Аннотация: Это простая и трогательная история о встрече старого испанского рыбака, осознавшего свое одиночество, и мальчишки-сироты, нашедшего в нем своего отца.
Все улетающие в Германию рейсом 218 с южного аэропорта острова Тенерифе обратили на этого старика внимание ещё в аэропорту, когда он, поминутно прижимая платок к губам, сдержанно кашлял, вытирая затем выступавшие на глазах слёзы. Это не были слёзы боли или чего-то другого трагического, просто выдавленная от напряжения влага, которую надо было убирать, чтобы не казаться странным. Но странным он всё-таки казался, привлекая внимание этим самым сдавленным кашлем и умиротворённой улыбкой после, словно только упомянутого кашля ему и не хватало, чтобы почувствовать себя наконец-то хорошо. С закрытыми глазами он откидывался на спинку кресла и сидел, закинув острый кадык почти в потолок, а на его полуоткрытых малокровных губах отдыхала усталая, но довольная улыбка. Затем какая-то внутренняя рука снова скручивала его в тугую старческую кочергу, он в очередной раз поспешно доставал свой платок и выдавливал из себя парочку скрипящих кашлей, прижимая влажную ткань к перекошенному рту. Так повторялось несколько раз, и многие из людей, наблюдавшие его в общем зале ожидания, недоумённо переговаривались между собой, как можно более незаметно показывая на него пальцем.
На борт самолёта он зашел вместе со всеми, сел на положенное ему место возле окна и уткнул лохматую голову в иллюминатор. Казалось, он спал, сползая загорелым лбом по тёплому пластику, но время от времени можно было видеть его слабо вздёргивающиеся ладони либо тугие колыхания его груди, как будто он не хотел выпускать что-то лезущее наружу. Это удавалось ему с трудом, и один раз его сдержанность раскололась одним-единственным рвущимся выдохом, окончательно потрясшим двух его немолодых спутниц, которые с самого начала полёта с тревогой наблюдали за своим странно улыбающимся соседом. Именно после этого они вызвали стюардессу и в два возбуждённых голоса, кивая на сжавшегося от общего внимания старика, попросили пересадить их на другое место. Старик проводил уходящих женщин сожалеющим взглядом и виноватой улыбкой, в которой читалось понимание их испуга и что ему очень за всё неудобно, а ещё, что это не опасно и чёрт бы вообще всё побрал. Когда он остался на трёх креслах один, он ещё сильнее прижался к иллюминатору и во время взлёта беззвучно сотрясался всем телом в глухом кашле, вытирая не только выступавшие слёзы, но и обильно покрывший его лицо пот. А затем, после того, как самолёт набрал нужную высоту, ему вдруг стало легче. Как-то сразу он почувствовал, что может спокойно дышать, не нашаривая рукой насквозь мокрый платок. Это обстоятельство обрадовало его настолько, что он даже тихонько несколько раз ударил в ладони, после чего вытащил свой сотовый телефон, зачем-то тихо поздоровавшись с загоревшимся на нём изображением и, вставив наушники в заросшие бесцветными волосами уши, начал слушать какую-то музыку.
Старик летел в Германию. И не такой уж это был старик, ему всего-то было чуть более шестидесяти лет, просто вся жизнь в море на рыболовном судне высушила его кожу, а постоянно смотрящее на него сверху солнце выжгло когда-то тёмные волосы, которые теперь совершенно не слушались расчёски. Единственное, что могло успокоить его дикие сгоревшие пряди - это сильный гель, которым старик пользовался время от времени, чтобы выглядеть особенно воинственно, поскольку в этом случае вперёд выступали его орлиный нос и мощный подбородок, глаз же не было видно вовсе - всё было скрыто кустистыми бровями и мощными складками век. Лишь только когда он от удивления или радости растягивал своё примечательное лицо, его лишённые какого-либо старения глаза можно было разглядеть, что снимало возникающие вопросы по возрасту у тех, кто вообще мог задаться таким вопросом. Чистого кофейного цвета, молодые и задорные, они светились протоптанными по жизни дорожками, а совсем недавно из них ушла почти постоянно жившая в них смертельно надоевшая грусть или в лохмотья затёртая тоска, так осточертевшие ему, что и на первую и вторую было уже совершенно плевать.
