Повесть

(фантастика)

Обломьев сидел в кафе, но не в главном зале, а на открытой веранде, под красным пластмассовым тентом. Сначала он хотел выпить большую чашку кофе, но как только официант принес ее и поставил на клетчатую скатерть, нос Обломьева уловил отвратительный запах бензина и автомобильных выхлопов, который приносило с улицы. Пить кофе сразу же расхотелось, и теперь он просто сидел на веранде, рассеянно осматриваясь по сторонам.

Весна была в самом разгаре, деревья покрывались мелкими ярко-зелеными листочками, было еще не жарко, но уже очень тепло. Если бы не этот запах Обломьев чувствовал бы себя очень хорошо и даже комфортно. Он был совсем не против того, чтобы посидеть здесь вот так - спокойно, ни о чем не думая и не беспокоясь, но тяжелый городской запах портил все. Бензиновый смрад разрушал хрупкую душевную гармонию, которая как-то неожиданно возникла в душе Обломьева сегодня, сразу после пробуждения, и даже запах сырой, оживающей после зимней спячки земли, смешанный с ароматом только что сваренного кофе не мог его перебить.

Всего в двадцати метрах от веранды располагался центральный городской проспект и по нему непрерывным потоком двигались автомобили. Иногда они замирали на месте и начинали гудеть клаксонами, и Обломьев понимал, что где-то там - впереди сейчас образовалась пробка, и тогда в дверях автомобилей опускались стекла и из них высовывались злые лица водителей и недовольные лица пассажиров. Некоторые пассажиры зло поглядывали на Обломьева, и от этого ему становилось немного не по себе. Правда, смотреть пассажирам было больше все равно не на кого, так как прилегающие к проспекту тротуары были пустынными и это немного удивляло Обломьева. Ему даже представилось, что он сидит словно бы на каком-то возвышении рядом с неким как бы мостом, через который идет эвакуация транспортных колон, а пешеходов на этот мост не пускает специальная стража, которая скрывается за углом.

"Ну и ландшафт,- с раздражением подумал Обломьев.- Буквально не на что посмотреть". Он забросил ногу на ногу начал осматривать интерьер веранды, а потом его взгляд упал на забытую кем-то газету, которая лежала на поверхности соседнего столика. Не расплетая ног, он сильно потянулся к газете и схватил ее, чуть не свалившись при этом с хлипкого пластмассового стульчика. Он даже не знал, зачем взял эту забытую кем-то газету в руки, может быть, его привлекло ее не совсем обычное для местных ландшафтов название - "Simona". Оно как бы намекало на нечто проевропейски-французское и это поначалу пробудило в сознании Обломьева вялый евразийский интерес, но, только начав просматривать газету, он сразу же догадался - за что она была брошена здесь своим неблагодарным читателем или возмущенной читательницей.

Это был яркий образчик местной желтой прессы - два десятка страниц низкокачественной серой бумаги с размытыми фотографиями полуобнаженных красоток, статейками о колдунах, летающих тарелках, мировых заговорах и прочем, которые были обильно пересыпаны коммерческими объявлениями. Обломьеву пришло на ум, что желтые газетчики хотели напугать своих читателей всеми этими ужасными историями, а затем заставить их задуматься о немедленной покупке квартир, старых автомобилей, кошек, собак и зимней резины б/у. На последней странице предсказуемо располагался огромный, разгаданный приблизительно на треть и глупейший в своей примитивной простоте, кроссворд.

Обломьев был профессиональным журналистом и работал корреспондентом в самой большой городской газете - официальном печатном органе местной областной думы, поэтому пресса подобного рода всегда вызывала в его сознании стойкое чувство снисходительного превосходства, но сейчас делать ему было нечего, и он начал с презрительной улыбкой переворачивать растрепанные серые страницы.

На третьей странице взгляд ненадолго задержался на коллаже с манекенщицей в короткой ночной сорочке такого же дизайна, что обычно предпочитала и его жена. Манекенщица лежала на какой-то блестящей темной поверхности и была обильно полита то ли водой, то ли еще какой-то жидкостью, отчего сорочка плотно прилегала к ее телу и совсем ничего не скрывала, а скорее наоборот - рельефно обозначала и подчеркивала. "Пиво "Комбат" - все останутся довольны!" гласил набранный крупным шрифтом рекламный слоган прямо под мокрыми ножками манекенщицы. "Что за черт?- подумал Обломьев.- Вот дают ребята! Нет, информационный посыл, в общем-то, понятен, но вот подача. А! Я, кажется, перепутал подписи. Вот - показ мод, нижнее белье и аксессуары "Ничего лишнего". Теперь все понятно, но кто же так располагает текстовые вставки? Потребители пива могут подумать черт знает что, да, собственно, и потребители белья тоже могут подумать разное. Какой пошлый непрофессионализм!"

Обломьев быстро сравнил параметры манекенщицы с пропорциями своей жены, удовлетворенно хмыкнул и перевел взгляд на соседнюю страницу. Там, под рубрикой "Секретные материалы" помещалась довольно большая статья о летающих тарелках. Статья называлась "Я видел это собственными глазами", и была подписана "Д. Обломьев, наш специальный корреспондент".

- Сволочи,- с чувством сказал Обломьев, продолжая по инерции презрительно улыбаться.- Какой я вам корреспондент? Да еще - специальный? И название зачем-то перекрутили, подонки отечественной журналистики, паразиты рынка информационных услуг!

Он точно помнил, что назвал эту статью "Случай в Бормотухах".

В редакции областной газеты сейчас работы почти не было, и от нечего делать Обломьев буквально на днях написал эту идиотскую статью даже не удосужившись выяснить - кто является ее заказчиком. В статье рассказывалось о летающей тарелке, которую, якобы видели недавно на окраинах города. Заказ подкинул Обломьеву редакционный художник Славик, за распитием коньяку в баре, который располагался на первом этаже областного издательства. Он же объяснил Обломьеву приблизительный сюжет и приделал к ней, собственноручно смонтированную в фотошопе фотографию. На фотографии ничего нельзя было толком разобрать, так - висящий над каким-то парком, то ли чайник, то ли кофейник с отбитым носком.

Похохатывая Обломьев прямо здесь, в баре двумя пальцами правой руки (в левой он держал тогда пузатый стакан с коньяком и все время из него прихлебывал) набил эту статью. Это получилось у него очень легко, возможно, виноват здесь был выпитый коньяк, а может тема, или еще что-то, но он только набрал первую строку: "Горожане обеспокоены странным происшествием...", а потом его понесло, и статья была быстро окончена. Славик бегло просмотрел текст, пьяно улыбнулся и сказал Обломьеву: "То, что надо, старик. Сойдет!" Конечно, статья была - так себе, и фотография к ней тоже была - так себе, но они со Славиком три дня пропивали полученный за нее и скрытый от жен гонорар все в том же издательском баре.

"Зачем же Славик меня так ославил?- с раздражением подумал Обломьев.- Мог бы придумать какой-нибудь псевдоним или вообще - подать материал под своим именем. Вряд ли это было сделано специально, слишком он для этого прост, скорее здесь все тот же вопиющий непрофессионализм и больше ничего. Но как же это бывает омерзительно - что-нибудь такое случайно прочесть, а затем увидеть внизу такую вот подпись!"

Припомнив все эти обстоятельства, Обломьев тихонько ругнулся, сложил газету уродливым толстым самолетиком и запустил ее в мусорную урну, которая стояла у входа на веранду. Звездолет "Simona" врезался носом в это вместилище разных разностей, но, вероятно, там уже всего и так было достаточно, и его многослойные растрепанные стабилизаторы остались торчать снаружи.

- Летаешь ты как камень, Симона,- заключил Обломьев,- недалеко, зато приземляешься очень точно. Почти опознанная ты желтая газета местного разлива. Пожега... эм-эр.

Обломьев вздохнул и быстро провел ладонью по щекам, словно бы смахивая с них принесенные ветром то ли паутинки, то ли капли моросящего весеннего дождика. Эта привычка появилась у него недавно, когда он собрался отпускать бороду. Дело в том, что на лице Обломьева со временем образовались две довольно заметные вертикальные складки, с правой и с левой стороны от носа, которые грозили в будущем сделаться некрасивыми лицевыми морщинами и это обстоятельство сильно его угнетало. Такие складки обычно образовывались на лицах людей, которые часто и подолгу смеялись в детстве и юности, а потом, уже после прекращения смеха, кожа на их щеках постепенно теряла здоровую, возникшую в результате уходящей веселости, упругость, а затем сама собой собиралась в эти вертикальные утолщения на щеках. Кроме того, Обломьеву всегда хотелось иметь массивный волевой подбородок, но природа не сделала ему такого подарка, а густая окладистая борода могла бы помочь и с этим.

Когда Обломьев только начинал отпускать бороду, он часто вот так проводил ладонью по щекам, чтобы волосы на лице росли в правильном направлении и плотно прилегали к коже. Дела с бородой в самом начале вроде бы шли неплохо и контуры будущего украшения уже обозначались на его лице, и тогда же была куплена специальная расческа в комплекте со специальными ножницами, которыми Обломьев намеревался формировать декоративный ландшафт на своих щеках, но затем жена воспротивилась его намерению, и потребовала все сбрить. Она сказала тогда, что мужчины с бородами очень похожи на стареющих орангутангов, и что в их глазах проступает какое-то жалкое и просительное выражение, а при отсутствии бороды оно не так заметно.

Обломьев с тяжелым сердцем уступил жене и сбрил свою только-только нарождавшуюся бороду, а вот привычка проводить ладонью по щекам у него осталась. Он заметил, что эта простая манипуляция помогает ему изменять ход течения мыслей, не позволяя сознанию зацикливаться на них, как бы переключая их ход в новое ментальное русло. Это было очень полезное свойство, оно позволяло обдумывать множество вещей в очень сжатые сроки. Вот и сейчас Обломьев провел ладонью по щекам намеренно, чтобы отвлечься от мыслей о городских запахах и сосредоточиться на чем-нибудь другом.

Город, в котором проживал свою жизнь Обломьев, располагался на холмах, почти как Рим, но точное количество холмов скрывающихся под этими пыльными городскими улицами было ему неизвестно. Считалось, что все города возникали в каких-то особенных сакраментальных местах, которые почему-то располагались на вершинах холмов, но Обломьев этому не верил. Он думал, что все можно объяснить проще - в древние времена с естественной возвышенности было легче заметить облако пыли, которое поднималось быстро приближающимися толпами врагов, благодаря этому успеть быстро сбежать с холма по специальной потайной тропке и спрятаться в лесу раньше других - равнинных простофиль, которые замечали врагов слишком поздно и уже никуда не могли от них убежать.

И действительно, рядом с такими холмами всегда находился какой-нибудь лес. А еще рядом должна была находиться река, из которой брали воду для приготовления похлебки из дикой лесной чечевицы. Со временем города разрастались, вражеские толпы приходили все реже и реже, леса изводились на постройку городских домов, в реку начинали сбрасывать отходы, а потом и вовсе эти холмы обкладывали булыжником или закатывали в асфальт, вот и вся городская сакраментальность. Обломьев был почти на сто процентов уверен в своей теории возникновения городов, но сейчас это было неважно, и он снова провел ладонью по щекам, прямо по складкам, а затем нервно дернул подбородком и немного неловко откинулся на спинку стула. Ему вдруг захотелось, чтобы прямо сейчас подул свежий весенний ветерок и унес куда-нибудь этот тяжелый городской запах, но ветерок не подул и Обломьев полез в карман пиджака за сигаретами.

Ему совсем не хотелось курить, но он уже давно привык именно так вот сосредотачиваться - выпуская дым из ноздрей, да и этот отвратительный смрад нужно же было хоть чем-нибудь перебить.

Обломьев провел ладонью по своим складкам и с сомнением посмотрел на чашку, но пить кофе не стал. Старый трюк сработал безотказно и мысли плавно потекли по новому руслу.

Вчера, когда он сидел за своим столом в редакции и смотрел в окно, на двух дерущихся за хлебную корку воробьев, ему на мобильный позвонил Длиннов, давнишний его знакомый, о существовании которого, если честно, он уже давно и думать забыл.

Когда-то, еще в годы своей юности, которая трагическим образом совпала с "бурными девяностыми", Обломьев был членом левой молодежной организации "Левант". Не то, чтобы он даже тогда, был таким уж убежденным левым, просто в те бурные и суматошные времена было модно примыкать к различным молодежным движениям, и Обломьев стал членом "Леванта" из чистого юношеского романтизма.

Можно было сказать, что в левое движение его затащила первая юношеская любовь - чуточку взбалмошная и смешливая девушка Света. У Светы была очень красивая попа и прелестная аккуратная грудка, а еще она перетягивала свой трогательный конский хвостик какой-то блестящей, усыпанной мелкими камушками, заколкой. Когда Света размахивала каким-нибудь красным флагом, ее попа очень сексуально двигалась и левая грудь призывно приподнималась при этом, а ее блестящая заколка переливалась всеми цветами радуги. Все это вместе настолько сильно возбуждало Обломьева, что он с криком "Дай сюда!" вырывал флаг из рук какого-нибудь товарища и тоже начинал размахивать им, стараясь попадать в такт с движениями Светиной попы.

Обычно, сразу после такого митинга они мчались на чью-нибудь пустую квартиру, и там занимались настолько бурным сексом, что даже воспоминания о нем до сих пор волновали память Обломьева. О тех романтических временах он часто вспоминал сейчас и всегда мысленно благодарил Свету, хотя не видел ее уже более пятнадцати лет. В один пасмурный, дождливый день Света куда-то исчезла, и товарищи сказали Обломьеву, что она уехала в Италию с каким-то молодым итальянским социалистом, и он тогда чуть не сошел с ума от горя, а чуть позднее решительно порвал с "Левантом".

Уже после этого разрыва Обломьев принял участие в передаче "7 этаж" и сбивчиво ответил там на какой-то вопрос маститого журналиста Эдуарда Сагалаева. Принимать участие в подобных ток-шоу на американский манер было тогда модно, и, возможно, поэтому он часто в них участвовал, как член массовки, или как случайный прохожий, которого пригласили в студию прямо с улицы. А вскоре он настолько втянулся во все эти словесные игры, что поступил на журналистский факультет. Почему-то Обломьев некоторое время после исчезновения Светы продолжал встречаться с некоторыми активистами из "Леванта", и все еще, возможно по инерции, продолжал считать себя убежденным левым, но уже тогда в его душу начали закрадываться первые сомнения в правильности выбранной политической ориентации. Теперь-то такое, конечно же, было невозможно. Теперь, набравшись жизненного опыта, Обломьев понимал, что любые политические убеждения напрямую зависят, так сказать, от величины получаемого от жизни материального содержания. Красивая попа или трогательный конский хвостик могут, конечно, некоторое время влиять на политические убеждения, особенно в молодые годы, но потом неумолимая правда жизни все равно возьмет свое.

Если у вас крошечная зарплата и очень тяжелая работа, то вы, безусловно, коммунист. Если вам увеличивают зарплату и улучшают условия труда, вы тут же переходите в разряд социалистов. А вот, если у вас очень хорошая зарплата, и отличная, легкая, интеллектуальная и интересная работа, то вы, конечно, сразу же превращаетесь в убежденного либерала. На следующей ступеньке этой нехитрой социальной лесенки предсказуемо размещались консерваторы всевозможных видов и форм. Да ведь получить от жизни такое содержание, чтобы его захотелось законсервировать, было совсем непростым делом. Здесь нужно было обладать просто незаурядными способностями, или, по крайней мере везением, а лучше всего - хорошей наследственностью. Всего этого у Обломьева не было, поэтому сейчас он уверенно относил себя к либералам самого просвещенного типа. И еще у него не было никаких сомнений на счет последней ступеньки коротенькой социальной лесенки - на ней он уверенно размещал разного рода империалистов. Обломьев точно знал теперь, что люди, обладающие огромными состояниями, являются империалистами уже в силу одного только факта обладания такими состояниями. И еще - любого человека может сделать в некотором роде империалистом (но не тем, не классическим, не денежным, а как бы биологическим, а возможно, что и классическим тоже, но несколько позже) красивая жена. "И дети,- подумал Обломьев.- Дети особенно".

В настоящее время он был либералом по зарплате, а по жене и детям так и вовсе махровым биологическим империалистом. Ни о каких темных "Левантах" сейчас не могло быть даже и речи, но, тем не менее, вчера раздался этот тревожный звонок от человека из темного левого прошлого Обломьева.

Работа корреспондентом официального печатного органа приучила Обломьева к осторожности. Теперь у него была хорошая, большая зарплата, прекрасная квартира, очень красивая жена и двое замечательных детей (мальчик и девочка, двенадцати и четырнадцати лет), что еще более эту осторожность усиливало. Работа у Обломьева была совсем несложной, скорее даже легкой и весьма интеллектуальной, а такой работой рисковать обычно не принято из-за каких-то там мутных политических убеждений.

Время от времени он писал развернутые статьи с хвалебными отзывами о мудрых решениях областной думы, губернатора и мэра вот этого вот, лежащего черт знает на скольких холмах большого областного города. За все это немудрящее словесное творчество, за все это составление классических панегириков, ему чертовски хорошо платили, и именно это обстоятельство постепенно превратило Обломьева в убежденного либерала, а по жене и детям - во внеэкономического, биологического империалиста.

Когда же на территории области проходили выборы, доходы Обломьева возрастали скачкообразно. Он охотно брался за заказные статьи, восхваляющие всех этих кандидатов, депутатов и претендентов. Брался исключительно ради заработка, как умелый и расчетливый ремесленник, как древний плотник, который когда-то, точно так же как он сейчас за заказухи, брался за изготовление стропил для чьей-нибудь крыши или столбов для ворот какого-нибудь хлева. Конечно, многие из людей, которые давали Обломьеву свои заказы, были не вполне хорошими. Некоторые из них были махровыми коррупционерами, иные в чем-то определенно были подлецами, и среди них был довольно большой процент откровенных негодяев, поэтому писать статьи, восхваляющие их деловые и моральные качества, было непросто. Однако своим пером Обломьев теперь владел неплохо, почти так же, как какой-нибудь древний плотник владел, возможно, своей пилой или рубанком, а платили все эти заказчики очень хорошо.

Как сказал однажды коллега Обломьева по газете, корреспондент экономического отдела, Толик Перегибов: "Степень морального падения современного журналиста определяется местами его семейного отдыха. Если падение не очень глубокое, приходится летом возить семью в Крым. А далее по возрастающей - Анталия, Египет, Черногория, Южная Италия. И, наконец, верх падения журналиста - летний отдых на Лазурном Берегу. Но ведь все мы - люди? Не так ли, Обломьев?" "Да,- сказал тогда Обломьев.- Дальше падать журналисту уже просто некуда. Лазурный Берег - это предел". "Вот видите, Обломьев,- сказал тогда Перегибов. После этого он достал из кармана засаленную замшевую тряпочку и начал вяло протирать ею дорогие очки в тонкой золотой оправе.- Глядите в оба, дружище и не прозевайте свой Лазурный Берег".

Вообще-то, с некоторых пор вопросы морального падения современных журналистов (как, впрочем, и их заказчиков) Обломьева абсолютно не волновали. Он отлично понимал теперь мотивы поступков и своих клиентов, и Пергибова, и себя самого. У всех его клиентов, вне всякого сомнения, были довольно красивые жены, или, по крайней мере, любовницы. Жена Перегибова, правда, была дурнушкой, что сразу же переводило его в разряд убежденных биологических либералов или даже биологических социалистов, а вот с женой Обломьева все было в полном порядке. Она обладала прелестными, чудесной классической формы, бедрами, которые он очень любил. Конечно же, он любил свою жену всю целиком, от челки до пяток, но ее бедра любил особенной, граничащей с восторгом, любовью.

Иногда случалось, что во сне жена Обломьева отбрасывала ногами покрывало, а ее короткая шелковая сорочка сдвигалась в сторону и эти чудесные бедра обнажались. Если такое случалось под утро, и Обломьев уже не спал, он подолгу любовался классической красотой этих волшебных бедер, стараясь не двигаться и дышать как можно тише. Затем он осторожно, чтобы не разбудить жену, вставал, умывался, брился и заваривал кофе, а потом, уже повязывая галстук, тихо, на цыпочках заходил в спальню и любовался этими совершенными бедрами снова, и только после этого, нехотя, ехал на работу (или на службу, теперь он уже и сам толком не знал - как правильно называть подобный род занятий).

У Обломьева была профессиональная привычка - во время работы над заказухами вызывать на экране ноутбука изображение заказчика, которое позже должно было быть подмонтировано к его статье, и которые он про себя называл "натюрмортами". Обломьев и сам не знал, зачем это делал. Возможно, он хотел проникнуть через эти изображения в психические миры своих клиентов, в их, так сказать, души? А может быть, он хотел через рассматривание "натюрмортов" сделать какие-нибудь открытия, касающиеся внутренних состояний своих клиентов и подать эти открытия читателям в качестве неких психологических зарисовок? Эта странная профессиональная привычка всегда оставалась загадкой для него самого.

Иногда, набирая очередную статью о каком-нибудь престарелом, но очень состоятельном бывшем уголовнике, который неожиданно для местных зоологов решил купить и подарить городскому зоопарку очень дорогого детеныша жирафа, Обломьев запинался и убирал пальцы от клавиатуры. Он смотрел на голый морщинистый череп престарелого уголовника, на его мясистые толстые уши, на дорогой костюм, на волосатые наколотые пальцы, лежащие на пятнистой шее насмерть перепуганного жирафенка, и думал о своей непростой профессии и вообще - о своей жизни.

Обычно, такой клиент с мертвой электронной картинки криво улыбался, через силу растягивая свои тяжелые толстые губы, и Обломьеву, после продолжительного пристального всматривания в "натюрморт" иногда казалось, что мясистые уши заказчика словно бы постепенно оживают и начинают вяло, по-слоновьи, пошевеливаться. Но сам уголовник при этом смотрел прямо в глаза Обломьева тяжелым, самодовольным взглядом старого волкодава. Под этим взглядом путались и пропадали мысли, хотелось захлопнуть ноутбук и бросить его на пол, а затем несколько раз ударить по нему каблуком, или вообще - высоко подпрыгнуть и ударить по его крышке двумя ногами. С другой стороны Обломьев понимал - этого нельзя делать, статью о добродетелях бывшего бандита нужно срочно заканчивать и сдавать непременно сегодня, в конце рабочего дня, так как главному редактору накануне уже пообещали дать денег на летний семейный отдых в Черногории.

В такие моменты Обломьев просто закрывал глаза, считал до десяти, и вспоминал совершенные бедра своей жены. Вскоре они выплывали из темноты и замирали перед ним как чудесное, изготовленное из белого мрамора поясное изваяние римской богини Цереры. Насмотревшись на бедра, он резко открывал глаза, зажигал сигарету, выпускал дым из ноздрей, сосредотачивался, клал пальцы на клавиатуру и одной мощной интеллектуальной атакой добивал статью, а затем спускался в бар, и залпом выпивал там сто пятьдесят граммов коньяку.

Звонок Длиннова насторожил Обломьева. Такие звонки его всегда настораживали. Они уже больше пятнадцати лет никак не пересекались, и Обломьев абсолютно не представлял себе - кем сейчас является Длиннов. Тот попросил о встрече на следующий день вот в этом самом кафе и сказал, что у него есть "кое-что интересное, ну ты понимаешь" и что это "кое-что", "тебя заинтересует непременно". Первой мыслью Обломьева было: "Заинтересует? Меня? Сейчас меня интересует только одно - за кого он меня принимает и откуда, интересно, у него номер моего телефона?", а второй мыслью было: "Органы". Вот именно из-за этой второй мысли, Обломьев и сказал вчера в мембрану своего смартфона: "Хорошо".

Прийти на встречу было нетрудно, так как в редакции работы сейчас практически не было. Следующие выборы ожидались только через два года, а текущие панегирики всем, кому они были положены и нужны, Обломьев сдал выпускающему редактору еще на прошлой неделе.

Звонок Длиннова не на шутку взволновал Обломьева и вчера он много думал о нем, сидя за столом в редакции, а перед уходом домой выпил в баре не сто пятьдесят, как обычно, а двести граммов коньяку.

В этом баре, кстати, заключались устные договора на изготовление всех предвыборных заказух, там же, под поверхностью столиков, или прямо у стойки бара, быстро и незаметно, из рук в руки переходили пухленькие конверты с гонорарами. Журналисты между собой называли этот бар "Витриной улицы Разбитых Фонарей", просто - "Разбитым Фонарем" или "Нашим Амстердамом", хотя собственного названия он не имел. Когда какой-нибудь местный журналист договаривался о встрече с представителем очередного заказчика, он говорил просто: "сегодня во столько-то под Фонарем", или: "сегодня вечером в нашем Амстердаме", и всем участникам предстоящей сделки сразу же становилось понятно - о каком заведении идет речь.

В общем, из-за этого звонка Обломьев и сидел теперь на веранде кафе, ждал прихода Длиннова и от нечего делать пускал дым из ноздрей. На душе у него было неспокойно, мысли в голове скакали как сумасшедшие и ничего хорошего от этой встречи он не ожидал.

Несмотря на то, что улица отлично просматривалась в обе стороны, появление Длиннова произошло как-то неожиданно и быстро, что еще больше насторожило Обломьева. Сначала ничего не происходило вокруг, а потом вдруг раз - и вот он, Длиннов уже идет по противоположной стороне улицы, как ни в чем не бывало и только едущие по улице джипы и фургоны, то и дело скрывают его от взгляда Обломьева.

На самом деле Длиннова узнать было несложно даже теперь, и даже издалека. Дело в том, что он обладал характерной подпрыгивающей походкой, был высоким, но очень сутулым и даже как бы несколько горбатым. Сутулость эта была не болезненной, а наоборот - спортивной. Так случилось потому, что в молодости Длиннов активно занимался бобслеем и был разгоняющим на парном бобе. В результате напряженных занятий спортом, мышцы спины у него сильно развились, что со временем и привело к этой сутулости. Обломьев теперь отчетливо припомнил, как гордился когда-то Длиннов своими спортивными достижениями, но потом вроде бы случилось какое-то несчастье - то ли опрокидывание боба на вираже, то ли удар головой об ограждение трассы, или еще что-то в этом роде. Одним словом, бобслейный спорт Длиннову пришлось покинуть, а вот этот мышечный горб остался с ним на всю жизнь и навсегда придал его организму сильную сутулость и даже некоторую спортивную горбатость. Кроме горба у Длиннова было очень запоминающиеся лицо - как бы птичье, с сильно выступающими вперед челюстями (особенно нижней, которой он любил поигрывать во время разговора). В общем, несмотря на долгий перерыв в общении, Обломьев сразу узнал Длиннова. Как ни странно, и тот тоже, несмотря на нарождающиеся лицевые складки и на все остальное, сразу же его узнал

Длиннов остановился на противоположной стороне улицы прямо напротив веранды и, пристально глядя на Обломьева, воспроизвел старый жест традиционного приветствия юных "левантийцев" - он медленно поднял сжатую в кулак ладонь правой руки на уровень подбородка и энергично дернул ею вперед. Из-за проносящихся по улице автомобилей все это выглядело фрагментарно, как на мультипликационной раскадровке. Вот Длиннов сжимает руку в кулак, вот он медленно, рывками поднимает ее, а вот кулак уже вверху и губы его уже фрагментарно двигаются. Обломьев ничего не слышал, но точно знал, что Длиннов только что произнес традиционное "левантийское" приветствие - "нопасаран!".

Это было и вовсе смешно, но Обломьев, не вставая из-за стола, повторил жест, и беззвучно, одними губами произнес традиционный "левантийский" ответ: "ротфронт!". Длиннов подвигал своей выступающей нижней челюстью, хищно улыбнулся и тут же опустил руку. "На органы не похоже",- с облегчением, подумал Обломьев.

Собственно, на ту же мысль наводила и одежда Длиннова. По нынешним, либеральным представлениям Обломьева, одет он был ужасно безвкусно - в короткую кожаную куртку и синие, заправленные в высокие армейские сапоги, джинсы. Сапоги были американского образца - глубокие брезентовые ботики с дырочками для вентиляции. Эта была некая разновидность баскетбольных кроссовок, в которых американские морские пехотинцы путешествовали по засушливым регионам мира в поисках бесхозных залежей нефти подходящего качества. Дополнял этот безвкусный наряд черный, сдвинутый на правое ухо, берет с тонкой кожаной оторочкой. А еще к берету Длиннова был приколот крошечный блестящий значок и Обломьев не мог видеть, что там, на нем изображено, но был теперь почти уверен, что это классическое изображение головы команданте Че анфас.

Сам Обломьев уже давно носил только строгие темные костюмы классического покроя, лишь изредка позволяя себе не повязывать галстук, и внешний вид Длиннова его шокировал. Дело было даже не в кричащей безвкусице этого наряда, а в его эстетической оторванности от текущего момента и даже как бы в безвозвратной затерянности во времени. Обломьеву показалось странным видеть одетого подобным образом человека вот прямо здесь, на противоположной стороне улицы и все же он там был. Он там стоял, словно бы последних пятнадцати лет и не было вовсе, стоял, как ни в чем не бывало, и двигал там своей птичьей челюстью.

