Валька застрелился почти восемьдесят лет назад. Но никогда я так не переживал его гибель, как сейчас, в зрелые годы. Почти каждый день вспоминаю тот роковой августовский день. Мне шел тогда пятый год, но я помню именно этот день среди множества других, которые не удержала память. Многое мне рассказала мать, которая была мачехой и Паньке и Вальке.
Сохранилась фотография конца двадцатых годов, на которой они стоят со своей младшей сестрой Лидой бочком, прижавшись друг к другу, мальчики в кепках с короткими козырьками, в длинных наглухо застегнутых пиджачках и коротких штанишках и чулках, а Лида в белом платьице в повязанной низко на лоб косынке. Их юные выразительные лица обращены не на фотографа, они как бы вглядываются в будущую жизнь, стараясь угадать, что же она сулит им впереди. Но прекрасное далеко ни для кого из них так и не наступило.
В детстве, да и в последующие годы я спокойно, почти равнодушно относился к нелепой смерти брата и, если вспоминал о ней иногда, то скорее как к интересному эпизоду из жизни нашей семьи, не более. А вот в последнее время мне стало жаль Вальку, так жаль, как будто я виноват в том, что ему пришлось прожить на белом свете всего тринадцать лет. Ведь он ничего не успел увидеть за этот свой короткий отрезок бытия.
И я мучительно думаю о брате. Какими словами мне написать о нем, чтобы искупить свою вину. А виноват я в том, что живу и живу долго, а его давным -давно нет. И порою становится так жаль его, что я просто не знаю, как мне справиться с этим чувством. Ведь оживить его никто не в силах. Мысль о том, что я должен что-то сделать для Вальки, неотступно преследует меня. Единственное, что я могу сделать - поведать о нем людям, моим внукам, правнукам, другим потомкам и этим вырвать Вальку из забвения. И если душа его где-то странствует по свету, то она обязательно прилепится к родным людям. Может быть, станет их добрым ангелом.
Я расскажу о нем все, что помню, все, что знаю. Хотя помню я очень мало. Это какие-то мгновения, картинки детства. Оно было бедным, убогим. Хотя и лучше, чем у других моих сверстников того времени, потому что отец наш был ударником, а затем стахановцем, зарабатывал неплохие деньги и нередко у нас на кухне жарилось мясо с капустой. Солянка была моим самым любимым блюдом.
Валькина мать умерла, когда ему было всего три года. Умерла от аборта. Отец привел другую женщину, которая присматривала за ребятами, убирала, готовила, стирала белье. Лиду взяла на воспитание ее родная тетка Карманиха, очень похожая и статью, и даже голосом на актрису Раневскую. А приведенная отцом женщина так и осталась в доме на правах хозяйки и жены. Ее звали Леной. Это была моя будущая мать. Она не обижала ребят. Скорее они обижали ее своим баловством и непослушанием. Она жаловалась на них отцу, которого они любили и боялись. Он был суров и немногословен. Почти никогда не повышал голос и не ругался даже, когда приходил домой в подпитии. Однако провинившемуся сына мог сказать пару слов таким строгим тоном, что ослушаться было невозможно. Однажды Панька с Валькой довели Лену до слез, и отец, придя с работы, так отхлестал обоих веревкой, что они долго не могли сидеть на стульях.
Потом родился я и мне, а не им, досталось все внимание отца и матери и их любовь. А Панька с Валькой стали моими няньками. Им было обидно, и конечно, они не любили меня. Валька был добрее Паньки, иногда играл со мной, учил меня ходить на ходулях, а у Павла эта нелюбовь и пренебрежение остались на многие годы. Однажды, когда мать ушла посидеть к соседям, братья принесли из кладовой мерзлой брусники.
-Ешь Юра, - и я жадно глотал ледяную сладкую ягоду.
Ночью у меня поднялся жар, стало перехватывать горло, я задыхался и падал в бездонную яму. Видел ли я свет в конце тоннеля, не помню, но помню, что падал замедленно и видел по бокам этой бездонной ямы как будто знакомых людей. Они наблюдали за моим падением, качали головами и пытались мне что-то сказать. А я все падал и падал в бесконечно глубокий колодец.
Ночью мать проснулась от страшных хрипов, доносившихся из моей маленькой кроватки. Я делал частые, судорожные вздохи, а выдохнуть ничего не мог, потому что нечего было выдыхать, воздух не поступал в легкие через перехваченное горло.
