И Город уже весь выполз на улицы и на целый день перерасползается по своим рабочим местам, чтобы вечером перерасползтись обратно. Ведь это иллюзия, что он становится другим, одетым, занятым, работающим, на самом деле те же руки и бедра, щеки и волосы, губы и глаза, только внутрь, но те же. Попробуй сейчас раскидать их по своим спальням и убедишься, что ничего в них другого и не существует. Та же жизнь, что и вчера, на людях — внутрь, дома — наружу. Но, увы, это было бы слишком хорошо, если бы было неизменно — бывают периоды, когда все это перепутывается, когда люди теряют определенность внутри себя и снаружи. И тогда Гример, вместо того чтобы сидеть в своем кабинете, окруженном услужливыми, молчаливыми, спрятанными внутрь бедрами, руками, движется по коридору. Он ведь ничего не знает, почему это происходит, почему ведут его идущие справа и слева, и немудрено: он ведь не присутствовал при контакте Стоящего-над-всеми и Таможенника и не ведает, что происходящее с ним — попытка сохранить в живых Город, или, говоря точнее, Таможенника, так, по крайней мере, полагает Таможенник.
За Гримером пришли, как однажды пришли после операции в прошлом году. Еще недавно он бы согнулся, съежился, вжался в свое тело. А теперь поднялся легко, как будто сам хотел прогуляться. Не торопясь, вымыл руки. Посмотрел на свое лицо, провел по нему ладонями. Промыл глаза. Вернулся к столу, налил из графина воды, сделал несколько глотков. И поднялся. Комиссия Комиссией, а он — Великий Гример.
Ах, как легки, неторопливы и точны его шаги, да и действительно, кто в городе лучше владеет своим телом, чем наш Гример? Да и невозможно ему идти иначе. О Гримерах говорят, что они ошибаются один раз. Поэтому и точны его шаги как кошка, идет он по мягким коврам так, как будто каждый раз готовится к прыжку и не совершает его только потому, что нет жертвы. Забыл ли он коридоры Комиссий? Нет, не забыл, но так ли он шел тогда? Теперь иначе, а, все-таки, сердце нет-нет да и сожмется внутри. Остановится на миг и опять молотит по воздуху крылышками. Вот здесь, Гример помнит, была дверь, а теперь начало нового коридора направо. Теперь налево. Идущие справа и слева движутся почтительно и тоже как кошки, но, конечно, кошки худшей породы и, видимо, не первой молодости, отяжелели. Наконец вот оно — дверь. Вверху имя — Председатель. Гример вошел один. Хозяин вскочил навстречу. Значит, действительно все в порядке. В прошлом году не подымался, даже глаз не поднял, а когда поднял, сузил так, что и души сквозь щель не видно, и лицо уж на что было на Образец похожее, а в мгновенье стало незнакомым и даже нездешним. А этот вышел навстречу, усадил. Сам сел напротив, ноги сдвинул. Глаза красноватые, устал, значит, правда, причина усталости Гримеру не важна, но если в усталости и такая любезность — это вот важно. Уверился в себе еще больше, и голос стал опять мягким и бархатистым, а то уже внутри какой-то фистульного цвета приготовился выползать наружу. Приготовившийся убрал и наружу выпустил иной — свой, даже повеличественней.
— Слушаю вас.
Но тот ответить не успел. Открылась дверь. Председатель вскочил — Таможенник. Гример поднялся. Таможенник кивнул головой Председателю, руки не протянул, к Гримеру бросился с разгону, улыбнулся, обнял его. Вроде как у Таможенника ближе Гримера и друзей не было. Гример ответил сначала неловко и неуклюже, а потом засмеялся и тоже стиснул Таможенника. Пожалуй, посильней, чем тот его.
— Ого, ручки! Садись. — И сразу Председателю: — Дай-ка нам выпить.
— Вода. — Председатель налил и подал два стакана.
— Спасибо. А теперь иди, — Таможенник кивнул головой. — Ну, ручки, — Таможенник поводил плечами. — Даже слишком. Тебя бы к моим людям переместить, цены бы тебе не было, и как только ты этими клещами скальпелем работаешь?..
Вроде об одном говорит, о другом думает. Глазами луп — и взглядом внутрь залезает бесстыдно, как вор, которому воровать позволено.
— Готов? — Вот это уже со смыслом. Постукал Таможенник по низкому столику, поставил стакан. Ладонью провел по лицу сверху вниз.
— К чему? — Гример тоже постучал по столу пальцами, ах, какие у него были пальцы, в два раза тоньше, а красоты...
Таможенник вылупился на него до такой степени натурально, что Гример поверил его удивлению... Собрал улыбку Таможенник, как скатерть со стола, свернул, закрыл и, через свернутую, жесткие глаза сузив:
— Работенка тут одна предстоит, вот не знаю, справишься ли ты...
— По какой части?
