкую выпивку.
   Летом Ярцеву было не до скуки.
   Приходилось спасать лес уже не от людей, а от сти­хии.
   В тот год лето было жаркое, сухое.
   Высоко над заводом поднимается пожарная вышка. Она была поставлена на камне, на высоком берегу Ляли, метров на сто выше завода.
   С вышки, на сколько хватит глаз,-- все лес и лес. Только внизу дымит завод. Кое-где сквозь деревья, да­леко внизу, блестит река Ляля, и на западе, на главном хребте, вырисовываются конуса Колпаков, и иногда в тумане маячит громада Конжаковских Камней.
  -- Дюльдин, ты спишь?-- справлялся Ярцев по теле­фону.
  -- Ни на момент... Огня добывал...
   Сторож Дюльдин старик. Ему трудно сидеть на выш­ке. Устает, хочется спать. Но у Дюльдина есть ценное качество: он хорошо знает лес и может точно опреде­лить, где горит.
   Бывает, что с вышки раздается звонок, и Дюльдин сообщает:
  -- Огромадный дым на Нясьме.
   Главный лесничий посылает рабочих тушить пожар. Опять звонок: горит на Яборовке!..
   Туда направляется заведующий заготовками.
  -- Горит на десятой версте.
   Быстро посылают бригаду на паровозе.
   -- У юртинских покосов горит!
   По телефону дается приказ помощнику в Павду идти туда с случайно набранным народом.
   Как-то с вышки послышался звонок:
  -- Лесничин! Лесничин! Слышишь? Дюльдин гово­рит. За Яборовкой палы ходят... Где? За Яборовкой, говорю... У Малой Вогулки...
   Посылать некого. Все служащие лесничества на по­жарах.
   Ярцев решает идти с заводскими рабочими сам, взяв проводником Кумбу.
  -- Надо идти тушить. Бери десяток рабочих с заво­да... Да хлеба захватите... Далеко.
   Через полчаса Ярцев с рабочими вышли в лес по на­правлению к Яборовке.
   Шли долго. То проходили по старым вырубкам, за­валенным вершинами и сучьями, то спускались в мрач­ные ельники, где ветки образовывали сплошной потолок. Обходили болота с густой травой и мелкими сосенками. Было жарко, душно. Комары и овод одолевали. Перешли Яборовку. Солнце уже склонялось к вечеру. Мошкара набивалась в рот, в нос, в уши.
   Кумба остановился.
  -- Сегодня не дойдем. Ночевать придется. Айда, тут у воды заночуем.
   Расчистили место от сучьев, игл и моха. Развели огонь, подложили побольше гнилушек, чтобы дымом от­гонять мошкару. Вскипятили чайник, перекрестились и заснули;
   Чуть свет Кумба будил товарищей:
  -- Вставай! Айдате! По холодку дойдем. По росе бы и огонь остановить ловчее.
   Часа через полтора почувствовали запах дыма. Дальше -- больше. Перепрыгивают с кочки на кочку огоньки, то спокойно, ровно засветится пламя между де­ревьев, то вспыхивают яркие языки, с треском; охваты­вая куст можжевельника, и огненным вихрем с гром­ким гудением взвиваются вверх по елке столбы пламени.
   Рабочие растянулись цепью вдоль переднего, края огня, и стали забивать его свежими ветвями. Под уда­рами веток огонь затихал, тушение шло успешно, но линия фронта уходила направо и налево куда-то вдаль. И чем выше поднималось солнце, снимая росу под сенью леса, тем сильнее становился огонь и тем быстрее двигался он на рабочих. Пожар трещал и гудел, как прорвавший плотину весенний поток воды. Передовые огни справа и слева обходили рабочих.
   Ярцев пошел на разведку.
   "Тут-то мы его забиваем и тесним,-- думал он.-- А на фланге как? Конец где? С десятком человек не обойдешь".
   А ветер крепчал, отрывал клоки пламени и бросал их вперед уже за линию обороны, туда, где, казалось, лес был отвоеван у огня. Рабочие нервничали.
   Ярцев несколько растерялся: что делать? Выручил Кумба, который стал командовать, как будто ему это было привычным делом.
  -- Ну-ка, робь, ребята! Дружнее. Отойдем вправо. Там болотце есть. Справа к нему прижмем пал, а влево держать будем. Только лопаты приготовь! Копать бу­дем -- полосу расчищать...
   Рабочие отступили перед огнем, отошли на полвер­сты и стали расчищать полосу от подстилки, чтобы встретить здесь огонь и не пустить его дальше. Но бу­шующий огонь в нескольких местах прорвал подготов­ленную линию обороны и быстро двинулся вперед. При­шлось расчищать новую линию.
  -- Огонь слабеет! Ветер стихает... Дай-то бог,-- ска­зал кто-то.
   Кумба оглянулся, и лицо его нахмурилось.
  -- Понажми! Давай!
   Рабочие, отирая капавший с них пот, работали с удвоенной силой. Теперь Кумба пошел на разведку. Он вернулся крепко озабоченный, но спокойно сказал Ярцеву:
  -- Надо идти назад: ветер переменился.
   И вместо того, чтобы прикончить ослабевший огонь, рабочие в недоумении пошли назад. Навстречу им потя­нуло дымом.
  -- Скорее, скорее!--торопил Кумба. Но через не­сколько минут впереди показался огонь. Кумба остано­вился.
  -- Опоздали. Огонь перекинулся за болото. Ну-ка, к - Вогулке! Может быть, там выйдем.
   Рабочие поняли, что они обойдены. Спереди, сзади, справа огонь. Им вспомнились рассказы об охваченных со всех сторон пожаром и заживо сгоревших. Ярцев спросил Кумбу:
  -- А дойдем до Вогулки? Не обойдет огонь?
  -- Бог даст, не обойдет. Вот только низинку с ель­ником пройги. Там, не дай бог, если огонь захватит. Гущары недоходные.
   Но ельник в низинке уже пылал сплошным огнем. Густые клубы дыма били вверх и растекались по небу, заслоняя солнце. Треск, свист, гул, грохот, взрывы --все это смешивалось в сплошной страшный хаос. Рабочие в ужасе остановились.
  -- Назад! Скорее! -- прокричал Кумба, пересиливая шум пожара.-- Спокойно! Бог не выдаст -- огонь не тро­нет!
   И он отвел людей подальше назад и остановился в раз­думье. Они окружены. Ближе или дальше, но со всех сторон огонь. Нет реки, нет болота, где бы укрыться от сжимающегося кольца огня. Как найти выход? Встречный огонь... Он редко прекращает пожар, но проделать брешь надо...
   Кумба повел рабочих навстречу огню. В мелком лесу, еще далеко от огня, он остановился:
  -- Руби просеку! Вали на нее сучья! Быстро!
   Рабочие не рассуждали. Его уверенность заражала их, и они работали изо всех сил:
  -- Дружнее! Дай! Айда! Быстрее! Еще!--подбадри­вал он.
   Скоро просека в несколько метров ширины и метров на сто в длину была прорублена. Стволы с ветвями, хво­рост, мох были свалены туда же. Люди стояли, тяжело дыша, и в ожидании смотрели на Кумбу. Вдали уже слы­шался нарастающий гул. Это двигался грозный, всесокру­шающий лесной пожар.
   Кумба стоял в раздумье. Ярцев не вмешивался, по­няв, что задумал старый проводник.
   А стена огня была уже близко. Рабочие начинали вол­новаться. Кумба не двигался, пока не почувствовал лег­кий ветерок, который тянул навстречу наступающей стене огня. Он медленно повернулся к рабочим и торжественно приказал:
  -- Запаливай!
   И по его слову рабочие подожгли хвою, мох и сушняк, сваленный на просеке. Огоньки захватывали сухую хвою, весело вспыхивали и разгорались. Скоро вся просека была в огне: искусственный пожар перед линией естест­венного. Огонь на пылающей просеке шел не по ветру, а навстречу стене надвигающегося пожара. И вот со­шлись две стены и бросились друг на друга. С гулом, со свистом высоко взвилось пламя, и огонь поглотил огонь. Ему нечего было больше пожирать, все уже сожрал встречный огонь, только догорали и тлели мелкие ветви, да спокойно горела несрубленная, забытая в спешке сухая сосна.
   Перед рабочими впереди огня не было. Радостно, бла­годарно они смотрели на Кумбу. А Кумба, нахмурив­шись, говорил:
  -- Там горячо, спалит, обгорим. Обождать надо...
   Но огонь, обошедший просеку с двух сторон, уже на­чинал свое наступление на рабочих. Кумба указал рукой:
  -- Там близко болотце. За мною! Господи, благослови!
   И, накинув на голову пиджаки, люди бросились впе­ред, где только что в мертвой схватке погибло встречное пламя.
   Через несколько минут они былй в болоте. Их платье дымилось, местами была прожжена обувь, кое у кого опалены волосы. Но все были живы. Сильных ожогов не было. Дымящуюся обувь и одежду потушили горячей во­дой болота. Здесь же, на болоте, отдохнули и поели. Начинало темнеть.
  -- Земля остыла! Можно домой! --скомандовал Кумба.
  -- А как же с пожаром? -- спрашивали рабочие.-Кто тушить будет? У Вогулки он замрет или проскочит?
   Ярцев и Кумба враз посмотрели наверх. Темные тучи затягивали небо, готовясь разразиться благодатным до­ждем.
   Ярцев весело подбодрил рабочих:
  -- Пошли домой. Без нас затушит!..--Сверху упало несколько капель, и по деревьям загудел веселый дождь.
   В: середине следующего дня Кумба привел свой отряд на завод, а утром, как ни в чем не бывало, рабочие за­няли свои места на бирже при погрузке досок.
   Столкнувшись на Урале с грозными лесными пожа­рами, Ярцев серьезно задумался. На юге, в малолесных местностях, где он раньше работал, не встречалось ниче­го похожего. Здесь пожары были бедствием, с которым трудно бороться, с которым почти не боролись, как будто даже не сознавая ущерба его для народного хозяй­ства.
   Ярцев внимательно присматривался к пожарам.
   Конечно, встречающееся мнение, что пожар начисто уничтожает в лесу все деревья,-- неверно. Этого при пожаре не случается.
   Беглый низовой огонь сжигает сухую траву, валежник, кустарники и мелкий подрост, опаливает нижнюю часть стволов. Такой пожар в сосновом лесу замедляет рост леса, убивает подрост, ухудшает почвенные условия и ве­дет к ослаблению деревьев, а на ослабленные деревья на­падают короеды и другие вредители, которые могут при­вести к смерти дерева.
   Опаснее верховые пожары. В жаркие дни, когда все в лесу высохло, огонь идет по кронам деревьев, охваты­вает их в одно мгновение и перекидывается дальше. Хвоя сожжена, и деревья уже мертвы.
   Простояв на корню несколько лет, они сохнут, на них набрасываются короеды, усачи. Дерево гниет, валится.
   "Лесные кладбища" -- старые пожарища часто встре­чаются в северных лесах. Среди буйной травяной расти­тельности, высоких кипреев с малиновыми пирамидаль­ными цветами, желтых "скипетров" и молодых березок или осин еще высятся одинокие, лишенные коры, сухие стволы. А в траве в беспорядке навалены лепные трупы. Больно за бессмысленно погибшее богатство. И такие пожарища тянутся на много верст. В них пропадают миллионы кубов древесины.
   Ярцев мыслейно перебирал способы борьбы с пожара­ми, обращался к специальной литературе. Его одолевали тысячи вопросов и забот.
   Определить по дыму место пожара трудно, но можно при помощи вышек. А как добраться до него без дорог, а часто и без троп? Можно долго блуждать в густых лесах и не попасть на место пожара. В высоком лесу дыма не видно. Только вблизи пожара тянет дымом, но с какой стороны горит -- не определишь.
   Для тушения пожара нужны десятки и сотни рабочих. А где их взять? Завод далеко, деревень поблизости нет. Тем более, если время упущено и огонь разошелся далеко в стороны. А верховые пожары? Как остановишь огонь, бушующий в вершинах деревьев?
   В это засушливое лето горели не только леса. Нача­лись массовые пожары дров и шпал, сложенных вдоль узкоколейной железной дороги. Было основание считать, что причина здесь -- поджоги, чтобы скрыть недостаток материалов, который начал обнаруживаться в связи с предпринятой Ярцевым широкой проверкой. Недаром под­рядчики стали массой сдавать дрова и требовали уплаты денег. Десятники незамедлительно производили у них приемку.
   Распоряжение Ярцева было: прекратить приемку дров. Пусть охраняют дрова сами. Во время пожаров ни при­емки, ни выдачи денег. Надо тушить пожары!
   Подействовало ли это распоряжение, или повлияли другие причины, но пожары лесоматериалов, заготовлен­ных у линии, прекратились.
   Ярцев гордился и тем немногим, что он сумел сделать, буквально вырвав у администрации небольшие средства.
   В незначительном поселке Юрты, где было два дома местных жителей и небольшая пожарная вышка, догово­рились с жителями, что за определенное вознаграждение они возьмут на себя тушение пожаров в районе их по­селка. Никакой доплаты в случае большого пожара они не получат, но, если не будет даже ни одного пожара, они получат обусловленную сумму полностью.
   Начали установку на вышках ориентировочных досок, по которым даже не знающий леса сторож мог с вышки сообщить о направлении дыма. Сообщение по телефону с двух вышек давало возможность в конторе засечками по плану определить место пожара.
   Чтобы познакомиться, как поставлена борьба с огнем в других уральских округах, Ярцев побывал в Богослов­ском округе, в Гороблагодатском, Невьянском и у Стро­ганова. Там не оказалось ничего принципиально нового, чего бы не знал Ярцев: пожарные вышки, пожарные сторожа-огневщики, кое-где пожарные дружины и на пожарных вышках ориентировочные доски. Варьирова­лось только число сторожей и объездчиков и самая ор­ганизация дела была значительно лучше.
   Главный лесничий строгановских лесов Дубков повез Ярцева в лес за несколько верст от завода. Там они разложили большой костер, и, когда дым поднялся высоко Дубков вынул часы и назначил время, когда лесная стража будет здесь. Он смотрел на часы и говорил:
   -Вот они увидели дым... седлают лошадей, погнали... осталось три версты... две версты... одна.
   Раздался конский топот, и верхом на конях вылетели объездчики с нагайками в руках, готовые жестоко рас­правиться с нарушителями правил обращения с огнем. Дубкову пришлось спасаться самому и спасать Ярцева от объездчиков, которые в служебном рвении не сразу разо­брали, кто были нарушители.
  -- Видели? -- спросил Дубков, и его маленькие глаза заблистали торжеством. -- Вот как поставлена охрана в лесах графа Строганова!
   Ярцев не ожидал ничего подобного. Он только нашел­ся подтвердить: "Хорошо, удивительно" и поздравил Дубкова с отличной постановкой дела.
  -- По этому случаю следует выпить,-- предложил Дубков, и они поехали к нему.
   После нескольких рюмок "смирновки" Ярцев спросил Дубкова:
   - Это у вас повсюду так или только около заводов?
   Дубков сощурил свои маленькие глазки и хитро по­смотрел на Ярцева:
   - Ну, разве это возможно повсюду? У нас есть леса, куда серый волк не заскакивал, черный ворон не зале­тывал.
   Но не этот эффектный показ дисциплины заинтересо­вал Ярцева. "Это для хозяев. Это для графа",-- решил он. Ярцев вынес из строгановских лесов другое сильное впечатление: он нигде не видел захламленных лесосек, не встречал "лесных кладбищ". Подрастающие леса были прочищены, прогалины засажены лесом.
   "Вот можно же заботиться о лесе,-- думал Ярцев,-- можно думать не только о доходе, но и о том, чтобы улучшать состояние леса. И дело, конечно, не в Строгано­ве. Здесь чувствуются руки настоящих лесоводов. Ведь из крепостных Строганова вышел первый профессор- лесовод Теплоухов. Его сын, его внук руководят лесным хозяйством. Не для графской похвалы, а для лесного дела они работают".
   Объезд соседних округов помог Ярцеву составить приблизительный план борьбы с пожарами. Не отрицая ни одного из применяемых способов, он сосредоточил внимание на трех существенных моментах: очистке лесосек, доступности всех частей леса и образовании пожарных дружин. Проект сводился к следующему: в дополнение к существующим дорогам прорезать весь округ тропами, по которым свободно могли бы доскакать на пожар, кон­ные. Таких троп понадобится общей длиною около тысячи верст. По всему округу построить кордоны, где летом иметь по три-четыре конных огневщика (пожарных сто­рожа). Производить обязательную очистку придорожных полос от порубочных остатков. С этим планом Ярцев ре­шительно направился к Гвоздилину.
   Гвоздилин выслушал его со снисходительной улыб­кой.
  -- Вы уже не мальчик, Борис Сергеевич. Вы подума­ли, что вы предлагаете? Где же взять средства? Мы уже раз говорили с вами, и вы, кажется, поняли, что у нас нет таких средств.
   -- Но ведь в смете есть сумма на тушение пожаров, на нее мы будем содержать огневщиков, и они в безопас­ное от огня время очистят дороги от порубочных остат­ков.
  -- Ну, а тысяча верст конных троп? А ваши пятна­дцать кордонов? Вы подумали, во что это станет? Тут пахнет десятками тысяч, если не всей сотней.-- Гвозди­лин, видимо, раздражался.-- Да вы умеете считать? Или вы пришли ко мне шутки шутить?
   Ярцев закипал, но сдерживался.
  -- Я знаю,-- твердо произнес он,-- что в акционерном капитале нашего округа определено пятнадцать миллио­нов на лес и его разработку... Я не спрашиваю из них и полумиллиона. И вы знаете, что Давыдов поставил нам в обязанность поднять лесное хозяйство округа на такую высоту, чтобы оно было первым на Урале.
  -- Та-та-та-та!-- иронически засмеялся Гвоздилин.-- Вот вы куда хватили! Вы, видно, не так поняли Евгения Федоровича. Пятнадцать миллионов на основные затра­ты -- на лесопиление, а не на лес. Зачем на лес такие затраты? Он сам растет, а мы его рубим. Вот укажете нам машину, чтобы дешево рубила,-- деньги найдутся.
   Но Ярцев не хотел сдаваться:
  -- А доходы от леса куда деваются? Продавая лес, вы берете с покупателя по четыре копейки с кубического фута срубаемого леса, а сколько футов вы берете? Больше двадцати миллионов. Это составляет почти миллион рублей!
   Гвоздилин обрезал его:
   - Не вам, господин старший лесничий, считать доходы округа. У вас есть свое дело. Вот что, Борис Сергеевич, деланно смягчился он,-- я как сослуживец скажу: вы все забываете про акционеров, про дивиденд. Пони- маете? И с председателем Евгением Федоровичем не рекомендую про это говорить. Не ре-ко-мен-ду-ю! Пудьте осторожны.-- И он многозначительно замолчал, довольный, что он, как полагал, смутил намеками Ярцева.
   Ярцев хотел еще привести аргументы, но прочел в холодных глазах Гвоздилина такое равнодушие, что по­вернулся и пошел прочь.
   "Что ему Гекуба? И что он ей? Он верный слуга ка­питала, акционерного хищнического капитала, а на ос­тальное ему наплевать".
   Ярцева беспокоили также громадные площади выго­ревших лесов, "лесные кладбища", где погиб хороший лес, и росла только березовая или осиновая мелочь. Лес надо восстанавливать. Этого требует культурное хозяйство. Если же их нельзя сейчас же засадить, их надо так или иначе использовать. Нельзя оставлять в лесу без всякого внимания лысины и плеши. Но что же делать с ними?
   Несколько помог делу объездчик Чаров. Он предло­жил Ярцеву, превратить старые горельники в Нясьминском районе, где он жил на зимовье, в покосы и пашни.
   Чаров был примечательной личностью. Громадный, широкий, с кулаком величиной в тарелку, энергичный, он был в то же время строго дисциплинирован и почтите­лен с начальством. В молодости дагестанский казак Ча­ров состоял "в конвое его величества" и сопровождал царя в поездках по городу, стоя на запятках кареты. По окончании срока службы в конвое полковник Лосев на­правил его в Николае-Павдинский округ, где обещал ему спокойную работу в лесу.
   Как-то Ярцев поручил Чарову очистить от срубленных деревьев и порубочных остатков "полосу отчуждения" узкоколейки. Хотя узкоколейка работала уже несколько лет, но так и не удосужились вычистить полосу. Сухие ветви и хвоя могли вспыхнуть от искры паровоза, сжечь заготовленные по железной дороге лесные материалы и вызвать в придорожных ельниках повальный пожар, но это никого не заботило.
   Чаров прекрасно справился с задачей. Он сумел при­влечь к работе переселенцев и в несколько дней очистил и обезопасил железную дорогу.
   Набранных на работу переселенцев Чаров предпола­гал пустить и на очистку Нясьминских горельников. Со­ображения у него были основательные. В расчетах чув­ствовалась опытность, видно было, что он знаком и с сельским хозяйством.
   Ярцев решил поручить ему превращение бесполезных площадей в сенокосы и пашни, в которых так нуждался округ, и однажды поехал с ним осмотреть намеченные площади.
   В дороге Ярцев поинтересовался:
  -- Чаров, как же вы, такой громоздкий, помещались иа запятках царской кареты?
  -- Никак нет, господин главный лесничий,-- отрапор­товал Чаров.-- Я таким прежде не был: на царской службе брюха не наростишь.
  -- Как же так? Да называйте меня просто по имени отчеству.
  -- Слушаю-с, Борис Сергеевич.
   И Чаров стал рассказывать про свою службу ординар­цем у Николая II. Говорил нескладно, но так убедительно, что трудно было отделить правду от вымысла. Он рас­сказывал, что должен был неотлучно находиться при царе. Спал за дверями его спальни, на пороге, ночью должен был раза два наведаться в его спальню, чтобы убе­диться, что все в порядке. Он подходил к царской постели и осторожно прислушивался к дыханию спящего. Николай каждый раз нервно вздрагивал и спрашивал:
  -- Это ты, Чаров?
  -- Так точно, ваше величество, это я.
  -- Ну, иди, иди спи.
   Служба так измучила его, что он исхудал и "затоско­вал". Иногда, видя его состояние, Николай спрашивал: "Видно, к девкам захотел, Чаров? Иди. Только к ночи будь здесь..."
   Ехали по лесным тропам, по старым пожарищам, где лошади приходилось переступать через упавшие стволы. Лошадь Ярцева не раз спотыкалась, между тем лошадь Чарова спокойно, как на ровной дороге, несла на спине восьмипудовый груз.
   - Почему это так? -- спросил Ярцев.--Ведь я много легче.
   Чаров снисходительно ответил:
   - Конь седока чует, Борис Сергеевич.
   Чаров, видимо, любил рассказывать про Николая II. Делал он это неумело, грубо, но в сочных красках и с какой-то неясной насмешкой: то ли он смеялся над само­держцем, то ли над собеседником. Правда и вымысел путались у него, но он и не пытался уверить, что все так было, как он рассказывал.
   Местный урядник, считавший Чарова хорошей для себя компанией, нередко садился выпить с ним полдюжи­ны пива или бутылку водки. Но, когда Чаров с хитрой улыбкой начинал свои анекдоты про Николая II, урядник подтягивался, принимал торжественный вид и официаль­ным тоном предостерегал против возможных послед­ствии. Чаров, нисколько не смущаясь, показывал ему из- под стола кулак величиною с тарелку.
   Пробовал урядник заговорить с Чаровым об Ярцеве, причем старался подойти "умственно":
   - Ваш главный лесничий высокого, говорят, образо­вании человек. Институты, говорят, разные превзошел. Как его понимать надо?
   - Наше с тобой дело маленькое,--- отвечал Чаров.-- Пей знай вино. У тетки Матрены -- спасибо ей, благоде­тельнице: о. нас попечение имеет--за шестьдесят копеек бутылка куплена...
  -- У Матрены, говоришь. А чья она, где живет?
  -- Так тебе все и скажи. Ищи сам. Что я наших бла­годетелей тебе выдавать буду...-- говорил Чаров, насме­хаясь над урядником.
   На расчищенных Чаровым горельниках стали косить сено, сеять овес, сажали картошку.
   Казалось бы, что использование горельников под сельскохозяйственные культуры в округе среди беспре­дельных лесов надо только приветствовать. Но не так посмотрел на дело соседний казенный лесничий Гробов. Узнав о расчистке горельников, он послал в губернский лесоохранительный комитет донесение, и в округ посту­пил грозный запрос, на каком основании округ превра­щает лесные площади в другой вид угодий. Здесь же предлагалось под страхом крупного штрафа снова пре­вратить их в подлесные.
   Ярцев настаивал, что надо протестовать против такого бессмысленного требования казенных лесничих. Губерн­ское управление отменит его. Но Гвоздилин предпочел пойти другим, более простым и обычным для округа пу­тем. Куда следует послали какую-то отписку с "соответ­ственным вложением" в конверте.
   Это был единственный случай, когда Гвоздилин на свой манер помог Ярцеву в его начинаниях. Никаких угроз, писем или предупреждений со стороны Гробова больше не поступало. В несколько лет двести десятин го- рельников было превращено в культурные земли.
  

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Летом жизнь служащих значительно оживлялась. Наезжала учащаяся молодежь--родственники служащих. Для тех, кто жил в центральных губерниях или в Петер­бурге и Москве, было интересно побывать на далеком Урале с его горами, дремучими лесами и огнедействующими заводами.
   В описываемое лето молодежи было особенно много, так как в округе работала лесоустроительная партия По­тапова и геологоразведочная партия профессора Дюпарка. В той и другой партии были по преимуществу сту­денты.
   К Ярцеву приехала жена его брата, Мария Осиповна, которая на детском языке именовалась Майосиня, с пя­тилетней дочкой Лялькой-Малькой и племянница Верочка с младшим братом Гошей, только что перешедшая в по­следний класс гимназии. К заведующему железной доро­гой инженеру Савицкому приехала его племянница сту­дентка медицинского института- Галя с двенадцатилетним братом Толей.
   Осмотревшись несколько в новой обстановке, каждый стал входить в местную жизнь по своим интересам и по­ниманию. Приезжая Лялька-Малька с лукавым взглядом и торчащими косичками рассказывала местным подру­гам, что в Петербурге "кинематолы, молотолы", хваста­лась, что ее мама "умеет ездить во втолом классе".
   В характере Ляльки-Мальки была смесь лукавства и детского упрямства. Она называла жену Савицкого, Пра­сковью Ивановну, Молковьей Ивановной, и, когда ее поправляли, она пресерьезно уверяла:
   - Я не могу сказать Пласковья Ивановна, я могу только сказать Молковья Ивановна,-- и оставалась при своем.
   Про самое малое поколение рассказывать нечего. Когда Ярцева спрашивали, как здоровье его наследника, он неизменно отвечал:
   -- Кричит. Все время кричит. И басом кричит.
   У других наследники тоже нередко кричали, но у не­которых были и тихие. Но все они исправно марали свои пеленки.
   Группа подростков чувствовала себя на Урале велико­лепно. Бегали в лес, к реке, смотрели, как выгружают из воды бревна, как грузят вагоны узкоколейки, иногда они проникали на завод, и здесь им никогда не надоедало, и не было времени пересмотреть все, а если машинист брал их на паровоз, радости, а потом и разговорам, не было конца.
   Интереснее всего Ярцеву было наблюдать за студен­тами. Молодые люди часто устраивали прогулки в лес, собирались друг у друга, много шутили, смеялись, пели. Иногда у иих возникали и серьезные разговоры о жизни, по чаще всего молодежь просто развлекалась. Все вокруг казалось им простым и беззаботным.
   Простоватый студент Карлуша ходил по пятам за Верочкой, повторяя все время: "Мушенье, мушенье". Но на нее наибольшее впечатление, кажется, производил студент-таксатор Родин, высокий, с пробивающейся бо­родкой и живыми черными глазами.
   Серьезной Галей, с лучистыми добрыми глазами, силь­но увлекался старший таксатор Вольский.
   Молодая компания задумала поставить спектакль. Студентам-лесоустроителям нельзя было посещать репе­тиции, так как им часто приходилось отлучаться в лес. Место их заняла местная молодежь, по преимуществу конторщики, и в том числе "покоритель сердец" Тюлькин, худой, прыщеватый, узколобый, но с большим апломбом. Приезжие девушки приняли участие в спектакле все и даже Майосиня.
   Много ходить, гулять Мария Осиповна не любила, но она очень охотно ездила с женою Ярцева Ольгой Васильевной кататься. Ей все было интересно "в деревне". На прогулки она брала с собой Ляльку - Мальку.
  -- А скажите, Ольга Васильевна,- спрашивала Майосиня,-- вы болели каменной болезнью? Говорят, на Ура­ле ею должны переболеть все приезжие. Это очень боль­но, когда камни выходят?
  -- Совсем не больно,-- отвечала, улыбаясь, Ольга Васильевна.-- Только в кармане пусто становится. Никак не удержишься от покупок. Такие красивые камешки. Например, солнечные топазы! Аквамарин цвета морской воды! А рубины -- как капли крови! А малахит, орлец. Обязательно хочется купить. Это наши мужья говорят -- у нас каменная болезнь. Но, рассказывают, есть на самом деле каменная болезнь, когда ученые минералоги теряли сознание при виде необычайной красоты камней, падали с гор и убивались... А мы так... балуемся... забавляем­ся... Но вот чудо -- александрит! Днем он, как аквамарин, а при вечернем свете малиново-красный! Не поверишь, если сама не посмотришь!
   И у них начиналась оживленная беседа про камни и уральские изделия из цветных камней, золота и платины.
   Спектакль состоялся и сошел превосходно. Так, по крайней мере, думали невзыскательные зрители, а испол­нителям было очень весело, что собственно и требовалось. Студенты-лесоустроители вырвали-таки время, чтобы по­бывать на спектакле. Они усиленно аплодировали своим избранницам: кто Верочке, кто Гале и все без исключе­ния Майосине преподносили огромные букеты полевых цветов. Артисты сияли от удовольствия.
   Когда овации умолкли, Миланов пригласил всех ар­тистов в дом лесоустроителей, где им предложено было роскошное угощение. Лучшая повариха завода изготови­ла пельмени. Сначала подали вареные пельмени, жирные, ароматные, потом мелкие, жареные, с пряным запахом. На столе стояли зубровка, тминная, "несравненная" (рябиновка), сливянка. Ужин закончился компотом и тор­жественно внесенными Карлушей двумя бутылками шам­панского. Пили за артисток, за артистов, за лесоустрои­телей.
   После приятных вечерних впечатлений и веселого, вкусного ужина молодежь пошла гулять.
   И тут-то самоуверенный Тюлькин почувствовал себя лишним. Верочка и Галя не обращали на него никакого внимания. Так они были увлечены свиданием после не­дельной разлуки со своими поклонниками. Тюлькин мог только злорадно поглядывать на Карлушу, который тоже печально плелся позади.
   -- Смотрите! Смотрите!-- закричал Карлуша, высоко поднимая руку с почтовой маркой. -- Я выполняю распо­ряжение нашего высокого начальства Миланова. Он при­казал высоко держать марку.
   Немного посмеялись и опять забыли про Карлушу;
   Решили пойти гулять через речку, на пожарную вышку к Дюльдину.
   - Там хорошо: комаров нет...-- предложил кто-то.
   Пошли.
   Была уральская белая ночь. Тихо плескались струи Ляли о деревянные устои моста, призрачно стояли в ти­хом свете до самого верха гористого берега старые сосны и лиственницы. Светлая заря охватывала всю северную часть неба, так что в ее сиянии погасли звезды Большой Медведицы.
   Шли не по дороге, а по крутой тропочке прямо на скалу, между деревьями, с камня на камень. Это было труднее, но интереснее. Карабкались, весело разговари­вая, перекликаясь, помогая друг другу.
   Тюлькин незаметно отделился от молодежи и куда-то исчез.
   Молодежь добралась на верх горы, поднялась по лег­ким ступенькам на самый верх вышки и замерла в вос­хищении. Под ними во все стороны, насколько хватал глаз, темнел лес. Далеко на западе розовели вершины Уральских гор. Чуть заметный свежий ветерок тянул с востока, где все ярче разгоралась золотистая заря. Про­сыпались птицы. С радостным чувством молодежь встре­тила ясное, как бы омытое росою, большое огненное солн­це, показавшееся из-за далеких вершин леса. Под утрен­ними лучами загорались зеленым цветом верхушки сосен и блистала разноцветными каплями роса. Но вот кто-то зевнул, за ним другой, и всем захотелось спать.
   Усталые, но веселые и довольные подходили молодые люди к дому. Вдруг они увидели, что навстречу им идет взволнованный Ярцев.
   -- Так рано. Куда это вы собрались, Борис Сергее­вич?-- встретили его приветливо, студенты. Но Ярцев не ответил на приветствие, а сердито обрушился на них:
  -- Где были вы? На вышке? Так я и знал. И что вам понадобилось там в такую рань?
   Верочка смущенно схватила за руку Ярцева и ста­ралась привлечь его внимание. Галя смотрела на него широко раскрытыми глазами. Родин вспыхнул и раздель­но, отчеканивая каждое слово, обратился к Ярцеву:
  -- Позвольте, Борис Сергеевич. Вы забываете, что перед вами не дети, что ни Галя, ни Верочка не должны вам давать отчета, где, когда и с кем они гуляли...
   Ярцев отмахнулся:
  -- Да не в этом дело! Пусть гуляют, я не стесняю их. Но мне надо знать, вы ли звонили мне с вышки, что лес горит?
  -- Да нет же, ничего подобного! -- заверяли все...
  -- Но полчаса назад меня подняли с постели: с вышки сообщали, что лес горит, надо срочно посылать тушить... Я соединился с вышкой. Звоню, звоню -- нет ответа. На­конец, Дюльдин отвечает: только что поднялся наверх, дыма не видно, а были на вышке "скубенты с девками". Говорит, видно, они и звонили...
   Все с изумлением смотрели друг на друга. Вдруг Карлуша догадался:
  -- Тюлькин! Такая мерзавес Тюлькин! Скандал! Скандал! Она звонил!
   Карлуша был прав. Это звонил, но совсем не с вышки, Тюлькин, желая насолить своим соперникам. Он, навер­ное, заранее радовался той взбучке, которую, по его мне­нию, молодежь должна была получить от Ярцева. Но Тюлькин ошибся.
   Весело смеясь над незадачливым Тюлькиным, молодежь пошла с Ярцевым пить чай. Было весело, шутили, разговаривали.
   Вольский стал декламировать:
  
   Я пришел к тебе с приветом
   Рассказать, что солнце встало,
   Что оно горячим светом
   По листам затрепетало...
   Послышался звонок в соседней комнате. Ярцев по­морщился:
  -- Опять телефон. И кому это сегодня не спится!
   Карлуша вскочил.
  -- Сидите, Борис Сергеевич! Я подойду. Опять этот Тюлькин.
   Он пошел. Слышно было, что он никак не поймет, что говорят.
  -- Что?.. Что?.. Не понимаю! Задавила?.. Кто?.. Сосна?.. Не слышу!.. Это рабочего?..
   Все затихли. Ярцев нервно встал и пошел к телефону.
  -- Говорите раздельнее. Слушает Ярцев... Вынули из петли?.. Мертвая... Вызвать понятых...
   Ярцев вернулся в столовую. Все широко открытыми глазами смотрели на него. Он молчал. Но нельзя было молчать: пытливые молодые глаза требовали ответа. Яр­цев тихо, сдавленным голосом произнес:
  -- Ночью повесилась Анка.
  -- Какая Анка? Маленькая рассылка? С копной волос?
  -- Она...
   Кто вскочил с места, кто сидел в оцепенении. Верочка непонимающими глазами смотрела перед собой и вдруг вскрикнула, уронила голову на руки и громко зарыдала.
   Ярцев поспешно вышел из дома. За ним последовали таксаторы. Не надо было спрашивать, где произошло несчастье: рабочие и служащие бежали в одну сто­рону. Там, на краю поселка, на старой ели, висело тело девочки. Взглянуть в ее лицо у Ярцева не хватало силы.
   На некотором расстоянии от дерева растерянно стоя­ла толпа, а конюх-подросток, то разгораясь от необычай­ного происшествия, то запинаясь, размахивая руками, рас­сказывал:
  -- Только что солнышко показалось, погнал я коней пастись... Тут, мимо ели погнал. Кони-то вперед бегут -- дорога знакомая... Да как шарахнутся от елки в сторо­ну!.. Мать ты частная!.. Висит... Не шевелится!.. Я к ней: Анка! -- Почернела... -- Судорога перехватывала его гор­ло, и он, стараясь не смотреть на елку, куда влекло его глаза, с трудом шептал: -- ...Я как спугался! Коней за­был!.. Бегом на конюшню, к старшому. Девка, кричу, удавилась... Девка!.. На дереву висит...
   -- Надо ее снять!-- распорядился Ярцев.
  -- Не тронь! Нельзя без урядника,-- послышались голоса.
  -- Снять! Может, она еще живая!..
   -- Какая живая! Может, с вечера здесь болтается. Не трожь. В ответе будешь!
   Ярцев подошел к елке.
  -- Кто мне поможет?
   Увеличившаяся к тому времени, мрачная, сосредото­ченная толпа отступила дальше.
  -- Дайте лестницу!
   Кто-то побежал за лестницей, а к Ярцеву робко по­дошел лесник, и с лестницы, перерезав веревку, они осто­рожно сняли и положили на росистую траву тело. Солнце, поднявшись над деревьями, осветило горячими лучами посиневшее лицо. Ярцев наклонился над ним, стараясь уловить дыхание. Но какое могло быть дыхание: девочка была холодна.
   Едва сдерживая рыдания, он посмотрел кругом пустым взглядом. Из толпы подходили рабочие, женщи­ны, стараясь взглянуть в лицо мертвой.
   Вдруг послышался гортанный окрик:
  -- Прочь пошли! Нечего смотреть! Кто смел тро­гать!..
   Это был грузин Доберидзе, посланный Гвоздилиным навести порядок и поскорее увезти мертвую от взглядов рабочих.
   Рабочие стояли насупившись. Из-за спин послышался голос:
  -- Убийцы!.. Девку загубили.
   Толпа зашевелилась. Многие голоса кричали:
  -- Сволочи! Кровопийцы! Мало, что кровь пьют, им девчонку подай! Кобели! Суда на них нет! Бога не бо­ятся! Ребенка... ребеночка погубили...
   Расталкивая народ, подъехала телега с двумя сторо­жами. По приказу напуганного Доберидзе, тело положи­ли на телегу и повезли к заводу -- сохранить до приезда урядника.
   Рабочие медленно расходились, кто на работу, кто, свободный от смены,-- домой. Весь день работа шла плохо. Рабочие или мрачно молчали или, собираясь в уголках группами, тихо о чем-то шептались. По време­нам слышались угрозы: "Довольно! Попили нашей кро­вушки! Подождите! Разделаемся!"
   Служащие, особенно старшие, ходили сосредоточен­ные, молчаливые, стараясь не глядеть в глаза друг дру­гу и особенно начальству. У себя в квартирах они возмущались Гвоздилиным, жалели девочку: "И поплакать над ней некому, далеко от матери".
   Виновник этого трагического события Гвоздилин у себя дома в волнении ходил по столовой, закуривая па­пиросы, затягиваясь ими, и бросал:
   -- Барышня! Подумаешь! Мало ей десятирублевки! Дура. Не было бы неприятности... Пристав -- тот не по­смеет... А вот жена... Хорошо, что уехала к своим.
   Он крепче затянулся папиросой, освежил лицо одеко­лоном и с надменным видом пошел в контору. При вхо­де коротко бросил служащим обычное "Здравствуйте!" и уселся в кабинете, показывая всем своим видом, что ни­чего не случилось. В сущности он трусил, но сумел, не показав никому своего страха, просидеть в конторе весь день.
   Вечером, усталый от напряжения, Гвоздилин тревож­но ходил по своей квартире. Прислуги не было. Он был один. Прислушиваясь, вздрагивал от каждого шороха.
   Вдруг с сильным треском разлетелось стекло, и ка­мень ударил его в руку. В ужасе он бросился в другую комнату, но и там разлетелось окно, и камень пролетел мимо его головы. С криком "Помогите!" он нашел в се­бе силу выключить свет, подполз к окну и выпустил в темноту всю обойму браунинга. В квартиру ворвались Доберидзе с несколькими сторожами.
   Увидев, что опасность миновала, бледный, с трясу­щимся подбородком, Гвоздилин вышел из темной комна­ты и обрушился на них потоком брани, требуя ареста бунтовщиков и немедленного вызова урядника.
   К полночи прискакали взбудораженные стражники, обошли все казармы и бараки, допрашивали с пристра­стием, но ничего не обнаружили. Чтобы показать свое старание, они даже увезли с собою трех рабочих, но за отсутствием каких бы то ни было улик, через несколько дней отпустили их.
   Неотпетое тело было зарыто в глухом лесу у болота. Матери и деду удалось упросить сторожей указать ме­сто, и долго к дорогой могилке приходили плакать и проклинать жестокую жизнь женщины и девушки.
  

