Этим летом я ездила к папе. Папа у меня фермер. Он живет в Калужской области, в деревне. Деревня называется Голенки. Вместе с папой живет бабушка Маша. Я люблю ей помогать.
Бабушка посадила большой огород. Я помогала ей. Днем мы пололи грядки, а вечером поливали. Было много клубники. Мама делала варенье. Мы все вместе ходили в лес за ягодами и грибами. В лесу растут разные грибы. Белые, подосиновики, подберезовики. Мне больше всего нравятся маслята. Они растут в сосновом бору. Там очень красиво.
У папы много животных: кролики, коровы, гуси, куры. Я помогаю ему ухаживать за ними. Больше всего я люблю телят. В начале лета телята совсем маленькие. А в конце уже больше меня. У нас их четверо: Зор, Красавчик, Дина и Норка. Они ласковые и у них красивые глаза. А еще они любят меня облизывать.
В соседней деревне живут мои друзья. Мы часто вместе играем. Папа отвозит меня к ним на машине.
Я очень хорошо отдохнула этим летом.
На каждые каникулы я еду к папе в Голенки. Мне там нравится. Я помогаю папе. Этим летом сломался МТЗ. Мы его перебирали. Заменили каленвал. Он тяжелый. Папа не разрешает мне носить тяжести. Поэтому я мою детали в корыте с соляркой.
У папы на ферме много животных: кролики, коровы, куры, гуси. Я помогаю ему с ними. Больше всего я люблю телят. В начале лета телята совсем маленькие. А в конце уже больше меня. У нас их четверо: Зор, красавчик, Дина и Норка. Первым забили Зора. Остальных забьем потом.
Вместе с папой живет бабушка Маша. Она занимается огородом. Я не люблю помогать ей. У меня не получается. В соседней деревне живут ребята. По пятницам папа отвозит меня к ним на запорожце и мы играем.
Мама приезжает в отпуск в августе. Иногда мы вместе ходим в лес. Как настоящая семья. Я люблю своих папу и маму.
Среди прочих вещей, родители научили меня тому, что про что-то говорить нельзя. Впрочем, я не всегда их слушалась.
Ниже изложены мои старые и новые сочинения, объединенные общей темой. В них нет ничего лишнего, как, впрочем, и стоящего. Я надеюсь, что вы прочтете их легко, а по завершению этого не слишком продолжительного действия сразу забудете.
Саламандра
Деревня горела уже четвертый день. Горький и едкий запах пропитал все. Коровье молоко, которое утром, наливала мать в чашку с чаем, пах горечью. Материны руки пахли также. Сизый дым клубился над деревней, скрывая дома и превращая людей в сказочных уродцев. Мишка следил за ними в окно и кашлял. Приступ астмы позволил ему целыми днями бездельничать, читать книги, смотреть на почерневший деревянный потолок и думать о том, что через несколько дней отец заберет его в город.
Отец с матерью развелись полгода назад. Ему, преуспевающему сотруднику разрастающейся компании осталась квартира в Москве, мать же выбрала себе старый деревенский дом, что не было удивительно для Мишки, как и то, что она плакала все ночи напролет. Имея мать-художницу, мальчики рано привыкают и к женским истерикам, и к женскому сумасшествию.
То, что у отца есть так называемая вторая семья, Мишка узнал после развода. Это случилось на следующий день после того, как отец отвез мать и вещи в деревенский дом. Новая "мама" была ровесницей Мишкиной, но на этом сходства заканчивались. Впрочем, нет. У нее тоже был сын.
Сейчас, когда папа и мачеха нежились под египетским солнышком и Димка, второй папин сын, купался в море, Мишка задыхался от дыма и астмы в деревне. Из развлечений - книжки на чердаке и пьяные материны концерты. По вечерам мишка молился на старые иконы: "Боженька, накажи их! Пускай им как мне!". Боженька, по-видимому, был занят другим, и, когда Мишкина мать засыпала за колченогим столом, роняя сонным движением высокую граненую стопку на бок, мальчик накрывал маму пледом и, погасив свет, выходил во двор.
