Повесть

"Всё нуждается в противовесе,

чтобы достичь меры и середины,

ибо в этом заключается сущность

и правильное соотношение..."

Аристотель.

Князь Николай Неврусов прошел в штабную избу и легким движением плечей сбросил шинель на руки своего ординарца Семена. Так было у них заведено уже достаточно давно - еще, когда Неврусов только вступил в командование 14-ым отдельным полком Освободительной Армии Верховного Правителя России и Семен был придан ему в качестве ординарца. Вот и теперь тот ловко подхватил почти невесомую, английского кроя, с золотыми полковничьими погонами и теплым меховым воротом, шинель и застенчиво улыбнулся.

Семен был тем типом простого русского человека, который так любили описывать все отечественные писатели серебряного века - настоящий богатырь с широким открытым лицом, косой саженью в плечах и сильными, привычными и к крестьянскому, и ратному труду руками. Полковник был с ним одного роста, но на фоне своего ординарца смотрелся хрупким юношей. Он был тем типом русского офицера, в выправке и внешнем облике которого, даже при беглом взгляде угадывался налет прусскости, привитой военной аристократии России многочисленными императорами-германофилами в прежние времена. Фигура, выправка, знание немецкого (и французского, и английского), ровный пробор и осанка головы Неврусова были идеальными, но кость его была тонкою, аристократическою.

Несмотря на свое аристократическое происхождение и воспитание, князь очень любил и думал, что понимал русский народ, его простую открытую душу. Простые русские люди окружали Неврусова с самого момента его рождения, любили его и заботились о нем.

Князя вскормила простая русская женщина - кормилица Марья с широким открытым лицом, мягкими теплыми руками, и большой щедрой грудью. Maman князя, княгиня Неврусова была прелестной, широко образованной женщиной, но тонкокостной и после родов молоко у нее так и не появилось. Княгиня очень любила балы, приемы, светские вечеринки, очень сожалела, что беременность на время удалила ее от всего этого обычного времяпрепровождения и много переживала из-за возможных изменений своей великолепной фигуры, которые часто случаются с женщиною после родов, но все, к счастью, обошлось. Сразу после рождения маленького князя, она смогла быстро возобновить и свою прелестную фигуру, и свои обычные занятия, а выкармливание взяла на себя Марья - простая русская женщина. Она чрезвычайно полюбила маленького Неврусова и привязалась к нему как к родному, а потому и раннее детство князя было счастливым и сытным.

В отрочестве за князем приглядывал "дядька" - бывший старший матрос Императорского Флота по имени Федор, которого он, будучи малолетним ребенком, искренне считал за своего родного отца, а позднее, уже в отроческие годы - за ангела хранителя. Отец Неврусова служил по дипломатической части, почти все время находился в разъездах по европейским столицам и сыном интересовался мало, так как служба составляла главное занятие его жизни и полностью владела им. Поэтому в свои нечастые наезды в Россию, он разговаривал с сыном только на одном из основных европейских языков, а Коленька звал его на французский манер - papa. С отцом князя связывали только роскошные европейские игрушки, присылаемые в имение на дни рождения, тезоименитство, Рождество и к некоторым другим праздникам. Они были очень дорогими, сложными и тяжелыми, поэтому князь часто предпочитал им деревянных лошадок, изготовляемых его добрым дядькою. Много таких лошадок Неврусов сломал, забавляясь ими, но Федор только смеялся и быстро изготовлял новые. Когда князь учился в Кадетском Корпусе, его добрый старый дядька скончался, и он бросил все и примчался на похороны, где много плакал горькими юношескими слезами, глядя на то, как гроб с телом чуть ли не самого дорогого и близкого ему человека опускается в темную могильную яму.

Одним из самых ранних детских воспоминаний Неврусова было такое - он гуляет по осеннему саду родового поместья и видит огромное красное яблоко. Оно висит среди ветвей, прямо над головой и как бы тихо шепчет: "я давно жду тебя, князь... а глянь-ко, какое я пригожее... возьми меня...съешь меня... съешь меня, князюшка", пухлые ручки крошки Неврусова тянутся к нему, ротик что-то лепечет, но все тщетно - слишком, слишком высоко висит заветное яблочко. От отчаяния на глаза князя наворачиваются слезы, вот они уже начинают капать на кружевной воротничок замшевой курточки, из горла уже готов вырваться звонкий крик отчаяния, и вдруг все меняется самым неожиданным образом. Какая-то могучая сила подхватывает князя и поднимает вверх, прямо к вожделенному плоду, а громкий бодрый голос Федора за спиной говорит: "А вот и яблочко-с! Да какое спелое! Извольте, ваше сиятельство!"

И чем старше становился князь, чем больше тягот он испытывал в жизни, тем чаще снился ему этот младенческий сон. Неудивительно поэтому, что он считал заботу о себе русских людей из далекого детства безупречною, потому что никто и никогда больше не заботился о князе, так как умели и могли это делать они. Конечно, многих из этих простых добрых русских людей уже не было на свете, но они все так же продолжали любить Неврусова и заботиться о нем, пусть даже и в снах.

Несмотря ни на что, князь продолжал любить простых русских людей, даже тогда, когда он, вернувшись с фронта, брел по охваченному октябрьскими беспорядками Петербургу в шинели со споротыми погонами, крепко сжимая в кармане браунинг, поставленный на боевой взвод. Он шагал тогда, сам не зная - куда и зачем, а простые русские люди с прикрепленными к папахам и бескозыркам красными ленточками, нескончаемым потоком обтекали его со всех сторон, бурлили вокруг него живыми круговоротами.

Иногда князь останавливался на площадях, чтобы послушать революционных ораторов. Он видел, что их лица не могли похвастаться ни широкою природною простотою, ни открытостью и были украшены аккуратными европейскими бородками, а все они как один, были одеты в пальто с замшевыми воротниками, хорошо знакомого князю покроя. Такой покрой он часто встречал в довоенные еще времена и в Шлезвиг-Гольштинии, и в Цюрихе, и на голландских курортах, и в Ницце.

Неврусов прислушивался к речам этих ораторов с мрачной полуулыбкой, всем своим существом понимая, что ни от этих бородок, ни от этих пальто, простому русскому человеку ничего хорошего ожидать не приходится ни сейчас - на вот этой самой площади, ни в будущем.

Но европейские бородки были очень хитры. В своих речах они безудержно хвалили простых русских людей, иногда даже сбиваясь на грубую лесть, обещали им невесть что - и мир, и землю, и все остальное, чего только могут пожелать простые люди в своих самых замечательно смелых мечтах. Конечно же, простодушные русские люди смущались этими речами. Они стучали прикладами винтовок по брусчатке, громко кричали и подбрасывали в воздух папахи и бескозырки. От этого всеобщего смущения происходил страшный шум, а бородки в европейских пальто, толпясь на помостах, тихо переговаривались между собой, щурили глаза и довольно потирали слабые бледные ручки. Неврусову все это было отвратительно, и он никогда не мог заставить себя выстоять хотя бы один такой митинг до конца.

И все же, даже тогда, простые русские люди спасли его. Побродив по охваченному беспорядками Петербургу, князь присоединился к небольшому отряду терских казаков, которые не стали слушать бородатых европейских ораторов и ушли из города на соединение с корпусом генерала Краснова. Прорываясь из Петербурга, казакам пришлось застрелить и изрубить шашками некоторое количество простых русских людей, которые пытались им воспрепятствовать и даже хотели установить прямо посреди улицы пулемет. Однако князь не слишком переживал по этому поводу. Он видел, что эти убитые люди хотя и были простыми, но имели худые узкие лица, сутулые спины и костлявые руки с распухшими суставами. То были пораженные хроническим пьянством, марксизмом, и венерическими заболеваниями рабочие с многочисленных городских заводов и мануфактур. И все же во время прорыва казачьей сотни из красно-кумачового Петербурга произошло ужасное несчастье. Во время атаки на пулемет, Неврусов лично зарубил шашкой матроса. Сразу же после сабельного удара, матрос схватился обеими руками за голову и опрокинулся на мостовую, а князь резко осадил коня и поднял его на дыбы. Он вдруг понял, что в горячке боя зарубил простого русского человека и ужас проник в самое его сердце.

После этого прорыва князь покинул Россию на немецком пароходе и отправился через Швейцарию и Бельгию во Францию, в Париж, где теперь проживали его maman и papa. Старый князь еще до войны перевел свое состояние в швейцарские банки, так что Неврусовы отнюдь не бедствовали, хотя теперь и жили в скромном европейском достатке - в двухэтажном домике, расположенном на берегу Сены, недалеко от русского посольства. Papa сильно постарел, а maman почти постоянно вспоминала Россию, и горько при этом рыдала. Несколько недель Неврусов жил в Париже относительно спокойно, но затем ему все опротивело - и тюлевые занавески на окнах, и запах кошек в прихожей, и рыдания maman, и хриплое покашливание papa в курительной комнате. А еще ему почти каждую ночь снился зарубленный в Петербурге матрос. В этих кошмарах князю виделось, как матрос вдруг поднимается с брусчатки и отрывает окровавленные ладони от лица, и вдруг князь видит, что это не незнакомый человек, а его дядька Федор. Здесь князь просыпался в холодном поту (а иногда и с диким криком), закуривал сигарету и начинал ходить по спальне туда-сюда. Поэтому, когда французские газеты напечатали воззвание Колчака, Неврусов откликнулся на него одним из первых. "Я знал, Nikolas, что ты... весь в дедушку..."- сказал ему тогда papa и обнял Неврусова за плечи, а maman только громко разрыдалась.

Уже через месяц он, через Сен-Назер, Нью-Йорк и Сан-Франциско прибыл во Владивосток, где присоединился к белому движению и начал свою личную битву за сердца и умы простых русских людей.

Теперь вот - Семен. Забота этого простого русского человека о князе была все такою же безупречной. Он содержал в образцовом порядке и гардероб полковника, и походный, английского производства, столовый набор в квадратном кожаном кофре, и четыре пары хромовых полковничьих сапог и походный самовар, который теперь повсюду сопровождал Неврусова по фронтам жуткой, и, в понимании князя бессмысленной, гражданской войны.

Заботами Семена Неврусов всегда был накормлен, обогрет и выглядел, как подобает настоящему русскому офицеру. Ординарец даже, как заправский портной, чинил ему униформу английского образца, несмотря на замысловатый покрой, обилие сложных застежек и крючков, а прошлой зимою, в кровавой бойне под Омском спас своему князю здоровье и жизнь.

В том сражении Неврусову пришлось долго жить прямо на переднем крае - в промерзлом насквозь и обледенелом блиндаже, не приспособленная к условиям суровой русской войны английская униформа быстра пришла в полный беспорядок. Горячий чай уже не спасал его от холода, силы были на исходе, но Семен где-то сумел раздобыть пару отличных, глубоких валенок и широкий извозчичий тулуп. Конечно, никакой мороз не смог бы заставить боевого офицера и аристократа снять хромовые сапоги и надеть крестьянские валенки. Семен это понимал, поэтому добыл валенки такого размера, что нога полковника легко входила внутрь прямо в сапоге, а тулуп был очень свободного покроя, и его можно было набрасывать на плечи как теплую накидку - прямо на погоны, поверх шинели. Это-то и спасло Неврусова от болезни и смерти (непривычные к сибирским холодам военные аристократы умирали тогда в окопах десятками, а приказ Адмирала был - взять Омск любой ценой, и никто не смел оставить позиций под страхом смертной казни). Одним словом, очень могло быть, что Неврусов был обязан Семену не только здоровьем, но и жизнью. Князь это отлично понимал и очень ценил своего ординарца. Вообще же, он полагал, что сказка господина Салтыкова о том, как один мужик двух генералов прокормил, была отнюдь не сказкой, а весьма серьезной прозой, списанной автором чуть ли не с самой жизни. Однако вернемся в штабную избу.

- Свободен,- сказал Неврусов ординарцу и энергичным шагом прошел к широкому деревянному столу, на котором была расстелена штабная карта.

- Слушаюсь, вашбродь!- весело крикнул Семен и задом толкнул тяжелую входную дверь с массивной чугунной щеколдой, намереваясь выйти в сенцы.

- И давай самовар,- сказал ему вслед Неврусов.

- Слушаюсь, вашбродь!- выкрикнул Семен уже из сеней, а затем осторожно притворил за собой дверь. Чугунная щеколда глухо грюкнула и в горнице установилась полная тишина.

Сначала Неврусов хотел подойти к столу и погрузиться в стратегические расчеты, но затем передумал. Он заложил руки за спину и прошелся по горнице, осматриваясь. Штаб располагался в самой большой, добротной и чистой избе, которых на всю деревню имелось всего две или три. Остальные избы тоже были добротными, но приземистыми и небольшими, подходящими, впрочем, для расквартирования нижних чинов. Сама же деревня числилась старообрядческой и называлась Костровкою. До войны и революции Костровка была многолюдной и относительно зажиточной, но после всех этих поворотов исторического колеса пришла в относительный упадок и несколько прихирела. Мужиков повыбивало на фронтах Первой Мировой и гражданской, а те, что уцелели во всей этой кровавой каше, ушли в леса и сделались суровыми и непримиримыми зелеными бандитами. Зеленые банды быстро разрастались и уже очень скоро грозили сделаться серьезной военной силой, поэтому уже сейчас их приходилось принимать в стратегические и тактические расчеты. Князю докладывали, что будто бы и прежний хозяин штабной избы со своей бандой промышлял где-то в окрестностях, грабя обозные команды белых и красных без разбору, да и всех остальных проезжих и прохожих путников подряд.

Неврусов подошел к добротной крестьянской печке, которая занимала чуть ли не треть избы и положил ладони на кривоватые глиняные изразцы. От печи шло приятное тепло. "Будь проклята эта война,- подумал он.- Будь оно все проклято. Интересно, а как сейчас в Париже? Да все так же. Проходят осенние показы мод, в воздухе витает запах жареных каштанов, парижане сидят в уличных кафе, рассматривают миленьких парижанок, шутят и заигрывают с ними, пьют аперитивы, кофе..."

Чугунная щеколда снова грюкнула и за спиной послышался бодрый голос Семена:

- Самовар, вашбродь!

- Послушай, братец, а кофе у нас совсем не осталось?- спросил Неврусов, оборачиваясь.

- Никак нет, вашбродь!- крикнул Семен.- Все как есть употребили еще когда под Богучарами стояли! Только чай остался, да и то - дрянной аглицкий, брикетами!