Обломьев вдруг отчетливо вспомнил, что еще в прежние "левантийские" времена, Длиннов старательно культивировал этот образ то ли кубинского революционера, то ли представителя итальянских "Красных Бригад", то ли бойца немецкой "Красной Армии", как бы стараясь дистанцироваться на возможно дальнее расстояние от унылого образа компартийного советского бюрократа. Однажды он признался Обломьеву, что от одного только вида советских номенклатурных комсомольцев, от их одинаковых темных костюмчиков, от их аккуратных проборов в сильно прилизанных волосах, его начинает трясти. Он даже постоянно придумывал себе и другим членам "Леванта" различные псевдонимы в испанском или в итальянском духе: "товарищ Длино", "товарищ Годо", "товарищ Бибо" и все в такое. Обломьева Длиннов называл тогда "товарищем Бломо". "Ты только посмотри, Бломо,- сказал однажды Длиннов, показывая Обломьеву черно-белую фотографию Никиты Хрущева,- какое подбрюшье. Разве может быть у борца за счастье мирового пролетариата такой огромный живот? Конечно, нет! Такое брюхо может быть только у хорошо замаскированного империалиста. У любителя много и вкусно пожрать! Жаль, что он не успел провести хотя бы пару переговоров с мистером Черчиллем. Вместе они смотрелись бы замечательно!"

Как только Обломьев припомнил все эти детали, он сильно испугался. Через его голову тут же пронесся вихрь фотографических образов из интернета - страшная лысая голова Никиты Хрущева на фоне трибуны ООН, его занесенный вверх туфель, его выпуклый живот (отдельно от остального туловища). Затем перед мысленным взором Обломьева возник худющий дядя Сэм в полосатом цилиндре и кургузом черном фраке, с большой авиационной бомбой в жилистых руках, вид на шестой флот США с высоты птичьего полета, пыльные горы Афганистана, символическое изображение нейтронной бомбы (все та же авиационная бомба с белой буквой "N" на борту). Потом перед его внутренним взором пронеслись длинные ряды золотых слитков на специальных тележках с колесиками, морской старт ракеты "Минитмен", чудовищная в своей безвкусной роскоши яхта Онассиса, сам Онассис в окружении известных голливудских красавиц, и, наконец - ядерный гриб над атоллом Бикини. Потом он увидел такой же гриб, но уже над Северной Землей, увидел смущенного академика Сахарова на фоне его знаменитого "изделия", рано поседевшую Кузькину Мать в сбившемся на затылок ситцевом платочке и еще несколько картинок подобного содержания. Окончилось видение почему-то бегущей по мокрому асфальту босоногой моделью в мокрой ночной сорочке. Она сжимала в руках две бутылки пива "Комбат" и громко смеялась.

Обломьев быстро захлопал веками, отгоняя от себя эти образы, и уже хотел было вскочить на ноги, а затем резво побежать прочь от кафе прямо по этой вот пыльной улице, но потом он понял, как глупо будет выглядеть со стороны, и отказался от своего намерения. Тогда он решил спокойно зайти в главный зал, неспеша расплатиться с официантом и справиться у него о наличии запасного пожарного выхода из заведения. Такие выходы должны были быть во всех местных кафе. Как опытный журналист он знал, что этого требуют правила пожарной безопасности и что за этим тщательно следят специально обученные люди из МЧС. Нужно было только как-то добраться до этого выхода, спокойно, не привлекая к себе внимания работников кафе, пройти на задний двор, а потом уже бросаться бегом, куда глаза глядят, только бы подальше от этого страшного Длиннова, прочь от его глубоких американских кроссовок.

Но страх уже сковал тело Обломьева. Он уже не мог совершить над собой необходимого для всех этих действий ментального усилия, твердым шагом выйти из-за стола и проследовать сначала к спасительному входу в кафе, а затем к спасительному выходу из него. Обломьев продолжал сидеть за столом и покорными коровьими глазами наблюдать за тем, как Длиннов пытается перебраться через забитый автотранспортом проспект.

Ниже, приблизительно в ста метрах был перекресток со светофором и пешеходным переходом, и если бы Длиннов сейчас пошел к нему, Обломьев был бы спасен. В этом случае он мог бы броситься бежать прямо по пустынным тротуарам центральной улицы, и тогда это не выглядело бы уж слишком безобразно и глупо. Но Обломьев понимал также и то, что не такой человек этот Длиннов. Он непременно наплюет на все светофоры и попытается пересечь этот проклятый проспект прямо здесь, у него на глазах.

И действительно, все так и случилось. Длиннов выбрал удобный момент и бросился к кафе прямо через плотный поток автомобилей. Тут же заскрипели тормоза, завыли клаксоны, а большой черный джип вроде бы даже наехал на Длиннова, но тот со спортивной ловкостью подпрыгнул, бросился на его капот и перекатился по нему своим спортивным горбом. Обломьев и глазом не успел моргнуть, а Длиннов уже совершил просто невероятный прыжок перед радиаторной решеткой фуры "DAF" и оказался на противоположной стороне улицы. Бежать Обломьеву теперь было некуда. На проспекте, в месте броска Длиннова, образовался, было, небольшой затор, но вскоре он, с душераздирающими матерными криками, громкими автомобильными сигналами и парой хлопков травматики рассосался, а виновник этого дорожного происшествия с широкой улыбкой уже подходил к Обломьеву и протягивал ему свою мускулистую руку.

***

- Нопасаран, товарищ Бломо!- громко выкрикивал Длиннов, пожимая мокрую и скользкую от пота ладонь Обломьева.- Нопасаран!

- Ротфронт,- улыбаясь, говорил Обломьев, отвечая на рукопожатие. Он заставил себя чуть приподняться со стула во время этого рукопожатия, но полностью разогнуть ноги так и не смог, так как его левая коленка сильно дрожала. Впрочем, этого не видно было под скатертью.- Ротфронт, товарищ Длино. Сколько лет прошло, даже не верится, да?

- Много, очень много лет прошло, дорогой товарищ Бломо,- говорил Длиннов, внимательно рассматривая дорогой костюм Обломьева.- Надеюсь, что я все еще могу называть тебя товарищем?

- Конечно,- ответил Обломьев, тяжело опускаясь на стул.- Почему бы и нет? Называй, пожалуйста. Буду очень рад.

- Отлично!- бодро воскликнул Длиннов, усаживаясь напротив Обломьева и вытирая свою правую ладонь о скатерть.

Обломьев не знал, чего бы тут такого можно было еще сказать и молча смотрел на приколотый к берету Длиннова значок с изображением головы команданте Че анфас. Начало встречи могло выйти неловко скомканным, но положение спас холеный и корпулентный официант. Он встал над старыми приятелями, буквально из ниоткуда тяжелым гренландским айсбергом вырос прямо над ними с идиотским коричневым блокнотиком в руках и слишком громко, словно бы обращаясь к глухим людям, сказал:

- Что будем заказывать?!

Обломьев всегда удивлялся тому, как некоторые официанты умеют генерировать в себе волны неудовольствия, а затем транслировать их на своих клиентов. И этот официант определенно был из того же разряда. Он был буквально переполнен неудовольствием и теперь распространял его вокруг себя с просто потрясающим мастерством. Причиной была, конечно же, вот эта чашка еще чуть теплого кофе, к которой Обломьев так и не притронулся.

- Кофе,- сказал Длиннов, вальяжно разваливаясь на стуле.

- Какого вам именно кофе?- с плохо скрываемой злостью (и даже с какой-то тихой яростью) спросил официант.- "Беллисимо черного", "Беллисимо светлого" со сливками, кофе с ванилью "Дольче Броско", "Турецкой ночи", может вам "Улыбку кокотки" горького без сахара, какао-кофе "Бархата"...

- Принеси мне кофе по-кубински,- бесцеремонно прервал его Длиннов.- Кофе "Вива Куба" принеси мне, друг!

- Такого у нас не водится,- нагло заявил официант. Вероятно, он решил, что над ним потешаются какие-то клоуны.

- Принесите нам "Беллисимо черное",- решил вмешаться Обломьев.- Сто грамм коньяку "SP" и бисквиты, все дубль. А этот кофе уберите, он остыл.

- Понятно,- уже не так зло, но все еще с раздражением сказал официант.- Это все?

- Да,- спокойно откликнулся Обломьев.- Пока все.

Официант брезгливо скривился, а потом двумя пальцами, словно за хвост скользкого холодного гада, схватился за ручку чашки и быстрым шагом проследовал с нею в кафе. "И зачем только я заказал бисквиты?- с тоской подумал Обломьев, провожая широкую спину официанта грустным взглядом.- Разве Длиннов станет есть бисквиты? Как глупо".

Почему-то ему представилось, что официант сейчас зайдет в кафе и, спрятавшись за шторой, залпом допьет его кофе. Может быть, думал Обломьев, они здесь допивают и доедают за клиентами и оттого у этого такая широкая спина и вообще - поэтому он такой толстый и злится на меня за то, что кофе уже остыл. Он быстро провел ладонью по щекам и попытался расслабиться перед предстоящим разговором.

- Ну, рассказывай,- сказал Длиннов, закидывая ногу на ногу,- как ты жил все эти годы, чем занимался?

- Да так как-то,- Обломьев неопределенно покрутил в воздухе пальцами.- В основном занимался писаниной. Сочинял всякое-разное. То да се. Одним словом - ничего особенного. Я журналист.

- Я знаю,- сказал Длиннов, сильно выдвигая вперед нижнюю часть своего птичьего лица.- И не осуждаю тебя.

- Правда?- удивленно спросил Обломьев.- Ну что же, Длино, я тебе очень за это благодарен. Нет, правда, благодарен. Сейчас, знаешь, многие осуждают журналистов.

- Наплюй на них Бломо,- сказал Длиннов.- Просто наплюй. Никто не вправе никого здесь осуждать. А особенно - журналистов. Это как если бы писаные красавцы, такие, знаешь, симпатичные хоббиты, сбились бы в одну огромную толпу, а затем тут же принялись осуждать друг друга за то, что все они недостаточно уродливы.

Мысль показалась Обломьеву любопытной, и он коротко кашлянул в кулак.

- Ну а ты?- спросил он, стараясь придать своему голосу шутливую дружескую интонацию.- Чем ты занимался все эти годы? Неужели так и левачил все это время, марксюрил, лимонил и прочее, так сказать, кгм?

- Это ты из-за курточки так подумал?- спросил Длиннов.- Из-за беретки?

- Ну да,- нехотя признался Обломьев. Он вдруг понял, что только что "встретил по одежке" в общем малознакомого ему сейчас человека, смутился и торопливо добавил:- Не обижайся, Длино, но выглядишь ты как закоренелый марксист.

- Просто я привык ходить так,- беззаботно заметил Длиннов.- А еще это удобно и недорого.

- Значит, марксизм здесь ни при чем?- осторожно поинтересовался Обломьев.

- Ты вот спросил меня о том, чем я занимался все эти годы,- сказал Длиннов.- Так вот. Большую часть времени я потратил на переосмысление теории марксизма, да и не только его теории.

Из дверей появился официант с заказом. Он молча и ловко расставил на скатерти чашки, стаканы и блюдца, а затем развернулся и ушел.

- И как?- спросил Обломьев, прокручивая на скатерти пузатый стакан с коньяком.- Удалось тебе что-нибудь там переосмыслить?

- Думаю - да,- ответил Длиннов, поднимая свой стакан.- За здоровье мирового пролетариата!

- Прозит,- вежливо сказал Обломьев, приподымая свой коньяк.

Они отпили по глотку и Длиннов продолжил:

- Понимаешь, Бломо, пристально изучая марксизм, я вдруг понял, что ничего особенно революционного в нем нет.

- Вот как?- сказал Обломьев, возвращая свой стакан обратно на скатерть.

- Да. Это всего лишь скучное бухгалтерское наставление одного бухгалтера другим бухгалтерам. Памятка по рачительной организации производства, или чего-то в этом роде. В нем содержатся только рекомендации по организации безотходного производства на огромной куриной ферме, так сказать. Бухгалтерские мысли о том, как грамотно избегать падежа, постоянно увеличивать привесы, улучшать надои, как часто следует менять подстилку в вольерах и какова должна быть ее приемлемая с экономической точки зрения толщина, а больше там ничего нет.

- В самом деле?- обескуражено спросил Обломьев. После этих слов Длиннова он снова почувствовал тревогу.- Это удивительно. Я только хотел сказать, что ты пришел к весьма необычным выводам.

- Ну да. Понимаешь, Бломо, Маркс в своей бухгалтерии не учел многих важнейших факторов. Он просто не увидел, что даже самую примитивную жизнь невозможно загнать в самый совершенный и толстый бухгалтерский отчет. А рекомендации Маркса? Это же ужас как уныло и скучно. Их сейчас, правда, напропалую эксплуатируют все крупные корпорации мира, хотя конечно, стараются этого не афишировать. Да ведь все дело в том, что кроме бухгалтерии у жизни припасена для нас еще масса других интересных факторов.

- Каких, например?- язвительно спросил Обломьев. Он страшно не любил, когда в его присутствии другие люди начинали необоснованно умничать.

- Например - так называемый биохимический фактор,- невозмутимо заметил Длиннов.- Его невозможно описать в бухгалтерских терминах, поэтому Маркс его и не учел, хотя многие очень талантливые бухгалтеры чувствовали этот фактор, считали его самой главной естественной монополией этого мира, и время от времени пытались его описывать, но у них ничего не вышло.

- А тебе значит, удалось?- спросил Обломьев. Он отчаянно старался сообразить - что именно подразумевает Длиннов под этим "биохимическим фактором", но на ум почему-то приходили только какие-то грязные медицинские пробирки и колбы.

- Отчасти, товарищ Бломо. Только отчасти,- сказал Длиннов и сделал большой глоток кофе.

- Вот как?- Обломьев зажег сигарету.- Интересно было бы послушать. Нет, правда, интересно.

- А вот смотри,- Длиннов снова отпил из стакана, расплел свои длинные ноги, засунул их под стол и распрямил там на всю длину.- Ты же не станешь отрицать того, что все империалисты на свете страшно любят устраивать империалистические войны?

- Ну, прямо уж так вот и "любят",- сказал Обломьев, наваливаясь локтями на скатерть и придвигая к себе тяжелую стеклянную пепельницу. Он вдруг почувствовал в себе какой-то интерес к этой дискуссии, какой-то странный задор и даже словно бы немного помолодел. А еще ему вдруг захотелось тряхнуть стариной и разрушить любые теории Длиннова меткими остроумными замечаниями.- Но то, что империалисты в принципе могут устроить мировую империалистическую войну я отрицать не стану. По крайней мере, самые богатые и могущественные из них вполне на такое способны. Да, иногда они раздувают свои империалистические войны, и что из того?

- А зачем они это делают?

- Ну, это совсем просто,- улыбнулся Обломьев.- Во время войны прибыли империалистов многократно возрастают. Ну там - торговля пулеметами, военные поставки, переброска войск на зафрахтованных по сильно завышенным тарифам и заранее застрахованных кораблях, захват территорий, а потом инвестиции в восстановление разрушенных городов и все такое. После хорошей империалистической войны они становятся страшно богатыми и все им становятся должны кучу денег.

- Ты рассуждаешь как марксистский бухгалтер,- заметил Длиннов с улыбкой.- Ты не учитываешь биохимию империалистов и важнейший биохимический фактор жизни, который я назвал БФЖ.

- Да при чем здесь это?- спросил Обломьев с досадой. Он напряженно прикидывал в уме - что же это еще за фактор такой выдумал Длиннов за прошедшие пятнадцать лет? Какой еще, к чертям собачьим, БФЖ? И вообще все эти аббревиатуры всегда его страшно раздражали, хоть он и был обычным журналистом, а не каким-нибудь эксцентричным эстетствующим литератором.

- А вот смотри,- продолжал Длиннов.- Представь себе молодого неопытного империалиста, который всю жизнь непрерывно увеличивает свои капиталы. А это совсем непросто, уж поверь мне. Сейчас для этого недостаточно просто вгонять в пот мировой пролетариат при помощи организованной научными методами эксплуатации. Сейчас нужны хитрые схемы, постоянные спекуляции на мировых биржах и моральных ценностях, закулисные сделки с собственной совестью и коварными партнерами, разжигание кровопролитных мировых войн и прочее. Вся эта деятельность требует титанических, а порою и колоссальных затрат энергии, здоровья и времени. И вот когда такому империалисту удается, наконец, всеми возможными неправдами скопить огромное состояние, в действие вступает величественная естественная монополия БФЖ. Короче говоря, в один прекрасный день такой империалист просыпается очень рано, еще затемно, и понимает, что состарился и, по-видимому, скоро умрет. Он обнаруживает себя в такой, знаешь, очень дорогой механической коляске с моторчиком, видит вокруг себя людей в белых халатах, со шприцами и клизмами в руках, а затем он понимает, что это - все, конец. Биржевые новости, цены на нефть, эксплуатация пролетариев и земных недр, дальнейшее увеличение капиталов его больше не интересует нисколько. Все кончено.

- Ну, знаешь ли,- растерянно сказал Обломьев. Теперь он, наконец, понял - про какую именно биохимию толкует ему Длиннов.- Все это, конечно, имеет место в жизни, но...

- Но дело в том, что таким империалистом уже достигнуты естественные биохимические ограничители, а их не объедешь даже на очень дорогой инвалидной коляске с моторчиком!- торжественно и громко закончил Длиннов. После этого он взял со стола чашку и сделал пару глотков.

- Я думаю, что в этом вопросе даже самый богатый империалист мало чем отличается от последнего беднейшего пролетария,- заметил Обломьев.

- Да, но беднейшему пролетарию в этом случае, как и всегда, впрочем, нечего терять. Он просто падает в борозду, так сказать, и на этом все заканчивается, а вот сказочно богатому империалисту терять есть чего. Ведь он ужасно привязан ко всем этим, собранным в результате напряженной деловой деятельности, золотым слиткам, картинам, барельефам древних греков и огромным кожаным мешкам с разноцветными акциями и облигациями внутри. Ведь он заключил, так сказать, в эти мешки всю свою жизнь, а она вдруг взяла да и кончилась, причем - на самом интересном месте.

- А если даже и так,- возразил Обломьев,- то я все равно не понимаю - причем здесь мировые империалистические войны?

- Очень просто. Дело в том, что поначалу все престарелые империалисты не верят в происходящее и пытаются бороться с естественной монополией биохимического фактора жизни. Они огромными порциями принимают очень дорогие таблетки, вырезают из своих тел куски старой плоти, колют в себя сыворотки, незаконно спродуцированные из зародышей пролетариев, вшивают в себя молодые пролетарские почки, печенки, и даже сердца, и чего только они не делают, но это им не помогает. Качество старой плоти от этого, конечно, не улучшается, тело постепенно покрывается сыпью и деревенеет, а в местах уколов возникают отвратительные наросты и опухоли, что только увеличивает мучения и лишь чуть-чуть отодвигает окончательную победу монополии БФЖ. Интересный получается Сталинград, да?

- Ну а войны-то здесь причем?- не понял Обломьев.- Их что - организуют для непрерывной поставки свежих органов? Так с этим и автодорожные службы замечательно справляются. Не пойму я - куда ты клонишь?

- Погоди, сейчас поймешь,- сказал Длиннов, поерзав на стуле.- Сложные теории следует разъяснять неспеша, обстоятельно. На чем мы остановились? Ага! Так вот - однажды приходит день, когда старый больной империалист садится в механическую тележку, опускается на лифте в бронированный подвал своего роскошного дворца и принимается ездить по нему, напряженно всматриваясь в полки с золотыми слитками, в мертвые глаза мраморных статуй с отбитыми носами, в забитые картинами стеллажи. Он смотрит на барельефы древних греков и наваленные повсюду кожаные мешки с облигациями, а затем, на каком-то этапе этой экскурсии, его глаза наполняются слезами и нервы его сдают. Империалист останавливается в центре своего подвала, начинает рыдать и громко обращаться к различным высшим силам с просьбой помочь ему преодолеть неумолимую монополию БФЖ. Он готов отдать за это все свои сокровища, но высшие силы безмолвствуют, они не вступают в контакт с империалистом. Похоже, золото, акции и даже шестипроцентные облигации, их не интересуют абсолютно. Здесь, кстати, в дело вступает еще один не учтенный марксистскими бухгалтерами фактор - сакраментальный, но я его еще как следует не проработал.

- Складно,- признал Обломьев.- Ну а войны-то здесь при чем?

- А при том, что такой империалист очень скоро признает свое поражение перед заурядной биохимией и страшно озлобляется на весь мир из-за естественной монополии БФЖ. Сначала он едет в Африку и начинает там делать прививки всем подряд, потом он летит в Бразилию и борется там со СПИДом, затем отправляется в Антарктиду и начинает спасать пингвинов, но скоро понимает, что все это - полумеры, все это - не то. И вот тут-то, совсем отчаявшись, он и начинает раздувать очередную империалистическую войну. По всему миру молодых пролетариев срочно собирают на призывных пунктах, переодевают в камуфляж, дают им в руки автоматы и отправляют в поля - убивать друг друга. На этих полях, специально обученные корреспонденты снимают хронику войны, и старый больной империалист регулярно просматривает ее в своем бронированном подвале. "Вот,- думает он, всматриваясь в экран.- Этого пролетария разорвало в клочья, а тот сгорел в танке и это факт. А ведь они были так молоды, а я так стар. Но их больше нет, а меня сейчас повезут на процедуры и сделают несколько взбадривающих уколов. Значит, в моей тяжелой деловой жизни какой-то смысл все-таки был. Я прожил ее не зря и теперь могу спокойно умереть". Одним словом, кровопролитные мировые войны помогают старым империалистам хоть как-то примириться с существованием непобедимой монополии БФЖ. Убив несколько миллионов молодых, полных сил, пролетариев они постепенно успокаиваются и спокойно умирают. Я не отрицаю факта наживы на кровопролитных войнах, но занимаются этим делом только совсем молодые и глупые империалисты. У старых и опытных другие мотивы, а ведь нашим миром наживы управляют именно они. Все мировые войны проистекают именно из этого неизбежного противоречия между больными империалистами и БФЖ, а глупые марксистские сказочки о трехстах процентах прибыли здесь абсолютно ни при чем. Империалисты, конечно, бывают в некоторых вопросах очень мелочными, но только не в вопросах собственной биохимии и не настолько мелочными, как об этом обычно принято думать, уж поверь мне на слово.

Обломьев вдруг понял, что в выводах Длиннова есть кое-какая логика, какой-то скрытый, потаенный резон. Осознав это, он почему-то сильно разволновался и начал большими глотками пить кофе, заедая его крупными кусками слегка подсохшего бисквита. На автомобильную гарь Обломьев больше не обращал никакого внимания.

Равномерная работа челюстями странным образом успокаивала нервы, она работала не хуже чем отирание складок на щеках, и его чашка быстро опустела, а затем с блюдца исчез и бисквит. Обломьев стряхнул с лацканов пиджака бисквитные крошки, а затем показал большой палец официанту, который все это время исподтишка наблюдал за ними из-за шторы главного зала. Официант кивнул головой и исчез в глубине кафе, а штора слабо качнулась.

- Но ведь не все определяется исключительно БФЖ?- спросил Обломьев, протирая бумажной салфеткой перепачканные кремом пальцы.

- Конечно,- тут же согласился Длиннов.- Таких факторов множество - ментальный фактор - МФЖ, например, фармацевтический фактор - ФФЖ, сексуальный и гастрономический факторы - СФЖ и ГФЖ, зрелищный фактор - ЗФЖ, фактор информационного продувания мозгов - ИПМФЖ, и это только основные факторы, так сказать, а ведь есть еще и второстепенные. Такие, как футбольный фактор - ФуФЖ, пивной фактор - ПиФЖ, фактор весенних магнитных бурь - ВеМаБуФЖ и еще целая группа различных факторов. "И-нет-и-да"-фактор, например - ИНеДаФЖ. Я не хочу хвалиться, но, по-моему, Бломо, мне удалось создать очень неплохую теорию, которая подтверждает неизбежность глобальной пролетарской революции - ГПР, основанной на случайном кризисном сочетании всех этих факторов. Ты только вслушайся, как звучит - Великая Пролетарская Сексуальная Революция - ВПСЕР! Или Всемирная Фармакологическая Революция -ВСЕФАРЕ, или - Пролетарская Революция Весенних Магнитных Бурь - ПРЕВЕМАБУ! А если представить все эти революции в комплексе, так сказать? А? Каково? Никакая Великая Октябрьская Социалистическая Революция - ВОСР, со всем этим даже рядом не стояла!

- Но так ли уж они неизбежны?- с сомнением спросил Обломьев. Он знал, что левые ужасно любят составлять корявые аббревиатуры, но их обилие в пламенной речи Длиннова все же неприятно резануло его чувствительное к словесному творчеству журналистское ухо.- Все эти восры и всеры?

- Они настанут,- твердо сказал Длиннов.- Даже не сомневайся. Я вывел специальную формулу и в ней есть коэффициент "ку", который учитывает общее количество земных пролетариев и их отношение к суммарному количеству всех земных империалистов. Этот "ку" подавляет все другие коэффициенты своей чудовищной массой, так сказать, своими абсолютными значениями.

Официант принес еще одну чашку кофе и блюдце с бисквитом. Обломьев поблагодарил его взглядом, тут же, обжигая губы, отпил из чашки большой глоток и торопливо заел его свежим бисквитом.

- Ну, хорошо,- сказал он.- Пусть так. Но я-то здесь при чем? Я, знаешь ли, постепенно сделался убежденным либералом по жизни, и все эти пролетарские прелести, понимаешь ли, мне сейчас абсолютно безразличны. Скажу больше - я живу на деньги, которые получаю за информационное обслуживание различных расторопных людей. Таких как бы народных слуг, эдаких ловких фигаро, что на каждых выборах обещают сделать народу бесплатный педикюр, так сказать, но никогда не исполняют своих обещаний. Как же это, в сущности, глупо звучит - обслуживание слуг, и со временем я понял, какая это страшная участь - работать прислугой у таких вот слуг, но тем не менее. А впрочем, тебе этого не понять.

- Я знаю,- заметил Длиннов.- И даже понимаю тебя, поверь. Я уже давно понял, что либералы сами по себе довольно безобидны. Они играют роль как бы гигиенической прокладки между империалистами и коммунистами, которая, кстати, очень быстро сгорает во время более-менее крупного экономического кризиса. Я думаю, что именно в этом состоит их историческое предназначение - хоть немного смягчать эти самые кризисы, жертвовать собой ради относительной общей стабильности рынков, так сказать, и поэтому они мне малоинтересны. В данном случае, Бломо, ты меня интересуешь не как ситуативный или убежденный либерал, а как либерал-журналист.

"Вот тебе раз,- подумал Обломьев.- Либералы как таковые ему, выходит, не интересны, а либералы-журналисты, почему-то - да. Неужели сейчас совестить начнет?" Обломьев решил применить свои профессиональные навыки и включить так называемый " режим информационного дурака". Он сделал добродушное глупое лицо и сказал:

- Я совсем ничего не понимаю. О чем ты, Длино?

- Дело в том, что любая теория нуждается в подкреплении фактами. Так?

- Допустим.

- И я совсем недавно сообразил - как можно обзавестись одним, но самым важным подтверждением своей теории неизбежности ГПР. Это подтверждение настолько глобально, что больше никаких подтверждений для моей теории не понадобится. За глаза хватит его одного. А ты мне нужен в качестве свидетеля такого подтверждения. Причем - грамотного, пишущего свидетеля. То, что ты сделался либералом, меня не волнует. Это даже хорошо, так как твой либерализм поможет нам сохранить объективность.

"Нам?- подумал Обломьев, холодея от ужаса.- Он только что сказал "нам"? Невероятно! А может быть, это все же органы? Хотят проверить мою компетентность в написании панегириков? Какая чушь! А впрочем, не зря же поговаривали, что "Левант" будто бы был развален изнутри своими же стукачами и провокаторами. Может быть, Длиннов один из них? Сейчас никому нельзя доверять, а особенно бывшим левым активистам".

- А что я должен буду засвидетельствовать?- спросил он вслух.

- Ты помнишь товарища Годо?

Теперь Обломьева бросило в жар. Помнил ли он товарища Годо? О, да! Конечно, он помнил этого товарища! Такого товарища забыть было просто невозможно, даже при всем желании. Настоящая фамилия этого человека была - Годовалый, и переделать ее в "Годо" смогла только пораженная болезненной левизной фантазия Длиннова.

Годовалый был бывшим десантником, но не простым, а десантником-разведчиком или десантником-диверсантом. В общем, десантником плюс что-то еще. Он окончил советское военное училище перед самым распадом СССР, и попал по распределению в 14-ую ударную армию, в Приднестровье, где был сразу же брошен в бой и сильно контужен разрывом фугасного снаряда во время отражения атаки молдаванского империализма на приднестровские земли, а затем списан подчистую.

Таким образом, Годовалый пополнил собою ряды молодых военных инвалидов в самом начале своей десантно-диверсионной карьеры. Было понятно, почему такой человек оказался в рядах "Леванта". Вероятно, после того рокового взрыва он хотел понять своим контуженным мозгом хоть какую-то правду о происходящем вокруг и о своей так рано искалеченной жизни, а не так, как там оказался Обломьев - из-за юношеского романтического нонконформизма, и не так, как Длиннов - из-за последствий удара о барьер бобслейной трассы и последующей приверженности к идиотскому философствованию. Да, сейчас Обломьев все это видел очень ясно.

Годовалый всегда казался ему страшным человеком. Вероятно, это ощущение возникало из-за глаз Годовалого - у него были редкие, цвета очень светлого какао, глазные яблоки, которые совсем были не видны на фоне роговицы, но точки зрачков были очень крупными и выразительными. Обломьев иногда думал, что это были не человеческие глаза. Возможно, сама смерть теперь смотрела на мир через эти черные точки зрачков. Во всяком случае, Обломьев тогда так думал и сейчас он продолжал думать так же.

Годовалый был невысоким, но зато каким-то плотным и очень подвижным. Он все время совершал массу быстрых ненужных движений - какие-то порывистые шаги в разные стороны, какие-то обманные движения руками и корпусом, какие-то резкие приседания плюс качающаяся походка бойца невидимого фронта, изо всех сил пытающегося затруднить прицеливание по себе засевшего где-то, и никому невидимого снайпера.