Ночью дышать было проще. Туман прибивал едкий запах. Мишка шел на караулку к мужикам, которые следили за тем, чтобы ночью ничего не "полыхнуло". Ему нравились мужики. Они были похожи на пушкинских мужиков, и на толстовских мужиков. Они были теми самыми мужиками, о которых пытаются что-то рассказать в школе, но почему-то не могут. Народный колорит нужно видеть и чуять. По крайней мере, так говорила Мишкина мать. А она, не смотря на все, была умной бабой. По крайней мере, именно так говорили в караулке.
От мужиков пахло табаком и землей. Пахло, несмотря на и вопреки всему. Вопреки иномаркам во дворах, вопреки высоким окладам в столице и разговорам о Листермане. Когда Мишка приходил в караулку, мужики обступали его и спрашивали, что он прочитал сегодня. Мишка читал много и интересно пересказывал. И детские приключенческие книжки, оказывались во многом интересней разговоров о том, кому повезло больше и у кого любовница краше.
Сегодня Мишка читал про саламандру. Про то, что некий Франсуа Первый Французский изобразил ее на своем щите и девизом его стало "Я питаю и гашу". Мишка говорил об этом мужикам, говорил, что это удивительно точные слова. И мужики проникались и подхватывали. И говорили о своих женах, начальниках, друзьях: обо всем том, что их мучило, но без чего жизнь казалась бы бессмысленной. Все это и вправду было похоже на пляску саламандры, огненной ящерки, однозначно проклятой, так как она вносит смятение и раздумья в их простые, мужицкие души. Они говорили обо всем том, чего Мишка не знал, и знать не мог. Но без него не было бы этих разговоров. Мальчик засыпал в караулке, а со временем и мужики начинали дремать.
Есть такое время между четырьмя и пятью утра, когда очень холодно и туман не прибивается к земле, а словно пытается отдалиться от нее. Повиснуть на рассветном небе - лишь бы не замерзнуть, не потерять свой шарм, превратившись в росу. В этот момент ярким огнем вспыхивают окна в доме Мишкиной матери. Это художница просыпается после своего тяжелого пьяного сна, достает альбом для рисования и акварель. Но ее однообразные пряничные домики, садики, арочки и качельки никому не нужны. Ближе к пяти, она прячет альбом и краски далеко-далеко (так далеко, чтобы по пьяному делу не сжечь) и идет забирать Мишку.
Утренний воздух всегда свеж. Даже летом, даже на торфяниках.
Женщина заворочалась во сне. Со стоном села на лавке. Спустила ноги на пол, вышла в простывшие сени. Отворила дверь на улицу. Морозные звезды смотрели с неба на спящую деревню. Где-то далеко гудели бомбардировщики. Далеко. Она запрокинула голову к небу и зашептала: то ли колдовать начала, то ли молиться. Голова закружилась. Не ела ничего с тех пор, как вчера утром оладьи из гнилой картошки кончились.
Дверь у нее за спиной скрипнула. Старуха-мать вышла:
- Катька, шла бы спать. Чего бегаешь-то? - прошамкала тихо.
- Да сон опять худой приснился. Не придет Васька, мама, - Катерина ответила спокойно, дыша на руку, сжатую в кулак - мерзли пальцы. Вторая рука, правая, рабочая, холода не чувствовала.
- Молчи уж, дура. Беду накличешь. Что снилось-то?
- Бор мне наш снился. Куда ребят на заготовку смолы отправляем. Стояли рядком семь сосен. Вдруг, ветер налетел - все сосны повалил, одну только оставил. Ту, под которой я стояла.
Ухнуло что-то в груди матери - обернулась Катерина:
- Ты чего, мам?
- Ой, дура ты Катька, - шептала старушка, смотря на дочь невидящими глазами, - молчала бы лучше. Придет твой Васька. Ничего с ним не станется. А вот сестрам твоим, да невесткам моим теперь детей поднимать без мужей. Ой, дура...
Скрипнула дверь. Вышла на крыльцо девочка-подросток. Протерла сонные глаза кулачками:
- Баба Варя, мам, вы чего не спите?
Ничего не ответили женщины, только старшая повернула ребенка за плечи и назад в избу повела.
Стояла Катерина на крыльце. Смотрела на звезды. Слушала далекий гул бомбардировщиков. Тяжело было ей на сердце. Знала, что сестрам ее туго придется. Да и ей нелегко тоже будет. Не весь сон она матери поведала. Не сказала, что и последнюю сосну ветром повалило. Да прямо на нее. Только словно прикрыл кто-то - так и отпрыгнула сосна от Катерины - не раздавила насмерть.
