Уже несколько месяцев мы с матерью видим отца только по воскресеньям. Его перевели с прииска в другой поселок, на электростанцию, за двенадцать километров вниз по нашей быстрой, холодной и прозрачной, как стекло, реке, которая называется Харга. По ней и поселок, где работает теперь отец, именуется Харгинская электростанция, или сокращенно ХЭС. Отец получил жилье и сегодня мы поедем к нему, к нашему любимому папе. Стоит зима, трещит мороз. Он щиплет мой лоб и щеки. Мы идем по улице, полого спускающейся к давно застывшей реке. Прииск расположен между двух гор, сходящихся на перевале, где в шахтах добывают золото. Здесь я родился, здесь родились мои старшие братья и сестра Лида, сюда в восемнадцатом году после семи лет царской службы приехал мой отец. Приехал и обосновался на многие годы. Загнали его на этот прииск смута и голод,а на Дальнем Востоке жить было легче.
Бревенчатые домики беспорядочно разбросаны по предгорью и утопают в снегу. Мама держит меня за руку и показывает на небольшой, похожий на сарай, барак:
-Смотри, сынка, вот здесь мы жили, когда ты родился.
-Мам,-тяну я,- а когда мы поедем на станцию к папе.
-А вот приедет за нами дядя Семикин и поедем.
Дядю Семикина я уже знаю. Он высокий, большой, сильный, в желтых мягких унтах из кожи сохатого.
И вот мы едем по длинной, ухабистой, бесконечной дороге. Сани забиты вещами, меня посадили сверху, но я часто скатываюсь с воза, и мать вынуждена идти рядом и поддерхживать меня. Этот переезд не прошел мне даром: застудили мочевой пузырь и я кричал от страшной рези, когда надо было справить меленькую нужду. Помогали только горячие ванны. Постепенно острая боль прошла, но осталась тупая, которая мучила меня многие годы, особенно зимой, когда приходилось мерзнуть. Ну. а мерз я довольно часто. Морозы в тех краях с ноября до середины марта доходили до шестидесяти градусов
На ХЭСе мы живем в бараке возле конюховской. Так назывался конный двор. Основное население поселка- сосланные, раскулаченные в тридцатом году амурские казаки. Из их обихода прижилось в поселке немало слов. Поселковая площадь называлась 'стан', мужчины и пацаны, приветствуя друг друга при встрече, говорили: 'здорово были!'
В нашем бараке, разделенном дощатыми перегородками, живет еще несколько семей. В коридоре, напротив входа круглые сутки пылает большая железная печь, которая обогревает всех жильцов, поскольку перегородки не доходили до потолка и тепло свободно проникало во все комнаты. На этой же печи готовили пищу.
В коридоре я катаюсь на табуретке, перевернув ее кверху ножками. Это моя машина. От печки пышет жаром, но когда кто-нибудь открывает дверь на улицу, коридор заволакивает паром. Однажды я вместе с табуреткой свалился на печь и обжег руку. Не успела она зажить, как меня укусил чей-то квартирный пес. Шрам на косточке указательного пальца левой руки остался на всю жизнь.
Из соседей помню Рогозиных, у которых была очень шумливая мать, один парень и несколько сопливых девчонок. В дальней от входа комнате жил со своей женой и взрослым сыном Мишей кузнец Шевелев..Маленьких детей в этой семье не было и кузнец с супругой часто зазывали меня к себе и чем-нибудь угощали. Самым сладким лакомством казались мне созревшие на окне помидоры. На корню они в тех краях не поспевали.
Через некоторое время отцу как ударнику первой пятилетки дали отдельную квартиру. Она разделена на комнату и кухню. На кухне большая печь с кирпичным обогревателем. Я начинаю замечать, что у меня есть два брата-Панька и Валька. Они часто ссорятся с моей матерью и дерутся между собой. Когда отец приходит с работы, мать плачет и жалуется на них.
-Засранцы!- обычно строго и внушительно скажет отец и так посмотрит на ребят, что они надолго становятся тише воды, ниже травы. Панька был старше Вальки на два года и оба они уже ходили в школу.
-Валька, сиди с Юркой! -наказывал Панька, когда мамы не было дома.
-Юра, посидишь один?- просил Валька, как только Панька убегал на улицу.
Однако я оставался не один. Мирно дремавшая у печки телка Муська вдруг вскакивала и начинала гоняться за мной по квартире. Я забирался на стол и орал от страха до тех пор, пока не приходила мать.
Странное дело, но с некоторых пор я почему-то не мог произнести слово 'мама'. Обычно говорил укороченное 'мам', а иногда -'мамка'. И тогда она упрекала меня:
-Что это ты, как китаец, меня зовешь!
Жили мы в таком отдаленном от городов и крупных селений месте, которое даже захолустьем назвать нельзя. До шестнадцати лет я не видел ни поезда, ни парохода, а футбол путал с волейболом, потому что гонять мяч по земле у нас принято не было. До ближайшего города - Свободного- было восемьсот километров. Тайга, горы на сотни верст кругом. Но в нашем краю водилось много дичи, грибов и ягод. Брусника, голубица, жимолость, клюква, моховка росли в изобилии. Их носили из лесу ведрами, заготавливали на всю зиму.
Я помню огромный сундук, в котором помещались все наши вещи. Сундук этот был единственным маминым богатством. Она ухитрилась привезти его из родного ей Благовещенска, когда еще в наши края люди добирались только на подводах.
На внутренней стороне крышки сундука были еще при царе налеплены вырезанные из модных журналов дамские силуэты в элегантных платьях невиданных покроев. Здесь же, на крышке, крупным материнским почерком химическим карандашом было выведено: 'Валю похоронили 23 августа 1936 года. ' И всякий раз, когда открывали сундук, запись эта бросалась в глаза.
Валька застрелился почти восемьдесят лет назад. Но никогда я так не
переживал его гибель, как сейчас, в зрелые годы. Почти каждый день вспоминаю тот роковой августовский день. Мне шел тогда пятый год, но я помню именно этот день среди множества других, которые не удержала память. Многое мне рассказала мать, которая была мачехой и Паньке и Вальке.