Однажды, не так давно, случайно встряв в не особенно рыбацкий разговор об адаптации оставленных родителями детей, он жарко протестовал по поводу усыновления подобных судеб чужими людьми, которые понятия не имеют - что за человека они впускают в свою жизнь. "Кто его знает, что у них были за родители, - резонно возражал он, - какими бедами болели и насколько глубоко сумели внедрить своё дурное в маленького человечка. Нет, это точно не для меня!" Он так разволновался, что решил плюнуть на давно принятое решение не курить и даже сумел затянуться пару раз предложенной ему сигаретой, но закашлялся так сильно, что не на шутку напугал и себя и своих собеседников, после чего решил, что это был его окончательно и бесповоротно последний дымящийся раз. А потом, возвратившись к себе домой, никак не мог выбросить из головы взволновавший его разговор. Он сразу дал себе слово не делать глупостей, но глупости сами лезли к нему в голову, и он всё-таки начал вспоминать свои последние два года, затем прошедшие пять лет, потом залез за двадцатилетнюю отметку, после чего, громко выругавшись, остановился. Ему не хотелось думать о его прежних женщинах, последняя из которых, после дурацкой и ненужной ссоры, схватила свои вещи и ушла из дома вместе с их ещё нерождённым сыном, поскольку ей всё надоело, и вечно пропадающий в океане старик надоел ей тоже, а сейчас она уйдёт к маме, и тогда он ещё посмотрит. Она была на пятом месяце беременности, и старик, которому все эти пять месяцев снился его будущий смуглый пацан, которого он куда-то ведёт за руку, рассказывал едва ли не каждому на улице, что скоро у него будет сын. Но вот эта женщина, что носила в себе его надежду, со скандалом ушла, хлопнув дверью и пообещав ему много различных проблем. А после их очередного неудачного разговора она свои обещания привела в исполнение, настолько безумно для любого разумного человека, что сознание старика едва не дало трещину. Она просто сделала аборт. И старик ещё два года после этого случая просыпался посреди ночи с холодным потом на лице, зажимая свой кричащий рот. Он никак не мог перейти от фантазии снов, в которых он за руку держит своего сына, к сырой действительности залетающего через окно океанского ветра, который выхватывал руку мальчишки из отцовской ладони и уносил его вместе с какими-то обломками, среди которых были люди, корабли и мёртвые рыбы.
И вот теперь, придя домой после шумящего в голове разговора об усыновлениях и прочих похожих вещах, старик готовил себе ужин и думал именно о том, против чего он так отчаянно выступал. Он думал, сопоставлял, задавал себе резонные вопросы, тут же находил на них вполне разумные ответы, затем вдруг прикинул средний размер поступающих ежемесячно на его счёт денежных средств и свой послужной список практически незаменимого рыбака, а когда-то даже китобоя, без которого не решался ни один мало-мальски важный рыболовный вопрос. А потом он выключил плиту с кипящей в кастрюле рыбой и прошел по своей квартире, оглядывая её словно в первый раз. Он ходил из комнаты в комнату, осматривая не по-мужски аккуратную спальню и вполне себе современную гостиную. Он снова зашел на кухню и провёл ладонью по новой плите, купленной за безумные деньги именно тогда, два года назад, в ожидании того, что на ней он сам будет готовить не какое-нибудь идиотское детское питание, а самую замечательную рыбу на свете, какую только рождал океан. Это были, конечно же, пикша и палтус, а ещё, разумеется, Канарская Старуха, как её называли именно здесь непонятно почему за разноцветную рыбью жизнь с безразличным красным лицом и белыми зубами. Старик уже предвкушал, как будет учить мальчишку различать подводный мир, забирая его с собой на рыболовное судно или на собственную небольшую парусную яхту, которой было десять лет, но чей английский дизель не подводил его ни разу, а однажды на этой яхте он пересёк расстояние от Канарских островов через Пуэрто-Рико до самой Кубы и вернулся назад, по дороге заполучив в борту две пулевые пробоины. Но сейчас речь шла не о случайно встретившихся ему браконьерах, а о его возможном сыне, наследнике, о котором он мечтал последние лет десять. "Да, это будет так", - пробурчал он вполголоса, снова сделав непродолжительный круг по своим двум жилым комнатам, опять закончив это путешествие на кухне и уже приняв решение. Потом он до самого заката сидел на лоджии, смотря на океан и поглаживая голову неведомо откуда ещё утром пришедшей к его дому собаки, весь день не отходившей от него ни на шаг и заснувшей на его коленях, а с первыми лучами солнца исчезнувшей снова, не сказав ему на прощание ни единого слова.