Даже протягивая руку для рукопожатия, он несколько раз дергал ею разные стороны, и его визави вынужден был ловить эту руку в воздухе, но Годовалый не давал ее поймать, а наоборот - ловко ловил протянутую руку сам, каким-то необычным и сложным захватом. Когда же такая рука была поймана этим захватом, Годовалый жал ее так, что у визави трещали костяшки суставов, и его лицо сильно перекашивало от боли. И еще - схватившись за руку, он резко дергал ее вниз, так что здоровающийся человек вынужден был приседать или сильно наклоняться вперед, а мог даже упасть от неожиданности во время такого приветствия.

Поэтому с ним всегда избегали здороваться за руку хорошо знающие его люди, особенно девушки. Они при встрече посылали товарищу Годо воздушные поцелуи с другой стороны улицы, а он в ответ кричал им "нопасаран!", страшно тараща свои белые глаза с черными точками зрачков. Еще у него была привычка сильно раздувать ноздри и шумно вдыхать в себя воздух. Годовалый делал это, когда ему нужно было срочно найти что-то, или кого-то, и как ни странно, он всегда находил, удивляя этим звериным чутьем своих товарищей.

Голова Годовалого была теперь, после контузии, его самым страшным оружием. В драках с молодыми фашистами он всегда, первым делом, наносил противнику удар головой в лицо и Обломьев мало видел людей, которые смогли выдержать этот страшный удар и не упасть. Во время разгона митингов, когда остальные "левантийцы" старались защитить от ударов дубинками в первую очередь свою голову, Годовалый словно бы специально подставлял ее под эти удары. Казалось, что его голова совсем не чувствует боли. Он даже смеялся тогда.

- Да,- сильно побледнев, сказал Обломьев.- Я помню Годо. Но он-то здесь при чем? Он что, тоже принимал участие в разработке твоей теории?

- Нет,- сказал Длиннов, улыбаясь.- Конечно, нет. Не такой он человек, Годо, чтобы принимать в подобном участие. Просто я с ним однажды поделился своими соображениями. Вот как сейчас делюсь ими с тобой.

- Тогда при чем здесь товарищ Годо?

- Понимаешь, после распада "Леванта", Годо тоже завязал с традиционным марксизмом, но подался не в либералы, как некоторые, а в уфологи.

"В уфологи?- с ужасом подумал Обломьев.- Ну и дела. Хотел бы я посмотреть на такого уфолога. Впрочем, нет, не хотел бы".

- Ха-ха,- сказал он вслух.- Интересная получается уфология. Могу себе представить.

- Нет, не можешь,- уверенно заявил Длиннов.- А вообще-то среди местных уфологов полно различных течений и направлений. Почти как в местном левом движении когда-то, в прежние времена. Среди них есть и вялые кабинетные уфологи, и уфологи коммерческого направления, пытающиеся заработать на так называемых "НЛО", и просто психически нездоровые уфологи. Однако есть среди них и полевые уфологи-практики, довольно деятельные и энергичные люди, к слову сказать. Наш друг Годо примкнул именно к полевым уфологам, как ты понимаешь.

- Ну, что же, примкнул так примкнул,- сказал Обломьев, нервно поеживаясь.- Возможно, что для всех так даже лучше.

- Дело не в том, как и где, и кому от этого лучше или хуже, а в том, что в полевой исследовательской группе товарища Годо все твердо уверены, что инопланетяне действительно существуют, и что все они - коммунисты!

Обломьев как раз собирался допить свой коньяк, но после слов Длиннова поперхнулся, сильно закашлялся и чуть не уронил стакан.

- А ты?- спросил он, промокая лацканы пиджака бумажной салфеткой и избегая при этом смотреть Длиннову в глаза.- Ты как считаешь?

- По этому вопросу я полностью солидарен с товарищем Годо,- твердо сказал Длиннов, резко откидываясь своей сутулой спиной на спинку стула.- Подумай сам, Бломо! Если бы инопланетяне были империалистами, они тут же, сразу же после прибытия, развязали бы здесь империалистическую войну просто грандиозных, космических масштабов!

- Да зачем им?!- воскликнул Обломьев.

- Да мало ли - зачем! Чтобы колонизировать Землю, высосать из нее все ресурсы, а землян превратить в рабов, например. Или - переработать их на мясные консервы. Перекусать всех и превратить в зомби, наконец. Кто знает, что может быть у космических империалистов на уме? Ты знаешь? Нет! Я тоже не знаю, да и знать не хочу, если честно. А посмотри на голливудские фантастические фильмы про инопланетян. Что это такое?

- А что это?- непонимающе захлопал глазами Обломьев.

- Это рефлексия земных империалистов, по поводу возможных мотивов империалистов космических. Вот что это такое. Понимаешь? Они ведь про себя все прекрасно понимают, поэтому страшно боятся получить такое же сверху - прямо из космоса. Вот почему в этих фильмах все всегда заканчивается человеческими консервами. Это проекция земли на небо, понимаешь? Однако в жизни мы ничего такого не замечаем. Инопланетные тарелочки спокойно летают себе повсюду и ни на кого не нападают. Конечно, их интересует военные объекты земных империалистов, но это, по-моему, легко объяснимо. Они просто хотят знать, чего можно ожидать от неуравновешенных, пораженных БФЖ, местных империалистов в случае чего. И потом - идея безудержного накопления капиталов во вселенских масштабах не имеет никакого смысла. Это глупость. Материальные ресурсы Вселенной бесконечны. Зачем, а главное - как и куда их накапливать? Перевозить золотые астероиды из одного конца Вселенной в другой и прятать их там в пылевых туманностях? Но зачем? А главное - от кого? А космические биржи? Чем на них спекулировать? Космической пылью? Черными дырами? Они коммунисты, говорю тебе!

- Какой бред!- воскликнул Обломьев.- Как можно верить во всю эту чушь?! Тарелочки, блюдца, спекуляции дырами, инопланетные коммунисты! Для Годо это простительно, но ты, Длино?! Как ты мог купиться на такое?!

Вместо ответа Длиннов запустил руку во внутренний карман куртки, а затем вытащил и бросил на стол свернутую трубкой газету. Обломьев вздрогнул. Он сразу же догадался - что это, но боялся в этом признаться даже самому себе. "Симона вернулась,- подумал он с ужасом.- Вот так замыкаются железные кольца. Стальные обручи, которые мы выковываем собственными руками, вот так сжимаются вокруг нас!" Он помедлил, но потом все же сделал над собой усилие, взял в руки газету и с отвращением ее развернул.

Статья "Я видел это..." второй раз в течение последнего часа, возникала перед его глазами, но Обломьев сейчас плохо различал буквы. Сейчас он предпочитал смотреть на бедра знакомой мокрой модели с соседнего листа, которая сумела каким-то непостижимым образом соединить в его сознании презентацию модного белья с рекламой пива "Комбат". Он сидел, тупо уставившись в газетный листок, и не знал - что теперь делать, что сказать Длиннову.

- По этой статье я тебя и вычислил,- сообщил тот.- Сначала подумал - не он, а потом покопался в сети и понял - он. В смысле - ты. Как ты можешь отрицать существование инопланетян, если все видел собственными глазами?

- Я.. я...- пробормотал Обломьев, с усилием отводя глаза от бедер модели.- Что-то такое видел, конечно, но... но не четко... было уже темно... все расплывалось. А ч-черт!

Он бросил газету на стол и энергично потер ладонями складки на щеках. Казалось, Длиннов совсем не обратил внимания на психическое состояние Обломьева. Он ловко допил коньяк, а затем начал есть бисквит, быстро двигая выступающей вперед нижней челюстью. Обломьеву ничего другого не оставалось, как только молча сидеть напротив и разглядывать свои руки. Длиннов доел бисквит, выдернул из пластмассового стаканчика бумажную салфетку и начал тщательно протирать ею пальцы. Затем он прокашлялся, бросил скомканную салфетку в пепельницу и сказал:

- Дай сигарету.

Обломьев молча протянул ему пачку легкого "L&M", а затем щелкнул зажигалкой.

- Вообще-то это статья - чепуха,- сказал Длиннов, ловко выпуская изо рта три неровных колечка дыма.

- Я рад, что ты это понимаешь,- хмуро заметил Обломьев. Он просто не знал теперь - о чем здесь можно еще говорить.

- Да,- согласился Длиннов.- А вот с товарищем Годо все не так просто.

- А в чем дело?- насторожился Обломьев.

- Он утверждает, что его полевая исследовательская группа приблизительно неделю тому назад вышла на инопланетян, которые орудуют вот прямо здесь, у нас, на окраинах города - в районе Бормотух. Как раз в тех местах, где ты, хе-хе, видел инопланетную тарелку собственными глазами. А главное, товарищ Годо уверен в том, что сможет организовать с ними встречу.

- Организовать?- глупо хлопая глазами, спросил Обломьев.- Встречу? С ними? В смысле - вот с этими самыми?

- Да, организовать что-то вроде интервью,- Длиннов затянулся сигаретой и выпустил изо рта целую эскадрилью неровных сизых колец,- и я ему верю. Ты же знаешь, что товарищ Годо никогда не врет.

Это было правдой. Товарищ Годо никогда не врал. Он просто не знал, как это делается. Обломьеву опять сделалось страшно.

Перед ним вдруг, без всяких усилий с его стороны, появилось видение чудесных бедер жены. Собственно, в нем присутствовали не только бедра, а вся ее нижняя часть - и прекрасные бедра, и лодыжки, и розовые пятки, и все остальное. Обломьев машинально, но как-то отстраненно, вяло, порадовался классической красоте этих бедер. Казалось, что все это появились перед Обломьевым, чтобы поддержать его в трудную минуту. Ножки постояли немного на фоне песчаного морского пляжа, а затем развернулись и бросились в теплые волны Средиземного моря. Они удалялись от Обломьева все дальше и дальше, а из-под мелькающих в зеленой морской лазури розовых пяток летели, сверкающие в солнечном свете, морские брызги. А потом ножки скрылись в волнах, за ними исчезли бедра, а потом и все остальное тоже исчезло, и это чудное видение рассеялось.

Перед ним снова сидел Длиннов в своем дурацком черном берете. Он улыбался.

- Чего ты от меня хочешь?- устало спросил Обломьев.- Говори прямо, как товарищ товарищу, не юли.

- А вот это уже настоящий, мужской разговор,- серьезным и даже каким-то торжественным голосом сказал Длиннов.

- Мужской, женский. Давай, выкладывай,- с раздражением сказал Обломьев.

- Я хочу, что бы ты присутствовал при этом разговоре.

- Зачем это?

- Нам нужен независимый свидетель из либеральных кругов. Ты же понимаешь, что если дело дойдет до дискуссии в СМИ, нам никто не поверит. Особенно товарищу Годо. А либералу могут поверить.

- Ох, х-хос-с-споди!- сипло воскликнул Обломьев.- Да кто сейчас верит хоть кому-нибудь? Какая дискуссия?! Все современные дискуссии - это просто информационные игры! Это соревнования по набрасыванию информационной лапши на уши, понимаешь?! Они интересны только информационным спортсменам-профессионалам, которых, кстати, и самих почти уже не осталось! Какая разница - кто подтвердит ту или иную информационную чушь?! Какие еще свидетели-либералы?! Кому они сейчас нужны, а главное - на хрена?!

- Формальности должны быть соблюдены в любом случае,- холодно заметил Длиннов.- Группе из уфолога, левого теоретика и либерала вполне могут поверить.

- Кто может поверить?!- со стоном спросил Обломьев.- Метатели информационной лапши?! Ушастые разеватели ртов?!

- Те, кому это все еще интересно,- невозмутимо заметил Длиннов.- Таких людей немного, но они пока есть. Болонская система еще не развернулась здесь в полную силу, и не смогла переработать весь человеческий материал в однородную безликую массу ушастых этих самых, ну ты понял. Так что интересующиеся пока имеются. Или ты испугался?

- Кто? Я?- как только Обломьев произнес это вслух, он тут же понял, что - да, испугался, причем довольно сильно.

- Да - ты,- спокойно сказал Длиннов.- Либералы очень пугливые, я знаю, но это не страшно. Если испугался, то просто так и скажи: "Да я испугался. Я боюсь узнать о том, по каким законам развивается разумная жизнь Вселенной. На фиг мне это нужно? Нам, либералам, интересны совсем другие вещи. Узнавайте это сами". Скажи это Бломо, и я сразу же уйду. Я найду кого-нибудь другого.

Обломьев хотел крикнуть прямо в лицо Длиннова: "Да! Да! Да! Мне неинтересно и страшно, идиот!", но вместо этого тихо сказал:

- Нет. Мне совсем не страшно. Хорошо, я пойду на это дурацкое интервью. Еще неизвестно, кстати, на кого там вышла уфологическая группа товарища Годо. Если они там все такие, как Годо, то это может быть все, что угодно - от воздушного шара до дикого лесного зверя или отработанной ступени космического спутника.

- Молодец!- воскликнул Длиннов.- Вот теперь я узнаю прежнего Бломо! Ты ни о чем не пожалеешь, дорогой товарищ! Это я тебе обещаю!

"Тебе-то откуда знать, о чем я пожалею, а о чем возрадуюсь?- с тоской подумал Обломьев.- Тебе-то откуда об этом знать?" Впрочем, теперь уже было поздно задавать вопросы. Теперь можно было, только молча плыть по течению, время от времени переворачиваясь на спину и обозревая горизонт событий.

- Тогда так - завтра в семь вечера, у входа в супермаркет "Копейка", тот, что недавно построили в Бормотухах,- сказал Длиннов.- Знаешь, где это?

- В Бормотухах?- удивленно спросил Обломьев. "Бормотухами" называлась на местном городском жаргоне депрессивная, застроенная заводскими корпусами и ветхими пятиэтажками, окраина города. Раньше, еще в советские времена, этот городской район называли "Простоквашино", а потом он как-то незаметно получил свое новое имя - "Бормотухи" и Обломьев ни за что не поехал бы туда даже днем.- В семь часов вечера? Но это же опасно.

- Не волнуйся, товарищ Бломо!- весело воскликнул Длиннов. Обломьеву показалось, что он пришел в возбуждение и даже развеселился.- Мы с Годо отвечаем за твою безопасность! Только оденься во что-нибудь подходящее, зачем нам самим нарываться на неприятности? Такие вот костюмчики в Бормотухах не любят. Могут случайно оторвать рукав, а-ха-ха! Ты же журналист, должен врубаться в такие вещи! Да и парк, над которым ты своими глазами видел свою летающую тарелку, находится там, неподалеку, о-хо-хо! Правда, забавно?

- Ладно,- сказал Обломьев. Ему были неприятны намеки Длиннова.

- Тогда до завтра,- весело сказал Длиннов, возбужденно пошевеливая своей нижней челюстью.- Ох, чувствую умоем мы завтра всех фукуям, ох, чувствую, завтра мы их напарим! И французских философов мы тоже завтра напарим, с фукуямами заодно! Нопасаран!

- Ротфрон,- механически откликнулся Обломьев. Ему совсем не хотелось участвовать в подобных массовых умываниях кого бы то ни было, или кого-то там вот так вот напаривать, но отступать из этой бани было уже поздно.

Длиннов торопливо допил кофе, похлопал Обломьева по плечу и быстро покинул веранду. Тут же к столу подбежал толстый официант.

- Что-то еще?- спросил он, торопливо осматривая пустую посуду и вынимая из кармана рубашки свой идиотский блокнотик в коричневой кожаной обложке.

- Нет,- тихо сказал Обломьев.- Это - все. Все, понимаете?

- Да, я понимаю. У вас карточка или наличные?

Обломьев молча протянул официанту пластиковую карточку и тот пошел с нею к кассовому аппарату, который стоял на стойке бара, там, внутри заведения, рядом с искусственной пальмой и большой мягкой куклой Шоколадной Панды Йо.

***

После разговора с Длинновым Обломьев направился в редакцию. Делать там было нечего, но ему нужно было куда-то пойти, и он пешком направился туда, чтобы спокойно посидеть за своим рабочим столом и обдумать разговор с Длинновым. Редакция располагалась неподалеку, в одном квартале от кафе, прямо напротив здания городской администрации, и через дом от здания областной думы. По дороге Обломьев пытался осмыслить происшедшее, но у него просто не хватило времени. Он только успокоился и, часто потирая щеки, собрался с мыслями, как парадное издательства уже оказалось прямо перед ним, тяжелая дубовая дверь распахнулась, и из нее вылетел раскрасневшийся редакционный художник Славик.

- Привет!- молодым звонким голосом закричал Славик, направляясь к Обломьеву.- Слушай, старик, а я как раз тебя искал!

- Привет,- рассеянно сказал Обломьев.- Искал? Меня?

- Да. Слушай, твоя хохма с этими тарелками так понравилась в той желтухе, что от нас прямо немедленно требуют продолжения. Редактор из этой промокашки мне уже два раза звонил. Давай, говорит, продолжение, и все тут. Вы будете, говорит, приятно удивлены гонораром. Представляешь? Приятно удивлены, надо же! Ну, как? Ты готов выдать на гора следующую порцию?

- Н-нет,- сказал Обломьев, нервически дернув подбородком.- Нет. Я не готов. Во всяком случае - пока.

- Но ты будешь иметь в виду?

- Да-да,- рассеянно сказал Обломьев.- Буду иметь в виду. Ты, только запомни главное, для всех желтух на свете я - Иванов Иван Иванович, независимый корреспондент, фрилансер. Так своим Симонам и передай - Иванов. Понял? Ты же меня ославил на весь мир этой проклятой статьей.

- Старик, не волнуйся. Эти газетки все равно никто не читает. Ну, разве только где-нибудь в Бормотухах, так ведь для них они и пишутся.

- Как оказалось, читают,- раздраженно заметил Обломьев.- Причем очень внимательно.

- Хорошо, Иван Иванович Иванов!- воскликнул Славик.- Но вы ведь намерены продолжать сотрудничество? Вы хотите и впредь удивляться гонорарам? Одним словом - что мне сообщить заказчику?

- А они могут подождать?

- Конечно, могут, Иван Иванович!- весело воскликнул Славик.- Не вопрос! Только сильно затягивать не следует, я думаю, а то не дай бог читательский интерес к теме угаснет, и тогда плакали наши удивительные гонорары. Ну, я побежал, у меня сегодня свидание со Светкой. С той помнишь, беленькой секретаршей, из администрации? Нужно ей цветочки купить.

- Да-да,- рассеянно пробормотал Обломьев.- Конечно, со Светкой, отлично помню. Беги за цветочками. А мне нужно тут...

Славик засмеялся, обошел его и исчез за углом, а Обломьев направился к дверям издательства и толкнул тяжелую дубовую дверь коленом.

Редакция газеты располагалась на четвертом этаже, и обычно туда добирались на лифте, но сегодня Обломьев проделал этот путь пешком по лестнице, так как ехать в лифте ему почему-то было страшно. Страх появился, когда он нажал на кнопку вызова и створки с шипением разъехались в стороны. Почему-то Обломьев решил, что если сейчас войдет в этот лифт, то уже из него не выйдет. Это было следствие нервного возбуждения, которое никак не хотело его покидать после разговора в кафе, и Обломьев это понимал, но он все равно пошел по лестнице, надеясь хотя бы немного таким образом отвлечься, успокоиться, и прийти в себя. Обычное потирание щек больше почему-то ему не помогало.

Комната, в которой работал Обломьев, была большой и светлой с высокими потолками. Она чем-то походила на классную комнату в недорогой, но продвинутой гимназии, где кто-то кого-то чему-то обучал по прогрессивной Болонской системе. Все городские журналисты между собой называли эту комнату "лингафонным кабинетом", так как рабочие места сотрудников разделялись там невысокими пластиковыми бордюрчиками, а рядом с установленными на столах компьютерами лежали однотипные, давно устаревшего дизайна, массивные черные наушники.

Обломьев зашел в "лингафонный кабинет", буркнул "здрасьте всем" и прошел к своему столу, который находился справа от входа, у окна. Ему никто не ответил, так как в комнате сидело в своих загородках всего два корреспондента с наушниками на головах. По бегающим глазам сотрудников Обломьев понял, что они режутся в компьютерные игры. Это была обычная практика, очень распространенная среди сотрудников во времена информационного затишья и связанного с ним вынужденного безделья, так как дома играть им было некогда, да и стыдно из-за возраста.

Обломьев и сам играл потихоньку в эти игры, но сейчас ему было не до того. Играющие журналисты не ответили на приветствие и не обратили на него никакого внимания. По-видимому, они были полностью поглощены игровым процессом.

Обломьев сел за стол, включил компьютер и вышел в сеть. Там он пробежал глазами по мировым новостям, которые были весьма неутешительными, как всегда, впрочем, а затем принялся гуглить материалы по уфологии.

Просматривая статьи и фотографии по запросу "НЛО, наблюдения, предположения, контакты" Обломьев почувствовал облегчение. Как профессионал, он сразу же распознал исходящий от этих несекретных материалов хорошо знакомый ему запах заказухи, написанной кем-то ради заработка. Чем большее количество материалов Обломьев просматривал, тем больше успокаивался. По этой причине он никак не мог оторваться от монитора и все читал и читал, улыбаясь и даже время от времени отбивая ладонями по поверхности стола некое подобие энергичной ручной чечетки.

"Ну и ну!- думал Обломьев, всматриваясь в очередное нечеткое изображение какой-нибудь летающей тарелки.- А я тоже хорош! Почти принял все это на веру, а еще журналист! Конечно, товарищ Годо не умеет врать, но что с того? Возможно, что он действительно набрел в этих Бормотухах на нечто необычное. На какого-нибудь изувеченного беспробудным пьянством пролетария, например, или на безобразного карлика. Да там такого полно! И вот Годо находит нечто подобное и решает, что перед ним инопланетянин, а затем встречает Длино с его теориями. Они некоторое время беседуют, а затем натыкаются в желтой прессе нашего городка на мою глупейшую заметку (нужно, кстати, с этим или завязывать, или как можно скорее превращаться уже в полноценного Ивана Ивановича). И вот заваривается каша с этим идиотским интервью! Одно к одному и каша уже готова, а я разнервничался на ровном месте, как самый настоящий мягкотелый либерал! Да, возможно, это все объясняет. Впрочем, почему - объясняет? Да все просто так и есть на самом деле!"

Обломьев совсем уже пришел в себя и даже развеселился, как вдруг ему на глаза попалось интервью с каким-то пожилым советским адмиралом на пенсии. Адмирал сидел в небольшом, на четверть экрана, окне видеопроигрывателя и со спокойной улыбкой рассказывал о своих многократных наблюдениях морских стартов НЛО. Из доклада адмирала Обломьев понял, что тот когда-то командовал советской подводной лодкой и эти самые НЛО вылетали из воды прямо на его глазах, справа, слева и прямо по курсу, иногда взламывая при этом очень толстый паковый лед в районе Гренландии.

Подобных интервью было полно в интернете, там все что-то бубнили о каких-то наблюдениях, и Обломьев вполне мог не обратить внимания на этот рассказ, но его насторожил внешний вид адмирала. Несмотря на преклонный возраст, адмирал был подтянут, чисто выбрит и очень аккуратно одет - в чистый и тщательно отутюженный адмиральский китель черного цвета и орденская колодка была приколота к его кителю очень ровно. Она висела в положенном месте, и была короткой (всего две полных полоски, и еще третья - совсем короткая, расположенная точно по центру под ними). Это могло означать, что награды адмирала были настоящими, полученными за реальную морскую работу, а не за беготню по ковровым дорожкам и паркетам всевозможных морских штабов. Но главным в адмирале было даже не эта аккуратная морская форма и сухощавая военная подтянутость, а его лицо - тщательно выбритое, прямое и открытое лицо простого честного моряка.

Чем-то неуловимым это лицо походило на лицо товарища Годо, да, собственно почти всем походило, за исключением глаз, глаза у адмирала были строгими, но веселыми с лукавинкой. Обломьев припомнил, что Годо всегда таскал в кармане безопасную бритву и имел привычку в самый неподходящий момент вынимать ее и проводить ее лезвием по щекам, и поэтому его лицо всегда выглядело очень опрятным и по его чисто выбритым щекам можно было принять Годо за очень аккуратного и адекватного человека, во всяком случае, пока он не начинал пожимать руки. Но глаза Годо, все же могли его выдать, а у этого адмирала с глазами был полный порядок. Обломьев вдруг с ужасом осознал, что, скорее всего, старый адмирал не врет, и он действительно что-то такое наблюдал, стоя под холодным арктическим ветром на мостике своей подводной лодки там - в окружении американских подводных лодок-убийц, под объективами космических спутников-шпионов и радарами разведывательных самолетов НАТО.

Зачем такому человеку нужно было бы сочинять небылицы? А что если там - в паковых льдах севернее Гренландии, что-то действительно взламывало лед и уходило в небо с шипением и свистом, и палубу подводной лодки, на мостике которой стоял тогда этот адмирал, сильно раскачивало волной?

И когда Обломьев это понял, через две загородки от него низко и протяжно закричал один из журналистов. Обломьев почти не испугался, а только чуть вздрогнул всем телом. Журналист вскоре прекратил кричать, сбросил наушники и, схватив тонкий рулончик туалетной бумаги, выбежал из кабинета. "Наверное, его только что убили,- подумал Обломьев.- Там - в виртуальном пространстве компьютерной войны. Но зачем же так кричать? Тоже, наверное, нервы ни к черту, а ведь он еще совсем молодой журналист, но даже ему следовало бы прямо сейчас, пока не поздно, подумать на счет отращивания окладистой бороды, а иначе, вот черт..." Обломьев быстро провел ладонью по щекам, а потом помотал головой и протер кулаками глаза.

Чтобы успокоиться после адмиральского интервью, Обломьев снова начал торопливо просматривать различные криво сляпанные уфологические заказухи и вроде бы даже снова успокоился, занимаясь этим, но тут опять наткнулся на неоднозначный материал - съемку пролета Чебаркульского метеорита над Уралом. На экране было видно, как к ядру метеорита подлетает какой-то продолговатый предмет, и ударяет его, а затем оно распадается на части, и после этого метеорит продолжает полет, но уже не целиком, а частями. Все это можно было бы, при наличии определенных навыков, сделать и в фотошопе, но Обломьев обратил внимание на, то, как органично этот материал вписывается в теорию неучтенных факторов жизни товарища Длиннова. Конечно, космические империалисты ни за что не стали бы сбивать Чебаркульский метеорит. На фиг им это нужно? Тратить ракеты, или что там у них. Ведь они стоят, наверное, космических денег и немалых, а уж что-что, а деньги-то эти империалисты должны бы были уметь считать. А вот, похожие на товарища Годо, безбашенные космические коммунисты вполне могли бы и сбить. Они бы не посчитались ни с ракетами, ни с космическими деньгами. Считать деньги они могли и не уметь, как их никогда не умел считать такой товарищ, как Длино, и уж тем более такой товарищ, как Годо. Тревога в душе Обломьева снова начала разрастаться, и он решил больше не рисковать с этими просмотрами. Ну их, в самом деле. Он решил твердо придерживаться своей первоначальной версии с безобразным бормотухинским карликом.

Обломьев выключил компьютер, буркнул "всем пока", вышел из "лингафонного кабинета" и отправился домой.

***

Дома он всегда чувствовал себя намного лучше, чем на работе, к примеру, или в других местах, но это было не чувство защищенности, а нечто иное. Какое-то ощущение уюта, что ли, или чего-то в этом роде. Раздеваясь в прихожей, Обломьев понял, что дети еще не пришли из гимназии, а жена на кухне что-то готовит.

Кухня у них была большая и современная, такая себе просторная кухня-столовая, со всеми этими плитами, посудными мойками, соковыжималками, разноразмерными холодильниками, и другими техническими примочками, а жена Обломьева была домохозяйкой и проводила там много времени за кулинарными экспериментами. Она постоянно что-то придумывала, смотрела все эти скучные, сдобренные пошлыми шуточками, кулинарные шоу, читала разные книги по поварскому мастерству, и потом готовила по ним, а затем кормила Обломьева и детей своими блюдами, внимательно наблюдая за их реакцией. Обломьеву нравилось поддразнивать жену, и он всегда медлил с проявлением своей реакции на эти кушанья, постоянно тянул, но в итоге всегда хвалил жену, хотя далеко не вся ее стряпня ему нравилась. И дети тоже всегда громко хвалили, так как они были умничками и понимали, что хвалить ее нужно обязательно.

Обломьев прошел в кухню-столовую. Жена действительно была там, она что-то готовила, стоя у очень дорогой и современной электрической плиты "Bosh".

- Привет,- сказал Обломьев, целуя жену в щеку. Он не удержался и провел ладонью по ее идеальному бедру, а затем поцеловал еще раз - в шею.

- Привет,- сказала жена.- Ты рано сегодня. Что-нибудь случилось на работе?

"Ну, почему сразу - на работе?- подумал Обломьев, усаживаясь за стол.- Разве у человека не может быть других неприятностей? Разве все плохое может случиться с ним только на работе?"

- Нет,- сказал он.- На работе все хорошо. На работе все просто замечательно.

- А что тогда?- спросила жена, оборачиваясь к Обломьеву от плиты. В ее глазах читалась тревога.

- Да ничего особенного,- сказал Обломьев, изображая на лице беззаботную улыбку.- Чего ты? Все отлично. Что готовишь?

- Омлет с ветчиной под соусом...- сказала жена.- Забыла, как называется этот соус, но он очень сложный. Все утро с ним промучилась и надо же - забыла, как он называется. Представляешь?

- Я голодный как волк!- шутливо воскликнул Обломьев.- Р-р-р! Сейчас съем все что угодно, под любым соусом! Р-р-р!

- Ах ты, волчище,- сказала жена.- Ну, все уже готово почти. Я сейчас. А знаешь, эта ветчина какая-то странная. Я прожаривала кусочки перед тем как заливать их взбитыми яйцами, а они вдруг сморщились, а потом начали подпрыгивать на сковородке как живые. Два даже выскочили из сковородки и упали на пол. Было очень смешно, смотреть, как они прыгают! Раз-раз и уже на полу! Представляешь?