***

   По доносившимся из барака голосам и беспокойно входившим и выходившим людям можно было заметить: что-то случилось. Сильно наклонившись, чтобы не уши­бить лоб о низкую притолоку, Ярцев переступил порог и остановился. В первые мгновения он ничего не мог разглядеть: маленькое окно, заткнутое какими-то тряп­ками, пропускало скудный свет. На нарах кто-то стонал, и около него растерянно суетились люди. При появле­нии Ярцева они остановились и замолчали.
  -- Что случилось, друзья?
   Несколько человек, перебивая друг друга, загово­рили:
  -- Убило лесиной... Порезало... на топор упал... су­ком по плечу...
   Раненый лежал и стонал. Это был сын Кумбы Иван.
   Из расспросов и осмотра раненого Ярцев установил, что застигнутые грозой и ливнем в лесу шпалотесы по­шли домой, но по дороге сорвавшимся с дерева суком сбило с ног Ивана, и, падая, он напоролся на свой же топор. Суком переломило ему плечо, и рука повисла, а топором раскроило бедро. Товарищи донесли его до ба­рака, кое-как перевязали и хотят, нести в больницу в Павду.
   Раненый слабым голосом рассказывал:
  -- Как ударило по шее, думал, громом убило... Стал подниматься, а рука как чужая... Ни поднять, ни шевельнуть-- висит, а из порток кровь хлещет... А что слу­чилось -- не понять... Спасибо, товарищи подсобили...
   В Павде раненого сдали в больницу.
   Врач, осмотрев рабочего, сказал:
  -- Здорово изломали человека. Ну, бог даст, попра­вим. Резаная рана неглубокая -- заштопаем прорешку, хорошо будет... А как с плечом -- не знаю: кость раз­дроблена.
   Ярцев был подавлен происшедшим. Анка, Иван и еще многие другие жертвы капиталистического произвола стояли перед его глазами.
   "А ты? Что сделал для них?" -- спрашивал он себя.-- Конечно, были попытки с его стороны облегчить положение рабочих, но какие жалкие, редкие попытки! Нет, мы, интеллигенты, способны только сочувствовать тяжкой участи народа, только возмущаться, когда стал­киваемся с вопиющим безобразием, надругательством над народом, и -- ничего больше".
   Ярцев снова вспомнил свои студенческие годы, своих друзей. Кем сейчас стал Потапов, он знал. А что с Юрминым? Далекий от политики и в студенческие годы, он, наверное, удалился в мир "чистой науки", стал оторван­ным от жизни кабинетным ученым?
   "Может быть, это самое лучшее",-- заканчивал свои мрачные размышления Ярцев.
  
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
   Совсем неожиданно Ярцеву вскоре пришлось по­встречаться с ЮрМИНЫМ.
   Управление округа получило извещение, что такого-то числа заготовленные округом в казне бревна будет свидетельствовать старший лесной ревизор. Управляю­щий поручил Ярцеву поехать.
  -- Вам обязательно надо поехать самому. Не при­казчика же посылать к старшему ревизору. Он, говорят, штучка... Ничего не берет. Надо ему сделать уважение... поехать самому.
   Ярцев поехал.
   Когда он входил в помещение десятника, ему на­встречу поднялся высокий, слегка сутулый лесничий с окладистой черной бородой и стал исподлобья, сверх очков, всматриваться в него:
  -- Ярцев! -- закричал он. -- Он и есть. Борис Сер­геевич! Вот где пришлось встретиться! А я гадал -- тот или нет Ярцев,
   Ярцев всматривался, и вдруг широкая улыбка осве­тила его лицо.
  -- Гриша, Григорий Павлович! Ты какими судьбами? Вот не ожидал!
  -- Я-то просто. Со школьной скамьи... по чиновни­чьей дорожке. Ну, правда, не совсем гладко. Но это по­том... А ты-то как? Ведь ты был у нас в институте... де­ятелем. А потом исчез. Много что про тебя говорили: "Кресты, высылка...
  -- Да, было кое-что. Была и предварилка в Петербур­ге, и высылка, и жизнь за границей... Да мало ли что было. А теперь главный лесничий Николае-Павдинского горного округа. Исправник за руку здоровается. Дирек­тор Русско-Английского банка милостиво разговари­вает... Но как ты изменился?
   И, перебивая друг друга вопросами, беспорядочно, смеясь над собой и возмущаясь служебной обстановкой, они всматривались друг в друга. Да. Изменения боль­шие. Ярцев пополнел, окреп, как будто вырос. На виске был клок седых волос, и по временам подергивалась правая щека. Юрмин отпустил большую бороду, слегка согнулся, не расставался с очками, в волосах прогляды­вали серебряные нити.
  -- Однако надо и на работу. На плотбище нас давно ждут,-- наконец опомнились они и, сопровождаемые казенным объездчиком и десятником округа, по тающе­му снегу пошли на реку к штабелям бревен.
  -- Меряйте!--приказал Юрмин.
   Пока лесная стража и десятники обмеряли верхние торцы бревен, Юрмин беседовал с Ярцевым, не обра­щая внимания на работающих. Оба были уверены, что в присутствии лесного ревизора лесники добросовестно выполнят свое дело.
   Затем они вернулись в помещение десятника и пили чай, с удовольствием продолжая воспоминания.
   Когда Юрмин, после окончания института, приехал в Екатеринбург, ему предложили должность заведую­щего лесами в посессионном (частновладельческом) округе.
  -- Поезжайте в Осиновск,-- сказали ему.-- Других вакансий сейчас нет. Послужите, присмотритесь, поучи­тесь. А там посмотрим.
   Лесное управление в посессионных округах было организовано на удивление нелепо. И лесничие дач, называемые "смотрителями лесов", и лесная стража состояли в двойном подчинении. Они считались на служ­бе горного управления, приводились к присяге, носили форму, а за выслугу лет награждались медалями и почетными кафтанами. Но жалование они получали не от горного управления, а от заводоуправления и подчинялись ему в лице старшего или главного за­водского лесничего. Главный лесничий принимался на службу независимо от горного управления и ни в ка­ком отношении не был подчинен ему. Только в случае нарушения правил лесного хозяйства он мог отвечать перед горным управлением, но не лично, а как представитель округа.
   Наблюдение за лесным хозяйством осуществлялось, по положению, через ревизоров управления, которые раз в год приезжали в заводской округ. Повседневное же наблюдение должен был вести живущий в округе "заведующий лесами" -- представитель горного управле­ния -- маленький чиновник, получающий небольшое жалование.
   На должность такого заведующего и прибыл в Осиновский посессионный округ Юрмин.
   Уже первое знакомство с положением дела сильно обескуражило Юрмина. На его обязанности лежало контролировать лесное хозяйство округа. Но как это было сделать? И управляющий округом, и главный лес­ничий, и лесничие дач отнеслись к нему очень преду­предительно, лесная стража была почтительна, но яс­ных ответов на его вопросы не давали. Смету на рубку леса, утвержденную горным управлением, ему показы­вали, давали план, весь исчерченный лесосеками прош­лых лет и текущего года. Но лесные дачи не были раз­делены на кварталы, так что определить, верно ли нане­сены лесосеки на план и соответствует ли место рубки плановому, было очень трудно. Выяснению этого лесная стража не помогала, а скорее мешала. На вопрос, обра­щенный к объездчику: "Где в твоем участке рубка?" -- тот показывал несколько лесосек, но все ли это были лесосеки, соответствовали ли они плану -- невозможно определить. При всей почтительности к заведующему все лесники, а особенно старые объездчики в дарственных кафтанах, обшитых галуном, и с большими медалями на шее не говорили ни слова, которое могло бы повредить округу. Видимо, они были хорошо вышколены.
   После кропотливого осмотра лесов в течение недель, хождения по лесосекам и вырубкам Юрмин пришел к выводу, что рубка не соответствует плану и значи­тельно превышает разрешенную. Он указал на это главному лесничему округа Крыночкину, прибавив, что обязан доложить горному управлению. Крыночкин про­бормотал что-то невразумительное и деланно веселым тоном пригласил его к себе: "Заходите, познакомимся получше, в картишки перекинемся, сделаем маленький закусон".
   Юрмин не пошел к нему. Через несколько дней ему завезли во двор три сажени прекрасных сухих березо­вых дров. Думая, что здесь какая-то ошибка, он пошел к Крыночкину, но тот очень просто заявил, что "у нас это так полагается, мы доставляем дрова всем нашим служащим". И тут же прибавил:
  -- Я виноват, что не предупредил вас. У нас пола­гаются казенные квартиры нашим - служащим. Мы по­просим вас составлять отчеты для горного управления. За это мы будем платить вам сто рублей в месяц. Так было у нас с прежним заведующим лесами.
   В полном смущении Юрмин ушел.
   "Ведь это взятка. Самая настоящая взятка,-- решил он.-- Я на это не пойду." -- И он написал доклад в гор­ное управление.
   Юрмина вызвали в Екатеринбург к главному лесни­чему горных заводов.
   Главный лесничий Горский, большой, неподвижный, заплывший жиром, сидел, развалившись в кресле. Он встретил Юрмина сурово.
  -- Что это вы вздумали доносы на заводоуправление писать и подводить уважаемых людей под неприятность! Управляющий округом представил соответствующие объяснения, и вам, очевидно, будет плохо.
  -- За что же, ваше превосходительство? Что я пи­сал -- всё истина. Там вопиющие нарушения...
  -- Это как посмотреть... Впрочем, не вам рассуж­дать... Одним словом, мы отзываем вас из Осиновского округа. Пока будете при управлении, а там по­смотрим...
   Пораженный и непонимающий Юрмин вышел от него. В приемной он наткнулся на небольшого лысого человека. Тот сочувственно посмотрел на него:
  -- Григорий Павлович! Вы меня не помните. А лес­ной институт? Помните: Сдобнов? Работаю здесь реви­зором. Вы у нашего генерала были? Знаю вашу исто­рию. Успокойтесь... -- и он увел Юрмина с собой.
   Вечером в ресторанчике они по-дружески беседовали. Сдобнов рассказывал Юрмину про бюрократизм, взя­точничество и подхалимство, существующие среди чи­новников горно-лесного ведомства.
  -- А во главе этот заплывший жиром подхалим-чиновник. Рыба с головы воняет,-- говорил Сдобнов.-- Вы ни в чем не виноваты, вы правы, он сам послал в округ извещение о штрафе, а когда по жалобе окру­га главный начальник запросил его в чем дело, он струсил и все свалил на вас. Бегите отсюда, хуже нигде не будет.
   - А почему же вы, Яков Иванович, сидите здесь?-- спросил Юрмин.-- Вам же нетрудно найти себе работу но душе.
   - Стар уже я стал... Лень одолела. Искать, ездить, волноваться... А здесь меня хоть не трогают...
   Юрмин вернулся в Осиновск, чтобы ликвидировать свои дела.
   Неожиданно к нему явился рассыльный с приглаше­нием к управляющему Лямину.
   Лямин принял Юрмина очень любезно. Усадил его в кресло. После ничего незначащего начала он стал гово­рить откровенно:
  -- Вот что, молодой человек, так из вашего доноса ничего и не вышло. Вы, видно, еще не знаете нас. Уральцы шутить не любят. Но не в этом дело. Я убе­дился, что вы умеете работать... Бросьте вы горное управление. Идите к нам главным лесничим. Триста рублей в месяц. Квартира с освещением и отоплением. Тройка лошадей. Все.
   От полной неожиданности Юрмин нашелся только задать вопрос:
  -- А Крыночкин?
   - Что Крыночкин! -- прервал. Лямин.-- Крыночкин молодец, с рабочими -- орел, умеет войти в кабинет, все выполнит, только дурак. Исполнителем, помощни­ком он может быть, но куда ему главным лесничим! Он помощником и умрет. А вы поставите дело хорошо, чтобы не было этих нарушений. Договорились?
   Юрмин обещал подумать и дать ответ через два дня.
   Сначала ему казалось совершенно неприемлемым пойти работать среди тех нарушителей, с которыми он только что боролся, но воспоминания о толстом "гене­рале" Горском и советы Сдобнова заставляли его пере­оценивать работу в округе. Он тешил себя мыслью о возможности перестройки лесного хозяйства, которую он сумеет провести. Через два дня Юрмин, придя к Лямину, дал свое согласие быть главным лесничим Осиновеких заводов.
   Теперь Юрмин вошел в лес как хозяин. Он любо­вался на темные ели, могучие сосны, с радостным чув­ством видел молодой дружный подрост и хмурился при виде густой травы, сплошь покрывавшей вырублен­ные лесосеки. Нагибаясь к земле, он близоруко вгляды­вался: есть ли ростки под травой.
   В то же время он глазом специалиста оценивал лес, поспел ли он к рубке, не надо ли убрать березу, кото­рая забивает сосну, и прикидывал, сколько можно взягь из леса древесины.
   Поставленная перед ним задача была нелегкая. Заводоуправление требовало дать заводам сто два­дцать тысяч кубических сажен дров1. Из них сто тысяч в виде угля, а остальные дровами. Между тем горное управление
  
   1 Один миллион сто пятьдесят тысяч кубических метров дров
  
   разрешало брать из приписанных к Осиновским заводам дач не больше как семьдесят -- семьдесят пять тысяч. Где было взять недостающее топливо?
   Заводоуправление использовало торф, сучья, соби­раемые после порубки, остальное топливо брало в лесу самовольно, стараясь скрыть эти рубки и представляя в горное управление дутые отчеты. Прежние заведую­щие лесами утверждали их.
   Юрмин стал подсчитывать, сколько можно взять из леса сухостоя и валежника. С громадными усилиями и всякими натяжками ему удалось найти в лесу еще тысяч десять. Увеличить дальше пользование он не ви­дел никакой возможности. Оставалось или переводить заводы на каменный уголь или пойти на сокращение заводского действия.
   Юрмин пробовал говорить об этом с инженерами округа. Они были против каменного угля: и поблизости его нет, и печи не приспособлены, и чугун будет хуже -- с уральским древесноугольным чугуном и сталью может равняться только шведский металл, выплавляемый на древесном угле.
   Юрмин доказывал, что лес, а не руда, должен опре­делить производительность заводов. Если уничтожить лес, руда останется в земле: нечем будет перерабаты­вать ее, а если использовать лес разумно и брать толь­ко прирост, лес сохранится на вечные времена, и заводы будут работать, пока в недрах не истощится руда.
   Лямин не вступал в споры. Он нетерпеливо выслу­шивал Юрмина и обрывал:
   - Это все философия. Вы понимаете,- чего я тре­бую? Выполняйте.
   Крестьяне узнали, что приехал новый лесничий "из самого Петербурга", и пришли к нему жаловаться на Крыночкина, который был помощником Юрмина.
  -- Совсем прижал. Копеечку на короб прибавить не хочет. Бьешься, бьешься -- едва на хлеб хватает. А он говорит: "Ежели копейку вам, мне по полкопееч­ки". Помоги, Христа ради!
   Приходили мастеровые, как звали заводских рабочих.
  -- Господин лесничий. Мы насчет дровишек... Не дает Крынка. "Покосы, говорит, имеете". А при чем тут покос?.. Деды и прадеды его расчищали, а дрова -- по закону. |
   Юрмин не понимал и обращался к Крыночкину. Тот развязно объяснял, что мастеровым полагается по пять сажен дров в год на двор, но вместо этого теперь разрешается выделять лесной надел. "Мы даем покос с лесом. Чего же еще лезут? Пусть с покосу пользуют­ся. А он свой продает и опять к нам за дровами идет".
   Юрмину все-таки было непонятно, почему же рабо­чий недоволен и почему заводы наделяют мастеровых покосами. Крыночкин снисходительно объяснял: "Так с лесной десятины мы по трети сажени в год берем, а сенокосная что нам дает? А лесу нам самим не хва­тает. Дело ясное".
   Юрмин понял "хитрую механику" Крыночкина. Если десятина леса давала в год одну треть сажени при­роста, то, чтобы отпускать, как полагалось рабочему, в год по пять сажен дров, надо для этой цели выделить пятнадцать десятин леса. Их можно было отдать рабо­чим, как лесной надел и освободиться от обязанности снабжать их дровами. Вместо леса завод предлагал ра­бочим лесные покосы, ненужные заводу, на которых было мало леса. Рабочие охотно брали в надел покосы, так как сено помогало им держать лошадей и корову, а что лес на покосе не надолго обеспечит их, они не обра­щали внимания: "В лесу своем жить -- да о лесе думать". А в случае острой нужды продавали лес с по­косов купцу или тому же заводу и оставались без дров.
   Надо было обдумать, как поступить.
   Но этого делать не пришлось.
   Лямин пришел к заключению, что его выбор неудачен: слишком много Юрмин рассуждает, а заводы не обеспечивает горючим. Лямин стал все чаще обра­щаться к Крыночкину ("Этот без разговора выпол­нит"), а Юрмину сообщил однажды, что через месяц он может считать себя свободным.

***

   После увольнения со службы в посессионном округе Юрмин с сознанием правоты и честно исполненного долга покинул Осиновск. У посессионеров он решил больше не работать. Идти на частные заводы не хоте­лось. С горнозаводским лесничим он не хотел иметь дела. Оставалось только казенное лесное ведомство, леса лесного департамента, которым заведовало Пермское губернское управление государственных имуществ.
   Так Юрмин очутился в Верхотурье старшим среди лесничих Верхотурского уезда.
   Широтой, разнообразием и содержательностью своей работы Юрмин не мог похвастаться. Его помощники нарезывали лесосеки, примерно определяли количество деревьев, годных на товарные бревна, и оценивали лес. Делянки продавались на торгах. Лесная стража наблю­дала, чтобы все годные к продаже деревья были выруб­лены покупателями, так как оплата купленного дела­лась по учету заготовленного. Кроме этой работы, лес­ная стража должна была охранять лес от порубщиков и тушить лесные пожары. Как лесничий Юрмин руково­дил этой работой и вел детальный учет, где и сколько заготовлено, сколько это дает дохода казне, где поку­патели нарушили правила и сколько взыскать с них. По самовольным порубкам он привлекал порубщиков к ответственности. Как ревизор он наблюдал за такой же работой лесничих и от времени до времени выезжал лично проверить заготовленный покупателями лес. Все это и были его обычные дела, не дающие ничего ни уму, ни сердцу.
   Юрмин искал возможности вести научную работу. Его увлечение естественными науками, и особенно бо­таникой, не погасло. Он по-прежнему интересовался живой природой и естественно-историческими условия­ми, которые окружали его. Куда бы он ни попадал по своим служебным делам, он повсюду приглядывался к растениям и насекомым, стремясь полностью изучить живой мир Урала. За несколько лет работы на Урале он создал богатые коллекции. Писал небольшие статейки в специальные журналы, и имя его, как исследователя Урала, начинало получать известность.
   Но все это было случайным. Будучи связан служ­бой, Юрмин не мог поехать в продолжительную экскур­сию, принять участие в научной экспедиции. Кроме того, он чувствовал себя на Урале одиноким.
   Большое удовлетворение получил он, ближе позна­комившись в Екатеринбурге с Уральским обществом любителей естествознания, или УОЛЕ, как называли его. Он с удовольствием входил в особняк около Мо­нетного двора, где помещался музей общества. В вести­бюле на пьедестале стоял громадный позолоченный шар, который представлял то количество золота, кото­рое было добыто в Невьянских золотых промыслах с 1820 года по 1887 год, когда была открыта в Екате­ринбурге Сибирско-Уральская научно-промышленная выставка. На шаре значилось, что золота добыто 1264 пуда 37 фунтов 7 золотников и 52 доли. Направо в зале были палеонтологические коллекции и возвышались скелеты мамонта и широкоротого оленя, единственный полный скелет широкоротого оленя в музеях всего мира. В других залах были установлены минералоги­ческие коллекции, обрубки древесных пород и многое другое.
   Президент общества любителей естествознания, осно­ванного в 1870 году, Онисим Егорович Клер, сумел объединить многих любителей естествознания. Здесь были интересующиеся наукой геологи, минералоги, бо­таники, энтомологи. Сюда же примыкали и археологи и историки. Словом, здесь были представлены все науч­ные силы Урала. Кроме научных собраний, их объеди­няла богатая библиотека, пополняемая, кроме русских, и иностранными книгами, так как УОЛЕ обменивалось изданиями со многими научными учреждениями мира.
   В УОЛЕ Юрмин познакомился с несколькими инте­ресными научными работниками, в том числе с серьез­ным ученым Александром Федоровичем Теплоуховым, крупным ботаником, археологом и этнографом, внуком первого лесного профессора России--Теплоухова, вышедшего из крепостных графа Строганова. Это был скромный, кристально-чистый и обаятельный человек. Но жил он на Каме, и Юрмину редко приходилось встречаться с ним.
   В Екатеринбурге привлек его внимание своей лю­бовью к науке и своими странностями молодой учитель Юрий Михайлович Зернов -- любитель энтомологии. Только об энтомологии он и говорил, все же другое он как-то пропускал мимо своих ушей. Сначала он сделал своей специальностью шмелей. А через несколько лет он удостоил своим вниманием более мелких насекомых. Признав как-то необходимость дать практическое направление своей работе, он стал изобретать средство против комаров, чтобы комары не беспокоили человека, но, чтобы и "комару от этого вреда не было". Длинный, с резкими движениями, Зернов бродил по окрестностям Екатеринбурга даже в сухую погоду в калошах.
  -- Зачем вы, Юрий Михайлович, все в калошах? -- спрашивали его.
  -- Чтобы ноги сдерживать,-- отвечал он,-- без калош не постоишь на месте. Все вперед хочется, посмотреть, что там дальше.
   Но, когда Зернов сталкивался с какими-нибудь жи­тейскими несправедливостями, он сразу перерождался. Весь преисполнялся стремлением восстановить справед­ливость, чего бы то ни стоило, сколько бы времени ни потребовало и сколько бы ему это неприятностей ни причинило.
   В каждый приезд свой в Екатеринбург Юрмин обязательно шел к Зернову, чтобы отвести душу в бе­седе и поделиться своими невзгодами. Он рассказывал о своих наблюдениях и мыслях. То он видел разви­листую сосну, у которой один ствол был кедровым, и обдумывал, нельзя ли прививать кедр к сосне, чтобы кедровыми орехами заполнить магазины. То он наблю­дал елку, нижние ветви которой дали в землю корни, и хотел установить, нельзя ли размножать ель отрост­ками. В лесу он видел многое, мимо чего другие прохо­дят равнодушно.
   Они часто мечтали вместе с Зерновым, что какой-нибудь меценат отвалит на науку миллион или прави­тельство, чтобы не ударить лицом в грязь перед загра­ничными странами, станет создавать научные институ­ты, где можно будет всецело отдаться науке и поднять ее на высоту. А пока им нередко приходилось горько жаловаться на стеснительные условия службы, не даю­щие возможности провести даже простые наблюдения.
   Наговорившись до усталости, они замолкали.
   Длинный, худой Зернов вставал, несколько времени молчал, а потом вдохновенно, подняв голову, с пафо­сом декламировал Ломоносова:
  
   Дерзайте ж, ныне ободренны,
   Стараньем вашим показать,
   Что может собственных Платонов
   И быстрых разумом Невтонов
   Российская земля рождать!
   Все это Юрмин рассказал Ярцеву. В свою очередь Борис Сергеевич поделился со старым товарищем соб­ственными воспоминаниями, рассказал о виденном в Петербурге, о Потапове.
   -- Это у него от отца,-- задумчиво проговорил Юр­мин в ответ на недоумевающие вопросы Ярцева: как, почему так изменился Потапов после ссылки.-- Та же деловитость и хватка.
   Юрмин рассказал Ярцеву кое-что о деятельности Потапова в Петербурге. После ссылки Потапов со всей своей энергией занялся устройством своего положения. Он написал несколько небольших работ по таксации леса, по нарезке в лесу делянок и тому подобное. Выступал в Экономическом клубе, на различных сове­щаниях и съездах, ратуя за широкое развитие лесной промышленности, обличая бюрократизм, боязнь нового у лесных чиновников. Вскоре он организовал Бюро для приема землемерных, лесоустроительных и таксацион­ных работ. У Потапова завязались знакомства с про­мышленными и финансовыми кругами, заинтересован­ными лесом.
   Так началась карьера Потапова.
   Воспоминания о Потапове подняли в душе Юрмина более старые, более интимные переживания. О них он ничего не рассказал Ярцеву. Казалось, что со старым покончено, но оно все еще болело.
   Давным-давно, в Петербурге на собрании земля­чества Юрмина поразила строгая, молчаливая и непре­клонная в своих мнениях девушка. Шел разговор, как воздействовать на студента-земляка, чтобы он прекра­тил картежную игру, в которой опускал не только все свои деньги, но проиграл тужурку и залез в долги.
   Предлагали разное: уговорить, убедить, приставить к нему товарища для наблюдения, заинтересовать чем- нибудь, вовлечь в кружки.
   Высокая стройная брюнетка Софья Донова молча­ла. На нее не раз вопросительно поглядывали товари­щи, так как с мнением ее считались. Наконец, предсе­датель прямо обратился к ней с вопросом, что она пред­лагает.
  -- Ничего, -- сдержанно ответила Софья, -- оставить без внимания. Пусть проиграется окончательно, без брюк останется, тогда купим ему билет к папе-маме и посадим в вагон. Пусть сами со своим детищем возят­ся, а нам порочащий все землячество лодырь не нужен...
   На нее напали со всех сторон, но, она осталась при своем мнении, не считая даже нужным его обосно­вывать.
   Соня Донова была дочерью чердынского купца - са­модура. Патриархальный уклад купеческой жизни с бес­смысленной мелочной регламентацией и неограничен­ной властью отца-хозяина с детства душил ее. Этому способствовали встречи со студенческой молодежью, с которой ей приходилось изредка встречаться на про­гулках и на катке. Она решила уехать учиться в Пе­тербург.
   Отец страстно любил своенравную дочь. Вековые традиции требовали держать ее в полной родительской власти, но любовь по временам заставляла делать уступки. Об отъезде ее в Питер он не хотел и слушать.
  -- Спутаешься там со студентами -- какого еще зятя мне привезешь. А не то в тюрьмах сгниешь,-- говорил он.
   Чтобы перебить ее мысли об учении, он решил сосва­тать ее за молодого деятельного купчика -- сына своего приятеля. Софья с возмущением отказалась. Отец вы­шел из себя, кричал и топал ногами. Но Софья унаследо­вала от отца твердость и настойчивость.
   При помощи сочувствующих студентов она тайно уехала в Петербург и кое-как устроилась там.
   Может быть, по контрасту, но она очень нравилась скромному, мягкому Юрмину. Софья была начитанна. Увлекалась Писаревым. Неплохо разбиралась в вопро­сах естествознания.
   Но им не суждено было сблизиться. Через некото­рое время Юрмин узнал, что Софья Донова встречается с Потаповым, а позднее она стала его невестой.
   Теперь Юрмин был женат. Жена его, Надежда Александровна, была внимательная, любящая, уравно­вешенная женщина, без больших претензий. Она взяла на себя все хозяйственные заботы, освобождая мужа для серьезных занятий, Юрмин относился к ней тоже тепло, ровно, но где-то в глубине души у него сохраня­лось воспоминание о Софье Доновой.
  