Сохранилась фотография конца двадцатых годов, на которой они стоят со своей младшей сестрой Лидой бочком, прижавшись друг к другу, мальчики в кепках с короткими козырьками, в длинных наглухо застегнутых пиджачках и коротких штанишках и чулках, а Лида в белом платьице в повязанной низко на лоб косынке. Их юные выразительные лица обращены не на фотографа, они как бы вглядываются в будущую жизнь, стараясь угадать, что же она сулит им в будущем. Но прекрасное далеко ни для кого из них так и не наступило.
В детстве да и в последующие годы я спокойно, почти равнодушно относился к нелепой смерти брата и, если вспоминал о ней иногда, то скорее как к интересному эпизоду из жизни нашей семьи, не более. А вот в последнее время мне стало жаль Вальку, так жаль, как будто я виноват в том, что ему пришлось прожить на белом свете всего тринадцать лет. Ведь он ничего не успел увидеть за этот свой короткий отрезок бытия.
И я мучительно думаю о брате. Какими словами мне написать о нем, чтобы искупить свою вину. А виноват я в том, что живу и живу долго, а его давным -давно нет. И порою становится так жаль его, что я просто не знаю, как мне справиться с этим чувством. Ведь оживить его никто не в силах. Мысль о том, что я должен что-то сделать для Вальки, неотступно преследует меня. Единственное, что я могу сделать - поведать о нем людям, моим внукам, правнукам, другим потомкам и этим вырвать Вальку из забвения. И если душа его где-то странствует по свету, то она обязательно прилепится к родным людям. Может быть, станет их добрым ангелом.
Я расскажу о нем все, что помню, все, что знаю. Хотя помню я очень мало. Это какие-то мгновения, картинки детства. Оно было бедным, убогим. Хотя и лучше, чем у других моих сверстников того времени, потому что отец наш, как я уже писал выше, был ударником, а затем стахановцем, зарабатывал неплохие деньги и нередко у нас на кухне жарилось мясо с капустой. Солянка была моим самым любимым блюдом.
Валькина мать умерла, когда ему было всего три года. Умерла от аборта. Отец привел другую женщину, которая присматривала за ребятами, убирала, готовила, стирала белье. Лиду взяла на воспитание ее родная тетка Карманиха, очень похожая и статью, и даже голосом на актрису Раневскую. А приведенная отцом женщина так и осталась в доме на правах хозяйки и жены. Ее звали Леной. Это была моя будущая мать. Она не обижала ребят. Скорее они обижали ее своим баловством и непослушанием. Она жаловалась на них отцу, которого они любили и боялись. Он был суров и немногословен. Почти никогда не повышал голос и не ругался даже, когда приходил домой в подпитии. Однако на провинившегося сына мог сказать пару слов таким строгим тоном, что ослушаться было невозможно. Однажды Панька с Валькой довели Лену до слез, и отец, придя с работы, так отхлестал обоих веревкой, что они долго не могли сидеть на стульях.
Потом родился я и мне, а не им, досталось все внимание отца и матери и их любовь. А Панька с Валькой стали моими няньками. Им было обидно, и конечно, они не любили меня. Валька был добрее Паньки, иногда играл со мной, учил меня ходить на ходулях, а у Павла эта нелюбовь и пренебрежение остались на многие годы. Однажды, когда мать ушла посидеть к соседям, братья принесли из кладовой мерзлой брусники.
-Ешь Юра, - и я жадно глотал ледяную сладкую ягоду.
Ночью у меня поднялся жар, стало перехватывать горло, я задыхался и падал в бездонную яму. Видел ли я свет в конце тоннеля, не помню, но помню, что падал замедленно и видел по бокам этой бездонной ямы как будто знакомых людей. Они наблюдали за моим падением, качали головами и пытались мне что-то сказать. А я все падал и падал в бесконечно глубокий колодец.
Ночью мать проснулась от страшных хрипов, доносившихся из моей маленькой кроватки. Я делал частые, судорожные вздохи, а выдохнуть ничего не мог, потому что нечего было выдыхать, воздух не поступал в легкие через перехваченное горло.
-Папка вставай! Юрка- помирает!-закричала мать.
-Так уж и помирает?-проснулся отец.
-Беги за доктором!-торопила мать. А мои вдохи тем временем становились все реже и реже.
-Поздно, однако, не стоит бежать,- сказал отец и с досадой и горечью махнул рукой.
-Эх, проглядели.
-Да, может, еще не поздно!-закричала мать, всхлипывая от горя, сунула босые ноги в валенки и, накинув шаль на плечи, выбежала на улицу, на мороз., в кромешную тьму. Доктор жил недалеко при амбулатории. Это был пожилой фельдшер с дореволюционным опытом.
-Юрка помирает!-застучала мать в его окно.
Испуганный доктор выскочил на крыльцо в одних кальсонах, с накинутым на плечи одеялом и с чемоданчиком в руке. Когда мать с доктором прибежали. Я уже почти не дышал.
-Однако ничего уже не сделать,-удрученно сказал отец. Но доктор вкатил мне укол и буквально через несколькосекунд я сделал глубокий вдох.
-Смотри-ка ты,- облегченно вздохнул отец, а я стал дышать все ровнее и ровнее. Доктор выслушал меня своей трубочкой, велел привязать на шею платок с горячей золой, а утром пообещал сделать еще один укол.
Фамилия фельдшера была Тарасов. Он спас мне жизнь. А в 1937 году был арестован как враг народа и сгинул бесследно. Мир праху доброго человека.
Каким я помню Вальку? Широколицый, большелобый, с крупноватым носом и широкими плечами.. Между нашим крыльцом и крыльцом соседей-небольшой дворик. Я часто играю здесь в чижика. А Валька тут же степенно вышагивает на своих высоченных ходулях, держа их под мышками.