Пришли похоронки. Выли сестры, плакала мать. Молчала Катерина. Разорвала листок.
- Ты чего, дура творишь? - зашипели соседи.
- А ничего. Не было у меня мужа. Не было и не будет. А те шесть галчат, что по лавкам сидят - мои, да и только! - сказала, как отрезала. Шептали за спиной деревенские: не даром говорят, что цыганка, шальная. Муж умер - слезинки не проронила.
Долго жила Катерина. И внуков увидела, и правнуков. Долго...
Про Никиту
После смерти матери Никите досталась квартира в том районе Москвы, который идет под снос, и блестящие карьерные перспективы в лице давнишней материной знакомой, которая всегда и все устраивала "в лучшем виде". Никитина невеста, Катерина, будучи девушкой порядочной, поддержала его, как могла: то есть сразу после похорон перебралась жить к нему.
Вопрос выбора сожителя для любой порядочной девушки весьма важен, именно поэтому большинство из них находят себе малоопытных мальчиков с большими перспективами. То есть именно таких, как Никита.
Когда тетя Лена (мать Никиты) умерла, Катя помогла своему спутнику перевестись на заочное отделение. По ее же инициативе, давняя подруга тети Лены пристроила его на работу при немецком посольстве.
Совсем забыла сказать, что Никита и Катя познакомились в одной из аудиторий первого курса. Оба учились на факультете немецкого языка. Никита сразу обратил на Катю, как на порядочную девушку, внимание. К глубочайшему ее удовлетворению, на всем потоке она оказалась едва ли не единственной порядочной девушкой.
Разговаривая перед сном, Катя часто рассказывала Никите, как совсем скоро они уедут жить в Германию, где естественно будет лучше, чем здесь. А квартиру в Москве (наверно, к тому времени им уже выделят двушку в новостройке) они, конечно же, не продадут - гораздо лучше по-свойски сдавать ее младшей Катиной сестре, которая к тому времени как раз закончит школу. Никита засыпал под сладкие сказки о будущем, и во сне видел и уютный небольшой домик, которые встречаются на юге Германии, и Катю в образе домохозяйки, и машину, и работу.
А с утра его ждала текучка в посольстве Германии. Работа не-пришей-кобыле-хвост, но лучше хоть что-то, чем ничего. К тому же, перспективы. В обязанности Никиты входило разбирать приходящие в посольства письма. Некоторые были сугубо деловые, и их Никита любил, потому что сортировать их было очень просто. Другие - более личные, и более запоминающиеся. Их Никита пересказывал Кате за ужином. Катя, как порядочная девушка и неплохой психолог, вначале жениха кормила и позволяла ему высказаться, а лишь потом весьма быстро и поверхностно говорила о том, как провела день сама.
Сегодня Никита рассказывал про необычное письмо, пришедшее из калужской глубинки. Письмо настолько удивило Никиту, что вопреки всем строжайшим правилам работы в посольстве, он снял ксерокопию с него и теперь читал Катерине. Катерина, затаив дыхание и во все глаза глядя на жениха, внимала.
Уважаемый посол! Я, Павлухин М.В., владею земельной собственностью в деревне Добрый Холм Износковского района Калужской области. В 1991 году я приобрел в собственность земельный участок размером 102 гектара. На краю этого земельного участка имеется овраг, по форме напоминающий воронку от снаряда. От местных жителей я узнал, что во время Второй мировой войны в этом овраге были захоронены останки погибших. Сейчас управа района разрабатывает проект дороги, которая будет походить в том числе через этот овраг. Так как при погибших не было найдено медальонов, но при обыске были обнаружены алюминиевая фляжка и фотография с надписью по-немецки на обороте (личное имущество погибших местные старики передали в краеведческий музей), я предположил, что погибшие принадлежали к войскам третьего рейха. Если вы заинтересованы в проведении раскопок в данном месте, то я готов предоставить вам необходимую информацию касательно предполагаемого фашистского захоронения. С уважением, Павлухин М.В.
-Нет, ну ты представляешь? - спросил Никита, закончив чтение, - и это после стольких дет...
-Да уж... Трудно представить. Сто два гектара, - кивнула Катерина.