-Папка вставай! Юрка помирает!-закричала мать.
-Так уж и помирает?- проснулся отец.
-Беги за доктором!- торопила мать. А мои вдохи тем временем становились все реже и реже.
-Поздно, однако, не стоит бежать,- сказал отец и с досадой и горечью махнул рукой.
-Эх, проглядели.
-Да, может, еще не поздно! -закричала мать, всхлипывая от горя, сунула босые ноги в валенки и, накинув шаль на плечи, выбежала на улицу, на мороз, в кромешную тьму. Доктор жил недалеко при амбулатории. Это был пожилой фельдшер с дореволюционным опытом.
-Юрка помирает!- застучала мать в его окно.
Испуганный доктор выскочил на крыльцо в одних кальсонах, с накинутым на плечи одеялом и с чемоданчиком в руке. Когда мать с доктором прибежали, я уже почти не дышал.
-Однако ничего уже не сделать, -удрученно сказал отец. Но доктор вкатил мне укол и буквально через несколько секунд я сделал глубокий вдох.
-Смотри-ка ты,- облегченно вздохнул отец, а я стал дышать все ровнее и ровнее. Доктор выслушал меня своей трубочкой, велел привязать на шею платок с горячей золой, а утром пообещал сделать еще один укол.
Фамилия фельдшера была Тарасов. Он спас мне жизнь. А в 1937 году был арестован как враг народа и сгинул бесследно. Мир праху доброго человека.
Каким я помню Вальку? Широколицый, большелобый, с крупноватым носом и широкими плечами. Между нашим крыльцом и крыльцом соседей- небольшой дворик. Я часто играю здесь в чижика. А Валька тут же степенно вышагивает на своих высоченных ходулях, держа их под мышками.
Гудит гудок на электростанции, где работает отец. Сейчас он будет идти на обед. До ворот станции метров двести. Нам с Валькой видно, как толпа рабочих высыпала наружу. Отец в старой замасленной кожаной куртке и кожаной фуражке идет впереди всех. Я бегу ему навстречу. Он протягивает руки, наклоняется и поднимает меня высоко над землей. Потом ставит на землю. Я счастлив. Я на верху блаженства. Валька смотрит со стороны и улыбается. Он ждет, что отец и ему уделит какое-то внимание.
-Идем обедать, Валька,- зовет его отец. Его худощавое лицо обросло темной щетиной, на носу небольшая горбинка. Ему уже около пятидесяти, он некрасив, но для меня это самый лучший, самый прекрасный папа на свете.
Вечер. Ярко горит электрическая лампочка. На кухне пылает печь. Мама готовит яичницу на молоке. Я сижу в перевернутой табуретке. Валька катает меня по полу.
-Валька, -спрашиваю я,- люди могут нести яички?
-Могут,- отвечает Валька.
-И я могу?
-И ты тоже.
-Не обманываешь?
-Нет. Спроси у папы.
-Папа, я хочу нести яички!
Отец смеется. Зубы у него желтые от табака, усы черные, короткие.
-Валька,- говорит он ,-принеси сена из сарая.
Валька выбегает во двор и возвращается с охапкой сена. Стелет его на дно табуретки.
-Садись, Юра. Я усаживаюсь на корточки. Замираю. Вся семья в ожидании. У всех лукавые, веселые лица. Наконец отец говорит:
-Ну-ка, Валька, проверь, нет ли там яичка.
Валька запускает под меня руку, роется в сене и, о, чудо,- вытаскивает из под меня большое, настоящее куриное яйцо. Все дружно смеются и хвалят меня:
Ай, да Юра! Ай, да молодец!
А я, довольный, прыгаю от счастья.
Моя кроватка -на высоких изогнутых полозьях, с высокими барьерами по сторонам. Как-то мать ушла в лавку, оставив братьев присматривать за мной. Они положили меня в кроватку, хотели, чтобы я быстрее уснул и так раскачали , что я вылетел из своего ложа и ударился лбом о порог.
Когда мать вернулась домой, я еще плакал, а на лбу у меня над правым глазом вздулся огромный шишак. Эта травма довольно часто напоминала о себе мучительными болями. Мой лоб боялся холодной воды и ветра.