Следующие три месяца после того вечера старик провёл за едва ли не самой трудной деятельностью в его жизни, путешествуя по различным кабинетам и встречаясь с различными людьми, которые хотели убедиться в его платежеспособности, здравых намерениях, твёрдом рассудке и трезвом уме. Эти люди задавали вопросы даже у него на работе, в порту, где ему давали такую фантастическую на положительные качества характеристику, что старик сам, ознакомившись с ней, как-то по-особенному зауважал себя и всех, с кем по долгу службы или за чашкой кофе имел дело. А потом, после двух появлений в местном суде и трёх посещений нотариуса, ему назначили время, когда у него была возможность прийти в приют.
В это утро старик встал почти в пять утра, дошел до ещё сумрачного океана и плавал в нём до тех пор, пока у него не занемели мышцы рук. Он грёб сильно, почти с ожесточением, желая набить в сухое тело побольше крови, с целью выглядеть более розовым, чем его показывал обычный, ещё с детства, малокровный цвет лица. Дома он почти час стоял перед зеркалом, выщипывая волосы из ноздрей, морщась от боли и ругая всех пресвятых дев за эту нечеловеческую муку, но с данной пыткой он всё-таки справился и остался доволен результатом, закончив всю картину аккуратно зачесанными назад дикими волосами, усмирёнными самым мощным гелем, какой ему смогли предложить в магазине. И когда старик, отступив на два шага, осмотрел себя в большое зеркало, он улыбнулся довольной улыбкой, ещё раз повернув лицо вправо и влево, следя за тем, как нос и подбородок смотрят в одном стремительном направлении, а затем пошел варить кофе.
После трёх чашек крепкого напитка, который цедился с таким вдумчивым наслаждением и расстановкой, словно в этом был скрыт какой-то особый ритуал ожидания, старик встал, накинул свежую белую рубаху, аккуратно застегнул её, оставив две верхние пуговицы свободными, и вышел из дома.
Ещё по дороге в приют, ведя машину настолько осторожно, что ему неоднократно дудели сзади, в его голову вдруг пришла мысль, что так основательно он не готовился даже к своему первому свиданию, а его волнение сейчас было больше, нежели когда он в первый раз стал мужчиной. Во всяком случае, так ему казалось в эти минуты приближающейся встречи с чем-то, о чём он пока не знал, но что убеждало его в полнейшей правильности того, что он делает. А больше ему ничего не было нужно.
В помещении приюта его снова встретила одна из тех работниц, которые уже побывали у него дома и даже в порту. Вся процедура очередного ознакомления с правилами была почти минутной, и старик только вздрагивал каждый раз, когда за дверью в общее помещение раздавался хоть какой-то звук. Он почти не слышал, что ему говорят; не глядя подписал какой-то документ и с готовностью встал на почему-то слегка ослабевшие ноги, когда ему предложили начать осмотр.
Дверь раскрылась, и перед его глазами показался широкий коридор с рядами дверей по обе стороны. Работница приюта шла перед стариком уверенным шагом, жестом руки призывая его следовать за ней. Старик шел, натужно вытягивая шею в сторону наполовину застеклённых дверей справа и слева, за которыми виднелись какие-то кровати, игрушки или просто бьющее в окно солнце. Они дошли до пересечения коридоров, и воспитательница пошла дальше, во вторую часть помещения, пересекая перерезающий коридор проход, уходящий влево под прямым углом. Вероятнее всего, там была кухня, поскольку именно оттуда понесло приятным запахом яичной запеканки, вспыхнувшей в голове старика воспоминаниями давно забытого вкуса. "Надо же, - думал он мимоходом, - делают ещё..." А потом он больше не думал. Потому что просто не мог.