- Ну, хорошо же,- печально сказал Неврусов.- Чай так чай...

Семен подошел к столу и поставил на него небольшой походный самовар, а затем вышел в сенцы и снова грюкнул щеколдой. "За прибором побежал",- понял Неврусов. Он осторожно пригладил волосы и осмотрелся в поисках какого-нибудь зеркала. Ничего не было, даже крохотного осколка. По-видимому, хозяева не любили собою любоваться, а может хозяин прихватил зеркала в тайгу. "Хотя - вряд ли,- подумал Неврусов.- Вряд ли. Им ведь бритье ни к чему. Бог не велит, так сказать...". Единственной отражающей поверхностью в избе была застекленная старообрядческая икона Николая Угодника, но князь постеснялся перед ней прихорашиваться - у святого был пронзительный, обжигающий взгляд.

Неврусов подошел к самовару и, всматриваясь в свое тусклое отображение на его боку, кое-как поправил карманной расческой прямой прусский пробор на голове и пригладил аккуратно подбритые виски. В это время глухо грюкнула щеколда и в дверях появилась широкоплечая спина Семена (последний почти все двери всегда открывал задом, так как в виду князя его руки были постоянно заняты различными предметами бытового обихода).

Неврусов сел за стол и сдвинул штабную карту на самый край, аккуратно свернув ее пополам, а затем снял с плеча Семена белую салфетку и заправил ее за стоячий воротничок френча. Через мгновение перед ним уже стоял поднос с походным набором. На подносе располагались - большая фарфоровая чашка с серебряной ложечкой, серебряная подставочка с вареным всмятку яйцом, краюха белого ситного хлеба на блюдце с зеленой каймою и кусок желтого крестьянского масла в крохотной, но глубокой стеклянной мисочке. Все было, как он любил, и так, как Семен знал и умел ему организовать в любых условиях.

- Спасибо, братец,- ласково сказал Неврусов,- что бы я без тебя делал...

- Рад стараться, вашбродь!- крикнул Семен, наполняя чашку князя свежезаваренным чаем.

- Ну, хорошо же, ступай,- сказал Неврусов, обстукивая по кругу яйцо,- ступай, братец. Дальше уж я сам.

- На здоровье!- крикнул Семен и застенчиво улыбнулся.

- Спасибо, дружок,- ласково сказал князь,- ступай.

Семен подошел к двери и толкнул ее задом, хотя руки у него и были в этот раз свободными. Затем он, широко улыбаясь, исчез в темных сенцах, двери встали на свое место, щеколда глухо грюкнула, а Неврусов легонько поморщился.

Завтракая, князь припоминал званые обеды с балами и танцами, в которых ему приходилось, по настоянию maman принимать участие в прежние, довоенные и дореволюционные еще времена. Московские званые обеды, как ему помнилось, были более хлебосольными и обильными, а петербуржские более изысканными, но в общей роскоши они друг другу уступали мало. Шампанское, золотые погоны, разлет аксельбантов, тусклый блеск сапог, невесомый белый шифон дамских платьев, бесконечное кружение на штучных паркетных полах, вальсы Штрауса, шутки, смех. Где это все? Куда подевалось? Ухнуло в бездну!

- Как упоительны в России вечера...- тихо прошептал князь и его глаза предательски заблестели.

Аппетит сразу же пропал. Неврусов взял чашку и, подошел к крошечному окошку, которое располагалось прямо напротив старообрядческой иконы Николая Угодника. Щурясь слегка близорукими глазами, он прихлебывал чай и смотрел через мутные стеклышки наружу, одновременно как бы ощущая тяжелый взгляд святого всею спиною (было даже и некое давление на плечи, прямо на золотые погоны и даже шея словно бы ныла и слегка побаливала).

За стеклом сыпал холодный осенний дождь и был виден большой кусок широкого зажиточного подворья. Вся земля между избою и очень прочными на вид, по-медвежьи крепкими сараями была истоптана человеческими и конскими ногами. Следы человеческих ног были овальными и кое-где утопали в земле глубже круглых отпечатков конских копыт.

Сначала мимо окошка, о чем-то балагуря, прошло трое расхристанных пехотных солдат с простыми широкими лицами и могучими плечами (все трое несли под мышками какие-то грязные мешки, в которых что-то вроде бы даже и шевелилось). Ни ремней, ни патронных сумок на солдатах не было, только на плече одного из них висела дулом вниз винтовка, почему-то с примкнутым штыком. Во время ходьбы штык выписывал по грязи замысловатые зигзаги и Неврусов понял, что все трое, скорее всего, пьяны. Солдаты, хрипло переговариваясь и покуривая самокрутки, прошли под окнами штабной избы и скрылись за углом медвежьего сарая. Князь проводил их взглядом и отхлебнул из чашки.

За солдатами появился плечистый бородатый казак с широким и даже несколько зверским лицом, в черной папахе и накинутой на могучие плечи шинели. Он шел рядом с разнузданной лошадью, ухватив ее огромным квадратным кулаком за гриву в области основания шеи. Сначала князь решил, что казак ведет лошадь на водопой, но потом, по неверной походке, понял, что казак таким вот способом просто удерживает себя на ногах, а лошадь идет куда-то сама. Где-то визгливо запела, но почти сразу же умолкла гармонь, а с крыльца штабной избы послышался неестественно громкий смех.

"Еще годик этой безумной войны,- подумал Неврусов,- и никакой армии у Верховного Правителя больше не будет. Будет большая белая банда. Красные были бандой с самого начала, а зеленые уже есть банда. Война Зеленой, Белой и Красной Роз. Нет не так - в ночи бо с лютостию побивашеся Белыя, Красныя и Зеленыя сиречь Розы те, и лютыя вьюго покрыва бо и остужаяся на них. Как-то так".

Неврусов подошел к столу и опустил чашку на поднос.

- Семен!- крикнул он.- Семен!!

Ответа не последовало, и полковник решил, что ординарец куда-то отошел по делам службы. Князь быстро допил чай и вернулся к столу. Он сдвинул поднос на самый край столешницы, впритык к самовару, и развернул штабную карту.

Полк Неврусова имел задание захватить большой таежный поселок Белебехово. Никакого фронта в районе Белебехово, конечно же, и в помине не было (какой может быть фронт на таких-то просторах?). Части белых и красных двигались в заданном командованием направлениях и выполняли боевые задачи в полной оторванности от других частей. Иногда они наталкивались друг на друга, и тогда начиналась гражданская война. Бывало, что к месту локального сражения подтягивались с обеих сторон другие разрозненные части и только тогда образовывался фронт (ну, не совсем фронт, конечно, а некое его подобие).

Главными носителями разведывательной информации, как для белых, так и для красных, были перебежчики, которые имелись в большом количестве у обеих сторон. От зеленых перебежчиков не было, да и разведывательная информация им была без надобности, если честно. Им, как теперь представлялось Неврусову, все хорошо было понятно и так.

Иногда у красных и белых целые подразделения переходили в противоположные лагеря. Этот процесс в последнее время принял просто колоссальные размеры и Верховный был вынужден издать Директиву, согласно которой всех перебежчиков следовало расстреливать (поди их сначала поймай!), а командиров таких подразделений вешать перед строем в назидание и острастку остальным, так сказать. Это привело к тому, что части начали уходить на сторону красных вместе с командирами (причем не только с выходцами из нижних чинов, но зачастую даже и с дворянами - повиснуть в воздухе со сломанной шеей никому не улыбалось).

Встречный процесс тоже шел, но у Неврусова не было доверия к таким частям. Обычно к врагу переходили подразделения, которые были причастны к массовым грабежам и насилиям. От своих им ждать ничего хорошего не приходилось, вот они и бегали туда-сюда, уголовная сволочь. Будь воля Неврусова, он бы таких перебежчиков ставил сразу под пулеметы, но Колчак соответствующей Директивы пока не давал. Вероятно, сидя в Омске, он думал, что народ просто пока не определился с выбором, но скоро определится и тогда начнется нормальная война, а там и станет ясно, что русским людям милее - Святая Русь, Самодержавие, Православие и Народность или чужеродная глупая сказка о всеобщей сытости и благоденствии.

Сам Неврусов, как человек хорошо образованный, понимал, что никакой всеобщей сытости никогда не было, нет и быть не может исторически, а Святая Русь вот она прямо под ногами. Бери ее и защищай с молитвой в сердце и упованием на небесных покровителей. Но вот простой, а часто и простодушный народ смущался, конечно, этими коварными сказками о сытости. И это было понятно. Поэтому-то Неврусов, скрепя сердце, и принимал красных дезертиров, и даже определял их на полное довольствие, но серьезных боевых задач ставить перед ними избегал до последней возможности.

Совсем недавно одна такая часть, обмундировавшись во все английское и отъевшись на американских консервах, уже совсем собралась было переходить обратно на красную сторону, но, слава богу, контрразведка обо всем прознала. Утром на эту часть налетела казачья сотня и порубала всех в мелкую крошку, а оставшихся в живых повесили перед строем еще до полудня. Неврусов считал этот случай дикостью, но таковы были реалии всех гражданских войн на свете. И это он тоже понимал прекрасно, потому-то и подписал тогда все соответствующие приказы недрогнувшей рукой.

Согласно сведениям, полученным от перебежчиков, в Белебехово стояло подразделение красных, которое не имело номера (как это у них было заведено с самого октябрьского переворота), а называлось оно "Героический революционный полк им. Розы Люксембург".

Неврусов даже не знал - кто такая эта загадочная Роза Люксембург (вероятно, она проживала когда-то в Люксембурге, но что с того?). И вот с кем русский бог привел князю воевать в местной тайге.

На штабной карте войска Розы были обозначены расплывчатыми заштрихованными овалами красного цвета, а войска Освободительной Армии Адмирала Колчака - синими квадратами, треугольниками и прямоугольниками (как и положено было согласно с передовой военной наукой прусского образца).

Если честно, князь не знал, что ему делать с этими овалами, как к ним подступиться. Иногда он проводил от своих синих квадратов к красным овалам Розы стремительные синие стрелы, но тут же стирал их. Отличная прусская школа ведения цивилизованной войны европейского типа здесь, в Западносибирской тайге, оказалась полностью беспомощной.

Так как силы противоборствующих сторон, вероятно, были равными (здесь полк, но и там ведь тоже какой-то "полк") окружить, или взять Розу в котел не представлялось возможным. Атаковать Белебехово в лоб по осенней распутице и грязи, не зная точной дислокации сил противника, тоже было не выход. Брать измором? Но как? Плюс дезертирование целых подразделений, плюс эти темные зеленые банды в окрестной тайге, которые, хочешь - не хочешь, а тоже приходилось принимать в расчеты. Вот какие стратегические задачки приходилось решать теперь прекрасному стратегу и широкообразованному офицеру старой школы. Иногда, ночами, он часто вспоминал фронты Первой Мировой - ровные ряды колючей проволоки, две линии окопов, здесь - свои, там - чужие, пустили иприт - надевай противогаз, начался артиллерийский обстрел - падай на дно окопа. А здесь? Эх!

- Э-эх!- непроизвольно вырвалось у князя.- Выпороть бы всех, да и по домам! Так нет же! Мало мне было Восточной Померании, так теперь еще и эта темная мадам из Люксембурга! И где? Прямо вот здесь вот, под носом - в Белебехово! Черт знает что такое! Но где же Шкуро?

Связь с казачьим корпусом генерала Шкуро была потеряна Неврусовым две недели назад, так как его конница передвигалась очень быстро и не всегда вдоль основных дорого. Немецкие военные теоретики называли такую войну "мобильной войной", но им и в голову не приходило, что ее можно вести на таких огромных, густо поросших ельником просторах, без железных дорог, без телеграфа, без горячего кофе, наконец. Вот корпус Шкуро и пропал где-то в районе станицы Беленькой, а полк Неврусова сразу же после исчезновения попал в двусмысленное стратегическое положение. Полковнику сейчас была ясна только главная задача, ему нужно было брать Белебехово, а затем совершать бросок на Усачево - небольшую железнодорожную станцию до которой от Костровки было с лишком двести верст по прямой.

Неврусов развернул карту района и бросил ее поверх оперативной карты, а затем уперся в столешницу ладонями и начал в нее всматриваться, близоруко при этом сощурившись.

- Где Шкуро?- тихо говорил он время от времени.- Где он?

На станции Усачево, конечно же было полно красных, в этом полковник не сомневался. Таким образом, обстановка складывалась следующим образом - брать Белебехово без последующего удара на Усачево не имело смысла, а для такого удара у него не хватало сил. А вот если бы связь со Шкуро была налажена, тогда - да, тогда можно было бы наносить любые удары и по Белебехово и по Усачево. Неврусову даже не нужна была прямая поддержка казачьей конницы в бою, ему достаточно было согласовать с генералом маневр, но тот увлекся мобильной войной и буквально растворился в тайге.

Князь присел на край стула и начал рассматривать карту района боевых действий, барабаня по ней тонкими пальцами красивой удлиненной формы с аккуратными чистыми ногтями. Выходило, что решение по атаке на Розу ему нужно было принимать и воплощать в жизнь самостоятельно, причем как можно скорее, так как и провиант, и боеприпасы уже подходили у него к концу.

Неврусов отлично понимал, что самым страшным оружием Розы были вовсе не эти красные овалы, за которыми скрывались плохо вооруженные, полуголодные, поставленные под командование вчерашних фельдфебелей, студентов и адвокатов, отряды.

О, да! Роза была очень умна. Главное ее оружие заключалось в изданном бородатыми господами в европейских пальто "Декрете о Земле". Неврусов отлично знал об извечной тяге простых, часто простодушных русских людей к земле. Он считал этот декрет пустой прокламацией, которая никогда не воплотится в жизнь, но малоземельные простые русские люди не знали об этом и сильно ею смущались. Вот откуда происходило и массовое дезертирство, и ужасные беспорядки в частях, да и вся эта кровавая бойня в целом, если разобраться, тоже проистекала оттуда. В чем-чем, а в находчивости европейским бородкам отказать было нельзя. Поэтому-то они и расположились сейчас со всеми удобствами в Кремле, а родовитые военные аристократы вынуждены были теперь ходить в штыковые атаки лично, часто в пешем строю и прямо на пулеметы.

И самое ужасное заключалось в том, что за этими пулеметами сидели те самые простые русские люди, которым в прежние времена так и не хватило этой самой земли. Неврусов понимал, что на сторону белых переходят русские люди, у которых и до революции был достаточный земельный ценз, но переходили они вместе с разного рода уголовниками, а отделять зерна от плевел у князя не было ни времени, ни возможностей. Все эти обстоятельства сильно осложняли оперативную обстановку и были чреваты неприятными неожиданностями.