- Бывает,- сказал Обломьев, а сам подумал: "Действительно, странная ветчина".- Может быть, эта ветчина сделана из кенгуру? Знаешь, они ведь все время прыгают и от этого кенгурятина становится такая прыгучая.

- А тут еще в новостях сказали, что Ким Чен Ын расстрелял своего родного дядю из пулемета,- продолжала говорить жена.- Представляешь? Бедный дядя, да?

- Да,- сказал Обломьев.- Бедный-бедный дядя. Ну, как там с омлетом?

- Готово,- сказала жена, открывая створки стенного шкафа.

- Не нужно тарелок. Давай прямо со сковородки, как раньше?

- Ну, давай,- согласилась жена.- Пока детей нет.

Она хотела, чтобы их дети выросли культурными людьми, и разрешала им есть только с тарелок, с обязательным ножом и вилкой, но дети, конечно, ели и так - прямо со сковородки или из кастрюли, когда жена этого не могла видеть. Обломьев знал про это, так как дети не стеснялись его, особенно мальчик, и часто ели при нем прямо со сковородки. По этому вопросу он расходился с женой и был на стороне детей, был с ними в кухонном заговоре.

- У нас есть водка?- спросил вдруг Обломьев.

- Да,- ответила жена.- Полбутылки "Абсолюта" в холодильнике.

- Выпьешь со мной?

- Выпью,- со вздохом сказала жена.

Обломьев знал, что жена выпивает потихоньку, чтобы хоть как-то разнообразить свою жизнь домохозяйки и уже волновался на этот счет, но сегодня ему хотелось, чтобы она выпила водки вместе с ним.

Пока жена ставила на стол сковородку и нарезала хлеб, Обломьев достал из холодильника бутылку "Абсолюта", чуть не столкнувшись с женой, сходил за стаканами и вернулся к столу. Он отметил, что бутылка была порожней не наполовину, а на две трети, но промолчал.

- За что будем пить?- спросила жена, поднимая маленький, зеленого стекла, стаканчик.

- Не знаю,- признался Обломьев, наполняя свой стакан.- Может, за дядю Ына? Царство ему небесное.

- Рано,- возразила жена.- Нужно, чтобы после расстрела прошло хотя бы девять дней.

- Да? Ну, тогда - за тебя. Ты у меня - идеальная жена,- Обломьев выпил,- я тобой горжусь.

- А я тобой,- вежливо ответила жена и тоже выпила.

- Как это здорово,- сказал Обломьев, принимаясь за омлет.- То, что мы гордимся друг другом.

- Да. И все же я вижу, что с тобой что-то сегодня произошло.

- А!- сказал Обломьев, поддевая на вилку большой кусок омлета с розовым кусочком прыгучей кенгурятины в центре.- Ерунда! Встретил старого друга. Даже не друга, а так - знакомого.

- И это тебя расстроило?

- Не то, чтобы расстроило, а просто немного выбило из колеи. Знаешь, я давно заметил, что со временем многие люди меняются до неузнаваемости.

- Вот как? И что же случилось с этим твоим знакомым? Как именно он изменился?

- По-моему, он сошел с ума.

- Эка невидаль,- сказала жена. Она ничего не ела, а только сидела напротив Обломьева, подперев щеку рукой, и возила ручкой вилки по столу.- А раньше твой друг был нормальным?

- Вроде бы да.

- Раньше все бывают нормальными. Я имею в виду там - в роддоме, а потом что-то случается, и все рано или поздно сходят с ума. Я тоже сумасшедшая.

Обломьев прекратил, есть и посмотрел на жену долгим взглядом. Аппетит сразу же куда-то пропал, и он выпустил из пальцев вилку, а затем встал и молча вышел из кухни. Жена даже не взглянула на Обломьева. Она продолжала сидеть, все так же подперев ладонью щеку, и водила по столешнице ручкой вилки, выписывая ею какой-то сложный невидимый узор.

Обломьев прошел в небольшую комнату, которую он называл "кабинетом" и прилег там на кожаный диван. Эту четырехкомнатную квартиру с большой кухней он купил пять лет назад на гонорары от заказух за почти три года непрерывной и напряженной журналистской работы, и еще от других его статей на различные темы, и когда они сюда въезжали, помещение казалось таким просторным, так как раньше они ютились в очень маленькой и неудобной квартирке.

Тогда Обломьев немного наивно и сгоряча решил, что его жизнь удалась. Он обошел комнаты, а затем зашел вот в эту, самую маленькую по кубатуре и сказал: "Чур, здесь будет мой кабинет!" И все тогда засмеялись, особенно громко и радостно - дети. Теперь у них была своя большая отдельная комната, которую Обломьев с женой решили отдать под детскую. Но время прошло, и детскую пришлось расселить, так как они уже подросли, стали разнополыми подростками и нуждались теперь в личном пространстве.

И вот эта квартира казалась сейчас не настолько большой, и не такой удобной, как раньше, но "кабинет" пока оставался за Обломьевым. Жена уже намекала Обломьеву, что неплохо было бы улучшить жилищные условия, а может быть и начать строить дом. Он и сам отлично это понимал, а потому брался за любую работу, за все эти заказухи и панегирики, никогда не упускал случая заработать, и с нетерпением ждал предстоящих выборов в областную Думу, потому, что он уже подсчитал, что после них можно будет начать строительство собственного дома. Земельный участок у Обломьева уже был.

И вот после всего этого, жена вдруг сказала сегодня свои страшные слова. "Конечно, ей нелегко,- думал Обломьев, разглядывая потолок.- Постоянно смотреть все эти кулинарные шоу, что-то все время выдумывать, но зачем же так? Ведь можно время от времени ходить куда-нибудь. На фитнес, например, или в театр, или я даже не знаю - куда. Но ведь всегда есть что-нибудь в этом роде, какие-нибудь курсы кройки и шитья, или я не знаю что... Хотя бы ради детей".

В прихожей хлопнули двери, наверное, дети вернулись домой из гимназии. С детьми Обломьеву повезло. Мальчик был очень серьезным и немного замкнутым, он словно бы жил в каком-то своем мирке. Жена рассказывала Обломьеву, что однажды нашла у него в столе самодельный паспорт, в котором, была графа "профессия" и в ней было написано "свободный бродяга". Он даже вклеил в нее фотографию, говорила жена, представляешь? Да, Обломьев мог себе такое представить.

Он вдруг вспомнил, как сын однажды намекнул ему на счет покупки "iPhone 5" "Эти пятые айфоны очень неплохи, папа,- сказал он тогда.- Хорошо было бы иметь такой, правда, папа?", а он ответил на это: "Да, хорошо бы. Я тебе куплю как-нибудь". И они больше никогда к этому не возвращались, и он об этом совсем забыл. А вот, теперь, когда хлопнули входные двери, почему-то вспомнил и испытал жгучее чувство стыда. Он ведь знал, что такие вот замкнутые дети никогда не станут ничего для себя просить, никогда не станут ничего назойливо клянчить, просто намекнут и все, после чего сразу же замыкаются и переживают все в себе. А он пообещал и забыл.

- Привет,- сказал сын, приоткрывая дверь в "кабинет".- Ты не спишь, папа?

- Привет,- ответил Обломьев, принимая сидячее положение.- Нет, не сплю. Иди сюда. Помнишь, мы говорили об " iPhone 5"?

- Помню,- сказал сын, подходя к Обломьеву и хмурясь. Он был точной его копией и хмурился точно так же, как и он сам - чуть сдвигая брови к переносице.

- Ты думаешь, я забыл?- спросил Обломьев.

Сын пожал плечами.

- А я не забыл!- воскликнул Обломьев.- Я все помню. Просто сейчас у меня неудачный период, но я все помню. Я обязательно куплю тебе этот " iPhone 5" вот только разберусь немного со своими делами, и сразу же куплю. Ты мне веришь?

Сын кивнул головой и очень серьезно посмотрел в глаза Обломьева.

- И мне!- закричала дочь из прихожей.- И мне купи! Я тоже хочу " iPhone 5"!

Она была очень веселой и смешливой, точной копией матери в молодости, и всегда говорила обо всем напрямую, не стесняясь. А вот сын был не такой, сын был другое дело.

- Хорошо!- крикнул Обломьев в приоткрытую дверь кабинета. - Я и тебе куплю " iPhone 5", стрекоза! Дочь забежала в комнату и показала сыну язык. И он в шутку замахнулся на нее своим портфелем, а затем они со смехом выбежали из "кабинета".

- Идите обедать,- тихо сказал им вслед Обломьев. Он встал, прикрыл дверь в кабинет, а затем лег на диван, уткнулся в кожаную подушку и глухо сказал.- Мама испекла вам омлет из кенгурятины, а папа всем вам купит " iPhone 5".

Ночью, в спальне, как только жена оказалась в постели и повернулась к нему спиной, Обломьев крепко обнял ее сзади, сомкнув руки в замок на ее животе, чуть ниже пупка, и притянул к себе. Затем он поцеловал ее в шею и зашептал:

- Ты ведь несерьезно сказала это сегодня? Скажи, что ты пошутила.

- Хорошо,- прошептала жена.- Я пошутила. Ты доволен?

- Ну, зачем же так?

- Я не знаю.

- Это все весна,- говорил Обломьев, поглаживая идеальное бедро жены,- Весной всегда так. Авитаминоз, весеннее обострение, войны, революции. Я это давно заметил. Началась весна - жди беды, а потом все постепенно успокаивается до следующей весны.

- Может быть. А может быть, и нет.

- Это ничего,- шептал Обломьев, снова сплетая руки в замок на животе жены, и еще крепче прижимая ее к себе,- вот окончится весна и все успокоится, а потом придет лето, мы поедем к морю, и всем нам будет очень хорошо.

- Да,- шепнула жена.- Возможно, что так все и будет. Но знаешь что?

- Что?

- Я больше не хочу ехать в Египет. Там шумно, как на восточном базаре. И еще эти ужасные пустыни вокруг, и жарко, и повсюду эти бедуины на своих верблюдах. А еще - акулы. А пирамиды? Знаешь, я боюсь этих огромных пирамид в пустыне. Они пугают меня.

- Хорошо, мы не поедем в Египет. А куда мы поедем?

- А давай поедем в этом году на Лазурный Берег?

- На Лазурный Берег?- переспросил Обломьев. Он подумал: "Уже? Вот и Лазурный Берег. Как скоро..."

- Да на Лазурный Берег,- шепнула жена.- Я так хочу на Лазурный Берег. Хочу хотя бы разочек увидеть Ниццу. Это будет так здорово. Нам это по карману?

- Пока нет,- прошептал Обломьев.- Там все очень дорого, ты ведь знаешь. Туда ездят самые лучшие, можно сказать, выдающиеся журналисты. Из наших туда ездил только главный редактор, да и то один лишь раз. Он говорил потом, что там все страшно дорого.

- Как жаль...

- Но я постараюсь. Я попробую успеть до лета. Буду брать любые заказы. Обещаю,- с жаром зашептал Обломьев в ухо жены.

- Какой ты у меня милый.

- А ты у меня...

После этого жена погладила Обломьева по тыльной стороне кистей и мягко отстранилась от него, а он расплел пальцы и перевернулся на спину. Вскоре он услышал равномерное дыхание жены и понял, что она уже спит.

Обломьев лежал на спине и следил взглядом за пробегающими по потолку полосками света от фар проезжающих по улице автомобилей. "Делать нечего,- думал он.- Когда-то это должно было произойти. Любой журналист должен быть к этому готов. Вот так мы все однажды оказываемся на Лазурном Берегу. Рано или поздно. И пусть. Только бы пережить завтра это ужасное интервью. Только бы бормотухинский карлик оказался завтра на месте. Только бы он не подкачал. Разберусь завтра с этими карликами и сразу же начну зарабатывать на Лазурный Берег".

Обломьев вдруг почувствовал, как по его лицу катятся слезы. Они образовывались в уголках глаз, а потом стекали по складкам на щеках и капали на подушку. Кап-кап.

Он лежал так довольно долго и подушка по боками от его головы сделалась совсем мокрой. Несколько раз он проводил по своим лицевым складкам ладонью, но в этот раз проверенный способ не срабатывал, тревожные мысли о Лазурном Береге не отпускали, и только ладонь делалась влажной. А потом он заснул и ему приснился кошмарный сон.

В этом сне Обломьев шел по улице странного поселения. Оно тоже располагалось на холмах, но эти холмы не были закатаны в асфальт, вокруг было много яркой зелени. Обломьев где-то видел эту зелень и эти аккуратные холмики, и эти смешные домики необычной, округлой формы. Он шел по тропинке между холмиками и пытался припомнить, где он это мог раньше видеть.

А потом вдруг Обломьев вспомнил эту аккуратную зеленую деревеньку - то была деревня хоббитов из фильма "Властелин колец-1". Он тут же перевел взгляд на свои ноги и увидел, что они теперь очень маленькие и обуты в аккуратные туфельки с большими медными пряжками и еще на них были чистые белые чулки и короткие бархатные панталоны зеленого цвета. Обломьев понял, что и сам он теперь стал хоббитом, и почему-то ужасно этому обрадовался. У него сразу же сделалось очень хорошо на душе, и очень легко на сердце.

Обломьев все шел и шел по тропинке между аккуратными домиками со смешными круглыми дверками, и радовался чему-то, а потом он даже перешел на бег вприпрыжку и начал что-то громко насвистывать. Все вокруг было хорошо, но его немного смущало полное отсутствие других хоббитов.

Возможно, все они возделывали сейчас свои грядки, где-то там - на зеленых склонах холмов, но должен же был кто-то из них оставаться и в деревне? Женщины хоббитов, например, или - дети хоббитов? Как только Обломьев понял это, он начал бегать по деревне кругами, стараясь обнаружить здесь хотя бы кого-нибудь из хоббитов, и напряженно всматриваясь в окна всех смешных домиков подряд. Потом он начал стучать в круглые двери всех домиков, что встречались у него на пути, но никто ему так и не открыл.

В деревне никого обнаружить не удалось, и Обломьев выбежал в холмы и побежал вприпрыжку по очень живописной дороге к симпатичному ухоженному лесу, который виднелся впереди - в ложбине между двумя красивыми холмами. "Да где же они все?- думал Обломьев, на бегу осматривая окрестности.- Куда они подевались?" От волнения он прекратил насвистывать веселую мелодию и только очень быстро крутил головой.

Первый хоббит повстречался Обломьеву рядом с деревьями, практически на опушке леса. Он стоял на морковных грядках и быстро дергал за пышные зеленые хвостики, воровато оглядываясь по сторонам. Обломьев подошел к нему сзади и легонько хлопнул по плечу, и тот сильно вздрогнул и как-то очень ловко отскочил в сторону, а из его собранной в узел рубашки посыпалась на землю крупная ярко-оранжевая морковь.

- Здравствуйте,- сказал Обломьев, как можно приветливее.- Мир вам.

Хоббит стоял рядом, вытирал руки о свои короткие панталоны и пристально всматривался в лицо Обломьева. Это был уже пожилой хоббит с очень большими и мясистыми ушами. Эти уши неожиданно сильно пошевелились, а затем начали быстро увеличиваться в размерах. Обломьев только теперь увидел, что этот ушастый хоббит очень напоминает ему губернатора области, на территории которой он жил и трудился перед тем, как попал в этот странный сон. Очень похож, вот только эти огромные уши его очень портили.

- Что здесь происходит?- спросил Обломьев.

- Он еще спрашивает, - сказал губернатор, обмахиваясь своими огромными ушами. Затем он обернулся к лесу и закричал. - Эй! Идите все сюда! Я нашел его!

Из леса сразу же вышло несколько хоббитов, а потом появилось еще несколько, а затем еще, и еще. Обломьев видел, что тела этих, выходящих из лесу хоббитов, изуродованы каким-то странным образом. У некоторых были такие же огромные уши, как у губернатора, у других - огромные, свисающие почти до пояса носы, у третьих - очень толстые, покоящиеся на ключицах губы, свисающие до подбородка тяжелые брови (эти хоббиты выходили из леса, держась за плечи других хоббитов). У некоторых хоббитов с лицами было все в порядке, но зато они имели другие уродства - очень длинные руки, с огромными ладонями и толстыми желтыми ногтями, которые во время передвижения волочились за ними по земле. А еще там были хоббиты с очень толстыми и круглыми ногами, хоббиты с безобразными утолщениями на коротких панталонах, из-за чего они были вынуждены передвигаться в раскоряку, как крабы. И хоббиты с огромными ягодицами, которые при ходьбе приходилось поддерживать руками, тоже были среди выходящих из лесу.

Некоторых хоббитов Обломьев с ужасом узнавал, так как они были в той, другой, не сонной, а реальной жизни его клиентами. Он узнал и последнего своего заказчика - очень богатого бывшего уголовника с голым морщинистым черепом. Этот хоббит почти не пострадал, только складки кожи на его голой голове были уж очень толстыми, да его волосатое тело было сейчас покрыто большими коричневыми пятнами. А затем среди хоббитов Обломьев увидел главного редактора своей газеты. Его лицо обезображивал широко раскрытый рот, из которого на грудь опускался длинный и толстый язык розового цвета. Обломьев вдруг почувствовал, что и его собственный язык начал распухать и быстро увеличиваться в размерах. Сначала язык заполнил ротовую полость Обломьева, а затем раздвинул его челюсти и вывалился наружу - прямо на грудь, словно безобразный розовый галстук. Обломьев схватился руками за язык и попытался запихнуть его обратно в рот, но только причинил себе сильную боль, так как его верхние клыки глубоко врезались в плоть сильно распухшего языка.

- Ы!- закричал он, мотая головой из стороны в сторону и придерживая язык руками.- Ы! Ы-ы-ы!

- Вы только полюбуйтесь на этого красавца, господа,- сказал губернатор, указывая пальцем на Обломьева.- Я сегодня утром, перед тем как отправиться на охоту, сижу у себя на даче, читаю газету и по тексту вижу, что все у нас хорошо, все просто замечательно. А потом вдруг начинается это (губернатор осторожно потрогал свои красные, практически пунцовые уши). Представляете? Причем они сразу же начали шелушиться. Где же здесь хорошо? Где оно, я вас спрашиваю?

Все хоббиты сильно зашумели.

- Ы-ы-ы!- завыл Обломьев, мотая головой из стороны в сторону и придерживая язык руками. Он хотел только сказать, что не имеет к этому никакого отношения, ведь он всего лишь хотел свозить свою жену на Лазурный Берег, и все, а это простое человеческое желание никак не могло привести ко всем этим ужасным уродствам. Он хотел сказать, что здесь дело даже не в нем конкретно, а, возможно, в экологии, или в пище сделанной из ГМО, или в Чернобыле, или в "Фукусиме-1", но его никто больше не слушал.

- Что "ы-ы-ы"?- спросил губернатор.- Ы делу не поможешь. Ты лучше скажи нам - что теперь делать? Не можешь, да? Вот и все твое "ы".

- Ы,- сказал Обломьев, роняя голову на грудь и причиняя себе при этом страшную боль верхними клыками.

Ситуация казалась ему угрожающей, так как все хоббиты медленно приближались к Обломьеву и брали его в кольцо, но тут из лесу вышел, сильно раскачиваясь, высокий сутулый волшебник в сером плаще и остроконечной шляпе с широкими круглыми полями. Возможно, это был человек, а может быть эльф, но судя по росту, он никак не мог быть хоббитом. Волшебник прошел через толпу хоббитов прямо к тому месту, где стояли губернатор с Обломьевым и все расступались перед ним, как дети перед пьяным школьным завхозом.

- Товагищи!- сказал волшебник.- Газгешите пгедставиться! Я - Гендульф, но только не сегый, как можно было бы подумать из-за цвета этого плащика, а кгасный Гендульф! Кгасный плащик уже шьют где-то в горах мои знакомые гномы, и совсем ского он будет готов!

После этого Гендульф сбросил с головы шляпу и Обломьев увидел, что он очень похож на молодого, но уже лысого Ульянова-Ленина, вот только борода у него была густой, окладистой и длинной.

- Так,- сказал волшебник.- Что тут у нас пгоисходит?

- Мы стоим здесь,- сказал губернатор,- и не знаем - что теперь делать. А виноват во всем вот он (губернатор показал пальцем на Обломьева)

- Ах, вот оно что,- сощуриваясь на Обломьева, сказал сутулый волшебник.- А чего тут знать? За габоту товагищи!

После этого он три раза взмахнул своей шляпой и хоббиты тут же рассеялись по полю, а затем снова собрались вместе и образовали своими изуродованными телами очень длинный "коридор позора".

- Пгошу!- сказал волшебник Обломьеву.- Впегед, смелее!

Обломьев снова опустил голову на грудь, а затем вошел в этот живой коридор.

- За габоту, товагищи!- крикнул сзади волшебник.- За га-бо-ту!

В следующее мгновение все хоббиты начали довольно сильно толкать и бить Обломьева, кричать ему обидные слова, плевать и шипеть на него, а он шел вперед, прикрывая язык руками и содрогаясь от особенно сильных толчков и подзатыльников. Когда он приблизился к пятнистому уголовнику, тот показал ему кулак с надетым на него шипастым кастетом и хищно улыбнулся.

- Ы-ы!- закричал Обломьев, приходя в себя.- А-а!

Он лежал на кровати и ощупывал руками свое лицо и губы, но ужасного языка больше не было, все теперь было нормально, только его подушка была влажной от слез, а рядом сидела жена. С плеча жены свалилась бретелька шелковой ночной сорочки и ее идеальная правая грудь обнажилась.

- Что с тобой?- спросила жена, поправляя бретельку.- Тебе плохо? Ты заболел?

- Что?- говорил Обломьев, ощупывая руками лицо.- А? Нет. Нет-нет мне не плохо. Просто приснилось страшное, ерунда. Не волнуйся.

- Может утром вызвать врача?

- А? Нет-нет. Не надо врача. Все хорошо. Спи.

Обломьев встал с кровати, накинул на плечи халат и направился к выходу.

- Я сильно кричал во сне?- спросил он, оборачиваясь в дверях.

- Нет, совсем тихо,- ответила жена.

- Это хорошо. Спи, я тебя прошу. Спи, пожалуйста.

Он на цыпочках прошел на кухню, открыл форточку и начал вдыхать сырой весенний воздух полной грудью, а затем раскурил сигарету и сел за стол.

"Вот как бывает,- думал Обломьев, выпуская в потолок густые клубы сизого дыма.- Когда становишься обеспеченным либералом, и жизнь постепенно налаживается, из шкафа вываливается какой-нибудь скелет и все вдруг взрывается. Да какое там вываливается? Этот скелет выскакивает из шкафа, как черт из табакерки и бросается тебе на грудь, а потом вы заваливаетесь на пол, и его костлявые пальцы впиваются тебе в горло, а ребра давят на грудь, и нет никакой возможности отцепиться от скелета, откатиться в сторону и уползти в укрытие. Впрочем, почему нет? А что если сказаться завтра больным и никуда не ходить? Это, конечно, очень трусливый выход, но ради детей... Нет, это будет самообман и больше ничего. Начнутся ночные кошмары и скелет Длиннова будет приходить ко мне в снах каждую ночь. Он будет душить и мучить меня, все это будет продолжаться и продолжаться, и я быстро сойду с ума. Не зря доктор Юнг (или доктор Фрейд, забыл кто из них, но это сейчас неважно) считал, что для того, чтобы победить любой кошмар, нужно как-то разделаться с его источником в реальном мире и тогда все снова вернется на круги своя, и мы летом отправимся в Ниццу, и все постепенно забудется. В общем, нужно собраться с силами и пойти завтра на это дурацкое интервью, и там, прямо на месте развеять все кошмары своими собственными руками, так сказать. Взять ироничное интервью у бормотухинского карлика, а затем высмеять Длиннова прямо там же. Но высмеять мягко и остроумно, по либеральному, без всех этих левых закидонов. Да, это будет выходом. Нужно только собраться с силами. Сделать это ради счастливого будущего своих детей".

Обломьев погасил сигарету, а затем вернулся в спальню и пролежал остаток ночи с открытыми глазами, а рано утром быстро собрался и поехал в редакцию.

Делать в редакции опять было нечего, и Обломьев вместе с другими журналистами целый день резался в компьютерную игру.

В этой игре он был космодесантником и сражался там с чужими. Целый день он стрелял по чужим из очень высокотехнологической винтовки, и из пулемета, и бросал в них гранаты, и жег их из огнемета, но чужих было очень много и они перли на Обломьева как сумасшедшие. Когда боеприпасы заканчивались, чужие наваливались на него и разрывали на куски, или поливали его кислотой прямо из пасти, и он сгорал в зеленых клубах ядовитого пара. Тогда Обломьев громко вскрикивал и бежал в туалет, а затем возвращался за компьютер, загружал последнее сохранение и продолжал сражаться как ненормальный. Он не хотел думать о том, с кем сражается - с космическими империалистами или коммунистами, да чужие и не были на них похожи. Они не носили фраков и цилиндров или застиранных синих блуз, и тугие кошельки или тяжелые молотки не вываливались из них после очередного удачного выстрела Обломьева.

"А какая разница - кто они?- думал Обломьев, скрываясь за переборкой грузового отсека и торопливо набивая магазин дробовика патронами.- Не нужно было им сюда прилетать, вот что. Здесь своих таких девать уже некуда". А потом броня на его груди лопнула, стальные платины с грохотом посыпались на пол, тяжелый армейский дробовик вывалился из рук и прямо из центра живота вылез ребристый, похожий на пилу хвост чужого с большим треугольным наконечником. Экран компьютера сделался красным, а потом почернел и на нем появилось изображение дырявого черепа в ржавой космодесантной каске. Обломьев протяжно закричал, сорвал со своей головы наушники и бросился к выходу, где налетел на главного редактора.

- Обломьев, ты что?!- закричал главный редактор, отскакивая обратно в коридор.- Совсем сдурел?!

Но Обломьев уже не слышал главного редактора. Он пробежал по коридору, свернул направо и скрылся за дверью с медной литерой "М". Там он долго плескал в лицо холодной водой и рассматривал свое изображение в зеркале, а затем, когда руки уже перестали дрожать, долго сушил их под феном. Сначала Обломьев решил идти домой, но потом, выкурив две сигареты подряд, взял себя в руки и вернулся в "лингафонный кабинет".

Он храбро сражался целый день и почти победил, но тут рабочий день закончился, и нужно было отправляться домой, чего-нибудь перекусить там, а затем отправляться в Бормотухи на встречу с Длинновым.

В тот день жена ничего не готовила, и Обломьев быстро изжарил себе яичницу из двух яиц, выпил сто грамм "Абсолюта", еще раз обдумал стратегию своего поведения на сегодняшний вечер и даже приготовил несколько вопросов для воображаемого карлика: "Так значит вы инопланетный космонавт?", "У вас есть летающая тарелка?", "Она большая?", "Где находится ваша звезда?", "Вы смотрели местные фильмы про чужих?", "Что вы об этом думаете?" и так далее.

Потом Обломьев вспомнил о просьбе Длиннова одеться попроще и залез в большой платяной шкаф, который стоял у них в спальне. Он начал вынимать из него одежду, быстро ее осматривать и бросать на кровать. При этом он тихо бормотал себе под нос: "Это не подходит... это тоже... так в Бормотухах не ходят... слишком прилично... и это никуда не годится..." Только теперь, копаясь в шкафу, Обломьев понял, каким либералом стал за последние десять лет. В шкафу было полно различных костюмов, кипы сорочек и галстуков, был даже смокинг, но там не было ничего простого, более-менее левого, никаких кожаных курток, ветровок, джинсов и прочего.

- Что ты там ищешь, дорогой?- спросила жена, заглядывая в спальню.

- Вчерашний день,- глухо ответил Обломьев из шкафа.- Понимаешь, я сегодня получил дурацкое редакционное задание - сделать контрольную закупку в одном из супермаркетов, что открывают теперь там - на окраинах.

- Зачем?- удивленно спросила жена.

- Ну как,- сказал Обломьев, выбираясь из шкафа с двумя костюмами в руках.- Главный редактор считает, что тамошние потребители сильно обеспокоены качеством товаров. Вроде бы они постоянно пишут ему об этом в своих письмах. Одним словом, сделаем контрольную закупку, отвезем все в специальную лабораторию, там ее быстренько проанализируют, и скажут - из чего все это состоит на самом деле, а я напишу об этом большую развернутую статью. Типа - потребители выражают свое недовольство качеством товаров, а пресса оперативно на это реагирует, развеивает досужие слухи, и все такое.

- А-а,- сказала жена.- А при чем здесь наш шкаф?

- Но я же не могу делать контрольную закупку в смокинге. Меня сразу же разоблачат, начнут давать взятки, пугать знакомыми прокурорами и прочее. В общем, нужно нарядиться во что-нибудь подходящее. Какая-нибудь кожаная курточка подошла бы, и джинсы тоже.

- У нас есть кожаная курточка, но она не в этом шкафу,- сказала жена и вышла из спальни.

Вскоре она вернулась назад с матерчатым кофром, протянула его Обломьеву и сказала:

- Вот. А больше у нас ничего такого нет. Ты уже давно не носишь джинсы, дорогой.

- Да?- сказал Обломьев, расстегивая кофр.- Увы мне. Ладно, за неимением лучшего сойдет и это. Что же теперь делать? Не мчаться же теперь на какой-нибудь грязный базар, в самом-то деле.

- Конечно,- рассудительно согласилась жена, выходя из спальни.- Обо всем следовало побеспокоиться заранее. Ты становишься таким рассеянным.