Сразу за углом пустого коридора, уходящего куда-то в детские запахи, стоял мальчуган. Ему было лет семь или даже восемь, хотя можно было дать и меньше, поскольку выглядел он слишком коротышкой для такого возраста. Смуглый, с непослушной шапкой тёмных волос и с огромными чёрными глазами, смотрящими прямо в орлиный нос старика, он стоял, прижав сжатые кулачки на груди, и молчал. А когда старик остановился как вкопанный, свернув на худенького мальчишку загудевшую голову и всё своё вдруг оборвавшееся существо, мальчуган спросил тихо, так тихо, словно у самого себя:
- Ты мой папа?
- Да, - ответил старик не задумываясь и даже не поняв, что произошло. А потом, справившись с перехваченным горлом, повторил снова: - Да, сынок. Я твой папа. Здравствуй.
Лицо у мальчишки сморщилось, и он прижал оба кулачка ко рту, пытаясь не разреветься. Это ему почти удалось, что было заметно по дрогнувшему голосу, которым он, всё так же тихо, спросил снова:
- Почему ты так долго? Я даже забыл, как ты выглядишь. У всех спрашиваю. Давно. Пойдём домой?
- Что вы делаете?! - это был не возмущенный крик, а скорее возглас отчаяния, раздавшийся из коридора впереди, где несколькими секундами раньше почти скрылась воспитательница, не заметившая отсутствия своего провожатого. - Что вы делаете?! Это же дети! Они же здесь всё принимают всерьёз!
Мальчишка смотрел на женщину настороженно, переводя ставший холодным взгляд с её возбуждённо говорящего лица на неподвижные губы старика. Старик видел эти глаза и чувствовал тот поднимающийся в стоящем перед ним маленьком человеке безжалостный шторм, который когда-то забрал и его собственные надежды.
- Вы не понимаете, сеньора. Это мой сын. Он меня узнал. И мы сейчас вместе с ним возвращаемся домой.
Произошедшее затем трудно было назвать особенно дружелюбным, как потом старику объяснили, приют пошел на жуткие исключения, которым предшествовали какие-то особой важности звонки, в которых кого-то о чём-то просили, у кого-то что-то требовали, а кому-то здорово влетело на предмет разгильдяйства и прочих человеческих крайностей, одна из которых не углядела за мальчишкой, вышедшим из своей комнаты в то время, когда этого делать не стоило, туда, куда выходить было не нужно. А директор приюта сказал старику на прощание:
- Он у нас такой один. Видите ли, он совершенно не идёт навстречу и почти не общается с приходящими взрослыми у себя в комнате или в группе. Понимаете, он сам хочет. Увидеть и узнать. И чтобы его узнали. Ему каким-то образом уже не первый раз удаётся выбраться или сбежать в коридор во время очередного посещения. И это уже не первый раз, когда он спрашивал кого-либо из приходящих сюда мужчин, не его ли этот мужчина папа. И, разумеется, ему всегда отвечали, что нет. А когда с ним хотели поговорить ещё, он просто уходил. И не разговаривал ни с кем. Всё остальное его не интересовало.
- Я был первым, кто сказал "да"?
- Даже больше. Вы были единственным в нашей приютской истории. Да и дети такого просто не спрашивали.
Прошедшие затем полгода старик мог бы с уверенностью назвать едва ли не самыми осознанными и вообще цветными в своей жизни. Порой его даже озадачивала та заполненность, которую он чувствовал по отношению к этому мальчишке, принявшему странного, обугленного солнцем старика своим отцом без каких-либо сложных вопросов. Нет, это было замечательное и полное замещение. У двух людей. Один из которых был ещё мальчишкой, а второй - пожившим на свете мужчиной. И объединяло их одно - отец хотел вернуть себе сына. А сын мечтал о вернувшемся отце.
В этот полёт старик собрался, оставив мальчишке массу очень мужских поручений и строго поговорив как с ним, так и со своими соседями, которые были во всё посвящены и к тому же играли роль некоторого рода советчиков и поставщиков идей, поскольку смеющаяся судьба и бешеный темперамент одарили эту семью шестью пацанами разного возраста, старшему их которых было десять, а младший ещё не умел ходить.