Гудит гудок на электростанции, где работает отец. Сейчас он будет идти на обед. До ворот станции метров двести. Нам с Валькой видно, как толпа рабочих высыпала наружу. Отец в старой замасленной кожаной куртке и кожаной фуражке идет впереди всех. Я бегу ему навстречу. Он протягивает руки, наклоняется и поднимает меня высоко над землей. Потом ставит на землю. Я счастлив. Я на верху блаженства. Валька смотрит со стороны и улыбается. Ему хочется, чтобы отец и ему уделил какое-то внимание.
-Идем обедать, Валька,-зовет его отец. Его худощавое лицо лицо обросло темной щетиной, на носу небольшая горбинка. Ему уже около пятидесяти, он некрасив, но для меня это самый лучший, самый единственный папа на свете.
Вечер. Ярко горит электрическая лампочка. На кухне пылает печь. Мама готовит яичницу на молоке. Я сижу в перевернутой табуретке. Валька катает меня по полу.
-Валька, -спрашиваю я.-Люди могут нести яички?
-Могут,-отвечает Валька.
-И я могу?
-И ты тоже.
-Не обманываешь?
-Нет. Спроси у папы.
-Папа, я хочу нести яички!
Отец смеется. Зубы у него желтые от табака, усы черные, короткие.
-Валька,- говорит он,-принеси сена из сарая.
Валька выбегает во двор и возвращается с охапкой сена. Стелет его на дно табуретки.
-Садись, Юра. Я усаживаюсь на корточки. Замираю. Вся семья в ожидании. У всех лукавые веселые лица. Наконец отец говорит:
-Ну-ка, Валька, проверь, нет ли там яичка.
Валька запускает под меня руку, роется в сене и о, чудо,- вытаскивает из под меня большое, настоящее куриное яйцо. Все дружно смеются и хвалят меня:
- Ай, да Юра! Ай, да молодец
А я, довольный, прыгаю от счастья.
Моя кроватка -на высоких качающихся полозьях., с высокими барьерами по сторонам. Как-то мать ушла в лавку, оставив братьев присматривать за мной. Они положили меня в кроватку, хотели, чтобы я быстрее уснул и так раскачали , что я вылетел из своего ложа и ударился лбом о порог.
Когда мать вернулась домой, я еще плакал, а на лбу у меня над правым глазом вздулся огромный шишак. Эта травма довольно часто напоминала о себе мучительными болями. Мой лоб боялся холодной воды и ветра.
Валька застрелился нечаянно, на покосе. У нас была корова Зойка, и отец с братьями заготавливали сено километрах в шести от поселка, вниз по реке.
Мать не однажды вспоминала о том, что Валька очень не хотел ехать в тот день на покос, просил отца оставить его дома. Но отец был непреклонен.
-Ну, конечно. Будешь тут собак гонять, а там сено накошено. Его убрать надо. Вдруг дожди пойдут. Молочко-то пить любишь?
-Папа, я потом все время буду ездить. Только не бери меня в этот раз,- не отставал Валька.
-Глупости!- прикрикнул отец.
Вечером, когда отец на кухне пил чай, а мать в комнате кормила грудью нашу семимесячную сестру Тамару, Валька шепотом умолял мачеху:
-Лена попроси папку, чтобы не брал меня завтра на покос.
-Я попрошу, только он не послушает.- И когда она завела на эту тему разговор, отец только отмахнулся.
Ночью Валька бесшумно подкрался к матери, разбудил ее и прошептал:
-Лена, ты говорила папке?
--Говорила. Не соглашается он.
-А ты еще скажи ему.
-Хорошо. хорошо. Спи.
Утром она снова обратилась к отцу: - Ночью Валька снова просил не брать его.
-Мало что просил. Пусть привыкает работать вместе с нами.
Я много раз думал: почему Валька не хотел ехать? Значит, он заранее предчувствовал беду? Значит, есть кто-то, кто предупреждал его о грядущей роковой опасности?
Когда уходили, Валька, чего с ним никогда не быдо , подошел к матери и сказал тоном, каким прощаются навсегда:
-До свиданья, Лена.
У матери екнуло сердце. А когда покосчики отошли от дома метров на сорок, Валька оглянулся, помахал рукой и крикнул:
-До свидания, Лена!- в голосе его прозвучала жалобная, безысходная нотка
А на покосе все было так. Об этом мать рассказывала мне много раз. Рассказывала, когда отца не было дома, потому что каждое напоминание о гибели Вальки было для него невыносимым. И когда однажды, уже будучи взрослым, я перебирал фотографии и наткнулся на снимок, где Валька лежал в гробу, сидевший рядом отец взял карточку в руки, отставил подальше от глаз, так как страдал дальнозоркостью, а затем сразу же помрачнел и резко откинул снимок в сторону. Эта кровоточащая рана никогда не заживала в его сердце.
А вот я только с некоторых пор стал все чаще и чаще вспоминать брата, жалеть его и тосковать. И произошло это после того, как я лет двадцать назад посетил родное кладбище и поклонился праху матери и брата. И , может быть, душа Вальки, бывшая там в одиночестве, всеми давно покинутая, прилепилась тогда ко мне, и мы теперь с нею вместе. И , может быть, стала моим добрым ангелом, который помогает мне в трудную минуту. Возможно, она старается мне что-то внушить и не она ли подсказала мне мысль написать эти воспоминания, чтобы рассказать детям и внукам о своем времени, о том, как мы жили и как страдали.
День был теплый, солнечный, но уже пахло осенью. Пожелтели листья у берез и осин и бесконечной чередой летели на юг караваны гусей и уток. Утки стремительно проносились невысоко над землей, а гуси медленно плыли в недосягаемой для охотников высоте и то радостно, то тревожно переговаривались.
-Работа спорилась. К обеду все накошенное сено было собрано и сложено в большую копну.
-Ай да мы,-с облегчением сказал довольный отец и, обращаясь к Вальке, добавил: -А ты не хотел ехать. Теперь, ребята, давайте отнесем инструмент в лодку, попьем чаю и потом поедем домой. Невдалеке в зарывшейся в землю ветхой фанзе жил знакомый старик-кореец. К нему и направились наши покосчики. Когда отошли от лодки метров шестьдесят, отец спросил Паньку:
-А где ружье?