В кофре лежала дорогая кожаная куртка очень откровенного европейского дизайна. Обломьев долго ее рассматривал, вращая и так и эдак. "Куда катится Европа?- подумал он.- Хорош же я буду в Бормотухах в такой вот курточке". Он уже хотел было засунуть эту курточку обратно в кофр, но потом разозлился на себя, и решил ехать в том, что есть.

Обломьев быстро затолкал свои приличные костюмы обратно в шкаф, натянул эту проклятую курточку, вышел в прихожую и начал рассматривать себя в большом настенном зеркале.

- А откуда она у нас взялась?!- крикнул он.

- Что?!- отозвалась жена из кухни.

- Откуда у нас эта курточка?!

- Я ее подарила тебе на день рождения в позапрошлом году!- крикнула жена.- А ты ее даже ни разу не надел!

- А,- тихо сказал Обломьев.- Ну, вот и надел.

- Что?!- крикнула жена.

- Теперь вот надел!- крикнул Обломьев, поправляя воротничок белой сорочки.- Надел теперь вот!

- Очень модный фасон!- крикнула жена.

- Моднее не бывает,- тихо сказал Обломьев.

- Что?!

- Я говорю - да!

Жена промолчала, и Обломьев застыл перед зеркалом в напряженной позе. Он уже почти кипел внутри и ненавидел себя за то, что целый день сегодня просидел в редакции за этой дурацкой игрой, беспощадно убивая в сущности ни в чем перед ним не виноватых чужих, вместо того, что бы съездить на какую-нибудь балку и купить там подходящий дешевый наряд китайского производства. И теперь вот ему приходится ехать в Бормотухи в этой ужасной курточке, и в этой вот белой рубашечке, и в этих вот модельных туфельках на тонкой кожаной подошве с чуть скошенными к переду твердыми проспиртованными каблуками.

- Дорогой, ты еще здесь?!- крикнула жена из кухни.

- Нет,- шепотом сказал Обломьев.- Меня здесь больше нет.

Он быстро вышел из квартиры, спустился вниз и остановил такси. Когда Обломьев назвал таксисту адрес, тот посмотрел на его европейскую курточку как-то странно, но ничего не сказал.

***

Таксист высадил Обломьева рядом с супермаркетом "Копейка", взял у него деньги, торопливо скомкал их, не пересчитывая сунул в карман, пробормотал "спс" и быстро уехал.

Уже начинало темнеть, но во время поездки по Бормотухам это было не так заметно из-за включенных фар такси и встречных автомобилей. А теперь, когда такси умчалось прочь, единственным светлым пятном в этой кромешной тьме был белый квадрат асфальта, на который светили установленные на крыше супермаркета то ли прожектора, то ли мощные галогеновые фонари. Обломьев вдруг почувствовал сильную тревогу и тут же направился к этому белому квадрату торопливым шагом, громко цокая твердыми каблуками своих модельных туфель.

Над главным входом супермаркета висело большое квадратное табло электронных часов и на нем горели метровые зеленые цифры "18:46:29". "Рано,- подумал Обломьев.- Я приперся сюда как идиот слишком рано. Нужно было опоздать минут на пять и все было бы хорошо, а теперь мне придется прогуливаться здесь одному, а ведь скоро сделается совсем темно, и что тогда?".

Супермаркет "Копейка" был одним из тех торговых заведений, что в последнее время очень быстро возводились буквально повсюду. Они росли как причудливые кубические грибы, словно бы соединяясь друг с другом невидимыми влажными нитями таинственной подземной грибницы. Обломьев знал, что подобные сооружения очень быстро монтируют то ли из каких-то стандартных плит, то ли из облегченных блоков, и поэтому такое строительство не занимало много времени, и было чрезвычайно экономически выгодным. Правда, у этих проектов имелись какие-то проблемы с конструкцией крыш, и эти крыши часто проваливались вовнутрь, особенно зимой, под тяжестью выпавшего снега, а зачастую они проваливались и просто так, без видимых причин, и тогда торговые сети выплачивали пострадавшим потребителям денежные компенсации. Обрушение крыши не входило в перечень предоставляемых товаров и услуг, а потому на этих компенсациях терялись немалые средства, но все равно это было выгодно, весьма выгодно - заниматься строительством таких вот супермаркетов, а потому они и продолжали расти повсюду с просто невероятной скоростью. "Копейка" возник, конечно же, на одном из самых крайних ответвлений подземной грибницы, нити которой дотянулись теперь даже сюда - до Бормотух.

Обломьев еще два дня назад даже представить себе не мог, что журналистская судьба забросит его в такое место, а еще он вдруг почувствовал необъяснимую симпатию к этой огромной безобразной коробке с прожекторами на крыше и с зеленым табло на фасаде.

"Это потому,- думал Обломьев, прохаживаясь под часами,- что "Копейка" чем-то похож на выплывающий из кромешной тьмы авианосец. А ведь известно, что все либералы на свете питают слабость к авианосцам и инстинктивно ищут защиты в тени их крутых бортов. Жаль, что на "Копейке" нет морских пехотинцев, они бы пришлись здесь очень кстати. Да, здесь бы они были на своем месте". Вообще-то с той стороны стеклянных дверей были видны трое охранников в черных рубашках, но из-за больших пивных животов и обрюзглых лиц они не вызывали у Обломьева доверия и его тревога продолжала постепенно нарастать.

Больше всего его тревожила теперь эта непроницаемая темнота вокруг. Казалось, что прожектора "Копейки" были единственными источниками света на всю округу. За пределами освещенного квадрата совершенно ничего нельзя было толком разобрать, так - какие-то расплывчатые очертания кустов или деревьев. Впрочем, это могли быть и не деревья, а какие-то постройки или развалины, или просто неясные силуэты чего-нибудь в этом роде. И еще Обломьев ясно различал шум проезжающих машин, который доносился откуда-то слева и чуть-чуть снизу, прямо оттуда, откуда он сюда пришел, и куда так быстро умчалось доставившее его такси, а значит, там была какая-то бормотухинская улица или шоссе.

Обломьев прогуливался под часами, стараясь двигаться как можно естественней, постоянно поглядывая по сторонам и бросая быстрые взгляды на табло электронных часов. Он думал о том, что только какой-нибудь отчаянный филантроп мог построить такое вот большое торговое заведение в подобном месте, ведь за все время, что он здесь гуляет, ко входу в "Копейку" прошло всего два покупателя, вернее - покупательницы. Это были две пожилые, очень бедно одетые женщины, которые как-то неожиданно, вдруг, вошли в квадрат света со стороны автомобильных шумов, а затем шаркающей походкой, крепко держась друг за друга, прошли к стеклянным дверям супермаркета и растворились в ярком свете его торговых залов. Торговый авианосец пропустил их в свой трюм, и шаркающие звуки быстро стихли в его недрах, и теперь только Обломьев цокал здесь своими твердыми каблуками.

Раньше он даже не подозревал, что время может тянуться настолько медленно. "А может, это я сам его растягиваю?- подумал Обломьев.- Говорят, что в экстремальных ситуациях на такое способен любой человек. Но почему я решил, что ситуация экстремальная? Вокруг все спокойно. Ах, вот почему..."

Обломьев вдруг понял, что его смущает и настораживает. Это были посторонние шумы, на которые он обратил внимание только сейчас. Они доносились из темноты и были совсем тихими и незаметными на фоне шума проезжающих внизу автомобилей, но теперь постепенно усиливались. Это были какие-то шорохи или даже тихие скребущие звуки, словно бы там, в темноте что-то быстро передвигалось, шныряло туда-сюда с очень большой скоростью, а еще оно как будто бы тихо там поскуливало и даже порыкивало. Все это очень походило на звуки из компьютерной игры, за которой он провел сегодня большую часть своего рабочего дня. Именно такие вот шорохи и тихое рычание издавали чужие, подкрадываясь к отважным космодесантникам. Вот так же быстро они передвигались между контейнерами на грузовых палубах звездолета "Ностромо", так скреблись когтями в переборках отсеков и так же вот ловко шныряли повсюду. Но в игре хотя бы горели тусклые аварийные фонари, а сейчас Обломьев ничего не мог разобрать за пределами белого квадрата, он мог только слышать эти звуки, и они пугали его с каждой минутой все больше и больше.

После того как Обломьев осознал присутствие этих шумов и свою тревогу по их поводу, он начал двигаться гораздо быстрее, а на табло он теперь смотрел вообще не отводя глаз, но проклятые зеленые цифры совсем не двигались, они словно бы застыли на месте.

- Восемнадцать, пятьдесят восемь, тридцать восемь,- шептал Обломьев, напряженно вглядываясь в табло.- Восемнадцать, пятьдесят восемь, тридцать девять, восемнадцать пятьдесят восемь, сорок...

Он теперь не смотрел на две первые цифры, так как понял, что это не имеет смысла Два первых числовых разряда табло словно бы окаменели и замерли на своих позициях, как подбитые кем-то танки, поэтому Обломьев во все глаза смотрел только на то, что происходит с последним разрядом электронных часов. "54", "55", "56", "57" медленно высвечивало табло.

- Пятьдесят восемь, пятьдесят девять,- шептали губы Обломьева.- Ноль-ноль, слава богу! Ноль-ноль!

Последние слова Обломьев неосознанно сказал очень громко, почти выкрикнул и сразу же что-то начало происходить вокруг. Сначала охранники в черных рубашках, все трое, как по команде повернули головы и уставились испуганными глазами куда-то за спину Обломьева, а затем они сбились в тесную кучку, начали быстро перебирать ногами и вскоре исчезли в глубине "Копейки". Он еще толком ничего не успел понять, как услышал у себя спиной сиплый простуженный голос:

- Дай закурить, дядя.

Обломьев быстро развернулся в сторону этого голоса и увидел прямо перед собой очень большого человека в спортивном костюме и надвинутой на глаза клетчатой кепочке. У человека было широкое круглое лицо с очень маленькими свиными глазками, перебитым носом и тонкой полоской только-только наметившегося двойного подбородка. По-видимому, этот человек был еще очень молодым, так как кожа на его лице в лучах мощных прожекторов "Копейки" казалась очень гладкой, и на ней можно было различить пегую, без малейших признаков седины, щетину.

За большим человеком, на самой границе квадратного светового пятна стоял еще один, не очень большой человек. Он тоже был одет в спортивный костюм и кепочку, только не такого, как у первого, немного другого окраса, но показался Обломьеву не таким молодым, как первый, а уже довольно пожилым и даже старым из-за глубоких морщин на лице. А может быть, это была просто игра лучей света от прожекторов на крыше "Копейки".

- Дай закурить, дядя,- сипло повторил большой человек, перебрасывая языком погасший окурок из одного угла своего широкого рта в другой.

От этих слов Обломьев разволновался так, что уже не мог ему ничего внятно ответить. Он не мог даже пошевелиться и моргнуть глазами. Обломьев почему-то вдруг решил, что эти люди связаны между собой, как в некотором роде связаны между собой стажер и наставник, как бывают связаны между собой ученик и гуру в индийской йоге. Возможно, что этот наставник вывел одного из своих многочисленных учеников, а возможно, что и самого способного и любимого из всех, на позднюю прогулку для того, чтобы обучать его приемам некоего ремесла, поставить его на крыло, так сказать, и Обломьев случайно оказался объектом этого учебного процесса, его живым учебным пособием.

"Боже мой,- думал Обломьев.- Боже мой. Ведь им не нужны мои сигареты. Им ведь нужно от меня совсем другое. Похоже, что они просто решили отработать на мне какие-то приемы своего ремесла. А что если они ударят меня ножом? Или выстрелят в меня из пистолета? В меня! В того, которого так любит моя жена, и дети, и друзья, и главный редактор, и мои заказчики. В того, кого все так любят!"

На мысль о ноже Обломьева натолкнули руки большого человека со свиными глазками. Он держал их в карманах широких удобных штанов и там пошевеливал ими, словно бы лаская какого-то крошечного бобика, или пытаясь там высвободить из рукоятки лезвие небольшого складного ножа.

- Ты че оглох?- спросил ученик. Затем он обернулся назад и сказал своему учителю, что стоял сейчас сзади, на границе света и тьмы.- Утя, он, похоже, оглох!

Тот, которого назвали "Утей" кивнул своей кепочкой и растянул губы в страшной морщинистой улыбке. И как только он это сделал, за спиной Обломьева и чуть выше раздался звуковой сигнал "Пип! Пип! Пип!", а потом дребезжащий металлический голос с отчетливым китайским акцентом громко произнес:

- Дивясьнадцять часов! Пип!

Этот голос показался Обломьеву голосом из прекрасного будущего, в которое ему, возможно, было уже не суждено попасть. "Прекрасное далеко,- холодея от ужаса, мысленно прошептал Обломьев.- Не будь ко мне жестоко, умоляю, жестоко не будь! Боже, как тянется время..." А потом ситуация в световом пятне изменилась самым кардинальным образом.

Голос еще не закончил говорить, а в белый квадрат уже вступали Длиннов и еще один человек. Длиннов шел своей прыгающей походкой, а тот - второй шел рядом, сильно раскачиваясь, и Обломьев сразу понял, что это Годовалый. Что это товарищ Годо идет рядом с Длинновым и направляется сейчас прямо к нему. Он был ниже Длиннова, но шире его в плечах и только Годо мог ходить вот так - с этой дикой раскачкой из стороны в сторону. В руках у товарища Годо был небольшой саквояж медицинского вида, а одет он был также как Длиннов, только вместо берета на его голове было пятнистое военное кепи с большим, сильно изогнутым и сдавленным с боков, козырьком, а на его ногах были надеты не американские баскетбольные кроссовки с дырочками, а обычные армейские берцы. Тень от козырька кепи полностью скрывала лицо Годо, и только его тяжелый подбородок с косой полоской неглубокого шрама приблизительно на два пальца выступал из этой тени снизу. "Товарищи,- с теплотой подумал Обломьев.- Как же вовремя они пришли. Только товарищи умеют появляться так - там где надо и в самый ответственный момент, а либералы всегда приходят или очень рано, или слишком поздно, и часто путают место и время своего появления, совсем как я это попутал буквально вот только что..." Он сразу же почему-то решил, что теперь все будет хорошо и испытал чувство огромного облегчения.

Люди в спортивных костюмах теперь тоже смотрели на приближающихся товарищей, и на их безобразных лицах отчетливо прочитывалось удивление, смешанное с досадой и раздражением. Конечно, этот эффект вполне могло давать и внутреннее состояние учебной группы налетчиков, и игра света от фонарей "Копейки", но во всяком случае, улыбок на этих лицах теперь не было точно. Обломьев мог бы подтвердить это в любом международном суде под присягой.

***

- Бломо!- закричал Длиннов еще издалека.- Я так рад тебя здесь видеть! Если честно, я сомневался в тебе, Бломо! Я думал, что ты не придешь! Но ты все-таки пришел! Какой же ты молодец!

Обломьев хотел улыбнуться и что-то сказать в ответ, но у него ничего не вышло. Тем временем товарищ Годо резким и по-военному четким движением передал свой медицинский саквояж Длиннову, а затем отделился от него и быстро пошел в сторону стажера.

Уже на подходе он сделал короткий приставной шаг, быстро развернул свое кепи козырьком назад и ударил высокого ученика налетчика головой в подбородок, немного неловко и криво. Ученик громко вскрикнул, запрокинул голову назад и начал медленно оседать на асфальт, но Годо придержал его, схватив за спортивную курточку. Потом он еще раз ударил ученика головой, теперь уже ловко и сильно, точно в центр лба, а затем выпустил из рук его курточку и тот тяжело завалился на асфальт. Клетчатая кепочка ученика еще в падении свалилась с его головы и кособоко переворачиваясь через жесткий козырек, покатилась к ногам того - второго человека, наставника. Было видно, что этот гуру в первый момент растерялся, но потом он быстро взял себя в руки. Наставник хрипло вскрикнул и бросился к Годо, но Годо бросился к нему чуть раньше и прямо с разбега ударил его головой в лицо. Так как они были приблизительно одного роста, удар сразу вышел такой как нужно - прямой и сильный, и наставник тоже рухнул на асфальт невдалеке от ученика, и его кепочка тоже покатилась по земле. Она совершила короткую циркуляцию по поверхности асфальта и навалилась козырьком на кепочку ученика.

- Какой же ты молодец!- продолжал кричать Длиннов, быстро приближаясь к Обломьеву.- Молодчина! Знаешь, Бломо, я тобой даже немного горжусь сейчас! Как тебе понравились вечерние Бормотухи?

Обломьев догадался, что это была шутка, и сумел, наконец, растерянно улыбнуться, но смотрел он за спину Длиннова - на Годо. Он видел, что из темноты вынырнуло сразу несколько людей в кепочках и спортивных костюмах, и что они теперь идут прямо на Годо.

- Может, нам следует вмешаться?- хрипло спросил Обломьев, облизывая пересохшие от нервного напряжения губы.

- Не обращай внимания,- беззаботно сказал Длиннов. Он уже подошел к Обломьеву почти вплотную, взял его под руку и теперь подталкивал куда-то в сторону от входа в супермаркет.- Это совсем негодные бормотухинские пролетарии. От них не было никакого толку в прошлом, нет в настоящем, и уже не будет в будущем.

Говоря это, Длиннов увлекал Обломьева в сторону от входа, а он все оглядывался через плечо, пытаясь рассмотреть - что там, сзади, происходит. Он видел, что негодные бормотухинские пролетарии уже не идут к Годо, а набегают на него, намереваясь обойти его с двух сторон, а один даже пытается забежать к нему с тыла. Обломьев видел, что Годо стоит там абсолютно спокойно, в свободной расслабленной позе и только слегка поводит из стороны в сторону головой и пошевеливает пальцами правой руки. Из-за развернутого козырьком назад кепи, казалось, что голова товарища Годо неестественно вывернута назад, и что у нее совсем нет подбородка, а есть только щеки, и они украшены аккуратно побритыми бакенбардами.

Потом Годо сделал резкое движение правой рукой и в ней появился массивный револьвер с коротким толстым стволом. Негодные бормотухинские пролетарии тут же развернулись на месте и бросились обратно в темноту, а Годо побежал за ними, и очень быстро всех их поглотила густая тьма.

А потом в темноте сверкнуло, и до ушей Обломьева донесся резкий звук: "каррауонг!", а затем как-то прерывисто сверкнуло еще раз и снова послышалось два раза подряд с короткой задержкой: "каррауонг!... каррауонг!", но теперь вроде бы чуть дальше и немного тише.

- Не обращай внимания,- сказал Длиннов.- Все это скоро закончится. Давай пройдем за угол, нам совершенно незачем здесь стоять.

Они вышли из квадрата яркого света, быстро прошли вдоль фасада супермаркета, свернули за угол и остановились. Сначала Обломьев ничего не мог различить вокруг, но скоро его глаза начали привыкать к темноте. Собственно, смотреть здесь было особо не на что. Обломьев стоял, прислонившись спиной к стене супермаркета, и потирал глаза пальцами, а напротив него стоял Длиннов, а сразу за его спиной начинались густые заросли кустарников. Кажется, это были кусты дикого барбариса, но Обломьев не был в этом уверен до конца.

Он выглянул из-за угла и посмотрел в квадрат света. Из-за того, что глаза теперь привыкли к темноте, а смотреть из тьмы на ярко освещенные предметы было очень удобно, Обломьеву удалось отлично все рассмотреть. Теперь он хорошо видел не только далекие огни проезжающих внизу автомобилей, но и приземистые квадраты бормотухинских пятиэтажек, которые виднелись по правой стороне от "Копейки", и большой массив деревьев, который располагался слева. Он вдруг понял, как глупо было маячить в этом световом квадрате, у всех на виду, привлекая внимание обитателей тьмы своим внешним видом. Он понимал, что был всего несколько минут назад словно бы червяком на конце рыболовной снасти и сам привлек к себе внимание местных ночных рыб и это было действительно глупо с его стороны, и совсем непрофессионально с точки зрения приемов работы, принятых в современной журналистике. Теперь-то он знал, что нужно было сразу же уходить в тень и ожидать товарищей там. Как только Обломьев понял всю глупость своего поведения, он тихо рассмеялся и прикрыл лицо ладонями.

- Что?- спросил Длиннов.

- Так,- ответил Обломьев, убирая руки от лица.- Ничего. Просто подумалось.

Длиннов выглянул из-за угла и внимательно осмотрел тела ученика и наставника, которые в полной неподвижности, в тех же позах, которые они приняли в результате ударов Годо, лежали на асфальте.

- Ничего,- сказал он.- Этим людям не привыкать.

- Маркс с ними,- сказал Обломьев.- Но каковы наши дальнейшие действия?

- Мы с Годо выработали специальный план, но давай дождемся его возвращения. Как ты понимаешь, первую скрипочку в этом концерте должны играть уфологи. Им все карты в руки, так сказать. Но знаешь, мне почему-то кажется, что сегодня я получу все необходимые подтверждения своей теории. Будешь смеяться, но я даже начал придумывать для нее подходящее название...

"Вот уж это вряд ли,- подумал Обломьев.- Смеяться - это последнее, чего мне сейчас хочется. Как бы в итоге мне не пришлось горько разрыдаться от всего этого".

- ... "Длиннизм", "Длинновизм", "Длиннейство",- говорил тем временем Длиннов.- Вот уж не повезло с фамилией, так не повезло, ну да ничего, в крайнем случае, можно будет придумать какой-нибудь красивый псевдоним. Придумаем какого-нибудь Ананасова или Авокадова, или еще что-нибудь.

Вдруг кусты барбариса раздвинулись, и из них вышел Годовалый. Он на ходу перезаряжал револьвер. Кепи было по прежнему развернуто козырьком назад, и лицо товарища Годо было теперь открыто, но его страшные глаза нельзя было как следует рассмотреть из-за темноты.

- Ну как там?- спросил Длиннов.

- Разбежались,- ответил Годовалый, засовывая револьвер за ремень джинсов и одергивая куртку.- Больше они не будут путаться у нас под ногами. Это была банда Ути, он теперь валяется здесь, а без вожака они ни на что не годятся, теряют решительность и всегда разбегаются. Здравствуй, Бломо.

По "левантийским" представлениям такое обращение было замаскированным оскорблением, и Обломьев сразу же это понял. Годо давал понять, что не считает его своим, а иначе он сказал бы "нопасаран, Бломо!", или "здравствуй, товарищ Бломо!".

- Здравствуй, Годо,- с достоинством ответил Обломьев.

Годовалый некоторое время стоял молча, внимательно осматривая откровенную курточку Обломьева, а затем криво улыбнулся и протянул ему руку. Обломьев в ответ протянул свою, но в последний момент Годо сделал несколько быстрых обманных движений, особым захватом поймал его ладонь, сдавил ее железной хваткой и сильно дернул вниз. Обломьев вынужден был чуть присесть и наклониться немного вперед и вправо.

- Говорят, ты сделался либералом?- говорил Годо, похрустывая суставами Обломьева.

- Пусти,- прохрипел Обломьев.- Больно.

- Прекрати, Годо,- сказал Длиннов.- Да, Бломо сделался либералом, и что?

- Ничего,- сказал Годовалый, выпуская руку Обломьева.- Я пошутил. Хорошая у тебя курточка, Бломо.

- Какая есть,- говорил Обломьев, энергично массируя суставы правой руки.- А можно обойтись без этих штучек? Ведь мы собрались здесь не для того чтобы шутить?

- Верно,- охотно согласился Годовалый.- Не для того. Поговорим о деле.

Он развернул кепи, снова скрывая свое лицо в тени широкого козырька, взял у Длиннова саквояж и щелкнул замком.

- Хочу проверить реквизит,- пояснил он свои действия.

Затем Годо поставил саквояж на землю и начал копаться внутри, то и дело извлекая из него различные предметы и внимательно их осматривая. Сначала он вынул из саквояжа два фонарика и сразу проверил их работоспособность, потом извлек свернутую тугим мотком рыболовную сеть с крупными ячейками и развернул ее.

- Хорошая сетка,- говорил Годо, проверяя сеть на разрыв.- Очень прочная, финского производства, на крупного тунца.

- Зачем это?- не удержавшись, спросил Обломьев.

- Затем,- коротко сказал Годовалый.- Не понимаешь, так лучше молчи.

- Я только спросил...

- А кто здесь уфолог?

- Товарищи,- вмешался в разговор Длиннов.- Не будем ссориться в такой день! Товарищ Годо, мы тебе полностью доверяем. Да, товарищ Бломо?

- Да,- раздраженно сказал Обломьев.- Уже и спросить нельзя...

- Здесь тебе не брифинг,- заметил Годо.- Длино, пусть либерал помалкивает и слушает внимательно, а иначе я ни за что не ручаюсь.

- Хорошо, Годо,- улыбнулся Длиннов.- Бломо будет слушать внимательно. Он просто не удержался и спросил, ты же знаешь этих либералов, они всегда задают свои дурацкие вопросы не вовремя. Да, Бломо?

Обломьев только махнул рукой и полез в карман курточки за сигаретами. Теперь он молча наблюдал за приготовлениями Годо и курил, глубоко затягиваясь слабыми сигаретами "L&M" и делая вид, что его больше ничего здесь не удивляет. А удивляться было чему. Обломьев никогда бы не подумал, что в отечественной уфологии дела обстоят настолько серьезно.

Кроме двух фонариков и прочной нейлоновой сетки в саквояже лежали два баллончика со слезоточивым газом, угрожающего вида щипцы с широкими полукруглыми губками и небольшой металлический цилиндр с шариком на конце. Цилиндр оказался полицейской дубинкой телескопического типа. Когда Годовалый махнул этим цилиндром в воздухе, из его основания вывалился длинный металлический стержень.

- Хорошая вещь,- говорил Годо, заправляя стержень обратно.- Хромированная сталь. Сейчас таких уже не делают.

"И плюс револьвер,- подумал Обломьев.- Хорошенькая получается уфология".

- Мы что собираемся применять насилие?- спросил он как самый последний либерал, не в силах сдержать себя при виде всего этого снаряжения.

- И вправду, Годо,- заметил Длиннов.- Зачем нам все эти предметы? Нам ведь нужно с ними просто поговорить.

- Разговоры с пришельцами могут быть разными,- сказал Годо.- Можно разговаривать с ними и так, и эдак. Но не волнуйтесь, все это нужно на всякий случай. Если что-то пойдет не так. Первое правило уфологии гласит - настоящий уфолог должен быть готов ко всему.

- А скоро появятся инопланетяне?- спросил Обломьев, пытаясь имитировать как бы некоторую, не свойственную, впрочем, большинству либералов, простодушную наивность.- Ведь уже довольно поздно, а я человек семейный.

- Во-первых: не "инопланетяне", а "инопланетянин",- поправил Годо, захлопывая саквояж.- Во-вторых: нам нужно придерживаться второго правила уфологии - подходить ко всему происходящему строго с научной точки зрения и воздерживаться от употребления слова на букву "и". Будем пользоваться более подходящим словом на букву "о" - "объект". Если не придерживаться строго научных подходов, глазом моргнуть не успеешь, как все небо здесь покроется разноцветными летающими тарелками. Это ясно?

- Ясно,- нестройным хором сказали Обломьев с Длинновым.

- Отлично. И в третьих: объект находится уже там - внутри этого бунгало.

- Как это?- не понял Обломьев.- Он что был там все это время? Я имею в виду - пока мы разбирались здесь... То есть, пока Годо разбирался там...

- Да,- прервал его Годовалый.- Все это время объект находился внутри супермаркета. Он ходит сюда уже целую неделю, и всегда приходит очень аккуратно, в одно и то же время, а потом долго копается там и уходит тоже в одно и то же время, довольно поздно. По нему можно смело сверять часы.

Обломьеву вдруг представился чужой с упаковкой майонеза "Кверь Мишель" в когтистых передних лапах и он даже тряхнул головой, чтобы отогнать от себя это видение.

- Но каков наш план?- спросил он.

- План таков,- сказал Годо, раскуривая сигарету.- Вы с Длино отправитесь внутрь, засечете "объект" пронаблюдаете его, и начнете вести, а потом я присоединюсь к вам на выходе из бунгало, и затем мы будем вести его все вместе.

- А дальше?- спросил Обломьев уже совсем как самый настоящий любопытный либерал.

- А дальше мы доведем его до подходящего места и вступим с ним в контакт.

- До какого это подходящего места?- удивленно спросил Обломьев.- А если он не пойдет в такое место? Что тогда?

Длиннов и Годовалый громко рассмеялись.

- Не волнуйся, Бломо, ха-ха-ха!- воскликнул Длиннов, вытирая выступившие от смеха скупые слезинки.- Здесь полно таких мест! С местом здесь проблем не будет! Да мы и прямо сейчас находимся в таком месте, ха-ха-ха! Причем все и уже достаточно давно!

- Да!- громко закричал Годо, хлопая себя по коленям и сгибаясь от хохота почти пополам.- С местом контакта проблем здесь никогда не бывает! Ха-ха-ха! Да эти вот Бормотухи просто чемпионы мира по предоставлению таких мест! Ха-ха-ха! Ой, не могу! Я знал, что все либералы смешные, но чтобы настолько... ух, о-хо-хо-хо!

Сначала Обломьев обиделся за себя и за остальных либералов, но товарищи смеялись настолько заразительно, что он не выдержал и тоже улыбнулся.

- А как мы его узнаем?- спросил он уже более спокойным и ровным голосом.- Если Годо останется и будет нас страховать отсюда.

- Я вчера показывал его Длино,- сказал, все еще посмеиваясь, Годовалый.- Правда, издалека и со спины, но уверен, что вы не ошибетесь и сразу же его узнаете.

- Он что похож на уродливого человека?- спросил Обломьев с надеждой.- Или, может быть, на страшноватого карлика? Или...

