Я мог бы много чего ответить господину Бенедикту Фридлендеру на его формально ангажированный, содержательно незначительный, ибо совершенно пустой ответ. Я мог бы сказать ему, что отнимающее рассудок воодушевление является принуждением и наваждением, и всякий свободный человек рано или поздно рассмотрит своего возлюбленного поближе, напьётся его сладостью и выбросит его прочь - разумеется, с почтением! Я мог бы, прежде всего, заметить, что он должен был бы раньше со всей желательной ясностью разъяснить нам, что он думает о всех тех низких ругательствах и дурацкой одержимости Дюринга евреями, когда он вместо этого уверял нас, что сам он не антисемит и не апостол Дюринга, И, в конце концов, я должен был бы сказать ему, что тон его заносчив и не таков, каким должен быть между двумя людьми, каждый из которых, как и его оппонент, является читателем и мыслителем и ничем более. Винить кого-то, кто ставит одного писателя выше другого, в оскорблении второго, было бы нездоровым и нелитературным делом. И если кто-то считает книгу выдающегося и заслуженного во всех отношениях человека достойной прочтения и высказывает о ней своё мнение (я её тем временем прочёл и продолжаю настаивать на своём к ней отношении), то он - всего лишь человек, не могущий поступить иначе, кроме как высказать своё мнение, даже если оно не по нраву предубеждённому поначалу писателю, имеющему наготове не только противоположное мнение, но и ругательство в отношении каждого отличного от его суждения. Но обвинять его по этой причине в пособничестве литературному грабежу и убийству - столь же несправедливо и безвкусно, как если бы кто-то без обиняков захотел назвать приличного и разумного человека, необдуманно и вынуждено прибегшего к низким выражениям, безграмотным биндюжником.
Я радушно согласился с тем, что мне нравится у Дюринга, и резко осудил то, что нашёл отвратительным и отталкивающим. Если господин Фридлендер считает это "задабривающим признанием", пусть; я не могу из любви проглотить Дюринга целиком, как не могу - из ненависти целиком проглотить Маркса с Энгельсом; а господин Фридлендер, наверняка, может и то, и другое. Я - не дюрингианец и не марксист, и я считаю, что все -анцы и -исты, ведущие себя подобно трубачам и барабанщикам военно-оркестровой службы какого-нибудь царствующего над умами автократа, заслуживают друг друга, не важно чью непогрешимость они неустанно рекламируют. Посему мне хочется поставить рядом с истинным дюрингианцем перекрашенного марксиста, дабы поп оказался рядом с попадьёй, а монах - рядом с раввином.
Но для начала я не дам преувеличениям учеников помешать мне наслаждаться их мастерами. Я успел прочитать ещё несколько трудов Дюринга и только укрепился в своей радости от этого здравого, добродушного и элегантного человека. Но по этой причине Маркс остаётся на моих весах более весомым и мне необходимо завить, что Маркс как цельная личность кажется мне в сравнении с гладкой универсальностью Дюринга заскорузлым гигантом. Да, я могу добавить, что один лишь "Коммунистический манифест" кажется куда более важным, чем все труды Дюринга. Если я этим наступаю вам на мозоли, господин Фридлендер, я об этом сожалею, но у меня на данный момент иной позиции нет. Дюринг кажется мне совершенно разумным, весьма и весьма благонамеренным писателем-энциклопедистом, рассмотревшим мир своим мудрым взглядом и высказывающим спокойно и без возбуждения своё мнение обо всём. Так, он высказал множество новых и умных мыслей, нашёл плавную форму, где все его мысли без принуждения обретают своё место, и всегда приятен и поучителен. Но Маркс! Я признаю, он не так прост, и одним из аргументов Фридлендера служит как раз то, что его так тяжело понять. Не удивительно! Там, где Дюринг уже давно ваяет и лепит милые формы и фигурки из мирового теста, Маркс ещё потеет над тем, чтобы как следует его замесить и периодически раскатывать, чтобы полностью постичь его внутреннее устройство. Маркс обладает в первую очередь одним: силой и страстью. Но он, конечно, не даёт этой страсти стремиться куда-либо беспрепятственно, он больше не хочет по-юношески грезить и вскипать, он хочет заморозить движение и сжатая страстность составляет главную часть его лучших сочинений. Маркс - это воля, отказывающаяся быть только лишь волей, желанием, стремлением и мечтой; он желает быть наукой и ясным познанием. Личность Маркса поэтому так уникальна, что с самого начала его основным устремлением было превратить изучение и развитие настоящего в точную, догматическую науку. Отсюда все его заслуги и все ошибки. Это удалось ему, насколько это вообще может удаться, только в "Коммунистическом манифесте": когда он твёрдой рукой рисует великолепными мазками перед нашими глазами всё предшествующее развитие и показывает куда, в какое будущее неизбежно должен привести его ход - это было проделано с несравненным великолепием. И что он при этом поставил материализм на то место, которое ему причитается, это не забудется в веках, когда имени Дюринга больше никто не будет помнить. И ещё раз: ему прекрасно удалось пронизать пророческим взглядом всю политическую архитектуру Европы в своём "Восемнадцатом брюмера", а позднее снова - в обращении Генерального совета по поводу немецко-французской войны. То же мы обнаруживаем в лучших главах "Капитала", стоящего в своём значении, по моему мнению, решительно позади его малых сочинений.