-В лодке,
-Надо бы взять. Мало ли что.
-Папа, давай я сбегаю!-вызвался Валька .
-Ну, давай.
Валька скрылся в кустах. Прошло каких-нибудь две минуты, Вальки не было, и вдруг грянул выстрел.
-Валька!-крикнул старший брат. Но берег молчал. Тогда отец и Панька побежали к лодке.
Валька бледный, испуганный лежал на дне лодки. Из груди его струей хлестала кровь. Ружье двенадцатого калибра лежало рядом. Изменившись в лице, весь дрожа, отец сорвал с себя нижнюю белую рубаху и заткнул кровоточащую рану в Валькиной груди. Но кровь протолжала булькать, растекалась по телу, собиралась на дне лодки.
Валька был в сознании и беспрестанно стонал: 'Ой, папа, ой папа, ой, папа!'
Отцу бросилось в глаза ружье, он схватил его и со злостью бросил за борт.
-Панька, бери шест! Едем домой.
Это была не обычная лодка-плоскодонка, а юркая оморочка, выдолбленная из огромного тополя. Только на таком, легком, как перышко, судне можно было подниматься вверх по течению на наших быстрых реках.
Панька, тоже испуганный, сжавшийся в комок, старался изо всех сил, продвигая лодку вдоль берега. Отец шел рядом с лодкой по колени в воде , потому что Валька держал его руку. Он не переставал взывать к отцу. Его лицо было таким же белым, как рубаха отца, которой он был перевязан. Отец помогал Паньке толкать лодку вперед, но чтобы добраться до дому, требовалось часа полтора. Примерно через час Валькина рука, державшаяся за отца стала слабеть, стонать он стал тише. Временами терял сознание, а придя в себя, повторял: 'Папа, папа.' Дыхание его становилось все тише
и тише.
-Быстрей, Панька,- подгонял старшего брата отец.
Показались трубы электростанции.
-Держись, Валька, сейчас приедем.
Когда пристали к берегу, Валькина рука разжалась. Он перестал дышать. Отец взял его на руки и понес домой.
Ему было всего тринадцать лет. Он никогда не видел ни поезда, ни парохода, не попробовал ни одного яблочка, не поцеловал ни одной девчонки. Кому нужна была его смерть, совершенно нелепая, случайная гибель? Очевидно, он потянул ружье к себе стволом, оно задело курком за грабли или вилы. Может быть, родная мать позвала Вальку к себе? Нам об этом не дано знать. Но, возможно, мы об этом узнаем, когда нас самих кто-нибудь позовет.
Через пять лет после гибели Вальки началась война. И вполне вероятно, что он попал бы в самую мясорубку. Известно, что почти все его сверстники 1923 года рождения погибли.
Перед самым выходом на пенсию мне выпала командировка в родные края. Я не был там много-много лет. Вряд ли эту командировку можно считать делом случая. Ее наверняка подсказал моему начальству кто-то живущий на небесах. Я знал, что поселка нашего родного не существует, что никто там не живет. Сделав свои дела , я сел на маленький самолет и за десять минут долетел до прииска, откуда пошел пешком к родному пепелищу, к родным могилам, куда меня тянуло, как магнитом. Кроме Вальки там была похоронена моя мама_ умершая от голода в 1944 году. И вот, когда я летел на этом маленьком самолете, плывшем сначала над руслом реки Селемджи, в которую впадает наша Харга, затем повернувшем вправо, в долину, где мне была знакома каждая сопка , каждый ручеек, я увдел , как близко устье нашей реки от райцентра и подумал с горечью о том , что не домой надо было везти Вальку, а в районную больницу, вниз по реке. Помогая себе веслами, отец с Панькой домчали бы раненого минут за двадцать. И Валька, возможно, остался бы жив. Но, видимо, судьба готовила ему не спасение, а кончину и никто уже ничего не исправит, не вернет Вальку к жизни.
Но кто знает. Наука уже сейчас творит чудеса. Взяв из праха давно умершего человека какую- то частичку, уже можно вырастить человека с таким же обликом и нутром, двойника, но только без памяти о его прошлой жизни. Пройдет время, будет преодолен и этот рубеж. И тогда мои далекие потомки поедут на Валькину могилу, возьмут частичку его праха и вернут брата к жизни. А попутно и мою маму. Ведь она так мало прожила на свете и не видела ничего хорошего. Больше страдала, чем радовалась. Я завещаю это моим потомкам и, если Бог есть, то значит наше земное существование это еще не все, это только эпизод, период вечной жизни, на которую мы все осуждены. И если это так, то все на свете имеет смысл. Если бы Бога не было, то мог бы Валька чувствовать, что его ждет гибель? И, возможно, Бог наказал не Вальку, а отца. За что -знал только сам наш родитель. Может быть, за то, что не берег первую жену и заставил ее сделать аборт. Может быть, за что-то другое...
Осенью тридцать восьмого года некоторые мои друзья Володька Медведев, Юрка Науменко и другие пошли в школу. Они были на два года старше меня. Увязался за ними и я. Уселся на заднюю парту. Жду, думаю, может, и меня примут. После звонка в класс вошла учительница, молодая с немного корявым, но очень приятным лицом. Она принесла буквари, стала их раздавать. Мне не хватило. Проверила всех по списку, в котором меня не было и не могло быть. Спросила:
-Тебе сколько лет , мальчик?
От волнения и страха, что меня сейчас отправят домой, я молчал. За меня ответил Володька Медведев, худой, с узкой талией пацан. Он из семьи спецпереселенцев. Отца его в прошлом году арестовали и увезли на Колыму. Но это нисколько не повлияло на нашу дружбу.
-Ему шесть лет. Он просто так пришел.
-Пусть сидит,- вступился Юрка Науменко, не по годам рослый, широкоплечий, с густыми, сросшимися на переносице бровями. Юркин отец- бывший партизан. Во время гражданской войны ему удалось чудом спастись, когда группу пленных партизан японцы вели на расстрел.
