Аннотация: Они не подходят друг другу ни по возрасту, ни по социальному статусу... Но они будут вместе несмотря ни на что... Опубликовано в издательстве Эксмо под названием "Оглянись на пороге"
ВОЛЧЬЕ ОЗЕРО
Пролог.
Самыми мучительными оказались последние минуты, перед тем как закрылся занавес.
Стоя на краю сцены, принимая заслуженные овации, она с трудом удерживала громадную охапку разномастных букетов, приседала в реверансах и улыбалась. Зал, уже не темная яма с притаившимися хищниками, неистовствовал, завывая десятком глоток. И в этом реве восторга не было ничего приятного, хотя скажи кто об этом раньше, она бы рассмеялась. Публика, настороженно следившая за каждым ее движением, к концу спектакля всегда превращалась в союзника, как бы плохо они не выступали. Воспитание не позволяло закидать проштрафившихся танцоров тухлыми яйцами, а критикам - разнести постановку в пух и прах.
Пыль, поднятая танцорами, еще не осела. От нее першило в горле, сухом, как наждак. Свет прожекторов бил в глаза, слепил, заставляя щуриться и моргать. То тут, то там вспыхивали яркие вспышки фотоаппаратов. Хорошо, если хотя бы на половине снимков она выйдет не с перекошенным лицом и закатившимися глазами.
Заметив, что внизу кто-то направил на нее алчный объектив камеры, она ловко отгородилась букетом. Наплевать!
Наплевать! Наплевать!
Спина, где-то под лопаткой, болела так, словно в нее вворачивали раскаленный шуруп, и от этой боли, немилосердной и жестокой, она едва держалась на ногах. Колени ходили ходуном. Оставалось надеяться, что изголодавшийся до премьер зритель не заметит, что ведущая артистка шатается, как пьяная.
Зритель не замечал. По лицу текли слезы, и все они там, внизу, отделенные огнями рампы, думали - от чувств, несли цветы, не замечая застывшей улыбки-оскала, которую она еле держала на лице, превозмогая боль и дурноту, подкатывающую волнами. Чувствуя, что сейчас упадет, она вцепилась в букет, как в спасательный круг, стиснув зубы, когда шипы роз прокололи ей кожу. Дурнота сразу отступила, колыхаясь на краю подсознания серой, вязкой тучей.
От балетной пачки за версту разило потом. От всех разило, словно от взмыленных лошадей, и сегодня этот резкий запах был особенно отвратительным. Спина была мокрой, и ей казалось - от крови. Наверное, нечто подобное чувствуют птицы, когда им ломают крылья.
Занавес закрылся, чтобы спустя мгновение открыться вновь. Стоя в первом ряду, она дисциплинированно ждала, понимая, что это еще не конец. Сделав шаг к зрителям, она грациозно склонилась, пережидая шквал аплодисментов. Теперь цветы просто складывали к ее ногам.
Словно к постаменту возлагали.
Тяжелый бархат неохотно пополз к центру, отсекая от публики, уже растекающейся к выходам за своими пальто и куртками. Скрываемые вишневыми складками танцоры устало расходились по гримеркам, едва оказавшись в тени, и только она, да ее партнер, держались до самого конца, пока не сомкнулась последняя щелочка. И только тогда, с трудом перебирая ногами, она поплелась переодеваться, чувствуя, как спину скручивает стальной проволокой.
Часть 1.
БЕЛОЕ
Каждое утро, сонным движением хлопая по кнопке будильника, Ирина просыпалась, открывала глаза и пару минут лежала, прислушиваясь к своим ощущениям. Собственный организм представлялся ей в этот момент механизмом, в котором все либо было хорошо, либо предстояло отладить проверенными способами. От первых минут зависело не только физические данные, но и настроение. В зависимости от этого приветствие, превратившееся в обязательный ритуал, всегда звучало по-разному.
-Гутен морген, - вздохнула Ирина, вытянула руку, включив обогреватель-ветродуй, и еще немного покрутилась в кровати, подсунув ноги под безмятежно дрыхнувшего мужа. Муж, полный, влажный от пота, почмокал губами и сунул голову под подушку.