Гример приготовился слушать интонации, ни одному слову Таможенника он не верил, а вот интонации, пожалуй, мог поверить. Но тот тоже не одну собаку на разговорах съел, пожалуй, почище Председателя мог кого угодно в любой угол загнать. Но только не Гримера. Может, он и не лучший Гример на самом деле в Городе, но не только для работы готовил себя Гример всю жизнь, да и после Комиссии опыт осел так, что во сне настороже.
— По твоей. Больше не спрашивай, но интонации мои не щупай, они без пульса, — ухмыльнулся, как волк зевнул. — По твоей.
— Обманываешь?
— Наполовину.
— На какую?
— На любую.
И дальше разговор перешел на Музу, что, мол, повезло Гримеру и прочая, что вчера Муза была первой дамой на вечере выбора, и что Таможенник любовался ею, и что, наверное, все будет хорошо, и что он сам, хмыкнул Таможенник, "будет служить у него на посылках". Из всей этой болтовни Гример ничего внутри не зафиксировал. И цену хорошим отношениям он знал, веселым вот таким, открытым, этот приемчик на Комиссии на нем не раз отрабатывали. Таможенник, конечно, виртуоз, но модель та же.
А это вот уже ближе к делу.
— Ты знаешь, почему тебе тогда на Комиссии подфартило?
Молчит Гример, слушает, интонацию прячет.
— Ведь это я. Ты моего партнера в дотаможенный период нечаянно на два номера назад отодвинул, а мне хватило. Так что я с тебя начал. Должник я твой, — опять волк зевнул.
Врет, что ли. Да какая разница. Для Таможенника — ему, Гримеру, или Музе, если не нужны, Уход назначить, что пальцем шевельнуть. Значит, нужен, коль лирика пошла. Встал Таможенник, обнял.
— Ну ладно, за словами и дело пролетит. — Позвал Председателя, тот вошел. Руки с плеча Гримера не снял. — Если с него хоть волосок слетит, — и уже без улыбки, даже волчьей, а может, и тут притворяется. Председатель смотрит: не проглядеть бы. — А то, как в анекдоте, не то что Уход организуем, а хуже будет.
— А что хуже?
— Опять вернем и опять организуем, и так всю жизнь.
Нет, с Председателем столько лет вместе прожили, проработали, прошутили, — конечно, с осторожностью со стороны Председателя. Так Таможенник ни разу не говорил. Это не прием. Улыбнулся.
— Да что ты, как будто сам не понимаю. — А если не понимает, да и о каком волоске слово сказано, если тут всего и слон не выдержит.
— А вот так, — говорит Таможенник, перед тем как уйти, — тебе решать, не все валять дурака, за свое Имя и поработать надо.
Председатель с толку сбит; Гримеру, собственно говоря, радоваться тоже нечего. Что еще за работка? Да до нее Гримера еще подготовить надо. И волосок — знак убедительный для слышащего.
Напрягся весь, холодок на спине растопил, как снег огнем — волей. Готов все вынести, а выносить-то пока и нечего. Сначала беседа. Общие данные, которые всем, и Председателю, разумеется, известны. Даже что ученик Великого лихо проехал, как санки с горы. Комиссия — тут и вопроса нет, это Председателю лучше Гримера известно. Вопросы о Музе пролетели так, словно пули мимо уха, — вжжик, и нету.
Как ни напрягался Гример, как ни контролировал себя, а явно что-то помимо слов, что и не хотел, а выпустил из себя. А как узнать — что, если не понимает он, даже когда это произошло. Дело мастера боится, а уж Председатель — мастер, этого не отнимешь.
А жаль. Встал Председатель — конец началу, у него — все. Мастер только вроде работать начал, во вкус вошел. Вот бы сейчас Гримера как бабочку булавкой к стенке присобачил и через глаз Гримера, внутрь Гримера, до блохи сжавшись, вошел туда, где на дне — душа в скорлупе. И все бы вызнал, что и Гример сам не знает, все бы увидел, все бы записал: но мало того, уже сам для себя, для развлечения, что ли, душу ножичком на две половиночки — раз, и оттуда этот самый желток из души на ладонь да под увеличение.
А тут разъедешься, и проколоть нельзя. Инструкция — она как светофор для машины. Хочешь не хочешь — тормози.
— В другой кабинет, прошу. Посмотрим, как у вас с состраданием дело обстоит.