-Ты хочешь ходить в школу?-спросила меня учительница.
-Да, -ответил я, чувствуя комок в горле и со слезами на глазах.
-Ну, что ж, пусть сидит. Посмотрим, что из этого получится.
-Так я стал учеником начальной школы. Учительницу нашу звали Катерина Федоровна. Она была из мордовской, недавно приехавшей семьи. Ее младшего брата-подростка пацаны метко окрестили кличкой 'мордва номер два'. Когда его так называли, он кидался в драку даже на тех, кто был старше и сильнее его.
А Катерина Федоровна нам понравился с первого дня, с первого занятия. Мы как-то сразу почувствовали, что она всех нас любит. И ко всем она относилась ровно, ласково. У ней был природный дар воспитателя. Не было такого случая, чтобы она на кого-нибудь повысила голос. А голос у нее был грудной, звучный, приятный. На ее уроках мы учились не только читать и писать. Она познакомила нас с волшебным миром сказок, о которых мы раньше не слышали. И переживала за полюбившихся героев вместе с нами. Любили мы также уроки пения. И вместе учительницей пели ее любимую песню про котят:
Побывал бы я в деревне.
Посмотрел бы на котят.
Уезжал-были слепые,
А теперь, , поди, глядят.
Если Катерина Федоровна видела, что мы устали заниматься арифметикой, спрашивала:
-Может, почитаем сказку?
-Почитаем, почитаем! - кричали мы.
-Ну, тогда сидите тихо. Так, чтобы слышно было, как муха пролетит. А прочитаю я вам сегодня сказку про золотой ключик. И мы, забыв про все на свете, слушали историю о том, как папа Карло сделал себе из полена деревянного мальчика и какие чудеса творил этот мальчик. Звенел звонок, можно было идти домой, но мы просили учительницу не прерывать чтение. И она не хотела нас огорчать и продолжала читать.
Во втором классе Катерина Федоровна читала нам уже не сказки, а книги о путешествиях. Особенно запомнились мне приключения капитанаГаттераса.
Если в классе становилось шумно, учительница предлагала нам поиграть в молчанку и спрашивала:
-Какое наказание получит тот, кто заговорит?- Все поднимали руки.
-Так. Вера Леташина.
-Стоять у доски. -Правильно. Но я надеюсь, что никто не заговорит.
И точно, никто никогда не нарушал молчания.
-Все, молчим. Полная тишина.
Катерина Федоровна пишет на доске::6х8=
Поднимается несколько рук. Тяну руку и я. Учительница молча вызывает меня. Я беру мел и пишу цифру 48. Игра продолжается. Всех охватывает азарт. Каждому хочется дать свой ответ на задаваемые вопросы. До самого звонка ни Катерина Федоровна , ни кто-нибудь из нас не проронили_ни слова.
На уроки пения наша учительница иногда приходила с патефоном и пластинками. И мы слушали стихи про ревушку-коровушку, про Таню, которая громко плачет, потому что уронила в речку мячик. В восторге были мы и от 'Телефона'.
У меня зазвонил телефон.
Тр-р-р-р!-Кто говорит?
-Слон.
-Откуда?
-От верблюда.
Эта пластинка никогда не надоедала, и мы всегда просили ее заводить.
Но однажды Катерина Федоровна спросила:
-Кто мне скажет, что такое война?
-Я скажу, я! - попросился Юрка Науменко.
-Ну, говори.
-Война-это когда воюют.
-Но это хорошо или плохо?
-Это хорощо, - с восхищением выпалил Юрка .-Это стреляют пушки, летят самолеты и убегают самураи!
-Нет, Юра, война-это очень плохо. Но вы должны знать: если на нас нападут, мы будем воевать так, чтобы никто больше не вздумал нас трогать. Слышали песню ' Нас не трогай- мы не тронем, а затронешь- спуску не дадим!'
-Я слышал! - поднял руку Володька Медведев.
-А как там дальше поется? Подскажи.
-И в воде мы не утонем, и в огне мы не сгорим.
-Молодец. Садись.
-А вы знаете, кто такой Клим Ворошилов?
-Знаем, знаем! Нарком обороны!
-Хорошо. Тогда я вам прочитаю, какое письмо один мальчик написал Ворошилову:
Климу Ворошилову
Письмо я написал:
Товарищ Ворошилов,
Народный комиссар,
В Красную армию
Нынешний год,
В Красную армию
Брат мой идет...
-И дальше мальчик просил наркома взять его тоже в армию, как только он немножко подрастет, и что он готов заменить брата в бою, если с ним что-нибудь случится.
Стихотворение настроило нас на боевой, воинственный лад.
-Кто скажет, как мы будем воевать, если на нас нападут? -совершенно серьезно спросила нас Катерина Федоровна. И снова выше всех тянет руку Юрка Науменко:
-Если нападут японцы, мы создадим линию обороны за рекой Харгой, выроем там окопы и будем защищаться.
-Значит, ты допускаешь, что японцы перейдут границу? Запомните, что сказал Клим Ворошилов:
-Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. -Понятно?
Юрка смущенно облизнулся:
-Понятно.
Катерина Федоровна завела патефон, который у нас дома называли 'виктролой'.
-А теперь послушайте новую пластинку. Песня ворвалась в класс, как буря, как танк.
Если завтра война, если завтра в поход,
Если грозная сила нагрянет,
Как один человек,
Весь советский народ
На защиту отечества встанет.
Эти слова пропел мужественный мужской голос, а за ним вступил хор:
На земле, в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход,
То сегодня к походу готов.
Мы, мальчишки и девчонки, ученики второго класса , слушая эту песню, ощутили себя причастными к великому делу защиты родины. Точно так же, как, слушая'Тачанку', 'Каховку' и другие песни того тревожного предвоенного времени. Война началась через год. Мы не ощутили ее так, как ощутили молодогвардейцы, Зоя Космодемьянская, Лиза Чайкина, Саша Чекалин. Мы жили далеко от фронта, в глубоком тылу, на Дальнем Востоке. Но готовы были сделать все, чтобы помочь фронту, приблизить победу. Об этом речь впереди.