У Неврусова и у самого до октябрьского переворота было около пятнадцати тысяч десятин этой самой земли, большую часть из которых, правда, составляли не пахотные участки, а охотничьи угодья. Сейчас, чтобы выбить из рук Розы ее самое страшное оружие, он бы охотно поделился этой землею с простыми русскими людьми, но, судя по всему, было уже поздно. Не минуты не задумавшись о последствиях для себя лично, Неврусов отдал бы простым русским людям свои охотничьи угодья недрогнувшей рукой, но вот другие представители военной аристократии явно не понимали настроений князя в земельном вопросе, и своею землею с простыми русскими людьми делиться не собирались. Поэтому-то красная Роза и могла, в конце концов, преуспеть в своих коварных намерениях, а все остальное было уже не важно.

В тонких, но сильных пальцах Неврусова сломался синий карандаш, и он в сердцах бросил его на карту, а затем быстро подошел к окошку, оказавшись снова под тяжелым взглядом Николая Угодника. Князь нервным движением выдернул из нагрудного кармана френча золотой портсигар с надписью "За храбрость" и вынул из него папиросу английской марки "Бомбей Экстракт". Он сжал папиросную гильзу с боков и сунул в губы, а затем похлопал руками по галифе. Зажигалки не было - наверное, она осталась в другой избе, где старшие офицеры полка сегодня почивали.

- Семен!- крикнул Неврусов, но ответа не последовало.- Да где же он? Где мон шер ами запропастился?

Пришлось отодвинуть печную заслонку и, неудобно извернувшись всем телом, прикурить от наполовину сгоревшей головни.

- Пардон,- сказал Неврусов Угоднику, наблюдающему за действиями князя тяжелым и ясным взглядом.- Знаю - вы не одобряете табак, как, впрочем, и все остальное, но я быстро. И потом - на улице такая слякоть и холодно...

Святой промолчал и Неврусов расположился у окна, пуская дым из ноздрей и рассматривая все тот же унылый вид. Кажется, дождь припустил еще сильнее и, снаружи образовалось даже так называемая "мга" - некое подобие полупрозрачного лондонского тумана. По крайней мере, так это природное явление называлось солдатами.

- Не Лондон,- тихо сказал Неврусов.- Похоже, но - нет. Вижу. Господи, ну и тоска. Эдак когда-нибудь дело дойдет и до самогона. Многие офицеры уже балуются. Знаю...

Вдруг во мге четко обозначились четыре силуэта. Они быстро увеличивались в размерах, приближаясь к штабной избе, а вскоре стали слышны и голоса, и чавкающие звуки вынимаемых из грязи сапог. Полковник близоруко прищурился и распознал в первом силуэте штабс-капитана Китаева, начальника полковой контрразведки.

Штабс-капитан был из простых. Он происходил из семьи зажиточных крестьян Вологодской губернии, учился в Москве на Высших инженерных курсах (как говорят в простом народе - "на медные деньги"). После второго курса Китаев был призван в армию унтер-офицером, но благодаря личной храбрости быстро получил поручика, а затем дослужился и до капитана. Внешне он воплощал в себе все тот же народный тип - могучие плечи, широкое открытое лицо (которое теперь, правда, уродовал шнурок тонких усов в прусском стиле).

Китаев был, безусловно, умен, но простоват и на короткой ноге с нижними чинами. Неврусов Китаева недолюбливал, сидеть с ним за одним столом не любил, но такое важное дело, как контрразведка в полку поручить больше было решительно некому. Кажется, штабс-капитан чувствовал это отношение, но воспринимал его легко, с юмором, много шутил в присутствии полковника и всегда, при всяком удобном случае, норовил улыбнуться Неврусову и заглянуть ему в глаза.

Сразу за контрразведчиком шли два его подчиненных (лучше сказать - подручных) - рядовой Коновалов и ефрейтор Угловой. Статью и мощной фигурой, они выделялись даже на фоне остальных полковых солдат, а вот широкие открытые лица у них были далеко не простодушными.

Есть такой тип русских лиц, глядя в которые любой человек сразу подумает: "Это - убийца, лесной уклюжник", и окажется полностью прав. И Коновалов, и Угловой были прирожденными душегубами. Расстрелять или повесить любого человека для них ничего не стоило, а скорее даже - им нравилось, что всегда было видно по их довольным лицам и кривым ухмылкам. Это дело они знали и делали быстро, с огоньком. Пытать же пойманного лазутчика или дезертира могли долго и изощренно, доводя несчастного до самого порога рая, а затем возвращая его, почти уже мертвого обратно, начиная все сызнова, и так - до самого конца несчастного.

Китаева все это, по-видимому, коробило, но он понимал, что по-другому в контрразведке нельзя и мирился с этим зверством. С другой стороны одно только появление контрразведывательной троицы на любом стихийном митинге сразу его прекращало, останавливало любой наметившийся бунт в зародыше, а это уже ценил полковник Неврусов и в дела контрразведчиков не лез, хотя, как культурный и образованный человек в душе все это презирал.

Всматриваясь в приближающуюся к штабной избе компанию, князь ощутил тревогу - сразу за Китаевым, между Коноваловым и Угловым, шел ротмистр Мариензакс, командир второй роты. Ротмистр был, хотя и молодым, но настоящим офицером старой русской школы, блестящим аристократом из хорошей семьи . Граф Мариензакс, отец ротмистра, служил по дипломатической части при Александре Освободителе и отец Неврусова о нем всегда хорошо отзывался, а после выхода в отставку благородный старик сделался предводителем дворянства в какой-то приволжской губернии, где тоже пользовался большим уважением у многочисленных немецких поселенцев.

У ротмистра была отличная выправка, но тонкая кость и рядом с контрразведчиками он выглядел очень хрупким, почти воздушным. Неврусова насторожило то, что на Мариензаксе не было портупеи, его шинель была распахнута, а правый погон надорван и еле держался на плече. На фоне зверских лиц контрразведчиков ничего хорошего это не предвещало, и князь поспешил вернуться к столу. Он склонился над картой и сделал вид, что изучает оперативную обстановку. Вскоре по крыльцу застучали тяжелые сапоги, а затем в дверь громко и настойчиво постучали.

- Да!- крикнул князь, не отрываясь от карты.- Войдите!

Глухо грюкнула щеколда и на пороге выросла широкоплечая фигура Китаева.

- Здравия желаю, господин полковник!- почти крикнул штабс-капитан и, по унтер-офицерской еще привычке, начал пожирать Неврусова глазами.

- Здравствуйте, господин штабс-капитан,- спокойно сказал князь, распрямляясь.- Что у вас?

- Беда, господин полковник,- сказал Китаев уже нормальным голосом.- Вторая рота покинула расположение и ушла к красным.

Неврусов страшно побледнел.

- Не может быть,- прошептал он.

- Увы,- ровным голосом сказал Китаев.- Может. Ушли-с, сволочи.

Полковник автоматически начал анализировать сложившуюся стратегическую обстановку. Дело в том, что у него в полку (после той памятной рубки, и последовавшей за ней экзекуции) было всего два полных батальона пехоты, плюс казачья сотня. О силах Розы Люксембург точной информации не было, поэтому, как толковый офицер, Неврусов считал полк красных укомплектованным согласно предвоенного штатного расписания. Следовательно, с переходом второй роты к Розе складывалась угрожающая ситуация для всего театра войны в районе Белебехово. Теперь в руках у красной Розы была чуть ли не целая пехотная бригада, а у него, Неврусова - весьма неполный пехотный полк, усиленный, правда, казачьей сотней. Потеря ста двадцати штыков грозило обернутся поражением и даже - катастрофой.

- Негодяи!- воскликнул князь.- Но как это случилось?

- По моим сведениям,- сказал Китаев, поглядывая на самовар и мисочку с топленым маслом,- вчера вечером кто-то из нижних чинов второй роты обнаружил тайный погреб, в котором содержалось несколько бочек и до десяти железных жбанов с самогоном. Думаю, что это был стратегической запас местных "зеленых". Вся рота тут же перепилась, а затем начала дебоширить и безобразничать с местными бабами.

- А что же командир?!- воскликнул Неврусов.- Неужели он пил вместе со всеми?!

- Никак нет,- спокойно сказал штабс-капитан.- Он попытался восстановить порядок. Посадил самых отчаянно пьяных дебоширов под арест, а самых трезвых заставил их охранять. Но вы же понимаете, князь, что здесь можно оперировать только относительными понятиями. В общем, ротмистр Мариензакс сделал распоряжения и ушел спать, а рота пила всю ночь, стараясь сильно не шуметь, что естественно.

- А где же были вы со своими архангелами?- спросил Неврусов нахмурившись.

- Я со своими людьми ходил ночью под Белебехово - на разведку, а по возвращении сразу же принял меры.

- Ну, хорошо,- сказал Неврусов, успокаиваясь.- И что было дальше?

- Я думаю, что ночью, было произведено освобождение заключенных из-под стражи, а затем все снялись и ушли к красным. По прибытии я сразу же арестовал ротмистра Мариензакса (он спокойно почивал в соседней избе до утра и ни о чем не ведал). Взял его тепленьким, так сказать, прямо со сна и сразу сюда.

- Благодарю за службу,- с сарказмом сказал Неврусов.

- Рад стараться,- с таким же сарказмом ответил Китаев.

- Ладно, и что теперь?

- Согласно Директивы Верховного Правителя, придется повесить ротмистра Мариензакса перед строем полка. Больше ничего не остается. В назидание и острастку, так сказать...

- Да погодите вы!- воскликнул Неврусов.- Я Мариензакса хорошо знаю, он дельный офицер. Хотя и молодой. Я своими глазами видел, как он под Омском на красные пулеметы в пешем строю ходил. Прямо перед цепью и неоднократно.

- Возможно, но если ничего не предпринимать, завтра к красным уйдет первая рота, затем третья, за нею - первый батальон, за ним - второй, а нам придется беспрерывно вешать остальных дельных офицеров. Логично остановить этот процесс в зародыше, публичным повешением гражданина Мариензакса. Это должно многих отрезвить, хотя бы на время. А разве нет?

- Да, но бедный мальчик ни в чем не виноват, я уверен - это досадный случай, стечение нелепых обстоятельств.

- Конечно,- охотно согласился Китаев, с затаенным любопытством вглядываясь в лицо Неврусова.- Но - война, господин полковник. Вот сейчас главное обстоятельство! Если не проявить твердости, мы профукаем сначала Белебехово, затем сибирский фронт, потом всю Сибирь, а потом и Святую Русь. Очень скоро повесят уже нас, затем Верховного, а все оттого, что мы проявили слабость и не смогли своевременно повесить бедного мальчика...

- Довольно! Будь оно все проклято!- с чувством воскликнул Неврусов.- Я хочу поговорить с ротмистром.

- Есть!- четко сказал Китаев и, грюкнув щеколдой, вышел в сенцы.

Вскоре в горницу впихнули Мариензакса, а за ним ввалился весь контрразведывательный отдел. Коновалов и Угловой козырнули князю и вытянулись по стойке смирно, но не сильно, не в полный рост. Неврусов зачем-то всмотрелся в лица подручных Китаева, и по его лицу тут же пробежала такая как бы быстрая рябь, отразившая переполнявшие сейчас полковника эмоции, главными из которых были презрение и отвращение.

У Коновалова был очень страшный, свернутый на сторону и слегка расплющенный нос, а у Углового через полуоткрытый рот наблюдался зазубренный остаток верхнего правого резца. При виде этих широких зверских лиц, Неврусов непроизвольно нахмурился, а строевые контрразведчики тут же начали искоса осматривать самовар и глубокую стеклянную мисочку с топленым маслом. Китаев заложил руки за спину и отошел в сторону, к печке. Ротмистр Мариензакс стоял, гордо вскинув покрытую кровоподтеками голову, но, в общем, вид у него был довольно потерянный.

- Как же так, голубчик?- мягко спросил Неврусов у ротмистра.- Как же так?

- Господин полковник!- с чувством воскликнул Мариензакс (в уголке рта справа у него была видна засохшая полоска крови).- Я сделал все что мог!

- И прекрасно при этом выспались,- сказал Китаев от печки.

- Я... я... полагал,- начал было ротмистр, но осекся и умолк.

- Вы понимаете, что мы проиграли сражение, даже не вступив в бой с противником?- спросил Неврусов, стараясь не смотреть в глаза Мариензакса.- Вам достаточно было сразу же сообщить обо всем случившемся мне, и это дрянное дело обернулось бы по-другому.

- Я... я...- продолжил, было Мариензакс, но затем вдруг рухнул на колени и вытянул в сторону князя руки.- Ваше Превосходительство! Я отслужу, я кровью смою!

Неврусов снова поморщился - его ноздри уловили пряный спиртовый запах самогона, исходивший от ротмистра. Это было последней каплей.

- Уведите,- сказал он.

Коновалов с Угловым растянули свои широкие зверские лица в страшные улыбки, привычно подхватили несчастного ротмистра под руки и выволокли его в сенцы. Чугунная щеколда глухо грюкнула, а Неврусов непроизвольно вздрогнул и повел плечами. Он вдруг почувствовал страшную усталость и омерзение от всего происходящего.

Китаев с любопытством наблюдал за полковником, стоя у печки. Он хорошо знал полкового командира и понимал, что тот страшно не хочет публичной экзекуции над ротмистром Мариензаксом, но и нарушать Директивы Верховного тоже не в его правилах. "А придется, придется,- думал Китаев.- И ничего не поделаешь - война. Кто-то должен ответить за наше поражение под Белебеховым (а это поражение, слов нет). Так почему - не Мариензакс? Дворян и раньше в России вешали, и ничего - только на пользу шло. Хотя все это - свинство в чистом виде, конечно..."

- Я уже заготовил приказ,- сказал Китаев и, расстегивая на ходу полевой брезентовый планшет английского производства, подошел к полковнику.- Нужно только подписать.

- Послушайте, капитан,- усталым голосом сказал Неврусов.- А не могли бы вы все это сделать без меня? Подпишите все сами и бог с ним...

- Я уже подписал,- ровным голосом сказал Китаев,- а без подписи полкового командира нельзя. Нам, знаете ли, прислали специальные бланки на этот случай, а там уже отпечатано - командир части, звание, дата, подпись. Вот - извольте взглянуть.