Валька застрелился нечаянно, на покосе. У нас была корова Зойка, и отец с братьями заготавливали сено километрах в шести от поселка, вниз по реке.
Мать не однажды вспоминала о том, что Валька очень не хотел ехать в тот день на покос, просил отца оставить его дома. Но отец был непреклонен.
-Ну, конечно. Будешь тут собак гонять, а там сено накошено. Его убрать надо. Вдруг дожди пойдут. Молочко-то пить любишь?
-Папа, я потом все время буду ездить. Только не бери меня в этот раз,- не отставал Валька.
-Глупости!- прикрикнул отец.
Вечером, когда отец на кухне пил чай, а мать в комнате кормила грудью нашу семимесячную сестру Тамару, Валька шепотом умолял мачеху:
-Лена попроси папку, чтобы не брал меня завтра на покос.
-Я попрошу, только он не послушает.- И когда она завела на эту тему разговор, отец только отмахнулся.
Ночью Валька бесшумно подкрался к матери, разбудил ее и прошептал:
-Лена, ты говорила папке?
--Говорила. Не соглашается он.
-А ты еще скажи ему.
-Хорошо. хорошо. Спи.
Утром она снова обратилась к отцу: - Ночью Валька снова просил не брать его.
-Мало что просил. Пусть привыкает работать вместе с нами.
Я много раз думал: почему Валька не хотел ехать? Значит, он заранее предчувствовал беду? Значит, есть кто-то, кто предупреждал его о грядущей роковой опасности?
Когда уходили, Валька, чего с ним никогда не было , подошел к матери и сказал тоном, каким прощаются навсегда:
-До свиданья, Лена.
У матери екнуло сердце. А когда покосчики отошли от дома метров на сорок, Валька оглянулся, помахал рукой и крикнул:
-До свидания, Лена!- в голосе его прозвучала жалобная, безысходная нотка
А на покосе все было так. Об этом мать рассказывала мне много раз. Рассказывала, когда отца не было дома, потому что каждое напоминание о гибели Вальки было для него невыносимым. И когда однажды, уже будучи взрослым, я перебирал фотографии и наткнулся на снимок, где Валька лежал в гробу, сидевший рядом отец взял карточку в руки, отставил подальше от глаз, так как страдал дальнозоркостью, а затем сразу же помрачнел и резко откинул снимок в сторону. Эта кровоточащая рана никогда не заживала в его сердце.
А вот я только с некоторых пор стал все чаще и чаще вспоминать брата, жалеть его и тосковать. И произошло это после того, как я лет двадцать назад посетил родное кладбище и поклонился праху матери и брата. И , может быть, душа Вальки, бывшая там в одиночестве, всеми давно покинутая, прилепилась тогда ко мне, и мы теперь с нею вместе. И , может быть, стала моим добрым ангелом, который помогает мне в трудную минуту. Возможно, она старается мне что-то внушить и не она ли подсказала мне мысль написать эти воспоминания, чтобы рассказать детям и внукам о своем времени, о том, как мы жили и как страдали.
День был теплый, солнечный, но уже пахло осенью. Пожелтели листья у берез и осин и бесконечной чередой летели на юг караваны гусей и уток. Утки стремительно проносились невысоко над землей, а гуси медленно плыли в недосягаемой для охотников высоте и то радостно, то тревожно переговаривались.
Работа спорилась. К обеду все накошенное сено было собрано и сложено в большую копну.
-Ай да мы,- с облегчением сказал довольный отец и, обращаясь к Вальке, добавил: -А ты не хотел ехать. Теперь, ребята, давайте отнесем инструмент в лодку, попьем чаю и потом поедем домой. Невдалеке в зарывшейся в землю ветхой фанзе жил знакомый старик-кореец. К нему и направились наши покосчики. Когда отошли от лодки метров шестьдесят, отец спросил Паньку:
-А где ружье?
-В лодке,
-Надо бы взять. Мало ли что.
-Папа, давай я сбегаю!- вызвался Валька .
-Ну, давай.
Валька скрылся в кустах. Прошло каких-нибудь две минуты. И вдруг грянул выстрел.
-Валька! -крикнул старший брат. Но берег молчал. Тогда отец и Панька побежали к лодке.