О сострадании вспомнил, улыбнулся полуртом. Действительно, как у него, Гримера, с этой штукой?.. Никак. Как человек с именем, он вроде должен быть лишен этого недостатка, мало ли их на его глазах выводят прямо из кресел, мало ли под его ножами они корчатся, орут, плачут, да разве только это. Работа и сострадание, жизнь и сострадание — несовместимы. Иначе кто имел бы право жить?.. А сострадание в полумеру, на уровне сочувствия — пусть в это играют другие. Пожалуй, что это сострадание существует, Гример знает только по закону, отрицающему сострадание. Еще, может, в детстве, или в первые годы работы, или там, на Комиссии, он и чувствовал какое-то волнение, когда снимал кожу с лица и пациент плакал от боли, не в состоянии век закрыть, красных и сочных век, или слышал крик вошедшего перед ним в кабинет Комиссии и, когда входил, видел его сидящим в кресле с открытым ртом и струйкой крови, стекающей по подбородку... Но чтобы сейчас — да посади в это кресло весь Город! И ни один глаз не вспотел бы слезой, и не моргнуло бы око, и за это в себе он спокоен, убеждал себя Гример, направляясь в следующий кабинет... Да вот взять вчера. После того как зажгли свет и выносили руки, головы, ноги, а сотни остались в креслах, что он чувствовал? Нежность к Музе и радость по поводу того, что операция вызвала восторг зала. Он как все. Гример шел спокойно и даже весело.
II
Дверь распахнулась. Это была широкая, в полстены, дверь. Она отъехала так, будто котенок прошел по ковру, гибко и бесшумно, и так же бесшумно затворилась. Пожалуйста, в кресло. На человеке, который встретил его, были темные очки. И руки его были точными и гибкими, как у Гримера. У Гримера особый пристрастный взгляд на руки. Эти были, пожалуй, не менее виртуозны, чем у него. Гример как-то почувствовал себя уверенней. А что, хорошие руки в испытании на то, в чем уверен, — не так уж и мало для человека, чтобы стало спокойнее ему, когда он хочет быть спокойнее. В кресле, куда усадили Гримера, мягко и удобно. Стало еще спокойнее. Он почувствовал на коже рук, на шее, на лбу легкие теплые зажимы, и ему захотелось даже задремать. Пояса вокруг тела он почти не ощутил.
А руки поднесли ему бумагу. Вверху были исходные данные. Сто пятая — лицо и вес в норме, соответствуют номеру. Все соответствует номеру. Приговорена к Уходу. Сто пятая, подумал Гример, знакомый номер, и вдруг вспомнил: ну, конечно, это же знакомая Сотых. Это к ней уходил по вечерам в безымянный период Муж. Муза столько говорила о ней и о том, что Сто пятая любила Сотого, и что ждала его как-то так, что даже Муза не всегда ждала так Гримера, и что Муза в чем-то хотела бы походить на нее. И что когда-то она знала ее сама, но потом она вышла за норму номеров, возможных для общения. И вообще это был самый близкий ей в прошлом человек. Она воспитывалась с ней вместе... — Ааааа...
"Какой мерзкий крик, хотя и глухой", — поморщился Гример, это, пожалуй, за этой стеной. Он повернул голову, поползла дверь тихо и бережно, как будто мелкий снег падал на ладонь. Двое ведших его на Комиссию час назад сейчас волокли за ноги Сто пятую. Какое отвратительное тело, избитое, в синяках и крови, лицо почти лишено кожи. Голова лежала на боку, но женщина еще кричала. В Гримере что-то чуть шевельнулось. "Спокойно, — сказал он, — значит, так: линия тела обычна, только чуть полноваты бедра. Они уже успели испортить лицо, и сейчас ее вряд ли можно принять даже за Сто пятую. Как быстро может меняться судьба, — думал с усилием Гример. — Хотя какая судьба — она приговорена к Уходу. Интересно, показать ему именно Сто пятую — затея Комиссии или только Таможенника?"
Сто пятую бросили на стол. Ей приподняли голову, и женщина зашевелилась. Застонала. Стоящий справа взял со стола скальпель и снизу вверх вспорол одну из ног женщины. Та дернулась и закричала. "Спокойно, — сжался Гример, — я сам вскрываю шею, щеки. Спокойно, это всего лишь испытание на сострадание. Ты же выдержишь это — подумаешь, каждый день работает Комиссия. А вчерашний день? Зал. Можно сойти с ума... Но ты же думал о другом". Его рука чуть шевельнулась.
Ведущий испытания наклонился к Гримеру:
— Хотите что-то сказать?
Гример покачал головой, сильнее к ручке кресла прижал руку и тут же испугался — не чересчур ли резко он это сделал, если не заметит Ведущий, то машина, датчики.
В это время стоящий слева взял скальпель...
"Хорошая работа, — заставил себя подумать Гример, — профессионалы. Вполне. — И тут же отметил сам про себя, что заставляет думать себя с трудом. — Неужели я не могу быть спокойным? Ведь от моего свидетельства ничего не меняется в ее судьбе. И без меня происходило бы то же. А если я не выдержу — не будет новой работы, Музы, может, меня".
Пожалуй, это и подвело его. Когда он подумал о Музе, мысль, что она знала Сто пятую, где-то запуталась в нити размышления о бессмысленности вмешательства, и обе сплелись, и уже выходило, что это может быть она, Муза, его Муза, а не Сто пятая. Но опять Гример взял себя в руки, и даже руки не дрогнули. "Молодец", — подумал он, и мысль, что он может все-таки все вынести, видимо, расслабила его, он слишком рано почувствовал победу.