Очень любили мы, когда Катерина Федоровна читала или рассказывала о приключениях знаменитых путешественников. Она умела рассказывать так, что мы ловили каждое ее слово и вместе с героями книг переживали их странствия, становились участниками экспедиций капитана Гранта, капитана Гаттераса и других первооткрывателей новых стран и островов. И на какое-то время, пока Катерина Федоровна владела нашим вниманием, мы вместе с капитаном Гаттерасом и его спутниками делили их судьбу, оказавшись затертыми льдами и живя в ледяном домике, терпя те же лишения. Только в детстве можно так переживать за героев, завидоватьь им, стремиться стать такими же смелыми, сильными, настойчивыми. И мечтать, мечтать, мечтать.
На кончике ножа карманном
Найди пылинку дальних стран,
И сразу мир предстанет странным,
Закованным в сплошной туман.
Еще шло мирное время, мы не имели понятия о продуктовых карточках, не знали голода, но когда учительница рассказывала нам о том, как корабельный повар готовил котлеты с подливом, с луком, перцем и другими приправами. у нас начинали течь слюньки, и мы почти ощущали запах котлет, лаврового листа, шипящего на сковороде масла и всяческих других причиндалов, которые используют повара, когда орудуют возле печки.
Замечательная была у нас учительница в первом и втором классе, Мы все любили ее, потому что она любила нас. А в третьем классе к нам прищла другая учительница, А Катерина Федоровна уехала из нашего поселка. Я встретил ее через шесть лет, когда учился в девятом классе в единственной на весь район средней школе в поселке Стойба. Во время зимних каникул дома мне сказали, что в Стойбе проживает бывшая подруга моей сестры Лиды Тося Шорохова. Подружились они, когда Лида приезжала к нам в гости из Благовещенска. Тогда Шороховы жили рядом с нами, Отец у них был китаец, а мать русская. Но Тося родилась от первого, русского мужа матери. Она была очень красива, рано вышла замуж за водителя и уехала. Разыскать ее на Стойбе не составило труда. Она жила в бараке, занимая одну из комнат. Меня встретида приветливо:
-О, кто к нам пришел! Здравствуй! Какой большой вырос! Садись, я тебя сейчас супом накормлю. В интернате, небось, неважно кормят. Лида письма пишет? Давай ешь. Чем богаты, тем и рады. А ты знаешь, кто еще живет в нашем бараке?
Я отрицательно покачал головой.
-Катерина Федоровна! Не забыл ее?
Мог ли я забыть свою любимую учительницу? Тося вышла в коридор и крикнула:
-Катерина Федоровна! Зайдите к нам. Я вам сюрприз приготовила!
В дверях появилась моя первая учительница., чуть постаревшая, со знакомой доброй улыбкой и вглядываясь в меня, то ли всерьез не узнавая, то ли нарочно спросила:
-Это кто же такой? Узнала, узнала! Мой лучший ученик! У меня там на печке картошка жарится. Поэтому я пойду, а ты, Юра, доедай суп и приходи ко мне. Я тебя тоже чем-нибудь угощу.
У Катерины Федоровны слева от входа стоял высокий шкаф, в дальнем углу у стены-кровать, посреди комнаты- стол, справа -детская кроватка. Вот и вся обстановка.
-Вижу, ты худой, плохо питаешься. Поэтому приходи, буду тебя подкармливать. А у Тоси большая семья, и она еле сводит концы с концами. Тем более- не работает.
Она разговаривала со мной, как со взрослым. А я с аппетитом ел жареную картошку и слушал.
-Живем вдвоем с сыном. На будущий год ему уже в школу идти. Без отца растет. А что сделаешь? Сама виновата. Погналась за видным парнем. Боевой, веселый. Влюбилась без памяти и уехала с ним, когда его сюда перевели, в транспортную контору. Школу бросила. А он несерьезным оказался. Пьянки, женщины. И осталась я ни с чем.
Было уже темно, когда я ушел от Катерины Федоровны. На дорогу она сунула мне в карман телогрейки несколько сухарей.
И я зачастил к своей бывшей учительнице. Помогал ей колоть и заносить в квартиру дрова, грелся у ее печки после вечного холода в интернате и ел, и никогда не мог наесться вдоволь, потому что оголодал окончательно, превратившись в настоящего дистрофика. Мой желудок готов был лопнуть от переполнявших его пустых интернатских щей, но чувство голода никогда не проходило.
На лето я уехал на каникулы домой, а когда вернулся уже в десятый класс, идти к Катерине Федоровне не решился. Стыдно было мне объедать ее. Я и так слишком злоупотребил ее добротой...
Директрису нашей школы звали Антуанетта Афанасьевна Азовцева. Поскольку полное ее имя выговаривать было не каждому под силу, то все называли ее Анета Афанасьевна, а за глаза-Анетушкой. Однажды мать моего друга Федьки Назарова тетя Паша, встретив Анетушку на улице, собралась спросить, как идут у Федьки дела в школе и назвала директрису Анной Афанасьевной.
-Только не Анна! Только не Анна!-категорическим тоном перебила Анетушка тетю Пашу.
Она закончила рабфак в Ленинграде. Какие обстоятельства забросили ее в наш далекий край -неизвестно. Может быть_ по направлению. В тридцатом году она открыла нашу школу. Была в ней и первой учительницей и заведующей, и оставалась в этом качестве тридцать лет, пока не закрылся поселок и не разъехались все его жители. А она уехала к сыну, который к тому времени закончил институт в Москве.
Это была высокая, стройная женщина с царственной походкой и очертаниями красивой фигуры под длинным темно-синим платьем. Такой запомнил я ее. Вскоре после ее приезда в нее без памяти влюбился сын сосланного кулака, видный из себя блондинистый грамотный парень. У нее была пышная прическа, темные волосы и темные глаза. Ее лицо могло быть и внимательным, и насмешливым, и лукавым, и строгим, осуждающим и вдохновенным. И голос ее тоже был богат всевозможными оттенками. А тот , кого она поразила в сердце, имел внешность Эдуарда Хиля. Возможно, он тоже нравился ей. Но мешало его кулацкое происхождение. И лишь когда его вытащили из петли полуживого, она согласилась выйти за него замуж.