  
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
   В Николае-Павдинский округ приехали председа­тель правления акционерного общества Давыдов, пол­ковник Лосев, инженер Борисов и экономист-бухгалтер Тестов. С ними же попутно для ознакомления с состоя­нием лесоустроительных работ приехал и Потапов. Худой, болезненный Давыдов, страдавший какой-то хронической болезнью желудка, был не охотник тря­стись по корням и ухабам в коробке или ехать верхом и остался в управлении с бухгалтером ревизовать дела. Полковник Лосев с Ярцевым и Емельяном поехали вер­хом по приискам и зимовьям, а Борисов занялся заводами.
   Полковник Лосев держался подчеркнуто просто. На ночёвках ни за что не ложился на чью-нибудь кровать, требовал, чтобы ему постлали на полу сена, утром шел умываться к речке или к колодцу, становился лицом к иконе и четко, истово крестился и кланялся. Перед едою обязательно выпивал чарку водки. Отказы­ваясь от удобств, всегда говорил: "В походах привык с солдатом последний сухарь делить. Зато меня солдаты и любили. Я, как и они, человек русский".
   Лосев интересовался горным и лесным делом, но не старался вникнуть в него. "Для меня это филькина грамота,-- говорил он. - Вот насчет порядка -- это я посмотрю".
   Ярцев встречал приехавших с радостью. Он еще пола­гал, что многое косное идет главным образом от Гвоздилина. А петербургские деятели разберутся и поймут, что рациональное ведение лесного хозяйства и есть самое выгодное.
   Прежде всего, он пытался поговорить с Лосевым. На все замечания Ярцева о нерациональной разработке леса, о гибнущих лесных богатствах Лосев сокрушенно покачивал головой и повторял: "Хозяева у нас не на­стоящие. Русские люди были -- о благе России думали, а эти что". В чем тут дело, он так и не объяснил Ярцеву.
  -- А впрочем,-- говорил Лосев, -- расскажите все это Давыдову...
   Давыдов тоже соглашался, что лесное хозяйство ведется хищнически, что в сущности и хозяйства ника­кого нет, что из леса берут то, что поценнее и что лег­че брать, но указывал, что скоро хозяйство будет пере­строено: уже составляется генеральный план эксплуа­тации лесов, и, как только закончится лесоустройство, будут сделаны все подсчеты по осуществлению полного использования древесины.
  -- Лесопильный завод на Ляле,-- говорил он,-- мы оставим как подсобный для выработки шпал. А всю пе­реработку древесины перенесем вниз, к станции Ляля. Здоровые, крупные бревна мы будем пилить. Негодное на распиловку пережигать на уголь. Мелкая елка и пих­та пойдут в бумажную фабрику, а для мелкой сосны мы построим сульфатцеллюлозный завод. Так ничего не бу­дет гибнуть у нас в лесу, все пойдет в дело, мы сможем использовать все вплоть до веток и установить в лесу сплошную рубку. Мы дадим лес и в Тюмень, и в Омск, и в Петербург, и за границу. К своим лесам мы прихва­тим и переселенческие и казенные -- все, которые тяго­теют к реке Ляле. На отходах производства мы пустим мощную силовую станцию, дадим электричество и посел­ку и станции Ляля, и городу Верхотурью. Наше пред­приятие будет образцовым. Оно будет лучшим в России. Мы поставим его так, что и за границей удивятся. Тако­го простора и лесного богатства нигде во всем мире не найдешь.
   И он закрывал глаза и откидывался на спинку крес­ла, как бы созерцая будущее величие Николае-Павдин­ского округа.
   Давыдов детально интересовался лесозаготовками и сплавом. Настаивал, что вести лесозаготовки старыми способами нельзя. Надо отказаться от расчетов "на топор и гуж" и перейти на механизированные лесоза­готовки и транспорт.
   Давыдов напомнил Ярцеву, что правление прислало в округ проект парового трактора, который может та­щить за собой целый поезд саней, груженных лесом. По­чему они не просили правление приобрести такой трак­тор? Это было бы началом механизации.
   Ярцев возражал, что бревна они рубят выборочно и вытаскивают их к речке на лошадях. Где же применить трактор? Ведь для него надо построить ледяную доро­гу. Нужно что-то другое.
   -- Мы пришлем к вам в округ представителя фин­ской фирмы "Латаш",-- с неудовольствием прервал Ярцева Давыдов. -- Он наметит пути механизации, и вы разберетесь в его проекте и доложите нам. Заметьте: вам оказывается большое доверие. Не инженеру, а вам по­ручается эта работа. Это мое влияние. Правление было зато, чтобы всю работу передать иностранцам -- и проект и осуществление. Но я настоял, чтобы привлечь вас. Вы будете сообщать мне о ходе дела.
   Вопрос о механизации лесозаготовок, как говорится, висел в воздухе и озабочивал все крупные предприятия Урала.
   Главный лесничий Богословского горного округа Куровцев сам своими силами пытался создать проект меха­низации лесозаготовок. У него по подвешенным к де­ревьям тросам бревна должны были подтягиваться ле­бедками к рекам, но отсутствие инженерных знаний не дало ему возможности облечь свои предположения в фор­му проекта с необходимыми расчетами.
   В Симском округе у Аша-Балашевского завода стро­илась углевыжигательная шведская печь инженера Аминова, которая должна была механизировать процесс вы­жига и дать хороший уголь для доменных печей.
   Гороблагодатский округ разрабатывал проект широ­кой механизации лесозаготовок в Серебрянской даче с постановкой лесопильного и деревообрабатывающего за­вода и угольных печей при впадении реки Сильвицы в реку Чусовую.
   Давыдов считал, что Николае-Павдинский округ в этом отношении не должен отставать.
   Между прочим, Давыдов поинтересовался, как идут работы лесоустроителей. Ярцев ответил, что результа­тов он еще не знает, частичная же проверка показала, что молодые работники неопытны и делают ошибки, хотя относятся очень серьезно к своей работе, а опытные зем­лемеры работают кое-как. Давыдов хотел поговорить об этом с Потаповым.
   По горному и заводскому делу высказывания членов правления тоже были многообещающими. Говорили, что в будущем добычу платины предполагается производить на девяносто процентов драгами, что на основании изы­сканий профессора Дюпарка предполагается открыть горные работы и, прежде всего, для добычи меди восста­новить давно уже заброшенный Семеновский рудник. Проектировку и строительство будут производить спе­циалисты-инженеры. Бумажную и целлюлозную фабрику будут строить инженеры-финны. Во главе всего этого громадного строительства будет стоять Гвоздилин.
   Гвоздилину льстило такое доверие и такая широкая ответственная работа. Кто знает, увидят, что он за че­ловек -- могут и директором правления сделать, и он во всем поддакивал представителям правления. В душе он побаивался, что не справится, и не очень доверял меха­низации, и особенно инженерам: крепкий рабочий и ло­шадка были вернее и дешевле, чем машины; а инжене­ры, по его мнению, имеют свои теоретические взгляды и не всегда соглашаются с опытными и умными практи­ками, к каким он причислял себя, так что иметь с ними дело трудно.
   Передавая главному бухгалтеру округа Ухову свой разговор с Давыдовым, он невольно пожаловался своему старому сослуживцу, под началом которого прежде рабо­тал:
  -- Не было у меня ни драг, ни инженера, ни своих лошадей, а сколько платины намывали мы в год!.. Были, слава богу, в числе первых. А теперь...-- и он горестно махнул рукой,-- инженеры, драги, лошади... а плати­ны -- половина...
   Бухгалтер сочувственно вздохнул и покачал головой. Но в душе он был рад, что его прежний счетовод-вы­скочка, как он звал его, нелегко себя чувствует и, того и гляди, сломает себе шею.
  -- Так ему и следует. Не лезь не на свое место.
   Правление уехало, твердо наказав, чтобы в следующем году бревна сплавлялись по Ляле вниз к месту про­ектируемого завода. Лесопильный завод должен быть готов к весне, в следующем году бревна будут пилиться там.
   Ярцеву пришлось пережить неприятную сцену с Пота­повым.
   Потапов, приехавший с членами правления, держал себя на одной с ними ноге. Он был доволен собой, дово­лен своею деятельностью. Начиная с Николае-Павдинского округа, его товарищество "Потапов и К0" получи­ло большую работу в лесах Уральского горного управ­ления. Связи расширялись, и уже приходилось отказы­вать клиентам.
   Ознакомившись с ходом лесоустроительных работ, Потапов пришел к Ярцеву. По его мрачному виду чувст­вовалось, что он чем-то недоволен. Он насупил брови и резко, не садясь, обратился к Ярцеву:
  -- Это вы нажаловались на меня Евгению Федоро­вичу!
   Ярцев с удивлением посмотрел на него.
   - Жалобы не было. Но на вопрос Давыдова я со­общил то, что есть на самом деле.
   - Вы должны были сказать об этом мне... И что же вы, в сущности, могли найти? Наша работа всегда полу­чала высокую оценку.
  -- Миланов прекрасно знает все это. Я не раз сооб­щал ему, а докладная записка Вячко о том, что земле­мер Дульский не мог промерить одну из границ, так как линия не прорублена, передана мною Миланову.
   По мере того как он говорил и перечислял дефекты работы, Потапов все мрачнел и резко оборвал его:
  -- Борис Сергеевич! Вы забываете, что я устроил вас сюда. Мне стоит сказать одно слово Давыдову и...
   Но тут вскипел и Ярцев. Его щека стала подерги­ваться.
  -- Михаил Данилович! Все имеет свои пределы. Вы можете говорить все, что вам угодно. Я не знаю и не хо­чу знать ваших взаимоотношений с Давыдовым, Бенигсоном или кем там еще. Но работу, за которую я взялся, я выполняю честно... Да.
   Потапов выпрямился и уставился бешеными глазами на Ярцева. Сдерживаясь, он с угрозой произнес:
   - Знайте, Ярцев, если вы еще раз попадетесь на моем пути, я уничтожу вас, изотру в порошок!-- он рез­ко повернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
   Ярцев стоял несколько минут, как потерянный:
   -- И это Потапов? Это Михаил Данилович? Старый товарищ... А теперь?.. Давыдов, Бенигсон, Шклявёр... Русско-английский банк... Со ступеньки на ступеньку... Торгаш. Карьерист. Да. Крепко взял его в свои руки ка­питал, к которому он пошел на выучку. Труден первый шаг. А там... со ступеньки на ступеньку.-- Он задумался, и в памяти его всплыли красивые слова Гейне:
   Что ни время -- то птицы.
   Что ни птицы -- то и песни.
   Может быть, я б любил их,
   Кабы мне другие уши...
   Да, он не любил эти новые песни. Правда, он чувст­вовал, что и он уже не тот, кем был в молодости, что его сознание уже приспособляется к его теперешнему бытию, что и он тоже опускается со ступеньки на сту­пеньку. Но неужели он дойдет до такой подлости, как Потапов?
   Перспективы разработки леса по-новому, нарисован­ные Давыдовым, затем и письменные требования прав­ления округа -- расширить ассортимент заготовляющих­ся лесоматериалов -- были восприняты Ярцевым как крупный шаг вперед к культурному хозяйству. "Наконец-то в правлении акционерного общества поняли, как важна рациональная разработка лесных богатств Ура­ла! Теперь можно будет со спокойной совестью работать в Николае-Павдинском округе, потому что эта работа для будущего, -- думал Ярцев. -- Лес будет огражден от хищнической эксплуатации".
   Действительно, некоторые рациональные меры были введены. От срубленного дерева стали брать уже не одно комлевое бревно, но и второе бревно, а иногда и третье. Стали рубить и дефектные деревья. Рубили и толстые деревья, годные только на дрова. Эти меры приводили к тому, что в лесу бросалось много меньше древесины, чем прежде.
   Стали рубить тонкую ель, так как бумажную фабри­ку проектировалось пустить в действие одновременно с лесопильным заводом в ближайшую осень.
   Однако до культурного хозяйства в лесу было далеко: сучья, вершины и всевозможные отходы по-прежнему загромождали лес, хотя и не в таком количестве, как прежде. На уничтожение их и на очистку леса не отпу­скалось средств. Никакого ухода за лесом по-прежнему не проектировалось, никаких средств на борьбу с пожа­рами дополнительно не выделялось.
   Но Ярцев верил еще, что все это постепенно изме­нится.
   Вот, например, механизация, рекомендованная Да­выдовым, Здесь дело не только в выгоде акционеров, а в том, что облегчается положение рабочих. Ярцев занял­ся этими вопросами, но и тут ему было суждено испы­тать горькое разочарование.
   Инженер от "Латаша" приехал. Это был крепкий, не­сколько апатичный финн высокого роста. Он объехал с Ярцевым леса, ознакомился с планами, с данными ра­боты лесоустроителей, около недели сидел в кабинете и что-то вычислял, потом ознакомил со своими сообра­жениями Ярцева. Ярцев поехал в Петербург с докладом к директору Давыдову.
   Опять то-же солидное серое здание на Невском прос­пекте. Тишина, полумрак, мягкие ковры.
   Давыдов принял его, хотя казался утомленным, не совсем здоровым и предупредил, что он очень спешит и располагает ограниченным временем.
  -- Ничего готового фирма "Латаш" предложить не может, -- доложил Ярцев. -- Их работа относится к обо­рудованию заводов. Станки они мне предлагали. Напри­мер, станок для колки дров. В лесу он нам не нужен. И колет этот станок только полуметровые дрова...
   Давыдов отмахнулся:
  -- Оборудование заводов не ваше дело... Заготовки! Заготовки!
  -- У них нет ничего, но они берутся спроектировать полную механизацию лесозаготовок. И выходит как буд­то неплохо.
   Давыдов поинтересовался:
  -- Полная механизация, полная электрификация... Это отвечает нашим наметкам! А что это будет стоить -- подсчитала фирма?
  -- Четыре копейки кубический фут.
   Лицо Давыдова вытянулось. Он с сомнением смот­рел на Ярцева.
  -- Тут у нас и теперь без машин не дороже стоит. Зачем же нам эта механизация?
   Ярцев попробовал убеждать Давыдова, что механи­зация сокращает потребность в рабочей силе, что облег­чится положение рабочих.
   Давыдов как будто не слышал.
  -- Поручим нашим инженерам поговорить с Латашем... А если это так... -- он задумался,-- видно, рано нам еще говорить о механизации.
   Ярцев попытался продолжать свои соображения, но Давыдов перебил его с раздражением:
  -- Вы поймите, что акционерному обществу нужны только те капиталовложения, которые увеличивают ди­виденд.
   Ярцев смотрел на него с удивлением.
   -- Простите меня, Евгений Федорович... Но ведь вы ученый лесовод, неужели вам не дороги интересы леса? Я не буду говорить о рабочих...
   Здесь уже Давыдов с удивлением посмотрел на Ярцева:
  -- Борис Сергеевич! Как вы еще молоды и... наивны. Когда же вы остепенитесь? Посмотрите на Михаила Даниловича... Он вместе с вами учился... Это зрелый мужчина. Это общественный деятель. Мы подумываем сделать его в каком-нибудь обществе директором-рас­порядителем... А вы... "Интересы леса... рабочие..." Пора, пора вам остепениться, расстаться со студенческими мечтами. Вы мне нравитесь, Борис Сергеевич. Но... бросьте мечтания. Будьте мужчиной. Я опаздываю...
   Он с деланной улыбкой пожал растерявшемуся Яр­цеву руку. Ярцев вышел: "Значит... и здесь тоже только акционерный капитал... дивиденд... От Гвоздилина-- к Давыдову... как от Понтия -- к Пилату".
   И Ярцев, обескураженный, поехал на Урал, где его уже ждали неотложные дела.
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
   Теперь у Ярцева не оставалось почти никаких, иллю­зий. Он по-прежнему добросовестно старался делать все, что от него зависело, но при этом не скрывал от себя, что его попытки бесплодны, что существующий порядок вещей ему не нзмеинть. Он только с каким-то безнадеж­ным, мрачным любопытством присматривался ко всему, пытаясь понять, как действует вся эта слаженная ма­шина капиталистической эксплуатации.
   Случаев к тому представлялось много.
   С постройкой завода в низовьях реки Ляли у Богословской железной дороги у Николае-Павдинского округа открывалась возможность использовать весь лес, тяготевший к реке Ляле между Николае-Павдинскими ле­сами и железной дорогой. Здесь были казенные леса лесного ведомства и леса переселенцев. В этом районе покупали лес фирмы "Лаптев и Манаев" и "Процвет". "Лаптев и Мамаев" были широкоизвестны в Вятской губернии, где они свели много ценных лесов, а как толь­ко постройка Богословской железной дороги открыла еще никем не освоенные богатые леса в Верхотурском уезде, они перекочевали на Урал. Один двухрамный за­вод они построили у города Верхотурья на реке Туре, другой -- на реке Ляле у станции Ляля.
   Пока Николае-Павдинский округ имел лесопильные заводы только на реке Лобве и у себя в округе, он был конкурентом для "Лаптева и Манаева" и "Процвета" только в отношении сбыта готовой продукции. Но с по­стройкой завода в низовьях реки Ляли положение ма­леньких заводов становилось хуже. Начиналась конку­ренция в отношении сырья. Закупив лес у переселенцев н у Казны, Николае-Павдинский округ мог оставить эти заводы без сырья. Гвоздилину этого и хотелось.
   Когда лесной ревизор Юрмин объявил день торгов на казенный лес, для покупателей леса настало тревож­ное время. Спрос на лес поднялся за последние годы очень значительно. Надо было ожидать, что на торги явится много покупателей и не только местных, но и дальних, которые, купив делянку и вырубив ее, повезут лес по железной дороге за сотни верст. Очевидно, чтобы удержать лес за собой, надо было дать хорошую надбав­ку. Но сколько надбавить? Сколько дать? Много надба­вить -- как бы не прогадать и не остаться в убытке: ведь еще не известно, какие будут цены на пиломатериалы в следующем году. Мало дать -- как бы не упустить де­лянки и не остаться без леса.
   Осложнения в назначение прибавки вносил еще поря­док торгов. Торги были смешанные -- устные и с подачей заявлений в запечатанных конвертах, так что нельзя было знать, сколько дают конкуренты.
   И покупатели посылали своих приказчиков и десят­ников смотреть делянки, вымеривать расстояние вывоз­ки, прицениваться к стоимости работ, чтобы дать над­бавку наверняка, не рискуя получить убытка.
   В Николае-Павдинском округе были спокойны. Цены на лес на мировом рынке были настолько высоки, что на сырье можно было дать крупную надбавку, какой никто из мелких лесопромышленников не даст. В прош­лом году надбавки на торгах достигали тридцати-сорока процентов. Было мало вероятно, что в этом году надбав­ки превысят пятьдесят процентов. На всякий случай проставили в закрытых заявлениях на намеченные де­лянки надбавку в шестьдесят два процента.
   "Делянок не отдавать! Торгуйтесь, сколько бы ни пришлось", -- было распоряжение Гвоздилина.
   На торги в Верхотурье поехали Ярцев и неизменный его помощник и спутник -- всезнающей Емельян.
   По совету Емельяна остановились в приезжей мо­настыря Симеона Верхотурского и получали там два малюсеньких чистых номера, в каждом только и поме­щалась кровать, маленький столик и два стула. Для одежды был, впрочем, гардероб.
   Приехали поздно вечером, но Ярцеву было любопытно взглянуть на старинный город Верхотурье, и он вы­шел на улицу.
   Четко выделялись на белёсом ночном небе старин­ные башни монастыря и подавляющая их нелепая, не­гармонирующая со старым монастырем громада нового собора. Из окон собора в светлую белую ночь тускло смотрели слабо светящиеся окна, и в открытую дверь собора слышалось приглушенное гнусавое пение.
   Ярцев зашел в собор. В громадном, слабо освещен­ном храме было темнее, чем на улице. Мерцали редкие огни лампад. Углы и потолок терялись во мраке. В по­лутьме выделялись ряды темных фигур, молчаливые, неподвижные, таинственные. По временам казалось, что они теряют свои очертания и расплываются в кадильном дыме, наполняющем пространство. Ярцеву сделалось жутко, и он поспешил выйти из собора в белую ночь, ко­торая уже разгоралась утренней зарей.
   Спать еще не хотелось, и Ярцев пошел побродить среди тихих монастырских построек. Вдали от собора, среди группы старых кедров, Ярцев увидел строящийся деревянный дом, похожий на боярские хоромы XVII века.
   - Что это строится? -- спросил он сторожа.
   - Святой старец Распутин благоволил посетить нашу обитель. Воздвигаются ему покои, -- пояснил сто­рож в рясе.
   Утром, до торгов, Ярцев еще немного побродил по Верхотурью.
   Это был маленький городок с пустынными улицами, только в базарные дни оживленный приезжающими со всех сторон крестьянами. В центре городка несколько каменных двухэтажных домов, а кругом, все маленькие деревянные домики. Над городом господствовал новый собор в Николаевском монастыре, где хранились мощи Симеона Верхотурского. Над рекой Турой, где круто обрывалась каменная скала вниз, высилось несколько старинных церквей, обнесенных высокой стеной -- остат­ки старинного кремля.
   Когда-то, в XVI веке Верхотурье было чуть ли не важ­нейшим городом Урала. Построено оно было, когда проложили бабиновокую дорогу через Урал. Здесь над рекой Турою сначала возникла крепость -- кремль, для защиты Урала от набегов сибирских кочевников. Затем были построены собор, гостиный двор, дома для ратных и торговых людей. В Верхотурье находилась таможня, и вся торговля между Россией и Сибирью должна была идти через Верхотурье, как бы через дверь из России в Сибирь. Другой из России в Сибирь двери не было. И город превратился в крупный торговый, администра­тивный и военный центр.
   Но в конце XVII века, когда новая дорога пошла из России в Сибирь южнее, Верхотурье стало хиреть. От­туда отхлынула торговля, прекратились наезды путе­шественников, и город потерял свое значение, замер без промышленности и торговли.
  
   В помещении лесничества, где происходили торги, было уже полно. Покупатели сидели на стульях и ска­мьях, тесно расставленных в комнате. Емельян называл Ярцеву присутствующих. Кого только здесь не было?
   Были здесь и владельцы лесопильных заводов, и мел­кие купцы, и золотопромышленники. Были представители железных дорог и представители Усть-Катавского ва­гоностроительного завода с Южного Урала и какие-то никому неизвестные лица. Дело в том, что Верхотурский уезд включал громадные пространства с богатыми ма­лотронутыми лесами. На юге в него входили Нижне­тагильский и Алапаевский уезды, а на север он тянулся до северной границы Пермской губернии, включая район Ивделя. Он был богатейшим лесным районом Во­сточного Урала.
   Появился лесной ревизор Юрмин, окруженный лес­ничими. Они уселись за столом, и торги начались. Пред­седательствующий Юрмин объявлял наименования тор­говых единиц -- одну за другой. Покупатели заявляли свои надбавки, перебивали друг друга, горячились, сер­дились.
   С самого начала оказалось, что все приехали с твер­дым намерением купить лес, и надбавки на делянки сы­пались непрерывно.
  -- Даю пять процентов!
  -- Я даю пятнадцать.
  -- Шешнадцать! --тоненьким голосом кричал ма­ленький "Процвет".
  -- Сорок, -- сразу надбавляли усть-катавские. Дого­няли до пятидесяти процентов, шестидесяти процентов и выше.
   Юрмин переглядывался с лесничими и радостно улы­бался в свою черную бороду.
   Сначала Ярцева забавлял этот азарт: боязливые над­бавки "Процвета" и мелких золотопромышленников, ко­торые, надбавив два-три процента, вытирали со лба пот красными платками. Посмеиваясь, он надбавлял сразу по двадцать -- двадцать пять процентов, наблюдая, какое это произведет впечатление. Но, когда прибавка перева­лила через пятьдесят процентов, он стал задумываться: в закрытом пакете у него была надбавка в шестьдесят два процента. А покупатели стали наддавать и еще выше. С трудом ему удалось оставить за собой намечен­ные делянки, дав надбавку в семьдесят два процента.
   Теперь настало время вскрыть запечатанные пакеты. Все нетерпеливо, кто с любопытством, кто с волнением, ждали результатов.
   Юрмин аккуратно ножницами вскрывал пакеты один за другим и объявлял надбавки по каждой единице. Вдруг его лицо выразило удивление, он внимательно вгляделся в заявление, вынутое из пакета, показал его лесничим, пошептался с ними и, обведя взглядом всех присутствующих, торжественно объявил:
   Николай Иванович Мешков дает надбавку в сто процентов на все делянки, предъявленные к торгам.
   Сообщение ошеломило всех.
   - На все? -- послышались вопросы.
  -- Мешков? Пароходовладелец? Мукомол?
   Юрмин повторил:
  -- Мешков, Николай Иванович, пермский купец пер­вой гильдии. На все делянки.
  -- Да зачем ему?
   Никто не ждал ничего подобного: никто не предпо­лагал, что пермский мукомол Мешков участвует в торгах. Начался шум, протесты.
   "Уплыли наши делянки!" -- мелькнула у Ярцева мысль, и сразу представилось сухое, недовольное лицо управляющего Гвоздилина.
   Но факт оставался фактом.
   У стены стоял все время молчавший высокий человек в темных очках. Это был представитель купца Мешкова. Теперь это узнали все. Его спрашивали, зачем нужны Мешкову такие-то и такие-то делянки.
  -- Николай Иванович не любит делать дела по ме­лочам,-- ответил он внушительно.-- Он закупил все де­лянки, а потом разберется, какие ему нужны и какие не нужны.
   Как стало известно потом, купец Мешков задумал построить металлургический завод и выбрал для него место не по обычаю, чтобы вести уголь к руде, а на реке Тавде, чтобы везти руду к углю, и захотел обеспечить себя древесиной со всего бассейна реки Туры и Тавды.
   После торгов Юрмин пригласил к себе лесничих. При­шли Ярцев и Мугай. Из лесничих лесного ведомства были здесь знакомые Ярцеву местные лесничие Гробов и Стишевский. Ярцев сообщил, что видел в Верхотурье Потапова, приехавшего по лесоустроительным делам. Многие знали его, послали звать и его.
   Высокая, представительная Надежда Александровна, жена Юрмина, сидела за столом и разливала чай.
   Речь шла о торгах. Обсуждался инцидент с неожи­данным заявлением Мешкова.
   Лесничий Гробов был в восторге:
  -- Вот это здорово! Это я понимаю! Утерли нос куп­цам!
   Но лесничий Стишевский, вскинув пенсне, изысканно цедил слова:
  -- Вы сказали: "Здорово". Я с вами согласен. Но ведь форма не соблюдена... Форма... А без нее ничего не сделаешь. Опротестует кто-нибудь, и решение отменят... Вот вам и "здорово".
   Ярцев прислушивался. Он все еще не мог побо­роть свою досаду, что намеченные делянки не доста­лись ему.
   Юрмин подтвердил:
  -- Да, как не жалко терять такого покупателя, но, если опротестуют, его заявка не будет принята во вни­мание. Заявка должна делаться на каждую торговую единицу отдельно.
  -- И из-за таких формальностей Мешков может по­терять лесосеки, а вы предложенную им плату? -- спро­сил Мугай.
   Юрмин снова подтвердил, что так и будет.
   Мугай усмехнулся: вот они бюрократы с их порядка­ми! Тогда Стишевский с внешней любезностью, но ядо­витыми нотками в голосе спросил:
  -- А вам, коллега, чего бы хотелось? Чтобы каждый мог устанавливать свои порядки, считаясь только со сво­ею выгодой? Так недалеко и до неглигации наших зако­нов...
   Ярцев не выдержал:
   .-- Не о нарушении законов мы говорим. Мы гово­рим о бюрократизме, о формализме нашего чиновниче­ства. Пусть дело ясное, пусть никто не страдает, пусть правительство выигрывает. Да. А вы разыскиваете в ки­пе постановлений какое-то примечание к пятому приме­чанию и поступаете во вред государству. Это бюрокра­тизм, это мертвечина...
  -- Я согласен, что у нас много бюрократизма, -- на­чал молчавший до этого Юрмин. -- Он связывает нас, он вредит нашей работе, он, мертвит ее. Но разве ваши промышленные приемы лучше? Для вас нет ничего свя­того, никаких преград. Вы все хотите взять силой, а чего не можете взять, хотите купить. Вы работаете для тол­стосумов...
  -- Для иностранцев!--торжественно воскликнул Гро­бов.-- Для Шклявера и Бенигсона! Для английских миллионеров.
   Воцарилось молчание.
   Вошедший в конце речи Потапов недовольно остано­вился в дверях, осмотрел всех и внушительно, раздель­но произнес:
  -- Да, мы работаем для Шклявера и Бенигсона. Но, к вашему сведению -- это все русские. Мы работаем для русского народа, для развития нашей, отечественной промышленности. Мы работаем, мы создаем, мы творим. Кто, кроме нас, промышленников, может строить? Не на­чальник ли Гороблагодатского округа? Что построил он на Сильве? Где его знаменитый Коноваловский завод?
   Казенные лесничие замолкли. Ни Гробову, ни Стишевскому не хотелось ссориться с Потаповым.
   Поднялся Ярцев.
  -- Красиво сказано: "для отечественной промышлен­ности". Не для отечественной промышленности, а для акционерного капитала. А что леса гибнут, что леса исто­щаются-- это им безразлично.-- Ярцев с горечью гово­рил о хищническом использовании леса, о все более и более распространявшемся по Уралу влиянии акционер­ного капитала. Акционерные компании, частные владель­цы захватили в свои руки все природные богатства, а уральские рабочие и крестьяне находятся в тяжелом по­ложении.-- А кто строит уральскую промышленность?-- спрашивал Ярцев и сам отвечал: -- Народ, те же рабо­чие, крестьяне, даже зимогоры. По праву они должны были бы иметь свою долю в этих богатствах.
  -- Борис Сергеевич,-- не то предостерегающе, не то иронически обрушился на него Потапов. -- Ну и зара­портовались вы. Не только уральских крестьян, -- и зимогоров прихватили.-- Он захохотал.-- Все это бредни. Прогресс -- в развитии крупной промышленности. Она растет. Дайте ей дорогу! Все равно она сметет все, что станет на ее пути, а кто к ней пойдет -- не пожалеет, ни­кто не платит, как крупная промышленность!
   Он замолчал, нахмурившись, смотрел на притихших спорщиков. Все молчали. Только Стишевский весело ог­лядел всех и воскликнул:
  -- Слышали? За промышленность!
   А Мугай лениво-зевнул и пробормотал:
   -- Почему не работать, когда хорошо платят? Что мы за "спасибо" или за крестик в петличке; станем надры­вать свои силы.-- И он глубже опустился в мягкое кре­сло и свесил нижнюю губу.
   Молчание прервала хозяйка:
  -- Пожалуйста -- закусить, чем бог послал:
   Сели за стол, хозяин налил всем по рюмке водки и провозгласил тост:
  -- За процветание родного нам лесного дела, а как его понимать, в другой раз договоримся.
   Потапов был в хорошем настроении, охотно пил и не мог удержаться, чтобы не похвастаться, что лесоустрои­тельные работы его бюро идут хорошо, что к их работам в Николае-Павдинском, Богословском и Всеволодоблагодатском округах присоединяются работы по всему Уралу в дачах казенных горных заводов.
  -- Не могли справиться своими силами. Где там гор­ным чиновникам! Пришлось им прибегнуть к нам, к част­ной инициативе.-- И, обращаясь к присутствующим, он звал всех к себе на работу: -- Хорошо заплачу. Не то, что казна. Работайте только!
   Пили за его здоровье и за процветание его дела.
   На улицу Потапов вышел вместе с Ярцевым.
  -- Вот что, господин Ярцев, -- неожиданно заявил Потапов.-- Ваша опрометчивость не повредила мне. Давыдов свой человек. Дела идут прекрасно. Но... я ни­чего не забываю... Пусть это будет вам известно.
   Ярцев ничего не ответил. Они расстались, холодно кивнув друг другу.
   По дороге обратно в округ Ярцев и Емельян дели­лись своими впечатлениями о торгах. Емельян трево­жился: как теперь показаться на глаза Гвоздилину. Яр­цев его успокаивал: не все же делается по велению и желанию Павды. Но, обдумав положение со всех сто­рон, Емельян усмехнулся.
  -- А ведь знаете, Борис Сергеевич, -- сказал он, -- дело-то ведь еще не покончено. Еще торги должны быть утверждены, может быть, все по-другому по­вернется.
   И Емельян оказался правым. Что было причиной -- Ярцев так и не узнал. Но заявка купца Мешкова была аннулирована под тем предлогом, что она сделана на все торговые единицы огульно.
   И Николае-Павдинский округ, в конце концов, полу­чил намеченные им делянки.
   Ярцев познакомился и с теми скрытыми пружинами, которые действовали в механизме управления округом.
   Николае-Павдинский округ продавал шпалы желез­ным дорогам. Шпалы готовились тщательно, со строгой браковкой. Но по традиции старых путейцев приемщи­кам от подряда всегда должен был идти "доход". Так просто не принимали самую лучшую партию. Причем просто взяток инженеры не брали. "Тайно образую­щее" должно было даваться в другой форме. Управляю­щий садился играть с ними в карты и крупно про­игрывал.
   Раз Гвоздилин почему-то не мог или не хотел сесть за карточный стол и предложил это Ярцеву.
   Ярцев отказался:
   -- Не вижу никакого смысла давать взятки инжене­рам. Лес дорог, лес растет в цене, за ним все гоняются, не хотят -- пусть не берут. Приемщики Кахетинско-Намаганской дороги охотно заберут все, даже с дефек­тами. И к тому же, мне просто противно заниматься этим.
   Столкнувшись с "принятым порядком", Ярцев стал интересоваться, каким образом и кому даются взятки. Оказалось, что здесь была целая система.
   К празднику пасхи и к новому году Гвоздилин от­правлял Емельяна в Верхотурье с пачкой запечатанных конвертов. В каждом конверте было соответствующее вложение: кому радужная1 или несколько радужных, а кому красненькая2 -- каждому по его чину. Здесь были конверты и исправнику, и приставу, и товарищу проку­рора, и следователю, и кому их только не было. Емель­ян развозил их по квартирам, одновременно передавая поздравление Гвоздилина с наступающим праздником. Впрочем, поздравление передавалось не всем, а тоже по чину. Приставу, например, поздравления не было, от­давался только конверт.
   Ярцев понимал, что исправнику конверт мог быть послан за какие-то услуги. Ну, приставу тоже. Но за­чем же следователю? Емельян в этом деле проявлял большую осведомленность и пояснял:
  -- Неровен случай. "Береженого и бог бережет",-- говорят старики.
   И Емельян гордился даваемым ему поручением. Вся­кому такое дело не доверят. Тут надо уметь отдать конверт, знать и уметь, кому что сказать. А затем и честность большую иметь надо: передал ли, кому и сколько -- проверить не было возможности.
   1 Радужная - сторублёвый кредитный билет.
   2 Красненькая - десятирублёвый.
  
  
   Ярцева заинтересовало такое отношение Емельяна к взятке. Что он? Одобряет взятку? Ведь он гордится, что ему доверяют...
   Он попробовал выяснить взгляды Емельяна... Тот, нисколько не стесняясь, вполне искренне ответил:
  -- Однако, как посмотреть, Борис Сергеевич. Взятка как будто и нехорошо. А как же иначе? Без подарка ничего тебе не сделают. На благодарность рассчитывают. Так уж заведено. Не нами положено, не нам и пере­делывать.
   Он задумался.
  -- Вот, ежели подкупить кого--это нехорошо. Ска­жем, чтобы против закона... А тут все как полагается. Человек жалованья мало получает. Пить-есть надо. Жена не коза, детишки не воробьи. Сами не прокормятся.
   Помощник Ярцева Вячко горячо возмущался:
  -- Торгаши! Взяточники!-- бурчал он.-- "Каждому по чину"! Хо-хо-хо! И мы тут среди них. Промышлен­ники! Гроб и гробовые гвозди!
   И он мрачно натягивал свои высокие болотные сапо­ги и ехал на сплав бродить по воде и отводить душу в беседе с рабочими-сплавщиками.
   Все эти наблюдения вызывали у Ярцева чувство крайней безнадежности.
   Конечно, он ставил своей задачей организовать здесь правильное лесное хозяйство, внести в него культуру, увеличить и улучшить лесные богатства страны, и этим он служил России, служил прогрессу, но сейчас все-таки его труд шел на пользу капиталу -- Давыдову, Бенигсону и разным другим безымянным, невидимым, боль­шим и малым капиталистам. И он решил при первом случае покончить с этой работой.
  