Женщина не закричала, а сжала зубы, стоящий слева поднес скальпель к ее правому глазу и, поддерживая ее под затылок ладонью, приподнял голову... Если бы Гример не ощутил чувства облегчения и победы, он, наверное, и это принял так же, как и все остальное, ведь она приговорена к Уходу. Совершенно непроизвольно Гример дернулся, оборвал все датчики, опрокинул кресло, замычал, как от тупой боли, и вцепился в пояс, чтобы разорвать его. И почувствовал на своем плече руку.
— Перестань. — Он выстрелил глазами вверх, весь ощеренный от бешенства волк, и увидел, что над ним Таможенник. А перед ним ничего и никого нет, ни стола, ни женщины, ни людей...
И Гример опустился и заплакал, и голос был воем, и ему было плевать на испытание, и на Таможенника, и на Город. И на все на свете. Только одна мысль крутилась в нем и буксовала, как машина, провалившаяся в болото. "Это могла быть Муза. Это могла быть Муза". Таможенник опять положил руку на плечо. Сел на корточки перед Гримером.
— Кончишь выть, приду, — отстегнул пояс у Гримера и вышел.
Гример еще полежал, встал, поставил кресло. Сел в него и закрыл глаза. Болела голова, но было пусто и не было ни одной мысли, кроме "это могла быть Муза". Потом эта мысль потеснилась, и в нее смиренно, виноватой собакой, проникла другая: "Вот ты и не выдержал испытания, и это там, где от тебя ничего не зависело. — Гример открыл дверь в эту пустоту и отпустил птицу. — А черт с ними, с испытаниями. Будьте вы все прокляты, — он начал смеяться. Встал. Лег на пол. Он смеялся, и у его текли слезы, как бывает после анестезии, когда отходит лицо. Вставал, стучал кулаками в стенку и постепенно успокаивался, и, пожалуй, в голове осталась только одна мысль: — Не выдержал, и наплевать, зато могу чувствовать себя собой".
— Прошло, — Таможенник заглянул в дверь, — нет еще? Пройдет. — Вышел. И скоро Гример действительно почувствовал, что прошло. Опять появился Таможенник. Счастливый, веселый. — Я поздравляю — выдержал.
— Все врешь, ты думаешь, теперь для меня это имеет какое-то значение?
— Вот видишь, значит, все в порядке. По этому поводу вот тебе, — Таможенник протянул стакан. — Запей свою победу.
Гример, не ощущая даже вкуса, выпил, и вдруг к нему пришла легкость, видимо, испытание происходило по неведомым ему законам и естественные реакции, вопреки принятым в городе нормам, оценивались положительно, и нужно только, не юля, не показывая наружу того, чего нет внутри, быть самим собой и верить себе, и он сказал Таможеннику:
— А я думал, испытание кончилось на этом, и у меня, знаешь, нет больше желания испытываться дальше.
Таможенник кивнул головой, он был доволен его словами. Разминка действительно позади.
— И ты скот, — сказал он Таможеннику, — и мразь.
— Правильно, — сказал Таможенник, ему ужасно нравилось говоримое Гримером. — Ну, сказал он, — еще.
— А еще, — сказал Гример, - если вдруг случится тебе попасть на мой стол, я с тобой сделаю то же, что эти коновалы со Сто пятой.
Таможенник был просто счастлив.
— Господи, — говорил он плача, — если бы ты знал, как это дорого мне, как ты близок мне. Как прекрасен искренний человек, даже в грубости, ничего нет выше искренности.
Тут Гример несколько опешил. У него много было приготовлено слов и о Таможеннике, и о Городе, и всей мерзости этой ленивой машины законов и несправедливости Ухода. Но когда он увидел такое счастье на лице Таможенника, слова застряли в горле Гримера, и он успокоился. Замолчал и ушел в свои мысли. Вспомнил первую комиссию и Музу, которая могла быть на месте Сто пятой. И ничего больше не сказал Таможеннику.
III
А Муза в это время ждала Гримера. Заканчивался обычный рабочий день. Она ходила из угла в угол. Она ждала, вспоминала первое прикосновение локтя Гримера к своей коже, вспоминала, как любила снимать с него плащ. Перебирала работы, клала их обратно. Садилась, поджимала под себя ноги, смотрела, считая каждую минуту, и если бы минута была кошкой или собакой, она бы обязательно заставила бежать их быстрее. Муза твердо решила завтра вернуться на работу. И это ей было можно. Сегодня она поняла, что невозможно вот так ждать целый день и еще неизвестно сколько. Когда открылась дверь и она, бросившись к ней, увидела Таможенника, Муза запахнула халат, приложила ладонь к губам, почувствовала, что что-то бежит по ладони, отняла руку, увидела кровь, опустила руку. "Почему кровь?" — подумала она.