Старик летел в Германию, чтобы закончить там кое-какие бумажные дела по усыновлению, что стало необходимым, когда выяснилось, что мама мальчишки, по национальности немка, оставила после себя какое-то завещание, касающееся переданного ею семь лет назад в приют пацана. Старик не сильно беспокоился по этому поводу, посоветовавшись с приютским юристом, который его сердечно убедил, что бояться ему нечего, а вот польза от этого вполне может быть.
Но лететь всё равно не хотелось. Отчасти ещё и оттого, что при полёте у старика обострялась его застарелая болезнь, которая в последнее время стала проявлять себя ещё и в случаях излишнего волнения. Весь этот тяжелый ком внутри и мокрые платочки доставали его не меньше, чем окружающих, и старик старался не особенно донимать людей своим недугом, волнуясь и покашливая в одиночестве, выходя потом к людям с чисто вытертыми улыбающимися губами. Ещё до покупки билета он думал избежать тягот полёта плаванием на пароме, но, сопоставив время, которое в таком случае уйдёт на дорогу, решительно выбрал самолёт, обозвав себя трусом и бабой. "Ты просто трусливая баба, если боишься расклеиться в небе, недоносок! Лети в эту неведомую Германию и прилетай обратно со всем, что может помочь твоему сыну!" Так говорил он сам себе, потому что в Германии не был никогда, а по-немецки не знал ничего, кроме "цайгэсмир", поскольку так ругался один из рыбаков на их судне, который рассказывал, что это слово он выучил в постели с одной немецкой девчушкой лет двести назад, но так и не знает, что оно означает.
В аэропорту ему стало хуже. Как-то вдруг, почти без предупреждения, появился тот самый идиотский ком внутри, хотя старик был уверен, что не волновался совершенно, просто, может быть, немножко перенервничал. С трудом справившись с приступом, он поднялся в самолёт, а во время взлёта изо всех сил глушил накатывающиеся спазмы в груди, фыркая в зажатый у рта платок пузырями слюней и вытирая затем стекающие из носа липкие капли. Он чувствовал, в какое неуютное положение ставил своим состоянием этих двух милых женщин рядом с ним, которые, после его очередного тихого кашля, всё-таки попросили стюардессу пересадить их куда-нибудь ещё. Оставшись один, он сидел почти спокойно, только изредка дёргая плечами, рассматривая на экране сотового телефона какие-то фотографии и слушая музыку, которую во всём разбирающийся мальчишка засунул в его старенький аппарат. Ему было почти хорошо. Даже пытающийся вырваться кашлем тугой ком, едва рождаясь возле тяжело бухающего сердца, сразу уходил куда-то вглубь, запутавшись в рёбрах и потеряв свою силу. А потом, подошедшая с предложениями чая или кофе, стюардесса увидела, что старик сидел, поломанной куклой прислонив голову к стеклу иллюминатора и, слабо двигая ладонью в призывающем жесте, смотрел на неё помутневшими от боли глазами.
По селектору салона была озвучена просьба к находящимся на борту медикам, которые могли бы оказать медицинскую помощь. Откликнулась молодая суровая немка с энергичным лицом воительницы, к которой пересели те самые ушедшие от кашляющего старика женщины. Откуда-то взялась капельница, и молодая женщина врач осторожно спрашивала о чём-то старика, который к этому времени немного пришел в себя. Сейчас он мог не только двигать рукой, но даже односложно говорить "да" или "нет", отвечая на вопросы касательно того, что с ним происходит. Ничего страшного, убеждал он, просто полёт немножко не так повлиял. А ещё он улыбаясь кивал, когда его спрашивали, есть ли у него кто-то, кому можно сообщить, что с ним происходит немножко не то, потому что в аэропорту Германии его будет ждать машина скорой помощи, и ему, скорее всего, придётся побыть пару дней в больнице. Старик слабо улыбался сухими губами и почти незаметно согласно открывал и закрывал веки. Да, теперь у него есть кто-то, кто будет ждать его дома. Есть. Он даже хотел сказать, кто именно его там ждёт, но не смог. Новое ощущение холода прожгло его кожу и, удивлённо открыв глаза, он увидел ещё одну иглу в своей жилистой руке. "Что это?" - неслышно спрашивал он, но едва смог разлепить губы, через прищуренные веки смотря в склонившиеся перед ним лицо.
