На следующее утро Борису Николаевичу снова снился мчащий на него поезд. Состав грохотал, вагоны лязгали и мотались из стороны в сторону, колёса прямо по шпалам колотили - сейчас наедет, раздавит. Борис Николаевич, привязанный к рельсам, скрипел зубами и вопил в страхе: "Россияне! Простите!" И снова проснулся в слезах.
Лязг и грохот продолжались над самым его ухом, потому что каждое утро во дворе грузили мусорные баки.
- Папа, так жить нельзя! - категорически заявила Татьяна.
- Я сейчас выйду и всех их поубиваю! - пообещал заспанный Лёша. - Раздобуду где-нибудь пистолет, выйду и перестреляю.
- Весело-то... - пробормотал из своей постели Борис-младший и натянул на голову одеяло.
Борис Николаевич закрыл глаза. Господь посылает ему это наказание за все его грехи, за все ошибки. И он должен мужественно это наказание терпеть. Да, он заложник собственных ошибок. Это он во всём виноват, только он один. Не смог... Не доглядел... Поверил... И вот результат.
Борису Николаевичу вдруг вспомнилась картина художника Сурикова "Меншиков в Берёзове". И он вот так же... В тесноте, в опале... Внуков только жалко - Глебушка... Борис...
Просамоедствовав около часа, Борис Николаевич дождался пока его домочадцы разбрелись по своим делам, и поднялся с постели. Тяжело прошлёпав к окну, он уставился во двор.
С улицы окна были зарешёчены, и всё, что увидел Борис Николаевич, было в клеточку. Взгляд Ёлкина был тосклив, напоминал взгляд больного животного, и упирался в мусорные баки.
Потом Борис Николаевич прошлёпал к двери. Сняв с гвоздя стульчак, машинально надел его себе на шею и двинулся по коридору.
- Николаич! - вдруг услышал он в полутёмном коридоре зовущий шёпот. - Пойдём ко мне! Быстро только, пока твои не видят. Есть у меня...
Ёлкин почувствовал, как кто-то взял его за локоть и настойчиво протолкнул в открывшуюся дверь. В нос ему шибанул несвежий спёртый запах, и он понял, что очутился в незнакомой комнате. Рядом суетился Софокл.
- Ты, Николаич, того, садись вот... - Софокл сбросил со стула какую-то рухлядь и подставил его гостю. - А я уже успел сбегать, купить это дело... - он вытащил из-под подушки бутылку водки с аляповатой наклейкой и водрузил на стол. - Сегодня "улов" хороший был: после выходных завсегда полные баки посуды. Живём!
Ради высокого гостя Софокл даже решил сменить "скатёрку": замахнул в залитые пивом расстеленные на столе газеты селёдочные хвосты и постлал свежие.
- К столу вот садись, Николаич, - пригласил гостя Софокл. - Да сыми хомут-то свой! - он снял с шеи Ёлкина стульчак и положил на стол.
Пока хозяин бегал, устраивая небогатое угощение, Борис Николаевич безучастно разглядывал его комнатушку. Ёлкин сам не слишком-то ценил комфорт, но жильё Софокла произвело впечатление даже на него. Комната представляла собой филиал помойки. Железная полуржавая кровать с постелью без белья была покрыта солдатским, прожжённым в нескольких местах одеялом. Из мебели, кроме шаткого стола и стула, на котором восседал Борис Николаевич, стояла белая больничная тумбочка. Остальное пространство, включая тумбочку, было завалено всевозможным хламом: сломанными вещами, книгами, детскими игрушками... Нет, игрушками Софокл не играл и книг не читал - это всё был его "улов" из мусорных баков, который каждое утро до прихода машины Софокл выуживал и, если удастся, продавал на барахолке - чем и кормился. На окне у Софокла висела верёвочка с тощими воблинами - ещё одна статья его скудного дохода.