Он не успел договорить, так как его слова утонули в новом взрыве хохота. Теперь товарищи смеялись уж очень громко, стоя лицом к лицу, положив руки друг другу на плечи, словно бы боясь упасть от этого смеха и с трудом поддерживая себя в вертикальном положении. Они громко хохотали друг другу прямо в лицо. Длиннов смеялся непрерывным звонким хохотом, а Годовалый смеялся как бы продолжительными приступами, глубоко вдыхая полной грудью прохладный весенний воздух, а затем толчками выбрасывая его из легких, и козырек его военного кепи при этом дрожал крупной дрожью.

- По-вашему, это смешно?- спросил Обломьев с обидой.

- На ка... ка... ка...- задыхаясь от смеха хрипел Длиннов.- ка... ка... рлика... хо-хо-хо! Ха-ха-ха!

- Он... он...- вторил ему Годовалый.- По... по... похож... на... на... на... твою... ба... ба... ба... бушку! Ой, не могу! Ха-ха-ха! Че... че... че... ртов... ли... ли... ли... берал! Дли... дли... но... он... хо-хо-хо... хочет... нас при... при... кончить! Ху-ху-ху! Сво-сво-сво... ими.... во... во... про... сами! Ой, не могу! Ха-ха-ха!

Сначала Обломьев чувствовал себя полным идиотом, не понимая - что здесь смешного, но потом и он тоже, неожиданно для самого себя, развеселился, и начал сначала тихо, а потом все громче и громче похохатывать. А потом случилось и вовсе невероятное - он тоже расхохотался, теперь уже от всей души, не сдерживая себя, решительно подошел к товарищам и положил руки им на плечи. Он вдруг почувствовал, что этот объединяющий хохот каким-то непостижимым образом очистил, уничтожил все его страхи, сгладил все противоречия между ними, и снова объединил их в одно целое, сделал их одной командой.

Обломьев знал, что для того, чтобы сделать дело, для которого они собрались здесь, это очень важно, а потому хохотал все громче и громче, как бы расставаясь со всеми своими предубеждениями и страхами, со всеми своими мелочными тревогами.

И так они стояли там - маленьким кружком, положив друг другу на плечи руки, как братья, задыхаясь от хохота и ничего не замечая вокруг, словно бы и не было этих двадцати последних, заполненных мелкой суетой, лет, и словно бы они снова были прежними молодыми "левантийцами", простыми и верными товарищами - товарищем Длино, товарищем Годо и товарищем Бломо.

- Ну, хватит,- сказал Годо, обрывая смех и убирая руки с плеч Обломьева и Длиннова.- Пора начинать. Сейчас закончится смена на мануфактуре Костаса Золидоса и в супермаркет повалят его пролетарии. Вы смешаетесь с ними и спокойно пройдете вовнутрь, а уж дальше - как карта ляжет.

- Какого еще Костаса Золидоса?- с недоумением спросил Обломьев. Он еще не до конца пришел в себя после приступа объединяющего хохота.

- Это местный иностранный инвестор,- пояснил Длиннов.- Он организовал на территории бывшего завода авиационных шасси производство пластмассовых тазиков, прищепок, сидений для футбольных амфитеатров и чего-то там еще, одним словом - вложился в производство изделий из пластмассы. Там работает много бормотухинских пролетариев и через (Длиннов посмотрел на часы) десять-пятнадцать минут они придут сюда за покупками, за едой для себя и для своих детей, так сказать. Штука в том, что к концу смены эти пролетарии устают настолько сильно, что уже не обращают внимания ни на что вокруг. Мы смешаемся с ними, пройдем вовнутрь и установим контакт с объектом. Твоя курточка, правда, может привлечь к нам ненужное внимание, но черт с ней, я думаю, смертельно уставшие пролетарии не обратят на нее внимания, а больше нам от них ничего и не нужно.

- А эти пролетарии хорошие?- спросил Обломьев, всем своим нутром чувствуя, что снова говорит что-то не то.

- Да, бамбино,- высоким писклявым голоском ответил Годо.- Очень хорошие и Костас Золидос уже поимел через них много пользы, вот только они очень сильно устают к концу рабочей смены.

- Жаль, что ВОСР не смогла освободить их,- таким же писклявым голосом заметил Обломьев. Придирки Годо уже начинали его раздражать.

- Может быть, их освободит ПРЕВЕМАБУ,- примирительным тоном заметил Длиннов.- Товарищи, давайте сконцентрируемся на наших задачах.

- А почему мы не можем пойти туда втроем?- теперь уже нормальным голосом спросил Обломьев.

- Потому, что объект может вас просчитать и покинуть помещение другим путем,- тоже нормальным голосом ответил Годо.- Мне не улыбается ловить его где-то на запасных выходах или транспортных воротах. Если такое случится, Длино даст мне знать, и я его встречу.

- А как он даст тебе знать?- спросил Обломьев, инстинктивно чувствуя, что снова спрашивает что-то не то.

- Телепатическим путем,- ответил Годо.- Бломо, не начинай снова, я тебя прошу. Длино просто отправит мне эсэмэску.

- Ах, да,- сказал Обломьев, дурашливо хлопая себя ладонью по лбу.- Конечно.

Длиннов с Годовалым переглянулись и понимающе кивнули друг другу. Впрочем, это продолжалось недолго, всего несколько секунд, а затем Годовалый сказал:

- Внимание. Пошли пролетарии с мануфактуры Костаса Золидоса. Вперед, товарищи! Ротфронт!

- Нопасаран!- хором отозвались Обломьев с Длинновым, поднимая вверх кулаки правых рук.

Годовалый тоже тряхнул кулаком и резко дернул в сторону входа козырьком своего кепи.

Обломьев с Длинновым вышли из-за угла и зашагали по направлению ко входу в универмаг "Копейка". В квадратное пятно света уже входили первые пролетарии. Они шли медленно, как сильно уставшие люди, не обращая ни на что внимания, и Обломьев понял, что расчеты товарища Годо верны - с этой толпой можно легко и незаметно, без всякого риска смешаться и пройти внутрь "Копейки" не привлекая к себе внимания со стороны "объекта". Они с Длинновым обошли пятно света снизу, со стороны дороги и смешались с толпой пролетариев там, в темноте, а потом, уже вместе с ними вступили в пятно и двинулись в общем потоке ко входу в супермаркет.

Большинство пролетариев были одеты почти так же, как Длиннов - в джинсы и кожаные куртки. Так были одеты почти все идущие ко входу в супермаркет пролетарии - и мужчины и женщины, особенно молодые, но были среди них женщины в коротких джинсовых юбках, и мужчины в джинсовых курточках. Обломьеву сначала было неловко за свою глупую курточку модного европейского дизайна, но потом он понял, что пролетарии не обращают на него никакого внимания. Вероятно, работа на мануфактуре этого Костаса сильно их утомляла, и к концу рабочего дня на удивление у них просто не оставалось физических сил.

Оба налетчика лежали на своих местах все в тех же позах, но усталые пролетарии не обращали на них никакого внимания, словно бы подобное зрелище было для них не в диковинку. Некоторые пролетарии пытались обходить тела налетчиков или перепрыгивать через них, но большинство, устало покачиваясь, шло прямо по их телам. Из-за этого спортивные одежды и учителя и ученика были уже сильно истоптаны и густо покрыты отпечатками рифленых подошв.

Проходя мимо тел членов учебной группы налетчиков, Обломьев испытал сильное желание пройти по наставнику, и он даже занес для этого ногу, но потом вдруг заметил, что старый гуру уже пришел в себя и смотрит на него злыми глазами, которые были как бы впаяны в неглубокие морщинистые глазные впадины с массивными надбровными дугами. Поймав этот взгляд, Обломьев смутился и придержал уже занесенную ногу, а затем поставил ее в другое место и быстро прошел мимо, стараясь избегать смотреть на наставника и на его ученика, по спине которого непрерывным потоком шли уставшие пролетарии.

Оказавшись внутри, Длиннов отделил от высокой стопки две проволочные корзинки и одну из них сунул в руки Обломьева.

- Мы должны придерживаться обычаев,- шепнул он,- и не привлекать к себе внимания посетителей. Веди себя естественно, рассматривай товары, трогай их руками, читай ярлыки и все такое, ну ты понял.

- Да,- сказал Обломьев.- Я понял.

Он хотел было сказать, что на них итак никто не обращает никакого внимания, но передумал и молча взял протянутую Длинновым корзинку. Затем они начали бродить по супермаркету, как бы в поисках каких-то товаров, а на самом деле незаметно рассматривая посетителей. Обломьев все еще не отказался от своей теории "бормотухинского карлика" и инстинктивно искал его глазами, но вокруг были только однообразно одетые усталые пролетарии. Они шли вдоль полок со своими тележками и корзинками, иногда ненадолго задерживаясь возле каких-нибудь полок, медленно наполняя свои емкости и устало осматриваясь по сторонам. Их тележки и корзинки постепенно заполнялись различными баночками, упаковками и свертками, но как-то медленно, вяло, и в контейнерах с крупами и овощами пролетарии копались тоже медленно, словно бы неохотно, через силу.

Обломьев решил, что все это из-за усталости, которая отчетливо прочитывалась на лицах всех без исключения пролетариев и делала их какими-то однообразными и похожими друг на друга, только у мужчин были короткие волосы, а у женщин длинные, но иногда случалось и наоборот, и это обстоятельство только добавляло всем им однородности и единообразия. После этих наблюдений Обломьев тоже почему-то почувствовал сильную усталость и вспомнил, что накануне ночью почти не спал.

Они с Длинновым бродили так уже достаточно долго, заходя в различные отделы и исподволь рассматривая посетителей, и один раз Обломьев даже подумал о том, что Годо все-таки ошибся в своих расчетах, и что никаких объектов на букву "и" здесь нет и в помине, а значит все это скоро закончится, и он попрощается со своими товарищами, возьмет такси и поедет домой, к жене, спокойно поужинает, а затем ляжет в свою постель и заснет крепким здоровым сном смертельно уставшего за прошедший день человека, и когда он проснется завтра, то все это уже будет позади, и его жизнь снова войдет в привычное русло. Постепенно все забудется, потом появятся выгодные заказухи, он заработает много денег и летом повезет жену на Лазурный Берег, и тревога уйдет, и он будет лежать на Лазурном Берегу и смотреть, как его жена забегает в ласковые волны Средиземного Моря, а ее чудесные мокрые бедра блестят под теплыми солнечными лучами.

Обломьев стоял возле длинной полки с майонезами, задумчиво подбрасывал на ладони упаковку "Коровки Фиолетты" и думал о том, что уже совсем скоро это все должно окончиться, как вдруг к нему подошел Длиннов со своей пустой корзинкой. Он остановился рядом, тоже взял в руки упаковку какого-то майонеза, пару раз подбросил ее на ладони и тихо сказал:

- Спокойно.

- Что?- с недоумением спросил Обломьев, чуть не выронив майонез из рук (мысленно он был уже дома, возле жены).

- Я его нашел. Посмотри направо, в овощной отдел. Только спокойно, медленно.

Обломьев механически положил в свою корзинку упаковку "Коровки" и медленно повернул голову направо, а затем осторожно выглянул из-за горбатой спины Длиннова. В соседнем отделе под табличкой "Овощи", рядом с контейнером, в который горкой были навалены бледно-зеленые капустные головки, стоял высокий широкоплечий мужчина в очень приличном светло-сером костюме с искрой. Рядом с мужчиной находилась тележка, плотно, почти доверху, уставленная какими-то блестящими баночками. Мужчина стоял спиной к ним, абсолютно неподвижно, словно бы пребывая в раздумье, и Обломьев мог видеть только его спину и полностью лишенный всякой растительности, гладкий массивный затылок.

- Ты уверен?- спросил Обломьев, укрываясь за спиной Длиннова и снимая с полки еще одну упаковку "Коровки Фиолетты".

- А ты нет?- язвительно заметил Длиннов.- Именно его мне вчера показывал Годо. Да здесь и без Годо все понятно, посмотри вокруг.

Действительно, этот мужчина настолько сильно выделялся своим безупречным серым костюмом, на фоне бредущих вдоль полок усталых пролетариев, что Обломьев мысленно согласился с Длинновым. Если в "Копейку" действительно захаживали инопланетяне, то почему бы им и не носить такие вот серые костюмы с искрой? Конечно, подобные наряды сразу же их дезавуировали на фоне однообразно одетых бормотухинских пролетариев, да может быть, инопланетянам было просто на это наплевать. Собственно, это делало их инопланетянами даже больше, чем какое-нибудь физическое уродство или, к примеру, маленький рост. Как только Обломьев это понял, перед его мысленным взором возник крошечный зеленый человечек в кожаной курточке, джинсах и китайских кроссовках двадцать первого размера. Он посмотрел на Обломьева черными удлиненными глазами, послал ему воздушный поцелуй и растаял в воздухе.

- Пойдем,- сказал Длиннов. Он тоже бросил в свою корзинку упаковку майонеза, а потом потянул Обломьева за рукав.- Осторожно обойдем его спереди и попытаемся рассмотреть получше. Спереди я его еще не рассматривал.

Они прошли через макаронный отдел, вошли в овощной с противоположного конца, и остановились возле большого контейнера, в котором лежали сетки с картофелем. Они встали там с таким расчетом, чтобы оказаться прямо перед объектом и получше его рассмотреть. Мужчина стоял все на том же месте, с большой капустной головкой в руках, медленно вращая ее длинными сильными пальцами.

- Смотри,- тихо сказал Длиннов, переворачивая на бок сетку с картофелем.- У него совсем нет надбровных дуг, а глазные впадины очень большие и глубокие. Теперь понятно, как его вычислили полевые уфологи из группы товарища Годо. У меня нет никаких сомнений - мы нашли то, что искали.

Действительно, Обломьев и сам теперь видел, что у мужчины практически не было надбровных дуг, и его глазные впадины были очень большими и глубокими, но и гладкий голый череп тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Кожа на голове мужчины была настолько гладкой, что в ней, как в зеркале отражался висящий прямо над ним светильник. Такого поразительного эффекта не могла дать ни одна земная бритва, и Обломьев мысленно согласился с Длинновым. "Да,- подумал он.- Мы, похоже, нашли. Но что же дальше?"

- А что дальше?- тихо спросил Обломьев, запуская руку в картофельный контейнер.

- Дальше все просто,- сказал Длиннов, продолжая валять сетку с картофелем туда-сюда.- Будем аккуратно вести его к выходу. Тележка у него набита под завязку, а значит, он скоро направится к кассам. Интересно, зачем ему столько продуктов? Не понимаю.

- А что там у него?- спросил Обломьев. От длительной работы за компьютером у него уже начинало слабеть зрение.

- Консервы,- сказал Длиннов.- Я вижу только верхний ряд. Там консервированная кукуруза и зеленый горошек, а еще кабачки, грибы. Кажется, там есть маринованные опята и томатная паста. Может быть, они проводят здесь какие-то исследования?

- Может быть,- сказал Обломьев, пожимая плечами.

Инопланетянин тем временем бросил капустную головку обратно в контейнер, повернулся на каблуках и толкнул свою тележку в сторону кондитерского отдела.

- Вперед,- тихо скомандовал Длиннов.- Только спокойно, медленно.

Потом они начали ходить за "объектом" по всему супермаркету, стараясь держаться на удалении и ничем не привлекать к себе его внимания. Инопланетянин останавливался еще пару раз - один раз в рыбном отделе у полок с консервами, а второй в отделе пищевых концентратов. Он довольно долго вертел в своих сильных руках какие-то банки и упаковки, но в свою тележку ничего больше так и не положил.

Обломьев с Длинновым старались идти не прямо за объектом, а двигаться по параллельным рядам иногда привставая на цыпочки, а иногда наоборот заглядывая под нижний обрез товарных полок и наблюдая за ногами инопланетянина. Они были обуты в модельные туфли итальянского производства, почти такие же, как были сейчас на ногах Обломьева, и это обстоятельство почему-то подействовало на него успокаивающе. Он решил, что слово "чужой" не подходит к "объекту", который может надеть на свои нижние конечности такие вот туфли. В купе с серым костюмом это даже могло означать, что он следит за местной модой.

- Итальянские туфли,- тихо сказал Обломьев, делая вид, что рассматривает размещенные на самой нижней полке бутылки с крепким алкоголем.

- Что?- не понял Длиннов.

- Он носит туфли итальянского производства.

- А,- сказал Длиннов.- Хорошо. Почему бы и нет, в конце концов.

Они как раз находились в отделе крепких спиртных напитков, и Длиннов вертел в руках плоскую бутылку дешевого коньяка. Вдруг он быстро осмотрелся по сторонам и ловко засунул бутылку под свою курточку, сзади, как раз под горб.

- Здесь нет камер наблюдения,- сказал он Обломьеву.- Мертвое пространство.

"Оп-па,- подумал Обломьев,- Кажется, только что на моих глазах произошла микроэкспроприация".

- Я думаю, что когда все закончится,- пояснил свои действия Длиннов,- всем нам неплохо будет промочить чем-нибудь горло.

- Да ради бога,- сказал на это Обломьев, а сам подумал: "Какая, однако, удивительная самоуверенность. Говорит словно бы об окончании какой-нибудь рыбалки. Впрочем, может быть, для него все это и есть в некотором роде рыбалка. А ведь не даром слово "грабить" одного корня со словом "грабли", а они здесь всегда одни и те же".

- Знаешь,- продолжал Длиннов,- когда добываешь выпивку подобным образом, кажется, что у нее каким-то образом улучшается вкус, и даже градус вроде бы повышается.

Обломьев на это только молча пожал плечами, а сам подумал, что хорошо иметь такой вот горб, под него можно засунуть все что угодно, а куртка под ним будет всегда немного топорщиться и ничего не будет заметно. При определенных навыках под такой горб можно было засунуть даже небольшой ноутбук или автомобильный пылесос, а уж планшеты или сотовые телефоны туда можно было совать пачками.

- Пойдем,- сказал Длиннов, прерывая рассуждения Обломьева о полезности некоторой сутулости в определенных делах.- Кажется, он уходит к кассам.

Действительно, "объект" уже вытолкал свою тележку на центральный проход и неспеша покатил ее в сторону касс. Обломьев с Длинновым проследовали за ним на некотором отдалении, а затем остановились возле полок с коробками шоколадных конфет и наблюдали, как тот проходит через кассу и рассчитывается за товары.

Процесс занял довольно много времени, так как тележка "объекта" была заполнена практически доверху. Кассирше даже пришлось позвать на помощь свою подругу с соседней кассы, и теперь они вдвоем пропускали товары "объекта" через сканирующее устройство.

- Вот нагреб,- тихо сказал Длиннов.- Даже странно.

- Может, у них большой экипаж,- заметил Обломьев.

Длиннов промолчал, но смерил Обломьева долгим внимательным взглядом.

Тем временем, весь товар "объекта" был уже пропущен через сканер, он предъявил кассирше купоны на скидку, рассчитался пластиковой карточкой, а затем запустил руку в карман пиджака и вынул из него что-то, отдаленно похожее на сложенный треугольником белый носовой платок. После этого он резко тряхнул рукой и "носовой платок" развернулся в очень большой пакет или сумку белого цвета, а "объект" прямо возле кассы начал перекладывать туда свои баночки.

- Видал?- сказал Длиннов.- Никакой пластик такой вес не выдержит. Наверное, его сумка сделана из сверхпрочных неземных материалов.

Действительно, в наполненном состоянии, этот пакет больше напоминал среднего размера парашютный мешок с широкими лямками, под завязку набитый мелкими твердыми предметами или картошкой, и Обломьев мысленно согласился с Длинновым - раньше он никогда не видел таких прочных пластиковых пакетов.

Пока Обломьев размышлял над проблематикой прочности инопланетных мешков, пакетов и сумок, "объект" уже закончил перегрузку продуктов, подхватил свой парашютный мешок и направился к выходу из супермаркета. Было видно, что пакет получился тяжелым, и при ходьбе ему приходится довольно сильно перекашиваться всем корпусом в сторону этой тяжести и часто менять руку.

- Пора,- сказал Длиннов. Он вернул на полку коробку конфет "Птичье молоко" и быстрым шагом направился к кассе, от которой только что отошел инопланетянин. Обломьев мелкой трусцой побежал за ним.

- Посчитайте вместе,- сказал Длиннов, бросая на стол свою корзинку с единственной пачкой майонеза внутри и сразу направился в сторону раздвижных дверей, на ходу щелкая кнопками допотопной мобильной трубки.

- Вместе с моей,- сказал Обломьев ставя рядом свою корзинку.

- Три "Коровки Фиолетты",- сказала девушка-кассир.- Это все?

- Да.

- Семьдесят восемь пятьдесят.

Пока Обломьев платил за майонез, Длиннов уже подошел к выходу и стоял теперь рядом с раздвижными стеклянными дверями, напряженно всматриваясь через них в темноту.

- Вам в кулек?- спросила девушка-кассир.

- Да, пожалуйста,- сказал Обломьев.- Скажите, а тот лысый здоровяк с мешком, часто сюда заходит?

- Ой, уже две недели почти каждый день. И берет всегда так много. Правда, он странный?

- Да. А раньше его не было?

- Раньше нет. Уж я бы его запомнила. Что-нибудь еще?

- Пачку эльэма легкого.

- Бломо!- крикнул Длиннов от выхода. Обломьев быстро закончил с расчетами, сунул в карман куртки сигареты, подхватил кулек с тремя упаковками майонеза и бегом бросился к раздвижным дверям.

Под часами, которые показывали "20:38:54" к ним сразу же подошел Годо со своим саквояжем. Он взял из рук Обломьева кулек, опустил его в урну для мусора и сказал:

- Идет как по расписанию.

- Отлично,- сказал Длиннов.- Куда нам?

- Он уходит по центральной аллее. Идите за мной,- быстро, на ходу, говорил Годо, спускаясь по ступенькам.- Нам нельзя его потерять.

Они перешли на быстрый шаг и через белый квадрат бросились в темноту. Пробегая через пятно света, Обломьев отметил, что тел налетчиков больше в нем нет, а на асфальте лежат только два грязных, измочаленных ногами пролетариев, кепарика. Отметив это краем сознания, Обломьев шагнул следом за Годо в темноту и сделал там несколько неуверенных шагов.

Глаза Обломьева еще не привыкли к темноте, и ему пришлось идти почти наощупь, используя в качестве ориентира военное кепи Годо. Идти приходилось довольно быстро, почти бежать, и он чувствовал только, что его ноги то ступают на твердую поверхность, то погружаются во что-то теплое и мягкое, или хлюпают по чему-то жидкому и холодному.

- Тише,- сказал Годо, оборачиваясь.- Смотри под ноги.

Обломьев хотел сказать, что он и рад бы смотреть, да ведь не видно же ни хрена, куда смотреть-то, Годо? Он даже открыл, было, рот, но потом с удивлением обнаружил, что кое-что уже начинает различать в темноте и осекся.

Они шли по какой-то широкой прогалине между двумя рядами высоких старых деревьев. Возможно, что когда-то это место и было аллеей парка или большого сквера, но постепенно пришло в запустение, покрылось толстым слоем прелой листвы, грязью и лужами, под которыми скрывались теперь остатки асфальта, а скамейки были уже давно сломаны и их чугунные остовы уже давно были сданы кем-то в металлолом. К таким выводам пришел Обломьев, как только его глаза немного освоились с темнотой, а потом из облаков выглянула молодая луна, сразу же вокруг посветлело, и он тут же различил впереди одинокую широкоплечую фигуру с огромным пакетом в руках и сразу же понял - кто это.

Инопланетянин шел размеренным походным шагом, чуть сгибаясь под тяжестью своего "парашютного мешка" метрах в тридцати перед ними и вокруг не было ни души. Они же шли за ним быстрым шагом, выстроившись в одну линию, и постепенно нагоняли. Товарищ Годо шел в центре и чуть-чуть впереди, как бы задавая темп, громким шепотом давая указания Длиннову и Обломьеву, которые шли справа и слева от него, и чуть сзади.

- Значит так,- тихо говорил Годо.- Когда мы подойдем поближе, хотя бы метров на двадцать, я думаю, нужно будет завести какой-нибудь громкий отвлекающий разговор.

- Какой разговор?- не понял Обломьев.

- Обычный пустой разговор,- раздраженно прошептал Годо.- Разговор ни о чем. Чтобы объект ничего не заподозрил и не решил, что мы его преследуем.

Обломьев подумал, что все это и так, без всяких пустых разговоров, выглядит достаточно подозрительно, и даже глупо, но ничего не сказал. Единственным уфологом здесь все равно был Годо и, возможно, ему было виднее.

Когда они сблизились с "объектом" на расстояние двадцати, а может и пятнадцати метров, тот быстро поменял руку и оглянулся. Вернее, он даже не оглянулся, а просто чуть повернул голову и направил в их сторону свою правую ушную раковину, необычной, сильно удлиненной формы.

- А хорошая сегодня была погода!- громко сказал товарищ Годо.

- Да, очень хорошая!- почти выкрикнул Длиннов.

- А завтра погода будет еще лучше!- сказал Годо.

- Да!- тут же откликнулся Длиннов.

- А вы почему молчите?!- сказал Годо, обращаясь к Обломьеву.- Вы о чем-то задумались?!

- Да!- громко сказал Обломьев.

- О чем же?!

- Я думаю о том, насколько сильно иностранные слова заполонили наш язык!

- В самом деле?! Какие слова, например?!

- Вот, например слово "уфология"!- выкрикнул Обломьев.- Разве не правильнее было бы говорить "энлология" или даже - "нловедение"?!

Обломьев еще не успел закончить фразу, как "объект" резко дернул головой, а потом послышался пронзительный дребезжащий звук "фоу-фоу-фоу!" и его фигура исчезла.

Перед тем, как это произошло, Обломьев увидел серию странных световых всплесков и образов. Словно бы контур человека с большой сумкой в руках резко уменьшился в размерах прямо у него на глазах. Только это уменьшение произошло не сразу, а как бы рывками, и эти контуры были похожи на странных, вложенных друг в друга одинаковых человечков с большими сумками в руках, как будто кто-то на глазах у Обломьева быстро просветил рентгеном странную инопланетную матрешку. Длилось это какие-то мгновенья, и Обломьев даже не успел испугаться

- Идиот! - дико заорал Годо. - Болван! Кто тебя тянул за язык с этой "энлологией"?! Нужно было только сказать пару слов о погоде, придурок! Понимаешь, ты - всего пару слов о погоде!

Обломьев ничего не мог ответить, так как от этого странного звука у него сильно скрутило живот, и теперь он топтался на месте, согнувшись почти пополам и прижимая руки к солнечному сплетению. Его лицо сильно побледнело, колени дрожали, а зубы издавали непрерывный высокочастотный цокот. То же самое происходило и с Длинновым, а на Годовалого этот звук, по-видимому, не повлиял совсем. Он нервно расхаживал рядом со своими товарищами, пинал ногами опавшие ветки, разбрасывал холмики спрессованной прошлогодней листвы и ругался последними словами.

- Спокойно, - прохрипел Длиннов, растирая руками живот. - Что случилось?

- Он телепортировал! - закричал Годо. - Вот что случилось! А я ведь уже собирался вступить с ним в контакт! А все из-за этого вот либерала!

- Я не хотел, - виновато прошептал Обломьев, сгибаясь еще ниже. - Нужно было меня заранее предупредить.

- У-у-у! - взвыл Годовалый. После этого он бросил свой саквояж на землю и пару раз пнул его ногой.

- Годо, - сказал Длиннов, делая глубокий вдох и выпрямляясь. По-видимому, он уже почти оправился от того странного звука, хотя и был все еще очень бледен. - Соберись. Подумай, куда он мог телепортировать?

- Да куда угодно! - закричал Годовалый. - Хоть в Америку, хоть на Альфу Центавру!

- Годо, - спокойным голосом повторил Длиннов. - Возьми себя в руки. Вы же наблюдали его достаточно долго. Вы должны были отследить его маршрут.

- Да, - сказал Годовалый, замерев на месте. - Точно! Маршрут он не менял никогда. Нам нужно придерживаться его традиционного маршрутов. Точно, Длино, маршрут и его конечную точку изменить нельзя! У меня даже где-то была схема этого маршрута...

Он бросился к своему саквояжу, порылся внутри и извлек оттуда мятую бумажку, а затем осветил ее фонариком и начал внимательно изучать.

- Значит так, - сказал он через некоторое время. - Раньше он всегда уходил к парку, а затем исчезал там, словно сквозь землю проваливался, значит, там находится точка выхода, вот у меня здесь все крестиками отмечено.

"К парку? - подумал Обломьев. - А вокруг тогда что? Бродвей?"

- Попробуем его нагнать, - сказал Годо, засовывая фонарик в саквояж. - За мной!

Он бегом бросился прямо через кусты, и Обломьев с Длинновым побежали следом. Годо бежал очень быстро, иногда перепрыгивая через стволы поваленных деревьев, обегая особенно густые заросли кустарников и уворачиваясь от косо стоящих фонарных столбов с разбитыми плафонами. У Обломьева все еще подводило живот, и этот бег давался ему нелегко. Один раз он зацепился за что-то ногой и упал, сильно перепачкав грязью лицо и руки, а в другом месте по его лбу прошлась ветка колючего кустарника и оставила на нем несколько глубоких царапин, из которых теперь сочилась кровь. Длиннов с Годовалым бежали в очень хорошем темпе, и он изо всех сил старался не отставать от них, но чувствовал, что постепенно выбивается из сил.

Вскоре они выбежали из зарослей и углубились в проходные дворы жилого массива. Под ногами кое-где начал появляться асфальт и каблуки туфель Обломьева громко стучали по нему, что сильно раздражало Годовалого, который в такие моменты приостанавливался и через плечо кричал ему разные обидные слова, и на эти упреки приходилось отвечать оправданиями, что из-за учащенного дыхания тоже давалось нелегко. Длиннов же бежал молча и не вмешивался в эти перепалки, по-видимому, он боялся сбить дыхание.