— Жив, и все в порядке, — сказал Таможенник.
И Муза была благодарна ему за то, что тот сказал это сразу. Опять приложила руку к губам. Опять отняла ее. Прикусила губы. И как это она и почему вдруг ни с того ни с сего начала волноваться, ведь никогда этого с ней не было, даже когда она ждала после Комиссии, она волновалась меньше. Вытерла руку, показала на кресло рукой Таможеннику.
— Почему он не дома, не пришел сам?
Таможенник махнул рукой, устало опускаясь в кресло, и наговорил ей с три короба о сложности новых обязанностей, наконец, важности первых дней выхода на работу, тем более после вчерашних событий. Да-да, которые произошли на ее глазах. И последствия, которые будут продолжаться несколько дней. Нужны общие усилия, чтобы все вернуть в норму, операций прибавилось втрое — много перемен, и несколько дней ему, Гримеру, придется не выходить из кабинета. И, конечно, Таможенник тут же согласился, что Музе надо работать и что она в порядке исключения может вернуться даже на старое место, только, ради Бога, должна себя вести осторожно, потому что любое раздражение, несогласие будут восприняты — он, мол, даже не представляет как, и ведь не каждому можно объяснить убедительно, почему после такого передвижения женщина остается на работе. И Муза согласилась. И ей стало весело и приятно. Завтра она вернется в свое кресло и опять поставит на контроль "Бессмертных", которых перенесли на следующую неделю в связи с последними событиями, и ей уже было интересно, какой балл покажут контрольные зрители из уцелевших, да и новые тоже.
Все хорошо, уговаривает она сама себя. Но как Муза мысли ни разгоняет, те, как голуби, высоко покружив, опять в голубятню возвращаются и шумно хлопают крыльями, усаживаются и воркуют. Почему все-таки его нет? И почему пришел Таможенник, и правда ли то, что он сказал, и можно ли ему верить, хотя она твердо знает, что в Городе верить никому нельзя, но так уж устроена женщина, ей хочется верить.
Но Муза Музой, а у Таможенника кроме нее забот по горло.
IV
— Готовы?
Гример спросил только, будет ли это связано с экспериментами на других людях, успокоился, когда приятная женщина покачала головой и сказала: конечно, нет. Просто разминка не могла быть проведена без дополнительного объекта, ибо... Гример поморщился: довольно.
— Где это будет, тоже здесь?
Женщина улыбнулась, объяснила, что нет, и повела Гримера в комнату, в которой, ему помнится, в первый раз еще на той Комиссии он был. На стене те же светильники; он еще тогда обратил внимание — человеческая рука, выходящая из стены, держала факел. И так были тонки и трепетны пальцы, что он принял тогда их за настоящие, и ему сказали, что рука действительно настоящая, но, поскольку он тогда не верил ни одному ответу, он не поверил и этому. И он спросил женщину, вспомнив свой вопрос: настоящая? Нет, сказала женщина, это уже неживая ткань. Странно, что ответ Гримеру был безразличен, видимо, он уже жил, понимая, что знание и незнание правды ничего не меняет в жизни. "Довольно, — оборвал он себя, — теперь пора сосредоточиться. Пора. Каково содержание первого испытания и как в нем — опять быть естественным или наоборот?" В этом сейчас было главное.
— Пожалуйста, сюда, — женщина открыла почти невидимую стеклянную дверь — настолько она была прозрачна.
Перед ним был куб, который только теперь стал для Гримера видимым. И он подумал: почему он не заметил раньше, ведь факел и сама рука в месте соединения были чуть как бы надломлены, и грань куба тонкой нитью перерезала их.
— Я объясняю вам главное. В случае, если вы почувствуете себя плохо, вы должны — видите, вот там, справа от кресла, — оказывается, даже кресло и пульт были в этом кубе, — нажать на красный клавиш. — Гример сел, прикрепил датчики. Показала, как работает клавиш прекращения испытания. — Но дело заключается в том... — женщина по-детски назидательно подняла палец.
— Какой у вас номер? — перебил ее Гример.
— Сорок первый, — улыбнулась она и опять еще раз улыбнулась, уже без слов, выдерживая паузу: нет ли у Гримера других вопросов, и продолжала свою мысль: — Дело заключается в том, что вы максимально должны выдержать интервал прежде, чем нажать на клавиш, и нажать его надо только тогда, когда вы почувствуете, что теряете сознание. И от того, как точна будет ваша реакция, сколько вы сможете пробыть в кресле, и будет зависеть результат нашего испытания.
— Только и всего?
— Только и всего. Вы будете иметь дело только с собой.