"Хорошо ему, - завистливо подумала Ирина. -Законный выходной, вставать никуда не надо!"
Закутавшись в одеяло, она полежала еще немного, ожидая, пока обогреватель не превратит холодную комнату в нечто напоминающее пустыню, а потом неохотно встала, навстречу своему утру, которое вовсе не обещало быть хорошим. Какое же оно хорошее, когда такой вот "гутен морген".
Привычка классифицировать утра появилась у нее после прочтения "Двенадцати стульев", а прочитав, Ирина удивилась той четкости, какой Киса Воробьянинов проводил линию между хорошим утром и плохим. По его примеру, она, когда утром чувствовала себя хорошо, радостно говорила "Бонжур", вскакивала с постели и бежала на работу вприпрыжку. Все в этот день складывалось хорошо: и в театре, и на занятиях, которые она проводила в Центре детского творчества. С работы можно было завалиться к подругам, или пойти с мужем на выставку, в кино, ресторан, а то и просто поваляться на диване с книжкой или посмотреть фильм.
"Гутен морген" предполагал другое. Обычно осенью, когда отопление еще не давали, Ирина поднималась с постели мрачной, чувствуя неприятную ноющую боль в спине и правом бедре, долго копалась, выпивала на одну чашку кофе больше, чем положено, а потом пыталась прокрасться незамеченной мимо соседской двери. Причем, в такие дни это почти никогда не удавалось.
Домов, в котором Ирина жила, в центре почти не осталось. Небольшая трехэтажка, из бывших коммуналок, в форме буквы "Г", стояла на бойком перекрестке, наискосок от торгового центра, плавно перетекавшего в рынок. Первый этаж целиком занимал банк, а немногочисленные квартиры - респектабельные жильцы, прельстившиеся громадными квартирами с высоченными потолками. Жить в этом доме было престижно, оттого старые жильцы охотно продавали квартиры местным нуворишам с большой пользой для себя. На вырученные деньги можно было купить квартиру новой планировки, а то и две.
Новые хозяева быстро сориентировались, вскладчину отремонтировали дом, выцыганив часть средств у банка с первого этажа, заперли двор на кодовый замок, воткнули грибок песочницы и несколько лавочек вокруг раскидистых кленов и приготовились наслаждаться жизнью. В конце концов, общество подобралось вполне респектабельное, спаянное партнерством в бизнесе, общими интересами и связями.
Единственным дестабилизирующим элементом была баба Стеша.
Жила она этажом ниже Ирины, занимая крохотную угловую однушку, которую наотрез отказывалась продавать, и люто ненавидела всех жильцов, обсыпая их базарной бранью. Помимо жильцов, на орехи доставалось и правительству, городской администрации и простым прохожим. Жила Стеша на мизерную пенсию, собирала бутылки и картонные коробки. От помощи сердобольных соседей она не только не отказывалась, но и искренне считала их ей обязанной.
В плохие дни Ирина едва ли не на цыпочках старалась прошмыгнуть мимо двери соседки, но та словно с раннего утра занимала свой пост, приоткрывала дверь и бросала в спину ядовитое:
-Проститутка!
Чем ниже Ирина спускалась по лестнице, тем громче высказывалась Стеша. У дверей парадной, Ирина оказывалась уже сопровождаемая хриплым лаем:
-Проститутка! Шалава!
Муж, когда Ирина начинала жаловаться, лишь морщился, а то и похохатывал.
-Далась тебе эта старая карга? - искренне удивлялся он. - Она же сумасшедшая. Чего ты хочешь, осень на дворе, у психов обострение. Ну, поорет и успокоится. Она уже на ладан дышит, скоро коньки отбросит.
-Не верю, - мрачно возражала Ирина. -Она нас всех переживет по-моему.
-Ну, поговори с ней. Или, хочешь, я поговорю? - предлагал он, и на этом разговор завершался. Говорить со Стешой не получалось. Бросая в спину оскорбления, она из квартиры не выходила, лишь приотворяла дверь, высовывая крючконосую голову. А со своей бутылочной охоты она возвращалась задолго до того, как Ирина оказывалась дома, дверей не отпирала, и в диалоги не вступала.