Иногда, пробегая через какой-нибудь двор, они распугивали большие стаи котов и собак, которые разбегались от них с громким мяуканьем или лаем, а иногда от них шарахались группы людей в спортивных костюмах и кепочках, с пивными бутылками и гитарами в руках.

В одном из таких людей Обломьев вроде бы даже признал давешнего ученика налетчика, но тот, убегая, налетел пахом на какую-то торчащую из земли трубу с железным конусом на конце, завыл нечеловеческим голосом и упал рядом с ней прямо в грязь, и поэтому там ничего нельзя было толком разглядеть, а Годовалый, Длиннов и Обломьев пробежали мимо него очень быстро.

Временами до ушей Обломьева доносилась грязная ругань. Она неслась сверху, с балконов пятиэтажек и сопровождалась красными огоньками падающих на землю окурков. Впрочем, очень скоро Обломьев перестал обращать на все это внимание, так как он уже совсем ослабел и теперь бежал как бы по инерции, изо всех сил стараясь не отставать от горбатой спины Длиннова, который бежал прямо перед ним, а Годовалого он уже не различал из-за красноватого тумана, застилающего глаза, но слышал, что тот бежит там - впереди, указывая остальным дорогу.

Так, бегом, они миновали жилой массив и снова углубились в заросли кустов и деревьев. Теперь Обломьев понял, что имелось в виду под словом "парк". На его взгляд это был никакой не парк, а самый настоящий дикий и неухоженный лес. Хотя теперь им приходилось пробираться через заросли кустарников буквально напролом, Обломьев был этому даже рад, так как бежать здесь было невозможно и вся группа вскоре вынужденно перешла на шаг. А потом Годовалый остановился и сказал:

- Кажется, мы заблудились.

- Я тоже так думаю, - сказал Длиннов, останавливаясь. - Не мог же он продираться через эти заросли с такой тяжелой сумкой.

- И я, - сказал Обломьев, приваливаясь спиной к стволу и переводя дух. - И я так думаю. По таким местам в костюмах с искрой не ходят.

Годовалый только презрительно хмыкнул и начал снова изучать свою бумажку, а Длиннов подошел к Обломьеву и спросил:

- Ты как?

- Нормально, - хрипло откликнулся Обломьев.

- Я думал, ты не выдержишь.

- Я постоянно хожу в бассейн, а потом два часа кручу педали на тренажерах.

- А-а, - сказал Длиннов. - Вот оно что. Тогда понятно. Ну, и как тебе приключение?

- Трудно сказать. В принципе все можно объяснить серией простых совпадений, но после телепортации, я уже и не знаю, что обо всем этом думать...

- Значит так! - громко сказал Годовалый, сворачивая бумажку. - Здесь должна быть заброшенная асфальтовая дорожка, у меня стрелками отмечено, что он всегда ходил именно по ней. Нам нужно выйти на эту дорожку.

- А как? - почти синхронно спросили Длиннов с Обломьевым.

- Будем ходить большими расширяющимися кругами, пока не наткнемся на дорожку, а затем пойдем по ней в северном направлении. Там, в центре парка, должна находиться площадка с аттракционами, или то, что от нее осталось. Попробуем ее отыскать.

- Зачем? - хором спросили Длиннов с Обломьевым.

- Затем, что идти здесь больше все равно некуда. Только к этим аттракционам.

- Которых наверняка там уже давно нет, - как-то печально заметил Длиннов. После этого он выдвинул вперед свою нижнюю челюсть и пошевелил ею из стороны в сторону.

- Возможно, - не стал спорить Годовалый. - Есть другие предложения?

- Никак нет, - не удержался Обломьев.

- Тогда вперед, - сказал Годовалый. - По кругу.

Они снова двинулись прямо через кусты, немного забирая влево, и к удивлению Обломьева почти сразу же вышли на эту дорожку. Правда теперь она больше походила на лесную тропинку, но под толстым слоем прелой листвы чувствовалась твердая поверхность, и Годовалый уверенно заявил, что это асфальт.

- Больше ничего твердого здесь быть не может, - сказал он. - Говорят, что под такой вот листвой асфальт отлично сохраняется, она его как бы консервирует. Так, теперь нам нужно идти на север, к центру парка. Север у нас - там (Годовалый посмотрел вверх и ткнул пальцем в темное ночное небо).

- По звездам определил? - с иронией спросил Обломьев. После пробежки его живот успокоился, теперь он чувствовал себя прекрасно и даже немного повеселел.

- Да, либерал, - невозмутимо заметил Годовалый, - по звездам. Не по крестам же. Видишь Большую Медведицу? Она указывает лапой на север.

- Товарищи, - вмешался в разговор Длиннов. - Не нужно спорить, давайте уже выступать. Сделаем еще одну попытку вступить в контакт.

Годовалый молча шел по тропинке, подсвечивая себе фонариком, а Длиннов с Обломьевым шли следом за ним, тихо переговариваясь.

- Ты думаешь, что-нибудь из этого выйдет? - спросил Обломьев.

- Вряд ли, - со вздохом признался Длиннов. - Но не расходиться же нам прямо сейчас? Поищем его еще немного, хотя бы для очистки совести.

Парк неожиданно оказался большим, и идти им пришлось довольно долго. Обломьев даже представить себе не мог, что у них в городе, оказывается, имеются такие вот огромные массивы зеленых насаждений. Луна то выходила из облаков, то снова в них пряталась и Годовалый постоянно щелкал своим фонариком, быстро шагая то ли по узкой парковой аллее, то ли по похороненной под толстым слоем гниющей листвы, широкой пешеходной дорожке. Вдруг он остановился, указал фонариком вверх и сказал:

- Добро пожаловать в парк мезозойского периода.

Обломьев выглянул из-за его плеча и увидел впереди полукруглую бетонную арку, которую поддерживали два толстых, утопающих в зарослях колючего кустарника, столба. Луч фонарика скользнул по арке и Обломьев понял, что на ней раньше была выложена полукругом некая надпись, но теперь буквы были сбиты или постепенно опали сами, и прочесть ее можно было только по оставшимся темным отпечаткам. На арке когда-то было написано: "ПКиО им. К. Маркса".

- Со встречей, - тихо сказал Длиннов.

- Да, - подтвердил Обломьев. - Вот и аттракционы.

- Вперед! - скомандовал Годовалый.

Он быстро прошел под аркой, но потом вдруг выключил фонарик, выхватил из-за пояса револьвер и резко присел, выбросив вверх сжатую в кулак левую руку. Длиннов присел следом за ним, с секундной задержкой и тоже повторил этот жест, а Обломьев, не зная, что делать, бросился плашмя на влажную листву и тоже, на всякий случай, сжал левую ладонь в кулак. Годовалый, тем временем, принял положение для стрельбы "с колена" выставил руку с револьвером вперед и медленно поводил стволом туда-сюда, как бы выбирая цель.

- Что там? - шепотом спросил Длиннов.

- Там что-то есть, - тихо ответил Годовалый. Он с шумом втягивал в себя воздух, сильно раздувая при этом ноздри.

- Ты уверен?

- Да.

- Оно двигается?

- Нет, стоит на месте.

- И что теперь делать?

- Подожду немного, а потом включу фонарик и открою огонь.

- А нам что делать?

- Бери либерала и отползайте обратно к арке, а я здесь сам разберусь.

- Только поосторожней, Годо, - говорил Длиннов, гусиным шагом отходя назад.

- Это уж как выйдет, - сказал Годовалый, не поворачивая головы. - Отходите.

Длиннов обернулся и тихо сказал Обломьеву:

- Давай назад, только тихо, постарайся не шуршать листьями.

- Я-а не-е по-о-онимаю, а что, с-с-собоственно, з-з-здесь... - начал было Обломьев, но тут вспыхнул луч фонарика, а затем рядом сверкнуло и громыхнуло знакомое "карра-уонг!"

- Черт побери! - громко закричал Годовалый, вставая и засовывая револьвер обратно под куртку. - Это не человек! Это памятник! Опасности нет, вставайте, товарищи!

"А чтоб тебя! - мысленно выругался Обломьев, поднимаясь с земли и отряхивая налипшие на куртку листья. - Чтоб тебя совсем, Годо!"

Они подошли к массивной бетонной тумбе, на которой стояла асбестовая скульптура пионера-трубача. Трубач был сильно изуродован, по-видимому, какими-то местными вандалами. У него не было обеих ног ниже колен и правой руки, а левая рука с горном отлично сохранились. На месте отсутствующих конечностей имелись толстые, загнутые на концах арматурные прутья, которые сваркой соединялись с такими же прутьями, выступающими из тумбы. Они были похожие на примитивные ржавые протезы. Точно в центре лба трубача хорошо было видно дымящееся круглое отверстие и Обломьев понял, что это - след от пули, выпущенной из револьвера товарища Годо.

Выглядело все это так, словно бы некие кровожадные вандалы, сначала поймали горниста, затем долго пытали его, отрезали ему руки и ноги, а затем приделали эти варварские протезы, поставили на пьедестал и заставили трубить в гипсовый горн. Пуля товарища Годо лишь поставила последнюю точку в этой пессимистической трагедии. В пользу версии вандализма говорили также похабные надписи и рисунки, обильно покрывающие пьедестал и остатки туловища несчастного трубача.

- Больно смотреть на это, - сказал Длиннов. - Да еще в таком месте.

- Да, - согласился Обломьев. - Это безобразие.

- Смотрите, там есть еще, - сказал Годовалый, направляя луч фонарика на еще одну скульптуру.

- Да их здесь полно! - воскликнул Длиннов. - Похоже, что мы стоим на центральной площадке этого парка! Не зря здесь такая твердая почва, наверное, под листьями находится слой асфальта! Вот еще один, вернее - одна. А вон виднеется еще, и еще. Но как же сильно они изувечены!

Действительно, метрах в пятнадцати от пионера, на такой же стандартной бетонной тумбе стояла легко одетая женщина, вернее то, что от нее осталось. Здесь вандалы поработали от души и со знанием основ физиологии. От женщины осталась голова, верхний отдел грудной клетки и поясничный отдел с бедрами. Вместо всего остального имелись только ржавые арматурные прутья. Надписи и рисунки покрывали скульптуру настолько густым слоем, что, как бы сливались в какую-то омерзительную, сотканную ядовитыми пауками, паутину. Обломьев обратил внимание на то, что протез правой руки скульптуры-инвалида оканчивался ладонью, которая сжимает широкий, похожий на узкую водолазную ласту, предмет.

- Это пловчиха, - тихо сказал он.

- Гребунья, - поправил его Годовалый. - Просто ручка весла отвалилась. А вон смотрите - безрукий метатель диска. А еще дальше - безногий марафонский бегун.

Они начали поочередно подходить к различным скульптурам, освещать их фонариками и рассматривать, то, что от них осталось. Это было похоже на странную ночную экскурсию по парку не очень удачных асбестовых фигур, или на очень позднее посещение мастерской, обитающего в лесу и абсолютно безумного скульптора-маньяка. Причем, маньяка не узко сексуального, а маньяка в самом широком смысле этого слова.

На этой странной выставке не было ни одной целой скульптуры. Почти у всех монументов были отбиты конечности, у многих - головы, попадались и просто ржавые скелеты из прутьев, с остатками асбестовых фрагментов тел, застрявших в различных местах каркаса. Чем эти скульптуры не угодили местным вандалам, понять было теперь невозможно, так как на тумбах, кроме безграмотных и корявых варварских надписей не было ничего, даже отпечатков от сбитых когда-то букв. Впрочем, эти вандалы, по-видимому, сознательно щадили те части гипсовых торсов, которые были связаны с репродуктивными функциями их человеческих прототипов. Правда, все эти фрагменты были обильно покрыты самодеятельной росписью в виде безграмотных ругательных фраз, переплетенных с омерзительными рисунками в духе художников-конструктивистов середины прошлого века.

- Все это очень похоже на дело рук юных бормотухинских пролетариев, - не выдержал, наконец, Обломьев. - Не так ли?

- Пожалуй, - согласился Длиннов. - У любого пролетария есть ярко выраженная темная сторона. Это уже давно общеизвестно, а возраст здесь абсолютно ни при чем.

- Всеобщее среднее образование точно не пошло им на пользу, - продолжил Обломьев. - Не правда ли?

- С этим не соглашусь, - заметил Длиннов. - Может быть, здесь все дело в качестве образования или в природных наклонностях некоторых пролетариев. В общем, это спорный вопрос. В сущности, моральное состояние пролетариата всегда было плачевным, а в последнее время оно усугубилось критически.

- Страшно представить - чем они занимались здесь - под этими пьедесталами, - сказал Обломьев.

- С этим я, пожалуй, соглашусь, - вздохнул Длиннов. - Все это только подтверждает мои выводы относительно марксистской теории. Бухгалтеры думали, что если любому пролетарию хотя бы немного помочь с бесплатным образованием, то он сможет постепенно выдавить из себя морлока, но этого почему-то не произошло.

- Они не смогли долго давить себя своими собственными руками, а затем просто воспользовались перестроечной ситуацией и дали волю своему внутреннему морлочеству, - язвительно заметил Обломьев.- Здесь не трубачей и гребуний надо было устанавливать, а черные квадраты прямо на деревьях развешивать.

- Морлоканству, - поправил его Длиннов. - Так правильнее звучит. С черными квадратами тоже, пожалуй, соглашусь. Да только зачем же их на деревьях развешивать? Достаточно представить такой черный квадрат мысленно - огромный такой, чтобы одного его на всех сразу хватило...

- Смотрите, - вмешался в беседу Годовалый. Теперь он направлял луч фонарика на мужское погрудье в приличном старомодном сюртуке, но без головы. На бетонной тумбе под погрудьем почти не было самодеятельной росписи и по отпечаткам опавших букв там можно было разобрать старую надпись: "К. Маркс".

Товарищ Годо немного побродил вокруг монумента, а потом сунул саквояж под мышку и поднял из пожухлой прошлогодней травы массивную гипсовую голову с обитым носом. Голову украшала окладистая волнистая борода.

- Я знал его, - сказал Годо, поворачивая голову к лунному серпу бородой и всматриваясь в пустые гипсовые глазницы.

- Бедный Карл, - заметил Обломьев. Ему было радостно сознавать сейчас, что в силу различных причин, жизнь превратила его в убежденного либерала. Кто бы там что ни говорил, а это было совсем неплохо сознавать именно здесь и сейчас.

- Вот что бывает, когда создаешь теорию, которая не учитывает важнейших факторов, - грустно заметил Длиннов. - Сначала тебе отрывают руки и ноги, потом - нижнюю часть туловища, а затем тебе отбивают голову.

- И все это проделывают неблагодарные молодые морлоки, - не без сарказма заметил Обломьев.

- Да, - согласился Длиннов. - Все это проделывают именно они. Морлоки сраных подземелий, простите товарищи.

- Ничего, - хором сказали Обломьев и Годовалый.

Вдруг Годовалый бросил голову Маркса обратно в траву, резко развернулся в сторону арки и шумно, раздувая ноздри, втянул в себя воздух.

- Атас, - тихо сказал он, сдавленным голосом и быстро спрятался за бетонной тумбой изуродованного погрудья. - Чего встали как гипсовые болваны? Прячьтесь, живо!

Длиннов забежал за спину Годовалого, а Обломьев бросился к соседней тумбе с висящими на ржавом каркасе женскими ягодицами, так как пьедестал Маркса был слишком узким и не мог укрыть их всех. А может быть, он бросился под защиту этих ягодиц инстинктивно.

- Что там? - шепотом спросил Длиннов.

- Это он, - сказал Годовалый, щелкая замком саквояжа. - Объект.

- Ты уверен?

- Да.

Со своего места Обломьев видел, что Годовалый извлек из саквояжа рулон с рыболовной сеткой и теперь быстро наматывает ее на левый кулак. "Вот тебе раз, - с горечью подумал он. - А я уж было решил, что все обойдется"

Годовалый тем временем уже перемотал сетку на кулак, сказал "псст" и бросил Обломьеву фонарик. Второй фонарик он передал Длиннову, а в правую руку взял телескопическую дубинку.

- Подсветите поляну сзади, - тихо сказал он, - чтобы мне было легче вступать в контакт.

После этого Годовалый прижался к пьедесталу и начал пристально всматриваться в темноту.

Обломьев почувствовал, как у него по спине словно бы плотной дружной толпой пробежали мельчайшие лесные мурашки, и только теперь понял, что Годовалый с его необычайным, почти звериным чутьем, не мог ошибиться, и что сейчас, по-видимому, прямо у него на глазах произойдет нечто ужасное. И все же он до последнего надеялся, что чутье товарища Годо не сработало здесь так, как надо, и может быть, все еще обойдется, но потом услышал тихие шаги, и внутри у него все оборвалось, а дыхание стало частым и прерывистым.

"А может быть, это какой-нибудь юный бормотухинский пролетарий? - лихорадочно соображал Обломьев. - Ощутил в себе зов темной стороны и отправился сюда позаниматься своим разрушительным примитивным искусством? Поупражняться с бормотухинской росписью? Вот было бы хорошо!"

Эта мысль показалась возбужденному сознанию Обломьева вполне здравой, и он осторожно, одним глазом, выглянул из-за скругленного бока бетонной тумбы. Выглянул и сразу же понял, что - нет, товарищ Годо не ошибся, его звериное чутье и сейчас его не подвело. Оно снова сработало безукоризненно.

Поляну пересекал давешний высокий инопланетянин с огромным, под завязку набитым банками, пакетом в сильных руках. Он шел через скульптурную площадку быстрым спортивным шагом и банки в его мешке тихонько постукивали в темноте. Обломьеву в тот момент показалось, что вокруг инопланетянина каким-то странным образом сгустилась не только темнота, но и тишина. А потом он поравнялся с изувеченным бюстом Маркса и из-за него выскочил товарищ Годо со своей сеткой.

- Стоять! - дико заорал Годо и бросился на инопланетянина.

Он на бегу метнул в него сетку, и та покрыла инопланетянина с ног до головы. А потом Годо подбежал к нему вплотную, на ходу развернул свое кепи козырьком назад и с разбегу, в прыжке, ударил головой в лицо. Над площадкой пронесся громкий, похожий на удар бракованного церковного колокола, звук "Бум-м-м!", а инопланетянин выронил из рук свою сумку и упал на спину. Годо, как гепард, бросился на него сверху и начал наносить удары телескопической дубинкой. Эти удары производили странные звуки - словно бы сумасшедший повар быстро-быстро колотил стальным половником по днищу большой пустой кастрюли - "Бум! Бум! Бум! Бада-бум!" неслось над запущенным парком.

Длиннов с Обломьевым покинули свои укрытия, включили фонарики и теперь подсвечивали всю эту сцену со стороны, как не очень опытные кинематографические осветители. Обломьев, по дрожащему лучу фонаря, понял, что Длиннов, скорее всего, растерян, а может сильно взволнован, и просто не знает - что теперь делать. На это указывала так же его сильно выдвинутая вперед нижняя челюсть, которая теперь не пошевеливалась, как обычно, а дрожала крупной дрожью. У Обломьева и у самого дрожали руки, глаза быстро перебегали с баночек, которые высыпались из мешка и теперь валялись повсюду, на подошвы армейских ботинок товарища Годо и обратно. Он инстинктивно опасался смотреть на то, что шевелилось сейчас под Годо, и только напряженно вслушивался в эти необычные звуки: "Бум! Бум! Бум! Бада-бум!".

Как ни старался Обломьев не смотреть на то, что происходит под Годо, в поле его зрения все же попала нога инопланетянина. И он сразу же понял, что это нечеловеческая нога. У человека не могло быть таких ног. Серая с искрой штанина задралась вверх, и теперь было видно, что эта нога словно бы была изготовлена из какого-то темного тусклого материала, может быть из металла, а может быть из пластика, в слабом луче фонарика этого нельзя было разобрать. А еще к этой ноге, сразу над обрезом туфли, чуть выше съехавшей вниз резинки носка двумя зажимами был пристегнут какой-то плоский черный предмет. По поверхности этого предмета все время пробегали яркие разноцветные огоньки.

Обломьев хотел указать на эту ногу Длиннову, но затем увидел, что тот стоит совсем неподвижно, как монумент, и даже его нижняя челюсть замерла и не дрожит больше. Он сразу понял, что любые разговоры будут сейчас бесполезны.

- А-а! - кричал Годо, нанося удары дубинкой. - А-а-а! Ага!

Сначала казалось, что инопланетянин совсем не сопротивляется, но потом из-под Годо стали доноситься слабые, но отчетливые звуки. Это было похоже на работу какого-то механизма. Сначала было слышно прерывистое тихое "бе-ке-ке... бе-ке-ке... бе-ке-ке...", потом "п-з-з-зт!", а затем снова "бе-ке-ке... бе-ке-ке... бе-ке-ке..." и снова "п-з-з-зт!" или что-то в этом роде, а может, Обломьеву просто так показалось тогда. А затем инопланетянин заговорил.

- Господа, - сказал он ровным низким голосом. - Прекратите немедленно. А иначе я вынужден буду...

- А-а! - заорал Годо. - Господа?! Где господа?! Где ты тут видел господ, сволочь?! А-а! Мы товарищи! Ты понял меня?! Товарищи! Получай!

Он высоко занес руку с телескопической дубинкой над головой, очевидно намереваясь нанести инопланетянину особенно мощный и сильный удар, но так и не успел этого сделать. Обломьев увидел, как кожаная куртка Годо начала сильно дымиться на спине, а потом под ним ярко сверкнуло голубоватым электрическим светом.

Тело Годо отбросило назад, он ударился спиной о бетонную тумбу памятника К. Марксу, сполз по нему и замер у основания в позе "усталого путника". Обломьев видел, как после столкновения с памятником телескопическая дубинка Годо взлетела вверх, а потом, вращаясь и рассыпая вокруг себя снопы искр, упала в пожухлую траву рядом с пьедесталом. В тот же момент инопланетянин оказался на ногах и начал быстро срывать с себя остатки рыболовной сети. Крепчайший капрон рвался под его пальцами как гнилая хлопчатобумажная нить и его куски падали к ногам инопланетянина. Вскоре он полностью освободился, небрежно отряхнул лацканы своего пиджака и сказал:

- Я не могу понять, чем спровоцировал подобное поведение. Надеюсь все же, что вы не уфологи, вернее - не энловеды?

- Нет-нет, - хрипло сказал Длиннов, показывая рукой на тело Годо. - Мы не уфологи. Вот он был уфологом. Вернее - энловедом. А мы нет.

- Это хорошо, - сказал инопланетянин. - Потому, что я терпеть не могу уфологов. Вы же сами видели, как они действуют. Впрочем, этот был какой-то совсем уж особенный.

- Вы его убили? - робко и тихо поинтересовался Обломьев.

- Нет, но, похоже, что я переборщил с разрядом. Нужно было установить регулятор на два деления ниже, но как это было сделать в такой обстановке? Это не страшно, просто он будет дольше приходить в себя. Через два оборота планеты вокруг своей оси придет, я думаю. А может быть, через три. Через четыре - точно.

- Это хорошо, - сказал Длиннов. - Поверьте, он не хотел причинить вам вреда.

- Да? - сказал инопланетянин, растирая свой голый затылок широкой ладонью. - А чего же он тогда от меня хотел, интересно?

- Да он, собственно, ничего от вас не хотел. Это я хотел.

Инопланетянин пристально посмотрел на Длиннова, а затем быстро сунул руку в карман пиджака и спросил:

- А вы чего хотели?

- Я просто хотел с вами пообщаться. Кое о чем спросить, и это - все.

- Но вы же понимаете, что подобное общение сейчас невозможно? - сказал инопланетянин, вынимая руку из кармана и озираясь по сторонам. - Оно никому не пойдет на пользу. Вы к этому пока просто не готовы в силу различных объективных причин.

- Всего несколько безобидных вопросов, - сказал Длиннов просительно.

- Технологиями я с вами делиться не собираюсь.

- Да ну их! - воскликнул Длиннов. - Мне не нужны никакие технологии! Правда, Бломо?

Обломьев кивнул головой и кашлянул в кулак.

- Подтверждаю, - сказал он. - Технологии ему не нужны.

- Даже так? - инопланетянин удивленно вскинул свои плоские надбровные дуги вверх и посмотрел на Длиннова с любопытством. - Это ночное приключение постепенно становится даже чуть-чуть интересным. Ладно, раз уж все так вышло. И технологии вас не интересуют. Да и вам в случае чего все равно никто из ваших же сопланетников не поверит. Надеюсь, что в этом-то вы отдаете себе отчет?

- Конечно-конечно, - торопливо заверил его Длиннов. - Нам никто и никогда не поверит и правильно сделает, кстати сказать. Вне всякого сомнения, так и будет. Это вы очень верно подметили.

- Да, - сказал Обломьев. - Никто и никогда нам не поверит. Даже не сомневайтесь. Подтверждаю это как профессиональный специалист в сфере информационных технологий. Здесь даже нечего обсуждать. В крайнем случае, нас просто засмеют.

Длиннов посмотрел на Обломьева и благодарно ему кивнул.

- Ну ладно, - махнул рукой инопланетянин. - А как вас зовут? Мы, кажется, не успели друг другу представиться в этой кутерьме.

- Меня зовут Длино, - сказал Длиннов. - А его - Бломо. Очень просто запомнить - Длино и Бломо. А вас как зовут?

- Нас всех называют одинаково, по имени нашей родной звезды, - сказал инопланетянин. - На вашем языке она называется Бетельгейзе. Поэтому можете называть меня просто - Бетельгейзе. Настоящее имя вы все равно не сможете правильно выговорить, потому, что ваша носоглотка устроена несколько иначе. Итак, для вас, Длино и Бломо, я - Бетельгейзе.

- Замечательно! - воскликнул Длиннов. - И как романтично! Представляешь, Бломо, если бы нас всех называли по имени нашей родной звезды? Мы бы говорили друг другу каждый день: "Здравствуй, Солнце!", "Как дела, Солнце?", "Отлично выглядишь, Солнце!"

Длиннов проговаривал все это очень быстро, как-то взвинчено и нервно, и Обломьев понял, что он все еще сильно взволнован состоявшимся контактом. Впрочем, сам он был взволнован не меньше, а может быть, и гораздо больше Длиннова, просто старался не подавать виду, и не ронять своего достоинства перед представителем внеземной цивилизации.

- Ну, хорошо, - сказал Бетельгейзе. - Признаться, у меня туговато со временем, скоро должен прийти мой корабль, и если вы хотите, что-то узнать, спрашивайте. Я попытаюсь честно ответить на все вопросы абстрактного характера. На все, которые никак не касаются наших технологий.

- Да-да! - возбужденно воскликнул Длиннов. - Конечно! Мы бы хотели узнать - по какому пути развития идут высокоразвитые космические цивилизации. По капиталистическому, или по социалистическому пути они идут, так сказать. Вы понимаете - о чем я?

- Ах, так вот оно что, - тихо сказал Бетельгейзе. - Что же, это вполне безобидный вопрос. Послушайте, Длино, кажется?

- Да, Длино.

- Так вот, Длино. Не обижайтесь, но подобный вопрос мог задать только представитель весьма слабо развитой цивилизации.

- Почему это? - удивился Длиннов. - Неужели мы настолько слаборазвиты?

- Не то слово, - заметил Бетельгейзе. - Просто очень. Очень-очень, ужасно слабо развиты. Но я бы на вашем месте не отчаивался, Длино. Очень может быть, что у вас все еще впереди, хотя...

- Но по какому же все-таки пути идут высокоразвитые цивилизации? - перебил его Длиннов. По тону, каким задавался вопрос, было видно, что он просто сгорает от нетерпения и Обломьев с чисто журналистским автоматизмом отметил это обстоятельство.

- Да этот путь всегда один и тот же для всех, - махнул рукой Бетельгейзе. - И для высокоразвитых, и для не очень, и для совсем недоразвитых. Мы называем его "Mass High-Way".

- Масс хау-вау? - растерянно переспросил Длиннов. По тону, каким он это сделал, Обломьев понял, что такой концепции в его собственной теории неучтенных исторических факторов не было, и что он немного от этого расстроился.

- Да, - сказал Бетельгейзе. - Все цивилизации идут так называемым "Путем Массы", даже если они сами этого никак не могут понять. Вообще-то в самом начале возможен некоторый люфт, но он быстро убирается в силу объективных факторов развития. Наши хроники говорят, что в самом начале, еще у истоков нашей цивилизации, жили такие бетельгейзе, которые различными способами заставляли других бетельгейзе добывать для себя какое-то файспелле. Они заставляли других добывать его для себя, а затем прятали все добытое за очень толстыми стенами. Но это вовсе не означает, что они оставили заметный след в истории цивилизации Бетельгейзе. Это вообще не история, а, так сказать предыстория нашей цивилизации, о которой лишь пунктирно упоминается в очень древних анналах.

- Файспелле? - переспросил Обломьев. Он старательно пытался запомнить этот разговор, словно бы собираясь когда-нибудь потом воспроизвести его на экране ноутбука. Для чего - он и сам пока этого не знал. Да он, собственно, не знал сейчас и того, будет ли у него это "потом".

- Да, файспелле, - подтвердил Бетельгейзе. - Это такое очень красивое вещество. К тому же оно очень вкусное и обладает замечательными целебными свойствами.

- И что? - спросил Длиннов. - Что с ними потом случилось? Со всеми этими собирателями файспелле из вашей предыстории?

