Случайно наткнулся на обласканный и растиражированный текст некоей Ирины Павловой, эмоциональным женским слогом поведавшую своей многотысячной аудитории рассказ коллеги-блокадницы, что в голодном Питере выживали, в основном, те семьи, где мать всё делила строго поровну, или даже себе оставляла больше. Конечно, такую маму сурово осуждали все мыслимые соседи, которые в своих семьях "всё лучшее отдавали детям" и кавычки здесь поставила сама автор. Далее шла её сухая статистика, что, мол, в первых семьях мать выживала и вытаскивала детей. А во-вторых, дескать, родительница обязательно умирала от недоедания, а за нею следом и дети. После такой логичной картины смерти Ирина Павлова подводит итог, что это, возможно, не очень красиво, но факт остается фактом. И здесь мне хочется смачно выматериться, плюнуть на пол и растереть.
Разрушенный город. Обычная ленинградская квартира с одеялами на разбитых окнах. Зима, очень холодно, света нет, в печке посередине комнаты догорают поломанные стулья, а через занавешенное окно во время короткого затишья валится такая тишина, что можно оглохнуть. В комнате трое. Пацан лет десяти, опустившийся на корточки возле печки, и его мама, сидящая на единственном уцелевшем в доме стуле со скорченной и замотанной в изодранное пальто маленькой фигуркой на руках. Это сестра того паренька, что сейчас ворошит угли в быстро прогорающем огне. Ей семь лет, но за последнее время она так исхудала, что её можно не заметить между тряпками. Ещё у мамы в ладони кусок черного хлеба, оставшийся после того, что они получили по продовольственной карточке. Следующий паёк будет только послезавтра. А сейчас надо разделить то, что осталось. Мать ломает хлеб пополам и, позвав сына по имени, протягивает ему черный кусок. Сын берёт не сразу, переводя взгляд с измождённого лица матери на молчаливый комок у неё на руках. Девочка не спит. Она без сознания. В обычном голодном обмороке, куда дети улетают, даже не успев понять, что с ними произошло. Ещё десять минут назад она сипела и дёргалась от боли, пока мама своими ладонями гладила её по вздувшемуся животу. И пацан берёт хлеб лишь после того, как увидел наливающийся тёмным отчаянием материнский взгляд. Но даже сейчас он не засунул кусок себе в рот, а сжал его в руках, смотря на то, как мама смачивает слюной вторую половину, чтобы затем поднести мокрый хлеб к полуоткрытому рту его сестры. Она водит крепко пахнущим ржаным мякишем по обескровленным губам, легко дуя на осунувшееся лицо, пока вдруг прозрачные веки не задёргались и не открыли серые глаза, смотрящие на склонившееся лицо. Почувствовав ржаной запах, девчонка ладонями обхватила материнские руки и притянула их к своему лицу, сжав зубами разбухший от слюны хлеб. Она жуёт тщательно, наученная страшным детским опытом, медленно, почти бесконечно, собирая языком с нёба последние крошки, но когда к её губам прижался оставшийся кусок, она мотает головой и произносит свистящим шёпотом:
- Нет. Ты.
- Я уже поела, дочка. Спроси брата. Это твой кусочек.
Девочка повернула лицо к сидящему у печки мальчишке, который без слов, совсем не по-детски, смотрит на сестру и маму, по-прежнему держа свой кусок в руках. Затем он трудно, почти со скрипом, кивает головой.
- Да. Это твоё. Ешь.
Шёл восемьсот двадцать первый день блокады. Эти трое ещё не знали о том, что всего через сутки в город войдут продовольственные колонны. А ещё не знали они, что через каких-то семьдесят два года обычные и, в общем, неплохие люди будущего будут писать невероятную дрянь про то, как должна вести себя мать и кто из её детей может сдохнуть первым, если она не будет вести себя так, как должна. Они не знали, насколько неправы были все те родители, которые отдавали своим детям последний кусок, а сами давились кожаными ботинками и шерстяными шнурками, которые дети не в состоянии были жевать. Их просто рвало. А взрослые могли. Хотя и их потом рвало тоже. Не понимали они и того, что заключать "всё лучшее" в кавычки - это значит не выдавливать из порезанного пальца в открытый детский рот капли крови, чтобы сохранить жизнь в маленьком теле. Они ничего этого не знали. И это хорошо. Потому что они ещё жили в том мире, где элементарное человеческое не ставилось под сомнение. А умеющие писать глупцы не создавали своими опусами бесконечные обсуждения для других глупцов, зачем-то научившихся читать, что да, всё правильно, а сегодня хорошие дети вырастают там, где всем всё поровну. Или даже сначала родителям, а потом - детям. И мне снова хочется выматериться, плюнуть и растереть.
Не мешайте дерьмо и котлеты. Не сравнивайте ваш сморщенный зад и чей-то голодный рот. Не надо рассуждать о том, что вас не коснулось и где вашего сытого мозга просто не хватает понять, а нервов - почувствовать, что там и здесь, тогда и сегодня - это даже не разные времена, а противоположные формы жизни. Когда на твоих глазах умирает сын, затем дочь, а потом, едва раскрыв входную дверь, падает на пол старенький отец. Кто из них должен был отрезать себе больше? Чью долю ты засунешь себе в рот, чтобы выжить, оправдывая себя тем, что ну вот сейчас ты каким-то чудесным способом поможешь спастись остальным? А дело в том, неуважаемая Ирина Павлова, что не было "первых и вторых семей". Вы просто врёте. Были люди, которые выживали именно потому, что отдавали друг другу своё. А потом другие так же делились с ними. И выжили они именно так. А те, кто втихаря жевал, считая себя избранным, были обычными предателями. И те, кто их оправдывал - тоже.
![[]](/img/l/lanowoj_s_a/zzz999-392/34.jpg)