Примечательно, что в дни, начинавшиеся с "бонжур", Стеша почти никогда не высовывалась. Несколько раз Ирина, подметив такую особенность, говорила теплое, парящее "бонжур", чувствуя себя на "гутен морген", надеясь обмануть судьбу, но тут, к сожалению, осечек не бывало. Стеша, словно чуя нутром холодное немецкое приветствие, надуть себя не давала, караулила у дверей и обзывалась.
Сегодняшнее утро было из плохих.
Ирина обреченно постояла под душем, надеясь, что горячая вода разгонит хандру, и, согрев когда-то травмированную спину, улучшит самочувствие, потом, облачившись в тяжелый махровый халат, прошлепала на кухню, поставила на плиту кофе и, поежившись, приоткрыла окно.
В лицо ударил холодный осенний воздух, перемешанный с шумом машин. Погода была отвратительная. С неба сыпалась водяная труха, затягивая улицу туманом. На углу мигал светофор, пропуская вереницу машин, а стайки нахохлившихся под зонтами пешеходов, терпеливо ждали зеленого сигнала, чтобы потом как можно скорее проскакать грязную улицу на цыпочках.
-Вот и осень, и лист в окно стучится, - задумчиво пропела Ирина неположенную по статусу песню, схватила из хлебницы сухарик и вцепилась в него зубами. Кофе зашипел, вздыбился пенкой и перевалился через край, заливая плиту.
-Кто бы сомневался, - пробурчала Ирина, торопливо выключила газ и, обжигаясь о чугунную решетку, промокнула бурую жижу губкой. Забравшись на табурет с ногами, она бросила на стол газету, быстро просмотрела ее по диагонали, зацепившись взглядом лишь в задвинутую на задворки статью о недавней премьере.
В родном театре решили поставить пьесу по мотивам повести Грина, доверив ее молодому, амбициозному режиссеру с новомодным видением классического репертуара. Ирина, к счастью, в постановке не участвовала, на премьеру не пошла, здраво рассудив, что довольно ей и той вакханалии, что творилась на репетициях. От классической постановки осталась лишь урезанная музыка Юровского, а действующие лица сократились до трех: Ассоли, Грея и сказочника Эгля. Артисты в этой кастрированной постановке двигались, словно замороженные, застывали в странных, нелепых позах, которые, по мнению постановщика, должны были символизировать глубину чувств. Однако балет на фоне драного грязно-алого полотнища публику не воодушевил, и после первого акта народ гуськом потянулся в раздевалки.
Несмотря на явный провал, пресса к постановке отнеслась вполне благодушно, что Ирину не удивило.
Провинция-с!
Это тебе не Москва, где голодные и злые журналисты нещадно третируют даже самых заслуженных, выдающихся, великих. Времена другие. И тут, хочешь - не хочешь, приходится либо соответствовать времени, пускаясь во все тяжкие, либо затаиться, не лезть под объективы камер, делая вид, что слава - пустое, искусство же - вечно. Хотя, если разобраться, и то, и другое для карьеры губительно.
Но это в Москве. Здесь все по-другому. Чем хороша провинция, так это связями: старообрядческими, с кумовством и панибратством, завязанных еще с советских времен. Именно тогда, в комсомоле, давно и прочно канувшем в Лету, воспитывались, знакомились бонзы, прочно сидевшие в мягких креслах, заводили совместных детей и общий бизнес. И повинуясь звонку сверху, редактор мог легко снять критическую статью даже на самый провальный спектакль, поскольку обижать своих было "не принято". Свои потом бежали с жалобами в администрацию, администрация мягко журила и грозилась отобрать госзаказ.
Прихлебывая кофе, Ирина догрызла сухарик, убедив себя, что вполне сытно позавтракала. Занятия в школе не обещали быть тяжелыми, в воскресенье девочки приходили с утра, а после обеда Ирина уже была свободна.
"После трех прошвырнусь по магазинам, - размечталась она, возвращаясь в спальню, где похрапывал муж. -Куплю тот плед, под коровью шкуру, и какую-нибудь ерундовинку на шею, жемчуг или еще что, для радости. А потом можно и сходить куда-нибудь".