Ему не было плохо. Совсем нет. Просто сумасшедшая усталость и какая-то невероятная слабость вдруг разом опустились на его тело. Это было состояние, похожее на то, когда... нет... такого он ещё не испытывал ни разу. И сейчас, чувствуя разливающееся по телу тяжелое тепло, он улыбался стоящим перед ним людям и почти незаметно кивал головой на вопрос, как он себя чувствует сейчас. Да, ему лучше, кивал он влажным лбом, гораздо лучше, да, вы можете спокойно вернуться на свои места, а если ему станет хуже, он просто покачает за трубки висящую на багажной полке капельницу. Это было резонно. Все сидящие в салоне самолёта люди уже знали о чрезвычайном происшествии, и было очевидно, что любое изменение состояние старика не пройдёт незамеченным.
Старик снова остался один. Он сидел и смотрел в окошко иллюминатора, за которым уже начинало темнеть. Он думал о том, что больше никогда в жизни не сядет на самолёт, в это совершенно безумное транспортное средство, в котором нельзя курить, но можно помереть от храпа соседа сзади, который сейчас грохотал так заразительно, что желание закурить стало просто невыносимым.
Он сидел и смотрел в иллюминатор. В уже тёмном стекле отражались его глаза, загораясь тусклыми искрами отражения от его сотового телефона, который он сумел установить прямо перед собой на откидной столик. А затем он снова стал смотреть на экран, вспоминая, как долго этот беспокойный мальчишка держал при расставании его руку, заглядывая, казалось, во всё самое внутреннее, что у старика было, и спрашивал без конца:
- Ты же вернёшься, верно? Это же просто по делам, да? Только сообщи дяде Хуанпе заранее, чтобы я к твоему приезду что-нибудь приготовил, ладно?
Хуанпе был их сосед, тот самый беспечный папа с целой армией пацанов и маленькой, сухонькой, но очень плодовитой женой, которая была не против ещё одного, а может, даже двоих или троих, и неплохо было бы напоследок хотя бы одну дочку.
- Я вернусь, конечно, что ещё за разговоры?!
Старик улыбался своим мыслям, уже предвкушая тот момент, когда в аэропорту его встретит маленькая мальчишеская фигурка. "Да, сынок.., - бормотал он, через почти закрытые веки смотря в экран телефона, - ...конечно же, вернусь. Просто сейчас я наперегонки с ветром. Обгоню его и домой. Я так давно к тебе шел".
- Что с ним произошло, когда это случилось?!
- Всё хорошо было! Я подходила два раза, пульс смотрела, и он мне успокаивающе так кивал.
- У него пульса нет, как он мог вам кивать?!
- Был у него пульс, был, он и сейчас наверное есть, я перед самой посадкой слушала, а потом вы зашли, просто я не знаю, я ничего не знаю! Так не должно было случиться, не со мной!
Ещё это немного изменил. Повтор был. В общем, сейчас тебе окончательный (ну, если у тебя возражений нет, конечно) файл отправлю.
Возле кресла старика стояли двое мужчин в форменной одежде скорой помощи, один из которых отстёгивал висящую капельницу, а другой пытался стетоскопом услышать хоть что-нибудь у привалившегося к иллюминатору человека. Из-за их спин выглядывало заплаканное лицо молодой женщины врача.
- Нет у него пульса. Совсем. Сердце стоит. И остановилось оно, вероятно, в момент начала снижения. Завтра утром необходимо оповестить кого-то из родных. Это его телефон?
Один из стоящих мужчин нагнулся к лежащему на полу и только что запикавшему сотовому аппарату.
- Чёрт меня возьми... - с досадой пробормотал он, смотря на светящийся дисплей, вверху которого появилось уведомление о пришедшем сообщении. Во весь многоцветный экран счастливой улыбкой горело смуглое мальчишеское лицо.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/zzz999-131/1807.jpg)