Ее и боялись и уважали. Она могла и отругать за плохое воспитание ребенка и просто поговорить с любой женщиной о жизни. Ну, а на уроках ее можно было заслушаться. Начав рассказывать содержание темы по учебнику, она вдруг останавливалась на каком нибудь эпизоде истории, географии или литературы и уже не по учебнику привязывала его к жизни, приводила параллели и обнаруживала при этом глубокие и разносторонние знания.
Когда проходили Пушкина, Анетушка таким трагическим тоном прочитала нам 'Как ныне сбирается вещий Олег...', что сразу же захотелось выучить это стихотворение наизусть. Закончив чтение, она подробно рассказала нам о хазарах и их набегах на Русь, о кудесниках, о князе Олеге, об Игоре и Ольге.
Ей были подвластны все предметы. На уроке истории зашла речь о царствовании Ивана Грозного. И тут она уже рассказывала не по учебнику, а поведала нам о своевластии и жестокости Грозного по спектаклю, который смотрела в Ленинграде. И это было поразительно интересно. Она представила в лицах главных персонажей драмы А.К Толстого. Когда описывала смерть жены царя, то, как она лежала в гробу, мы будто видели это наяву. Так живо передавала она свои студенческие впечатления. А смерть сына Грозного? Жуткий холод охватывал нас, когда мы слушали эту трагедию в ее пересказе.
Мы радовались, когда Анетушка заменяла какого-нибудь учителя, ожидая чего-нибудь небывало интересного. Однажды она в течение целого урока рассказывала нам о Демоне Лермонтова, хотя в программе этого произведения не было вовсе. Рассказывала по оперным постановкам, представляя нам картину за картиной, с пафосом, увлекаясь сама и увлекая нас...
После гибели Вальки отец не мог жить в квартире, где все напоминало ему о сыне и для нашей семьи было построено новое жилище возле самого мазина в виде пристройки к общежитию. Был там и огород. Но перед войной Анетушка оттяпала его в пользу школы. Отец поругался с нею и обозвал ее жидовкой.
Без огорода жить было невозможно. Пришлось покупать частный дом на краю поселка, с большим огородом, на котором было не столько земли, сколько камней.. К тому же земля была глинистая, а дом сложен из осиновых бревен. А эта порода деревьев высасывает из человека здоровье. И, может быть, поэтому в семье вскоре начались беды. Но об этом речь впереди.
Когда я пошел в третий класс, у нас открылась семилетка, приехали новые учителя и было построено новое здание школы. Большой вестибюль, пять просторных классных комнат, учительская и даже кухня, где готовили пищу для горячих завтраков. Их ввели сразу же, как началась война. Завтраками кормили во время большой перемены, в классе, примыкавшем к кухне. Меню никогда не менялось. Всегда было одно и тоже- наваристый суп из соленой кеты с овсянкой. Прекрасный суп. Его аромат распространялся по всей школе. К супу давали пятьдесят граммов хлеба. Затем поили горячим чаем с настоящей заваркой. Дома чай всю войну заваривали пережженным сахаром или высущенным докрасна сухарем.
Новую учительницу звали Бронислава Борисовна. У нее были иссиня черные волосы, очень смуглое лицо, которое нисколько не портили полные губы. Она носила темные платья в обтяжку, которые очень шли к ее гибкой и стройной фигуре. Она была молодая и незамужняя, и за нею одно время ухаживал мой брат Павел. Однако дальше этого не пошло. Кто кому разонравился и разорвал отношения, мне было знать не дано. Да я этим тогда не очень интересовался. У Брони (так мы звали учительницу за глаза) была подруга Тамара, такая же стройная и гибкая, тоже черноволосая, но не жгучая брюнетка, какой была Бронислава Борисовна.
Это была довольно строгая цчительница. Но и у нее я вскоре стал любимым учеником, потому что хорошо учился и не баловался на уроках. Может быть ,на ее отношение ко мне повлияло то, что она дружила с Павлом, и то, что она брала у нас молоко, которое я носил ей на квартиру, где она жила вместе с Тамарой.
В третьем классе мы все вступили в пионеры и меня избрали звеньевым. Это было почетно и налагало определенную ответственность. А главное-надо было регулярно проводить сборы. Первым делом я завел тетрадь, в которую переписал всех членов звена. На первой странице нарисовал и раскрасил пятиконечную звезду, на следующей - красное знамя. Но когда стал писать план работы, дело застопорилось. Что делать на сборах, никто мне не сказал и не объяснил, а сам я ничего путного не мог придумать. Рисовать, петь- для этого есть уроки . Читать интересные книги, пожалуй, годится. О летчиках Валерии Чкалове и Владимире Коккинаки, о папанинцах. Дам задание каждому члену звена выучить биографию одного героя и рассказать о его подвиге на сборе. Что же еще интересного придумать? Есть! Будем помогать семьям военнослужащих, как в кинофильме 'Тимур и его команда'. Начнем с жившей неподалеку от нас женщины, которую все звали 'Матросихой'. Я так и записал в плане: 'Помогать жене военного моряка Матросовой пилить и колоть дрова и убираться в доме.' У кого еще нет в доме взрослого мужчины? У Саяпиных, Бородиных, Просвириных. Четыре семьи нашему звену достаточно.
Утром я показал план старшей пионервожатой Веронике Соколовой, светловолосой румяной красавице, всегда носившей ослепительно белую блузку и красный галстук с зажимом. Она прочитала мой план и похвалила.
-Молодец! Умница!
На линейке мне объявили благодарность и посоветовали другим звеньевым составить такие же планы. Работа закипела и в ближайшее воскресение трое тимуровцев во главе с Володькой Медведевым постучались в дверь к Матросихе.
-Матросовы здесь живут?
-Нет, здесь живут Егоровы,- ответила худая, высокая, спокойная женщина.
-А нам сказали, что здесь проживает семья военнослужащего Красной армии Матросова.