Солнце спряталось за тучи, когда я и Ника почти подошли к реке.
- Дождь что ли будет? - сестра закинула нос кверху.
- Гроза, Ника, - мельком посмотрев на небо, бросила я.
- Мне страшно...
Я пожала плечами. Нике всегда было страшно. Сколько я ее помнила. А помнила я ее уже девять лет - с тех пор, как она родилась.
Мы ждали грома, ждали молний, но их не было. Вместо этого небо выстрелило ледяными пулями. Ника упала на колени и закрыла голову руками. Не понимая, зачем и для чего, я схватила ее, рывком, подняла на ноги и потащила к реке. Градины, величиной с круглую американскую жвачку, били теперь прямо в лицо. Одна из них больно царапнула меня, но страх сестры был гораздо сильнее этой стихии. И я прекрасно знала этот страх. Мы можем позволить его себе только тогда, когда нет младших, когда сами мы - младшие. Но вот уже девять лет я была старшей из двух. Хотя мы обе были детьми.
- Ныряй! - закричала я. Ника послушалась.
Под водой не было слышно ни ударов градин о воду ни ветра. Рассеченную бровь щипало. А я все думала о том, сколько сестра сможет просидеть в этой мутной теплой реке, которая так была похожа на тот дом, который все мы потеряли при рождении.
Вдруг чьи-то руки выдернули меня из-под воды.
- Папа?
Вместо ответа отец отвесил мне пощечину. Градины со свистом проносились мимо. Взгляд упал на берег - Ника была уже там и бежала к отцовской машине.
Завернувшись в полотенце, я смотрела в боковое окно на реку.
- Какого черта тебя в воду понесло? - ругался папа.
- Град...
- И что? В деревню бежать нужно было!
- Так через поле же бежать, - хлюпая носом, сказала сестра с заднего сиденья.
- Дуры, - словно выплюнув, сказал отец и замолчал.
Я смотрела в боковое окно на реку. В считанные секунды вода прибывала.
- Что это? - я потянула отца за рукав.
- Воду на станции сбросили...
Коричневая пуговка...
Коричневая пуговка лежала на дороге.
И грелась на дороге в коричневой пыли.
Но вот по той дороге прошли босые ноги.
Босые, загорелые протопали-прошли...
Пионерская песенка
Пустой старый автобус фыркает и подскакивает на выбоинах. Когда мне надоедает смотреть на дома по обочине дороги, на картонки с ценами, приклеенные к ведрам с яблоками, я пересаживаюсь на другую сторону. Машины мелькают навстречу. Московские - новые и блестящие. Местные - ржавые, с коричневыми полосами скотча на лобовом стекле и покрашенными в другой цвет крыльями.
Я прошу водителя остановить на повороте - дальше мне пешком. Километр за километром: вначале по асфальтовой, а потом по проселочной дороге.
Мимо проносится мотоцикл, и пыль, поднятая колесами, противно забивается в нос, оседает на вспотевшем лице. "Придурок", - бормочу сквозь зубы я и сплевываю на пыльную дорогу серую слюну. Подняв голову, вижу, что мотоциклист остановился далеко впереди и, обернувшись, смотрит на меня. Подойдя ближе, я узнаю Кирилла - друга детства.
- Привет, Кирюх.
- Привет. А я вот все думал, ты это или не ты? - полноватый темноволосый парень хмуро смотрит на меня.
- Да я, кому еще быть то? - я усмехаюсь.
- Да ладно. Все время, пока тут жила - другая была. А сейчас - фифа такая, - Кирилл говорит так, чтобы я поняла: "он мне не рад". Я пожимаю плечами:
- Ну, знаешь, какая есть! - мне неприятно оттого, что друг, которого я не видела несколько лет, так разговаривает со мной.
- А что это тебя не встречают? - ехидно осведомляется Кирилл.
- Отец не может - сено косит, а у матери - отчеты, - мне не хочется говорить о родителях - их здесь не слишком любят, и я перевожу тему, - ну а как дела у тебя?
- У меня? Отдыхаю. Месяц поработал - и в деревню. Надоело в городе торчать.
- А где работал?
- На стройке.
- Да??? А где: у нас или...?
- А "у вас" - это где? В Москве что ли? Нет, конечно! Что я там забыл? У нас работал, в Калуге.