Наука и агитация у Маркса ни коим образом не разделимы, ибо его сила заключалась в том, чтобы желать того, что он видел реально грядущим, а то, чего он желал, рассматривать как закономерно обоснованное в материальном развитии. Привнести в социалистическое движение этот энергично обобщающий взгляд на мир, эту сдержанную, обращённую в себя страсть - в этом заключается личная заслуга великого Карла Маркса. Такой мощной личностью Евгений Дюринг не является ни в коем случае; это книги - это просто книги, но, кстати, хорошие книги; но из того, что написал Маркс, струится бурная жизнь, и посему социалистическое движение получило свои самые богатые течения из этих сочинений. При этом не стоит забывать, что и страсть Лассаля так же подпитывалась от Маркса.
Но прежде всего нужно помнить то, что это Маркс в конце сороковых годов в Рейнской области, в первую очередь в своей "Новой Рейнской газете", среди прочих вместе с Фердинандом Фрейлигратом громче, чем кто-либо, призывал к свободе и революции, что это Маркс ещё тогда, в конце "Коммунистического манифеста" высказал слова, ставшие с тех пор лозунгом пролетариата всего мира: "Пролетарии всех стран, объединяйтесь!" Мы не собираемся распространять тут мнение, что Маркс был ни кем иным как представителем или основателем холодной, отстранённой научности. Но этим я больше выступаю не против его противников, а против его учеников и эпигонов, против марксистов. То, что можно объяснить лишь из самой сокровенной натуры Маркса, и что является его самым личным человеческим качеством, его обобщение разрозненных частностей в точные понятия и законы, его диктаторское стремление подчинить себе и рассортировать живые вещи, которые никогда не совпадают с жадными до власти словами и закономерностями, его догматизм, его механизация, превращение огромного живого мира идей и действий в мёртвые абстракции, которыми можно бросаться туда или сюда, короче, его вера в то, что возможна наука в том древнем абсолютном смысле, что существует неотвратимое, неопровержимое познание прошлого и настоящего, из которого с математической точностью можно было бы вывести будущее - всё это было преувеличено и искажено марксистами неслыханным образом. Объясняется это только тем, что они просто переняли и механически расширили данную восхитительную систему, в то время как содержание этой формы, уникальное видение мира, мощная воля Маркса ими совершенно не были унаследованы, так что благодаря этим малокровным наследникам социализм действительно подвергается опасности стать ничем, кроме холодной науки, т.е. больше не пригодным для вырывания людей из старых шаблонов и воспитания их в страстных борцов против сегодняшнего порядка, ангажированных, свободных индивидов.
В начале этого исследования я пообещал выделить из ряда марксистов одного единственного, чтобы поставить его рядом с дюрингианцем в виде устрашающего примера. Хотя марксисты в своих основных качествах и проявляют восхитительное сходство - собственно, малокровие и отсутствие индивидуальности, непоколебимую веру в абстрактное и отвращение к самостоятельной деятельности индивида, что совершенно естественным образом вытекает из убеждённости не только в математически предначертанном, но и полностью понятом ими ходе истории, так что для человеческой самостоятельности больше не остаётся поля для деятельности, тем не менее мне хочется выбрать одного, который в недавно опубликованной статье довольно очевидно, и почти до смеха преувеличивая, выдавал чистый - поскольку весьма водянистый - марксизм. Я имею в виду Пауля Эрнста с его статьёй "Наука социал-демократии", опубликованной им ради поучения более образованной буржуазной публики в относительно аполитичном еженедельнике "Литературный журнал".