Валька бледный, испуганный лежал на дне лодки. Из груди его струей хлестала кровь. Ружье двенадцатого калибра лежало рядом. Изменившись в лице, весь дрожа, отец сорвал с себя нижнюю белую рубаху и заткнул кровоточащую рану в Валькиной груди. Но кровь продолжала булькать, растекалась по телу, собиралась на дне лодки.
Валька был в сознании и беспрестанно стонал: "Ой, папа, ой папа, ой, папа!"
Отцу бросилось в глаза ружье, он схватил его и со злостью бросил за борт.
-Панька, бери шест! Едем домой.
Это была не обычная лодка-плоскодонка, а юркая оморочка, выдолбленная из огромного тополя. Только на таком, легком, как перышко, судне можно было подниматься вверх по течению на наших быстрых реках.
Панька, тоже испуганный, сжавшийся в комок, старался изо всех сил, продвигая лодку вдоль берега. Отец шел рядом с лодкой по колени в воде , потому что Валька держал его руку. Он не переставал взывать к отцу. Его лицо было таким же белым, как рубаха отца, которой он был перевязан. Отец помогал Паньке толкать лодку вперед, но чтобы добраться до дому, требовалось часа полтора. Примерно через час Валькина рука, державшаяся за отца, стала слабеть, стонать он стал тише. Временами терял сознание, а придя в себя, повторял: "Папа, папа." Дыхание его становилось все тише
и тише.
-Быстрей, Панька,- подгонял старшего брата отец.
Показались трубы электростанции.
-Держись, Валька, сейчас приедем.
Когда пристали к берегу, Валькина рука разжалась. Он перестал дышать. Отец взял его на руки и понес домой.
Ему было всего тринадцать лет. Он никогда не видел ни поезда, ни парохода, не попробовал ни одного яблочка, не поцеловал ни одной девчонки. Кому нужна была его смерть, совершенно нелепая, случайная гибель? Очевидно, он потянул ружье к себе стволом, оно задело курком за грабли или вилы. Может быть, родная мать позвала Вальку к себе? Нам об этом не дано знать. Но, возможно, мы об этом узнаем, когда нас самих кто-нибудь позовет.
Через пять лет после гибели Вальки началась война. И вполне вероятно, что он попал бы в самую мясорубку. Известно, что почти все его сверстники 1923 года рождения погибли.
Перед самым выходом на пенсию мне выпала командировка в родные края. Я не был там много-много лет. Вряд ли эту командировку можно считать делом случая. Ее наверняка подсказал моему начальству кто-то живущий на небесах. Я знал, что поселка нашего родного не существует, что никто там не живет. Сделав свои дела , я сел на маленький самолет и за десять минут долетел до прииска, откуда пошел пешком к родному пепелищу, к родным могилам, куда меня тянуло, как магнитом. Кроме Вальки там была похоронена моя мама,_ умершая от голода в 1944 году. И вот, когда я летел на этом маленьком самолете, плывшем сначала над руслом реки Селемджи, в которую впадает наша Харга, затем повернувшем вправо, в долину, где мне были знакомы каждая сопка , каждый ручеек, я увидел , как близко устье нашей реки от райцентра и подумал с горечью о том , что не домой надо было везти Вальку, а в районную больницу, вниз по реке. Помогая себе веслами, отец с Панькой домчали бы раненого минут за двадцать. И Валька, возможно, остался бы жив. Но, видимо, судьба готовила ему не спасение, а кончину и никто уже ничего не исправит, не вернет Вальку к жизни.
Но кто знает. Наука уже сейчас творит чудеса. Взяв из праха давно умершего человека какую- то частичку, уже можно вырастить человека с таким же обликом и нутром, двойника, но только без памяти о его прошлой жизни. Пройдет время, будет преодолен и этот рубеж. И тогда мои далекие потомки поедут на Валькину могилу, возьмут частичку его праха и вернут брата к жизни. А попутно и мою маму. Ведь она так мало прожила на свете и не видела ничего хорошего. Больше страдала, чем радовалась. Я завещаю это моим потомкам и, если Бог есть, то значит наше земное существование это еще не все, это только эпизод, период вечной жизни, на которую мы все осуждены. И если это так, то все на свете имеет смысл. Если бы Бога не было, то разве мог бы Валька чувствовать, что его ждет гибель? И, возможно, Бог наказал не Вальку, а отца. За что -знал только сам наш родитель. Может быть, за то, что не берег первую жену и заставил ее сделать аборт. Может быть, за что-то другое...