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  
   По распоряжению из Петербурга весь лес по реке Ляле должен был плавиться вниз к железнодорожному мосту для распиловки его на новом заводе. Завода еще не было. К постройке его еще не приступали. Больше того. Место, где предполагалось ставить завод, принадле­жало казенному лесничеству, и разрешения на построй­ку завода и сплавных сооружений у акционерного обще­ства не было. Гвоздилина это не смущало. Он верил во всемогущество капитала и считал, что какая-нибудь за­держка не может переменить планы акционерного обще­ства. Он дал приказ сплавить туда заготовленную по реке Ляле древесину.
   Чтобы задержать у завода лес, нужно было ставить гавань. Эта задача решалась Ярцевым, так как сплав был поручен ему.
   Взяв с собою Вячко и неизменного Емельяна, Ярцев поехал на место будущей гавани.
   Они встали на высоком обрывистом берегу. Здесь, не­сколько выше железнодорожного моста, река Ляля упи­ралась с разбега в высокую каменную скалу -- Соколи­ный Камень. Обогнув его, она спокойно текла к мосту. На берегах были удобные места для выгрузки бревен.
   - Здесь! -- сказал Емельян.
   Спорить с ним не приходилось. Никакая запань са­ма по себе не выдержит неимоверного давления бревен, если случится летний паводок. Примеры приводились за примерами. Еще в этом году на реке Туре паводком сорвало запань, а нагрузка на нее была много меньше, чем ожидалась здесь. Надо направить давление на Соко­линый Камень. Он выдержит всякое давление, а опира­ясь на него, ставить запань на свинках.
   Но ведь масса бревен изменит направление напора воды. Куда будет направлена ее главная сила? Где ста­вить свинки? Какую им придать прочность?
   Ученые лесоводы Ярцев и Вячко были обескуражены.
  -- Ну-ка, Николай Романович, вы у нас специалист по сплаву. Что скажете? -- спросил Ярцев.
  -- Нас учили про травки, да про букашки; якой, го­ворят, скажи, хвост у горихвостки. А сплав --; то не наше дело. Гроб и гробовые гвозди!
   Он был прав. В институте лесоразработкам и сплаву не придавали значения.
  -- Но ведь вы много читали по сплаву.
  -- Та чего же, читал, Борис Сергеевич! Нет у нас книжки по сплаву. Так только -- сказочки для чижиков.
   Обратились к Емельяну. Он был опытный сплав­щик-практик. Он долго задумчиво осматривался кругом.
  -- Не иначе, как здесь ставить, Борис Сергеевич. Пя­тою в камень, а свинки там -- струя-то им и ударит в морду.
   На этом месте и поставили гавань на свинках. Сколо­ченные из крепких бревен, схваченные скобами коробки были надеты на сваи, как перчатки на пальцы, и сдер­живались на месте грузом из камней. Не умея рассчитать необходимой прочности, сплавщики строили как можно основательнее, чтобы гавань выдержала всякое давле­ние, как бы велико оно ни было.
   Осень в этом году была бесснежная, с сильными мо­розами. Голая земля глубоко промерзла. В январе пова­лил снег. Февраль был необычайно снежный. Дружная весна сразу тронула накопившиеся снега, промерзшая земля не впитывала влагу, и бурные потоки воды устре­мились по логам и низинам в Лялю и Лобву. Лед взломало, и освобожденная вода высоко поднялась над обычным весенним уровнем и стремительно ринулась на поймы рек, сняла низко сложенные бревна, сорвала мосты и победоносно понеслась к сибирским рекам, что­бы слить свои воды с теплыми водами Казахстана и горными потоками Алтая. В округе в нескольких местах размыло железнодорожный путь.
   Ярцеву пришлось ехать на станцию Выя. Другой до­роги, кроме узкоколейки, не имелось, а она разбита на три части, между которыми не было сообщения. Ремонт рассчитывали сделать после спада воды.
   Ждать было некогда: поездка срочная, связанная с новой гаванью, поставленной на месте будущего завода.
   Нашлось около десятка лиц, которым тоже надо было ехать: какой-то чиновник из Верхотурья, застряв­ший на лесопильном, урядник, два покупателя леса, подрядчик и еще несколько человек. Кто-то из железно­дорожных служащих взялся организовать проезд.
   Собрали поезд из нескольких платформ, погрузили на них большую лодку, шесты, доски, веревки и поехали.
   До Нясьминского моста доехали благополучно, но там вода была так высока, что залила железнодорожную насыпь и подняла вверх шпалы с прикрепленными к ним рельсами. Ехать не было возможности, но идти по всплывшим шпалам можно было свободно. Вышли из по­езда, сгрузили лодку и по шпалам и рельсам, подкладывая доски, перетащили ее на другую сторону Нясымы, где ожидал другой паровоз с платформами. Погрузи­лись, поехали дальше.
   У реки Туры путь был совершенно разрушен, и на мост, стоящий на каменных устоях, нельзя было попасть. Спустили в реку лодку, уселись и стали переправляться.
   Но на середине реки могучее течение подхватило лод­ку и понесло ее вниз к железнодорожному мосту. У одно­го гребца вырвало из рук весло. Он вскрикнул. Лодка резко повернулась. Кто-то вскочил на ноги, кто-то за­кричал, гребцы бросили весла, и лодка уже без всякого управления быстро понеслась вниз прямо на каменный устой моста, который с каждым мгновением все грознее вырастал перед обезумевшими людьми.
   В лодке кричали, стонали, плакали. Урядник громким голосом вопил: "Спасите! Помогите" Чиновник ухватился за скамейку и визжал тонким голосом. Подрядчик крестился и то призывал бога, то издавал какие-то непонятные крики. "Сейчас конец!" -- мелькнуло у Яр­цева.
   Но вдруг совершенно неожиданно раздался сильный, властный окрик: "За весла! Правым! Такие да сякие!". Среди лодки, с угрожающим видом стоял немолодой, заросший черной бородой рабочий. Он как будто сразу вырос, выпрямился. Сейчас он мог ударить, убить вся­кого, кто попробовал бы сопротивляться. Это видно было по его горящим глазам.
   И обезумевшие люди опомнились, дружно схватились за весла, за каждое весло по два человека. Лодка резко повернулась, проскочила перед самым каменным устоем на тихую воду и плавно причалила к берегу, где уже стояли сбежавшиеся на крики люди.
   Молча, в смущении выходили путешественники из лодки, с уважением глядя на, спасителя. А он, опять ставший маленьким, незаметным, укреплял лодку у бере­га, смущенный той грубостью, которую он допустил по отношению к уряднику, чиновнику и разному начальству.
   -- И молодецки же вы ругаетесь,-- сказал, пожимая ему руку, Ярцев.
  -- Это что! -- ответил тот.-- Вот саратовские!.. тех бы послушали.
   Высокая вода держалась недолго. Талая вода по мерзлой почве скатилась быстро, и весною не было ни одного дождя. Не успела она войти в трубу, как маленькие речки начали мелеть. Сплав же предстоял длинный -- раза в три длиннее обычного, так как лес шел на новый завод. Партия леса была большая, рабочих не хватало.
   Весть о предстоящей постройке нового завода быстро распространилась по Уралу, и охотники легкой наживы со всех сторон потянулись к станции Ляля, около кото­рой проектировался завод. Каждому хотелось пристро­иться к новому строительству. Кто рассчитывал открыть здесь лавочку, кто хотел быть ближе к денежным людям, кто спешил захватить участок земли, чтобы, построив на нем дом, наживаться на приезжих, или попросту, потом втридорога перепродать его.
   Земля около станции и около проектируемого завода входила в состав казенного лесничества, где был лесничим Гробов, и его буквально засыпали запросами и заявлениями о желании приобрести участки под застройку.
   Посоветовавшись с Юрминым и получивши разрешение от управления государственными имуществами в Перми, лесничество нарезало здесь участки по двести квадратных сажен и поставило их на торги для сдачи в долгосрочную аренду.
   И случилось то, чего не ждали ни лесничие и никто из подавших заявления. На ближайшие к станции участ­ки на торгах нагнали арендную плату до двухсот рублей в год. Это за ту землю, за которую год назад никто не дал бы и одного рубля. Лесничие разводили руками:
  -- Каковы бы могли быть доходы казны, если бы земли вблизи станции не захватили николаепавдинские воротилы!
   И лесничий Гробов решил при случае сорвать планы самоуверенных акционеров.
   Время шло, и по плану Петербурга надо было при­ступать к постройке завода, чтобы зимою там уже пи­лить лес. Правление торопило управляющего. Но как было это сделать? Ни на рубку леса, ни на постройку заводов округ еще не имел разрешения. Задержка в Петербурге была не случайной. Пермское управление го­сударственными имуществами протестовало против от­дачи за бесценок такой большой площади.
   Управляющий Гвоздилин нашел выход.
   Площади, отходящие под завод, числились прииска­ми. Правда, там не вырабатывалось золото. Но они были остолблены по правилам: столб выше по течению, столб -- ниже. На них была дана заявка, и они были утверждены. Округ заблаговременно перекупил у про­мышленников право на эти прииска.
   По существующим правилам владелец прииска имел право рубить на нем лес для надобностей прииска и строить сооружения и фабрики, необходимые для добычи золота. Срубленный лес должен был записываться вла­дельцем прииска в особую лесорубочную книгу, "прону­мерованную, прошнурованную и казенной печатью припечатанную". Такая книга давалась каждому вла­дельцу.
   Стали рубить лес и записывать его в книгу. Явилась лесная стража:
  -- По какому праву рубите?
  -- Рубим для добычи золота.
   Записи в книге сходились с действительностью. Все было в порядке. Стража уехала.
   Приступили к постройке здания.
   Опять появилась лесная стража.
  -- Кто вам позволил строить лесопильный завод? Где разрешение?
   Но почему они думают, что строится лесопильный завод? Мало ли что говорят. Это будет золотопромывательная фабрика.
   Опять стража уехала ни с чем.
   Но казенный лесничий Гробов твердо знал, что стро­ится лесопильный завод и что над ним смеются. Он ре­шил прекратить это безобразие и сам поехал на место постройки.
  -- Где у вас лесорубочная книга? -- спросил он.
   Книгу подали.
   Гробов взял ее, вежливо поблагодарил, улыбнулся и уехал.
  -- Перехитрил! Что теперь делать?
   Растерянные десятники предстали перед Гвоздилиным.
   По всей видимости, дело становилось серьезным. На этот раз и Гвоздилин оказался в затруднении, как быть. Созвал совещание. Емельян, хитро улыбнувшись, пред­ложил выход: самим сделать книгу.
  -- А печать,-- спросил Гвоздилин, удивляясь глупо­сти Емельяна. До этого он всегда считал его умным.
   Но Емельян, нисколько не смущаясь, прищурил гла­за и лукаво произнес:
  -- Волостное правление приложит.
  -- А ведь правильно!
   Сделали новую книгу, свезли ее в волостное правле­ние, где по просьбе округа ее пронумеровали, прошну­ровали и печатью волостного правления припеча­тали. А после этого спокойно стали продолжать рубку леса.
   Получив донесение, что рубка продолжается, Гробов с лесной стражей налетел на рубщиков: теперь-то он прижмет их!
  -- Где лесорубочная книга?
   Книгу показали. Все было в порядке. Страницы про­нумерованы и прошнурованы, на шнурке сургучная пе­чать с оттиском государственного орла. Срубленные деревья записаны.
   Но в руки Гробову книгу не дали.
   Гробов растерялся. Он поехал домой. Здесь было несомненное нарушение правил рубки. Но как за него взяться? В конце концов Гробов придумал: он написал доклад в Пермь, в управление государственных имуществ и дал распоряжение лесной страже составлять протоко­лы на порубщиков, не препятствуя им рубить.
  -- Станут им эти шутки в копеечку!
   Рубка продолжалась, а за рубщиками ходили объ­ездчики и записывали каждое дерево. Вечером состав­лялся протокол. Штрафы оказывались солидными: по сто, по двести и больше рублей в день.
   Как-то среди сослуживцев лесничий Гробов похва­лился, как ловко он умножает доходы казны, составляя протоколы на павдинских порубщиков. Он насчитывал уже тысячи рублей, записанные в его протоколах.
   Товарищи подняли его на смех:
  -- А ты сначала получи что-нибудь с николаепавдинцев!
   Гробов рассвирепел и решил действовать энергично. Он послал на заводскую площадь предупреждение, что, если завтра рубка не прекратится, он дает распоряжение лесной страже действовать оружием. В то же время он послал объездчика собрать назавтра лесную стражу и дал распоряжение, как поступать. Оружие у всех дол­жно быть в полном порядке.
   Позднее Гробовым овладело сомнение:
   "А вдруг произойдет столкновение, будут убитые... Кто отвечать будет? Не влетит ли ему? Павдинцы не только хитрые, они и сильные... Лосев... Свиты его величества полковник...---припомнилось ему. Холодный пот выступил у него на лбу.-- Чье распоряжение?.. Гробова! Гробова? А кто разрешил? Есть такой закон, чтобы стрелять?.."
   Гробов не мог уснуть. Он вскочил и стал бегать по комнате.
  -- А у ревизора я спросил разрешение? Уведомил его? Нет. Вся ответственность на мне.
   Он кликнул конюха и приказал:
  -- Немедленио скачи к ревизору, завези записку и обратно!
   - Куда это на ночь глядя, Касьян Кузьмич. Спит, чай, ревизор. Разгневается.
   - Не рассуждать! Буди, коли спит. Спешно! Госу­дарственной важности, скажи, дело.
   Записка была доставлена Юрмину глубокой ночью. Он схватился за голову и закричал:
  -- Запрягать! Скорее!
   И стал быстро собираться в дорогу, бормоча вслух:
  -- Дурак! Тупица! Что он наделал! Вот кашу зава­рил. Как ее расхлебывать будем?
   Рано утром он был уже у Гробова. Тот не спал всю ночь, пожелтел и трясся.
  -- Едем на постройку,-- позвал его Юрмин.
   Но Гробов замялся и стал отговариваться.
  -- Не могу, не спал всю ночь. Зубы болят.
   Самообладание покинуло Юрмина. Он резко прика­зал Гробову ехать с ним.
   Когда Емельян получил извещение Гробова, он по­нял, что положение становится серьезным. Видавший разные виды Емельян, на этот раз растерялся. Он поска­кал к Гвоздилину за распоряжениями. Не решаясь сразу сказать, в чем дело, он начал:
   - Страшно большие неприятности, господин управ­ляющий!
   Но Гвоздилин к сообщению Емельяна отнесся спокой­но; он не терялся в самых сложных обстоятельствах.
   -- Рубите! Гробов ничего не посмеет сделать.
   Но в дело вмешался Ярцев. Зная тупость и упрямство казенного лесничего, он был уверен, что Гробов не от­ступит от своего слова.
  -- Продолжать рубку,-- говорил он,-- значит, прово­цировать расстрел рабочих. Подождем разрешения из Петербурга.
   Но Гвоздилин вышел из себя. Его голос перешел в визгливый крик. Таким его никогда не видели.
  -- Нам нечего ждать разрешения из Петербурга! А если его совсем не будет? Правление назначило сроки! Их надо выполнить. Стрелять будут. Меня это не касает­ся. И пусть стреляют!.. Им покажут из Петербурга, как стрелять... Да вы служащий округа или нет? Вы за кого стоите? Вы против...
   Ярцев не дал ему кончить. Он поднялся бледный. Щека его сильно подергивалась. Он задыхался:
  -- Довольно! Вы не хотите понять, что вы проливае­те кровь рабочих... Разговор окончен... Можете считать меня не состоящим на службе в округе. -- Он вышел.
   Гвоздилин схватился за сердце и сидел в кресле, за­дыхаясь.
  -- Емельян Дмитриевич,-- позвал он вышедшего из комнаты во время громкого разговора Емельяна,-- слы­шали мое распоряжение. Идите.
   Емельян мялся. Он был на стороне Ярцева. Гвозди­лин взглянул на его потемневшее лицо с опущенным взглядом и приказал:
  -- Позвать сюда Чарова!
   Чаров выполнит всякое приказание,-- решил он.
   Когда явился Чаров, Гвоздилин приказал ему взять на себя руководство рубкой. Емельян назначался его по­мощником, чтобы подробно познакомить его с положе­нием.
  -- Поняли? -- спросил Гвоздилин уже с обычным спокойствием.
  -- Так точно, господин управляющий! -- был ответ.
   Но как ни спешили Чаров с Емельяном, они на не­сколько минут завернули к Ярцеву.
  -- Что же будет, Борис Сергеевич? -- спросил Емель­ян с тревогой.-- Кашу заварили, а расхлебывать, видишь, нам.
   Меня нечего спрашивать,-- ответил Ярцев,--я вам больше не начальник, но советую поднять все поселки, собрать как можно больше людей. Может быть, вы сего­дня и кончите.
   Чаров тупо смотрел на него. Но лицо Емельяна рас­плылось вдруг в широкую улыбку, он ударил себя рука­ми по бедрам и спешно потащил за собой все еще непо­нимающего Чарова.
   Емельян поскакал обратно на Новую Лялю, а Чаров поехал по переселенческим поселкам и в деревню Кара­ул, вызывая лесорубов на спешную работу. Он обещал щедро угостить их по окончании работы.
   Рабочие группами и в одиночку шли и ехали на место работы. Они торопились по необычайному приглашению. В чем дело -- они мало интересовались. Там их встреча­ли Емельян с десятниками, с ходу ставили на работу и торопили: "Руби, вали! Скорее! Вино уже ждет!"
   Весь вечер и всю ночь валили деревья. Сучья не об­рубали, стволы не распиливали. Только валили и валили. Скорее! Скорее! Торопились освободить от леса необхо­димые для постройки площадки. Рабочие удивлялись не­обычайной работе:
  -- Где это видана такая рубка? Пойди разберись в наваленных деревьях. Тут черт ногу сломает. А ну их!.. Вали! Не наше дело! Айда! Давай!
   К утру рубка была закончена.
   И, когда явилась взволнованная предстоящими собы­тиями лесная стража, она увидела сплошь поваленный лес. Рабочих не было. Препятствовать было некому. Де­сятник сообщил, что рубка кончена, рабочие пьяны, и больше рубить нет надобности. Обрадованная счастли­вым исходом, втайне посмеиваясь над незадачливым лесничим, лесная стража стала составлять акт.
   К месту рубки быстро подъехал коробок, и из него еще на ходу соскочил Юрмин, а за ним осторожно, огля­дываясь по сторонам, вылез Гробов.
  -- Что случилось? -- взволнованно спросил Юрмин у лесной стражи.
   Лесники вытянулись перед начальством, и объездчик, скрывая под усами улыбку, отрапортовал:
  
  
  -- Так что, ваше высокоблагородие, рубка окончена, рабочие пьяны, и больше рубить нечего.
   Юрмин взглянул на объездчика, оглянулся кругом на беспорядочно наваленные деревья и посмотрел на Гробова. Тот, выпучив глаза, растерянно оглядывался вокруг и вопросительно уставился на Юрмина. Его взгляд был так растерян и так глуп, что Юрмин, едва сдерживая смех, задал несколько вопросов объездчику и отпустил его, а потом еще раз взглянул на потерянно­го Гробова и громко расхохотался:
  -- Устроили штуку! Кто бы мог подумать! Ай да павдинцы! Ну, обошлось благополучно, слава богу.
   Но понемногу Гробов опомнился и понял, в чем дело. Он зло посмотрел на Юрмина и проворчал:
  -- Нашли чему радоваться.
   Юрмин стал успокаивать его:
  -- Ничего не поделаешь. Перехитрили нас. Поедемте домой, Касьян Кузьмич. Нам надобно отдохнуть, мы всю ночь не спали.
   Но Гробов волновался:
  -- Нет, так нельзя оставить! Я им покажу!
  -- Ну, что же вы сделаете? Составите акт, подадите в суд. Но тут-то больше делать нечего. Рубка кончена -- слышали. А препятствовать постройке не наше дело. Едемте домой.
   Гробов машинально влез в коробок, и они поехали.
   Вскоре после этого пришло разрешение округу ис­пользовать площадь под постройку заводов. Петербург­ские акционеры оказались сильнее пермских чиновников.
   Постройка пошла своим порядком. Был заложен древесно-бумажный комбинат, получивший название Новая Ляля.
   Через несколько дней после ловкого разрешения ост­рого конфликта Ярцев встретился с Юрминым.
   Возмущенный нахальством павдинцев и в то же вре­мя удивляясь их находчивости, Юрмин обратился к Яр­цеву:
  -- Ну, скажите, Борис Сергеевич: видано ли это где- нибудь, чтобы какие-то частные предприниматели, не об­ращая внимания на запрещение и на угрозы государст­венных чинов, делали на казенной земле все, что им за­благорассудится?
   Ярцев усмехнулся:
  -- То ли еще бывало на старом Урале! Вспомните Демидовых, Строгановых... А ведь ловко мы обошли ва­шего сердитого Гробова. То-то он теперь кусает пальцы.
   Оба засмеялись.
  -- Впрочем, я теперь не принадлежу к павдинцам... Хватит. Распростился с Гвоздилиным.
   Юрмин радостно вскинул глазами:
  -- Наконец-то вы поняли... Идите к нам! Вам всег­да найдется хорошее место...
  -- Ну, нет. Большое спасибо, Григорий Павлович. Что-то не хочется в ваше гнилое болото... Мне еще рано дедом на пчельнике засесть. Мы еще поборемся, черт нас подери! -- помните, как это сказано у Тургенева. Не всюду же Гвоздилин с акционерами.
  
   А тем временем довольный Гвоздилин ехал в Павду. Тройка быстро неслась по устроенной его распоряжени­ем дороге. Колокольчики звякали под дугою, и подобран­ные в тон бубенцы звенели, пели и взвизгивали. Издали можно было понять, что едет большая персона. Как ему было не упиваться успехом? Дела шли хорошо. Стро­ительство расширялось. Скоро уже не в глуши, не на лесопильном будет он жить, а на новом заводе, у желез­ной дороги, и весь громадный Верхотурский район забе­рет в свои руки. Акционерам он дал хороший дивиденд. И сам он акционер, имеет несколько сотен акций -- это тоже что-нибудь значит. Правда, он рассчитывал, что драга даст больше платины, но и так неплохо. Лесные материалы продал выгодно. Все теперь в лесе нужда­ются.
   Он вспомнил Ярцева: убрался назойливый спец! Не поймешь его: по книжкам умен, а дела не понимает. Чи­стюля. Ему не в промышленности работать... И поднад­зорный... Но мысль недолго останавливалась на Ярцеве. В ноябре кончается год. Уже подсчитали прибыль, диви­денды, наградные... и большое дело. А все он сам, его ум, его уменье...
   Заметно темнело. Гвоздилин задремал.
   Вдруг колокольчик резко взвизгнул, затем тихонько заныл и заглох. Лошади встали. Задремавший Гвозди­лин встрепенулся, как от удара.
  -- Чего встал?
  -- Да вот не пущает!
   На середине дороги с угрожающим видом стоял Кум­ба. В руках у него было ружье.
  -- Гони! -- взвизгнул Гвоздилин, но лошади топта­лись на месте, колокольчик позвякивал.
   Гвоздилин лихорадочно схватился за карман, нащу­пал браунинг и через головы лошадей выпустил всю обойму. Кумба вовремя нагнулся, сильной рукой сдер­жал испуганных лошадей и, подняв на Гвоздилина гнев­ные глаза, подошел к нему. Гвоздилин осел, съежился, отмахивался рукою и с ужасом смотрел на него.
  -- Спрячь свой пистолетик, барин! Моя оружия вер­нее...
  -- Чего тебе! -- упавшим голосом молил управляю­щий Кумбу.-- Я тут ни при чем... Сама она!..
   Кумба стоял, насупившись.
  -- Девкин грех, а жеребцу смех... Знаем: сама! -- Он замолчал, мрачно глядя себе под ноги. Мучительно тя­нулись секунды. Гвоздилин дрожал мелкой дрожью.
   Кумба опустил ружье:
  -- Не могу... не смертоубивец я... Вот что, барин! По­езжай своей дорогой... Встретимся... берегись... не поми­лую.
   Он сошел с дороги и исчез в еловых гущарах.
   Гвоздилин выпрямился, накинулся на конюха.
  -- Ты как смел остановиться? Подлец! В заговоре с ним? Бунтовщики! Покажу я вам!..
   Испуганный конюх бормотал что-то невнятное и, при­гнувшись к лошадям, огрел их сильным ударом. Всю до­рогу он гнал вскачь, как бы спасая своего разгневанного барина от страшного Кумбы.
   Вне себя от злости Гвоздилин вбежал в приезжую, позвонил по телефону на лесопильный и приказал сроч­но вызвать урядника, а Кумбу арестовать.
   Но Кумба на заводе больше не показывался. Ничего про него не было слышно. Напрасно урядник изъездил все ближние селения, допросил десятки человек -- никто ничего не знал. Сам не веря в свои слова, с тайным со­жалением, что лишается награды, он успокаивал Гвоз­дилина: "Поймаем. И каторжника ловим, а тут охотник... Скоро обнаружится".
   Но Кумба не обнаруживался.
   Пробродив в лесу всю ночь и день, он в следующую ночь постучался в лесную избушку к сыну. Сына не бы­ло, а сноха что-то кропала иголкой, и слезы капали на шитье. Кумба сел и долго молчал.
  -- Плачешь, мать,-- проговорил он сдавленным голо­сом.-- Плачь! Не смилостивился над ним господь, не показал убивца.
   Сноха подняла на него заплаканные глаза. Он про­должал:
  -- Не могу... не могу на человека руку поднять... Бог милостивый, от греха смертного уберег.
   Женщина, сама в слезах, попыталась утешить его.
  -- Видно, воля божья... Дитя невинное... Там ей луч­ше будет...
   Но Кумба мрачно перебил ее:
  -- Не то говоришь, дочка. Не при чем тут бог... Куп­цы да генералы -- они простому человеку жизни не дают... Только погодите еще!..
   Он погрозил кому-то в пространство, большой, мрач­ный, лег на лавку и закрылся полушубком. Чуть свет он поднялся, выпил стакан водки, обнял сноху и внука и со словами: "Сыну скажи. Как-никак, а повидаюсь", вышел из избы и тяжело побрел в лес, теряясь в утрен­них сумерках.
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
   По телефону узкоколейной железной дороги на Лесо­пильный передали: война! Было непонятно: какая вой­на, с кем война? Из газет знали, что на Балканах убит какой-то австрийский князь, что Австро-Венгрия грозит Сербии, что Россия стоит за сербов, но никто не ожидал и не верил, что будет война. Очень уж нелепо и страш­но казалось, чтобы Россия из-за неурядиц на Балканах могла ввязаться в войну. Но слухи подтвердились. Не­мецкие войска без предупреждения вторглись в Россию и заняли Ченстохов и Домброво. Война с Германией! Объявлена мобилизация.
   Вот уже на Лесопильный к станции подается поезд, чтобы отправить мобилизованных в Пермь. С завода и с поселков тянутся на станцию призывники с котомками, с сумками, с самодельными сундуками. Их провожают жены, матери, дети. Где слышится причитание и плач, где звуки гармонии, не поймешь -- веселые или тоскливые.
   Люди садятся в поезд, готовятся к отъезду. И все- таки еще не верят; что действительно война. Это так, какое-то недоразумение, оно выяснится, и никакой войны не будет. И провожающие уверяют отъезжающих, что они не доедут до фронта, что их воротят домой.
   Поезд тронулся. Плач и причитания перешли в рыда­ния и крики. Что-то кричали отъезжающие, махали рука­ми, пронзительно заиграла гармоника в вагоне. А из толпы провожавших слышались ободряющие крики:
  -- До скорого свидания! Не скучайте! Скоро верне­тесь...
   Поезд ускорил ход. Вот задний вагон закрыл по­езд, и виднеются только руки, машущие шапками и платками. Там, дальше, поворот. Из-за вагона на не­сколько секунд показались паровоз и следующие за ним вагоны, и поезд скрылся за деревьями.
  -- С дороги еще вернутся, - сказал кто-то из стояв­ших на платформе, и толпа стала расходиться.
   Но с дороги не воротились. Никто не вернулся и че­рез месяц. А некоторые не вернулись уже никогда.
   Мобилизованных проводили и зажили по-прежнему. Только во многих семьях женщины и старики в разду­мье смотрели на пустое место за столом, прислушива­лись к необычайной тишине по вечерам и утрам и горько задумывались: как теперь жить.
   На заводе и в конторе оказались свободные должно­сти и места. Надо было найти, кем заполнить их. После некоторых поисков это удалось. Были еще люди, ищущие работы. Но у заместителей не было тех знаний, того уме­ния, тех навыков, что у ушедших.
   А в лесу уход рабочих пока не произвел заметных из­менений. Был август, когда в лесу работы не велись, а работы по сплаву кончались.
   Вот что-то будет зимою, когда лес потребует свои ты­сячи лесорубов, дроворубов и коновозчиков.
   Между тем на фронте было спокойно. Казалось, что немцы, захватив Ченстохов и Домброво, удовольствова­лись этим, оставили русских в покое. Теперь они вторг­лись через Бельгию во Францию. Оперативные сводки стали приносить известия, что русские войска перешли в наступление. Они перешли границу Восточной Пруссии и двинулись с боями вперед. Были ли большие бои, было ли сильное сопротивление немцев, по сводкам не было ясно, но что русские войска идут победоносно вперед -- в этом у обывателей не было сомнения. "Не немцам бо­роться с христолюбивым русским воинством!" -- лико­вали легковерные.
   И вдруг появились слухи: русская армия разбита. Прорвавшегося вперед генерала Самсонова окружили гро­мадные силы немцев и среди Мазуровских озер уничто­жили армию. И уже шли слухи, что немцы перешли рус­скую границу, что они заняли крепость Ковно и что они идут вперед. По сводкам значилось, что русские войска победоносно отбивают натиск немцев, а по карте выходи­ло, что фронт то подолгу стоит без движения, то приб­лижается к Киеву, к Минску, к Вильно и что русские от­ступают.
   И новая мобилизация вырвала опять сотни тысяч ра­бочих с заводов, рудников и лесов.
   Все настойчивее ползли слухи, что у русской армии не хватает снарядов, не хватает винтовок, что двое и трое идут в бой с одной винтовкой, и живой берет ее из рук убитого, чтобы в свою очередь передать ее следую­щему. И еще зловещее и страшнее были слухи об из­мене. Кто изменил, как и в чем -- было непонятно. Но это давало какое-то объяснение неудачам.
   Уральская промышленность понемногу перестраива­лась на военный лад. Металлургические заводы выделывали снаряды, пушки и различное вооружение. Лесопиль­ные заводы выпускали зарядные ящики, ружейные ложа. Рабочие в лесу как будто по-прежнему готовили бревна для лесопильных заводов, давали уголь для доменных печей, дрова для мартенов и прокатных станов. Хотя про­изводительность уральских заводов росла, они не могли удовлетворить небывалую, все растущую потребность фронта. Не хватало ни оборудования, ни сырья, ни рабо­чих.
   Квалифицированных рабочих и инженеров, необходи­мых для действия заводов, правительство теперь стало оставлять на заводах, а лесных рабочих, как не требую­щих больших знаний и вполне заменимых, продолжали брать на фронт без ограничения. Положение в лесу ста­новилось трудным.
   Отказ Ярцева от работы в Николае-Павдинском округе был принят Гвоздилиным со скрытым удовольстви­ем. Хотя он и заявил, что сам отпустить Ярцева не мо­жет, а представит его заявление в правление, но считал его уже уволенным.
   Согласие на освобождение Ярцева не замедлило при­быть. Правление согласилось с заключением Гвоздилина.
   В последние дни Ярцев особенно чувствовал, как уг­нетает его сухой и злой взгляд Гвоздилина и его постоян­ная подозрительность. Теперь, как думал Ярцев, можно найти себе работу по душе. Несколько жаль было рас­статься с бесконечными просторами николаепавдинских лесов, с чудесными видами высоких гор. Жаль было расстаться с Вячко, Емельяном, Белосудом, Чаровым и другими сослуживцами.
   Но чувство свободы скоро сменилось у Ярцева забо­той: "Куда же теперь?" И старые мысли, не раз трево­жившие Ярцева, снова встали перед ним. Он подсчитывал и подытоживал опыт трехлетнего пребывания в Павде. Что сделал он? Чего добился? Он не за страх, а за со­весть исполнял свои служебные обязанности. Но что сде­лал он для поднятия лесного дела? Несколько улучшил борьбу с пожарами, превратил десятки десятин горель­ников в культурную площадь, построил несколько кордо­нов в глухих частях дачи, а остальное? Второе бревно, шпалы, дрова... это сделали по его инициативе. Но ведь этого так мало, а выгода пошла в карман акционеров. А что он сделал для рабочих? Ничего. Он даже не сопри­касался с ними. А если он несколько упорядочил рас­ценки и согласовал их с трудовыми затратами, то помог­ло ли это сколько-нибудь рабочим или пошло в карма­ны подрядчикам?
   Как призрачны оказались его мечты! Как быстро рух­нули они! Три года... Что дали ему эти три года? Обога­тили они его знаниями и опытностью? Да, горькой жи­тейской опытностью, что ты связан по рукам и ногам и что вся твоя деятельность идет только на пользу акцио­нерам.
   Опять и опять Ярцев передумывал одно и то же и все настойчивее, все углубленнее, потому что перед ним все яснее вырисовывалось его положение.
   Быть казенным лесничим ему претило. Считать дере­вья, тушить пожары и ловить порубщиков. Разве это ох­рана народного достояния: посадить в тюрьму мужика за украденное дерево и спокойно смотреть, как гибнут сотни тысяч десятин леса? Уж лучше в крупную промыш­ленность, там размах, там работа интересная, но не к Бенигсону, не к Давыдову, а к Строганову, Демидову -- это феодалы, магнаты, они думают о сохранении своих родовых поместий. (Он не знал еще, что и Демидовские заводы переходят в акционерные руки.) Нет в капиталистическо-бюрократическом обществе другой работы, кроме работы на пользу капиталистам и чиновникам.
   Не решив, куда идти, он стал искать новую службу.
   Жена посоветовала поехать в центральную Россию.
   -- Там люди приветливее и отзывчивее. У тебя там родные и близкие знакомые. Довольно, пожили на Урале: ехали сюда на два года.
   Ярцев поехал.
   Только когда поезд тронулся и станционные здания Гороблагодатской поплыли мимо, Ярцев почувствовал действительное облегчение. Гвоздилин с его заботами об акционерах, его хозяева -- Бенигсон, Шклявер, Давы­дов-- представились как неприятное воспоминание. Пе­ред ним открывалась дорога в новую жизнь, которая заманчива своей неизвестностью и, конечно, должна быть лучше прежней. "Счастье всегда впереди",-- вспомнил он слова Помяловского.
   Поезд, приближаясь к перевалу через Урал, вступал в гористую область с бесконечными лесами, сейчас яр­кими и веселыми под холодным солнцем. Ярцев с любо­пытством смотрел на открывавшиеся перед ним дали. Он никогда не мог относиться равнодушно к манящему вдаль простору с выплывавшими друг из-за друга го­рами. Отсюда, издали, не портили вида и серые или желтые пятна старых пожарищ. Они даже разнообра­зили пестрый ковер лесов. Низины и лога манили своей тишиной и уютом. Отсюда Урал особенно величествен и бесконечен.
   В Ярцеве росли беспокойство и непонятная тоска.
   Он знал это чувство. Широкие просторы звали вдаль, в мир какой-то другой неизведанной жизни, которая должна быть лучше прошлой, и в то же время вызывали тихую, но упорную тоску.
   Так, значит, он хотел бросить Урал? Бросить эти бес­конечные леса, мрачные гущары, веселые сосняки и таин­ственные кедровники, нехоженые тропы, глубокие лога, скалистые шиханы, тихие озера и голубые дали? Где най­дет он что-либо подобное? Где такая же широта работы? Где такой же непочатый край лесных богатств?
   А он едет прочь. Вот уже и станция Азиатская, а за ней -- европейская Россия с обилием чиновников, по­лицейских, жандармов!..
   И крепко захотелось на первой попавшейся останов­ке схватить свой чемодан, выскочить из поезда и по­ехать обратно. Но куда? Сухое лицо Гвоздилина, само­довольный взгляд Потапова, обрюзглый Мугай мельк­нули перед ним.
   Нет, поеду, как решил. Посмотрю, как в России (ему как исконным уральцам Урал уже казался чем-то обособленным), а там видно будет.
   Война сильно чувствовалась на железной дороге. Вок­залы были переполнены. Всюду масса военных. Биле­тов ждали по нескольку суток. Но носильщики за хоро­шие "на чай" приносили их немедленно. В вагонах тре­тьего класса негде было поставить ногу. В вагонах второ­го класса спали по двое на полке, спали в проходах меж­ду диванами и в коридорах. Разговоры только о войне.
   Перед большими реками поезд останавливается. Жандармский унтер-офицер вводит в вагон солдат, устанав­ливает их у дверей и строгим голосом объявляет:
   -- На основании военного положения и усиленной ох­раны предлагается пассажирам закрыть все окна, с мест не вставать, к окнам не подходить и в окна не загля­дывать. В случае нарушения распоряжения часовой бу­дет действовать оружием.
   Поезд трогался, и было любопытно посмотреть, что там, на что запрещается даже "заглядывать". Но часовые стояли с угрожающим видом, строго оглядывали пасса­жиров и пошевеливали ружьями.
  