Я назвал этот марксизм водянистым. Точно так же его можно было бы назвать сухим. И в самом деле, я редко читал что-либо столь же сухое, как солома, трезвое и незаинтересованное как эта статья. Пламень, воодушевление, горечь и страсть, очевидно, являются для господина Эрнста предметами весьма второстепенными; сам он говорит лишь о науке, самодвижущихся реальностях и прочей фантастической чепухе. Да, в это трудно поверить, но господин Пауль Эрнст продвинулся в своём безвольном, просто наблюдающем, совершенно отстранённом понимании социализма настолько далеко, что он больше не признаёт слова "требования"; он говорит о требованиях и программе партии и добавляет: "если угодно оставить эти ошибочные выражения". Тем самым он хочет сказать, что рабочему классу и в голову не приходит требовать, жаркая воля не играет вообще никакой роли, речь идёт только о холодном понимании будущего. Этот жутковатый способ выражаться был некогда великолепен, но уже на устах первых марксистов это начало звучать ужасно скучно и фальшиво. Этим первым марксистом был сам Карл Маркс, когда он начал ткать из своей натуры искусственную систему. Но кое-что от былой, несокрушимо здоровой силы у Маркса оставалось всегда; у Пауля Эрнста же и ему подобных этот "научный" холод служит, где он не является бесталанным подражанием, выражением болезненного отчаяния. Посмотрите, например, только на этот абзац из сочинения Пауля Эрнста:
"Социал-демократия воздерживается от подобных описаний будущего; она не предлагает ничего, кроме познания; она предлагает не проповедь, но науку; она не говорит: люди несчастны, но мы построим социальное государство, в котором все они станут счастливы. Она, напротив, говорит: история - это процесс развития, мы находимся в одной её фазе; мы пытаемся понять этот процесс, проанализировать его фазу, и тогда мы сможем примерно и в общих чертах предсказать как будет выглядеть следующая фаза. (Но почему нам нравится эта фаза, это будущее состояние, и почему мы к ней стремимся? Почему мы не отворачиваемся от неё в ужасе и не опасаемся того, что согласно непреклонному закону должно случиться с нами без нашего в том участия? Потому, что дела обстоят, в сущности, противоположным образом: мы считаем будущее состояние возможным или же неизбежным, т.к. оно нам нравится и мы его желаем. Человек - мера всех вещей, и нет никакого объективного знания, в котором понятия были бы зеркальным отражением предметов. - Г.Л.) Мы не стремимся - продолжает Эрнст - к какому-то абсолютно совершенному обществу, к созданию какого-то абсолютно совершенного государства подобно утопистам, мы всего лишь пытаемся постичь будущее. (Нет и ещё раз нет! Мы пытаемся приблизить желаемое нами будущее, о котором совершенно нельзя с уверенностью сказать, что оно настанет без нашей помощи. То, что отличает нас от утопистов - градуального, а не принципиального характера. - Г.Л.) Социал-демократия - так заканчивается этот абзац - это не партия, это - наука, столь же холодная, как математика".
Это неверное, механическое применение объёмной теории, собственно - закона развития, не роднит так социал-демократию ни с каким другим течением как с крайним консерватизмом. Консерваторы говорят: "Всё, что существует - хорошо; ибо оно развилось исторически". А социал-демократы марксистского толка учат: "Всё станет таким, каким должно; человеческие воля и действия не могут этому помешать". Оба ошибаются почти похожим образом. Правдиво лишь, как и в большинстве научных открытий, которые слишком рано и неудачно попытались применить к практической деятельности, звучащее само собой разумеющимся высказывание, которое мне хотелось бы сформулировать следующим образом: Всё, что происходило до сих пор, происходило не без достаточной на то причины, которую мы, в основном, зачастую понимаем потом. И совершенно точно то, что происходит сегодня, будет необходимой причиной будущего состояния. Но поскольку, несмотря на всю предполагающуюся научность и на все якобы понятые закономерности, являющиеся зачастую лишь преждевременными или, как минимум, ничего не означающими, т.к. слишком широкими обобщениями, поначалу не удастся каким-либо достаточным образом нанизать скрытые важные феномены настоящего и недавнего прошлого на иглу познания. Так что нам не останется ничего иного, как сделаться более скромными в наших научных притязаниях и действовать согласно нашему знанию так, как это соответствует нашей отчасти ведомой знаниями, а отчасти, наоборот, ведущей за собой и ведущей к познанию воле. (Т.к. господину Эрнсту, кажется, нравятся математические формулы в применении к нематематическим предметам, мне хотелось бы сказать ему, что мне очень нравится следующее уравнение: Маркс - Гегель - Шопенгауэр - буддизм). Закон поступательного развития столь же тривиален как и правдив, и понимается так же превратно как и теория несвободы воли. Конечно, воля несвободна; ну и что такого? Что это означает кроме того, что всему есть своя причина, что и за импульсами нашей воли или рядом сними стоят зачастую неосознанные причины? Но именно по этому мы и желаем; и если воля некоторых людей притупилась, то виновата в этом не какая-то серая теория, как они сами, может быть, считают, а их слабая натура.