- Но, голубчик, вы же понимаете, что мальчишка ни в чем не виноват? Что он мог сделать со ста двадцатью штыками? Пьяными вдрызг, к тому же...

- Отлично понимаю,- ровно сказал Китаев,- но что же делать? Это война, князь, а не парад. Если мы дадим слабину, Россия ухнет в такую пропасть, что... Мне страшно об этом даже думать. И потом, как я слышал, красные в таких случаях не церемонятся. Ставят к стенке даже без протокола, по устному приказу самого низкого начальника.

- Но не можем же мы уподобляться этим бандитам!- в сердцах воскликнул Неврусов.

- Не можем,- охотно согласился Китаев.- Но придется, если мы хотим их победить. Слабину сейчас давать никак нельзя, господин полковник. Про красный и белый террор вы, я надеюсь, слышали? Вот это он и есть, в чистом виде. Подумайте о наших целях, о нашей святой миссии, наконец. А ротмистра Мариензакса, если это вам поможет, можете считать новоявленным русским мучеником за наше святое дело. Жертва его напрасной не будет в любом случае, да ведь он во всем этом безобразии еще и виноват, если разобраться, ведь вы почувствовали запах?

- Он что же, пил со всеми?

- Пил или пригубил, какая разница? Главное, что у красных теперь на сотню штыков больше, а у нас на сотню меньше. И минус четыре пулемета с полным боекомплектом.

Китаев повернул свое открытое широкое лицо с тонким шнурком прусских усов к иконе Николая Угодника, сложил пальцы в двоеперстную щепоть и перекрестился. Неврусов даже не знал, что штабс-капитан происходит из староверов.

- Ладно,- тихо сказал Неврусов.- Я вижу, что здесь ничего уже не поделаешь... давайте свою бумажку, капитан...

Китаев твердыми шагами подошел к столу и положил прямо на штабную карту заранее заготовленный бланк.

- Вот здесь, господин полковник, где галочка,- сказал он, ткнув пальцем в бумажку.

Неврусов обмакнул в чернильницу перьевую ручку, страдальчески наморщился и расписался - быстро и не глядя, в том месте, где указательный палец штабс-капитана прижимал бумагу к столу. Китаев ухмыльнулся уголками губ, он видел, что перо в пальцах полковника заметно подрагивает.

- Вы свободны,- сказал Неврусов холодно.

- Так точно!- громко сказал Китаев, и, подхватив бумагу, направился к выходу.

В дверях он столкнулся с Семеном, который как раз заходил в горницу с вычищенной шинелью и кожаным дождевиком в руках. Семен виновато улыбнулся штабс-капитану и указал глазами на шинель и дождевик (мол, извини, капитан, не могу приветствовать по форме, сам видишь - руки заняты). Китаев быстро окинул взглядом шинель и дождевик, кивнул Семену и вышел в сенцы. Щеколда на дверях глухо грюкнула.

- Звали, вашбродь?!- крикнул Семен, вешая одежду на вбитые в стену гвозди.

- Да,- тихо сказал Неврусов.- Приберись тут. Часа через полтора будет штабное совещание. А что вторая рота вся ушла?

- Вся как есть!- крикнул Семен, направляясь к столу.- Даже и с пулеметами!

Неврусов встал и подошел к окну. Пока Семен прибирался, князь задумчиво рассматривал сгущающийся туман и обдумывал сложившуюся обстановку. С крыльца доносился топот тяжелых сапог и громкие хриплые голоса. Кажется, кто-то искал какую-то веревку. Затем мимо крыльца потянулись цепочкой расхристанные и кое-как одетые солдаты вперемешку с казаками. Многие шли в накинутых на плечи шинелях и дымили самокрутками и сильно покачивались, а иных даже вели товарищи, бережно поддерживая под руки. По-видимому, все эти люди направлялись на общее построение.

Неврусов тихо, но с чувством произнес весьма распространенное французское ругательство, и уже хотел было совсем отойти от окна, как вдруг увидел, что мимо ведут ротмистра Мариензакса. Он тоже шел пошатываясь, с опущенной головой, как человек, который уже смирился и со своею судьбой, и со всем остальным на свете. Рядом с Мариензаксом шли Коновалов и Угловой в руках которого было зажато горлышко чудовищных размеров стеклянной бутыли с мутной жидкостью внутри. Оба контрразведчика улыбались и что-то негромко говорили ротмистру. Неврусов расслышал только слово "сапоги" и увидел, как Мариензакс обреченно и безразлично кивнул головой. Все это зрелище так расстроило Неврусова, что он дрожащими пальцами сломал несколько папирос прямо в портсигаре и громко крикнул Семену:

- Зажигалку!

- А вот она!- тут же громко откликнулся Семен, быстро подбегая к князю и чиркая серебряной зажигалкой с гравировкой "На память. Сборы 4-ой Кавалерийской дивизии. Царское Село.1908 год".- Захожу я в горницу значит, глядь - а она, вот она, на столе лежит!

- Ладно,- сказал Неврусов, прикуривая и принимая у Семена зажигалку.- Ты вот что, братец... Ты ступай... Мне тут нужно самому...

- Слушаюсь, вашбродь!- крикнул Семен, быстро возвращаясь к столу.

Он ловко сложил сервизные предметы в кофр, взял под мышку поднос и вышел из горницы, по привычке толкнув дверь задом. Чугунная щеколда глухо грюкнула. Неврусов вздрогнул, глянул в окно и чуть не поперхнулся дымом.

Хотя туман на улице сгущался, ему было видно, что Мариензакс, Коновалов и Угловой остановились в воротах усадьбы - прямо под перекладиной. Рядом стоял штабс-капитан Китаев и держал перед собой белый листок бумаги. Несмотря на туман, было видно, что он читает с этого листа вслух, производя время от времени резкие рубленные движения левой рукой и дергая подбородком в сторону ротмистра Мариензакса. Вероятно, дальше за воротами находился строй солдат, но Неврусов уже не мог их различать из-за тумана.

Но самым удивительным было не это. Князь отлично видел, как Угловой, т наполняет из своей огромной бутыли граненый стакан и протягивают его Мариензаксу, а тот хватает его дрожащими руками и выпивает буквально взахлеб, проливая чуть ли не половину мутной жидкости себе прямо на грудь.

- Что за...- потрясенно прошептал Неврусов.- Это что же у них вместо последней папиросы заведено такое вот свинство? Ну, Китаев, ну подлец...

Китаев же, не обращал на происходящее никакого внимания. Очевидно, он уже дочитал бумагу, сложил ее вчетверо и засунул за обшлаг рукава, а затем как-то по-особому резко взмахнул рукой, словно давая отмашку. В тот же момент Угловой опустил свою бутыль в траву под воротами, подоткнул полы шинели под ремень и очень ловко, как огромная обезьяна, взобрался на воротную перекладину. Откуда-то у него в руках возникла не очень толстая веревка. Полковник знал, что такими веревками часто пользовались местные крестьяне для увязки дров, опутывания лошадиных бабок и для прочих хозяйственных надобностей.

Неврусов не верил своим глазам. "Как?- думал он.- Прямо здесь - в воротах? Неужели нельзя было отвести подальше? Китаев - или точно подлец, или не знает Устава. Разве так вешают? Нужно же было сначала связать руки и ноги несчастного, покрыть его голову мешком или хотя бы наложить на глаза повязку! Это же зверство в чистом виде и больше ничего! Или так он хочет достигнуть максимального воспитательного эффекта? Но это же вздор. Вздор!"

Тем временем Угловой уже закрепил веревку с небольшой петлей на перекладине и кивнул Коновалову. Тот сзади обхватил Мариензакса, и нежно, словно девушку приподнял его вверх, как бы подавая головой вперед, а Угловой схватил ротмистра за воротник шинели и теперь старался направить его голову точно в петлю, которая из-за небольшой длины веревки вышла достаточно маленькой.

Оба контрразведчика очень старались и проделывали все быстро и умело, но Мариензакс даже несмотря на только что выпитый самогон и вдруг начал сопротивляться. Он бешено крутил головой из стороны в сторону, уходя таким образом от петли, и дрыгал ногами. Только руки его оставались неподвижными, так как Коновалов крепко придавливал их к туловищу. В это время рядом с воротами показался Семен с кофром и подносом. Коновалов и Угловой что-то ему закричали, а он, бросив бытовые принадлежности прямо на мокрую от дождя траву, побежал к ним.

Неврусов не мог поверить своим глазам - Семен крепко сжал ноги Мариензакса своими могучими руками, а потом быстро и ловко подал его тело вверх. Через минуту все было кончено - ротмистр повис в воротах и начал быстро перебирать ногами, почти касаясь носками сапог размокшей от осенних дождей земли. Туман к тому времени сделался уже очень плотным и закручивался вокруг ног ротмистра двумя тугими спиралями.

В конце концов, Коновалов снова крепко обхватил тело ротмистра и повис на нем всем своим весом - наверное, веревка была слишком грубой и шершавой, а потому удавка не справлялась со своей задачей. Мариензакс несколько раз слабо дернулся под такой тяжестью и затих. Коновалов тут же оставил труп в покое, а Угловой проверил веревку на прочность и ловко спрыгнул на землю.

Князь, наблюдая за всем этим ужасом, совсем забыл про папиросу и чуть не обжег себе пальцы. На его лице играли желваки, высокий лоб побледнел, а левая икра начала подрагивать и пошевеливать пальцами как бы в поисках эфеса сабли. Он не мог поверить своим глазам.

- Кто так вешает?- хрипло спросил он пустоту штабной избы, не без усилий справившись с собой.- И вешать-то до сих пор еще не научились... Или они специально? Но кого они хотят таким вот образом образумить?

Тем временем экзекуция подошла к концу. Мимо окошка, в другую сторону, потянулась вереница расхристанных солдат и казаков. По-видимому, все они были взволнованы только что окончившейся трагедией. Многие шли с угрюмыми лицами, нервно попыхивая самокрутками и о чем-то тихо переговариваясь, но были и такие, что растерянно и подавлено улыбались друг другу, и даже хрипло посмеивались, кося в сторону роковых ворот прищуренными глазами. На их широких, простодушных лицах читалась растерянность.

Вскоре у ворот остались только Семен, Коновалов и Угловой. Они курили и о чем-то переговаривались. Затем Коновалов втоптал свою самокрутку в грязь, подошел к телу Мариензакса и ловкими движениями снял с него хромовые сапоги. Он похлопал голенищами, обстукивая с сапожных подошв грязь, и скрылся в тумане. Семен теми же руками, которыми только что сжимал ноги ротмистра, подхватил кофр с подносом и двинулся в сторону деревенского колодца, а Угловой принялся с сосредоточенным видом прогуливаться возле ворот, то и дело по-разбойничьи озираясь по сторонам. Тело Мариензакса со скошенной набок головой тихонько раскачивалось на осеннем ветру, цепляя босыми ногами за грязную мокрую землю.

Неврусов повернулся от окна к образу Николая-Угодника и троекратно, истово перекрестился.

- Господи,- тихо сказал он,- прими сего безвинного агнца у себя в раю...

На душе князя было так тяжело, что он уже и не знал, что ему следует предпринимать дальше. Подойдя к карте, он невидящими глазами уставился на красные овалы Розы и свои синие стрелы. Вокруг лба полковника тут же образовалось какое-то странное давление, а кожу на висках словно бы сильно укололо двумя толстыми цыганскими иглами.

Неврусов медленно поднял глаза и тут же столкнулся с ясным взглядом Николая Угодника. Святой смотрел на него очень строго и словно бы с укоризной. Этот взгляд полковник сейчас никак не мог вытерпеть спокойно, никак не мог его перенести.

Он ударил кулаком по карте и каким-то чужим, визгливым и страшным голосом закричал прямо в эти чистые и ясные глаза:

- Где Шкуро-о-о?!

***

Зоя Винавер воевала на сибирском фронте против белых банд в качестве комиссара второго батальона героического революционного полка имени Розы Люксембург. Незадолго до войны и революции она посещала Высшие Медицинские курсы при Петербуржском университете, где числилась круглою отличницей и делала большие успехи на медицинском поприще. Зоя добросовестно готовила себя к медицинской карьере, но революция изменила все.

Отучившись только два семестра, Зоя с воодушевлением встретила начавшуюся революцию, вступила в РСДРП и с головой погрузилась в революционную работу. Теория Маркса казалась ей наивысшим достижением мысли, на которое только способен мозг человека (полученные медицинские знания уже тогда довлели над Зоей и заставляли ее неосознанно мыслить в научных терминах).

И действительно - что может быть выше великой цели освобождения человека от всяческого угнетения? Что может быть лучше свободного труда и справедливого распределения материальных ценностей? Это было очевидно и понятно ей не только с экономической, политической, но даже и с медицинской точек зрения.

А еще Зоя просто влюбилась в товарища Троцкого пылкой девичьей любовью и не пропускала ни одного из его выступлений на митингах, которые тогда случались на Дворцовой чуть ли не по три раза на дню. Конечно она, как юная и неопытная девушка не могла себе отдавать полного отчета в своих чувствах и думала, что любит не товарища Троцкого, а революцию. Ленин Зое не нравился - он был похож на провинциального бухгалтера и сильно картавил, хотя о зарождении общества нового типа говорил толково, а временами так и просто увлекательно. Особенно сильно Зою привлекал тезис о рождении Нового Светлого Человека, который будет жить на свободной от угнетения Земле и украшать ее своим присутствием на ней, облагораживая по мере возможностей своим свободным и радостным трудом.

Отец Зои, состоятельный и известный в Петербурге аптекарь Винавер этих взглядов не разделял, и у них случались горячие дискуссии после того, как Зоя возвращалась с очередного митинга и взахлеб рассказывала отцу о своих впечатлениях.

- Глупая девчонка!- говорил тогда старый Винавер.- Как ты не понимаешь - в человеке нельзя изменить саму его природу! Да если бы такое явление могло быть возможно, оно бы давно случилось, еще в эпоху Римской Империи. Однако же - нет! Все и всегда оставалось по-прежнему! Какой еще новый, а тем более светлый человек? Откуда ему здесь взяться?

- Папа! Ты еще скажи - почему Адам не провозгласил коммунизм сразу после выхода из рая!

- Не передергивай, деточка. Не нужно.

- Ну, папа! Как ты не понимаешь, папа!- кричала Зоя в ответ.- В эпоху Римской Империи не было подходящей теории, и никто просто не знал, как все это можно обустроить! А теперь она есть! Товарищ Троцкий на митинге все это ясно показал, папа! Человечество точно стоит сейчас на пороге новой светлой эры! Как раз сейчас и рождается этот абсолютно новый, светлый человек, а мы с товарищами принимаем у истории эти роды!