***

   Побывав в нескольких городах, Ярцев не нашел ниче­го привлекательного. Идти лесничим в Вологодскую или Архангельскую губернии он не хотел. Преподавателем в лесную школу или опять в земство статистиком не принимали: неблагонадежность, которая забывалась на Урале, напоминала о себе в центральной России. Попро­бовал использовать свою практику по лесозаготовкам и отправился в правление предприятий Рябушинского, у которого в Тверской губернии были лесопильные заводы.
  -- Вы казенный лесничий? - спросили его,-- нам лес­ничего не надо.
   - Нет, я работал на Урале главным заводским лес­ничим.
  -- Это дело другое!
   Расспросили подробно о его работе, записали адрес, а через неделю известили, что свободных мест нет, но, если он еще подождет, его примут вместо одного лесни­чего, работой которого недовольны.
   - На живое место не пойду,-- ответил Ярцев.
   Помыкавшись по учреждениям российских городов и увидев, что там для него нет ничего подходящего, Ярцев сел в поезд и с удовлетворением почувствовал, что едет домой, на Урал, который стал ему своим, который он не променяет ни на Петербург, ни на Москву.
   Дома Ярцев узнал, что в Нижне-Тагильском округе как раз освободилась вакансия главного лесничего. Быв­шему лесничему фон Штоссу, по происхождению немцу, пришлось уйти с предприятия.
   Ярцев поехал в Нижний Тагил.
   Управляющий округом принял его заявление, сказал, что считает его подходящим кандидатом, но должен по­лучить согласие правления в Петербурге. Тогда он даст окончательный ответ.
   Ярцев знакомился с Нижним Тагилом. Самый город с сорока тысячами жителей, именуемый заводом, не пред­ставлял ничего интересного: грязные улицы, непроходимо грязная площадь, небольшие домики.
  -- А где же завод? --спросил он встречного рабо­чего.
  -- Там, за памятником Демидову, -- и рабочий мах­нул рукой.
   На середине площади, спускающейся вниз к реке, вид­нелась громадная группа чугунных фигур: две на высо­ком постаменте и около десятка пониже кругом. Ярцев подошел поближе и долго стоял в недоумении.
  -- Ну, этот наверху, в орденах, положим, это Деми­дов, а кто же это перед ним на коленях? Женщина. Она о чем-то просит его. Он как будто одобряет, успокаивает ее... Но почему же она в царской короне? А эти кругом, по углам памятника? Мужчина и женщина и еще две пары?..
   От проходившего старичка он узнал, что это Николай Демидов, правнук знаменитого Никиты Демидова, решил увековечить себя в этом памятнике.
  -- Вот это -- Демидов ребенком учится читать в книжке у какой-то богини. Вот он выучился и из рога изобилия вытряхивает свои знания в подол своей учитель­ницы. А вот он уже воин -- защитник женщины--Рос­сия это! А вот он богат и знатен и помогает музам, дол­жно быть, наукам и искусствам. А там, наверху...-- и старичок понизил голос, приблизив свои губы к уху Ярце­ва: -- Видите корону: царям и царицам помогал... Пер­вейший был богач. И у царя не последний человек -- светлейший князь Сан-Донато!
   Ярцев с интересом еще раз оглядел фигуры: надо же было такое придумать!
  -- А на другой площади видели?-- обратился стари­чок к Ярцеву.-- Памятник Карамзину...
  -- Историку Карамзину!
  -- Зачем историку? Мужу Демидовой. Он тут управ­ляющим у нас был...
   Ярцев пошел задумчиво дальше: вот они, памятники Демидовых... Первые Демидовы оставили хоть заводы, они положили основание силе и славе Урала, а ничтож­ные потомки их сорят деньгами, ставят себе и родствен­никам нелепые монументы.
   Через две недели Ярцев узнал, что правление откло­нило его просьбу. Не последнюю роль в этом отказе -- как он подозревал -- сыграл Потапов.
  -- Куда же теперь? -- раздумывал Ярцев.-- В Алапаевский округ? Там директором теперь тот же Давы­дов... В леса казенного лесного ведомства? Там Юрмин постоит за него... Нет, только не в это гнилое болото... Остается пойти в Уральское горное управление в горно­заводские лесничие. Это все-таки лучше, живее, чем лесное ведомство... Да. Надо ехать в Екатеринбург.
   Он сидел на вокзале и ожидал поезда. К нему подо­шел, высокий рабочий: "Вы меня не узнаете, Борис Сер­геевич?" -- Это был Иван Мамаев, сын Кумбы. Ярцев обрадовался.
   Иван рассказал, как долго пришлось ему лечиться. Вся кость левого плеча была раздроблена, и трудоспо­собность так и не восстановилась. Гвоздилин не уплатил ему ни копейки пособия. "Округ тут ни при чем,--говорил он,-- несчастный случай произошел не по вине окру­га. Не на работе, а по дороге в барак. Не могут акцио­неры отвечать за грозу и за ветер". И пришлось идти в город. Долго был без работы. Куда с одной рукой де­нешься? Наконец устроился в типографии наборщиком.
   Ярцев спросил про Кумбу. Иван помолчал, глядя на него с сомнением, а потом решился и тихо произнес:
  -- Скрывается. В бегах.-- Он рассказал, как сам он, будучи еще в больнице, узнал про смерть дочки. В созна­нии помутилось, хотел бежать из больницы, разделать­ся с насильниками. Доктор удержал. "И лечить, гово­рит, надо, и без надобности. Одного уничтожишь, а не­правду не изведешь. Учиться, говорит, тебе нужно". Спасибо ему. Книжки давал читать. В голове светлее стало. А тут среди наборщиков еще больше понимать стал, что к чему.
   Он замялся и смущенно обратился к Ярцеву.
  -- Борис Сергеевич. Помогите отцу. Измучился он без дома и угла. Как волк, по лесам скитается.."
   Ярцев подумал.
   - Вот что! -- сказал он Мамаеву.-- Сам я теперь без работы. Распрощался с Гвоздилиным. Но есть у меня приятель в Верхотурье. Он его на Пелым огневщиком устроит или к другой работе приспособит. Там сам черт его не сыщет.
   И он дал Ивану записку к Юрмину.
   Прозвенел звонок, и Ярцев поспешил в вагон.
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
   Горнозаводскими лесами ведал главный лесничий уральских горных заводов Владимиров. Канцелярия его помещалась рядом с затейливым домом окружного суда. В нижнем этаже была канцелярия, а в верхнем жил глав­ный лесничий. Белый каменный дом с зеленой крышей в стиле александровского ампира.
   Владимиров принял Ярцева, вежливо усадил его в кресло. Это был плотный мужчина среднего роста с не­большой русой и густой бородкой. Его наружность совершенно соответствовала, по взгляду Ярцева, наружности делающего карьеру довольного собою чино­вника. Удивляли только его беспокойно бегающие не­большие серые глаза. Владимиров часто отводил их в сторону, как бы скрывая что-то неприятное, касающееся его, и кривая болезненная улыбка слегка подергивала лицо.
   Считаясь с образованием и стажем Ярцева, Владими­ров предложил ему должность лесного ревизора.
  -- Свободного ревизорского округа у меня сейчас нет,-- сказал он,-- но работа вам найдется. Работы у нас много. Я слышал о вас и очень ценю вас.
   На вопрос Ярцева, не будет ли затруднений при от­сутствии вакансии ревизора, Владимиров снисходитель­но улыбнулся.
  -- Надеюсь, мы это уладим. Нам надо спешно пере­страивать наше отсталое хозяйство. Война требует. При­ходите послезавтра в двенадцать часов дня, у нас будет совещание ревизоров. Кстати, познакомитесь с ними. Поговорим. Определим и вам работу.
   В назначенное время Ярцев был в канцелярии глав­ного лесничего. Кое-кто из присутствующих был знаком ему.
   Совещание открыл Владимиров. Обращаясь к соб­равшимся ревизорам, он сказал, что война ставит пе­ред лесными работниками задачу полностью обеспечить заводы дровами и углем, чтобы работа шла бесперебойно. Но в то же время лесные ревизоры должны наблю­дать и направлять работу лесничих так, чтобы они не на­рушали установленных правил лесного хозяйства. За­тем он остановился на положении дела в Осиновском горном округе, где по его сведениям нарушаются прави­ла рубки.
   С первым вопросом покончили скоро. Все были со­гласны, что надо помочь заводам, чем только возможно: скорее ввести механизацию лесозаготовок, построить усовершенствованные угольные печи, помочь привлече­нию рабочих со стороны. Каких-либо конкретных вопро­сов жизнь пока еще не выдвигала. Но вопрос о лесонарушениях, в частности, в Осиновском округе, вызвал большие разговоры. Это дело непосредственно касалось ревизоров. Осиновский округ был посессионным округом и плохо поддавался воздействию горнолесного надзора.
   Ярцев хорошо помнил рассказ Юрмина о его рабо­те в этом округе. Сейчас он с интересом слушал доклад ревизионной комиссии.
   Ревизия выяснила, что лесное хозяйство Осиновского округа было сильно запущено. Сменивший Юрмина глав­ный лесничий Крыночкин не останавливался ни перед ка­кими нарушениями, только бы угодить заводоуправле­нию. Лес вырубался хищнически. Там, где по плану лес должен был стоять на корню еще лет десять, торчали пни. Рубили лес подряд, как говорили лесорубы, "от старого пня". Это значило, что рубка была начата в этом го­ду там, где закончена в прошлом.
   При обмене мнениями лесничий Кусовской возму­щался:
  -- Это безобразие! Это опустошительная рубка! Посессионеры хозяйничают, как хотят, но что, же делают за­ведующий лесами и ревизор?
   Новый лесничий Осиновского округа Кыртомцев откровенно рассказал о состоянии лесного хозяйства, дос­тавшегося ему после Крыночкина, о предпринятых им мерах для перехода к правильному хозяйствованию и о тех трудностях, которые встречались ему при этом.
   Нам пришлось сметой этого года прикрывать гре­хи прошлых лет. Мы ставили в смету уже вырубленные лесосеки. Этим мы уменьшаем лесосеку текущего года. А леса для заводского действия не хватает,-- сказал Кыртомцев.
   Совещание закончилось неожиданно для Ярцева да и для других: лесничий Кыртомцев, который пытался ис­править ошибки и злоупотребления предшественника, по­лучил взыскание.
   После совещания Владимиров задержал Ярцева и сделал ему предложение поехать в Харбин за рабочими-китайцами. На заводах недоставало рабочей силы.
  -- Поезжайте, договоритесь с заводами, потом поеде­те в Харбин. Надо помочь заводам в выполнении их за­дания по изготовлению орудий и снарядов для фронта.
   Совещание вызвало у Ярцева полное недоумение: что это -- недомыслие, бюрократизм? И как должны посту­пить в Осиновском округе? Он попытался спросить Вла­димирова. Тот деликатно, но твердо осадил его:
  -- Постановление состоялось. Больше разговаривать не о чем.
   Ярцеву оставалось только удалиться.
   В канцелярии его ждали Сдобнов и Кыртомцев. Оба были возмущены постановлением об Осиновском округе.
  -- Ну, что вам сказал Петр Иванович?
   Ярцев безнадежно махнул рукой:
  -- Ничего не сказал. Считает дело оконченным.
  -- Пойдемте в ресторан,-- предложил Сдобнов,-- вспрыснем мудрое решение. Чем не Фемида с завязан­ными глазами? Слушали, обсуждали, постановили... А что постановили -- ведь сами не понимают. Сбачили с плеч и разошлись.
  -- Но что же Владимиров?--спросил Ярцев.
  -- Бессилен. Устал. Отчаялся выбраться из этого мертвого болота. Ведь легче бороться с сонмищем от­крытых врагов, чем с десятком чиновников-друзей. Им что? Одно желание -- не сделать лишнего движения, не затруднять голову, не вышло бы чего.
   В ресторанчике против лесной канцелярии беседа про­должалась. Сдобнов с горечью характеризовал горно­лесной мир.
  -- Наши лесничие -- я говорю о наших казенных гор­ных лесах -- в полном подчинении у управителей заво­дов. А горный начальник для них царь и бог. Его можно только славословить. Вы говорите -- ревизоры? Но что могут сделать ревизоры? Надо иметь большое мужество, чтобы пойти против управителей заводов. За них всегда заступится горный начальник, а главный начальник все­гда встанет на его сторону. Ревизору же выговор... Вот и молчат.
   Вы выбрались из цепких рук капиталистов, Борис Сергеевич, а попали в горно-лесное болото. Там вы могли проявлять какую-то инициативу, а здесь вы чиновник... Чиновник, чинуша. Вы можете осторожно шуметь, для ви­ду важничать и левой рукой принимать приношение, но сделать ничего не можете.
  -- Неужели же все берут взятки?
  -- Ах, Борис Сергеевич, Борис Сергеевич. Какие вы нескромные вопросы задаете! Ведь это "тайно образую­щее". Немного осталось таких могикан, как Старцев или Гельбах, которые считают, "благодарность" нормальным приработком. Лучше я вам про других расскажу.
   Вот Верхоянцев. Вы знаете, что он когда-то в Петро­павловке сидел? Так об этом он после пятой рюмки и то только шепотом вспоминает. Самый строгий ревизор. Как же! Гроза лесничих. А как он перед "его превосходитель­ством" увивается и в то же время каждый слух из кан­целярии главного начальника как ловит! Лукавый царедрорец! Он дрожит, чтобы ни главный лесничий, ни главный начальник о его прошлом не вспомнили.
   А Светлосанов! По существу, он пустое место. Тот же чиновник. Но в какие пышные наряды он кутается, как свою чиновничью душу замаскировать старается! Как говорит! Соловьем разливается. До хорошего, местечка доползет ужом.
   Он говорил. А Ярцев чувствовал, что он немного вы­играл, променяв просвещенных хищников на зловонное болото горных чиновников.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

   Теперь уже война давала себя повсюду знать, и хотя крестьяне глухих деревень утешали себя: "До нас не дойдут", но им, как и другим, приходилось отдавать своих сыновей, отцов и братьев в армию, и до них дохо­дили слухи, что такой-то и такой-то погиб или пропал без вести.
   Ярцев тоже почувствовал войну.
   Брат его жены, жизнерадостный Петя, был призван в войска при первой же мобилизации. Время от времени он присылал короткие письма:
   "Здравствуйте! Все в порядке. Жив, здоров. Живу в землянке, немного холодновато, но ничего, погода благо­приятствует. С питанием сносно!
   Приобрел бравый вид! Сбоку болтается наган, спере­ди на ремне финский нож..."
   Затем письма зазвучали более тревожно, хотя тон был по-прежнему бодрый.
   "Здравствуйте! Все в порядке, жив, здоров. Живу примерно в том же месте, в подвале разрушенного дома. Прежнее мое жилище сгорело вместе со всеми моими монатками. К своей работе более или менее привык, пи­таюсь неплохо.
   Всего хорошего. Привет знакомым".
   Через некоторое время пришла открытка:
   "Здравствуйте! Все в порядке, жив, здоров. Нахо­жусь на старом месте. Присвоение очередного звания так до сих пор не пришло, но ничего, скоро должен получить. Времени, чтобы писать, сейчас совсем нет, думаю, скоро будем свободнее. Все в порядке!"
   Это было последнее письмо.
   Сколько ни ждали Ярцев с женой -- больше писем не было. Ожидания перешли в тревогу. Ольга Васильевна плакала: это был ее единственный брат. Больше никого из родственников у нее не было. Только любовь к мужу поддерживала ее.
   Через несколько месяцев они нашли в газете "Новое время" среди громадного списка убитых, напечатанного мелким шрифтом, фамилию родственника.
   Ярцев поехал по заводам договариваться о приглаше­нии на работу китайцев.
   На заводах работали теперь по тринадцать и четыр­надцать часов, плавили чугун, варили сталь, точили сна­ряды, которые так нужны были на фронте, где на ураган­ный огонь немцев приходилось отвечать редкими выстре­лами. Но не хватало стали, не хватало чугуна, останав­ливали домну "на парах" в ожидании подвоза угля, руды и флюсов. А ведь владельцы заводов получали солид­ные правительственные субсидии для перестройки про­мышленности на военный лад. Очевидно, эти суммы шли в карманы заводчиков.
   Резко возросли цены на продукты. Хозяйки кое-как управлялись с покосом и огородами и простаивали ча­сами в очередях, чтобы принести домой хлеба или муки, а если посчастливится, фунт крупы или соленой рыбы. Когда проходил слух, что в магазине есть мануфактура, занимали очередь с вечера, а получали небольшой кусок ситца или бязи, из которой не то ребенку рубашонку шить, не то себе порванную "лопотину" починить. Вот только для новорожденных да татарских покойников не­которые кооперативы делали исключение. На новорож­денного давали по две и по три нормы ситчику, а татар­скому покойнику по справке муллы, что никак нельзя похоронйть магометанина, если не обернуть его в один­надцать аршин ткани, выдавали эти одиннадцать аршин. И женщины, ожесточившиеся и изнервничавшиеся в длинных очередях, с криками и руганью набрасывавшие­ся на всякое нарушение очереди или неправильную, по их мнению, выдачу, с уважением относились к преиму­ществам, предоставленным младенцам и покойникам. Только иногда слышался недовольный вопрос: -- Зачем покойнику мануфактура? Наших на фронте и так хоронят.
   -- Закон! --поясняли им.
   И женщины успокаивались: "Хоть не по нашей вере, а божий закон, видно, так нужно".
   Пропало слово "покупатель". В магазинах стали "по­лучать", а на рынке все чаще "менять". И еще новое сло­во появилось у продавцов и у получающих заработок. Так как мелочи не было, давать сдачи было нечем, тре­бовали платы "мелкими купюрами". Вместо серебряной разменной монеты правительство пустило в обращение юбилейные почтовые марки с портретами царей, на обо­роте которых была надпись: "имеет хождение наравне с разменной серебряной монетой". По этим маркам Нико­лай II расценивался в семь копеек, Николай I в пятна­дцать и тому подобное.
   Цены на товары росли изо дня в день. Продавцы в магазинах не успевали переоценивать товары. Они жало­вались на убытки.
  -- Вот Ваганов,-- с завистью рассказывали торговцы в Осиновском заводе,-- усовершенствовал свое дело -- каждый день надбавку делает. Этот не проторгуется.
   По заводам и городам открывались госпитали для раненых, привозимых с фронта. Встречать их на вокзал собирались рабочие заводов и местные жители, но на вокзале они держались поодаль, а на первом плане все­гда были разряженные дамы, жены заводского началь­ства и чиновников, и среди них как представитель пра­вительства-- земский начальник или пристав, иногда к встречающим присоединялись и священники.
   Большие ожидания вызвал по заводам запрос, сколь­ко они могут принять беженцев. Хотя в запросе и сооб­щалось, что беженцы по большей части старики и стару­хи, но на заводах обрадовались:
  -- Если они не могут работать, то хоть сторожами будут.-- Соображали, где разместить их. Образовывали комитеты с дамами-благотворительницами, собрали для беженцев пожертвования и ждали их приезда.
   Беженцы приехали.
   Это были старики, которые с трудом передвигались, больные, сгорбленные старухи. Все были истощены, из­мучены, слабы. Ни на какую работу они не были способ­ны, даже в сторожка. При многих были малолетние дети.
  -- А где же мужчины?-- спрашивали их. --Где моло­дые женщины, девушки?
  -- Нема! --: отвечали они и объясняли, что кто мобилизован, кто роет окопы, кто эвакуирован в другие места на работу.
   Стали прибывать на заводы партии пленных. Серо-синие, тихие, безличные, они выходили из вагонов, пону­ро и покорно выстраивались в ряды на платформе. Их развозили по лесам, рудникам и заводам. Там, в бара­ках, они размещались вплотную на нарах; по утрам вы­ходили на работу под охраной какого-нибудь добродуш­ного русского парня с ружьем, который дремал под сосною, пока они работали. Утром на обед и вечером пленные получали хлеб, картофель, кашу, суп, чай, мясо.
   Как-то, будучи в одном заводе, Ярцев проехал по за­водской узкоколейной дороге и от станции пошел пеш­ком в лес, чтобы познакомиться, как поставлены завод­ские заготовки. Надо было пройти пешком версты три. Дорога чудесная. Ночью прошла гроза с дождем, и вся природа, помолодевшая, свежая, под ярко-синим небом с едва заметным ветерком, дышала радостью и спокой­ствием. Было тихо. Только кое-где чирикали птицы, и в траве звенели песни бесчисленных насекомых.
   Ярцев шел, и чувство тишины и радости охватывало его. Как хорошо! Как красиво! Как спокойно!
   Вдали послышался звук. Не то бросили что-то, на станции, не то удар топором или треск падающего дере­ва. И спокойствие пропало, защемило сердце. Тревожно заработала мысль. Здесь мирно, тихо, спокойно. А на фронте, среди той же безразличной природы грохочут орудия, рвутся снаряды и осыпают раскаленным дождем зарывшихся в землю, как кроты, людей. Идут на при­ступ, гибнут на колючей проволоке, падают пораженные снарядами, пулями или в рукопашной схватке... Кровь! Кровь! Кровь! Стоны, крики, смерть. И из-за чего?..
   Он стал прислушиваться: впереди послышался скрип телеги. Медленно двигалась по дороге запряженная в ко­роб лошадь. В коробе лежало длинное тело. Голова и грудь были закрыты наброшенным сверху пиджаком. Возчик шел рядом, боязливо поглядывая на тело.
  -- Что случилось? Кого везешь? -- спросил Ярцев.
   Возчик хмуро посмотрел на него и нехотя ответил:
  -- Лесоруба лесиной убило. На станцию везу.
   Ярцев приподнял пиджак. Голова и грудь человека были размозжены, залиты кровью, которая продолжала сочиться на траву, накиданную на дно короба.
   Возчик поехал. Ярцев смотрел ему вслед. Он поднял глаза: над зеленым свежим лесом по-прежнему высилось синее небо, и, солнце по-прежнему обливало лучами тот же лес, ту же дорогу, ту же землю.
   Он дошел до лесосеки. Рабочие валили деревья, обру­бали сучья, распиливали стволы, кололи их на поленья. Работали сосредоточенно, молча. Увидя его, долго про­вожали глазами. Ярцев разыскал десятника. Тот мрачно рассказал ему, как было дело. Засадили дерево на дру­гое, снять не могли, решили подрубить и это дерево, а куда оно упадет -- рассчитать не сумели.
  -- Народ неспециальный,--закончил десятник,--без понятьев. Долго ли до греха в лесу. И так, хранит бог, только второй случай. А отвечать, парень, кабы не мне пришлось. "Не научил, скажут, недосмотрел". А где за всеми досмотришь? Это тебе не завод.
   В ожидании поезда Ярцев сидел, задумавшись, в по­лутемном вокзале. Чувство неловкости заставило его поднять голову. Кто-то смотрел на него. В знакомом взгляде властных глаз, то сосредоточенно суровых, то мягких и приветливых, он узнал давнишнего товарища, знакомого по Петербургу.
   Они поднялись друг другу навстречу в затруднении, как назвать друг друга. Обменялись рукопожатием, почти одновременно задали вопрос: "Куда едете?" Ока­залось, что они едут в одном поезде. Вместе они сели в полупустой вагон, слабо освещенный одним огарком. Раз­говор зашел о их жизни. Спрашивал он, а Ярцев, чувст­вуя себя как бы на допросе -- дружеском, но все-таки допросе,-- отвечал. Один по-прежнему -- нелегальный, революционер, другой -- среди хозяев жизни.
  -- И вы довольны своей жизнью? -- спрашивал то­варищ.
   Ярцев жаловался. Он, конечно, живет хорошо, ни в чем не нуждается, но он скован по рукам и по ногам в своей работе. Он принужден служить капиталу и прави­тельству.
  -- Так почему же вы им служите? Почему не боре­тесь?
   Но как бороться? Кого и как он может агитировать? Для рабочих он барин, он "лесничий" --один из сидя­щих на их хребте.
   Товарищ с сожалением смотрел на него. Затем, положив ладонь на руку Ярцева, заговорил тихим теплым голосом. Каждое его слово глубоко проникало в душу.
   -- Вы честный человек. Во всяком случае проявили себя таким тогда, в годы революции, помогая рабочему движению. В тяжелый момент вы вернулись к старой жизни. Но ведь эта темная полоса давно прошла...
   Товарищ рассказал Ярцеву, что в стране снова раз­вертывается революционное движение. Могучим эхом отозвался повсюду Ленский расстрел. Война, бедствия, нищета сплачивают трудящихся. Гнев народный накоп­ляется повсюду. Скоро, скоро загремит гром!..
   Поезд подходил к маленькой станции. Товарищ стре­мительно вскочил, крепко пожал руку Ярцеву и со сло­вами "Вы еще будете с нами!" быстро удалился.
   Ярцев седел растерянный и придавленный. И как он прозевал жизнь? Как в своем медвежьем углу он не за­метил подъема революции? Война! Как не подумал он, что должна принести с собою война?..
   Но он по крайней мере познакомился с жизнью. Он наглядно убедился, что его попытки послужить народу, подняв состояние лесов, обречены на неудачу, а жить в стане праздноболтающих он не может. В этих условиях жить для блага других -- лишь пустые слова.
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
   Объезд заводов взял много времени. Затем начались совещания, комиссии, согласования, утряска, утвержде­ния, и только в ноябре все было подготовлено для командировки.
   От горного управления ехали Ярцев и Светлосанов. От частных заводов с ними поехал Вячко.
   Командировка дана была в Харбин. Это был центр русского проникновения в Китай, в полосе отчуждения Восточно-Китайской железной дороги, которую построи­ло русское правительство на принудительно заарендо­ванной у китайцев земле.
   Решили ехать дальневосточным экспрессом во втором классе. Но во втором классе оказалось только два сво­бодных места. Надо было кому-нибудь ехать в первом. Ярцев, зная что Светлосанов, хотя и скупится, но любит порисоваться, обратился к нему с изысканной любезно­стью:
  -- Вы, Федор Федорович, конечно, поедете в первом классе? Мне помнится, вы говорили как-то, что предпо­читаете первый.
   В глазах Светлосанова мелькнула досада, но он спо­койно ответил:
  -- Совершенно верно, я предпочитаю первый класс и иногда считаю это обязательным. Но один я не хочу ехать в такую дальнюю дорогу. Будет скучно. Я надеял­ся, что вы и Николай Романович поедете со мной вместе.
   Вячко решительно отказался, и в первом классе при­шлось ехать Ярцеву.
   Экспресс подошел к станции Екатеринбург с опозда­нием, ночью. Платформа была пуста. Никто не вышел из поезда. В вагон первого класса сели трое: Светлосанов, Ярцев и какая-то дама. Поезд тронулся и, мягко покачиваясь, понесся на восток, останавливаясь изред­ка только на значительных станциях.
   Проснувшись утром в мягком вагоне, Ярцев совер­шенно забыл о войне. Здесь была другая жизнь, ограж­денная от внешнего мира железными стенами с мягкой обивкой и замерзшими стеклами. Здесь было тихое пока­чивание вагона, увлекательная книжка, вежливые собе­седники.
   В вагоне, где ехал Ярцев, было просторно и спокойно. Против него на диване лежал какой-то коммерсант, кото­рый охотно вступал в разговор, но не проявлял назойли­вости.
   Три раза в день официант из вагон-ресторана обхо­дил поезд, приглашая на завтрак, обед и ужин. Утром в вагон-ресторане по висевшим на стене часам Ярцев каждый день переводил свои карманные часы на сорок минут вперед: было интересно, что экспресс, так перего­няет за ночь время.
   Промелькнули Омск, Красноярск и скрытой мороз­ным туманом Иркутск. Поезд огибал еще не замерзший Байкал. Миновали Читу, Маньчжурию и понеслись по маньчжурским степям через Хинганские горы с их дикой красотой. На восьмой день были в Харбине.
   Это был огромный город -- центр Восточно-Китай­ской железной дороги. Он стоял на пересечении желез­ной дорогой большой судоходной реки Сунгари. Отсюда уходила на юг ветка на Мукден и Порт-Артур.
   Харбин представлял собою в сущности три города. Большой европейский город с двух-и трехэтажными до­мами и разнообразным разноплеменным населением. Здесь была сосредоточена торговля, рестораны и увесе­лительные заведения. Эта часть звалась "пристань". За железной дорогой расположен русский "Новый город", с широкими, обсаженными деревьями улицами. Он был застроен небольшими домиками, коттеджами, среди ко­торых высилось несколько больших зданий, в том числе гостиница и правление Восточно-Китайской железной дороги. Третий город, отделенный от этих двух -- Фуцзядянь, с узкими грязными уличками, шумливой и сует­ливой толпой, всецело принадлежал китайскому населе­нию. Фуцзядянь наиболее привлекал Ярцева, как свое­образный город Востока.
   Свободное время Ярцев и Вячко охотно проводили в Фуцзядяне, то шатаясь по улицам, то смотря китайский театр.
   Женщины в штанах, мужчины в длиннополых хала­тах, богатые в шелковых одеждах, одетых одна на другую, все короче и короче до меховой пелерины, за­крывавшей плечи и уши. Одежда темного цвета. Громад­ные корзины или вязанки на плечах, значительно превы­шавшие своим размером всего человека, корзинки в руках. И движение, движение, движение! На рынке толпа с мягким говором и сильной жестикуляцией, тор­гующая по мелочам всем, чем угодно. Сидели в ряд ме­нялы, которые выходили из себя, когда Ярцев просил разменять рубль, потому что всего капитала у них бы­ло не больше чем на двадцать копеек...
   На торговых улицах вместо вывесок эмблемы: где висит громадная кисть, где плакат-флаг с китайскими иероглифами, где мудрено сплетенный жгут. А вдоль других улиц одни только стены с выходящими на улицы калитками. Все окна и двери -- во двор. На улицах грязь: сюда выливают нечистоты, валяются дохлые кошки. Здесь же дети располагаются по своим надобностям, не обращая внимания на прохожих.
   В театре шло представление с утра до вечера...
   Здесь партер занимает толпа, не замолкающая и во время представления. Зрители пьют чай, закусывают, бои что-то разносят на подносах. На подносах же по­дают публике пропитанные горячим паром салфеточки, ими вытирают потные лица. Бои собирают их у публики и через головы всех сидящих в партере бросают бою, стоящему у входа в зал.
   А на сцену выходят актеры в пестрых старинных на­рядах, с причудливо раскрашенными лицами и разыг­рывают пьесы, идущие от весьма далеких времен. Да­же при незнании языка часто можно было догадаться, что именно происходит на сцене, так выразительна была игра актеров.
   Светлосанов относился с иронией к увлечению Ярце­ва и Вячко "китайщиной", как он говорил, и предпочитал прогулку по европейским улицам и препровождение времени в ресторане. Своей церемонностью он часто сте­снял и смешил спутников.
   Как-то в ресторане после большой прогулки Ярцев и Вячко с большим аппетитом быстро съели поданные им отбивные котлеты. Светлосанов смотрел на них неодо­брительно. Демонстративно, на глазах у официанта, он проткнул салфетку вилкой, чтобы проверить ее чистоту, а когда официант ушел, быстро отрезал по кусочку от своей отбивной котлеты и положил спутникам на тарел­ки. Те с удивлением посмотрели на него. В этот момент официант возвратился, Светлосанов, строго глядя перед собою, вполголоса произнес:
  -- Так полагается.
   А когда они остались одни, пояснил, что их могут принять за голодных.
  -- Ну и что же?--удивлялся Вячко.-- Мы на самом деле голодны.
  -- Это неприлично... На тарелке всегда надо остав­лять кусочек. "Пур ле лакай", как говорят французы.
   Другой случай был в парикмахерской. В первый же день приезда Светлосанов пошел в парикмахерскую и звал с собою Ярцева, тот отказался, говоря, что бреется сам безопасной бритвой. Светлосанов пренебрежительно сморщился:
  -- Безопасной? Это хорошо для России. Она не чисто бреет. А за границей полагается быть чисто выбритым... Каждый день бриться...
  -- Но какая же это заграница -- Харбин!
  -- Не говорите, Борис Сергеевич! Конечно, с китай­цами считаться нечего. Но ведь это международный го­род, здесь иностранцев много. Что они скажут!
   Через Русско-Азиатский банк по нескольким данным ему адресам Ярцев связался с промышленными круга­ми китайцев. Но договориться было трудно. Желающих: взять подряд было мало, и они запрашивали высокую цену. Наконец, поставить на Урал рабочих взялся купец. Хо Го-дун, имевший свою банкирскую контору и зани­мавшийся различными коммерческими операциями человек с неподвижным каменным лицом. Невозмути­мый, он как бы выдавливал из себя слова редко и мед­ленно. Он ходил в длинной одежде из добротного тяже­лого китайского шелка темно-синего цвета. Его предста­вителем и уполномоченным по ведению дела был комп­радор Сий Хун-ан. "Компрадор"--торговый агент, фак­тор, но не являющийся чьим-нибудь приказчиком или служащим, а имеющий свои средства и свои самостоя­тельные дела. Сий Хун-ан был лет тридцати, носил евро­пейский костюм и был человеком европейски образо­ванным. Он соблазнился предложением Ярцева, а так как у него не хватало своих средств, он вовлек в дело богатого Хо Го-дуна. На помощь себе для руководства рабочими, которых должен был поставить на первый раз около тысячи человек, он пригласил Синь Шаня, быв­шего начальника полиции, подвижного, сильно жестику­лирующего китайца.
   "Хо Го-дун и компания", согласно договору, должны были получать вознаграждение не "с головы" доставлен­ных на Урал рабочих, как это делала фирма "Дризин", начавшая снабжать Урал китайцами (при таком поряд­ке поставщики не были заинтересованы в доставке хо­роших рабочих), а ежемесячно -- некоторый процент с суммы заработка рабочих. Они ехали на Урал целой ор­ганизацией: с десятниками, переводчиками и поварами. Для питания подрядчики выговорили: пшеничную муку, растительное масло и морскую капусту. Дорогих продук­тов они не требовали: рабочие все съедят, но против-за­мены морской капусты обыкновенной они не возражали. В договор внесли условие, что в случае смерти рабочего в России тело его должно быть перевезено в Китай за счет завода. Назначили срок выезда. Но теперь получи­лась неожиданная задержка с визой на въезд в Россию. Русский консул в Харбине немец Шульц не отказывал, но и не давал визы.
   Подрядчики сообразили, что нужно "дать". "Дали" кому полагается, но дело не подвинулось.
   Надо вам побывать у Дао-тая,-- посоветовали подрядчики,-- он поможет,
   Дао-тай -- представитель китайской власти в Хар­бинском округе. Власть большая, вроде русского гене­рал-губернатора. Он жил в Харбине на обширной пло­щади, засаженной карликовыми деревьями и огражден­ной высокой стеной.
   К дао-таю поехал Светлосанов. Для представитель­ности он взял рикшу. Часовые у ворот почтительно рас­ступились, и рикша мимо глиняных обелисков, укры­вавших на зиму деревца, подкатил к дворцу дао-тая. Дворец оказался одноэтажным деревянным домом с большими окнами из мелких стеклышек, мало отличав­шимся от особняков состоятельных китайцев.
   Свидание было непродолжительное со взаимными поклонами, любезностями и комплиментами через пере­водчиков и ароматным зелено-желтым чаем без сахара в белых пиалах из тонкого фарфора. Дао-тай обещал устранить все препятствия, но ссылался на задержки со стороны русского консула.
   Пришлось поехать к консулу. Тоже любезный прием со всякими обещаниями и хорошими словами, но резуль­татов никаких.
   Сий Хуна-ан, несколько обескураженный, приехал к Ярцеву. По его мнению, дело здесь было не в волоките из-за взятки, а в другом: "Ваш консул -- немец,-- гово­рил он,-- и он настраивает китайские власти не пускать рабочих на Урал. На Урале они будут работать на военных заводах -- против Германии. Вот в чем дело".
   Да, дело оказывалось серьезным. Едва ли это пре­пятствие можно было устранить деньгами, тем более, что не от китайских властей зависело главное препятст­вие к выезду рабочих, а от консула Шульца. Исход был один: надо было ехать в Пекин к российскому послан­нику.
   Поездка в Пекин была принята единогласно. Всем хотелось посмотреть настоящий Китай. Особенно Ярце­ва, знакомого с западной Европой, интересовала вос­точная культура многовекового загадочного народа. Светлосанову было лестно побывать у российского по­сланника. О таких особах он только слышал, но даже издали их не видел. А Вячко со своими шуточками за­являл, что ему хочется посмотреть настоящего "ходю", с косою, и настоящую китаяночку, с косыми глазками и миниатюрными ножками, потому что в Фуцзядяни, у Харбина, он не видел ни кос, ни миниатюрных но­жек.
   Светлосанов как будто вырос. На его лице появилась торжественность:
  -- Теперь уж, господа, я вам не уступлю,-- говорил он.--- Это не Россия. Здесь мы должны высоко держать наше достоинство. Мы поедем в первом классе. Еще в России от нужды можно простить поездку во втором классе. Там культурные люди. Но в Китае... вместе с туземцами!.. Вы не потеряли разум? Или вы не представ­ляете себе положения? И остановимся мы в лучшей го­стинице. Не забывайте: мы едем к посланнику. А вдруг он спросит, где мы остановились, или заговорит про до­рогу и узнает, что мы ехали с китайцами! Нам придется краснеть. Он не захочет ничего сделать для нас.
   Но Вячко категорически заявил:
  -- Поеду во втором, и никаких гвоздей! А на послан­ника мне наплевать. Мы за делом едем, а не байки раз­водить.
   Дорога лежала на юг до Чанчуня, где кончалась южная ветка Восточно-Китайской железной дороги. Дальше по японской железной дороге через Мукден и по китайской дороге в Пекин.
   По дороге остановились в Чанчуне, где была пере­садка. День провели в Мукдене. В иностранных квар­талах Чанчуня и Мукдена, в английской гостинице с удоб­ствами, которых не найдешь в обычных гостиницах Пе­тербурга и Москвы, не чувствовался Китай. Только вся прислуга гостиницы -- бои -- были китайцы. Но вне ино­странного квартала был настоящий Китай с узкими кривыми уличками, с многочисленными рикшами, улич­ной грязью, с шумливой толпой, шлепавшей по грязи деревянными башмаками.
   Из Мукдена поезд несся на юг. Желтые, мертвые сте­пи, желтые поля с убранным урожаем, кое-где желтые крытые тростником деревни среди голых деревьев, а на горизонте желтые горы.
   По дороге встречались запряженные волами арбы с громадными сколоченными из брусьев колесами. У водое­мов полунагие крестьяне вращали колесо с поднимающи­ми воду глиняными кувшинами. По временам слева открывалось море -- Желтое море -- залив Великого океа­на. Все желтое, желтое и желтое. Поезд пронесся под ка­менной громадой Великой стены.
   Вячко и Ярцев ехали во втором классе. Было про­сторно и удобно. Предупредительные проводники. Горя­чая вода в умывальниках. Чистота. В вагоне с ними был один китаец, солидный, прямой, недвижный, не реаги­ровавший ни на что окружающее.
   На остановке пришел к ним Светлосанов с каким-то русским, по виду коммерсантом. Светлосанов хмуро мол­чал, а его спутник обратился к ним:
  -- Вы едете во втором классе. Знаете, это неудобно. Иностранцы в Китае ездят только в первом классе. Надо вам обязательно перейти в первый.
   Вячко не хотел и слушать, но Ярцев согласился. Не все ли равно в конце концов?
   Утром они были в Пекине. Их повели в европейскую гостиницу, занимавшую громадный дом. Китайцы звали её "Люга Фанзян" ("Гостиница семи наций").
   Здесь все было выдержано в английском духе.
   К завтраку и обеду сходили по удару в гонг в боль­шой сумрачный зал, даже днем слегка освещенный элек­трическими люстрами. Так считалось уютнее. У столиков официанты в черных фраках и белых перчатках с покло­нами указывали место сдержанным чопорным англича­нам с разряженными дамами. Ели торжественно, едва слышно переговариваясь. Светлосанов узнал от коммер­санта, что к табльдоту принято сходить во фраках и, в крайнем случае, в сюртуке. Сообщение как бы подстегну­ло Светлосанова, он стал оправляться перед зеркалом и сказал Вячко:
  -- Как же с вами быть, Николай Романович? Вы не послушались меня, не взяли даже сюртука.
   -- К черту сюртук! Жил так и проживу. Гроб и гро­бовые гвозди!
   Спустились в ресторан. Светлосанов и Ярцев в сюрту­ках, Вячко -- в пиджаке.
   У входа в ресторан к ним подошел швейцар и сказал что-то по английски. Они не понимали. Призвали офи­цианта, который объяснил, что господам полагается одеться по-другому, причем он указывал на Вячко. Тот хотел, не обращая внимания, пройти в ресторан, но Свет­лосанов настолько энергично запротестовал, что Вячко плюнул и пошел к себе в номер. В этот ресторан он боль­ше не ходил.
   Мировая война мало давала еебя чувствовать как в Харбине, так и в Мукдене и в Пекине. Про нее знали, го­ворили, читали, но она не била в глаза нуждою, слезами, непосильной работой, ранами, кровью. Чинные завтраки и обеды в английских гостиницах, черные фраки и сюргуки, белоснежные крахмальные манишки, суетливая, го­ворливая, хлопотливая масса китайцев... Только в мага­зинах многого нельзя было достать, продавцы вежливо говорили:
  -- Теперь война, надо брать то, что имеется.
   К посланнику уральцев не допустили. Их принял се­кретарь, предложил написать просьбу и записал их адрес.
   Через день путешественники получили в конверте из толстой добротной бумаги пригласительную карточку, где на глянцевитом картоне было напечатано прописным шрифтом:
   "Императорская Российская Миссия в Китае имеет честь уведомить Вас, что Императорский Посол желает Вас видеть в среду четвертого декабря в два часа дня".
   Это было внушительно и очень понравилось Светлосанову.
  -- Вот как пишут настоящие аристократы!
   Но Вячко посмотрел по-другому:
  -- Тоже! Заважничал. У китайских мандаринов фа­наберии набрался. Не поеду к нему. Не хочу, и никакая гайка!
   К назначенному времени Ярцев и Светлосанов въеха­ли на рикшах в обширный двор миссии, где посредине стоял двухэтажный дворец российского посольства. Часо­вые-- русские солдаты отдали честь. Лица их широко рас­плылись, когда они узнали, что гости из далекой России.
   Аудиенция у посла была успешной. Он с интересом выслушал сообщение про русского консула-немца в Хар­бине и обещал устранить все препятствия.
  -- Вы можете спокойно ехать обратно.
  -- Вот это по-настоящему!-- восторгался Светлоса­нов. И, действительно, через несколько дней после их возвращения в Харбин, виза на въезд рабочих-китайцев в Россию была получена.
   Все дела в Харбине были закончены, договор с под­рядчиками заключен, можно было ехать домой. Но раньше чем совсем распроститься с Китаем, уральцы хотели посмотреть рабочих. Убежденные, что все китайцы малы ростом и малосильны, они не верили подрядчикам, будто вербуемые ими на севере, в Гиринской провинции, рабо­чие-- люди крупные, сильные, привыкшие к тяжелым работам. Светлосанов, Ярцев и Вячко поехали на ма­ленькую станцию, где должны были погрузить в вагоны небольшую партию.
   Рабочие со своими "старшинками" уже были на месте. Это действительно оказались крепкие, мускулистые люди. Стариков среди них не было, а относительно некото­рых очень уж моложавых на вцд; трудно было решить: подростки ли это, или их молодит отсутствие раститель­ности на лице. Кос ни у кого не было. От этой "моды", как объяснил переводчик, Китай избавился вместе с игом Маньчжурской династии. Все были одеты в темное: длин­ные до земли, суживающиеся книзу брюки и ватные куртки. Рабочими руководил Синь Шань--маленький, с бегающими глазами, обтянутым кожей лицом. Он кричал, суетился, махал руками.
   Подошел поезд с товарными вагонами. Начальник станции приказал открыть два вагона и указал на них рабочим. .
   Синь Шань что-то визгливо крикнул, крик повторили старшинки, и вся масса ринулась к вагонам. Толкались, падали, кричали. Похоже было, что начинается драка.
   Уральцы поспешили к вагонам. Видно было, что ваго­ны уже переполнены и набиты сверх нормы, поместить­ся больше некуда, но Синь Шань и старшинки угро­зами и толчками загоняли рабочих, желая всех втис­нуть туда.
  -- Сколько рабочих?-- спросил Ярцев.
  -- Сто двадцать!-- ответил Синь Шань.-- Бунтуют!-- И он с угрозами бросился к рабочим. Старшинки пусти­ли в ход кулаки. Среди рабочих послышались угрожаю­щие крики.
  -- Что вы делаете!-- кричал Ярцев -- Вы видите над­пись на вагоне: "Сорок человек", а вы хотите запихать в два вагона сто двадцать человек!
   Около него стали собираться рабочие и с криком "Капитэн! Капитэн!" стали о чем-то просить его.
   Подбежал Синь Шань.
   Вячко взволнованно бегал от вагона к вагону, а Светлосанов вдруг принял важный вид и строго обратился к Ярцеву:
  -- Успокойтесь, господин Ярцев. Не вмешивайтесь не в свое дело. Отправка рабочих --дело подрядчиков, вы сами подписывали договор. К тому же вмешиваться на китайской территории в отношения между китайскими подданными никто не предоставит вам права.
   Синь Шань стал сочувственно кивать головой и рас­тянул в приветливую улыбку лицо.
   Ярцев вспылил:
   --- Здесь русская территория! Полоса отчуждения! Да. А китайские граждане -- это наши рабочие. Да. Это люди, а не скот!
   Светлосанов презрительно прищурился:
  -- Вы забываете, Ярцев, что это... ходи! Мы для них капитанэ, а это темная толпа... хо-оди!
   Ярцев хотел отвечать. Но вдруг из толпы выделился высокий красивый китаец с энергичным лицом, встал пе­рёд Светлосановым и, трудно выговаривая слова, но с громадной силой произнес:
  -- Моя хо-дя? Тво-я капитэн? Была хо-дя! Была капитэн!-- И он сделал энергичное движение, как бы раз­бивая что-то. Затем гордо выпрямился, ударил себя в грудь кулаком и закричал:--Моя капитэн!--и протянул к Светлосанову сжатый кулак, внушительно произнес:-- Твоя ходя!
   Испуганный Светлосанов сжался, отступил и куда-то исчез.
   Ярцев с Синь Шанем пошли к начальнику станции, и после короткого разговора Синь Шаня наедине с началь­ником был открыт третий вагон, шедший порожняком в составе поезда. Рабочие со старшинками разместились в нем, и поезд тронулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