- Понимаете, - сказал Бетельгейзе. - дело в том, что мы, бетельгейзе, очень быстро размножаемся. Так вот, когда простоватые древние бетельгейзе размножились настолько, что быстро съели все продовольствие, выпили всю воду, и вдохнули в себя весь кислород из атмосферы своей родной планеты, они просто размазали тех, других бетельгейзе, по стенам, за которыми они прятали свое файспелле. А потом они съели и все это файспелле. Причем проделали это настолько аккуратно и добросовестно, что наши археологи до сих пор не могут установить - чем же было это проклятое файспелле на самом деле - минералом, металлом, газом или пищевой добавкой. И это характерно не только для нашей предыстории, но и для других предысторий тоже. В начале пути главным занятием для любой мало-мальски развитой цивилизации является непрерывное размножение. Сначала цивилизация размножается, набирает массу, так сказать, а уже потом начинает по-настоящему, серьезно развиваться. Ее предыстория на этом оканчивается и начинается самая настоящая история. Вот так работает универсальный путь развития, который мы называем "Путем Массы". Некоторые, конечно, зацикливаются на размножении и как бы зависают в своей предыстории, но это уже не цивилизации, а популяции и они мало кому интересны. А вы ведь интересуетесь именно историями цивилизаций, как я понял?

- Невероятно, - разочарованно пробормотал Длиннов. - Я никак не ожидал от вас такого пути развития.

- А вы как думали? - заметил Бетельгейзе. - Собрались, поделили все свое файспелле, потом еще раз его переделили и готово? Можно спокойно развиваться дальше? А вот и нет! Так-то вот дорогие товарищи, кгм...

- Вы что же изучали наш, так сказать, путь развития? - поинтересовался Обломьев.

- Пришлось. Я, видите ли, по основной специализации космобиолог, и немного - космоботаник. Так что, хочешь, не хочешь, а пришлось сразу по прибытии бегло кое-что здесь поизучать, мнда...

- Значит, вы знаете, что в итоге вышло из местной ВОСР?

- Да знаю, знаю, - махнул рукой Бетельгейзе. - Как не знать, если специализация обязывает.

- А почему это случилось? - с чисто журналистским интересом спросил Обломьев. - Из-за происков невидимых врагов?

- Да какие там происки? - снова махнул рукой Бетельгейзе. - Просто ваша ВОСР носила внешний, косметический характер, а любые настоящие революции совершаются внутри - в глубине сознания. Вот если бы вы совершили Великую Внутреннюю Революцию, тогда бы все было по-другому. Не ВОСР вам надо было тогда устраивать, а ВВОСР, понимаете? Все дело здесь во второй букве "вэ". В ней вся загвоздка.

- Как это - внутреннюю? - пробормотал Обломьев. - Желудки всем нужно было тогда прочистить, что ли?

- Нет, - сказал Бетельгейзе. - Желудки - это важная, но все же внешняя сторона любой революции. Поймите, если даже нахлобучить на всех местных пролетариев шляпы, выдать им на руки справки о как бы высшем образовании и заставить их стучать туфлями по трибунам, от этого ничего не изменится. Великие внутренние революции происходят под шляпами.

- Ага, - сказал Обломьев, нервно поглаживая ладонью складки на щеках. - А что если под этими шляпами изначально пусто, так сказать?

- Да как же - пусто? - удивился Бетельгейзе. - Там у вас волосяные покровы, потом кожа, кость, а сразу под нею находится мозг, который задействован у вас от силы процентов на пять-шесть. Задействуйте свой мозг хотя бы на десять-пятнадцать процентов, и будет вам ВВОСР. Такой ВВОСР, что закачаетесь.

Обломьев не нашелся сразу, что на это сказать и умолк.

- Я только никак не могу понять, - заметил Длиннов, - как можно было настолько сильно развиться после того, как вы съели все свое файспелле и вдохнули в себя весь свой кислород.

- Это было непросто, - признался Бетельгейзе. - Очень непросто. Дело в том, что после того, как мы доели все файспелле, на нашей родной планете начались ужасные катаклизмы. Сначала климат сделался непереносимо жарким, потом начались сильнейшие землетрясения и цунами, а потом на полною мощность заработали все наши вулканы.

- Какой ужас, - тихо заметил Обломьев.

- Да, - подтвердил Бетельгейзе. - И все же, несмотря ни на что, мы продолжали очень быстро размножаться, но уже как бы по инерции.

- Удивительная целеустремленность, - тихо сказал Длиннов.

- А чего еще можно ожидать от первобытных масс с их примитивными путями развития? - продолжал Бетельгейзе. - Но и это еще не все. Вскоре в нашу планету врезалась огромная комета и с нее сдуло остатки, в общем-то, уже и так бесполезной для нас атмосферы.

- Кошмар, - пробормотал Длиннов.

- Да. А потом у нас поменялись местами магнитные полюса, но на такие мелочи уже никто просто не обратил внимания.

- Вы рассказали нам ужасную, но весьма поучительную историю развития своей замечательной цивилизации, - разочарованно сказал Длиннов. - Но мы немного уклонились от темы нашего разговора.

- Не спешите, - заметил Бетельгейзе. - Все процессы нужно рассматривать в комплексе, и тогда в их хитросплетении можно будет увидеть отблеск чистого света истины. И-сти-ны! Понимаете?

- Очень даже понимаю, - тихо и торжественно сказал Длиннов. - Уж поверьте...

- Так вот. Когда произошли все эти ужасные вещи, бетельгейзе чуть не впали в отчаяние. Они даже размножаться стали гораздо медленнее, но тут в дело вмешался случай.

- Какой случай? - встрепенулся Обломьев. Он сейчас ужасно жалел о том, что раньше не верил в инопланетян и забыл прихватить на эту встречу диктофон.

- Дело в том, что ядро кометы, которая в нас врезалась, состояло из снега и бетельгейзе сумели обеспечить себя сначала отличной талой водой, а потом они научились добывать из этого снега кислород для дыхания в условиях полного отсутствия атмосферы. Но остальных ресурсов все равно не хватало, и наше общество постепенно превратилось в диктатуру.

- Ага! - радостно воскликнул Длиннов. - Так значит все-таки в диктатуру! В диктатуру пролетариата бетельгейзе, я надеюсь?

- Вы очень прямолинейно мыслите, - заметил Бетельгейзе. - Да, сначала это была очень примитивная диктатура пролетариата бетельгейзе. Бетельгейзе пробовали диктовать свои условия друг другу, так сказать. Но из этого ничего хорошего не получилось - только несколько кровопролитных войн и сильное снижение рождаемости. Однако на талой воде много не навоюешь и постепенно самые умные из бетельгейзе поняли, что спасение может быть там, откуда прилетела снежная комета - в космосе. Это осознание было настолько глубоким, что они тут же создали диктатуру нового типа.

- Какого?! - хором воскликнули Длиннов и Обломьев.

- Дело в том, что наши самые умные бетельгейзе отлично понимали, что для того, чтобы найти спасение на просторах космоса, диктовать условия нужно не другим бетельгейзе, а Пространству и Времени. И им, после нескольких внутренних революций, которые произошли под их, так сказать, шляпами и следовали одна за другой, удалось создать такую диктатуру. Они все-таки умудрились продиктовать свои условия сначала Пространству, а чуть позднее - Времени и, таким образом, сумели не только выжить, но сильно увеличить свою популяцию, которую теперь можно было смело называть цивилизацией. В честь этого замечательного достижения, мы и назвали свою цивилизацию "Диктатурой Бетельгейзе". А, кроме того, мы привели самим себе неопровержимые доказательства правильности "Пути Массы", ведь если разобраться, в космос нас вытолкнула, так сказать, невероятная даже по космическим меркам скорость нашего размножения.

- Что же это получается, - сказал Обломьев. - Выходит, что вас просто взашей вытолкали в космос красивыми бедрами, так сказать?

- Если посмотреть на нашу историю отстраненно и непредвзято, то да, - подтвердил Бетельгейзе. - Интересно, правда?

В это время товарищ Годо пошевелился и хрипло сказал "Мама!", а потом снова затих.

- А ваш товарищ довольно быстро приходит в себя, - с удивлением отметил Бетельгейзе. - Похоже, что он, как это у вас здесь говорят - "прочный орешек", да?

- Да, - нетерпеливо согласился Длиннов. - Довольно прочный. И все же я думаю, что "Путь Массы" не для нас. Воды у нас пока полно, кислорода тоже, а с бедрами так и вообще... Одним словом, у нас здесь - сонное царство.

- Не спешите с выводами, дорогой товарищ Длино, - снисходительно заметил Бетельгейзе. - Исторический процесс имеет свойство очень быстро ускоряться, причем в самый неожиданный момент. Древние бетельгейзе тоже думали, что у них всего полно - и воды, и кислорода, и файспелле, а в итоге с ними вышло вот что.

- Ну, хорошо хоть, что ваши пролетарии смогли в последний момент собраться с мыслями и создать свою высокоразвитую диктатуру.

- Это устаревший подход. Никаких пролетариев у нас тогда уже давно не осталось и в помине. Они жили в эпоху добычи и перераспределения файспелле, а как только оно было съедено, необходимость в пролетариях сразу отпала и они тут же исчезли. Теперь все бетельгейзе называют себя космолетариями. Таким образом, Диктатура Бетельгейзе является диктатурой космолетариата бетельгейзе.

- Как это - "отпала необходимость"? - спросил Обломьев, быстро захлопав глазами. - А кто же у вас работает? Кто производит для вашей диктатуры различные предметы и устройства?

- Как это - "кто работает"? - удивленно спросил Бетельгейзе. Его глаза при этом даже чуть-чуть выдвинулись из орбит, а надбровные дуги образовали над ними как бы треугольную крышу с очень острым верхним углом. - Работают роботы, конечно, кибернетические механизмы. Ну и вопросы у вас.

- Не обращайте внимания, - заметил Длиннов. - Он местный либерал. Так значит, с производительностью труда у вас проблем нет?

- Да какие там проблемы?! - весело воскликнул Бетельгейзе. - Вы что?! Наши роботы производят все очень качественно быстро - от огромных межзвездных кораблей до других, таких же, как и они сами, роботов! Теперь у нас всего навалом и перераспределять ничего не нужно, а значит, потребность в пролетариате у нас отпала сама собой.

- Везет вам, - печально заметил Длиннов. - А у нас тут все до сих пор перераспределяется в таких масштабах, что иногда даже деревья качаются.

- Ну, знаете ли, - успокаивающе заметил Бетельгейзе. - Я бы не стал из-за этого печалиться. Когда-нибудь и вы доедите свое файспелле, и потом выйдете в космос, а мы уже будем ожидать вас там вместе со своими превосходными технологиями.

- А почему бы вам не вмешаться в наше развитие и не помочь нам? - осторожно спросил Длиннов. - Почему не помочь нам с поголовным превращением нашего отсталого пролетариата в продвинутый космолетариат нового типа, так сказать? Почему бы вам не проявить космолетарскую солидарность? Не выдвинуть лозунг "Космолетарии всех звезд, соединяйтесь!", а?

- А зачем? - спросил Бетельгейзе и тут же раскатисто расхохотался. - Знаете, у вас тут не так уж и плохо. Ведь всякий космический процесс кроме очевидных достоинств имеет и свои недостатки. Мы сейчас, конечно, летаем повсюду, но, если честно, космос довольно однообразное место, и это иногда ужасно угнетает. И потом, нам пришлось от многого отказаться для осуществления этих полетов, и во многом себя ограничить, причем - добровольно.

- Но вы же сами только что сказали, что у вас всего полно, - растерянно сказал Обломьев. - Зачем же вам себя ограничивать?

- Да, сейчас у нас полно всяких ресурсов, - согласился Бетельгейзе. - И в их использовании мы себя не ограничиваем, но кроме ресурсов есть и другие важнейшие вещи.

- Например? - встрепенулся Длиннов. В его голосе снова появился некоторый интерес.

- Вы этого пока не знаете, но диктат над Пространством и Временем требует огромных затрат биологической энергии. Она сама постепенно перераспределятся в вашем организме, и большая ее часть тратится на работу головного мозга. В результате ваше тело постепенно меняется. Оно уменьшается в размерах, мускулатура слабеет, некоторые, отвлекающие от размышлений, органы вообще отмирают, а голова, наоборот - сильно увеличивается в размерах. Вы думаете, это я (Бетельгейзе похлопал себя по груди), нет, это не я. Такими были древние бетельгейзе, а сейчас это просто защитный костюм. А я - вот.

Бетельгейзе сильно надавил ладонью на свое правое ухо, и его голова распалась на две половины. Внутри, в крошечном глубоком кресле очень высокотехнологичного вида сидел крошечный карлик в серебристом комбинезоне. У карлика была непропорционально большая голова и удлиненные черные глаза без зрачков. Карлик помахал Обломьеву рукой и дернул за какой-то рычаг. Голова защитного костюма сложилась обратно, а сам защитный костюм пожал плечами и изобразил на своем безволосом лице грустную улыбку. "Значит, все-таки, карлик"- подумал Обломьев.

- А кроме того диктат над Пространством и Временем потребовал от нас одержимости самими этими категориями. - продолжал Бетельгейзе. - И эта одержимость привела к тому, что постепенно мы отказались от своих имен собственных и все мы стали называться Бетельгейзе. В этом был смысл, так как в критической ситуации проще крикнуть: "Бетельгейзе, вперед!" или "Назад, Бетельгейзе!", чем вспоминать - как зовут каждого конкретного бетельгейзе. Но и это еще не все. Очень скоро нам пришлось отказаться и от своего пола.

- А это еще зачем? - не понял Длиннов. - А как же пресловутый "Путь Массы"?

- А затем, что пол отнимает массу энергии, которая нам теперь нужна для напряженной работы головного мозга, - сказал Бетельгейзе с грустью. - А "Путь Массы" от этого совсем не страдает, так как теперь мы размножаемся при помощи специальных лабораторий, в которых можно быстро произвести любое количество бетельгейзе, причем - отличного качества.

- Едрить, - подавленно сказал Длиннов. - Да на хрена нам такой путь?

- Так и я о том же, - заметил Бетельгейзе. - Живите себе спокойно, пока живется, и радуйтесь пока радуется, так сказать... кгм. А развитие и космос от вас все равно никуда не уйдут, так как они и так повсюду. Туда вы все рано выйдете, рано или поздно, так или иначе, так сказать. И не все ли вам равно - когда?

- Вот так коленкор, - прошептал Длиннов. Обломьеву показалось, что он совсем расстроился и даже как бы сник.

Годо под пьедесталом снова пошевелился и сказал "Мамочка!", но теперь уже гораздо громче, а потом снова затих. На поляне установилась полная тишина. Обломьев видел, что Длиннов сильно обескуражен беседой с Бетельгейзе, выбит из колеи, а может уже и окончательно подавлен пояснениями высокоразвитого инопланетянина. Он стоял, потирая подбородок ладонью, пошевеливая своей выступающей нижней челюстью, и смотрел себе под ноги. Бетельгейзе также казался несколько смущенным происходящим и тоже молчал. Поэтому Обломьев решил взять инициативу в свои руки и применить для этого профессиональные журналистские навыки.

- Как же вы живете? - спросил он. - Без имен, без пола. Диктатура Бетельгейзе, что - организована по армейскому образцу?

- Ну, почему же сразу "по армейскому образцу"? - встрепенулся Бетельгейзе. - Совсем нет. Мы живем такими, знаете большими семьями-экипажами наших кораблей и очень привязаны и к своему космическому судну и друг к другу. У нас даже есть такая поговорка: "Родина простого бетельгейзе там, где парит его космический крейсер".

- Но какие же отношения могут быть между членами такой семьи-экипажа? - удивленно спросил Обломьев.

- Об этом вам лучше не знать, - сказал Бетельгейзе, как показалось Обломьеву, довольно холодно. - А знаете, это ведь для них я закупал все эти продукты. Для своей космической семьи, а она у меня довольно большая, хотя наш корабль по меркам Диктатуры Бетельгейзе не очень большой. Это космическая прогулочная яхта.

- Продукты? - еще больше удивился Обломьев. - Вам нравятся наши продукты? Продукты из супермаркетов, я имею в виду?

- Ну да, - подтвердил Бетельгейзе. - А что такого? Видите ли, в своей одержимости Пространством и Временем мы совсем мало уделяли внимания некоторым вопросам. Они казались нам второстепенными и незначительными. То есть, у нас есть, конечно, специальные питательные таблетки, которые содержат в себе все необходимые микроэлементы и витамины. Эти таблетки замечательно обеспечивают напряженную работу наших мозгов, но иногда нам хочется, как бы это сказать...

- Чем-нибудь полакомиться?- подсказал Обломьев

- Как бы - да, - подтвердил Бетельгейзе. - А, кроме того, после употребления ваших продуктов, нам замечательно думается, причем - на самые разные темы. Знаете, ведь вашу замечательную планету, все высокоразвитые цивилизации так и называют - "Лазурный Берег". Представляете? И не только мы ее так называем, но и Диктатура Сириуса, и Диктатура Антареса, и Диктатура Фомальгаута, и все остальные диктатуры нашей Галактики, причем не сговариваясь. Многие экипажи специально меняют курсы своих кораблей, чтобы залететь на Лазурный Берег и запастись здесь вашими продуктами (они тоже не придавали в свое время значения второстепенным факторам). А есть еще и специальные рекреационные маршруты "с залетом на Лазурный Берег". И еще - некоторые высокоразвитые цивилизации не были настолько одержимыми Пространством и Временем, чтобы отказываться от своего пола и летают сюда еще кое для чего. Ну, вы ведь меня понимаете?

- Да, - подтвердил Обломьев. - Понимаю. Они, так сказать, летают в местную Ниццу?

- Скорее - в Амстердам. Или на Тайвань.

- А другие наши ресурсы вас, что, не интересуют абсолютно? - раздраженно заметил Обломьев. Ему было неприятно упоминание родной планеты в определенных контекстах.

- Да какие там ресурсы! - смеясь, воскликнул Бетельгейзе. - Не смешите меня! Я вот привез сюда свою семью, чтобы они посмотрели на ваш Лазурный Берег, но неожиданно столкнулся здесь с этим энлологом (он кивнул головой в сторону товарища Годо). С этим ужасным энловедом. Знаете, мы ведь не любим местных энлологов именно потому, что они могут в любой момент безнадежно испортить долгожданный и давно планируемый отпуск в Амстердаме. Прошу прощения, я хотел сказать - отпуск на Лазурном Берегу.

- Как я теперь понимаю, - высокомерно заметил Обломьев, - захватывать нас вы тоже не собираетесь? Не планируете оккупировать наш Лазурный Берег, так сказать?

- Да зачем нам? - удивленно спросил Бетельгейзе. - На кой нам вас захватывать? Мы все вас очень любим, и не только из-за продуктов, поверьте. Вот только пальмовое масло в сыр подмешивать вам не надо бы, да и с ГМО вам лучше бы не баловаться. Эти занятия могут привести к непредсказуемым для вас последствиям. А так все нормально, на счет захватов можете не волноваться.

- Ну, это вы нас так любите,- заметил Обломьев.- А не ровен час прилетят какие-нибудь злые дракончики, и что тогда?

- Да не бойтесь вы этих дракончиков!- рассмеялся Бетельгейзе.- А если они все-таки прилетят, уже через десять миллисекунд на вашей орбите окажется весь военный флот Диктатуры Бетельгейзе! Да и флоты других Диктатур в стороне не останутся! И я тогда не позавидую этим дракончикам! Они не получат и пяди Лазурного Берега, вы можете быть в этом уверены на все сто. Но, повторяю - прекращайте подмешивать пальмовое масло в твердые сыры, а иначе...

- Ну хватит! - неожиданно громко воскликнул Длиннов. - Ницца, Амстердам, Макао, твердые сыры! Противно слушать!

- Ладно, - примирительным тоном заметил Бетельгейзе. - Проехали. Да и мне уже пора обратно - к своему экипажу-семье. Корабль уже прибыл.

- А где он? - оживился Обломьев. - Можно на него взглянуть?

- Конечно, - сказал Бетельгейзе. - Смотрите на здоровье. Он сейчас висит прямо над нами.

Обломьев посмотрел вверх, и его нижняя челюсть непроизвольно опустилась вниз. Сначала ему показалось, что это звезды увеличились в размерах и начали медленно вращаться вокруг центральной, очень большой и яркой звезды. Но потом он понял, что звезды не могут быть настолько большими и разноцветными, и что они не могут выстраиваться вот так - широкими, загнутыми к центру спиралями, и не могут мигать с равномерными интервалами. Вероятно, это было днище огромной летающей тарелки, которая висела прямо над ними и медленно проворачивалась вокруг своей центральной оси. У Обломьева сильно закружилась голова и он сел прямо на сырые прелые листья, широко раскинув руки и уперев их в землю. Он сидел и смотрел вверх не в силах оторваться от этого зрелища. Вдруг из центра днища очень медленно выдвинулся яркий белый луч. Он именно выдвинулся, как прозрачная сверкающая трубка, опустился вниз и уперся своим концом в землю рядом с туфлями Бетельгейзе.

- Ну, вот и все, - сказал тот. - Мне пора. Сейчас устроим роскошный семейный ужин, а завтра, прямо с утра отправимся взглянуть на вашу Ниццу.

После этого Бетельгейзе присел на корточки и начал быстро складывать в свой огромный пакет рассыпавшиеся по земле баночки. Одна из таких баночек лежала рядом с ногой Обломьева, он подобрал ее, и на четвереньках подполз к Бетельгейзе.

- Вот возьмите, - сказал он. - Лосось в собственном соку. Очень вкусно.

- Благодарю вас! - весело воскликнул Бетельгейзе. - Вы очень любезны! Тысяча черных дыр мне прямо по курсу! Кажется, я забыл купить бутылочку с местным веселящим метанолом. Какая досада! Сегодня около двухсот членов нашего экипажа празднуют свой день выхода из генетической лаборатории. Вчера они весь вечер просили меня купить им бутылочку, а я взял и забыл! Вот растяпа.

Обломьев закашлялся и не без труда поднялся на ноги, а затем выразительно посмотрел на Длиннова, но тот совсем не обратил на это внимания. Длиннов безучастно стоял в стороне, молча наблюдая за этой сценой.

- Ну ничего,- говорил Бетельгейзе, громко шурша своим огромным пакетом.- Сольют пару стаканов из системы охлаждения позитронных орудий. Им не привыкать.

- Пару стаканов?- глухо спросил Длиннов.- На двести членов?

- Ну да,- подтвердил Бетельгейзе.- Вы же видели - до чего нас довел Путь Массы? Капли охлаждающей жидкости хватит, чтобы упиться.

Длиннов тяжело вздохнул и посмотрел на днище летающей тарелки.

- Готово, - сказал Бетельгейзе, засовывая в пакет последнюю баночку. - Пора улетать.

- Вы надолго к нам? - спросил Длиннов, как бы очнувшись.

- Как получится, - вежливо ответил Бетельгейзе. - Диктат над Временем позволяет. Я вижу, что вы немного расстроены нашим разговором?

- Есть немного, - признался Длиннов.

- Неудивительно, ведь сегодня вы узнали много нового и, я надеюсь, интересного. А вы? - спросил Бетельгейзе, поворачиваясь к Обломьеву. - Вы тоже расстроены?

- Я? - переспросил Обломьев. - Я - нет. Я абсолютно не расстроен. Хотя, немного смущен и удивлен, конечно.

- И это хорошо, - одобрительно заметил Бетельгейзе. - Удивляться бывает иногда очень полезно для общего развития того самого, что спит у вас под вашими шляпами. Прощайте, товарищи. Желаю вам никогда ни о чем не жалеть и постоянно чему-нибудь удивляться!

Сказав это, Бетельгейзе вступил в луч света и как бы растворился в нем.

- Постойте! - крикнул Длиннов. - Погодите!

- Что? - послышалось из луча.

- Вот, возьмите, - Длиннов вытащил из-под куртки бутылку коньяку и протянул ее к лучу. - Поздравите своих именинников от лица всего прогрессивного человечества. Презент от местных пролетариев свободным космолетариям Бетельгейзе, так сказать. Космолетарии всех звезд, соединяйтесь!

- Спасибо, товарищи, - донеслось из луча. - Да здравствует Великая Внутренняя Космолетическая Революция! Слава ВВКР!

- Слава! - хором воскликнули Длиннов с Обломьевым.

Затем из луча высунулась широкая ладонь Бетельгейзе. Она взяла бутылку и снова скрылась в луче, а потом луч медленно втянулся в днище летающей тарелки.

Послышался низкий вибрирующий звук "фаб-фаб-фаб", вращение мигающих спиралей заметно усилилось, а потом они резко качнулись и начали уменьшаться в размерах. У Обломьева снова закружилась голова, и он опять опустился на землю. Уже через несколько секунд звездное небо приняло свой обычный вид, и на нем тускло засиял ущербный серп луны. Он серебрил своим светом верхушки пушистых облаков, а вокруг сделалось необычайно тихо. Вдруг Обломьев увидел, что недалеко от него, в траве что-то блестит. Он подошел к этому месту и поднял жестяную банку со шпротами.

- Эй! - закричал Обломьев, протягивая банку к небу. - Эй, там, наверху! Забыли!

- Оставь, - сказал ему Длиннов, направляясь к памятнику Марксу. - Давай выбираться отсюда. Помоги мне с Годо.

Обломьев машинально сунул банку в карман и пошел следом за ним. По пути к его ноге прилипло что-то мягкое и бесформенное. Это было смятое и чуть обгоревшее военное кепи Годовалого.

Сборы в обратный путь не заняли много времени. Длиннов бросил в грязный саквояж оба фонарика и большой кусок капроновой сетки. Дубинку Годо они тоже нашли, но она сильно обгорела и даже чуть-чуть оплавилась по краям. Длиннов попытался ее сложить, но так и не смог, громко выругался, а затем согнул ее о колено, сильно размахнулся и забросил в кусты. Потом они подхватили Годовалого с двух сторон, словно раненного бойца, и потащили через арку к похороненной под опавшими листьями аллее.

- Ницца... красивые места... - тихо бормотал Длиннов. - Здесь, оказывается есть красивые места... кто бы мог подумать...

Годовалый был очень тяжелым, словно бы каменным, и тащить его было очень трудно, так как обе его ноги совсем не сгибались в коленях и носки тяжелых армейских ботинок волочились по земле, оставляя за собой неглубокие борозды в прелой листве. Он уже почти пришел в себя, и все время пытался что-то сказать Длиннову.

- Бо... бо... бо... - бормотал Годовалый и крутил головой, словно бы пытаясь заглянуть в глаза своих товарищей снизу.

- Больно? - спросил Длиннов.

- Да! - выдохнул Годовалый.

- И зачем только ты на него набросился с этой дубинкой?

- Иначе было нельзя, - сказал вдруг Годовалый отчетливо, но очень тихо. - Иначе он бы снова телепортировал, и тогда все - контакт бы не состоялся. Господи, как же бо... бо... бо...

- Больно?- спросил Обломьев.

- Да,- выдохнул Годовалый.

- Не нужно было применять к нему насилие,- с тихим злорадством заметил Обломьев.

- А как по-другому?- спросил Годовалый, громко скрипнув при этом зубами.

- Хватит болтать, - заметил Длиннов раздраженно. - Им, энловедам, виднее - когда, к кому и что можно применять. Ф-фух, давайте передохнем, товарищи.

- Прислоните меня спиной вон к тому дереву, - тихо попросил Годовалый. - Только осторожно. Все болит.

Они осторожно прислонили его к толстому стволу дерева.

- И кепку, - попросил Годовалый. - Наденьте, пожалуйста, кепку.

- Твоя кепка у меня, - сказал Обломьев. - Но она сильно испачкана.

- Это ничего, - тихо сказал Годовалый. - Наденьте. Свет режет глаза. Больно.

Обломьев посмотрел вверх, на бледный серп луны и пожал плечами. Затем он вытащил из кармана брюк свернутое кепи, распрямил козырек, два раза ударил ею о колено и натянул на голову Годовалого.

- Спасибо, - тихо сказал тот.

- Пожалуйста, - вежливо ответил Обломьев.

- А знаешь, Бломо, - сказал вдруг Годовалый с трудом шевеля распухшими губами. - Я ведь до самого конца не верил, что это они.

- Вот даже так? - удивился Обломьев.

- Да. Я до самого последнего момента думал, что это американский шпион, - сказал Годовалый, роняя голову на грудь. - Или британский, что гораздо хуже...

- Ну и ну,- потрясенно прошептал Обломьев.- Ну и ну, Годо...

Обломьев не знал, что сказать, поэтому молча отошел от дерева, вынул из сильно измятой пачки сигарету и щелкнул зажигалкой. Он вдруг почувствовал страшную усталость и увидел, как сильно пострадала за сегодняшнюю ночь его одежда.

Туфли и брюки ниже колен покрывал толстый слой засохшей грязи, от чего они сделались жесткими как фанера. Модная курточка тоже была сильно измазана грязью, к которой кое-где прилипли остатки прошлогодней листвы. На лбу Обломьева имелось несколько длинных царапин с подсохшей кровяной коркой, которые сейчас сильно ныли и чесались. Руки тоже саднили, но царапин и крови на них не было видно из-за слоя подсохшей грязи.

"Да, - подумал Обломьев, выпуская дым из ноздрей. - Приключение. Нужно придумать подходящую легенду для жены. Типа - под машину попал. А может быть, взять да и рассказать ей всю правду? Нет, лучше не надо. Скажу ей, что возвращался с редакционного задания и нарвался на подвыпившую компанию негодных бормотухинских пролетариев. Да, это будет самое правдоподобное объяснение, к тому же - почти правдивое..."

Длиннов стоял невдалеке, раскачиваясь на толстых подошвах своих баскетбольных кроссовок, он всматривался в ночное небо и пошевеливал выступающей нижней челюстью.

Обломьев подошел к нему, встал рядом и тоже посмотрел вверх.

- Дай сигарету, - попросил Длиннов.

- О чем задумался? - спросил Обломьев, протягивая ему измятую пачку "L&M" и зажигалку.

- Лазурный Берег, - сказал Длиннов, щелкая зажигалкой.- Надо же.

Обломьев поперхнулся дымом и сильно закашлялся, а затем мельком взглянул на небо и, чувствуя, что снова говорит что-то не то, пробормотал быстрой хриплой скороговоркой:

- Там все ужасно дорого...

2014.