- Я другое имела в виду, - я даже не напоминаю Кириллу, что живу я в дальнем Подмосковье, а уж никак не в столице, - а почему не в Америке?
- В Америке? Ну, ты загнула! - Кирилл хохочет во все горло, некрасиво запрокидывая голову. Успокоившись, он зло бросает: - Совсем у тебя, видать, в Москве крыша поехала - в Америке...
- Там платят больше, - замечаю я. Кирилл сплевывает:
- Чтобы я да на америкосов работал? Да никогда!!!
- Кир, так ты не на америкосов - ты же на себя работаешь, - я словно пытаюсь оправдаться. Хотя, конечно, понимаю, что перед этим хамоватым парнем я ни в чем не виновата.
- Хорошо тебе судить там, в Москве. Это мы - здесь маемся, - он с презрением смотрит на меня. Я делаю последнюю попытку не начать огрызаться на него:
-И сколько ты получаешь?
-Как и все, 250 рублей в день. Ну и премия перед Новым Годом, конечно, - Кирилл говорит это с гордостью, но я не понимаю.
- Двести пятьдесят рублей? Мой отец платит работникам в два раза больше. И плюс обед и чай.
Кирилл молча заводит мотоцикл. Между выхлопами разгоняющегося двигателя я слышу:
-Чтобы я да на кулаков работал? Да никогда!!!
Небрежно бросив "пока" этот призрак пролетариата уезжает на "Урале", оставляя за собой пыльный шлейф. Я отворачиваюсь, чтобы опять не глотать пыль. Из головы никак не идет то, что Кирилл назвал меня фифой. Почему? Футболка, хлопковые штаны "с карманами". За что? И тут понимаю. Кроссовки. Несчастные кроссовки за три с половиной тысячи. Качественная обувь, не порвавшаяся за два года интенсивной носки. Вот оно! Ну точно, барыня. В эту секунду мне становится так легко и смешно, что я улыбаюсь. Улыбаюсь всему этому сумасшедшему миру.
Когда-то папа рассказывал мне, почему кулаков так называли:
- Ты видела мужицкие руки? На некоторых старых фотографиях это хорошо заметно. Эти люди привыкли работать и со временем их пальцы перестали разгибаться - так и остались сжатыми в кулаки. Современное поколение - это поколение с надорванными связками - их руки так никогда не сожмутся. Нужна операция - и не каждый врач ее сможет сделать.
С самого утра думаю о том, что очень холодно, что никак не включат отопление, хотя уже ноябрь и выпал снег. Я сижу над энциклопедией и уже минут десять разглядываю картинку: строение сердца млекопитающих. Я готовлюсь к контрольной по биологии. Это важно, потому что я хочу стать ветеринаром.
Когда телефон начинает трещать, я подхожу не сразу. Просто не слышу. Так бывает каждый раз, когда звонит дедушка - потому что телефон параллельный.
Я не люблю параллельный телефон: всегда, когда я диктую очередное сочинение одной из семнадцати своих одноклассниц, дедушка слушает. А потом, уже ближе к финалу вставляет "Настя/Кристина/Оля, а может тебе своими мозгами хоть раз подумать стоит?". Меня дедушка никогда не ругает, он знает, что я люблю писать. Но просто стыдно потом смотреть девчонкам в глаза.
Я беру трубку. Но это не дедушка.
- Да.
- Мама дома? - бабушка даже не здоровается.
- Нет, она в институте.
- Хорошо, иди к ней.
- Зачем?
- Скажи, что дедушка кажется умер.
Я кладу трубку и начинаю одеваться. Зимние ботинки в ремонте, а накануне я забыла постирать носки. Институт, в котором преподает мама, находится в пяти минутах ходьбы от моего дома. На самом деле, я даже не считаю. что это настоящий институт - то ли потому, что он находится в музыкальной школе, то ли потому, что занятия идут только по выходным. Сейчас я бегу к нему. И кажется, что уже прошло минут пятнадцать, хотя я понимаю, что нет. Наверно время идет так криво потому, что я бегу в кедах на босу ногу.