- Твой Троцкий - шлемазл, я знал его дядю еще в Козловичах и он однажды сильно нагрел твоего папу на поставках сурьмы!

- Не смей так говорить о товарище Троцком!- кричала Зоя.- Слышишь - не смей! Тебя заберут в ЧК!

- Зоинька, я старый человек,- отвечал Винавер.- Я знаю людей. Этот Троцкий когда-нибудь плохо кончит - его прибьют эти самые старые люди, от которых ничего нового родиться не может, как они не тужься и не старайся.

- Ах, папа, не говори так!- вскрикивала Зоя и убегала в свою комнату, где падала на кровать и горько рыдала в кружевную наволочку своей девичьей подушки.

И вот теперь Зоя стала комиссаром и оказалась в глухой таежной Сибири, а старого Винавера таки забрала ЧК. Зоя горевала об отце, особенно первое время, но с другой стороны понимала, что великие цели требуют великих жертв и все они окажутся, в конце концов, не напрасными. Судя по всему, одной из таких жертв и сделался теперь ее старый больной папа, и это было ужасно, хотя, наверное, и неизбежно.

Полк имени Розы Люксембург вел бои с белыми бандами на колчаковском фронте в отрыве не только от штаба дивизии, но и от остальных красных частей. До ближайшей базы снабжения, которая располагалась на железнодорожной станции Усачево, было с лишком двести верст и материальное положение полка было ужасным. Не хватало всего - продовольствия, одежды, обуви, боеприпасов. У всех солдат оставалось всего от двух до четырех выстрелов на винтовку, а пулеметные ленты уже давно набивали патронами через два, а то и через три пустых гнезда.

И все же бойцы полка, несмотря на все эти трудности, не выглядели ни голодными, ни подавленными. А иногда, после занятия очередного таежного поселка, они бывали даже очень сильно навеселе и радостны до неприличия. Правда, при этом их обмундирование оставляло желать лучшего - много бойцов воевало в крестьянских зипунах, сильно потертых, довоенных еще пальтах, теплых пиджаках, фуфайках, а также крестьянских нагольных тулупах различных покроев. На головах их можно было увидеть и заячьи шапки, и папахи, и войлочные наголовники, а иногда даже и кожаную фуражку, и городскую фетровую шляпу. Более-менее военными выглядели только перебежчики от белых, да и то недолго. Они старались избавиться от английских шинелей как можно скорее, чтобы не пасть жертвой ошибки, не получить удар штыком или случайный выстрел в спину в первом же бою.

Зоя прибыла в полк имени Розы Люксембург четыре месяца назад, одетая в кожаную куртку и фуражку с красной звездочкой, полученную в вещевом отделе политуправления Красной Гвардии еще в Москве. Теперь же стояла поздняя осень и уже подступала зима, кожаная тужурка грела плохо, и она сильно мерзла, часто болела, но стеснялась поднимать вопрос перед командованием о своем личном переобмундировании, молча терпела холод.

Полком командовал товарищ Борзилов - бывший прапорщик Чугуевского Кавалерийского Полка царской армии, выходец из крестьян. У Борзилова было простое, грубое и открытое лицо с густыми и витиевато подкрученными кверху усами, широкие плечи и громоподобный командирский голос, при звуках которого люди невольно вздрагивали, а кони приседали на задние ноги или вставали на дыбы.

В командовании полком Борзилов понимал толк - он все держал в своих огромных кулаках, а предателей и перебежчиков ставил к стенке не раздумывая, часто лично принимая участие в расстрелах. Вероятно, поэтому полк пока и сохранялся как боевая единица, а не перешел к белым или не разбежался кто куда. Единственной страстью Борзилова был огромный немецкий пистолет системы "маузер", который он очень любил.

Откуда возникла эта необычная любовь, понять было решительно невозможно. Скорее всего, Борзилов, как и большинство простых, далеких от технического прогресса людей, испытывал удивление и трепет от соприкосновения со сложными техническими изделиями.

Нужно сказать, что оружие немецких систем весьма эффективно в применении, но боится грязи и сырости, поэтому любимым занятием Борзилова было - разбирать и чистить свой маузер, что он наловчился делать очень быстро, даже в темноте или во время движения прямо в седле. Из него же Борзилов, случалось, расстреливал дезертиров и паникеров, а когда из-за критической нехватки боеприпасов их начали вешать, потрясал перед строем, сжимая ребристую рукоятку пистолета в своем огромном кулаке.

Правой рукой Борзилова был командир конного отряда (тот по старой привычке называл это подразделение "эскадроном") Петька Караваев. В полку все называли Петьку просто "Караваем", так как он вышел в революционную борьбу прямо из уголовных кругов и это прозвище заработал еще на царской каторге.

Природа наградила Каравая широким круглым лицом с глазами-щелочками, а плечи его были такого размера, что в любые двери он мог проходить только боком. Под стать командиру были и другие бойцы эскадрона - бывшие уголовники с такими плечами, что крупы их лошадей со спины казались постороннему наблюдателю хрупкими и тонкокостными.

Как бы там ни было, а эскадрон Каравая считался самым боеспособным подразделением полка имени Розы Люксембург. Караваевцы часто уходили в рейды по окрестным селам и возвращались из них всегда в полном составе, прекрасно обмундированные, сытые и довольные жизнью.

Стычек с белоказаками, впрочем, эскадрон Каравая старался избегать - у тех были такие же широкие плечи, а кони были не в пример лучше. К тому же казаки до сих пор в бою использовали пики, а караваевцы предпочитали короткое холодное оружие, и это обстоятельство тоже выходило не в их пользу при случайных боестолкновениях.

Согласно Директивы ГлавПолитУпра и личных указаний товарища Троцкого, Зоя и другие комиссары РККА должны были осуществлять контроль за деятельностью таких командиров, как Борзилов и Каравай, отражать свои наблюдения в регулярных донесениях для политотдела дивизии, а при необходимости сигнализировать прямо в Москву, лично товарищу Троцкому. Это была очень важная функция, но после разрыва коммуникаций и из-за огромных сибирских расстояний выполнять ее не представлялось возможным. В результате вся политработа в полку имени Розы Люксембург как бы зависла в вакууме.

А тут еще Каравай начал выказывать Зое знаки внимания. Иногда он специально поджидал ее одну где-нибудь на дороге, а затем подлетал на огромном черном жеребце и, горяча его нагайкой, начинал гарцевать вокруг.

- Зойка, а Зойка,- говорил Каравай, заставляя жеребца быстро перебирать ногами и приседать.- Ты куда?

- Пустите, товарищ Караваев,- говорила Зоя, нахмурившись, и пыталась обойти лошадь по обочине.

- Да ты чего?- удивлялся Каравай и складывал брови домиком.- Гляди-кось вот, чего у меня тут!

Он вынимал из переметной сумы цветастую шаль и рывком разворачивал ее перед глазами Зои, а затем продолжал:

- Прыгай на круп, и поедем кататься!

- Товарищ Караваев, я пожалуюсь комполка!- решительно заявляла Зоя, нащупывая дрожащими пальцами кобуру с браунингом.

- Тю, дура!- удивлялся Каравай. Он запихивал шаль обратно в сумку, бил коня нагайкой и припускал по дороге, крича на скаку,- Ну не хошь, и как хошь!

В такой обстановке положение комиссара становилось и вообще довольно неустойчивым, так как Каравай, судя по всему затаил против Зои зло. Ситуация в которой она оказалась как человек и как комиссар второго батальона была двусмысленной и тяжелой, но это, тем не менее не освобождало ее ответственности перед партией и перед революцией. В результате Зоя полностью сконцентрировалась на просветительской и агитационной работе среди личного состава полка.

Дело в том, что Красная Армия состояла тогда как бы из двух неравноценных половин - одни полки назывались "пролетарскими" и комплектовались грамотными культурными рабочими из больших городов, а все остальные полки были просто полками.

Рабочие полки считались сознательными и надежными, так как их бойцы, благодаря усилиям партийных ораторов, неплохо разбирались в марксизме и понимали - за что и с кем воюют. Простые полки состояли из бывших крестьян, которые воевали "за землю" и их появилось особенно много в составе РККА после опубликования "Декрета о Земле".

Крестьяне считались хорошими солдатами, так как в своей массе были ветеранами Первой Мировой, имели широкую кость и невероятную выносливость, а вот в марксизме они не смыслили ничего. Им хотелось только получить от революции побольше своей земли, чтобы уже наработаться, наконец, всласть и жить на ней сытно, зажиточно, счастливо, вместе со своими бабами, детишками и стариками.

Такая позиция с политической точки зрения носила ярко выраженный правый уклон, и все комиссары обязаны были бороться с нею путем пропагандистских мероприятий. ЦК РСДРП (б) надеялся таким образом просветить крестьян и сделать их более сознательными и способными к осознанной революционной борьбе, которая грозила затянуться надолго, по авторитетному мнению товарища Троцкого - вплоть до полного освобождения из-под гнета эксплуататорских элементов пролетариев всего земного шара.

Полк имени Розы Люксембург был из обычных, крестьянских полков. В нем было всего четверо сознательных рабочих из Москвы (с бывших мануфактур Морозова) и трое из Петрограда (с Путиловского завода). Все эти рабочие были очень сознательными товарищами, но имели желтые чахоточные лица, согбенные тяжелым трудом спины и узловатые руки с опухшими суставами.

Они, конечно, сознавали свою личную ответственность перед революцией и пытались помогать комиссарам вести пропаганду, но на фоне широкоплечих бородатых ветеранов с широкими открытыми лицами, выглядели бледно и большого авторитета в их среде не имели.

Если честно, то и остальные три комиссара полка были людьми малограмотными и в марксизме разбирались слабо, речи произносили по специальным книжечкам, выданным в политуправлении армии, и ничего толком разъяснить не умели (хотя товарищами при этом были проверенными, надежными). Поэтому-то вся работа по просвещению широких крестьянских масс легла на хрупкие плечи Зои, как самого грамотного в плане знания марксистской теории, товарища. И она погрузилась в нее с головой, со всем революционным пылом.

Обычно просветительские беседы проходили на постоях в поселках и деревнях, в самых больших и поместительных избах. После ужина бойцам делать было все равно нечего, и в такие избы набивалась куча вооруженного народу, а в летнее время еще открывали окна - чтобы было слышно тем бойцам, которые толпились под ними.

Только теперь Зоя поняла, какой это труд - выступать на подобных собраниях. Во время лекций все бойцы безбожно дымили огромными вонючими самокрутками, в агитационной избе стоял плотный табачный туман, и пару раз она даже теряла от этого дыма сознание. А еще в избе почти сразу же после начала собрания скапливался тяжелый мужицкий дух - от потных солдатских тел, кожаных ремней, лука, самогона, ружейной смазки и черт его знает от чего еще. К тому же во время этих бесед многие бойцы довольно громко разговаривали между собой, не обращая на Зою никакого внимания, и это делало задачу оратора еще более трудною.

Иногда же в самый разгар лекции к окнам избы и вовсе подходила какая-нибудь пьяная компания с гармонью и веселыми деревенскими девками. Тогда все мероприятие вообще грозило обернуться фарсом. Пожалуй, что и сам Маркс, и Энгельс на таком фоне могли бы спасовать и запутаться в собственной блестящей теории. Однако Зоя верила, что товарищ Троцкий со всем этими трудностями прекрасно справился бы. Пыталась справляться и она.

Как правило, Зоя начинала свое выступление так:

- Товарищи! Товарищи, внимание!

Но бойцы обычно не проявляли к этому вступлению никакого интереса. Они продолжали безбожно дымить и в полный голос обсуждать простые солдатские темы - качество каши с последнего ужина, телесные достоинства деревенских молодок, погоду, поведение командиров и комиссаров полка, кто что и где говорил, слышал или видел, ну и все в том же духе.

Как ни странно, в таких случаях, Зою выручал именно Каравай, который любил посещать подобные собрания и всегда сидел в первом ряду, пожирая комиссаршу второго батальона своими бесстыжими узкими глазами-щелочками.

- А ну тихо, лапотники!- кричал он, вскакивая и оборачиваясь к публике.- Дайте слово человеку сказать!

- Да пошел ты,- беззлобно отвечали ему со всех сторон, и все продолжалось по-старому.

Тогда Каравай вытаскивал из-за пояса револьвер и стрелял в потолок.

- Цыц!- кричал он, и разговоры постепенно стихали.- И гармонисту передайте - услышу визг, порву в лохмотья сначала его, а затем гармошку.

Ближайшие к окну слушатели перевешивались через подоконник и кричали: "Цыц! Цыц! А то Каравай твою гармошку порвет вместе с тобою!" В избе постепенно устанавливалась относительная тишина, и Зоя начинала просветительскую работу.

- Товарищи!- звонким от волнения голосом говорила она.- Все вы видите, какой вокруг неприглядный и запущенный вид! Можно идти по местной тайге днями, неделями, месяцами, и не встретить ни поселка, ни деревни, ни одной живой души! А когда мы победим, здесь все изменится, товарищи! Над тайгой взметнутся подъемники шахт и рудников, на сопках вырастут огромные терриконы, в небо упрутся веселые фабричные трубы, товарищи. Все здесь сразу изменится и жизнь заиграет новыми красками...

- Тю!- невежливо перебивал ее какой-нибудь несознательный боец.- Это как на демидовских заводах здесь будет, чоль?

- Нет, товарищи!- с жаром говорила Зоя.- Не так, как на демидовских заводах здесь будет, а совсем по-другому! Наш труд станет свободным, веселым, радостным!

Из задних рядов поднимался здоровенный широкоплечий парень с рябым лицом и говорил:

- А я вот до войны на Волге бурлачил. Так вот я не понимаю - как труд может быть веселым и радостным. Оно ведь как - тянешь лямку с утра до вечера, и все тут.

- Нет, товарищ,- снисходительно улыбалась Зоя.- Вы забываете о науке. Именно наука сделает труд веселым и радостным. В лямки впрягутся машины, а свободные и счастливые люди будут ими только управлять. Под воздействием свободного и радостного труда все они станут очень добрыми, справедливыми и светлыми людьми, товарищи! И так будет во всем мире, товарищи, а не только здесь - у нас!

Зрители начинали шуметь и переглядываться. Наконец, кто-то выкрикивал:

- Так, то когда еще будет?! А лямки тянуть уже сейчас нужно, поди!