   Положение было сложным: нет стали, нет чугуна, нет руды, нет дров, нет угля, нет одежды, нет сапог, нет хле­ба, нет крупы, нет рабочих... А все это нужно во что бы то ни стало, потому что без этого нельзя держать фронт, нельзя отразить немцев, а они уже вступили в русские земли. Чем остановить их? Чем это кончится?
   Слухи об измене были все настойчивее. Все чаще и определеннее говорили, что во главе немецкой партии стоит царица, "немка Алиса", с министрами-немцами и развратным проходимцем Распутиным, что они продали Россию Вильгельму и ведут ее к позорному миру, что бездарный, трусливый, упрямый Николай растерялся, по­ложился целиком на волю бога и приказания Распути­на, занимается фотографией и пьянствует.
   Слухи об измене, о продаже России немцам ползли по деревням, заводам, городам. И уже не шепотом назы­вались имена царицы-немки, Распутина-старца и при­дворной шатии, а во весь голос, громко...
   Ярцев получил срочное распоряжение из горного уп­равления ехать в Осиновск: там неспокойно с китайцами. Ему поручалось разобраться и доложить горному упра­влению о происходящем.
   Приехал Ярцев в Осиновск вечером. Встревоженный главный заводской лесничий Кыртомцев рассказал: за­бастовали в лесу все китайцы, а чего они требуют -- не поймешь. Вмешательство полиции только ухудшило поло­жение.
   Предполагается, что во всем виноваты "старшинки", приехавшие с китайцами. Это, оказывается, не десятники, а маленькие подрядчики. Каждый из них навербовал в Китае несколько человек и получает за них заработную плату, а сколько отдает им -- неизвестно. Видно, что ра­бочие живут впроголодь.
   Есть слухи, что сегодня забастовали все китайцы. Пристав с урядниками по жалобе подрядчиков поехали наводить порядок.
   Ночью тревожный звонок разбудил Ярцева. Кыртом­цев сообщал со слов прискакавшего объездчика, что на сорок пятой версте китайцы разобрали рельсы, избили урядников, проломили приставу голову, а лесничего взя­ли в плен. Помощник пристава собирает полицейских, чтобы ехать на выручку. Сейчас будет подан поезд. Управляющий запрещает Кыртомцеву ехать с ними: пусть полиция сама расправляется.
   Ярцев поспешил на вокзал. Поезд был уже готов. Урядники приводили из ближайших мест стражников. Помощник пристава безуспешно уговаривал группу рабо­чих ехать с ними. Те молча отходили в сторону. Помощ­ник бесился и ругался, обещая "посчитаться".
   На предпоследней станции поезд задержался. На платформе стояли взволнованные рабочие, военноплен­ные румыны, венгры, сербы. Помощник пристава обратил­ся к ним, требуя, чтобы они помогли усмирить китайцев, но никто не двинулся. Поезд переформировали: паровоз перецепили в хвост, а в переднем вагоне проделали в стенках отверстия, и около них встали с ружьями страж­ники, чтобы обстрелять китайцев в случае нападения.
   Поезд, осторожно, как бы нащупывая дорогу, дви­нулся к сорок пятой версте.
   Лес постепенно редел и мельчал. Впереди открылись бараки и избушки. Рельсы были разобраны. Поезд оста­новился. Все замерли в ожидании. Томительная тишина.
   Из поселка показался лесничий с мастером и лесни­ком. Он был взволнован, растерян, но цел и невредим. Он объявил, что китайцы выслали его парламентером, предлагают начать мирные переговоры.
   Лесничий рассказал, что происходило накануне. При­став был так уверен в своём авторитете и могуществе по­лицейского кулака, что поехал к китайцам, как на увесе­лительную прогулку, пригласив с собою компаньонов-собутыльников. Водки и вина было достаточно, все поря­дочно опьянели. В ответ на жалобы и возмущенные кри­ки китайцев пристав воинственно взмахнул шашкой и ве­лел урядникам открыть огонь по "бунтовщикам".
   Китайцы бросились на полицию, кто с камнями, кто с палками, а большинство с поленьями.
   Полицейские трусливо обратились в бегство. Некото­рые отсиделись в густом лесу и только на следующий день, как выяснилось впоследствии, попали в населенные места. Приставу поленом повредили голову. Китайцы арестовали мастеров, лесников и лесничего.
   Приободрившийся помощник вывел из вагона страж­ников и приказал занять поселок. Стражники осторожно дугою охватывали бараки, наконец, сжали круг и встали у окон и дверей с направленными внутрь ружьями.
   Вызвали из Осиновска поезд.
   Арестованных по одному подводили к вагону. Пока­зался пристав с забинтованной головой, поддерживаемый под руку урядниками. Увидав побежденного врага, он сразу встрепенулся, собрался с силами и крикнул хрип­лым голосом:
   -- Бей их!! Бей мерзавцев!
   И урядники, ободренные привычным приказом, обру­шили на головы китайцев палки и дубины. Некоторые падали без чувств. Избитых бросали в вагоны.
   Ярцев, бывший до этого наблюдателем, не выдержал и бросился к урядникам с криком:
  -- Стой! Не смей бить!
   Урядники несколько опешили и уставились на при­става.
  -- Бей их! Взять его! Откуда такой нашелся!
   Ярцев приосанился и деланно спокойным голосом обратился к приставу:
  -- Я уполномоченный Уральского горного управле­ния. За превышение власти и насилие над иностранными подданными дружественной нам державы вы ответите по законам военного времени.
   Огорошенный пристав сразу ослабел и махнул рукой. Его внесли в классный вагон. В товарные вагоны погру­зили китайцев.
   После восстания округ отказался от посредничества подрядчиков и старшинок и перевел китайцев на свобод­ную работу со сдельной оплатой. Было трудно без хоро­ших переводчиков, но работа кое-как пошла.
   Китайцев судили окружным судом. Ярцев выступал как свидетель и рассказывал о тяжелом положении рабочих-китайцев, о самоуправстве полиции. Как всегда, по каким-то единственно суду известным мотивам, пятерых китайцев признали зачинщиками и отправили на каторгу. Остальные были освобождены, их послали обратно в ок­руг.
   Ярцеву от имени главного начальника Уральского гор­ного управления был объявлен строгий выговор за "не­выполнение порученного распоряжения".
   Объявивший ему приказ главный уральский лесничий Владимиров не мог объяснить, в чем собственно состояло "невыполнение".
  -- Знаете,-- говорил он.-- Трудно формулировать, в чем состоял ваш проступок, но вы понимаете, что нельзя было вмешиваться в действия полиции.
  -- Но что бы вы сделали на моем месте?-- спросил Ярцев.
   Вместо ответа Владимиров отвел в сторону глаза и по отечески спросил:
  -- Ну, чего вы мешаетесь не в свое дело? Велика ли важность -- китайцев побили. А мало наших рабочих бьют? Вы бы помнили, что сами-то вы не...-- он запнул­ся, -- не на хорошем счету. Надо быть осторожнее. Что еще господин начальник Пермской губернии скажет?
   Ярцев резко повернулся и вышел. Он не принял близ­ко к сердцу эту трусость и подхалимство Владимирова.
   -- Чего ждать от них... Гнилое болото...
   Но другое болезненно засверлило его сознание: "Гни­лое болото -- а я в нем".
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
   При всех затруднениях с рабочей силой заводы кое-как удовлетворяли свою потребность в пеших рабочих, закрепляя за заводами местных жителей, а также плен­ных и китайцев, но совсем плохо обстояло дело с конны­ми. Конные мобилизации подорвали гужевую силу крестьян. Там, где были лошади, часто не было возчика.
   Заводы пытались обойтись закупкой лошадей для собственного обоза, переходом на круглогодовую вывоз­ку. Но что значили эти средства, когда заводам нужны были тысячи лошадей?
   Возникла мысль ввести трудовую гужевую повин­ность, или, как ее стали звать,-- принудительную воз­ку. Будь это на год раньше, возку ввели бы простым распоряжением губернатора, но сейчас обстановка была тревожная. Бюро горнопромышленников для подготовки условий и правил новой повинности послало по ураль­ским заводам нескольких представителей. В северные ок­руга был командирован Ярцев, как хорошо знающий Верхотурский уезд. Первым делом Ярцев поехал в Николае-Павдинский округ -- на место своей прежней службы. Было интересно посмотреть, что стало с круп­ным лесопромышленным предприятием, захваченным теперь англичанами.
   На станции Ляля Ярцев вышел из вагона. Как все кругом изменилось! За два года маленькая, тихая стан­ция обросла целым поселком. На путях стояли многочис­ленные платформы, груженные лесом. Перед поездом суетились пассажиры. Леса у станции не было, он от­ступал далеко к горизонту, а вместо него виднелись крыши, крыши, крыши.
   Ярцев пошел на площадку за станцией. Прежде со­вершенно пустая, теперь она была оживленной и шумной. Его обступили извозчики и, оттесняя друг друга, предлагали везти, куда он прикажет, к новому ли заво­ду, к Лаптевым-Манаевым, в село Караул или на ста­рую Лялю.
   -- Пожалуйте! В момент довезем! Коробок удобный! С нами всегда ездиют! Подавать, что ли?
   Ярцев с удовольствием оглядел привычные уральские коробки: давно не ездил в них. Приглядел коробок на длинных мягких дрожинах, с сиденьем в плетенке, хотя ему было совсем недалеко, уселся плотнее и приказал ехать в заводскую гостиницу.
   Проехав меньше версты по хорошей дороге, Ярцев ос­мотрелся. Перед ним был большой поселок. Прямые, ши­рокие улицы с дощатыми тротуарами, новенькие одно­этажные домики то в два-три окна, то по шесть-восемь окон и больше. Между ними аккуратные заборчики из рейки. Лес не был вырублен начисто, и между домами стояли старые сосны. Вот двухэтажное здание гостини­цы. А вот на берегу реки Ляли большие серые корпуса бумажной фабрики. Вот за оградой большой лесопиль­ный завод. Он гудит, стонет и взвизгивает. Из-за ограды слышатся гудки паровоза. Большая улица поворачивает налево и упирается в парк с домом управляющего. А там, за ним, над рекой Лялей, должен показаться жи­вописный Соколиный Камень.
   Соколиный Камень -- памятное Ярцеву место. Здесь они стояли с Вячко и Емельяном, намечая место гавани. Тогда, в начале постройки, он не позволил рубить здесь лес, он хотел превратить его в парк при заводском посел­ке, где будет отдыхать население завода. Лесники и слу­жащие обещали ему хранить это место.
   Живо в его памяти вставала картина: высокая ка­менная скала, отвесно падающая в воду, -- это Соколи­ный Камень. На нем старый сосновый лес. И река Ляля длинной широкой дугой подходит к камню среди темно­го ельника. Ударившись в камень, она круто поворачи­вает налево и с тихим плеском плавно несется к железно­дорожному мосту.
   Он подошел к реке. Вот и Соколиный Камень. Через воду на каменных свинках лег легкий мостик. Все русло выше камня заполнено беспорядочно нагроможденными бревнами. Это неожиданно, это портит вид, но это Ярцев мог предвидеть. Не это взволновало его. Лес местами: начисто вырублен, испорчено место, отведенное под парк. Но и не это главное. Глубоко взволновало Ярцева то, что Соколиный Камень обезображен, что значительная его часть разрушена. Строители завода спокойной рукой заложили под камень динамит и взорвали живописную скалу.
   Действительно дело было так. Два года назад план заготовки леса не был выполнен, и, чтобы без усилий по­крыть недостачу, Мугай, поступивший в округ вместо ушедшего Ярцева, распорядился рубить как можно бли­же к заводу. Лесники пробовали протестовать:
   -- Борис Сергеевич не велел здесь рубить: парк, го­ворил, для рабочих и служащих будет.
   Мугай рассвирепел:
   - Какой там Борис Сергеевич! Я хозяин! Нет здесь Борисов Сергеевичей! Руби, если приказываю. Не рас­суждать!
   Возмущению и гневу Ярцева не было конца.
   Что таким, как Мугай, красота! Что им памятники природы! Что им интересы рабочих и служащих! Подха­лимы! У них одна только мысль: угодить хозяевам.
   Старый сослуживец Ярцева, верный его помощник и спутник Емельян, встретил Ярдева радостно:
  -- Как живете, Борис Сергеевич? Лучше устроились, чем у нас на заводе? У нас теперь бумажно-лесной ком­бинат... Так его называет управляющий... Видите, Борис Сергеевич, у нас теперь новые хозяева -- англичане.
   Ярцев знал про это. Он сильно интересовался, как восприняли этот переход в округе. А Емельян рассказы­вал:
  -- По делам пошел я к управляющему. Все тот же господин Гвоздилин управляет. Им теперь большое ува­жение от хозяев вышло. А двери к нему в кабинет при­крыты. Я остановился, слышу разговор. Господин Гвоздилин такой радостный, бухгалтера Ухова поздравляет. "Хозяева, говорит, у нас теперь англичане". А тот что-то мнется. "А нам, говорит, на двери не покажут? По шапке не дадут?" А Гвоздилин ему наговаривает: все хорошо будет, мы все на своей службе останемся, а по­рядок лучше, говорит, будет и денег, говорит, на дострой­ку завода, сколько нужно, дадут. Уж будьте, говорит, уверены, не русские это, а образованные иностранцы -- англичане.
  -- А вы-то сами, Емельян Дмитриевич,-- спрашивал Ярцев,-- как смотрите?
  -- Славно не славно -- ничего не поделаешь. Инте­ресуюсь, а не пойму я, видите ли, Борис Сергеевич... Хо­зяев мы, однако, в глаза не видели. Ну, прежде был Во­робьев --строгий старик. Потом полковник Лосев, толь­ко тот уже не настоящий хозяин, а так --директор от акционеров -- вроде управляющего, а то еще директор Борисов был, а теперь, говорят, какой-то еще новый при­едет... Конечно, нас они не касаются. Нас, видите ли, Бо­рис Сергеевич, Гвоздилин, в руках держит. Так я и не пойму, лучше это или хуже... Говорят, англичане -- народ просвещенный, умный, свободы у них всякие, а, между прочим, обидно: разве мы сами не можем упра­виться, Борис Сергеевич?
   От Емельяна Ярцев узнал, что бывший его помощник Вячко и заменивший Ярцева на должности главного лес­ничего Мугай живут не на Новой Ляле, а в даче округа; Мугай -- на старом лесопильном, а Вячко -- по-прежнему в Павде; что Емельян на Новой Ляле является как бы представителем лесничества и на его обязанности лежит снабжать заводы и фабрику нужным им количеством леса.
   Ярцев пошел повидаться с бухгалтером Уховым: его интересовали обстоятельства перехода округа к англича­нам.
   По рассказу Ухова дела округа шли очень хорошо. После первого года работы Новой Ляли акционерное об­щество выдало двенадцать рублей дивиденда на сторуб­левую акцию, и акции сильно поднялись. "Я это хорошо знаю,-- говорил Ухов,-- как бухгалтер округа". Но по­том началось непонятное: акции стали падать. Говорили, что у правления не хватает денег на продолжение строи­тельства целлюлозного завода, а достать денег негде. Говорили, что падение акций произошло в связи с неуда­чами на фронте и из-за трудностей экспортировки пилопродукции в Англию. Но Ухов предполагал, что дело было наоборот: прибыльность округа и широкие перспекти­вы. Геологическая разведка установила хорошие запасы платины, а лесоустройство показало, как велики лесные богатства округа. Это и вызвало решение англичан при­брать округ к своим рукам. Для этого они распустили слухи об убыточности округа, стали правой рукой продавать акции подешевле, о чем кричали громко, а когда цена на акции упала, стали левой рукой без огласки ску­пать их. Русско-Английский банк переуступил свои акции Английскому банку, и округ оказался в руках англичан.
  -- Но свои акции я не продал,-- вполголоса, хитро подмигнув, сообщил Ухов Ярцеву.-- У меня есть несколь­ко штук. Я ведь понимаю, в чем дело...
  -- И как же теперь?--спросил Ярцев.
   Ухов посмотрел на него непонимающими глазами:
  -- Вы про что спрашиваете? Дела идут хорошо. В от­пуске денег на достройку заводов затруднений нет. Вот только с рабочими туго приходится. Но у нас есть воен­нопленные. Мы останемся на своих местах. Англичане понимают, что с русскими рабочими должны иметь дело русские... Жалование высшим служащим еще прибавят. Англичане понимают дело. Надо полагать, все будет пре­красно.
   "Что и требовалось доказать...-- сформулировал про себя Ярцев.-- А там русские ли, французы, англичане -- не все ли ему равно! Ведь были б желуди, ведь свинья, от них жиреет. Англичане понимают, и наши понимают, где жареным пахнет... И акции придержал: понимает".
   Через старых знакомых Ярцев познакомился с рабо­той предприятия. Ему очень понравилась стройная си­стема Ново-Лялинского комбината. Но англичане были тут ни при чем. Они только достроили то, что было на­чато до них. Комбинат должен был полностью использо­вать всю древесину округа. Крупная древесина шла на распиловку. Мелкая ель шла на бумажное производство. Мелкая сосна перерабатывалась на сульфатно-целлюлоз­ном заводе. Для выжига угля строились печи. Был орга­низован ящичный цех с гвоздильным и шурупным отде­лениями.
   Все механизмы приводились в движение электриче­ством, для чего была построена центральная силовая станция. Топливом для нее служили отходы лесопильно­го завода, которые дробились на специальных станках. А так как для всего сложного предприятия не хватало отходов с Ново-Лялинского завода, их привозили за де­сять верст по железной дороге с Лобвинского завода. Таким образом, заводы освобождались от необходимости сжигать свои отходы на огнищах.
   Все было продумано, рассчитано, согласовано, колесико цеплялось за колесико и двигало следующие коле­сики.
   Но были в этой стройной системе и слабые места. Ес­ли одно колесико ослабляло свой ход, расстраивалась и вся система. Так, недостаток рабочих в лесу привел к не­выполнению поставки сырья на лесопильный завод. Завод работал не на полную силу, отсюда уменьшение количе­ства отходов, а отсюда недостаток топлива для силовой станции, недовыработка электроэнергии и необходимость остановок в работе бумажной фабрики...
   "А как-то теперь в лесу?-- подумал Ярцев.-- Что но­вого внесли в лес англичане?"
   Из Новой Ляли Ярцев проехал на старый лесопиль­ный завод, куда у него была командировка бюро горно­промышленников.
   Старый лесопильный завод -- Старая Ляля -- имел заброшенный вид. На складах было почти пусто. Работа велась в одну смену. Пилили только шпалы. Игрушеч­ный паровозик "Карлуша" по-прежнему бегал от завод­ских складов к станции, один справляясь с работой, кото­рую прежде выполняли несколько паровозов. Лес около лесопильного сильно поредел; деревья, оставленные преж­де, как негодные для распиловки, рубились теперь на шпалы и на дрова.
   Главный лесничий Мугай был в отъезде, и Ярцев про­шел к своему старому сослуживцу, старшему десятнику Федору Алексеевичу Белосуду. Он заменил в лесу Емельяна. Из разговоров с Белосудом Ярцев познакомился с положением дела. Ничего нового не внесли в лес англи­чане. Были те же подрядчики, так же жили рабочие в тех же бараках-землянках, так же были они в руках у подрядчиков. Ни машин, ни усовершенствованного ин­струмента не было. Было ново одно: хорошо ли или худо рубили прежде, но в лесу оставались и старые и моло­дые деревья, а теперь все вырубали начисто. О будущем не заботились. И Мугай спокойно и равнодушно выпол­нял заказ: рубил все подряд на ближних расстояниях. Так было дешевле. Видно, и он чувствовал, где пахнет жареным. А будущее русских лесов ему, как и англича­нам, было безразлично.
   С заготовками леса картина была нерадостна.
   Рабочих не хватало. Новые рабочие, которых удава­лось навербовать, работали неумело. Часто бывали несчастные случаи. С конными рабочими совсем плохо. При­ходится заводить своих лошадей. С питанием рабочих: неважно. Коров закупили, с мясом еще кое-как устраи­ваемся. Хлеба нет. А выполнять установленный план нужно. Про лесничего Мутая Белосуд сказал:
  -- Ничего, человек самостоятельный. Ежели что не по нем, сейчас управляющему звонит: ни часу не оста­нусь, уйду, у меня чемоданы уже сложены. А нового в работе не видно. И рабочим плохо. Что до англичан было, то и осталось.
   Мугай приехал на Лесопильный с помощником Вячко. Тот бросился к Ярцеву, облапил его, расцеловал, а потом сразу заявил: ,
  -- Слыхали? На милордов робим. Робим честь че­стью, и никакая гайка. А чтоб им!.. Ну, я тут долго не останусь. Вот присмотрю что-нибудь и уеду. У вас, Борис Сергеевич, найдется для меня шматок? Чтобы я -- на англичан! Гроб и гробовые гвозди!
   Мугай потянулся и лениво произнес:
  -- И охота вам, Николай Романович; петушиться. Никуда вы не уйдете. Чего вам здесь не хватает?
  -- Так тут же -- на англичан.
  -- А вам не все равно? Да мы никакого англичанина и в глаза не увидим. Вот уважаемый Гвоздилин прежде был и теперь есть и будет! Я с ним лажу, а хорошо бы его за ушко да на солнышко... Нашей работой живет, а все себе приписывает.
  -- Та я же и кажу: нельзя Урал англичанам давать. Союзники! А мне что англичане, что немцы... Не хочу!.. Не чижики мы. Выросли.
   Ярцев изложил лесничим цель своего посещения. Они подсчитали, сколько им нужно коновозчиков для выпол­нения плана, из каких волостей их желательно получить, какую назначить норму вывозки и оплату, как быть со снабжением их фуражом.
   Потом пошла товарищеская беседа с выпивкой и за­куской.
   Но разговор невольно возвращался к англичанам. Горячий Вячко не мог успокоиться, а равнодушный Му­гай посмеивался над ним. В словах его слышалось ува­жение к англичанам. "Что и он запасся акциями?-- думал Ярцев. -- Или твердый курс стерлинга импонирует ему?"
   С Ляли Ярцев поехал дальше по соседним округам.
   Проезжая трактом по деревням, откуда вербовались возчики на лесные работы. Ярдев решил остановиться в какой-нибудь деревне, чтобы поговорить там с крестья­нами о подготовляемой трудовой повинности.
  -- Мне бы в деревню, где народ зимою на вывозку леса ездит,-- сказал он извозчику.
   - Все тут ездят. Конницы у них была несусветная сила. Теперь, видишь, много лошадей на войну угнали,-- ответил извозчик.-- Вот проедем пяток верст, деревня будет, Первуновой кликают. Туда и заедем. Уж на что лесная деревня!
  -- Первуново так Первуново,-- Ярцеву было безраз­лично.
   Возчик свернул с тракта в сторону, спрыгнул перед воротами поскотины, пропустил лошадь с коробком и сел снова на козлы.
   В деревне извозчик подвез Ярцева к пятистенной избе с шатровой крышей и высокими украшенными резь­бой воротами. Ворота отворила старуха. Въехали в про­сторный крытый двор с бревенчатым полом. Оказалось, что хозяин на войне, а хозяйки нет дома, ушла в лес.
  -- Сосны делят,-- сказала старуха.
   Ярцеву было интересно посмотреть, что там происхо­дит, и он пошел по указанной старухой дороге. По гром­ким голосам он легко нашел деливших сосны.
   Десятка полтора человек, больше женщины, толпи­лось между деревьями. Мерили их, осматривали, что-то горячо обсуждали, а по временам кричали и спорили.
  -- Четыре вершка кругом,-- объявлял, по-видимому, распорядитель.
   - Считай четыре с половиной,-- слышался голос.
   - А я даю пять с половиной! -- перебил его кто-то.
   -- Пять с половиной! Кто больше? -- спрашивал распорядитель, и после некоторого молчания женский голос нерешительно цедил:
  -- Шесть.
  -- Шесть. Кто больше? Кто больше? Шесть! Никто больше не дает? Получай, Макариха,-- твоя!
   Ярцев видел, что идут торги, но не мог понять, в чем дело. Сосна четырех вершков, а ее считают за шесть.
   Между тем толпа подошла к корявой низкорослой сосне. Распорядитель осмотрел ее и объявил:
  -- Семь!
  -- Однако, кто у тебя ее за семь возьмет! На ворот­ный столб и то не годится,-- сказал кто-то.-- Хочешь -- четыре?
  -- Ну, за четыре и я возьму...
  -- Четыре. Кто больше? Четыре с половиной даешь? Кто больше? Пять даешь? Никто больше? Бери, Анфимия.
   Когда распределение деревьев кончилось, Ярцев пошел с крестьянами в деревню. По дороге ему объясни­ли, что это за торги.
  -- Очень просто. Как же иначе? Деревья не дрова, их по саженям не уровняешь. Одному нужна слега, а другому воротний столб, а кому починить сруб. А де­ревья -- они разные. Вот и устроили торги. Тебе, скажем, двести вершков полагается, ну, и набирай их себе. За подходящее дерево много отдашь, а неподходящее тебе и даром не надо. А другому оно-то как раз ко двору. Так и делим. А пустить каждого -- самому рубить, что по­нравится,-- мы не согласны. Так самим не хватит, не то что детям. Которые понимают, все так делают. Не мы одни.
   В деревне он рассказал крестьянам о готовящейся гужевой повинности. Каждый, кто имеет лошадь, обязан будет вывезти для заводов дрова или бревна. Крестьяне заговорили и зашумели все сразу, особенно резко разда­вались возгласы женщин:
  -- Не хотим! Не поедем! Довольно на Воробьева и Яковлевых робили! Для казны тоже немало поту проли­ли! Кони выработались! Овса нет! Мужиков в солдаты забрали! И так бабам не в силу хозяйство справлять! Пусть сами робят!
   Когда немного стихло, сгорбленный, большебородый старик произнес:
  -- Будет горло драть. Толком рассудить надо. Вот барин к нам пришел, объясняет: что и как. Спасибо ему, по имени и по батюшке как кликать не знаю. А вы чего захотели? Чтобы урядник нас по зубам?.. И придет. Он разговаривать с нами не станет.
   После спора согласились, что помочь заводам надо. Не о Воробьеве и Яковлеве разговор, а снаряды на фронт дать надо, своих поддержать, что с голыми рука­ми на немцев идут.
  -- А лучше бы войну прикончить! -- выкрикнул кто- то позади.-- Кому она нужна?
   На мгновение установилась тишина, а потом передние заговорили громко и быстро, будто ничего не слыхали.
  -- О том разговор, чтобы все правильно было, по справедливости,-- говорили старики.-- Чтобы не гнать одних за сто верст, а другим тут же рядом работу давать. Тягость чтобы на всех поровну была. Одному пять сажен, так и другому пять.
   А ежели кому далеко, ему скостить надо! Одно дело -- сухая ель, а другое -- сырая береза... И дорога какая. Ровная или в гору. А ежели моя лошадь силы не имеет?.. И овес, и сено чтобы были.
   Ярцев уехал из деревни, полный разнообразных впе­чатлений. Одно было для него совершенно ясно: народ­ное возмущение растет. Война революционизирует кресть­ян больше, чем какая-либо агитация.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
   Никто не знал ничего достоверного, так как газеты не выходили, телеграфная связь с Петроградом прекра­тилась, но по заводам упорно ползли слухи, что в Петро­граде идут забастовки, что войска присоединяются к рабочим, что началось чуть ли не восстание. И вот про­неслась весть, что царь Николай отрекся от престола в пользу своего брата Михаила. Но не успели священ­ники привести всех к присяге Михаилу, как оказалось, что и Михаил отказался от престола, и царя в России больше нет, а образовалось Временное правительство во главе с адвокатом Керенским.
   Ярцев был в лесу, когда на Урал пришла весть о па­дении царского режима. Добравшись до маленькой стан­ции, чтобы сесть в поезд и ехать в Екатеринбург, он был удивлен необычным видом станции: повсюду красные флаги и праздничная толпа, говорливая, шумящая, но не обычным шумом воскресного дня, а каким-то особен­ным, громким, свободным шумом. Каждый был рад по­делиться новостями с приехавшим из глухого леса, его называли товарищем, поздравляли...
   В вагоне Ярцев встретил главного лесничего Железногорского округа Малахова, с которым он не раз встре­чался и был в хороших отношениях. Большая седая голова, живые глаза и несколько отяжелевшая крупная фигура.
  -- Дождались, изволите ли видеть,-- говорил он,-- давно, давно надо было этого ожидать. Эта чехарда со сменой министров, это повальное юродство при дворе, как вы, конечно, прекрасно знали, клевреты Вильгельма вокруг трона во главе с немкой Алисой и полное безраз­личие, безнадежность и идиотство экс-царя Николая. Как только до сих пор терпели!.. А вы бы полюбопытствовали, что в Екатеринбурге было. Торжественное совещание устроили. Управляющие округами, заводами, инженеры... и нас, лесничих, пригласили. Как же! По-новому теперь работать нужно, не все приказом, не все кнутом -- надо и овсом. К патриотизму взывали, изволите ли видеть! Первым делом управляющий Ключевским округом пред­ложил убрать портрет Николая II. Управляющий Ключев­ским округом! Монархист! Крепостник! -- Малахов ядо­вито засмеялся.-- "Уберите, говорит, портрет. Ему не место здесь". И среди полной тишины швейцар и два сторожа сняли портрет и унесли куда-то.
  -- А дальше что было!-- продолжал Малахов.-- Жаль, что вам не довелось присутствовать. Говорили, го­ворили, говорили. Наш Светлосанов и слезу пустил. Зая­вил, что всегда был социал-демократом, только принуж­ден был молчать. "Теперь, говорит, промышленность двинется вперед семимильными шагами, и Урал возро­дится, и сейчас же начнется победоносное наступление на немцев". Откуда-то, обратите внимание, и силы у нас по­явятся, и снаряжение, и оружие, и опытные генералы, и энтузиазм... А речь свою закончил: "До победного конца!.. Да здравствует свобода!". А потом в ресторан с собрания пошли.
  -- А что в городе на улицах делалось,-- продолжал рассказывать Малахов. Он понизил голос. Тон его из раз­драженно-скептического стал серьезным и встревожен­ным. Видно было, что Малахов чем-то испуган.
   Урядники, пристава и исправники куда-то исчезли. Чиновники сидели по домам, желая, чтобы о них совсем забыли, пока не выяснится положение. Какой-то земский начальник напечатал на машинке и расклеил по городу объявление: он-де передает себя в распоряжение народа и обещает служить ему верою и правдою. На улицах тол­пился народ, как будто не было никаких занятий, хотя заводы действовали по-обычному, работали рудники, шла рубка в лесу, по-прежнему писали и считали в конторах заводов и округов.
   Достаточно было собраться вместе нескольким чело­векам, как начинались громкие разговоры, споры о том, что теперь происходит, что будет, какой порядок устано­вится. То тут, то там возникали импровизированные ми­тинги. В помещениях кино, в волостном правлении и в других общественных местах народ собирался постоянно. Сюда приходили поговорить, послушать. Было, как гово­рится, сколько голов --столько умов. Но все сходились в одном, что теперь "свобода": можешь говорить, что хо­чешь, но можешь ли делать, что хочешь,-- в этом были не уверены. Некоторые толковали, что теперь "народная воля" и все должны быть равны.
   Малахов передал Ярцеву сцены, виденные им на вок­зале.
   Человек в потрепанной солдатской шинели объясняет кучке слушателей:
  -- Неладно живете! Неладно, товарищи, щи варите. Непорядок каждому свой горшок в печку совать. Сноси, братва, что у кого есть, в одну кучу. Становись в тыл один другому и получай поровну, без обиды.
  -- А мне калош не досталось. Расхватали до меня!-- жаловался кто-то оратору.
  -- Наплевать на калоши! Зато свобода! Я вот сам калош не имею.
   - Давно ли ты стал "сам"?-- кричит из толпы жен­щина.-- Мы тебя, Сашка, знаем, такой же, как и мы, а уж себя "сам" величает.
   А кто-то из мужчин угрюмо добавлял:
  -- Доселе Макар руду копал, а теперь, вишь, Макар в воеводы попал.
   Но его не слушают. Рядом дело поважнее: старик не то встревоженно, не то с ехидством -- не разберешь его,-- передает:
  -- А сапожник один сказывал: свободе скоро конец, опять по-прежнему будет. Не царь, так кто другой поря­док наведет.
  -- Какой сапожник? Какое ему фамилие? Где жи­вет? Так он против свободы! Вытащить его сюда. Пусть ответ держит. Кто такой -- против народа идет? -- послы­шались с разных сторон голоса.-- Показать ему, чтобы помнил! Айда! Кто к сапожнику? Быстро мы с ним, с дружком, разделаемся.
   И группа с угрозами двигается к выходу.
  -- Стой, товарищи!-- кричит молодой рабочий.-- Что нам возиться с каким-то сапожником. Собака брешет -- ветер носит. Наплевать нам на сапожника! Пущай бре­шет на здоровье. А мы вот что обсудим: кто в народную милицию идти хочет? Кто за свободу, должон револю­ционный порядок соблюдать.
   Ярцев без интереса слушал Малахова. Все эти эпи­зоды казались ему анекдотическими, такими незначитель­ными по сравнению с тем, огромным, что совершалось в России. Но не хотелось спорить со стариком: еще оби­дится.
   Он перевел разговор на профессиональные темы и скоро увлекся.
  -- Нас, лесных работников, на Урале много,-- гово­рил Ярцев.-- Но как мы разобщены... Я говорю не про личные отношения... Как разобщены и разделены мы по ведомствам! Кажется, нигде не найдешь такого разнооб­разия. Тут и горнозаводские лесничие, и частновладель­ческие, и лесничие лесного ведомства, и посессионные, горно-лесное управление... Есть еще лесничие удельного ведомства. Те считают для себя слишком низким иметь дело с нами. Так. Но и без удельных на Урале разно­образие бесконечное. И ведь все специалисты... Нам объединиться надо. Сколько у нас общих интересов... Поднять лесное дело!.. Поставить правильное лесное хозяйство! Да.
   Малахов хитро посмотрел на Ярцева.
  -- Вот вы изволите, Борис Сергеевич, часто выра­жаться стихами. Позвольте и мне привести вам стишок:
  