Женщина вышла. Закрыла дверь. И села с противоположной стороны куба за пульт. Потом исчезла из глаз Гримера. Стены были более непрозрачны. На одной из них возник мчащийся на него с невероятной скоростью предмет, он летел необратимо и тяжело. Все ближе и ближе, и уже ясно: поезд с торчащим фонарем на лбу — и пол уже дрожал под Гримером, и у него возникло смешное желание сейчас прекратить испытание. Он даже протянул руку и улыбнулся. Все пронеслось мимо, почти касаясь его тела, ветер больно хлестнул по рукам, по шее, тронул лицо, Гример даже не шевельнулся. Он хорошо понимал приказ Таможенника, чтобы волосок не слетел с его головы. Если и это ложь? Если они с Председателем разыграли сцену, если... но стены стали сходиться, они были черными, и почти ничего не изменилось, только воздух стал давить на Гримерово тело, как иногда бывает во время дождя, все ближе сжимались стены, сейчас они сойдутся. Нет, сошлись, видимо, огибая его. Он остался в каком-то воздушном пузыре, — пульт и клавиш выключения сплющились и стали тонкими, как дым от потухшей спички. Гример был спокоен, но поднял палец и тут же опустил его. А может, это входит в испытание — невозможность прекращения его. У него ведь бывало так: на столе человек терял сознание от боли, и Гример никогда не прекращал своей работы, на то есть восстановители — через несколько часов человек будет на ногах и здоров, правда не в такой степени, как раньше, но это деталь, а он не имеет права полностью не использовать время операций и тратить его на передышку пациенту. Всегда на очереди были тысячи, и они ждали его, и каждая минута Гримера была уже распределена между горожанами. Нет, здесь не так, здесь работают с ним одним, он один только может выполнять работу после этого испытания. А может, и не один. Тогда опять обман. Сплющенный пульт упал на пол, звякнул и лег плашмя. Гример решил не спрашивать, почему убрали пульт, в конце концов, это не трагедия, жаль, что он сейчас не видит лица женщины, а может, можно попросить, но опять передумал. Стены пузыря загорелись, он явно ощутила запах дыма, и пузырь стал сжиматься. Огонь был уже рядом, и его охватил жар. Тело вспотело. "Будущие причины" — так это, кажется, называется. Он засмеялся. Сжигаемый на костре потеет для того, чтобы восстановить нормальную температуру тела, и на несколько секунд ему удается это. Пульта под рукой не было, пальцы вцепились в кресло. Сжал. Пальцы разжались. Он сидел спокойно и расслабленно. Еще ближе языки извивались по полу, лезли вверх, гасли и загорались новые... И вдруг мозг почувствовал сигналы тревоги. Дело не в огне, не в запахе гари, не в этих языках. Где-то, в чем-то он почувствовал главную опасность. Он зря так легко отнесся ко всему, ведь это была маскировка. Это вообще не надо было замечать. Надо было подготовиться к главному. В горло влез какой-то зверь, он щекотал горло, царапал его, мешал дышать. Гримера стало тошнить, он гладил себя по горлу, пытаясь вытолкнуть этого зверя, выгнать его наружу, струя желто-зеленой мутной жидкости при свете пламени выхлестнула наружу. Стало немного легче и опять душно... Подожди. Удушье наступает при отсутствии кислорода в воздухе, при прекращении доступа воздуха в легкие. В мозгу завертелись, закружились цветные круги: в чем разгадка? Если он найдет причину, он сможет бороться с этим. И черт с ним, с огнем, — дышать нечем. Горло свободно. Но что-то хрипит уже внутри. И вдруг вспыхнуло подозрение, и круги разбежались на тысячу осколков и погасли: из-под куба выкачивают воздух. Успокойся. Перестань дышать. Ни одного движения. В пузыре есть еще воздух. Он вверху. Нужно встать. Можешь осторожно дохнуть. Он ощутил, как в горло пошел слабый ток воздуха. Внутри перестало хрипеть. Ага, ты прав. Дальше. Дальше можно влезть на кресло. Но они заметят, что ты раскусил их. Ничего, встать, в конце концов, ты мог неосознанно, а влезть на кресло — это уже поступок мысли. Еще тяжелей дышать. Но это уже без истерики. Главное, почему-то мелькнула мысль о следующем испытании — там тоже без истерики. У него возникла почти уверенность, что это испытание не так уж и трудно. И дело действительно в том (а время он протянет сколько надо), что в любую минуту он может остановить испытание. И когда почувствует, что не может больше дышать... Но пульта нет, клавиш смят. Значит, мысль уже не контролируется им. Дышать стало больно. Нет, еще минуту он все же простоит здесь. И Гример начал считать варианты. Движение вправо — стена. Влево — стена. Назад — стена. Вверх? Он протянул руку — ожег. Отдернул и попытался опустить руку. Не опускается. Зажата. Вторую — та же история. Ничего, с вытянутыми руками тоже можно стоять. В момент катастрофы мыслить и поступать только мгновенно. Попытался сесть — сел. Дышать стало нечем. Попытался встать. Нет. Вытянутые руки и невозможность встать — опять закружились красные круги, кругом черно и ни одного клочка света. Только сейчас он понял, что огня уже нет, и, видимо, давно. Надо запомнить: страх выключает сознание, и оно идет на контакт со страхом, это как якорь или гавань кораблю в бурю, это как... — подожди, и мозг не участвует в решении других проблем, локальная сосредоточенность, которая может привести к гибели, конечно, страх... Сейчас конец. Сейчас надо все-таки встать. Пора. Прекратите испытание! Несуществующий клавиш утоплен. Никакой реакции. Та же темнота стены. Как будто его запаяли в камеру, как в водолазный костюм, опустили и не подают воздуха. Сердце остановилось. Легкие повисли, как паруса на ветру, и только мозг еще работал какое-то мгновенье. В это мгновенье он слышал, как он засипел, ударил в этот сип головой, и плавно провалился на дно, и почти не почувствовал, только вроде как тень ощущения промелькнула, что какая-то сила разрывает легкие, мозг, сердце и все это летит в разные стороны, а навстречу с такой же скоростью свет...