- Ничего,- успокаивала недоверчивых слушателей Зоя.- Наука и сейчас уже на многое способна. Она поможет создать специальные удобные лямки. Их упакуют в мягкий материал и оснастят пружинами. Уже сейчас с такими лямками работать будет намного легче, намного веселей, товарищи, а там глядишь, и машины на помощь подоспеют!

- А, ну, разве так...- говорил рябой парень, смущенно почесываясь.- Тогда все может быть, конешно... В таком-то случае...

- Но и это еще не все!- продолжала Зоя (она постепенно выучилась выражаться просто и доходчиво, как бы в народном стиле).- Главное, что больше ни у кого не будет денег, а все товары можно будет брать просто так, в соответствии с потребностями каждого конкретного человека!

После этих слов аудитория обычно взрывалась громким шумом. Многие вскакивали со своих мест и что-то оживленно кричали. Другие начинали громко спорить друг с другом, а иные даже хохотали до слез.

- Вот вы не верите!- кричала Зоя.- А так и будет! Товарищи Маркс и Энгельс это давно доказали!

- Это как же?!- смеясь, кричал пожилой бородатый солдат. Чтобы не свалиться от смеха на пол, он опирался на свою винтовку.- Приходи на базар и бери там что хошь?! А-ха-ха-ха! Ой, не могу! Ха-ха-ха! Распотешила, дочка! О-хо-хо-хо!

Другие бойцы тоже кричали разное, а иные даже пробовали задавать Зое совсем уже наивные (и это еще мягко сказано) вопросы.

- Это что же?- кричал бородатый солдат в косо надвинутой на самые брови папахе.- И плуги будут задаром раздавать?

- Да,- твердо говорила Зоя.- И плуги.

- И бороны?- недоверчиво спрашивал солдат.

- Да, и бороны тоже. И вилы, и грабли, и весь остальной инвентарь.

- Ну, грабли энто несерьезный струмент, бабское орудие,- говорил бородатый солдат.- А плуги - энто да-аа. А уж тем более бороны.

Другие солдаты тоже не оставались в стороне и на Зою буквально обрушивались потоки вопросов экономического характера, большинство из которых были простодушными до невозможности, а порою смехотворными, и даже просто ужасно смешными.

Зоя понимала, что все они являются следствием образовательной политики царизма, который всю свою истории старался держать широкие народные массы в темноте, а потому старалась отвечать на них как можно более простым и доступным образом.

- А капусту тоже будут задаром раздавать?- кричали из задних рядов аудитории.- А как будет решаться вопрос с раздачами самогона и прочих напитков?

- А телятинку или прочую убоинку? И яйца тоже чтоли? Тут у нас всем этим некоторые товарищи ужасно интересуются, товарищ комиссар!

- Товарищи!- звонким голосом говорила Зоя.- Все эти товары будут выдаваться бесплатно! Да и не только эти, а и другие, о которых вы даже и не слышали никогда! Например - бананы и ананасы!

- А откудова здесь возьмутся энти самые ебаны?- недоверчиво спрашивал рябой парень.- А тем более оте - другие?

- Их пришлют нам свободные светлые люди из жарких тропических стран и континентов, причем с радостью!

- И че - тоже задаром?- хмурился рябой парень.

- Абсолютно! Ведь светлым людям не нужны деньги, где бы они не жили, да их к тому времени уже ни у кого и не будет, товарищи! Такая прекрасная начнется тогда повсюду жизнь!

После произнесения этого тезиса аудитория всегда взрывалась громкими криками и начинала гудеть как океанский прибой.

- А ну, тихо!- вскакивая, кричал Каравай и снова стрелял в потолок. Затем он поворачивался к Зое и говорил,- С этого места поподробнее, пожалуйста, товарищ комиссар!

- Да!- твердо говорила Зоя.- Машины произведут столько всякого товара, что деньги станут не нужны. Свободные светлые люди будут приходить в огромные светлые магазины, где все будет заставлено этими товарами - от пола до потолка. Они будут ходить среди этих развалов и складывать все, что им приглянется в специальные удобные тележки, а затем просто покатят эти тележки домой и там, вместе со своими детьми и женами, приступят к культурному потреблению...

Обычно договаривать она не успевала, так как аудитория снова приходила в неистовство. Многие хохотали так, что винтовки сами иногда снимались у них с предохранителей и производили выстрелы в потолок.

За окнами люди падали на траву и катались по ней, прижимая руки к животам. Гармонист смеялся настолько сильно, что его руки непроизвольно сжимали и разжимали меха гармони, от чего та тоже как бы сипло и визгливо смеялась.

Молча сидели только сознательные рабочие с Морозовских мануфактур и Путиловских заводов, они были абсолютно неподвижными и молчаливыми, и сосредоточенно рассматривали свои изувеченные бесчеловечной эксплуатацией пальцы.

Однако Зоя видела, что ее слова падают на благодатную почву - обычно два или три человека с широкими и простодушными лицами к концу лекции смотрели на нее горящими глазами очень серьезно и совсем не смеялись. Это говорило о том, что марксистская передовая теория, хотя и медленно, делает свое дело и постепенно проникает в самые темные народные массы, где обзаводится новыми горячими поклонниками.

Чтобы восстановить порядок после разъяснений Зои на счет магазинов будущего, Караваю часто приходилось выпускать в потолок всю обойму, а иногда даже торопливо вставлять в гнезда револьвера новые патроны.

- Ты лучше скажи, Зойка,- серьезно говорил он, после того, как публика немного успокаивалась,- будут ли в этих магазинах сторожа, или там - полицейские наряды?

- Конечно, нет,- отвечала Зоя.- А чего там охранять-то? И от кого? От нового, светлого человека? Зачем светлым людям жандармы и сторожа? Что, а главное от кого они будут охранять? Ведь машины произведут столько товаров, что магазины и сами вскоре исчезнут, а их помещения превратятся в огромные общественные склады свободного доступа. Подумайте сами, товарищ Караваев, как при таком изобилии можно было бы торговать за какие-то там деньги? Это как если бы вы установили посреди тайги нужник, поставили на входе приказчика, и он всех туда пускал бы оправляться за деньги...

После этого разъяснения с лицом Каравая происходили удивительные изменения. Его глаза-щелочки сильно расширялись и превращались в овалы неправильной формы, а щеки заливал настолько яркий румянец, что он как бы превращался в странную некрасивую девушку с широким лицом и в черной косоворотке. Вероятно, чтобы скрыть этот румянец, Каравай быстро прикладывал к своим щекам ладони, в одной из которых был зажат револьвер с дымящимся стволом и только что наполненным барабаном.

Совершенно понятно, что после этого он уже не мог поддерживать в избе порядок, потому, что довольно долго приходил в себя после этого потрясения, и как бы напряженно обдумывал только что услышанное разъяснение.

Да после таких слов порядок в аудитории уже не смогла бы восстановить даже и сотня таких вот караваев вместе со своими заряженными револьверами.

Люди просто падали на пол или хохотали стоя, опустив огромные кулаки друг другу на плечи и как бы поддерживая друг друга. Иные уже не могли этого терпеть и просто выпрыгивали в окна, позабыв в избе и свои винтовки, и всю остальную амуницию. Они бежали по деревне с диким хохотом, пугая собак и разную домашнюю живность.

Иногда даже, после этих лекций в деревнях начиналась такая стрельба с повальной пьяной гулянкой, что на подворьях происходил массовый и слишком ранний отел скота, и еще рожали бабы, которые до этого никак не могли разрешиться от бремени. Однажды, после одной такой лекции, Борзилов лично расстрелял очень опытного пулеметчика, который не смог сдержать себя и в приступе неудержимого веселья открыл огонь поверх голов гуляющих, растрачивая последние патроны на то, чтобы сбивать макушки ближайших к деревни елей и сосен. А ведь этих самых патронов так не хватало в бою.

- Ну, что?!- орал в такие моменты уже оправившийся от шока Каравай, стреляя в потолок и заливаясь при этом диким хриплым хохотом.- Поняли теперь, сиволапые - за что воюем?!

Нельзя сказать, что Зоя ожидала от своих просветительских лекций именно такого вот эффекта, да и расстрелянного Борзиловым пулеметчика ей было жалко, и всем другим пострадавшим она сочувствовала, но считала при этом, что товарищ Троцкий, с учетом тяжелой боевой обстановки, их бы все равно одобрил.

Единственным человеком, который хорошо разбирался в марксизме, был командир первой роты второго батальона, бывший московский студент Яков Потсбах. Он, хотя и не закончил юридический факультет Московского университета, выделялся на фоне других командиров своей эрудицией и интеллигентностью. Неудивительно поэтому, что Зоя и Яков быстро признали друг в друге родственные души, а затем и очень сблизились (во всех смыслах этого слова).

Путь Якова в революцию был похожим на путь Зои, но гораздо более драматическим.

Дядя Якова, известный московский революционер Адам Потсбах, в самом начале гражданской войны, определил его на хорошее канцелярское место в аппарате Краснопресненского Совета, но тот не захотел заниматься бумагами. Заручившись рекомендательными письмами от одного из друзей дяди (тоже известного московского революционера), Яша сбежал на колчаковский фронт и самолично явился в штаб одной из сибирских дивизий РККА. Он был готов воевать с врагами коммунизма кем угодно - да хоть бы и простым пехотинцем.

- Ехали бы вы, молодой человек, обратно в Москву - к дяде,- сказал ему хмурый седой военспец из бывших офицеров, ознакомившись с рекомендательным письмом.

- Не затем я прибыл в такую даль, уважаемый, чтобы теперь возвращаться обратно,- дерзко и с вызовом ответил Яков.- Извольте изыскать мне место в строю. Хотя бы это было и место рядового солдата - мне решительно все равно!

- Ну, это - полная ерунда,- хмуро заметил военспец.- У нас тут полками черт его знает кто командует, а у вас все же четыре курса юридического факультета. Но ведь вы понимаете, что для командования не подходите? Военное дело - это тоже, в некотором роде наука, знаете ли...

- Спасибо за разъяснения,- с сарказмом сказал тогда Яков.- К вашему сведению, я довольно глубоко изучил трактаты немецкого военного теоретика Клаузевица, перед тем, как сюда отправиться. Причем - на языке оригинала.

Военспец сильно закашлялся после этих слов, и даже несколько раз ударил себя кулаком в грудь, а затем молча выписал Якову Потсбаху направление в полк имени Розы Люксембург, на должность командира роты. Когда Яков выходил из штабного вагона, военспец долго провожал его спину хмурыми, воспаленными от хронического недосыпания, глазами.

Почему-то глубокие мысли бравого старика Клаузевица совсем никак не помогали Якову воевать. Командиром роты он оказался никчемным. В бою Яков нервничал, часто путал команды и отдавал бессмысленные распоряжения, а порою и просто убийственные приказы.

Бойцы первой роты - широкоплечие ветераны Первой Мировой с простыми обветренными лицами, очень скоро прониклись к Якову недоверием, а затем и презрением. Они игнорировали его приказы и воевали самостоятельно, не обращая на его команды никакого внимания. Иногда первая рота вопреки приказам командира полка покидала позиции и делала самостоятельные губительные маневры, отчего Борзилов пару раз чуть самолично не расстрелял Потсбаха перед строем полка из своего любимого маузера.

Яков все отлично понимал и сильно страдал от создавшегося положения. Он даже решил исправить свое неумелое командование личной храбростью. Часто он, в самый разгар боя, выхватывал подаренный дядей еще в Москве браунинг и с криком: "За мировую революцию!" бежал вперед под шквальным пулеметным огнем противника. Бородатые ветераны сначала провожали его круглыми от удивления глазами, а затем с криком: "Куда прешь, дур-р-ра!" сбивали комроты с ног и утаскивали его в ближайшее укрытие.

Командир второго батальона, бывший прапорщик царской армии Дукаселидзе, открыто презирал Потсбаха и много раз высказывал ему свое отношение - самыми обидными словами в лицо, и прямо перед строем. Он много раз писал Борзилову рапорта с целью отставить Якова от командования и отправить его обратно в штаб дивизии на какую-нибудь канцелярскую должность, но тот почему-то медлил с решением.

Вот в такой ситуации Зоя Винавер и Яков Потсбах встретились и полюбили друг друга назло всем внешним обстоятельствам. Они любили друг друга страстно, со всем пылом молодости, и эта любовь помогала им преодолевать любые невзгоды.

Иногда, глубокой ночью, после окончания очередного акта любви, лежа на груди у Якова, Зоя смотрела на тусклый огонек керосиновой лампы под старообрядческой иконой Николая Угодника и говорила:

- Ох, Яша, как же мне тяжело!

- И мне,- просто отвечал Яков. Он тянулся к кожаной тужурке за портсигаром и неспеша раскуривал папиросу.- И мне очень тяжело, Зоя.

- Яша, а ведь я иногда уже начинаю сомневаться в теории Маркса. Вдруг он в чем-то ошибся? Что если на просторах Сибири его теория не работает? Ты только посмотри - какие кругом пространства, а какие люди вокруг...

Яков осторожно убирал ее руки со своей груди, вставал и подходил к окну, мельком взглянув на висящую в углу старообрядческую икону Николая Угодника. Глаза святого были настолько ясными и пронзительными даже при слабом освещении, что Яков словно бы ощущал их физическое давление на своем лице - в районе глаз и на правой щеке. Под этим взглядом у него даже иногда начинала болеть голова и появлялась сильная тяжесть в области основания шеи.

Снаружи стояла такая непроглядная тьма, что крошечное слюдяное окошко казалось приклеенным к бревнам избы эбонитовым черным квадратом.

- Я и сам об этом уже начинаю задумываться, дорогая,- говорил он, выпуская дым в потолок.- Единственное, что я сейчас знаю - Клаузевиц ошибался точно, как впрочем, и многие другие немцы до него и после него. Но Маркс? Нет, это не возможно... Ну, разве только в каких-то частностях... Я уверен, что такие прекрасные теоретики, как товарищи Ленин и Троцкий найдут способ исправить положение и приспособят теорию Маркса к местным условиям. И еще я знаю - мы не можем сомневаться в теории именно сейчас, когда гидра контрреволюции подняла свои ядовитые головы. Мы обязаны продолжать нашу борьбу!

- Да,- говорила Зоя сдавленным голосом.- Мы обязаны продолжать...

Затем она утыкалась лицом в подушку и тихо плакала. Выплакав все слезы, Зоя снова заговаривала с Яковом:

- Знаешь, милый, мне кажется, что мы совсем не понимаем этих наших людей...