   В одну телегу впрячь не можно
   Коня и трепетную лань...
  
   Ну как вы изволите объединить хотя бы наших об­щих знакомых... Возьмем для примера нашего ученого Юрмина и практического дельца -- строгановского дове­ренного Дубкова или карьериста Светлосанова и непо­средственного Вячко.
  -- Но ведь при различных характерах у них могут быть одинаковые интересы.-- заметил Ярцев.
  -- Вы правильно заметили. Дело не в личностях. Но возьмем ведомства... Я лесничий в частновладельческих лесах. Хозяева требуют от меня дров и угля, да подешев­ле. А на остальное им, с позволения сказать, начхать. Ну, какое мне дело до Юрмина с его сослуживцами! Мне не теплее и не холоднее от того, как он сторожит лес да отпускает его купцам и подрядчикам. Или, простите, я вас очень люблю и уважаю, Борис Сергеевич, но мне со­вершенно безразлично, как вы там командуете в горно­заводских лесах. А посессионные лесничие--демидов­ские, иевьянские, алапаевские, верхнеисетские -- что у вас с ними общего! Они боятся вас, изволите знать, как огня... Вот только не перебивать друг у друга рабочих, да всем встать против рабочих -- скинуть по десяти ко­пеек на коробе угля... Вот это можно объединить. Этого вы желаете? Нет, Борис Сергеевич! Мы, лесоводы-заго­товители, кое в чем можем друг с другом объединить­ся, по и то у каждого из нас за пазухой спрятан ка­мень-- на всякий случай, изволите знать, против товари­ща конкурента... А с лесоводами, с хранителями леса у нас нет и не может быть ничего общего... Вам не нра­вится мое сравнение с конем и ланью. Так припомните крыловских персонажей: лебедь, щука и рак... Вы, может быть, н очень красиво зовете нас в облака, а мне бы... в воду... в воду...
   Ярдов горячо возражал. Он соглашался, что лесни­чие-лесозаготовители целиком работают на капитал и со­блюдают его интересы как в отношениях с рабочими, так и с конкурентами, он видел стремление и у лесничих -- хранителей леса -- подставить ножку соседу, но все это связывал с существующим строем, с раздроблением го­сударственных лесов между разными ведомствами, с на­личием частных лесов... Будет один хозяин лесов -- мно­гие противоречия отпадут, а общее у лесных работников и сейчас есть...
   -- "Лесоводы" -- это явление временное,-- говорил Ярцев.-- Оно зависит от нашей некультурности. Оно вы­зывается торгашеством лесопромышленников. Да. Ведь рубка и возобновление леса -- синонимы, как говорит профессор Морозов. Рубить надо. Но надо рубить столь­ко, сколько нужно рубить. Заботиться о возобновлении леса. Да. Две души живут в груди у лесовода и постоян­но спорят друг с другом, но ведь их стремления можно согласовать. Возьмите строгановские леса :-- "Нераздель­ное имение графа Строганова". Как образцово поставили дело строгановские лесничие -- наш первый русский про­фессор лесоводства Александр Ефимович Теплоухов и потом его сын Федор Александрович!..
  -- Строгановы -- старые баре, феодалы,-- заметил Малахов.-- Они не стремятся только выжимать доход из леса. Для них лес -- это охотничий парк, это дедовская вотчина.
  -- Было когда-то!-- возразил Ярцев.-- Теперь и Стро­гановы лесопромышленники, но, правда, феодальные при­вычки у них еще не исчезли... Строганов -- вельможа, магнат... Да и не в нем дело. Теплоуховы заложили там крепкие основы культурного хозяйства. Да... Теперь мы, лесоводы, всюду должны внести культуру в лесное хозяй­ство. Мы должны вести правильное лесное хозяйство... Мы должны работать для будущего. Да. И в этом все ле­соводы должны и могут объединиться...
   Малахов насмешливо улыбнулся:
  -- Хорошо, хорошо, Борис Сергеевич... Да вы, оказы­вается, поэт... А я все думал, кто вы? Поэт... Вы не изво­лите на меня обижаться, Борис Сергеевич?
  -- Что вы, Дмитрий Петрович! Но не смейтесь. Я знаю, что при нынешнем положении лесного дела можно создать научное лесное общество, пожалуй, но это трудно, так как лесничие сидят по своим медвежьим уг­лам и знать никого не хотят. Я рассчитываю на другое, я уверен, что теперь, при общей переоценке всех цен­ностей, может быть произведена национализация лесов...
   Малахов с любопытством посмотрел на Ярцева:
  -- Вы рассчитываете на национализацию лесов? Вы серьезно изволите так думать, Борис Сергеевич? Но раз­ве владельцы отдадут свои леса? Вы думаете, Строгано­вы, Демидовы, Шуваловы согласятся отдать свои леса? Нет! Шутить изволите... Нет царя -- так есть Временное правительство, ну, будет конституция, я допускаю респуб­лику... но при чем же тут национализация лесов, земель, фабрик и заводов!.. Борис Сергеевич, я только что на­звал вас поэтом, а вы, оказывается, революционер...
   Вдруг Малахов спохватился:
   -- Национализация не национализация, а вот за шам­панским Светлосанов сказал большую, красивую речь, ратовал за сдачу лесов иностранцам в концессию. Сами, мол, справиться не можем: не только культурно, а вообще не умеем эксплуатировать свои лесные богатства, и вот
   выход--отдать иностранцам. Они-де нас научат куль­турной эксплуатации...
   - Они на-учат! -- протянул Ярцев.-- И что же слу­шатели?
   Малахов устало и неохотно проговорил:
  -- Все то же. Я уже вам изволил докладывать: кри­чали, аплодировали, да как!.. Не пойму я что-то, почему они кричат да аплодируют: в себя не верят? Варягов им надо? Или у концессии погреться собираются. Радуются, что ли, что корыто новое с пойлом ставят. Вы извините меня за нелестное выражение. Знаете пословицу: всяко­му корыту свинья радуется... А это забывают или знать не хотят, что была бы собака, а палка на нее найдется. Под новую палку лезут, или новому хомуту радуются... А впрочем, кто их знает.
   Расставаясь с Ярцевым в Екатеринбурге, Малахов крепко пожал ему руку:
  -- Помогай вам бог... Я вот стар, не верю, а, если бы осуществились ваши мечтания, рад был бы... Извольте верить...
   Но как было не верить, когда происходили такие необычайные события.
   В Екатеринбурге в день получения известия о победе революции население вышло на улицы. Оно бурно при­ветствовало свержение ненавистного царя. Толпа рабочих с пением революционных песен прошла к екатеринбург­ской тюрьме и освободила политических заключенных.
   Везде рабочие разоружали полицию и создавали от­ряды народной милиции.
   Митинги, собрания, демонстрации происходили всюду.
   Но кто действительно взял власть в свои руки -- пока было неясно.
   В Екатеринбурге существовали одновременно и буржуазно-помещичий "Комитет общественной безопаснос­ти", представлявший на месте власть Временного прави­тельства, и Совет рабочих и крестьянских депутатов.
   Ярцеву было трудно разобраться в том, что происходит в городе, тем более, что он снова должен был ехать в глушь. До него доносились лишь отголоски происхо­дивших бурных событий.
   Среди всеобщего возбуждения, среди разговоров и криков заводская работа продолжала тянуться: рубили дрова, выжигали уголь, добывали руду, заваливали горючее в домны, варили сталь в мартенах, катали и ковали железо... Хотя и неясно было, кто сегодня настоящий хо­зяин, кто будет хозяином завтра. Но ведь заводы-то должны работать, надо и самим есть-пить, никто есть- пить не даст. Как же иначе...
   А работа в лесу понемногу замирала. Лесная стража, десятники и мастера и постоянные рабочие -- углежоги оставались на своих местах, но сезонные рабочие бро­сали работу и уезжали к себе в деревни. Особенно пло­хо было с конными рабочими. Принудительные перевоз­ки, которые шли кое-как, при понукании и угрозах урядников, как только пал царский режим, прекратились совершенно.
   Рабочие не интересовались деньгами. На выпущен­ные царским правительством вместо мелкой серебряной монеты почтовые марки с портретами царей (Нико­лай II -- семь копеек) ничего нельзя было купить -- так все вздорожало и исчезло с рынка. Выпущенные Времен­ным правительством желтые и красно-зеленые билетики достоинством в двадцать и сорок рублей, похожие на на­клейки на пивных бутылках, падали в цене. Их звали ке­ренками, начинали считать на вес, фунтами. "У него, говорили, денег много -- фунтов десять керенок".
   У заводов не было муки, крупы, соли, чтобы кормить рабочих, не было овса, чтобы кормить лошадей. Иногда по нескольку дней рабочие получали одно только мясо.
   С охраной леса было совсем плохо. В заводской лес приезжали крестьяне целыми деревнями, рубили деревья и увозили их к себе, а при попытках лесной стражи оста­новить их, угрожали топорами и заявляли:
   --- Довольно вы сторожили демидовские леса, теперь наша воля.
   Это самоуправство крестьян было вызвано тем, что Временное правительство пока ничего не делало для раз­решения многих наболевших вопросов. По-прежнему зем­ля, лес, предприятия принадлежали помещикам и завод­чикам. Крестьяне стихийно пытались добиться более справедливого распределения земли и леса.
   Временное правительство, Керенский и сидящие в Петрограде хозяева заводов, а за ними вся буржуазия и интеллигенция требовали, убеждали, кричали:
   -- Война до победного конца!
   Но рабочие и крестьяне не могли с этим согласиться.
   -- Где там до победного конца! Кончать пора. Нет сил больше терпеть. Уж, слышь, братания на фронте пошли. Такие же люди там, немиы, как и мы,-- рабо­чие, крестьяне, и у них по домам жены да ребята пла­чут. Будет! Отвоевались! Пора и о своем хозяйстве по­думать... Здесь порядки навести.
   И радостно встречали по заводам и селам мужей, от­цов и детей, возвращающихся с фронта.
   И все кипело, все волновалось. События шли за собы­тиями. Назревали большие дела.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
   В России не было больше царя - было Временное правительство из помещиков и капиталистов. На Урале не было главного начальника горных заводов -- было, бюро уральских горнопромышленников из представите­лей заводов, возглавляемое бывшим вице-губернатором Европеусом. По-прежнему горнопромышленники держа­ли в своих руках заводы, земли и леса, по-прежнему работали на них рабочие. Оставались на Урале и управ­ляющие округами, и управители заводов, и главные лес­ничие, и по-прежнему на сиятельных хозяев и многого­ловых хозяев -- русских и иностранных акционеров -- работали Мугай, Вячко, Емельян, Белосуд и другие.
   Бюро горнопромышленников сходилось во взглядах с Временным правительством. "Война до победного кон­ца"-- был их лозунг. И если фронт разваливался, то, по их мнению, тем энергичнее надо было призывать рабо­чих отдавать свои силы за "Свободную Россию".
   Ярцев по-прежнему служил ревизором горного управ­ления, но распоряжения он получал не от "его превосхо­дительства" главного лесничего горного управления -- "его превосходительства" уже не было, а от бюро гор­нопромышленников.
   Однажды Ярцев был вызван на совещание в бюро горнопромышленников.
   Старый знакомый Потапов, приехавший на Урал в качестве представителя лесного министерства Временно­го правительства, солидно говорил, что рудные и лесные богатства Урала плохо используются, леса горят и гиб­нут. Он сваливал вину на свергнутый режим, но считал это совершенно недопустимым при "народном правитель­стве", как он называл Временное правительство, и требовал "в интересах народа" всемерно усилить эксплуа­тацию лесов. Как средство он выдвигал, прежде всего, механизацию лесозаготовок.
   Ярцев не ожидал, что Потапов так изменился. Он был одет в новомодный сюртук строгого фасона, пышный белый галстук бантом, борода тщательно подстрижена, платок сильно надушен, на лице приветливость и внима­ние, по всему видно, что он изображал важного, куль­турного сановника. Он прибыл с директивами Временно­го правительства, сообщенными им уже председателю Европеусу.
   "Но какие это директивы,-- мучился Ярцев,-- ведь пока то, что говорил Потапов,-- давно известно. Нужно решать вопрос о лесах глубоко. Неужели Малахов прав, и национализация лесов -- только мечта недостижимая, как и раньше, при царском строе?"
   Между тем присутствующие обсуждали различные конкретные вопросы.
   Группа инженеров считала, что необходимо создать на Урале древоразделочные станции, как они называли лесоразделочные заводы, для механической распиловки и расколки бревен и для переугливалия дров в усовершен­ствованных печах.
   Другие не спорили против древоразделочных станций, но считали, что главное внимание должно быть обраще­но на рациональную разделку леса. Очень большое зна­чение придавали транспорту, но лесные железные дороги они, как и другие уральцы, не относили к механиза­ции лесозаготовок.
   Были среди присутствующих инженеры и лесные ра­ботники, которые скептически смотрели на механизацию и ссылались на печальный опыт широко расславленного Коноваловского завода. Они считали, что вернее мужи­чок и лошадка, надо только уметь привлечь их на работу.
   Все ссылавшиеся на механизацию надеялись полу­чить ее из-за границы, только опасались, что внешние связи во время войны нарушены.
   Их не раз прерывал приглашенный на совещание изо­бретатель, настойчиво заявлявший, что нет никакой на­добности ездить по заграницам в поисках лесных машин, когда здесь, у себя дома, под носом, можно иметь все, что нужно, и дешевле и не хуже. Он даже давал адрес: фирма "Дольберг и компания" в городе Перми.
   Председатель совещания резюмировал прения и пред­ложил широкое обследование слабо эксплуатируемых объектов и ознакомление с существующей и возможной механизацией. Предложение было принято.
   Он закрыл совещание, предложив председателям и владельцам горных округов перейти в кабинет на узкое совещание. С ними прошел и Потапов.
   Ярцеву было поручено обследовать состояние Коноваловского завода.
   Коноваловское предприятие было широко задумано, громко разрекламировано и необычным в чиновничьей России путем начато.
   Задачей предприятия было оживить мертвые лесные массивы Серебрянской горнозаводской дачи. Это та зна­менитая Серебрянская дача, лесные запасы которой с давнишних пор считались неистощимыми. Сохранилось письмо начальника Гороблагодатского горного началь­ства, обер-берг-гауптмана Дерябина, где он сообщал, что "Гороблагодатские заводы, и особенно Серебрянский, не­малое в лесах имеют избыточество, да и по делам в кол­легии известно, что по описанию и свидетельству, в 1780 году деланному, оказалось, что лесов стать может для Кушвинского завода на 277 лет, Баранчииского на 182, Серебрянского на 1 012, Илимского лесопильного на 416 лет". С того времени многое изменилось: Кушвинский и Баранчинский заводы выросли, потребность их в горючем увеличилась, лесу уже не хватало. А в Сереб­рянской даче по-прежнему работала старая маленькая домна, которая ни в каком случае не могла использовать весь прирост лесов дачи, и леса старели, перестаивали, сохли, гнили и горели.
   Причина незначительной эксплуатации Серебрянской дачи была в том, что она лежала вдали от железнодо­рожных путей, в горах главного хребта. Реки, пронизы­вавшие дачур Серебрянка и Сильвица, текли не в сторо­ну заводов, а к реке Чусовой, где не было потребителей дров и угля. Сплавлять же по бурной Чусовой дрова и уголь в Чусовской завод или дальше на Каму было и за­труднительно и дорого. Так, Серебрянский лес, простояв свой век на корню, погибал, создавая только благоприятные условия для размножения всевозможных лес­ных вредителей -- короедов, усачей, златок и для страш­ных пожаров.
   Управление Гороблагодатского округа, в который вхо­дила Серебрянская дача, составило проект постройки на реке Чусовой при впадении в нее реки Сильвицы -- заво­да, который бы разделывал лес, поступающий сплавом из Серебрянской дачи. Завод должен был давать пиломате­риалы, дрова и уголь. А чтобы доставить их в Кушвинские заводы в обратном направлении против течения рек, решено было соединить завод с Кушвой узкоколей­ной дорогой длиною в сто пять верст.
   Горный начальник Гороблагодатского округа Левиц­кий знал, что осуществить этот проект обычным канце­лярским путем через все инстанции, со всеми формаль­ностями, при мелочной регламентации, стеснительных процедурах финансирования и придирчивом контроле и взяточничестве чиновников, будет невозможно, и по­этому пошел другим путем. Он заинтересовал строитель­ством товарища министра торговли и промышленности Коновалова, и тот дал ему полномочия вести постройку без формальностей при неограниченном кредите. Для узкоколейки дан был стоящий без использования подвиж­ной состав Ярославско-Архангельской узкоколейной до­роги, перешитой на широкую колею, в том числе и ва­гон-салон покойного царя Александра III. Строитель­ству открылись широкие перспективы, и в честь высокого покровителя новостройки запроектированный Усть-Сильвицкий завод был переименован в Коноваловский. Это была тонкая взятка хитрых строителей либеральному министру.
   Из Кушвы можно было ехать в Коноваловку по узко­колейке. Товарные составы ходили, но путь был не со­всем в порядке, так что тяжелые пассажирские вагоны пускали осторожно. К тому же Ярцев, как настоящий лес­ник, предпочитал ехать по лесу на лошади: лес лучше рассмотришь и лучше ориентируешься. Проехать же сто верст по лесу, даже по плохой дороге, с одной ночевкой, приятно.
   Путь лежал от Кушвы по старому уральскому тракту Кушва -- Кунгур. Вблизи Баранчи тракт пересекал Уральский хребет, дальше проходил мимо Серебрянского завода к Ослянской пристани, оттуда через реку Чусовую уходил уна Илим. В Ослянке можно было сесть в лодку и спуститься к Коноваловскому заводу по Чусовой. Дорога, по всей видимости, предстояла интересная.
   От Кушвы узкоколейка шла вблизи тракта, то не­сколько отходя от него в сторону, то пересекая его. Кое- где при пересечениях дорога поднималась на насыпь и виадуком или мостом, как его попросту звали на Урале, перекидывалась через тракт. Но во многих случаях доро­га и тракт пересекались на одном уровне. На двадцати пяти верстах Ярцев насчитал двенадцать пересечении. Это удивило его, ведь пересечения удорожают построй­ку, а пересечения на одном уровне замедляют движение и по узкоколейке, и по тракту. Ему объяснили, что строители оплачивались каким-то процентом со стои­мости постройки, и им было выгодно удорожать по­стройку.
  -- Но не буду категорически утверждать этого,-- го­ворил Ярцеву рассказчик,-- это только догадка. Приво­дят и другое объяснение. Говорят, что строители не хотели забиваться куда-нибудь в глубь леса и ехали со своим обозом при изысканиях по тракту, намеренно не отклоняясь в сторону, насколько это позволял рельеф.
   За Баранчой узкоколейка и тракт одновременно под­нимались на перевал. Здесь стоял каменный столб с надписью "Азия " Европа". К югу уходила гряда мяг­ких невысоких холмов. "Уральский хребет",-- сообразил Ярцев. А в обе стороны полого сбегали сенокосы и мел­кий кустарник. Влево, внизу, дымил Баранчинский завод. Впереди, за спуском, виднелось какое-то село. А дальше со всех сторон синели леса. Узкоколейка уходила в сто­рону от тракта и исчезала в лесах.
   Перевалив через хребет, тракт спускался в лес и на многие версты путался между глубокими логами и гора­ми с пологими склонами и крутыми подъемами. По вре­менам дорога упиралась в высокую гору, и нельзя было догадаться, как же она взберется на нее, но неожидан­но-- крутой поворот, тракт снова уходил в долину между горами. Дорога была пустынная, селения незна­чительны и редки. Серебрянский завод мало отличался от деревни. Встречных по дороге почти не попадалось.
  -- А прежде,-- говорил возчик,-- и народу же быва­ло здесь!
   - Да куда же он девался?
  -- А куда тут ездить? Городов нет... а кругом на ма­шине ездиют.
   "Не многих заманишь сюда на работу",-- думал Яр­цев. На Чусовой он любовался серыми скалами -- "бой­цами", которые отвесно падали в быстрые воды Чусо­вой. Вода около них журчала и бурлила, и маленькие водовороты бежали вниз по реке, пока не сглаживались волнами.
   "Как красиво! Как спокойно под ласковым солн­цем!-- думал Ярцев.-- А как страшны бывали эти "бой­цы", когда сплав шел без плотов, как это описано у Ма­мина - Сибиряка".
   Вот с правой стороны мелькнули постройки из све­жего леса с красными крышами. Тротуарчики с перила­ми и перекидными мостками протянулись по берегу реки. Это была Коноваловка.
   В приезжей Ярцева приветливо встретила высокая сухая старуха Ефросинья Богдановна.
  -- Вот, миленький, тебе горница, чистенькая, весе­ленькая, солнышко в окошко светит и елки заглядывают. И постелька тебе чистенькая. Сегодня свежее постлала. И самоварчик скоро поспеет. А чем потчевать тебя, я не знаю. Вот разве рыбы зажарить с яичками.
   Богдановна принесла ему на сковороде яичницу, за­жаренную без масла на мелких рыбешках, крепко подго­ревших.
  -- Что же, Богдановна, маслица не положила?
  -- Да у нас, миленький, его и в помине нет. Что бу­дешь делать. Взять его негде, и купить негде.
   Потом договорились, чем Богдановна кормить будет приезжего.
   -- Трудно, миленький! Про разносолы да сахарно морожено и не говори, не из чего стряпать, и не умею я их делать, а накормить могу. Горячее тебе сварю из вер­мишели... Молочко у нас есть... И кисель тебе сварю, до­волен будешь. И губницу дам на сметане.
   Ярцев лег отдохнуть после дороги и, засыпая, слы­шал, как Богдановна отчитывала какого-то мальчишку:
  -- Ваня, Ваня! Прости тебя бог! Куда тряпку забро­сил! Ванька? Куда побежал! Куда тряпку девал? Змей лютой, куда убег? -- И через несколько минут, очевидно, присев, она мирно ворчала: -- Прости тебя бог! Не поси­дишь на месте... Ишь, какой... поперешный.
   А потом уже совсем сквозь сон он слышал со двора ее голос:
  -- Манькя-у! Манькя-у! Прости тебя бог...
   Съев обед из каких-то непонятных продуктов, но же­лая доставить удовольствие приветливой старухе, Ярцев сказал:
  -- И важный же кисель сообразили вы мне, Богда­новна! Из чего он?
   Богдановна самодовольно ответила:
  -- Да уж не с сахаром. Сахару и крупинки нет. Толь­ко монпасю положила. И сладко, и дух хороший.
   От администрации Ярцев подробно узнал продолже­ние Коноваловской эпопеи.
  -- Не зовите наш завод Коноваловским,-- предупре­дили его,-- была Коноваловка. Теперь это просто Усть-Сильвицкий завод. Времена Коноваловки миновали. Пришлось снять имя министра с нашей стройки. Вот сами увидите--почему.
   А дело было в следующем.
   Приехавшая из Петрограда комиссия для ревизии хода постройки пошла смотреть, как строится завод. А са­мое здание завода еще и не начиналось строиться. Зато на берегу реки Чусовой были расчищены дорожки, на­стланы мостки, для рабочих и служащих строились не временные бараки, а сразу постоянные помещения. Был готов дом главного строителя завода Яблоновского, кото­рый рабочие звали "Дворец Яблоновского". Таких домов не только в Коноваловке, но и в старых заводах не вида­ли. Дом был одноэтажный, но середину его занимал вы­сокий зал, который возвышался над остальной частью дома раза в полтора и имел, кроме больших окон во всю стену на юг и на север, еще небольшие окна вверху над крышей более низкой части здания. Зал разделялся трельяжем, увитым плющом, на столовую и гостиную с уютными диванами и креслами. В низкой части здания были кабинеты, спальни и другие помещения. Мебель в новом стиле, простая, изящная. Все это было сделано руками военнопленных австрийцев, мастеров своего дела.
   Петроградские чиновники возмущались. Они не могли переварить необычайное строительство:
  -- К постройке завода не приступали, а себе дворцы строят! Модная мебель, венская арматура... Вот что придумали. Еще платья у парижских портных заказывать будут. И это во время войны! Позор!
   Но оказалось нечто гораздо худшее, недопустимое ни при каком строительстве. Железная дорога строилась, если не жульнически, воровски, то во всяком случае без­грамотно и бестолково. Кроме того, что понаделаны были ненужные переезды через тракт, все уклоны делались од­ной крутизны, все закругления -- одинакового радиуса. Можно было подумать, что дорогу строили неопытные техники или просто подрядчики. Строители умудрились сделать как бы два перевала через Урал. Пересекши главный хребет и спустившись вниз, строители не сумели проложить лучшую трассу, как подняв ее снова на высоту перевала.
   И еще один курьез. Дорогу строили с двух сторон и разошлись на две версты. Пришлось отступать обратно и стараться как-нибудь связать разошедшиеся концы.
   К Чусовой дорога подходила по склону глубокого ов­рага сильным спуском и крутым закруглением. Место было жуткое. Обогнув гору, дорога выходила к реке Чусовой и останавливалась высоко над заводом, сажен на пятьдесят. Как же спуститься вниз?
   По первоначальному проекту рельсовый путь, сделав широкую петлю, должен был по длинному виадуку спуститься на заводскую площадку. И часть устоев была уже построена. Но постройка занимала так много места на тесной площадке завода, что от продолжения ее отказа­лись. Как же теперь спуститься вниз? Стали искать дру­гую трассу, чтобы отступить назад, выйти к реке Чусовой пологим оврагом и берегом подойти к заводу. Но на пути у реки оказались каменные скалы. Пришлось бы проби­вать в них тоннель. Кто-то предложил спуститься в за­вод по склону зигзагами. Это предложение приняли, хотя специалисты указывали на ряд неудобств и чрезвы­чайно низкую пропускную способность зигзагов.
   Одним словом, оказалось, что и проект всего пред­приятия не продуман как следует.
   В результате ревизии некоторые строители были от­даны под суд. Коноваловское строительство подчинено было обычному режиму. Неограниченное финансирование прекратилось, постройка должна была укладываться в смету и в справочные цены.
   В Екатеринбурге Ярцев должен был доложить результаты обследования. Его принял председатель Европеус в присутствии Потапова и нескольких инженеров.
  -- Выслушав доклад Ярцева, Европеус стал говорить снисходительно, слегка иронически, болезненно морщась и ежеминутно меняя положение своей подагрической, ноги, покоящейся на диване:
  -- Вот видите! Я немного смыслю в лесном деле, но ведь какое же это, господа, американское строитель­ство! Это уральское строительство, это азиатчина! Куда нам до европейцев -- до шведов, англичан и до американ­цев. Я сторонник англичан, господа. Английская свобод­ная конституция была мне всегда симпатична. Я по­клонник английской свободы -- истинной свободы. Англи­чане могут строить, творить... А что мы, русские, или вы, уральцы, спрашиваю я вас? У нас хаос, у нас насилие, обман, мошенничество, взяточничество. Как это у нас го­ворят: кто смел -- двоих съел. Неужели вам неясно, что мы сами не способны на новое, требующее инициативы и настойчивости. Надо признать это и согласиться: концес­сии, широкие концессии. Англичане, американцы, ну, там французы или еще бельгийцы покажут нам, как работать. Они построят нам новые предприятия. Они обогатят нас и научат нас работать...
   Для Ярцева все разом прояснилось.
  -- А зачем же тогда было предпринимать обследова­ние?-- вырвалось у него.
   Европеус хитро посмотрел на присутствующих:
  -- Нам не мешает знать, что мы сдаем. Лучшую цену возьмем...-- и он продолжал спокойно: -- Мы за кон­цессии, не спорьте, господа. Мы представили в прави­тельство свои соображения. Мы намечаем объекты. Из лесных концессий на первом месте будет Коноваловка... Коноваловка, хе-хе-хе! Не Усть-Сильвицкий завод, а именно Коноваловка... В память погибшего царского режима... Да, господа, американская концессия!
   Европеус кончил и осмотрел своих собеседников самодовольным, покровительственным взглядом.
  -- Вы совершенно правы,--с легкой лестью, но не теряя солидности, проговорил Потапов.-- Наш министр Фалеев так же полагает. Вопрос стоит не в области дис­куссий... В этом отношении все согласовано: долго­срочные концессии. Вопрос стоит практически, что мы отдаем, в каких границах, сколько древесины, какие требовать сооружения... Это все мне нужно установить и представить господину министру. Вы, Борис Сергеевич, как знаток лесного Урала, будете нам очень полезны. Но предупреждаю, что сведения строго секретны... Вы ду­маете, от наших?.. Совсем нет, Борис Сергеевич, мы на­родное правительство и не имеем тайн от народа... Но иностранцы... концессионеры не должны знать все наши данные. Это тайна торговая, коммерческая, чтобы на луч­ших условиях сдать концессию.
   Ярцев перебил его:
  -- И вы думаете, что иностранцы плохо осведомлены о богатствах Урала? А иностранные изыскательские партии?.. Впрочем, зачем я это говорю? Вы можете на меня не рассчитывать. У меня есть другие поручения, другие обязанности.
   И он поднялся с места.
  -- Об этом не беспокойтесь, господин Ярцев,-- лю­безно остановил его Европеус,-- это мы устроим...
   Щека задергалась у Ярцева, но внешне спокойно он поблагодарил Европеуса.
  -- Благодарю вас за внимание и за честь, но работать для сдачи иностранцам наших лесов я не буду. Доста­точно и Николае-Павдинского округа.
   Ярцев поклонился и вышел.
  -- Распродажа наших лесов начинается,-- бормотал он, идя домой,-- оптом и в розницу. Пока еще стараются творить, чтобы правая рука не ведала, что делает левая. Пока!..
   Бюро уральских горнопромышленников созывало лес­ничих горных заводов, чтобы решить важный вопрос, как оживить лесозаготовки, как обеспечить заводы горючим. Положение с горючим было угрожающее. Заготовки замирали. Принудительная вывозка сорвалась. Рабо­тали только, и то в ничтожном размере, на заводских лошадях.
   Между тем фронт требовал снарядов и снарядов. А как дашь снаряды, когда заводы не работают? То домну приходится останавливать на парах, то и совсем выдувать. То мартен замирает, то прокатка не работает.
   На совещание приглашались представители заводов и округов -- управляющие, управители и лесничие, в том числе и представитель лесного ведомства. Пермское управление государственных имуществ поручило поехатьна это совещание Юрмину, так как он работал в самой гуще уральских заводов.
   На совещании встретились старые знакомые -- Ярцев, Юрмнн и Вячко. Сговорились вечером вместе с женами пойти в Харитоновский сад.
   В саду было многолюдно и шумно. После привет­ствий Вячко, широко улыбаясь, обратился к Ярцеву:
   - С тех пор как мы не виделись, жена родила мне крепкого мальчика десяти фунтов веса. Есть и у нас чижик.
  -- Поздравляю...
   Антоська не дала Ярцеву окончить:
   - А мальчик какой! И уже "мама" говорит... Дев­чонку бы еще к нему!
   Но внезапно она спохватилась:
  -- Вы сидите здесь и ничего не знаете...
   - А что? Скажите? Разве власть?..-- посыпались вопросы, настороженные и неуверенные. Слухов кругом было много, больше всего о непрочности новой власти. Их ловили с жадностью.
   - Да нет!-- с гримасой отмахнулась Антоська.-- Я про моды...
   - Нашли о чем сообщать!-- рассердился Ярцев.
   - Баба -- баба и есть! Никаких гвоздей!-- с презре­нием протянул Вячко.
   Но Антоська не смущалась:
   - Корсеты совсем носить перестали, мне верная жен­щина сказала...
   Но никто не стал больше слушать. А Вячко со эло­стью плюнул: -- Сорока! Вертихвостка! Чик-в-чик!
   Из маленького летнего театра неслись задорные звуки хора с оркестром. Компания, входя в зал, услышала:
  
   На солнце, оружьем блистая,
   Под звуки лихих трубачей,
   По улицам, пыль поднимая,
   Несется отряд усачей...
  
