Когда пещерный человек впервые
взяв в руки уголь (может быть, случайно),
изобразил на стенах своего жилища,
а потом и на соседних скалах
зверей, которых видел, знал -
сам от восторга дико воя - 
своим животным чувством он вдруг понял:
теперь он не такой как все.
И, позабыв о долге члена рода,
уже неизлечимо был своим искусством болен - 
ничем другим себя не мог заставить заниматься.
Его все племя презирало:
Дармоед! Бездельник!
Чем заниматься ерундой, 
пошел бы с нами на охоту.
Хоть бабам помогай!
Какая польза от тебя, художник?
Зазря кормить не будем!
И не кормили. 
Не давали шкур.
И гнали от костра.
Он стал обузой. 
Посмешищем. Изгоем.
Но как-то раз, один из племени, охотник,
нажравшись мамонта от пуза,
так, что даже не осилить было
маленького кусочка мяса на кости -
поскребывая грудь под шкурой
и отрыгивая сыто,
в настроении прекрасном, идущем
от полноты желудка,
по-новому взглянул на те рисунки, подумав:
А в этом что-то есть...
Как зубр похож, копьём пронзённый, -
таким же точно два дня назад 
они всё племя накормили.
А эта лань - и вовсе ничего - 
как будто распростёртая в полете.
Как ляжка у неё сладка...
и рёбрышки...
И от блаженства полного 
швырнул охотник кость с объедком мяса
художнику:
Ладно! - пусть погрызёт бездельник.

То был, быть может, пращур Мецената.
1991 г.