Воздух в спальне, выжженный обогревателем, был сухим, с тяжелым пластмассовым запахом. Ирина выключила обогреватель и, распахнув шкаф, придирчиво оглядела гардероб.
Помучиться или погреться?
"Помучиться" предполагало красивый, но прохладный наряд, от которого в выстуженной студии толку будет немного. "Погреться" - что-то более практичное, утепленное, тяжелое, но все-таки, не будем лукавить, куда менее элегантное, чем летящие формы шелков и хлопка. И если бы сегодня не предполагалась прогулка по магазинам, а то и друзьям, она, не колеблясь, сделала бы выбор в пользу "погреться", как вчера. В октябре Ирина всегда мерзла и часто жертвовала красотой, лишь бы не простудиться.
Чего вдруг Пушкин так восторгался осенью, этой унылой порой? Где тут очей очарование? Грязь, слякоть, холод.
Презирая себя за слабость, Ирина все-таки основательно утеплилась, выудив из шкафа плотные черные брючки и элегантный серый свитер с большим воротом. Точными движениями уложив волосы на прямой пробор, она придирчиво посмотрела в зеркало, повертела головой и пошла к дверям.
По лестнице Ирина шла невесомыми шагами, практически неслышными в гулкой тишине подъезда. Однако, стоило миновать площадку второго этажа, в спину ударил змеиный шепоток:
-Прос-с-с-титутка, ш-ш-алава!
Машина, разумеется, не завелась.
Ирина выполнила все ритуальные действия, включая суетливую беготню вокруг синего "форда-фокус", попинала колесо, открыла капот и даже с минуту смотрела на неаппетитные внутренности машины, села обратно и несколько раз повернула ключ в зажигании. "Форд" издал натужное "кхе-кхе-кхе", а потом и вовсе мстительно заткнулся. Ирина вздохнула, а потом решительно вышла из машины и направилась к воротам, сминая сапогами мокрую листву.
Машину нужно было отвезти в сервис еще недели две назад. Мотор подозрительно барахлил, отказываясь заводиться с первого раза, но мужу было некогда, а Ирина от технических премудростей приходила в тихий ужас, чем всегда пользовались механики, считая своим долгом облапошить лоховатую клиентку. И вот сегодня, в сволочной день гуттен моргена, машина сдохла окончательно.
У ворот стояла соседка, одной рукой держала вырывающуюся дочь, второй сражалась с кодовым замком. Замок не поддавался, дочка с рёвом тянула в сторону лужи, где красиво плавали желтые кораблики листвы.
-Наташа, здравствуй, - сказала Ирина, подходя ближе. Соседка обернулась, скривила губы, что, возможно, обозначало приветственную улыбку, и уступила место у калитки.
-Здравствуй, Ирочка. А что это ты пешком сегодня?
Ирина скупо улыбнулась, с силой рванула калитку и терпеливо подождала, пока Наталья вытащит наружу упирающуюся дочь.
-А мы к бабушке вот, - торопливо сказала Наталья. -Пусть с внучкой повозится, чего ей на пенсии делать еще.
Ирина вежливо склонила голову, мол, конечно, чего бабушке делать, и захлопнула калитку. Наталья шла рядом, почти бежала, волоча хнычущую дочь на буксире.
-Алёна, помолчи!.. Вот я и говорю, чего старухе на пенсии делать? Думаю, заброшу Алёнку, сама делами займусь, или того... отдохну.
Ирина снова кивнула, мол, разумеется, надо отдыхать, хотя сама, честно говоря, не понимала, от чего Наталья может устать. Нет, маленький ребенок, это понятно, но ведь не грудничок давно. Полдня в садике, откуда его, то к одной бабке забирали, то ко второй. Наталья же нигде не работала, сидела дома, говоря любопытствующим гордо:
-Я - домохозяйка!