Ещё яснее показывает себя "научная", т.е. суеверная, бессильная и обманывающая сама себя позиция в следующем: Пауль Эрнст хочет продемонстрировать, что частные и умственные явления зависят от производственных отношений, что, безусловно, верно и важно, но в пустоте аргументации производит скудное и смехотворное впечатление. Я цитирую последующие высказывания и предварительно замечаю, что m означает в них прибавочную стоимость:
"Государство и церковь, имеющие в сегодняшних условиях своим предназначением охранять присваивающих m от производящих m (т.е. имущие классы от пролетариата), больше не имеют никакой цели, когда m перестаёт существовать (т.е. когда идея социализма воплощается). Они постепенно отмирают; на место государства заступает "анархическое" общество. Это упразднение религии, государства и монархии".
Так говорит Эрнст.
Ну, я тоже не богат, но готов предложить свои пять копеек тому, кто готов поверить, что господин Эрнст или ещё какой-нибудь марксист предугадал бы в материальном развитии преодоление ближайшего будущего государства и в первую очередь церкви, если бы это преодоление религии и авторитета не совпадало с его собственными пожеланиями и устремлениями. Господин Эрнст гадает, как и все прочие учёные, на своих собственных кишках. Но научное познание, являющееся ничем иным, как неосмысленным выражением человеческого желания, как чистое знание ничего не стоит, и было бы куда более ценным, если бы социалисты сначала напрямую высказывали свои пожелания, а затем объясняли бы почему они считают, что именно так дела и обстоят. Но вечно провозглашать сначала неизбежную, обоснованную природой необходимость определённого хода вещей, означает не только самым диким образом не понимать ограниченную природу человеческого познания, но и существенно парализовать ведущую силу движения посредством холодного, почти что равнодушного отказа от насущных дел и суеверной уверенности, что всё образумится само собой. Эти рассуждения господина Пауля Эрнста, и в самом деле, не означают ничего иного, как попытку научно обосновать лозунг из социал-демократической программы "Религия есть дело частное", что на более понятном языка означало бы: "У социал-демократии есть другие дела, кроме просвещения масс, и она не занимается идеями - по крайней мере, далеко не в первую очередь". Самый последний вывод из этой стремящейся казаться материалистической позиции, в то же время, господами марксистами ещё не был сделан. А оный может заключаться только в том, чтобы закопаться или замариноваться, чтобы не мешать самостоятельному развитию реальности и постепенному врастанию в социалистическое общество. На самом же деле, не смотря на марксистов, пропаганда социалистов была идеологической и не могла быть иной; а моё твёрдое убеждение заключается в следующем, и я не побоюсь сего презренного слова: социалистическое движение будущего будет осознанно идеологическим или его не будет вовсе.
Не замедлю подметить, что Евгений Дюринг, среди прочего - долгожданный и весьма заслуженный союзник в борьбе против этого закостенелого, засохшего и бессильного течения. Я объяснял это ещё в моей первой статье. Но нам нужны более великие и дерзкие умы и, прежде всего, индивиды в массах должны прийти к осознанию своей силы и особенности. Хорошо и полезно сбивать людей в массы - я использую тут выражения отважного и искреннего австрийского поэта Людвига Анценгрубера, но за этим нам не следует забывать более важного: разделить массы на людей.