Женщина даже не улыбнулась.
-Да это муж у меня служит в матросах. Вот все и думают, что фамилия такая.
-Тогда мы к вам. Где ваши дрова? Пила, топор? Мы будем пилить и колоть, а Соня Галдынская помоет полы.
-Вот спасибо. Мне на дежурство скоро, а дров готовых нет ни палки.
И пионеры принялись за дело.
Мы помогали солдаткам всю войну. Почему-то и пилить , и колоть дрова, и таскать воду из проруби чужим людям было гораздо интереснее, чем делать то же самое у себя дома. Работа просто кипела в наших руках. Вот только ни я и никто другой не подумали о том, что в помощи нуждались не только красноармейки, но и другие одинокие женщины, задавленные непосильной работой на производстве, имевшие двух, а то и трех детей. Не занесли мы в список нуждающихся в нашей помощи мать Володьки Медведева. Не подумал я и о том, что можно было помочь моей родной маме , когда отец уезжал на лечение в Хабаровск, и мы по два месяца жили без него Мать надрывалась с дровами, с водой и вынуждена была на санках ездить со мной за четыре километра на покос за сеном для коровы.. Сколько мы могли с ней привезти? На неделю, не больше. Уж дров-то я мог с товарищами ей напилить.Такой был несознательный пионер.
Однажды в щколе после уроков проводилась литературная викторина. Каждому хотелось стать победителем. Поскольку у меня по литературе была пятерка, у моей парты сгруппировались многие слабо учившиеся мальчишки. После каждого вопроса, которые диктовала сама Анетушка, меня дергали со всех сторон за рукава и толкали в спину.
-Что ты пишешь? Что ты пишешь?
Вопросы для меня были не трудные. Из Пушкина, Никитина, Гайдара, Барто. Я ответил на все правильно. Учителя ушли подводить итоги. И вот долгожданный результат. Первое место. Мне вручили подарок с конфетами и пряниками и сборник стихотворений Пушкина с рисунком на обложке: поэт стоит на берегу бушующего моря. Волны плещут о берег.
Когда я пришел домой, мать полистала книгу, посмотрела картинки и с сожалением вздохнула:
-Глаза ничего не видят, не могу читать. А ты читай, читай, сынка, Грамотному легче жить будет. Не то , что мне. Всю молодость в прислугах у чужих людей прослужила. Жаловаться, правда, на них грех. Хорошие люди были.
-Купцы, что-ли?
-Да, купцы Кузнецовы. Дом у них был богатый , туалет чистый, теплый. Хозяин, бывало, засидится там с книгой - найти не можем. Хозяйка меня баловала. И на платье отрез купит и башмаки высокие на праздник подарит. Нет, мне хорошо у них жилось. Лучше, чем у родного брата. Детям своим накупит всякой всячины, а мне ничего. А я ведь совсем еще девчонкой была, когда отец умер. А маму совсем не помню. Года четыре мне было, когда ее похоронили.
Кроме конфет и пряников, в моем подарке было яблоко, мороженое, твердое, как камень, но такое ароматное, румяное, бесподобное. Яблоко нам, школьникам, доставалось всего один раз в год, на елку, которая была для детей самым главным, самым незабываемым, потрясающим праздником, Великим праздником. Елку ставили в клубе, в большом зрительном зале, откуда убирали скамейки. Туда никого не пускали, пока елка не будет наряжена, пока зал не украсится всевозможными бумажными поделками, пока блескучие нити не протянутся от стены до стены, а пол не будет устлан снежинками-конфетти. И пока не соберутся вокруг зеленой красавицы зайцы, медведи, волки и другие звери в масках, из-за которых невозможно никого узнать. А какие изумительные игрушки висели на зеленых, пахнувшим лесом ветвях. И какая звезда сияла вверху, почти упираясь в потолок. И крохотные лампочки опоясывали елку в несколько ярусов и горели разноцветными огнями.
Но вот открывались двери. И мы заходили в зал, который всегда изумлял своей нарядной красотой, запахом зеленого леса, торжественной и веселой обстановкой сказочного праздника. Костюмы, костюмы, один другого чудней и изобретательней. Однажды кто-то нарядился мойдодыром и ниевозможно было догадаться, кто же скрывается за этим надетым на голову умывальником. Оказалось- Санька Осипов, мой одноклассник, получивший за свою остроумную выдумку в подарок заводной трактор.
Затем начинались хороводы вокруг елки, и все брались за руки и двигались по кругу. И пели с удовольствием всем знакомую, никогда не надоедавшую песню: ' В лесу родилась елочка, в лесу она росла...' А когда доходили до слов 'Порою волк, сердитый волк рысцою пробегал', в воображении вставал страшный, большой, коварный зверь, и становилось жутко и пробирала дрожь, когда он стучался к козлятам, которые остались дома одни.
Всегда неожиданно появлялся Дед Мороз, высокий, казавшийся огромным, как снегом обложенный ватными усами и бородой, с басовитыми нотками в голосе, с посохом, в белых рукавицах и белых сапогах, а за ним следовала Снегурочка, тонкая, нежная, красивая, сияющая белыми и красными одеждами. Все звери окружали пришедших, а Дед Мороз здоровался с нами, и веселье продолжалось уже под его руководством.
А потом открывалась сцена и на ее середину выплывала тройка- три красивых девушки старшеклассницы в белых коротких платьицах и белых подвенечных шляпках Тройкой управлял добрый молодец в красных сапогах и кафтане, подпоясанном красным кушаком. Все они, легко двигаясь по сцене, исполняли красивый воздушный танец и награждались аплодисментами из зала.
И начиналось самое интересное, давно ожидаемое :Дед Мороз приступил к раздаче подарков. . Каждый получал свой кулек, набитый сластями. Тут были и конфеты разных сортов, и печенье, и, конечно же - большое яблоко. Подарок в целости и сохранности, как великую драгоценность, несли домой, угощали родителей, а остатки прятали в заветное местечко и растягивали на целую неделю, доставая по пряничку, по конфетке.