- Люди здесь ни при чем,- отвечал Яков, гася папиросу о подоконник.- Где начинается революция, там все люди быстро заканчиваются... Спи.

Однажды утром, после одной из таких тревожных ночей, Зоя направилась в штабную избу, намереваясь обсудить последние боевые действия полка с Борзиловым.

Все дело было в том, что никаких боевых действий полк уже давно не вел, и это обстоятельство сильно тревожило Зою. Как комиссар, она чувствовала свою персональную вину за такое бездействие перед политуправлением 4-ой армии.

Штаб полка размещался в добротной избе одного из самых зажиточных местных крестьян, который, по слухам, сейчас возглавлял какую-то зеленую банду, промышлявшую в окрестностях Белебехово. Когда Зоя прошла в горницу, Борзилов сидел за столом, в чистой косоворотке с расстегнутым воротом. Он расположился прямо под большой старообрядческой иконой Николая Угодника и чистил под нею свой немецкий маузер.

Святой следил за занятием комполка своими пронзительными ясными глазами, и, казалось, осуждал его за это, по военным временам вполне невинное занятие. Зоя решительно вошла в штабное помещение и притворила за собой дверь, громко при этом грюкнув массивной чугунной щеколдой.

- Здравия желаю,- сказала она, проходя в горницу и одергивая кожанку.

- Здорово,- буркнул Борзилов. Казалось, что он не рад визиту комиссара, как был бы не рад любой человек на его месте, которого неожиданным ранним визитом отвлекают от любимого занятия.- Проходи. Чаю хочешь?

Действительно, на столе, за которым сидел Борзилов, возвышался огромный самовар, окруженный мисками с простою едой - вареной в мундирах картошкой, луком, белым хлебом и огурцами. Рядом с самоваром стояла десятилитровая бутыль с самогоном, и в горнице явственно ощущался пряный спиртовый дух. По-видимому, Борзилов только что окончил свой завтрак.

- Я пришла не чай пить,- твердо сказала Зоя.

- Ну, как хочешь,- буркнул Борзилов.- А чего тогда?

- Я хочу, товарищ командир, обсудить с вами последние боевые действия нашего полка, вернее - полное отсутствие таковых!

Борзилов скривился, как от зубной боли, быстро собрал маузер, вставил в него обойму и сунул в деревянную кобуру, которая висела у него за спиной -на гвоздике, прямо под образом Николая Угодника.

- А чего там обсуждать?- сказал он, оборачиваясь к столу и наливая себе чаю.- Воюем себе помаленьку...

- И это война?- вскинула брови Зоя.- Мы даже не знаем - где стоят белые. Я думаю, что в штабе армии никогда не согласились бы...

- Да чего там знать?- перебил ее Борзилов.- В Костровке они, в пятнадцати верстах отсюда стоят. Пехотный полк и казачья сотня.

- И чего мы ждем?- нахмурилась Зоя.- Почему не берем Костровку?

- Ишь ты,- Борзилов отхлебнул из чашки.- "Почему не берем Костровку". Без патронов, по распутице? Война, милая барышня, это тебе не платные сортиры посреди тайги в будущем устанавливать.

- Я вам не барышня!- вспылила Зоя, обидевшись на намек.- И будущие сортиры здесь ни при чем! Я прямо поставила свой вопрос!

- А я тебе прямо отвечаю - не берем, потому, что не имеем такой возможности!- вышел из себя Борзилов.- Я людей на пулеметы в штыковую атаку не поведу! У нас нет патронов даже для расстрелов паникеров и дезертиров! Их нам уже вешать приходится по старорежимному! Это ты знаешь? Это тебя, как комиссара и коммуниста, не волнует?

- Пошлите обоз в Усачево!- закричала в ответ Зоя.

- Это за двести-то верст?! А про зеленых ты слыхала?!

- Слыхала!

- Вот и дура!

- Хам!

- Что-о-о!- заревел Борзилов своим знаменитым голосом и механическим движением обернулся к стене, на которой висела кобура с маузером.

Разговор явно приобретал опасное направление, но тут глухо грюкнула дверная щеколда и в горницу боком вошел Каравай. Он был одет в мокрый от дождя короткий тулупчик кавалерийского образца и добротную каракулевую папаху. С правой руки Каравая свисала плетеная нагайка, а сапоги были покрыты светлой глинистой грязью. Только теперь и Борзилов и Зоя обратили внимание на движение под окнами штабной избы, лошадиное ржание и громкие разговоры.

Каравай буркнул "здорово всем", вразвалочку подошел к столу и налил себе полный стакан самогона. Затем он обвел присутствующих тяжелым взглядом, влил в себя самогон и закусил луковицей.

- Что?- настороженно спросил Борзилов.

- Рота Бахбаца (это была обидная кличка Якова Потсбаха, которую намертво прикрутили к нему уголовники караваевского эскадрона) к белякам ушла,- сипло сказал Каравай на выдохе.- Вместе с пулеметами.

- Как?!- рявкнул Борзилов. Крик был такой силы, что в окнах задрожали стекла, а огонек в лампадке под иконой Николая Угодника начал тревожно колебаться.- А где Бахбац был?!

- Спал собака! Я его арестовал,- сказал Каравай и с любопытством посмотрел на Зою, которая сильно побледнела.

- Убью!- закричал Борзилов и снова обернулся к своему маузеру.- Сам расстреляю!

- Командир, это не дело,- спокойно заметил Каравай.- И патронов на гада жалко тратить. Я так думаю - повесить его перед строем, чтобы остальные бегунки пообсирались со страху. Вот это будет дело.

Борзилов выбрался из-за стола и начал, громко топая сапогами, расхаживать по горнице. Потом он остановился возле иконы Угодника, пристально посмотрел сначала в ясные глаза святого, потом на свой любимый маузер, потом снова в глаза. После этого он обхватил голову руками, как бы в сильном замешательстве, но затем справился с волнением, обернулся к Караваю и почти спокойным голосом спросил:

- Как это случилось? Чего им вздумалось?

- По моим сведениям,- важно сказал Каравай,- вчера они нашли схрон местных с припрятанным продовольствием.

- И много там было продовольствия?- грозно спросил Борзилов.

- Немеряно,- ответил Каравай без смущения.- И крупа, и мука, и вяленое мясо, и соленые огурцы. Здоровенный схрон они ночью взяли, командир, а дисциплина у Бахбаца в роте ты и сам знаешь какая была.

- Вот же гады,- прошептал Борзилов.- И это когда у нас продуктов осталось всего на четыре дня. Местное бессознательное (он всегда путал несознательное с бессознательным, особенно когда волновался или злился) население все от нас прячет, а эти... Все себе, все себе, сволочи. Только бы брюхо свое набить, а там пусть хоть и мировая революция дальше не развивайся.

- Правильно мыслишь, командир...- начал, было, Каравай, но Борзилов махнул на него рукой.

- Но это же полный разгром,- прошептал он, а затем повернулся к Зое и крикнул.- Ну, что - взяла Костровку?! Дура! Видишь теперь - какие здесь боевые действия происходят?! Прямо у тебя под носом?! А?!

Зоя побледнела еще больше.

- Теперь беляки нас тепленькими возьмут. У них и патроны, и продовольствие, и теперь вот рота Бахбаца в полном составе,- быстро заговорил Борзилов, как бы сам с собою.

- И с пулеметами,- вставил Каравай.

- Что?- словно с недоумением уставился на него Борзилов.- А сам-то ты куда смотрел, вешатель, бля?

- Я ночью под Костровку ходил,- с наигранной уголовной обидой ответил Каравай.- В разведку. А как вернулся, сразу все понял и арестовал Бахбаца. Взял гада тепленьким, прямо в койке, он и пикнуть не успел.

Это была неправда. На самом деле Каравай со своими головорезами ходил ночью не под Костровку, а на одну тайную заимку в тайге, где у него была оборудована как бы база для хранения добытого за время "боевых действий" барахлишка, различного провианта, одежи и даже кое-какого золотишка. Там же он со своими головорезами устраивал после набегов на окрестные села дележки оприходованного имущества и широкие, разгульные кутежи с обильными возлияниями самогона и непутевыми бабами.

На этих попойках самогон лился рекою, часто происходили драки, а иногда дело доходило и до ножей, и даже до стрельбы с потерями в личном составе "эскадрона". Все жертвы этих развлечений были ловко списаны предусмотрительным Караваем на боевые потери от столкновений с белоказаками и Борзилов пока ни о чем не догадывался.

Утром, возвращаясь со своего лежбища, караваевцы и столкнулись с выходящей из Белебехово ротой Потсбаха. По мешкам, нагруженным на плечи бойцов, по большим копченым окорокам и бочонкам с соленьями, Каравай сразу обо всем догадался, но не стал ничего предпринимать, так как и бойцы роты Потсбаха по пьяным и побитым мордам его архаровцев тоже сразу все поняли.

Кроме того, многие из них сбросили свои мешки с плеч и развернули винтовки штыками к караваевской коннице, а иные даже защелкали затворами. Рота Потсбаха целиком состояла из широкоплечих ветеранов, которые уже и сами не помнили, когда первый раз взялись за винтовку, и поэтому отбивать конные атаки было им не в диковинку.

Два угрюмых бородача даже успели развернуть на обочине дороги пулемет. Пулемет был без станка, но они просто всунули его в развилку на стволе старой березы, очень быстро заправили ленту и развернули стволом к караваевским конникам.

Каравай при виде всех этих приготовлений довольно сильно струхнул, но по старой уголовной закалке виду не подал и сказал только:

- Что, мохнатые, вижу - хорошо вы где-то чифаном прибарахлились? Ага?

- Проезжай, давай,- ответил ему бородатый солдат с широким открытым лицом и могучими плечами. Его пудовые кулаки крепко сжимали в руках винтовку с примкнутым трехгранным штыком, которая сейчас казалась в его руках слишком тонкой и даже хрупкой на вид.- А то не доедешь, куда там тебе нужно было.

- Спокойно, дядя!- ответил ему Каравай с наигранной веселостью.- Ступайте себе с богом, пока. Революция, чай, и без вас управится.

- Привет Борзилову,- ответил на это бородач, легонько поигрывая штыком.- А мы за отхожие места в лесах больше воевать не станем, а за веселые трубы тем более, все, баста. Так ему прямо и скажи, понЯл?

- Да, все я и понЯл, и пОнял, и уже,- отвечал на это Каравай, осторожно объезжая бородача по обочине.- Ступайте себе с богом и мы поедем себе дальше потихоньку. Передавайте там поклон эксплуататорам, когда до Костровки дотопаете. Они вас чай заждались уже.

- Без тебя разберемся,- сказал бородатый солдат, нахмурив кустистые брови.- Проезжай, давай.

Бывшие однополчане спокойно разошлись на окраине Белебехово и отправились каждый в свою сторону. Перегруженная продовольствием рота Потсбаха медленно двинулась по дороге на Костровку, а Каравай со своими головорезами тут же бросился к избе, в которой безмятежно спал ее злосчастный командир.

Своим быстрым мозгом опытного уголовника Каравай сразу понял, что тот здесь ни при чем, и что его можно теперь легко погубить, а затем попытаться еще раз подкатить к неприступной комиссарше второго батальона.

Вся эта история была настолько омерзительной, и эта мерзость сразу же словно бы заполнила горницу штабной избы, и ее ощутили все присутствующие, даже сам Каравай почувствовал что-то такое, такой как бы несильный укол точно в центре солнечного сплетения. Но все это длилось всего какую-то секунду, а потом он быстро пришел в себя и успокоился.

- Бахбац тут?- спросил, наконец, немного остывший Борзилов.

- Тут,- отозвался Каравай.

- Давай его сюда.

Каравай подошел к двери, грюкнул чугунной щеколдой и боком протиснувшись в дверной проем, крикнул в темноту сенцов:

- Заводи гада!

Затем он протиснулся обратно, отошел к печке и скрестил руки на груди. В сенцах сначала послышались звуки возни, а затем в горницу ввалился Яков Потсбах в сопровождении двух ближайших сподвижников Каравая - Косого и Оглобли.

Косой был известным во всем полку имени Розы Люксембург лютым зверем, а прозвище свое получил из-за отсутствующего левого глаза, потерянного то ли в боях за революцию, то ли еще где-то. Он носил трофейную казачью шапку, изготовленную из медвежьей шкуры, прилизанными и сильно европеизированными аналогами которой до сих пор пользуется охрана далекого Букингемского дворца. Единственный оставшийся глаз Косого смотрел на окружающий мир со звериной лютостью, практически полностью вылезая из глазной впадины.

Оглобля же считался в полку просто опасным идиотом. У него было широкое глупое лицо и очень сильные и длинные руки, которые в опущенном состоянии спускались гораздо ниже колен. Не было такого кровавого дела караваевского эскадрона, в котором Оглобля не был бы замешан, но все зло на свете творил он не задумываясь, почти автоматически, с глупой и безобразной улыбкой. И зимой и летом этот ужасный человек носил длинный крестьянский зипун и выгоревшую кавалерийскую фуражку. Оба эти человека были поистине страшны, но каждый по-своему. Вместе же этот смертоносный дуэт был просто ужасен, и поэтому все карательные акции и над своими, и над чужими поручались Караваем именно ему.

Потсбаха толкнули на середину горницы, но так, чтобы он оказался не слишком близко к столу с закусками. Губы у него были распухшими, а почти всю левую половину лица занимал огромный кровоподтек. При виде этого зрелища, Зоя сорвала с головы кожаную фуражку и прижала ее к губам, а Борзилов нахмурился. Косой и Оглобля тут же уставились на стол с самоваром и закусками, а затем начали переминаться с ноги на ногу, но на это никто не обратил внимания.

- Ну, что?- грозно спросил Борзилов у Потсбаха.- Доигрался в войну, студент? Твою ж...

- Да,- твердо сказал Потсбах.- Именно так.

- Ах, ты ж...- удивленно сказал Борзилов, оборачиваясь на Каравая.- Шутник с петлей на шее выискался какой... Герой, а?

- Нет, товарищи,- спокойно сказал Потсбах.- Так случалось всегда. Просто вы об этом не знаете. Революции всегда пожирают своих детей - одних раньше, других позже, но - всегда. А я и есть такое дитя. Я только сегодня ночью понял эту простую истину. И принял ее.

- Но-но!- крикнул от печки Каравай.- Не трогай теперь нашу революцию, падла!

