Александр Блок в своем дневнике не оставил воспоминаний о штурме Зимнего дворца. Последняя предреволюционная запись датирована 19 октября: "Вчера - в Совете Р. и С. Депутатов произошел крупный раскол среди большевиков. Зиновьев, Троцкий и пр. считали, что выступление 20-го нужно, каковы бы не были его результаты, и смотрели на эти результаты пессимистически. Один только Ленин верит, что захват власти демократией действительно ликвидирует войну и наладит все в стране.".
Следующая запись в дневнике - 4 января 1918 года: "Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия). Интеллигент - как птица в клетке: к нему протягивается рука здоровая, жилистая (народ); он бьется, кричит от страха. Есть всякие (хулиганы), но нельзя в них винить народ... Разрушают (церкви, Кремль, которого Есенину не жалко) только из озорства. Я спросил, нет ли таких, которые разрушают из высших ценностей. Он говорит, что нет.".
Зинаида Гиппиус в отличие от Блока не стала плеваться Причастием, а обратила пристальное внимание на "здоровую, жилистую руку": "Обезумевшие диктаторы Ленин и Троцкий сказали, что если они даже двое останутся, то и вдвоем, опираясь на "массы", отлично справятся. Готовят декреты о реквизиции всех типографий, всей бумаги и вообще всего у "буржуев", вплоть до хлеба. Государственный банк, вероятно, уже взломали: днем прошла туда красная их гвардия, с музыкой и стрельбой. Арестовали сегодня Пуришкевича с братом и женой. Ни в какие времена Петропавловка не была так набита. Надо хранить международные традиции, но все же надо понимать, что это сволочь, для которой нет ни признания, ни непризнания, это просто..."
Через два года Зинаида Гиппиус подобрала подходящий эпитет. В январе 1919 года она записала в дневнике: "Есть только одно единственное условие, которое им можно поставить, да и оно - если условие - бесполезно, а благодатно лишь как повеление. Это - УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТУ!"
Большевики к черту так скоро не убрались. Пришлось убираться недовольным писателям. Убираться от большевиков было непросто. Интересные воспоминания на эту тему оставила Надежда Тэффи. "Принялась хлопотать о выезде. Сначала в каком-то учреждении, ведающем делами театральными. Потом в каких-то не то казармах, не то бараках, в бесконечной очереди, долгие, долгие часы. Наконец солдат со штыком взял мой документ и понес по начальству. И вдруг дверь распахнулась и вышел "сам". Кто он был - не знаю. Но был он, как говорилось, "весь в пулеметах". - Вы такая-то - Да, - призналась. (Все равно теперь не отречешься.) - Писательница? - Молча киваю головой. Чувствую, что все кончено. - Так вот, потрудитесь написать в этой тетради ваше имя. Так. Проставьте число и год. - Пишу дрожащей рукой. Забыла число. Потом забыла год. Чей-то испуганный шепот сзади подсказал. - Та-ак - мрачно сказал "сам". Сдвинул брови. Причитал. И вдруг грозный рот его медленно поехал вбок в интимной улыбке: - Это мне... захотелось для автографа! - Пропуск дан."
У Тэффи ненадолго отлегло от сердца. Но до счастливого конца было еще далеко. "А вдруг за это время назначат какую-нибудь неделю бедноты или, наоборот, неделю элегантности, и все вещи конфискуют? Я попросила в случае опасности заявить, что сундук пролетарского происхождения, принадлежит бывшей кухарке Федосье. А чтобы лучше поверили и вообще отнеслись с уважением - положила сверху портрет Ленина с надписсью: "Душеньке Феничке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова."
Иван Бунин в канун большевистского переворота находился в деревне под Ельцом. 22 октября 1917 года он записал в дневнике: "Все бело от изморози. Чудеснейшее тихое солнечное утро. Звон. Одинадцать часов утра. Коля напевает под пианино: "Жил-был Фуле..." Нет, в людях все-таки много прекрасного."
Через несколько дней, по приезде в революционную Москву, прозрачная бунинская строка несколько поблекла. 30 октября: "Поварская, 26. Проснулся в восемь - тихо. Но через минуту, очень близко - удар из орудия. Минут через десять снова. Потом щелканье кнута - выстрел. И так прошел весь день. В десять часов вечера погасло электричество. Хочется есть - кухарка не могла выйти за провизией."
Еще через месяц поэтический взгляд на мир к писателю вернулся. 21 ноября: "Сижу один, слегка пьян. Вино возвращает мне смелость, муть сладкую сна жизни, чувственность - ощущение запахов и пр. - это так просто, в этом какая-то суть земного существования. Передо мной бутылка N24 удельного. Печать, государственный герб. Была Россия!"