   На эстраду вышел небольшой, раскормленный, круг­лолицый куплетист и, хитро подмигнув, начал басом:
   -- По улицам ходила
   Большая крокодила,
   Она...--
   И хор дружно подхватил:
   Она... зеленая была!..
   Куплетист мрачно продолжал:
  
   Во рту она держала.
   Кусочек одеяла,
   Она...--
   Хор подхватывал:
   Она... голодная была!
   Публика разразилась громом аплодисментов. Всем казалось, что под этой "крокодилой" скрыто что-то в высшей степени пикантное, скандальное для правитель­ства, но, что именно, никто не знал.
   Между тем на эстраду выплыла стареющая "дива" и с тоскливой цыганской удалью запела:
   На последнюю да на керенку
   Найму тройку лошадей,
   Дам я кучеру на водку --
   Погоняй, да посильней...
   Публика аплодировала...
   Юрмин и Ярцев не пожелали смотреть программу. Они остались в саду. Было прохладно, но хорошо. Вы­дался ясный осенний вечер, каким часто дарит уральцев капризный горный климат. Они ходили по извилистым дорожкам и обсуждали прошедшее совещание, обмени­ваясь новостями.
   Юрмин был настроен мрачно. Не зная точно, что творится на фронте и в правительстве, он, как и все граждане, чувствовал, что падение самодержавия ни­сколько не улучшило положения на фронте и внутри страны. Он считал, что надо завершить мировую войну, и, если у него не было надежды на успех русских, он верил, что союзники-- французы, англичане, американ­цы -- победят в конце концов немцев. Русские должны помочь им, насколько хватает сил.
   -- Но что же могу сделать я?-- спрашивает Юрмин Ярцева.-- Лично я принимаю участие в комитете помощи раненым, в комитете помощи беженцам подпи­сался в размере полугодового оклада на "заем свободы", стараюсь ни в чем не препятствовать покупателям леса... Вот на совещании Европеус предлагал нам, лесничим, забыть все планы хозяйства, рубить, где и сколько мож­но. Так ведь это сейчас и делается... Где выход?
   Ярцев, не отвечая прямо Юрмину, начал рассказывать о своей встрече с лесными рабочими в первые дни революция.
   Среди общего ликования они невозмутимо лежали на станции в своих тяжелых собачьих ягах, ожидая отправ­ки поезда.
  -- Откуда?
  -- Из леса, с Вогульского.
  -- Работу кончили?
  -- Видимо, кончили!..
  -- Кто на них теперь робить станет!
  -- Заставят!
  -- Как же! Теперь народная воля.
   Ярцев разговорился с ними. Они хорошо помнили де­вятьсот пятый год, как все старые уральские рабочие и крестьяне. Сами Советы себе выбрали. Заводские дрова и сено по домам развезли. Землю делили. Никто не ме­шал. Заводская шваль по норам попряталась. Сами хо­зяевами были. Ну, дело не вышло. Теперь не девятьсот пятый. Теперь и царя по шашке. Видно, власть народа. Народная воля. По-своему жизнь повернем, говорили рабочие.
  -- Я верю в народ,-- говорил Ярцев.-- Временное правительство со своими куцыми "свободами" показало свою несостоятельность. Оно должно будет уступить место народным представителям.
   Юрмин молчал.
   Они подходили к летнему театру, сквозь тонкие сте­ны раздавалось пение модных куплетов. Сквозь делан­ный задор и ухарство прорывались тоскливо-безнадежные ноты:
   Ах, шарабан мой, шарабан,
   Кому хочу -- тому продам...
   Ах, шарабан мой -- американка,
   А я девчонка, да хулиганка...
   И треск аплодисментов покрывал каждый куплет.
   Старый Екатеринбург веселился. Театры, кинемато­графы и многочисленные кабачки, существовавшие под разными наименованиями, были переполнены. Кто слушал Игоря, просившего дать ему свободу, чтобы спасти Русь от недругов, кто хохотал над остротами Пата и Паташона, кто, наслушавшись призывов истратить последнюю керенку на продающийся шарабан, шел подышать све­жим воздухом и тратил керенку на холодное пиво, кто подымал стакан за "единую и неделимую" и за войну "до победного конца", а кто просто заливал вином и водкой свое тревожное настроение.
   А в это время новый Екатеринбург, новый хозяин Урала в лице Екатеринбургского Совета рабочих, кресть­янских и красноармейских депутатов, в присутствии мно­гочисленных представителей от заводов, селений и воин­ских частей, с участием приехавших из Кронштадта мат­росов-- объявлял о переходе всей власти в руки Сове­тов и рассылал по городу отряды вооруженных рабочих, солдат и матросов для ареста представителей Времен­ного правительства и сторонников восстановления вла­сти помещиков и капиталистов.
   Начиналась новая эпоха.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
   Временное правительство было разбито, и власть взя­ли в свои руки Советы. Переворот произошел и по ураль­ским городам и заводам, произошел без кровопролитных столкновений, без шумных выступлений сторонников ста­рых порядков, но при их затаенной ненависти к Советской власти и решении противодействовать ей во всем, в чем возможно.
   Почти все работники остались на своих местах и ста­рались проводить свою лесную работу. Большинство не думало, на кого они работают -- на графа ли Строга­нова, на купца ли Турчанинова, на финансиста ли Бенигсона, или на горный департамент, или на казенное лесное ведомство. Они работали на лес, на его сохранение и воссоздание и таким образом на сохранение народного достояния -- на народ.
   Трудно было охранять лес: старый лесной устав утра­тил силу, новые лесные законы, изданные министром Фа­леевым, были не авторитетны. Население, пользуясь без­властием, производило порубки. Рубили кому нужно и кому не нужно, а так, на всякий случай -- в запас -- "бла­го нет сильной охраны. В строгановских имениях выру­бали леса, посаженные на сенокосных полянах, которые когда-то были в пользовании крестьян. Лесную стражу, пытавшуюся остановить порубки, прогоняли топорами, и стража, не встречая поддержки у милиции и властей, принуждена была отступать, ограничиваясь регистрацией порубок. Положение лесной стражи, в том числе и лесни­чих, было очень трудным.
   На своих местах остались и лесные ревизоры. Ревизо­вать им, в сущности, было нечего. Но то ли они поддава­лись общему настроению лесных работников, то ли они ждали, что должно же измениться отношение к лесам, но они не отказывались от службы, не саботировали, а выполняли даваемые им новой властью различные поруче­ния. Только главный лесничий уральских горных заводов Владимиров давно уже исчез, и для управления всеми лесами, независимо от их принадлежности разным ведом­ствам, был поставлен комиссар Еланский.
   Ярцев с радостью принял приход к власти правитель­ства рабочих. Вся власть Советам! Вся власть рабочим и крестьянам! Наконец-то освобожденный народ возьмет власть в свои руки и покончит с властью капиталистов, фабрикантов, купцов и помещиков, как он покончил с са­модержавием царя и покончил с двуличным и праздноболтающим Временным правительством, провозглашав­шим устами Керенского свободу, а штыками Корнилова и Каледина -- новое порабощение крестьян и рабочих. В Ярцеве росла уверенность, что скоро можно будет со­вершенно нормально, занимаясь лесом, работать не на капиталистов, а на рабочих, на крестьян, на себя и своих близких, одним словом, на весь народ.
   И он с увлечением стал выполнять даваемые ему новой властью поручения.
   Для ознакомления с положением работ в лесу Ярцев поехал по узкоколейке на углевыжигательное заведение, как звали группы углевыжигательных печей.
   Поезд остановился на небольшой лесной станции Ельничная. Станция представляла маленький домик. Вблизи -- высокая эстакада, куда на лошадях завозили короба угля, чтобы свалить их в открытые сверху решет­чатые вагоны, специально построенные для перевозки угля. За станцией-- дома служащих, бараки для рабочих, а дальше самое заведение: двенадцать кирпичных печей под деревянными крышами, вытянувшиеся в два ряда,, друг против друга. В стороне -- штабеля дров. Некото­рые печи стояли, окутанные дымом, у других едва вид­нелся тонкий синеватый дымок над тягунами -- трубами. У одной печи возились военнопленные, как видно, выгру­жая готовый уголь.
   С углевыжигательными печами Шварца Ярцеву прихо­дилось встречаться раньше. Они значительно облегчали и делали безопасным процесс выжига угля. Здесь не на­до было плясать на горящей под ногами куче, утрамбо­вывая ее. Дрова были в печи, а переугливали их горячими газами, которые впускали в печь снизу из подтопки, где горел огонь. После сгорания древесины в печи оставался уголь, а летучие продукты перегонки уходили через трубы на воздух. Затем в печи замазывали все щели, пока уголь не остынет. Печи давали значительно больший выход угля, чем кучи, но уголь был хуже. Чуть не каждый за­водской лесничий придумывал мелкие изменения, чтобы усовершенствовать печь, дать уголь лучшего качества, увеличить его выход, ускорить оборот печи. Но сущест­венных улучшений в печах старого Шварца не было.
   На Южном Урале уже работали, хотя и не успешно, новые непрерывно действующие печи Аминова и Клячина.
   Мастер рассказал Ярцеву, что работа идет плохо. Рус­ские рабочие ушли по домам. Многие военнопленные тоже разбегались. Их никто не удерживает. Охраны нет. Производительность низка. Пленные дают выработку в два раза меньше русских. Они сами себе установили норму -- один кубик. Напилят кубик и идут домой. Пи­щу получают все: работай или не работай. А кто не ухо­дит, то потому, что не знают, куда и как.
   Пошли в лесосеку. Стоял небольшой мороз.
   Здесь работали пленные и действительно, как убе­дился Ярцев, без большого усердия.
   Вот двое, подрубили дерево и осторожно подпиливают его. Дерево начинает вздрагивать: сейчас оно свалится. Пильщики отбегают в сторону. С разных сторон из-за де­ревьев показываются рабочие. Они лениво смотрят, как падает дерево. Через некоторое время тот же сигнал раздается в другом месте, и все бросаются туда. Вот раз­ложили громадный костер, бросают в огонь охапки сучьев и сосредоточенно смотрят, как они горят.
  -- Ну, от такой работы ждать нечего,--заметил Яр­цев.
  -- Совершенно верно, товарищ ревизор, но что же с ними поделаешь.
   Из леса Ярцев пошел по баракам.
   В большом бараке на нарах лежали и сидели рабо­чие-- пленные разных национальностей. Они окружили Ярцева с расспросами и жалобами. Спрашивали, что те­перь будет: ведь до них дошли слухи о братаниях на фронте и о революции и прекращении войны. Скоро ли их отправят домой? Жаловались на плохой паек, на отсутствие муки, на однообразие пищи.
   Объезжая заводские леса, Ярдев проехал в Черновекое лесничество. Лесничий и лесная стража были обес­куражены теми громадными порубками, которые происхо­дили у них в лесничестве. Крестьяне выезжали в лес открыто на десятках лошадей, валили деревья и увозили к себе. С пытавшейся остановить их стражей они совер­шению не считались. Выехавшего к ним лесничего они об­ругали "барским псом", "демидовским холопом" и про­гнали из леса.
   К утру прояснилось, подморозило, замерзли капли на ветвях кустов и деревьев. И, когда взошло солнце, все за­сверкало разноцветными переливающимися искорками. Длинные голубые тени деревьев перерезали оставшиеся пласты твердого снега. Синее безоблачное небо покрыва­ло сверху лес и поляны,
   Ярцев побывал на месте, где хозяйничали черновские крестьяне, и его сердце сжалось от ужаса: стройный сосновый лес с примесью осины, еще не спелый, был испор­чен, обезображен. Беспорядочно валялись сваленные де­ревья. Подрубленные и несваленные деревья висели на соседних. Все пространство было загромождено сучьями и вершинами. И среди этого хаоса высились отдельные по­ломанные, но почему-то оставленные сосны и осины.
   -- Как будто ураган пронесся... или артиллерия раз­громила лес,-- невольно вырвалось у Ярцева.-- И это граждане свободного государства!..
   Лесник, сопровождавший Ярцева, взглянул на реви­зора как-то странно. После паузы он произнес:
   -- Дорвались мужики и рубят вовсю. А вот в сосед­нем лесничестве,-- он назвал малознакомый Ярцеву уезд,-- там заводчики еще почище безобразничают...
   Лесничий рассказал, что в названном им уезде по рас­поряжению управляющего было свалено более двадцати тысяч деревьев столетнего корабельного леса на дрова. Там сами крестьяне обратились в уездный Совет с прось­бой прислать на помощь вооруженный отряд.
   Рассказ лесничего заставил Ярцева более объективно взглянуть на положение дел в лесу.
   Да, крестьянские незаконные порубки, каковы бы они ни были, не могли сравниться с теми опустошениями, ко­торые производились в лесу по воле, горнозаводчиков. А что делалось в посессионных округах?
   Вспомнив обо всем этом, Ярдев ощутил радость: "Те­перь можно будет поставить все лесное хозяйство подругому. Скорее бы осуществилась национализация ле­сов".
   По дороге обратно погода начала портиться.
   Тучи тяжелели, сгущались, низины заполнялись серы­ми полосами тумана, и скоро густая пелена затянула всё пространство. Деревья и кустарники намокали, как в сильный дождь, и с них падали крупные тяжелые капли с своеобразным шорохом. Было сыро, мрачно. Подъехали к низкому длинному бараку, вросшему в землю, с тусклы­ми маленькими окнами.
  -- Здесь заводские рабочие. Дрова рубят,-- сказал лесник.-- Для завода рубят. Добровольно пошли.
   Ярцев пошел на лесосеку.
   Больше по слуху, чем глазами, он находил среди де­ревьев в тумане лесорубов. Они работали с частыми оста­новками и передышками. Остановки делались не для пе­рекурки, хотя иногда кто-нибудь ироническим тоном и предлагал:
  -- Закурим, товарищи, что ли.
   Одни садились на сваленные деревья и старались дать отдых уставшим членам, другие же медленно бродили по лесу, разыскивая прошлогодние, перезимовавшие под сне­гом ягоды.
   Рабочие были обтрепаны. На плечах -- какая-то рвань, на ногах -- рваные лапти, лица утомленные, с большими тоскливыми глазами. Это была тоска недоедания.
   Работа закончилась рано, и промокшие рабочие собра­лись в барак просушивать на жердях над очагом свои мокрые лапти, портянки и одежду. В котелках варилась жиденькая кашица, где, по словам рабочих, "крупица за крупицей гонится в водице", "чай", или точнее кипя­ток с какими-нибудь травами. Муки выдавалось рабочим по пятнадцать фунтов в месяц.
  -- Про мясо уже и думать забыли,-- говорили рабо­чие.-- Вместо чаю березовые почки да вот губу с дере­вьев завариваем. Табачишко--какой он есть --вкуса не помним. Листы сухие курим.
   Когда рабочие несколько передохнули, попили "чаю" и поели, у кого что было, Ярцев предложил немного по­беседовать с ними. Рабочие охотно согласились. Посыпа­лись вопросы: что в Екатеринбурге? Что слышно из Мо­сквы? Как это после заключения мира немцы продол­жают наступление?
   Ярцев отвечал, как умел, он говорил о продвижении немцев, затруднениях Советской власти, подробно расска­зал и о предстоящей в ближайшее время национализации лесов и о значении ее. Слушали с захватывающим инте­ресом.
  -- А как, к примеру, с Демидовыми или Яковлевыми будет? --спросил пожилой рабочий. Но не успел Ярцев ответить, как со всех сторон послышалось:
  -- По шапке их! Довольно, поцарствовали! Будет кровь нашу пить! Пусть дохнут! На домну или вот лес рубить! В куренях не жили -- пусть поживут.
  -- А Демидовы давно уже -- тю-тю! Нету их. Ни Де­мидовых, ни Яковлевых или которых там. Давно продали заводы акционерам,--объяснил кто-то.-- А сами по за­границам живут. За ними и акционеры побегут. Не понра­вится у нас. Конец их власти.
  -- Лес, парень, говоришь, всему народу?--спросил в раздумье пожилой.-- А как же вон, в деревне экое место леса навалили да к себе все волокут. А заводы как? Без леса заводу крышка...
   Рабочие молча переглядывались... Кто-то заметил:
  -- Не по правде они. Не понимают. Не Демидовых грабят -- себя разоряют.
  -- А я так понимаю,-- заговорил молодой рабочий с энергичным лицом,--всем леса хватит. Эвона, его какая сила! Только порядок нужен: заводу, скажем, надо пять­десят тысяч сажен -- получай. Мне да тебе -- по пяти са­жен--получай.
  -- А кто же, слышь, порядок такой наведет?
  -- А лесничие... На то они и поставлены. А что черновские хватают... подожди, мы порядок наведем...
  -- Эх, вы, наводчики порядка,--пробормотал длин­ный несуразный болезненный рабочий, а что жрали се­годня? Жареную воду. В брюхе урчит. А как завтра робить будем?
   Но молодой рабочий не то презрительно, не то с сожа­лением взглянул на него:
   -- Глиста ты, Глиста и есть. В брюхе урчит... А ты пе­ретяни брюхо потуже. Пояс-то имеешь? А нет, так я дам. Голодные спать будем, голодные завтра робить бу­дем-- зато сами хозяева! Сами теперь жизнь по-своему строить будем.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
   В Екатеринбурге собирался съезд лесных работников Урала, чтобы ознакомиться с законом о национализа­ции лесов, принятым губернским Советом. Центральное правительство еще не приняло такого закона и не об­суждало его. Это произошло немного позднее, четвер­того апреля 1918 года.
   Ярцев, найдя у себя дома повестку, пошел на съезд.
   Сразу видно было, что это съезд необычный. Старые знакомые лица, светлые пуговицы и зеленые кантики то­нули здесь среди незнакомых в пиджаках, русских ру­башках и блузах. Мало было солидных, упитанных фигур, сонных лиц. Преобладали худощавые -- нервные или ши­рокие крестьянские лица.
   Ярцев огляделся. Впереди слева выделялась фигура Светлосанова, но он не был, как обыкновенно в мундире, а в каком-то задрипанном пиджачишке.--"Что-то он будет сегодня изображать?"--подумал Ярцев. Рядом сидел тя­желый и прямой Верхоянцев, его лицо выражало почти­тельное внимание. Около них расположились и другие ре­визоры бывшего уральского лесного управления. "По­следние из могикан"--подумал Ярдев. Только Оськин -- нервный, возбужденный, с длинным подергивающимся лицом сидел в президиуме рядом с председателем Елан­ским, по наружности похожим на заводского рабочего. Он был скуластый, с русой бородкой. По другую сторону председателя сидел лесовод Дулов, почти мальчик с не- пропавшим еще пушком на круглом румяном личике. Других в президиуме Ярцев не знал.
   Центр зала занимали горнозаводские лесничие. Многие, увидев Ярцева, приветливо закивали ему го­ловами.
   "Да, старая гвардия вся на местах",--подумал Яр­цев.-- А там далеко, в самом углу зала, вокруг Юрмина сплотились, как пчелы вокруг своей матки, многочислен­ные лесничие казенного лесного ведомства из только им
   ведомых медвежьих углов на Пелыме, на Ивделе, на Лозьве... Лесничие Камышлова, Шадринека, Орска и Перми, видно, чувствуют себя более самостоятельно, и рассеялись по всему залу небольшими группами.
  -- Здравствуйте, Борис Сергеевич!--окликнул Ярцева высокий, по-рабочему одетый человек. Это был сын Кумбы Иван Мамаев. Ярцев бросился к нему с расспросами. Оказалось, Мамаев работает в Ляле председателем местного Совета. Отец по-прежнему охотничает.
   -- А человеком сделал меня Екатеринбург,--расска­зывал Мамаев.-- Здесь в партию приняли и в Лялю на­правили организовать наших лесных рабочих.
   Съезд начался.
   Докладчик оглашал текст закона о лесах.
   "Всякая собственность на леса отменяется..."
   "Торговля древесиной и ее продуктами, как внешняя, так и внутренняя, является государственной монопо­лией..."
   Так и звучит в каждом слове торжество победившего народа, вырвавшего, наконец, из рук эксплуататоров свое естественное народное достояние.
   Докладчик кончил.
  -- Кто желает говорить?
   Первым поднимается Светлосанов. С сияющим сча­стьем лицом и со слезами на глазах он оглядывает всех присутствующих и поздравляет лесных работников Урала с первым свободным съездом. Он "целиком, полностью и безоговорочно" приветствует национализацию лесов, на­зывает оглашенный закон актом величайшей мудрости, который, конечно, примет и центральное правительство, и вся Россия. Он заявляет, что всегда был сторонником национализации лесов, всегда был социал-демократом, но царское правительство не давало открыто высказывать свои взгляды. Он закончил свою речь возгласом:
   -- Да здравствует национализация лесов! Да здравст­вуют доблестные уральцы, первые во всем мире провоз­гласившие национализацию лесов!
   Аплодисменты покрыли конец его речи. Только одино­кий голос ядовито произнес:
  -- Старая лиса... следы заметает.
   После нескольких лесничих, искренне приветствовав­ших национализацию лесов, как возвращение народу при­надлежавшего ему достояния и как верное средство сохранения лесов, говорящих о том, что сознательный на­род не станет уничтожать свое собственное богатство, выступил Вячко:
  -- Национализация, товарищи, так это я пони­маю?-- и он торжественно осмотрел собравшихся.-- Отобрать леса, и никакая гайка!
   Гром аплодисментов был ему ответом. И он обратился к президиуму:
   -- А англичанам теперь крышка! Наши все леса! Ска­жем им: "Много благодарны за вашу помощь, господа просвещенные мореплаватели. Вы помогали нам, обдира­ли нас, пили кровь не хуже наших Воробьевых. Позволь­те попросить вас выйти вон и больше к нам не жало­вать". Так я понимаю? Гроб им и гробовые гвозди!
   Он энергично взмахнул рукой и под долго несмолкающие аплодисменты неуклюже прошел на свое место.
   Стал говорить Мугай. Медленно, как бы равнодушно, он цедил крепкие слова:
  -- Национализацию лесов... мы приветствуем... мы -- все лесничие. Довольно, мы стерегли хозяйское добро... Будет... Поработаем на себя... Но нельзя забывать про­мышленность... Заводы национализировать... никто не ду­мает... а вы забираете с лесами и узкоколейные дороги... и гавани... и все машины... Как же так? А промышлен­ность?.. Доработать надо закон... Национализация лесов... но без национализации оборудования...
   Во время его речи молодой ревизор Оськин несколько раз порывался вскочить, его лицо судорожно подергива­лось, и не успел Мугай кончить, как Оськин оттолкнул его, занял его место и, махая руками, закричал:
  -- Товарищи! Вы слышали... это лакей капитала! Буржуй!.. Не хотим больше!.. Полная национализация на сто процентов! Он говорит--заводы. Так мы и заводы национализируем... Мы не остановимся! Что национализа­ция! Мы дальше пойдем! Лес --народу! Никаких ограни­чений! Никакой стражи! Руби, кто хочет и где хочет! Ни­каких билетов! А они :--оборудование оставить!.. Бар­ские холопы!
   На кафедру, сильно волнуясь, поднялся Юрмин. Его обычно плавная речь прерывалась легким заиканием от волнения,
  -- Мы все, кто искренне любит лес, приветствуем на­ционализацию лесов. Национализированные леса нам, лесничим, будет легче сохранить, чем леса заводов или ча­стновладельческие. Здесь мы выступаем как хранители народного достояния против несознательных, ненормаль­ных и преступных элементов. И Советская власть нам в этом поможет, потому что она есть действительно на­родная власть и хочет видеть Россию счастливой и силь­ной. Но, товарищи... Нельзя же идти по пути, провозгла­шенному этим молодым оратором. Он зовёт к пользова­нию лесом без ограничения места и количества. Вы подумали что из этого получится: хаос! Уничтожение лесов! Так нельзя. И я призываю съезд высказать по этому поводу свое авторитетное мнение.
  -- Долой! Довольно! Он против народа!--заволно­вался съезд.
   Юрмина поддержал Ярцев:
  -- Странно слышать здесь, на съезде, посвященном сохранению леса -- народного богатства,-- призыв ру­бить, где хочешь и сколько хочешь, без всякого ограниче­ния. Правильно сказал товарищ, что это хаос и уничто­жение лесов...-- он подыскивал слово. -- Это анархия!
   Съезд волновался, шумел. В криках можно было ра­зобрать: "Довольно!", "Долой!", "Учить нас вздумал!", "Воробьевский приказчик!" "Вон!"
   Председатель с трудом успокоил собрание, напомнив, что теперь свобода слова, что надо выслушать все мне­ния, что все работали при капитализме на капиталистов, хотя в то же время многие рыли ему могилу.
   Непонятый и обиженный Юрмин ушел со съезда.
   Собрание пошло мирно. При приподнятом настроении проект национализации лесов был принят единогласно.
   В спорах взяли верх трезвые, здоровые голоса, кото­рые требовали тщательной охраны народного достояния и установления правильного лесного хозяйства. Но Ярцев выслушал также на съезде много замечаний и предложе­ний, поражавших своей несуразностью, непониманием об­становки. Были, например, требования отдать под суд ста­рую лесную стражу за то, что она охраняла хозяйские леса от крестьян-порубщиков. Или послать всех лесных работников рубить дрова: "Пусть сами узнают, как в лесу работать".
   Лесные кондукторы, так звались техники, окончившие низшую лесную школу, потребовали, чтобы им было при­своено звание "ученый лесовод". Ссылались на то, что теперь все равны, и неправильно делить лесных работни­ков на каких-то "низших" и "высших". Говорили, что где-то профсоюз дал фельдшерам звание врачей. Много было таких предложений. И главное -- нелепый эпизод с Юрминым.
   Ярцев был в раздумье. Народ в массе -- это громад­ная сила. Сумеет ли новая власть внести пролетарское сознание в массы. Как воспитать их? Как дисциплиниро­вать?
   Прошло несколько дней. Юрмин, встреченный случай­но Ярцевым, сообщил, что ему предложили участвовать в организации лесного образования на Урале.
   Однажды усталый Ярцев спал после обеда.
  -- Боря! Боря!--услышал он сквозь сон и открыл гла­за. Перед ним стояла его жена и тревожно говорила:
  -- Там какие-то двое рабочих, вооруженные, спраши­вают тебя.
   Ярцев вышел в прихожую.
  -- Гражданин Ярдев. Председатель Совета прислал за вами свою машину. Немедленно требует к себе.
   Жена чуть слышно прошептала:-- Неужели арест?-- Но сынишка, расслышав этот шепот, пронзительно закри­чал:
  -- Папу увозят!.. Не пущу...
   Ярцев постарался успокоить их: если бы арестовыва­ли, председатель не прислал бы за ним своей машины.
   Один из рабочих успокоил мальчика: -- Прокатить твоего папу на машине хотят. А какая машина! Прямо на ять...
   Ярцев сел в машину, и через десяток минут его ввели в большой зал, переполненный народом. Яркий свет элек­тричества тускнел от облаков табачного дыма, носивших­ся в воздухе.
   Ярцев в недоумении остановился: в чем дело? Что нужно от него?
   А дело было в следующем.
   В Екатеринбургском Совете рабочих и крестьянских депутатов в числе других докладов должен был слушать­ся доклад о положении лесного дела. Положение с дро­вами было угрожающее. Было уже очевидно, что из-за отсутствия горючего должно остановиться большинство заводов и учреждениям и больницам тоже грозила хо­лодная зима. Приходилось принимать спешные меры.
   Докладчиком по лесному делу выступил заведующий лесным отделом Дулов, с юношеским пушком на щеках. Он начал очень бойко. Но несколько вопросов председа­теля сбили его, и он растерянно замолчал.
  -- Вы явились сюда со специалистами?-- спросил его председатель Вагранов.
  -- Я сам специалист. Я не звал их: они беспартийные.
  -- Ну и что же? Нам нельзя работать без специалис­тов. Кто здесь из старых специалистов? Светлосанов? Яр­цев? Юрмин? Пошлите за Ярцевым. Немедленно. Мою машину. Вы обождите с докладом. Пока мы поговорим о другом.
   Когда председателю доложили, что пришел Ярцев, он приветливо обратился к нему:
  -- Пройдите сюда, товарищ Ярцев, присядьте. Мы го­ворим о лесе, о топливе. Это вопрос большой. От его ре­шения зависит очень много. Вы послушайте, что мы го­ворим. Может быть, дадите дельный совет. Товарищ Дулов, продолжайте свой доклад.
   Ярцева все удивляло на этом совещании. Простой то­варищеский тон, горячие, без всякой рисовки, речи, и особенно такт председателя. Казалось, что на сотнях бур­ных собраний он выработал в себе уменье спокойно вес­ти их. Ушедшего куда-нибудь в сторону в своей речи ора­тора он останавливал ироническим замечанием:
  -- Не все сразу! Не в последний раз говоришь. Теперь нам интересно другое послушать. Скажи, как нам лоша­дей на перевозку дров получить?
   Ярцев видел, что власть находится в руках у серьез­ных, вдумчивых людей, сильных своей уверенностью, что они выведут народ на широкую дорогу к лучшему буду­щему.
   Собрание затянулось далеко за полночь. Уже в широ­ко открытые окна сквозь дымку тумана светила утренняя заря, заставляя тускнеть свет электрических ламп.
  -- Еще последний вопрос,-- объявил председатель,-- он займет несколько минут. Мы приняли закон о нацио­нализации лесов. Это очень важно. Теперь нам надо орга­низовать управление лесами. Фактически сейчас мы управляем только горнозаводскими лесами -- казенными и посессионными, а мы должны взять в свои руки управ­ление и лесами лесного ведомства, и частновладельчески­ми, и крестьянскими, и другими. Заметьте, и леса иностранцев, и иностранных акционерных компаний в том чис­ле. Управление надо организовать. Поручим это товари­щу Еланскому. Пусть он подберет себе помощников и че­рез три дня представит нам доклад. Согласны? Хорошо. Объявляю совещание закрытым.
   После собрания председатель предложил Ярцеву зайти к нему в кабинет. Там, без всяких обиняков, он пред­ложил ему ответственную работу. Ярдев ответил согла­сием.
   -- Если справлюсь...
   Весело и бодро вышел Ярцев от председателя.
   Было раннее апрельское утро. Солнце только что встало и не успело просушить просыпающиеся улицы. Но теплые лучи и мягкий ветерок ласкали усталую го­лову. Ярцев с наслаждением, полными глотками впиты­вал бодрящий воздух. Воробьи уже проснулись и, весе­ло чирикая и купаясь в журчащих ручейках и лужах, приветствовали наступление весны.
   И радостно было думать Ярцеву, что у народа есть твердое намерение не отдавать полученную свободу, что имеются люди, которые могут достойно возглавить народ в его борьбе за счастье, и что, наконец, для него самого открывается широкий путь к разумной жизни и полез­ной работе на благо Родины.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Издательство просит читателей и библиотекарей присылать отзывы

об этой книге по адресу:

Свердловск, ул. имени Мальиие- ва, 24, Свердловское Книжное Издательство.

Семенов Константин Сергеевич

Зеленое золото

Редактор Т. Раздьяконова

Обложка Д. Шимилиса

Художественно-технический редактор Я. Чернихов

Корректор Г. Стороженко

Подписано к печати 8/ХИ 1958 г. Уч.-изд. л. 12,55.

Бумага . 54X84/16=7,125 бумажного -- 11,68 печатного листа.

НС 22064. Тираж 10 000. Заказ 296, Цена 5 р. 30 к.

  
  
  
  
  
  

Типография издательства "Уральский рабочий"

г. Свердловск, ул. имени Ленина, 49.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   153
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"