Хааааааа — заскрипело тело.
V
Муза открыла дверь Главной пары. Она по-прежнему выше их по положению, хотя уже, конечно, не с таким разрывом, как прежде. И это она очень скоро почувствовала. Жены не было дома. Муж ужасно обрадовался приходу Музы. Он сразу залепетал, что рад ее видеть, что ужасно соскучился, что он вообще скучал, когда она долго не показывалась в их доме, что все, что у него было, это отношение к ней, но что он-де никогда не мог отважиться коснуться ее, это потому, что была такая дистанция, а теперь она рухнула, и пусть ее от него отделяет положение, но он теперь тоже не какой-то Сотый, а Муж, и в это время он становится на колени, вскакивает, пытаясь обнять ее, плачет. Муза стояла вся ошалевшая, как человек, который шел по равнине, а оказался в пропасти. Она часто видела Мужа спокойным, давящим птиц, рассказывающим ей мило, трогательно о Сто пятой и своей нежности к той под великим секретом от Жены, тогда еще Сотой, и Муза не могла так быстро отойти от прежнего отношения и зафиксировать себя в этой перемене. Она никогда не могла сказать, что Муж был ей противен или, скажем, неприятен, нет, он как-то по-человечески нравился ей, может, это тоже была маленькая ложь, которую она позволяла себе, чтобы не испытывать чувство стыда за эти посещения. А Муж, ободренный молчанием Музы, уже обнимал ее. Уже повис на ней, и ноги ее подогнулись. И, наверное, это вывело ее из состояния ошаления, — так машина, которой дали газ, сначала буксует на одном месте, а потом мгновенно набирает скорость. Она опустилась сама на колени и засмеялась, а потом захохотала, она хохотала так, что тот вскочил. В испуге сам оправил ее рубаху. Муза повалилась на пол и залилась от хохота. Муж опешил. Муза хохотала. Она представила его лежащим...
"Какой идиот, какой идиот. И чего я с тобой говорила, неужели ты ничего не понял, о чем я с тобой говорила". В таком виде застала их вернувшаяся Жена. Прижавшегося к стенке с дикими глазами и пятнами на лице Мужа и валяющуюся, перекатывающуюся хохочущую Музу. Жена поняла и постучала согнутым пальцем по своему лбу.
— Как говорят у нас в Городе, не бери в рот того, чем подавишься.
Муж бросился к ней.
Муза так же внезапно остановилась, встала. На глазах ее были еще слезы от смеха и омерзения. Даже не посмотрев ни на того, ни на другого, пошла к двери.
— Только вы не думайте, пожалуйста, что это меня как-то обидело или что я об этом скажу Гримеру, — и не стала слушать, что ей скажут в ответ.
Мы часто не нуждается в поводе, чтобы сделать то, что давно хотели, но без повода неловко. А в ответ сзади раздался хлыст пощечины. Кому? Судя по сдвоенному звуку, — каждому, а затем крик кошки, на которую наступили кованым сапогом.
VI
Гример лежал в воде. Он открыл глаза и не сразу понял, где он. Это было похоже на аквариум, в котором они держат рыб. Гример посмотрел на свои руки. В полном порядке. Пальцы? Попробовал — работают прекрасно. Напротив, за прозрачным бортом, доходившим Гримеру до глаз, сидел улыбающийся Таможенник.
— Первый класс, — поднял палец и сказал он. — Выше нормы, в полтора раза. С таким запасом мы тебе удвоили все показатели.
— Я больше не хочу, — сказал Гример.
— Конечно, — Таможенник никогда и не думал иначе.