Вахтерша спрашивает: "Ты к маме?" - я киваю. Она хорошо знает меня по тем семи годам, которые я проучилась в музыкальной школе. Маленькая девочка с большой виолончелью - это вообще трудно забывается. Сегодня мама читает лекцию в шестой аудитории - это прямо напротив четвертой, где у меня было сольфеджио. Я стучусь в двойные двери. Мама открывает:
- Ты чего?
- Бабушка звонила, Сказала, что дедушка кажется умер.
Мама возвращается в аудиторию и достает телефон из сумки. Я понимаю, что сделала глупо - можно было просто позвонить. Но не пришло в голову. Мама жмет на кнопки, потом подносит телефон к уху: "Да. Да будем. В течение часа".
До дедушкиного дома десять минут ходу, но мама не может прервать лекцию.
Я жду ее в вестибюле - сижу на тумбе перед зеркалом и смотрю прямо перед собой: там такая же тумба, как та, на которой я сижу. И точно такое же зеркало. Лабиринт отражений поглощает меня. И в самом последнем я такая маленькая, как и в тот день, когда дедушка показал мне это фокус с зеркалами.
Это третья смерть в моей жизни: перед этим уже были тетя и младшая сестра. Но так пусто не было. И первый раз, когда я подумала, что у меня нет черного.
Дедушка лежит в коридоре. Санитары забирают его. Я закрываю дверь. На следующий день я не иду в школу. Не пишу контрольную.
Ветеринаром не становлюсь...
Послесловие, или Дубок
Дубок умирал. Подворачивал некрасивые кривые ноги, вытягивал короткую шею, фыркал, тряс башкой, дрожал мягким лошадиным носом, всхлипывал по-детски и затихал. Перед смертью в его дурных меринских мозгах шевелилось, что вот оно, наконец-то случилось. Что не будет больше пьяного хозяина и чумной его жены, что не будет полоумного Васьки-зятя и истерички Ленки-дочери. Вместе с отголосками жизни теплые его уши хватали завывания деревенской дурочки Зинки и мат хозяина. И еще разговоры: как, кто, зачем.
Дубка пристрелили из мести. Ведь пристрелил же в свое время его хозяин пару соседских хасок, которые загрызли одну из его овец. Овцы были тощими, грязными. Паслись где им заблагорассудится, в том числе и на огородах дачников. За это собственно и поплатились. Впрочем, хасок это не спасло.
Дубок умирал и не было больше ни брички с молоком, ни разбитой дороги, ни разоренных деревень, ни нищих стариков. Не было ничего и только с неба смотрели на Дубка лошади - молочно-облачные и светящиеся звездные. А под небом стояли кривые деревни и глупые люди, глупые деревни и кривые люди. Ругались под небом, рождались, плакали и все что угодно. И в лошадей тоже стреляли.
Была эта жизнь так нелепа, как и бывает только нелепа жизнь в деревне. А люди были такие, которых прижать бы всех разом к широкой Дубковой груди и пожалеть. Пожалеть всех единовременно, а потом под копыта. чтобы умерли, чтобы сгнили, чтобы удобрили землю и потом выросло на ней что-нибудь стоящее. Не кривые деревни и не глупые люди. И чтобы лошади тоже были. Не чета Дубку, конечно. Со стройными ногами, да с лебедиными шеями, со звонким ржанием и чистой, подстриженной гривою. Дубок верил, что так будет. И за это умирал.
А Лешка-хозяин матерился, Олька-жена причитала, Ленка-молодая орала, что найдут и посадят, а Васька ей глупо поддакивал. Скулила как побитая собака деревенская дурочка Зинка. И как гром неслось над деревней: "Дубок! Дубок!".
А Дубок бежал себе по небу. И был он жеребенком. Красивым, длинношеим. Небесные лошади подталкивали его своими носами вперед - к солнцу. А солнце было богом. И когда Дубок прибежал к богу, тот ему улыбнулся, обнял его, потрепал ушки, то ново преставившийся посмотрел вниз, на родную свою кривую деревню из десяти домов, на глумных своих хозяев, и сказал: "Боженька, прости им!".
Теперь вы, наверно, спросите меня: а зачем они все умирают? Я отвечу. А затем, что они живут на земле. А земля - всегда смерть. И еще затем, что они борцы. А у борцов - одна судьба.
Тогда вы наверно спросите меня еще вот о чем: а зачем я про них пишу. На это я тоже отвечу. А затем, что я их люблю.
1996-2009 гг.