- Говорят, Николаич, сделают, что магазины снова с двух часов открываться начнут, - тревожно сказал Софокл. - Ну, тогда - ё-моё!
Он разлил по замызганным стаканам водку, на закуску снял с окна и сдёрнул с верёвочки сушёную рыбёшку.
- Николаич, ты того... не расстраивайся. Щас выпьем - как рукой снимет!
Ёлкин несколько оживился перед предстоящим застольем, чокнулся с Софоклом и в один миг осушил свой стакан. Поморщился: такой гадости он давно не пил.
- Ты... это... - начал Борис Николаевич, будто очнувшись от долгого сна. - Как звать-то тебя? Забыл...
- Софкой все кличут. Ну и вы, стало быть, зовите, - великодушно разрешил Софокл. - Детдомовский я. Кто меня так назвал - хрен его знает. А мне и без разницы: по мне хоть горшком зови, только в печь не ставь. Гы-гы-гы! - обнажил Софка трухлявые, как и всё в его комнате, зубы. - Ещё по одной, Николаич?
Тяпнули ещё по одной. Некоторое время оба молча терзали дохлых рыбёшек.
- Софка... - начал Борис Николаевич. - Ты ж понимаешь... Я ж хотел как лучше... Чтобы народ... Чтоб россияне...
- Конечно хотел, Николаич, - быстро согласился Софокл. - Я ж понимаю, тяжело тебе было.
- Софка... - хмелея, тяжело ворочал языком Ёлкин. - Я ж как лучше людям хотел. Я ж всё для них старался, понимаешь... Я когда первый раз в Америку ездил... в эти, то есть, Соединённые Штаты... В восемьдесят девятом ещё было... Как зашёл в их супермаркет, а там... Ну поверишь, тридцать тысяч наименований товару! Красотища, цветы кругом, освещение - ну как на выставке какой у инопланетян, понимаешь. И ходят туда за покупками обыкновенные рядовые американцы. А у нас тогда в магазинах пустые полки были, продукты по талонам давали. Продавщицы хамят, народ нищий, голодный, злой. И вот, стоя там, в этом американском супермаркете, посреди такой красотищи, дал я себе клятву, что если только я прийду к власти, то и у нас всё так будет. Чтобы в магазинах - цветы, музыка, вежливые продавщицы, подсветка витрин всякая и тридцать тысяч наименований товару! Я ж хотел... - и скупые слёзы полились по небритым щекам незадачливого экс-президента.
- Николаич... - Софокл растрогался, подошёл к Ёлкину и обнял его за плечи. - Ты, того, не плач. Ну, конечно, ты малость не рассчитал...
- А меня теперь... - продолжал сквозь слёзы Борис Николаевич, - в коммунальный сортир, за решётку... За что?!
- Николаич... - прослезился и Софокл. - Я ж всё понимаю... Ну, давай ещё по стопарику.
- В геноциде обвиняют! А я за наш народ, за Россию - на танк...
- Николаич, мы ж помним... как ты на танк... под танк... на рельсы...
- Только не вспоминай мне эти рельсы! - заскрипел зубами Ёлкин. - Они и так мне каждую ночь снятся, понимаешь. Эх, Софка, что это за жизнь такая у меня... Не сладилось что-то. А так всё хорошо начиналось в девяносто первом! Я ж думал: ну всё, в лепёшку расшибусь, последнюю рубашку с себя сниму, а демократию эту чёртову построю! А оно вон как всё обернулось... И всё коту под хвост, понимаешь: опять эти коммунисты хреновы пришли. Вот ты, Софка, - обратился к собутыльнику Борис Николаевич, - скажи честно: за кого голосовал? За Зюзюкина, небось?