Он, Гример, прав. Нечего доводить себя до этого состояния. Ведь все добровольно — это Гримеру нужна работа, которую он ждал всю жизнь, которая невозможна без испытания. Хватит так хватит. А потом, когда захочет сам, если надумает, решит или придет к выводу, то можно будет продолжить испытание. Таможенник помог Гримеру вылезти из воды. Раздел Гримера. Вытер его насухо полотенцем, и все сам, один, принес свежую сухую одежду, опять бережно, очень бережно всунул Гримера в широкие рукава и широкий ворот. Посадил в кресло. Налил воды, зачерпнув прямо из аквариума. Выпил сам половину, остальное протянул Гримеру. И правда, надо — в горле все ссохлось, нужна была вода, он поблагодарил Таможенника. Усмехнулся себе — единственная отчетливая мысль, которая сейчас существовала в нем, это то, что он превысил контрольные показатели в полтора раза. Все-таки человек остается человеком. И имя — Великий Гример, и Муза, и перспектива новой работы, и — чуть не подох (если вообще он еще жив), его радуют, несмотря на всю чудовищность этого определения, именно радуют и эти его личные показатели выше нормы в полтора раза.
Так в истерике иногда радуется человек, потеряв жену и сына в авиационной катастрофе, тому, что в последнюю минуту не отправил с ними еще и свою кошку.
Так радуется человек, потеряв все свои деньги, находя в кармане старого пиджака мелочь, на которую можно купить еды.
Так радуется человек, хороня свою любимую, что гроб ал, торжествен и наряден.
Так радуется человек, потеряв руку, сохранившимся запонкам.
Так радуется человек, засыпанный в пещере, где неоткуда ждать помощи и о нем никто не знает, тому, что еще жив, не думая пока о том, что умирать от голода страшнее, чем быть раздавленным.
А может, пронесет, а может, откопают, а может, вспомнят, а пока не откопали, главное — чтобы близкие не знали о том, как тебе, иначе они будут мучиться, не зная, как и чем помочь тебе, и это будет лишняя мука, и надо объяснять, что тебе еще не так плохо, что только начало твоей жизни без еды и воды и ты готов прожить, сколько выдержит в тебе жизнь, ты не боишься голода, но время все же сильнее тебя, это ты тоже знаешь, и единственное, что дано тебе внушить любящей тебя, что все хорошо, все хорошо и ничего не случилось, жизнь идет как надо.
Гример лежит на постели и, улыбаясь, говорит Музе о том, как хорошо на работе — и новая лаборатория, и кабинет, и новые обязанности, и удивительные люди. И что он сегодня не мог прийти раньше, да, конечно, это он послал Таможенника, служит Гримеру тот на посылках. А дышать тяжело? Потому что к ней спешил. А руки такие слабые? Тоже от усталости — Гример очень бережет свою Музу. Благородный человек. И Муза тоже благородная женщина, бережет Гримера. Ни слова о невеселой части посещения Главной пары, но что была — это пожалуйста. Все у них мило. Они такие же приятные люди, но что-то в них изменилось, особенно в Муже, и вряд ли она пойдет в ближайшее время к ним. Потом не будет времени. Муза собирается работать, потому что ждать очень трудно, и ходить в гости ей надоело, и она очень беспокоится, что Гример устает. Журчат слова, собираются в стаи, выравниваются, как, взлетев, птичий клин в небе. И Гримера охватывает дремота. Он и впрямь устал.
...И вот уже они стирают грязное белье вдвоем в полынье на реке. И течет грязная вода, а белье каленое режет руки, а Гримеру нужны руки, и он жалеет Музу и выжимает холодную тяжесть, пальцы краснеют на ветру, вода течет обратно в полынью, а кругом ослепительный снег и сияет солнце. А кругом мраморные, черного мрамора надгробные плиты, то есть дома, а внизу по водостоку течет желтая струя, вытянутая и длинная, и мелкие лохмотья ее иногда на мгновенье задерживаются на стенках канала — Сто пятая уходит на окраины города, смешавшись с дождем, а оттуда и того дальше и, может, в эту речку, где полощет белье Муза. Наконец засыпают оба. Слова... Слова... Что в них, а помогло. И ведь, черт возьми, будьте прокляты, все боли и беды мира, весь ужас этого черного камня, этого дождя, этого полосканья белья. Холод. Глаз Сто пятой. Муж с выпученными от похоти буркалами, их бережение и обманы во имя помощи. По-мог-ло. И спят и видят сны, и, может, даже не такие страшные, как эта жизнь, и, может быть, даже лучше ее, потому что ей надо, чтобы его голова лежала у нее на плече, а ему — чтобы ее голова лежала у него на плече. Так хочется, чтобы они доспали до утра, и не нужно никаких испытаний вообще, ничего больше не надо. Но выбор уже позади. У Гримера нет выхода.
Летит поезд, выйти — и размажет по стенке тоннеля.
Задрав голову, как нож масло, режет самолет небо, — выйди, вот она, дверь. Только плечи передернет от такой мысли.
Выбор позади, и даже ночь лишь по милости на час-другой твоя, но в любую минуту...