Верилось в это с трудом, хотя бы потому что, домохозяева менялись регулярно. Ирина сама видела, как во двор вечерней порой заруливали машины, из которых выпархивала довольная Наталья. Кавалеры, степенно придерживая объёмистые пузики, шмыгали в подъезд, низко наклоняя голову, хотя таиться было бесполезно. Всех их Ирина знала наперечет. На спектаклях именно эти лоснящиеся морды занимали первые ряды, к ним же приходилось ходить в администрацию, чтобы выбить очередные подати на обустройство театра или танцевального кружка. На театр деньги Ирина собирала один раз, после смерти главного спонсора Мержинского и таинственного исчезновения его жены, с поддержкой было совсем туго. Унижалась перед властьимущими, в основном директриса. Ирина в составе культурной делегации, холодно молчала, вспоминая, что именно с этим чиновником накануне сидела в ресторане, пару раз танцевала и недвусмысленно пресекла попытки опустить толстую руку ниже талии.
Где их цепляла Наталья, никто не знал, поскольку во властные структуры она ходов не имела. Обсуждая ее с подругой Юлькой, Ирина предположила, что Наталью, хорошенькую, блондинистую, в чрезмерно коротких юбках, просто передают из рук в руки. Юлька с этим не соглашалась, уверяя, что Наталья просто ловит очередного клиента в кабаке.
-Придет в колготках в сеточку, сядет у стойки и будет смотреть томным взглядом. Кто ж мимо такой красоты пройдет? -хихикала Юлька.
-У нее чиновники одни в хахалях, - засомневалась Ирина. Юлька отмахнулась.
-А то чиновники в кабаки не ходят. Или думаешь, они святым духом питаются? Мне как-то попалась в руки распечатка их госзаказа. Ты вообще в курсе, что для нужд администрации закупаются даже презервативы?
Иногда Ирина ловила на себе взгляд Натальи: холодный, дерзкий и кожей чуяла неприязнь. Вот и сегодня, увидев подходящий троллейбус, она, даже не попрощавшись, побежала к остановке, делая вид, что страшно торопится.
В троллейбусе, по причине выходного, народу было мало. Впереди, на обшарпанном сидении, хмуро глядела в окно кондукторша. Рядом с ней возилась стайка ребятишек лет семи, явно собиравшихся в кино на первый утренний сеанс. А у самых дверей, обхватив руками голову, дремал нетрезвый парень. Кондукторша посмотрела на Ирину и нехотя поднялась с нагретого кресла, неуклюже пробираясь по салону. Получив деньги, она сунула в руки Ирины билет.
-Да не надо, я выхожу через две остановки, - отмахнулась Ирина.
-И мне не надо, - фыркнула кондукторша. - А если контролер зайдет, я за вас штраф платить не буду! Берите.
Ирина повиновалась. От зычного рыка кондукторши дремавший парень проснулся и, подняв голову, сфокусировал глаза на Ирине. На всякий случай, она отошла ближе к дверям, не желая связываться. Уж больно крепким был выхлоп перегара, стойкого, явно еще вчерашнего. Стоя у выхода, она украдкой поглядывала в его сторону.
Молодой еще, лет двадцати семи, правда, похмелье его явно не красило, вон какие круги под глазами. Пожалуй, хорош собой, смуглый, с длинными черными волосами, забранными в хвост, а-ля Бандерас в его знаменитом "Отчаянном", и глазищи такие же, цыганские или испанские.
Она опустила глаза ниже. Разглядеть фигуру, скрытую курткой, было непросто, а вот ноги, длинные, плотные, обтянутыми забрызганными грязью кожаными штанами, были хороши.
Профессиональная привычка, однако! Она как-то даже научилась со спины определять внешность мужчин и женщин, ориентируясь исключительно по ногам и полукружьям ягодиц, и почти никогда не ошибалась.
Руки, которыми он придерживал свою нездоровую голову, тоже были красивыми, с длинными пальцами музыканта, которые, кстати, не мешало бы привести в порядок. Хотя бы траурную кайму грязи вычистить из-под ногтей.
Троллейбус остановился, и она вышла почти с сожалением. Отойдя от остановки, она еще раз обернулась, увидев сквозь замурзанное стекло эти красивые испанские глаза, неотрывно смотревшие на нее.