В ответ Яков только улыбнулся неповрежденной половиной лица, Зоя глухо вскрикнула в фуражку, а Борзилов крякнул и провел пальцами по усам.

- А ты понимаешь,- спросил он, прищурившись,- что после ухода твоей роты, мы не сможем удержать Белебехово? Разбиты мы теперь наголову и без единого выстрела? Это как, по-твоему?

- Понимаю,- сказал Потсбах.- По Клаузевицу выходит, что все так и есть. Я признаю свою вину и готов понести за это любое наказание. Но я не предавал революцию, прошу занести это в протоколы.

- Ладно,- сказал Борзилов, поглаживая усы.- Разберемся. Увести его. И ты, комиссар иди тоже. Нам с товарищем командиром эскадрона поговорить нужно.

Потсбаха подхватили под руки и выволокли из избы. Следом, с прижатой к губам фуражкой, выбежала Зоя. Чугунная щеколда глухо грюкнула и в горнице установилась полная тишина.

Борзилов подошел к столу, налил себе самогону, выпил и растер левой рукой грудь под косовороткой.

- Слушай,- сказал он Караваю,- а может - ну его? Отправим студента в штаб дивизии, прямо в политотдел и пусть там сами решают. Тут, понимаешь, и я немного виноват. Командир батальона давно просил отстранить Бацбаца от командования, да я все никак этот вопрос не решал - то одно, понимаешь, то другое. А теперь вот - имеем здесь потерю одной роты, четырех пулеметов и еще это дитя революции.

- Да я-то понимаю!- воскликнул Каравай немного не естественно и фальшиво.- А люди-то нас с тобою поймут ли? Что же мы Панкратова с половиной взвода ухлопали только за то, что он на сто метров в тыл тогда отошел под Денисовкой, моих орлов двоих тоже за то, что они кулаков местных маленько раскулачили и прибили, Костюченко повесили за то, что он, гнида, по глупости пущал агитации против бесплатных магазинов, Петрова мы угробили за то...

- Ну, хватит уже!- крикнул Борзилов.- По делу говори, давай!

- А тут - потеря роты и полный разгром,- быстро подвел итог Каравай.- Здесь ведь как - или ты никого не вешай, или, уж если взялся, вешай всех подряд. А иначе - потеря авторитета. А что такое потеря авторитета? Ночью выйдешь на крыльцо поссать, а тебе штык пару раз в живот сунут - вот на этом и вся твоя революция сразу кончится, и сам ты вместе с нею. Придется его, командир, хочешь, не хочешь, а повесить перед строем. Пусть остальные гады крепко подумают, перед тем, как к белякам уходить.

- Ладно,- устало сказал Борзилов, наливая себе еще самогону.- Хочешь?

- А чего же?- охотно откликнулся Каравай.- Можно. Ночью под Костровкой очень даже холодновато было сидеть.

Они разлили самогон по стаканам, молча, как на поминках, выпили и начали неспеша закусывать.

- А что там беляки?- спросил вдруг Борзилов, прожевывая огурец.

- А чего им будет-то?- откликнулся Каравай.- Сидят себе в Костровке и в ус не дуют. Припасов-то у них полно всяких и патронов тоже.

- Но как только дезертиры наши прибудут, могут сюда двинуться,- задумчиво сказал Борзилов.- Как считаешь?

- Очень может быть,- согласился Каравай.- Офицерье ихнее соображает быстро, могут и двинуться.

- Это же пока дезертиры по грязи туда притопают - часа три. Часа три то да се, да три часа назад,- вслух прикидывал Борзилов.

- Да чего там считать?- сказал Каравай, отламывая себе большой кусок хлеба и косясь на почти уже порожнюю бутыль самогона.- Пока их благородия сапоги начистят, пока усы подстригут, туда-сюда, опять же... К утру сюда ждать нужно золотопогонников. Я так думаю.

- Верно,- встрепенулся Борзилов.- Ты вот что - давай, решай вопрос по Бахбацу, а мне нужно отдать распоряжения, все обдумать еще раз, ну и так далее, по списку, как говорится. И не затягивай, к вечеру нужно что-то решать, пусть приободрятся перед решительными действиями, паразиты бессознательные (Борзилов имел в виду "несознательных паразитов", но снова ошибся).

- Прямо сейчас все и сделаем,- сказал Каравай, одергивая тулуп и оправляя портупею.- Здесь тянуть нечего.

Когда он, грюкнув щеколдой, вышел из горницы, Борзилов нечаянно встретился взглядом с ясными глазами Николая Угодника и долго не отводил глаза. На душе у него было нехорошо, что-то словно бы давило ему на грудь, а шея под расстегнутой косовороткой сильно чесалась.

- А что поделаешь?- тихо сказал он в эти ясные и пронзительные глаза, а потом сам себе ответил.- Ничего не поделаешь. Все же видно и так...

Потсбаха повесили уже через час перед строем полка - прямо на крепкой перекладине ворот штабной избы.

Косой с Оглоблей были мастерами своего дела и тот почти не мучился. Когда дезертиров начали массово карать повешением, Косой раздобыл где-то большой кусок канифоли и всегда тщательно натирал ею грубые хозяйственные веревки, которые для такой надобности изымались у окрестных крестьян. Правда, в самый ответственный момент Потсбах почему-то начал брыкаться и крутить головой, но здесь в дело вмешался Каравай и помог своим подчиненным, сначала ловко подав приговоренного головой вперед и вверх, а затем сильно дернув свежеповешенного за ноги книзу. Стоящие в строю, бойцы следили за экзекуцией с плохо скрываемым отвращением, тихо переговаривались между собою и хмурили косматые брови, но в процесс не вмешивались.

Перед казнью Каравай никаких речей не произносил (да он был и не мастак на такие дела). Когда люди построились, он крикнул только:

- За измену революции!- и сделал отмашку Косому.

Уже через час возле места экзекуции никого не было. Тело Потсбаха со свернутой на бок шеей тихо раскачивалось под холодным осенним дождем, почти касаясь земли пальцами босых ног - сапоги и кожаную тужурку несчастного унесли с собою Косой и Оглобля сразу после окончания казни.

Зоя ничего этого не видела. Выйдя из штаба, она со стонами бросилась к избе, где только этой ночью ночевала с Яковом. Пройдя вовнутрь, она взглянула на старообрядческую икону, висящую в красном углу, нечаянно встретилась взглядом с ясными глазами Николая Угодника. Зоя смотрела в эти ясные глаза некоторое время, а затем громко вскрикнула, потеряла сознание и свалилась на грязный дощатый пол.

***

Бывшая рота злосчастного Потсбаха, осуществляя движение на Костровку, приблизительно на половине пути столкнулась с бывшей второй ротой первого батальона 14-ого полка белых, которая неспеша осуществляла переход на Белебехово.

Тот самый бородатый солдат, который еще час назад наставлял свой штык на Каравая, быстро бросил на землю копченую телячью ногу и залег за нею, а затем выставил дуло винтовки в сторону врага, передернул затвор и хищно сощурил правый глаз.

Обе роты начали быстро изготавливаться к бою, занимая позиции по сторонам от превратившейся в жидкое месиво, проселочной дороги. Несмотря на то, что у этих частей не было командиров, солдаты действовали очень грамотно. Пехотинцы залегали за соснами, окружающими дорогу с обеих сторон, умело использовали складки местности. Некоторые красноармейцы укрылись прямо за мешками с крупой, мукой и картошкой, а белогвардейцы - за бочками и железными жбанами с самогоном. И с той, и с другой стороны развернули несколько пулеметов.

Пулеметный расчет красных занял отличную позицию возле густо разросшегося куста боярышника. Пулеметчик, пожилой бородатый солдат по имени Митяй, быстро установил нужный прицел, взялся за ручки и положил пальцы на гашетку. Второй номер уже заправил ленту и хлопнул его по плечу, давая понять, что можно открывать огонь.

Митяй прищурил правый глаз и начал медленно водить ребристым стволом из стороны в строну, тщательно выискивая подходящую цель (патронов в ленте было мало - всего на одну длинную очередь). Как раз в этот момент случился порыв ветра, и ветви боярышника зашевелились, осыпав лица пулеметного расчета и ребристый зеленый ствол пулемета градом холодных прозрачных капель. Митяй протер правый глаз и сдвинул папаху с косой красной лентой на затылок, а второй номер тихо выругался - лежать на мокрой траве было неприятно.

Наконец, Митяй нашел подходящую цель - огромного белогвардейца, спина которого на полвершка выступала из неглубокой придорожной ямы. Он уже собирался нажать на гашетку, как вдруг вздрогнул, быстро снял ладони с рукояток и снова тщательно протер правый глаз большими заскорузлыми пальцами.

- Ты чего?- с недоумением спросил его второй номер.

- А ну-ка погодь,- сказал Митяй. Он высунулся из-за пулеметного кожуха и громко крикнул, выпуская небольшой клуб пара в стылый осенний воздух.- Гришка, ты это или не ты?!

- Я, дядя Митяй!- через некоторое время донеслось с той стороны.- А это ты што ли!?

- Да я, я это, дурья голова, я! Как там мой Колька?!

- А Кольку-то твого краснопузые уже убили, дядя Митяй!- крикнул Гришка, приподнимаясь из своего неглубокого укрытия.- Под Омском-то!

Николай был младшим сыном Митяя и тот, воюя с самого пятнадцатого года ничего не знал о его судьбе, но слышал, что тот якобы воюет у белых.

- Как же это,- хрипло сказал Митяй, проседая под тяжестью страшной новости и опускаясь на землю. Он стянул с головы папаху и, воткнув в нее широкое бородатое лицо, глухо зарыдал.

Тем временем между отдельными бойцами с обеих сторон начали завязываться громкие диалоги через нейтральное пространство. Многие узнавали в рядах противника старых знакомых, бывших однополчан, а иные даже находили далеких или близких родственников. Еще через некоторое время бойцы начали покидать укрытия, забрасывать винтовки за спину и разворачивать пулеметные стволы вверх. Вскоре послышался и смех, и соленые солдатские шутки, а потом началось братание, которое постепенно переросло в простую, но бурную солдатскую гулянку.

Обе бывшие роты гурьбой сошли с дороги и расположились на большой поляне, где вскоре запылали костры, над которыми повисли походные котелки и казанки с варевом. Красные распарывали трофейными немецкими штыками мешки с крупой и нарезали солонину, а белые выбивали заглушки из бочек и жбанов с самогоном.

Когда начало смеркаться, на поляне уже бушевало настоящее веселье. Все участники лесного пиршества пили и ели от души, кто-то извлек из заплечного мешка гармошку и дальше пошло уже совсем бурное веселье, которое ближе к ночи естественным образом переросло в кулачную драку.

Бывшие враги тузили друг друга огромными твердыми кулаками по широким открытым лицам, словно бы отдавая и получая назад друг с друга какие-то застарелые, никому уже давно не нужные, почти уже забытые долги, а затем падали прямо возле костров или под елями и засыпали крепким, богатырским сном...

Утреннее пробуждение на поляне происходило тяжело. Когда большая часть бойцов пришла в себя, не без труда соединив свое сознание с реальностью, неожиданно выяснилось, что добытое изменой продовольствие куда-то пропало, исчезло два пулемета с лентами, а многие бойцы и вовсе оказались разутыми и лишенными верхней одежды. По многочисленным отпечаткам конских копыт было ясно, что ночью на поляну заходили еще какие-то гости, скорее всего - местные зеленые.

Бойцы объединенного отряда быстро собрались и двинулись по конским следам в тайгу. Они шли напрямую через лес и напитанные влагой еловые ветви осыпали их шинели градом дождевых капель, быстро остужая разгоряченные после вчерашней попойки и драки, лица.

Многие не знали толком, что они станут делать, когда повстречаются с местными зелеными. Будут ли они атаковать их, стрелять в них, или колоть их штыками? А может, просто присоединятся к ночным гостям и сами сделаются зелеными?

Ответов на эти непростые вопросы не читалось на простых широких лицах вчерашних врагов, а сегодняшних попутчиков. На них была видна словно бы вписанная, намертво впечатанная в складки кожи гражданской войною решимость, да еще, может быть - глубоко скрытое под косматыми бровями удивление такой вот своею жизнью.

Несмотря на неопределенность намерений, объединенный отряд упрямо двигался вглубь лесной чащобы.

***

Ни Неврусов, ни Борзилов не знали обо всех этих событиях, поэтому они почти синхронно приняли единственное с их точки зрения верное решение - покинуть занимаемые позиции и отойти назад. Для этого у обоих нашлось и подходящее стратегическое оправдание, которое они, не сговариваясь друг с другом, назвали "выпрямлением линии фронта", хотя, конечно же, никакого фронта с его линиями в районе Белебехово - Костровка и в помине не было.

Уже вечером 14-ый полк оставил Костровку и вышел в направлении на деревню Космачи. Неврусов решил занять оборону на рубеже река Чистюха - деревня Космачи - дорога на Белебехово. Он намеревался оборонять этот рубеж до последней возможности, надеясь продержаться там до прибытия корпуса генерала Шкуро, а затем, при поддержке свежих сил, возобновить наступление прямо на железнодорожную станцию Усачево.

Борзилов вышел из Белебехово практически одновременно с Неврусовым и ускоренным маршем двинул полк имени Розы Люксембург к деревне Меховой. Он хотел как можно скорее закрепиться на удобном оборонительном рубеже сопка Медвежья - Меховая - дорога на Белебехово. Нужно было удержать эти позиции любой ценой, чтобы не открыть белым дорогу на станцию Усачево. Борзилов очень рассчитывал на соединение с пролетарским полком имени Карла Либкнехта, который, по его сведениям, должен был находиться всего в двух или в трех дневных переходах от Меховой.

После ухода красных и белых частей и Белебехово, и Костровка были мгновенно заняты зелеными.

Отряды зеленых теперь составляли настолько серьезную силу, что главные зеленые атаманы на сходе в Белебехово (в той самой штабной избе, с тем же самоваром и с тою же иконой Николая Угодника в красном углу) приняли решение занять круговую оборону и не пускать в район ни белых, ни красных, ни другую, какую-нибудь прочую сволочь.

На сходе атаманов был сформирован штаб и еще некоторые службы только что сформированной зеленой армии, а еще была сотворена общая молитва Николаю Угоднику с горячей просьбой о защите и небесном покровительстве вновь образованного зеленого воинства.

В результате всех этих событий в районе боевых действий "Белебехово - Костровка - дорога на станцию Усачево" установилось хрупкое и неустойчивое равновесие.

2013.