- Да мне чего, Николаич... - смутился Софокл. - Мне чего сказали: у нас, мол, кто у власти? - лысый - волосатый, лысый - волосатый, по очереди. Ну ты сам посуди: Ленин был лысый, потом Сталин - с волосами; потом Хрущ - лысый; потом этот, бровастый. Потом... чекист в очках - тоже лысый, потом - "полутруп" с волосами. Гробачёв потом... Ты... Ну, теперь, говорят, нужно, чтоб лысый был. За Зюзюкина, вот сказали, голосовать надо - он всё вернёт, как раньше было. И лысый ж, Николаич!
- Чёрта лысого вам надо, понимаешь!
- Слушай сюда, Николаич, что я тебе скажу, - доверительно зашептал Софокл. - И при коммунистах жить можно! Прокормимся! На рыбалку ходить будем, по грибы. И глянь, во! - помойка во дворе. - Софокл наклонился совсем близко к уху Ёлкина, будто раскрывая великую тайну: - Там, знаешь, добра полно всякого! Чего люди выбрасывают-то! И потом: если всё вернётся в прежние цены, как Зюзюкин сказал, это ж знаешь, как будет хорошо? В застой пустая бутылка по двадцать копеек шла, а это - буханка хлеба! Или килограмм картошки. Секёшь? На одних бутылках прокормиться можно.
- Ты что же, хочешь, чтобы я в помойке бутылки собирал? - вскинул непокорную голову Ёлкин и стукнул кулаком по столу. - Я?! Президент России?!
- Э, Николаич, знаешь, как говорят: от тюрьмы, да от сумы не отказывайся. Что ж такого, мы ж не воруем.
- Софка, давай выпьем за весь российский народ! - неожиданно провозгласил тост Борис Николаевич, подняв непромытый стакан с остатками спиртного.
- Ну, если за весь народ, надо ещё сбегать, Николаич, - сказал Софокл. - У тебя рублишки не найдётся?
Ёлкин снял с босой ноги тапочку, достал из-под подкладки свёрнутую вчетверо купюру и бросил на газеты.
- На! От Наи заныкал.
- Ого, Николаич, да тут и на солидную закусь будет! - развеселился Софокл, подбирая президентскую заначку нового образца с профилем Ленина и достаточно серьёзного достоинства. - Я мигом сгоняю! Ты посиди малость. Только не уходи! - крикнул Софокл уже в дверях.
Тем временем собравшиеся домочадцы Бориса Николаевича сбились с ног, разыскивая его.
- Куда он мог уйти? - беспокоилась Наина Иосифовна. - Он же в пижаме!
Увидев, что нет стульчака, они первым делом бросились в туалет, но он был пуст. Ни в ванной, ни в одной из четырёх ельцинских "комнат" Бориса Николаевича не было. Для верности Наина Иосифовна даже под кровати и в коридорные шкафы заглянула.
Тогда Татьяна вышла в коридор и, набрав в лёгкие побольше воздуха, зычно крикнула на всю коммуналку:
- Папа!
Изо всех дверей повысовывались любопытствующие головы соседей, но головы Бориса Николаевича среди них не было.
- Папа, ты где, отзовись! - ещё раз бросила клич Татьяна.
Из своей комнаты выглянул Михаил Сергеевич.
- Татьяна Борисовна, - обратился он к Татьяне. - Вы знаете, американские учёные разработали интересное устройство: датчик кладётся в карман ребёнка, а приёмник находится у родителя - и родитель всегда знает, где находится его ребёнок. По-моему, очень удобное устройство. Если хотите, я попрошу своих американских друзей, они мне привезут такой приборчик для вас.
- Спасибо, Михаил Сергеевич, - стараясь не сорваться, сказала Татьяна. - Но мы уж как-нибудь обойдёмся своими силами.
- Может, дед в гости к кому-нибудь пошёл? - предположил из своего "кабинета" Борис-младший.
"Ну конечно!" - догадалась Татьяна.
Она подошла к обшарпанной софкиной двери и, не постучав, резко открыла её. За столом, уронив седую голову на воблины объедки, мирно похрапывал отец.